Хельга Невеста льда. Глава Изнасиловали невесту онлайн

Глава 1. Халогаланд

Земля, где горы, обглоданные вечными льдами, впиваются острыми клыками в свинцовое чрево Норвежского моря. Где фьорды – глубокие, извилистые раны в теле скал – уходят вглубь суши, пряча от ярости океана поселения людей, дерзнувших бросить вызов этой первозданной мощи. Воздух здесь всегда звенит от холода, даже в краткое лето, когда солнце, не желая заходить, катится по краю мира, окрашивая снежные вершины в кроваво-золотые и лиловые тона. А зима… Зима здесь – владычица. Долгая, беспощадная, окутывающая мир белым саваном, сквозь который воют лишь ветра, словно голодные волки.

В сердце одного из таких фьордов, Вестрфьорда – там, где скалы чуть отступили, образовав подобие чаши, лежало поселение Халогаланд. И над ним, на могучем выступе, впившемся в небо, как нос драккара, возвышалась усадьба ярла Скалихолл.

Снизу, с причалов, где суетились рыбаки, разгружая улов серебристой трески, Халогаланд казался частью самой скалы. Мощные срубы из вековой лиственницы, почерневшие от времени и непогоды, подпирали крутую дерновую крышу, укутанную теперь в толстую снежную шубу. Из отверстий в кровле и у торцов зданий струился ровный, жирный дым – дыхание жизни, упрямо противостоящее морозу. За крепким частоколом виднелись амбары, крыши хлева, остовы кораблей на стапелях. И над всем этим – древние курганы на склоне выше, немые стражи рода, чьей кровью и волей держалась эта твердыня.

Хельга стояла на краю уступа, за оградой усадьбы. Ветер, сорвавшийся с горных вершин, трепал ее плащ из плотной шерсти, подбитый лисьим мехом, и вырывал из-под наброшенного капюшона пряди волос. Волосы цвета спелой пшеницы под осенним солнцем, густые и длинные, перехваченные у висков простыми серебряными колечками. Они мерцали холодным золотом на фоне бескрайней белизны снегов и свинцового неба. Лицо ее, с высокими, резкими скулами и прямым, решительным носом, было обращено к фьорду. Глаза – яркие, пронзительно-голубые, как осколки полярного льда – безмятежно скользили по знакомой картине.

Внизу, у подножия усадьбы, копошился – поселок бондов. Добротные, приземистые дома под такими же дерновыми крышами, утопавшие по пояс в снегу. Дымки из труб. Фигурки людей, пробивающих тропы к хлевам, к общему залу тинга, к кузнице, откуда доносился размеренный звон молота по наковальне: Кланг!.. Кланг!.. Как биение сердца Халогаланда. Заснеженные поля, огороженные каменными грядами, ждали весны. На замерзшей глади фьорда виднелись темные точки – рыбаки, рискнувшие проверить сети у прорубей. Воздух был чист, хрустален и звонок, наполнен запахом моря, дыма и хвои.

Процветание. Это слово витало в самом воздухе Хаугрборга. Ощущалось в полных амбарах, в тучных стадах коров и овец в просторном хлеву, в запасах вяленой рыбы и мяса, коптящихся в коптильнях. В добротном оружии, висевшем на стенах длинного дома. В уверенных движениях дружинников, патрулирующих частокол или оттачивающих приемы с мечами и топорами на расчищенном плацу. В спокойных лицах женщин, несущих воду или ткущих грубую, но теплую шерсть в мастерской под присмотром хозяйки.

Хельга глубоко вдохнула морозный воздух. Это был ее мир. Мир ее отца, ярла Эйрика Кровавого Топора. Мир, который он выковал своей волей, мечом и мудростью.

– Хельга! Мороз твои ноги к скале приковал? – раздался позади густой, раскатистый голос, знакомый до боли.

Она обернулась, и холодные глаза мгновенно потеплели, на губах дрогнула улыбка. На пороге главного входа в Скалихолл – стоял он. Эйрик Раудьёкссон, Ярл Халогаланда.

Могучий, как древний дуб. Широкий в плечах, в простой домотканой рубахе и меховой безрукавке, несмотря на холод. Его некогда огненно-рыжая борода и волосы, заплетенные в две воинские косы, были густо просеребрены, но это лишь добавляло ему величия. Лицо, изборожденное морщинами и шрамами (особенно заметным был тот, что пересекал левую бровь и спускался к скуле, чуть прищуренный глаз под ним казался еще более пронзительным), светилось силой и спокойной уверенностью. Глаза, серые и острые, как скальный обломок, смотрели на дочь с теплой усмешкой.

– Мороз – слабак против дочери Кровавого Топора, отец, – парировала Хельга, ее голос, чистый и сильный, легко перекрыл шум ветра. Она легко спрыгнула с небольшого валуна, на котором стояла, и направилась к нему, ее шаги по утоптанному снегу были легки и уверенны.

Эйрик хрипло рассмеялся, звук напоминал перекатывание валунов.

– Правду говорят. Львица растет в моей берлоге. Заходи, дочь. Мать пиво новое на стол ставит. И Торстейн с охоты вернулся – тюленя приволокли. Расскажет.

Он отступил, пропуская ее внутрь, и Хельгу окутало знакомое, родное тепло, смешанное с ароматами – дым очага, вареное мясо, хлеб, пиво, воск, дерево, шерсть, человечий дух. Скалихолл. Сердце Халогаланда.

Центральный зал был огромен. Высокий потолок, подпертый резными столбами, терялся в полумраке под стропилами. Пол, утрамбованная земля, был покрыт толстым слоем чистых стружек и свежего тростника, поверх которых кое-где лежали шкуры. Но центром всего был Очаг. Длинная, глубокая каменная кладка посередине зала, где ярко пылали бревна, разгоняя мрак и холод. Над огнем на толстой железной цепи висел массивный котел, откуда валил пар и манил запах похлебки. Свет и тени от пламени плясали на стенах, подсвечивая развешанные щиты с красно-белыми спиралями – знаком рода Эйрика, боевые топоры, копья, охотничьи трофеи – рога оленя, медвежью шкуру. У дальней стены, прямо напротив входа, возвышалось резное кресло из темного мореного дуба с подлокотниками в виде волчьих голов – «трон» ярла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Возле очага суетились трэллки (рабыни) под чутким оком хозяйки. Астрид. Мать. Женщина статная, с лицом, хранящим следы былой красоты, теперь строгим и сосредоточенным. Ее светлые, убранные в тугую косу волосы тоже серебрились сединой. Глаза, цвета спокойного моря, мгновенно заметили дочь.

– Хельга! Сними плащ, – ее голос был ровным, спокойным, но в нем звучала неоспоримая власть. Власть хозяйки усадьбы. Ее руки, сильные и ловкие, никогда не знали праздности, сейчас проверяли температуру пива в большом глиняном сосуде у огня.

– Сейчас, мама, – Хельга стряхнула снег с плаща и повесила его на крюк у двери рядом с другой верхней одеждой. Под плащом оказалась простая шерстяная туника зеленого цвета, перетянутая в талии кожаным поясом с костяной пряжкой, на котором висел нож в добротных ножнах. На ногах – мягкие кожаные сапоги, подбитые мехом.

Ее внимание привлек шум у входа. Группа мужчин, запорошенных снегом, ввалилась в зал, неся на плечах тушу крупного тюленя. Впереди шел Торстейн, старший брат. Высокий, широкоплечий, почти копия отца в молодости, только без шрамов и с густой золотисто-рыжей бородой. Его глаза, такие же серые и острые, как у Эйрика, светились удачей и усталостью.

– Эй, сестренка! – он бросил ей широкую ухмылку, сбрасывая шапку и отряхивая снег. – Принес тебе гостинец! Шкуру – на плащ, жир – на светильники, мясо – в котел! Он шлепнул ладонью по тушке, которую его товарищи уже опустили на заранее постеленные шкуры у стены, недалеко от входа, чтобы не пачкать центральную часть зала.

– Лучше бы лося приволок, братец, – парировала Хельга, но в глазах ее светилось одобрение. – Шкура тюленя жестковата. Но мясо… да, мамин тушеный тюлень с кореньями – это сила.

Она подошла ближе, окинув тушу профессиональным взглядом охотницы.

– Хороший зверь. Тяжелый. Куда ходили? К Бухте Камней?

– Туда, – подтвердил Торстейн, снимая тяжелую меховую безрукавку. – Ветер там сегодня зверский, лед трещит. Но охота удалась. Три шкуры еще на санях.

Эйрик подошел, похлопал сына по плечу – тяжело, с одобрением.

– Молодец, Торстейн. Дружина не подвела. Отогревайтесь у огня. Пиво на столе.

Хельга отошла к скамьям у стены, где за столом, уставленным деревянными кружками и мисками с орехами и сушеными ягодами, сидел самый младший. Магни. Тринадцатилетний, еще не набравший мужской мощи, но уже высокий. Его светлые, почти льняные волосы были аккуратно подстрижены, лицо с мягкими чертами было сосредоточено. Перед ним лежала дощечка из светлого дерева, и он что-то старательно вырезал острым тонким ножом, язык слегка высунут от усердия. Он был похож на мать – той же спокойной, вдумчивой силой.

– Что мастеришь, Магни? – спросила Хельга, опускаясь на скамью рядом. Она заглянула через его плечо. На дощечке проступал контур корабля – длинного, стройного драккара с высоко загнутыми штевнями.

– "Морского Волка" хочу, – не отрываясь от работы, пробормотал Магни. – Как у отца был. Помнишь?

Хельга сжала губы. «Морской Волк» – гордость их отца, его боевой корабль, затонувший в роковом шторме год назад, унеся жизни большей части экипажа. Тень прошлой потери мелькнула в ее голубых глазах.

– Помню, – тихо сказала она, положив руку на плечо брата. – Вырежешь – покажешь отцу. Он оценит.

Магни кивнул, углубившись в резьбу.

Шум в зале нарастал. Дружинники, согревшись, расселись за длинные столы, тянувшиеся вдоль стен. Трэллы-рабыни разносили дымящиеся миски с похлебкой и большие кувшины с темным, душистым пивом. Запах еды смешивался с запахом мокрой шерсти и кожи. Слышался гул голосов, смех, звон посуды. Эйрик занял свое кресло, Астрид села рядом на почетной скамье. Торстейн ораторствовал перед своими товарищами, размахивая руками, изображая опасный момент охоты.

Хельга взяла поданную ей миску с густой похлебкой из тюленины, ячменя и кореньев. Она ела медленно, наблюдая. Наблюдала за отцом – его спокойной силой, уверенным взглядом, которым он окидывал свой дом, свой народ. За матерью – ее безупречным контролем над потоком еды, питья, слуг. За братом Торстейном – его кипучей энергией, жаждой доказать себя. За Магни – его тихим, вдумчивым созиданием. Она чувствовала каменную твердость стен Скалихолла, жар очага, сытость в желудке. Это было ее место. Ее крепость. Ее мир, построенный волей ее отца и трудом ее народа. Мир, где она, Хельга, дочь ярла, могла быть собой – сильной, меткой, говорить то, что думает, и знать, что ее уважают. Где ее светлые волосы и голубые глаза были не просто чертами, а частью легенды о «Львице Хаугрборга».

Внезапно ее взгляд упал на стену напротив, туда, где над почетным местом висел боевой топор. Двулезвийный, с длинной рукоятью из ясеня, украшенной кольцами из бронзы. Лезвия были темными от времени и… чего-то еще. «Раудьёкс» – Рыжий Топор. Прозвище деда. Но все знали и другое имя оружия, перешедшее к сыну – «Блодьёкс». Кровавый Топор. Он висел теперь как реликвия, символ былых битв и нынешнего покоя, завоеванного Эйриком.

Она доела похлебку, поставила миску. Чувство глубокого удовлетворения, почти счастья, наполняло ее. Халогаланд дышал силой и достатком. Фьорд был спокоен. Народ сыт. Семья вместе. Что еще нужно?

Ее мысли прервал голос одного из старейших бондов Гуннаром, подошедших к креслу Эйрика с поклоном. Хельга прислушалась.

«…и запасы в амбаре восточном, ярл. Ячмень…» – старик понизил голос, но Хельга уловила ноту тревоги. – «…не так обильны, как в прошлые зимы. Мышь ли погрызла, сырость ли… Но меньше. Значительно.»

Эйрик нахмурился, его серые глаза сузились. Он что-то тихо сказал старику, тот кивнул и отошел. Хельга увидела, как взгляд отца на мгновение встретился с взглядом Астрид. В глазах матери мелькнуло что-то… озабоченное? Знакомое? Да, так она смотрела на пустые закрома в ту страшную зиму ее детства, о которой Хельга помнила смутно, как о кошмаре.

Легкая тень скользнула по безмятежному лицу Хельги. Она встала, подошла к узкому оконцу, затянутому промасленным пузырем. Смотрела на заснеженный фьорд, на тяжелые свинцовые тучи, ползущие с океана. Ветер снова завыл в расщелинах скал. И вдруг этот знакомый, любимый звук показался ей… зловещим. Как вой одинокого волка на краю света. Предвестником чего-то холодного и голодного, что таилось за горизонтом, за горами, за морем. Что-то, что могло пошатнуть каменную твердыню Халогаланда.

Она резко отшатнулась от окна. Нет. Хаугрборг несокрушим. Ее отец – несокрушим. Ее мир – вечен. Она – Хельга, дочь Эйрика Кровавого Топора, Львица Халогаланда. Никакой ветер, никакой холод, никакая тень не страшны им.

Она повернулась спиной к окну и направилась к столу, где Магни показывал свой резной кораблик Торстейну. Ей нужно было пива. И громкого разговора. Чтобы заглушить этот внезапный, ледяной шепот тревоги, затесавшийся в сердце вместе с вьюгой.

Глава 2. Не женское дело?

Хельга наполнила свою роговую кружку темным, душистым пивом из большого сосуда. Шум в зале, смех дружинников, басовитый голос Торстейна, доносивший что-то про скользкого тюленя и чуть не смытую волной лодку – все это было гулким, живым щитом против ледяного шепота тревоги, заглянувшего к ней в душу у окна. Она сделала большой глоток. Тепло разлилось по телу. "Глупости", – мысленно отругала себя. "Халогаланд крепок. Отец силен."

– ...так и будем сидеть, пока пути не очистит весна? – голос отца, резкий и властный, перекрыл общий гул.

Хельга насторожилась. Эйрик говорил со старым Гуннаром, но громко, чтобы слышали ближайшие дружинники и семья.

– Ячмень в амбаре – как зубы у старика: редок и ненадежен. А зима еще в разгаре. Надо везти шкуры в Каупанг. Там дают хороший вес за северный мех. Зерном, медом, добрым железом.

Каупанг! Крупнейший торговый город на юге! Хельга замерла с кружкой у губ. Сердце учащенно забилось. Она слышала о нем бесчисленные истории от купцов и мореходов. О шумных причалах, где теснятся корабли со всего света. О рядах, ломящихся от диковинных товаров: шелка, специи, стекло, оружие невиданной работы. О людях – высокомерных датчанах, хитроумных фризах, загадочных русах.

– Эйрик, море зимнее – не дорога, а гибель, – покачал головой Гуннар, его морщинистое лицо выражало глубокую озабоченность. – Ветры ревут, как разъяренные йотуны. Волны – горы ледяной воды. Льдины – скрытые ножи под волной. Даже «Волчий Клык» может не выдержать.

– «Клык» крепок, а экипаж – лучшие из моих волков, – вступил Торстейн, гордо выпрямившись. Глаза его горели азартом. – Мы пройдем, отец! Дайте срок на подготовку, дождаться хоть небольшого затишья...

– Я поведу «Клык», – твердо сказал Эйрик. – Старые кости помнят дорогу даже в кромешной тьме. Нам нужен этот хлеб, Гуннар. Чтобы не глодать кости прошлогоднего урожая к весне. Чтобы женщины не плакали над пустыми котлами. Мы пойдем. Через две недели, если погода даст шанс.

– Я пойду с вами!

Голос Хельги прозвучал неожиданно громко и четко, перебивая гул разговоров. В ее уголке за столом на мгновение воцарилась тишина. Магни замер с резцом в руке, удивленно уставившись на сестру. Торстейн поднял брови. Дружинники за соседним столом переглянулись. Даже Эйрик медленно повернул к ней свою львиную голову, седые брови сдвинуты в грозную тучу.

– Что? – прорычал он, не веря ушам.

– Я пойду с вами в Каупанг, отец, – повторила Хельга, поднимаясь со скамьи. Ее голубые глаза, обычно холодные, горели теперь как два полярных солнца. В них не было ни каприза, ни просьбы. Была железная уверенность. – Я знаю счет. Помогу со шкурами на торгу. Глаз острый – подмену не провернут. И... я должна увидеть мир за фьордом.

Последние слова прозвучали как вызов самой судьбе, застывшей за стенами Скалихолла.

– Ты с ума сошла, Хельга? – фыркнул Торстейн, первым опомнившись. – Это не охота на зайцев! Зимний переход в Каупанг? Там шторма, что драккары, как щепки, ломают! Тебя смоет за борт первой же волной! Или холод скрутит! Женское место – у очага, а не на морском дне!

– Мое место – там, где я могу быть полезна роду! – парировала Хельга, не отводя взгляда от отца. Ее тон был таким же острым, как нож у ее пояса. – Или ты, брат, забыл, кто прошлой весной спас твою шкуру, когда тот медвежонок оказался не таким уж «сиротой», а его мамаша вышла из чащи? Чей лук снял ее с твоей спины прежде, чем она сломала тебе хребет?

Торстейн покраснел, вспомнив тот унизительный эпизод.

– Это... это другое! На суше! А море...

– Море требует не только силы рук, но и силы духа, Торстейн, – холодно заметила Хельга. – А духом я не слабее тебя.

Она снова обратилась к отцу:

– Дай мне шанс, отец. Я не подведу. Клянусь духом деда и светом Фрейи.

Эйрик смотрел на дочь. Его серые глаза, обычно не читаемые, как скала, изучали ее. Он видел не просто свою девочку с волосами спелой пшеницы. Он видел *Львицу Халогаланда*. Ту самую, которая в десять лет, обнаружив, что старый хромой конь, которого собрались пустить на мясо из жалости, ее любимый конь Грим, встала между мясником и животным с отцовским ножом в руке. Глаза ее тогда были такими же – голубым льдом, полным безумной решимости. Она не закричала, не заплакала. Она просто сказала: «Тронь его – и я узнаю, острый ли этот нож.» И мясник отступил. Конь дожил свои дни в покое, а Эйрик впервые понял, что в его дочери живет неукротимый дух.

Он видел ту *Хельгу, которой было двенадцать*, когда она поднялась на самую высокую скалу над фьордом во время шторма, когда даже дружинники боялись выйти. Стояла там, растрепанная ветром, впитывая ярость стихии, и кричала в бурю вызов – то ли богам, то ли самой смерти. Ее нашли позже, полузамерзшую, но с лихорадочным блеском в глазах и улыбкой победителя на лице. «Я была выше волн, отец! Выше!»

Он видел и ту *Хельгу, которой едва минуло четырнадцать*, жестокую и безжалостную. Когда дочь соседнего бонда, завидовавшая Хельге, спрятала и испортила ее любимый лук, вымазав тетиву жиром. Хельга не пошла жаловаться. Она выследила обидчицу, поймала одну у ручья, отвела в укромное место и... не тронула пальцем. Она пригрозила ей так ледяным, спокойным голосом, описав, как именно она сделает так, что девчонке будет стыдно показаться на глаза хоть кому-нибудь во фьорде, что та обмочилась от страха. Хельга смотрела на это с холодным презрением. «Твое слово против моего, дочь рыбака, против дочери ярла. Кто поверит? Но если ты когда-нибудь тронешь что-то мое снова...» Она не договорила. Не надо было. Тот ледяной ужас в ее голубых глазах запомнился обидчице навсегда. Эйрик узнал об этом инциденте позже от Астрид. Он тогда не наказал дочь. Он понял: в ней живет не только смелость, но и безжалостность севера, способность нанести удар там, где мягкость будет слабостью. *Место делает человека*, – подумал он тогда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И вот теперь она стояла перед ним – пятнадцатилетняя, стройная, с золотыми волосами и глазами, полными огня и льда, требуя места в зимнем походе через бушующее море. Не для забавы. Для дела. Для рода. Как воин.

Эйрик медленно перевел взгляд с дочери на жену. Астрид. Она сидела рядом, спокойная, как всегда, руки сложены на коленях. Но глаза ее, цвета глубокого моря, были прикованы к Хельге. В них не было осуждения. Не было страха. Было... понимание. Глубокое, безрадостное понимание. Она видела ту же самую дикую искру, что и Эйрик. Ту же непокорность судьбе, прописанной для женщин. Ту же готовность идти на риск, граничащий с безумием. Ту же скрытую жестокость, что могла прорезаться, как ледник, если затронуть то, что ей дорого.

Астрид встретила взгляд мужа. И едва заметно, почти не двигая головой, махнула рукой. Не вверх-вниз, а скорее в сторону – жест, означавший: «Решай сам. Я знаю, что ее не удержать. Она не отступит.» А потом ее взгляд снова вернулся к дочери. И в глубине тех морских глаз Эйрик прочитал мысль, которая, казалось, висела в воздухе: «Не для очага ты родилась, дочь моя. Не для тихого ткацкого станка, не для колыбели у огня. Ты родилась для ветра и волны, для льда и стали. Для пути, где шаг в сторону – гибель. Для судьбы, что страшнее и славнее моей.»

Эйрик вздохнул. Звук был похож на скрип льда под тяжестью. Он снова посмотрел на Хельгу. На ее сжатые кулаки. На ее упрямо поднятый подбородок. На огонь в ее голубых глазах, который не угас, не дрогнул под его тяжелым взглядом.

– Две недели, – прорычал он наконец, его голос снова заполнил зал, заглушив шепотки.

– Готовься. Но знай: на корабле – мой закон. Мое слово – последнее. Один шаг в сторону, одна непослушная реплика – и я прикажу привязать тебя к мачте, как мешок, до самого Каупанга. Поняла, Львица?

В глазах Хельги вспыхнула победа. Она не улыбнулась. Не закричала от радости. Она лишь резко, по-военному, кивнула, и ее голубые глаза засверкали, как отточенная сталь под полярным солнцем.

– Поняла, ярл. Ваш закон. Ваше слово.

Торстейн ахнул. Магни уронил резец. Дружинники замерли. Астрид лишь закрыла глаза на мгновение, как будто принимая неизбежное. В ее уме звучали слова, которые она никогда не произнесет вслух: "Да, дочь. Не для очага. Твоя дорога ведет в бурю. И я вижу, ты уже почти там."

Глава 3. Каупанг

Две недели в Халогаланде превратились в вихрь подготовки, пронизанный ледяным дыханием надвигающегося похода. Для Хельги это было погружение в мужской мир, суровый и требовательный. Она не сидела у ткацкого станка с матерь.

Она помогала упаковывать драгоценные шкуры – песца, горностая, выдры – в огромные тюки, пересыпая слои морской солью против гнили. Рыбий жир для пропитки плащей и веревок въелся в кожу рук, оставив стойкий, резкий запах.

Стояла на скользком причале рядом с дружинниками, учась вязать морские узлы, которые не распустятся даже в шторм – "удавку", "рыбацкий штык". Пробовала грести на тяжелых шлюпках, наращивая силу в плечах и спине, игнорируя насмешливые взгляды некоторых воинов. Мускулы горели, ладони покрывались кровавыми волдырями, которые она скрывала под полосками грубой ткани.

Отец лично показал, как читать небо – ядовито-желтый закат, клубящиеся, как валуны, облака-предвестники бури. Научил определять направление ветра по обледеневшим щекам, находить пресную воду в айсбергах. Мать дала маленький мешочек с сушеными листьями морошки – от цинги, и острый костяной шило – последний аргумент в темном трюме.

Эйрик велел ей сшить плотный стеганый дублет из оленьей кожи, набитый конским волосом – защита от холода и тупых ударов. Надев его под теплую шерстяную тунику и меховую безрукавку, Хельга ощутила непривычную скованность, вес, напоминавший о реальной опасности. На пояс повесила нож и рог с крепким пивом, разбавленным водой.

Астрид не пыталась отговорить. Она лишь вручила дочери новый, невероятно теплый плащ из шкур молодых тюленей, с капюшном, закрывающим лицо. Ее взгляд, когда она поправляла складки на плечах Хельги, был красноречивее слов – смесь тревоги, гордости и прощания.

Отплытие случилось в редкий день затишья. Небо было низким, серо-белым, но ветер не выл, а лишь злорадно свистел в снастях "Волчьего Клыка". Корабль, длинный и злой, как и его имя, ждал, покачиваясь на черной воде. Хельга ступила на палубу, чувствуя, как скользкие доски уходят из-под ног. Эйрик кивнул ей к корме, под прикрытие навеса у рулевого весла – ее место. Торстейн бросил на сестру тяжелый взгляд, но промолчал. Гребцы, могучие, как медведи, заняли лавки. Прозвучала команда. Весла ударили по воде синхронно, с глухим плеском. Халогаланд, Халогаланд, ее крепость, ее мир, начал медленно уменьшаться, растворяясь в туманной дымке фьорда. Сердце Хельги сжалось, но она не оглянулась.

Море показало свой нрав на третий день. Затишье оказалось обманом. Небо почернело, словно пролилось чернилами. Ветер взревел, превратившись в невидимого великана, который рвал парус в клочья и швырял "Волчий Клык" как щепку. Волны были не водой, а движущимися черными горами с пенистыми, ревущими вершинами. Они обрушивались на борт, ледяные потоки хлестали по лицам, заливая палубу, ноги по щиколотку в ледяной воде. Корабль взлетал на гребень, зависал на мгновение в пустоте, а затем рушился вниз, в темную бездну, с жутким скрежетом и стоном дерева. Казалось, следующая волна раздавит их.

Холод проникал сквозь все слои одежды, высасывая тепло из костей. Зубы стучали мелкой дробью. Пальцы в мокрых рукавицах теряли чувствительность. Дышалось с трудом – воздух был насыщен ледяной крошкой.

Тошнота постоянная, изматывающая. От качки, от запаха мокрой шерсти, рвоты других. Хельга сжимала зубы, глотая обратно горькую слюну. Слабость – это смерть.

Грохот волн, вой ветра, треск дерева, крики команд Эйрика, заглушаемые бурей – все слилось в оглушительный адский хор. Мир сузился до размеров палубы, до борьбы за то, чтобы удержаться, не быть смытой в кипящую бездну. Она вцепилась в обледеневший фальшборт, молясь не богам, а собственной ярости, своей воле держаться.

Огромная волна накрыла корабль с носа. Торстейн, пытавшийся закрепить сорванный брезент, поскользнулся и полетел к бушующей воде у борта. Инстинкт сработал быстрее мысли. Хельга бросилась вперед, скользя по мокрым доскам, и вцепилась мертвой хваткой в его пояс. Ледяная вода хлестнула им в лица, едва не сбив с ног. Они свалились в кучу на палубе, но за борт не ушли. Взгляд, которым Торстейн окинул сестру сквозь залитое водой лицо, уже не был насмешливым. В нем читалось потрясение и зарождающееся уважение.

Шторм бушевал сутки. Когда небо на востоке стало светлеть до грязно-свинцового оттенка, ветер стих, перейдя на угрожающий шепот. Море успокоилось, но не до конца – тяжелые валы еще качали измученный корабль. Экипаж, синий от холода, с лицами, изрезанными усталостью, как ножами, молчал. Хельга, сидя под навесом, сжимала в окоченевших руках подарок матери. Она не плакала. Она выжила. Море ее не сломало.

Каупанг возник из утреннего тумана внезапно, как мираж после кошмара. Сначала показались мачты. Десятки, сотни мачт, как голый лес после пожара, чернели на фоне бледного неба. Потом выросли крыши – острые, крутые, покрытые дранкой или дерном, теснящиеся друг к другу на берегу узкого залива.

Воздух, еще холодный, но уже не морской, а городской, ударил в ноздри. Сложный, густой, почти осязаемый клубок. Кислый дух гниющей рыбы и морских выбросов. Резкий смрад нечистот из переполненных выгребных ям. Сладковатая вонь дубленых кож и дегтя. Дым тысяч очагов – древесный, торфяной. Пряные нотки чужих специй – корицы, перца? – доносящиеся с кораблей. Запах человеческих тел – немытых, потных, больных.

Оглушительный гул, после морской тишины – как удар. Крики – на десятке наречий: торговцы, расхваливающие товар, погонщики скота, ругань грузчиков, визгливые голоса детей. Скрип канатов, стук топоров, звон кузнечных молотов из береговых мастерских. Рев ослов, блеяние овец на плавучих загонах. Гулкая дробь копыт по деревянным мосткам причала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Причал был безумием из дерева и людей. Бесконечные помосты, уходящие в мутную воду. Корабли всех форм и размеров – низкие, пузатые кнорры из Фрисландии, нагруженные бочками; высокие, стройные драккары с драконьими головами, уже снятыми, чтобы не пугать духов города; странные суда с квадратными парусами – может, франкские? Люди – толпа, пестрая, шумная, грязная. Мощные гребцы в кольчугах. Купцы в дорогих, но затасканных одеждах, с весами на поясе. Рабы, согнувшиеся под неподъемными тюками, ноги в колодках. Женщины в ярких, но грубых платках, торгующие рыбой с лотков. Воины с чуждыми чертами лица и оружием. И повсюду – грязь. Липкая, вонючая смесь талого снега, навоза, отбросов, опилок и человеческих отходов, чавкающая под ногами.

Хельга стояла на носу "Волчьего Клыка", только что пришвартованного к шаткому причалу. Она сбросила капюшон, и ветер, уже не ледяной убийца, а просто холодный городской сквозняк, играл в ее выгоревших на солнце и соли золотистых волосах. Ее лицо, загорелое и обветренное, с ободранными щеками от мороза, было непроницаемо. Но глаза... Глаза цвета полярного льда широко распахнулись, впитывая этот ошеломляющий, отталкивающий, невероятно живой хаос.

Она ожидала чуда. Ожидала блеска и величия. А увидела - жизнь. Грубую, вонючую, кишащую, алчную, невероятно энергичную. Это не было разочарованием. Это был вызов. Больший, чем шторм. Здесь, на этом скользком причале, среди криков на непонятных языках, в облаке чужих запахов, под оценивающими, а то и похотливыми взглядами чужаков, Хельга поняла одно. Мир огромен. И он не боится дочери ярла. Значит, и она не будет бояться его. Она сделала шаг вперед, ее сапог погрузился в липкую грязь Каупанга. Первый шаг в новую, неведомую сагу.

Глава 4. Путь домой с удачей

Торговля в Каупанге стала для Хельги новой битвой. Не с волнами, а с алчностью и ложью. Они развернули свои тюки на отведенном месте у причала, где вонь рыбы смешивалась с запахом смолы и человеческой суеты. Отец, Эйрик, стоял как скала, его седая голова и шрамы привлекали внимание. Хельга была его тенью, ее льдистые глаза сканировали каждого подошедшего купца.

Первый покупатель, упитанный фриз с глазами, как щелочки, долго мусолил шкуру песца. Потом клялся, что мех потрепан молью, тыкал пальцем в естественную метину. Предложил цену втрое ниже. Эйрик нахмурился, начал спорить. Хельга молча подошла. Быстро, как змея, ее рука с ножом мелькнула. Лезвие не коснулось кожи, но острие уперлось купцу прямо под кадык, заставив его втянуть голову в плечи и ахнуть. Голос Хельги был тихим, свистящим, как ветер с ледника:

– Покажи, где моль. Прямо сейчас. Или я покажу, где у тебя кончается ложь и начинается кровь. Фриз побледнел, забормотал извинения, предложил справедливую цену. Эйрик лишь хмыкнул, одобрительно кивнув дочери.

Хельга быстро схватывала суть. Она видела, как купцы оценивают товар глазами, как их пальцы проверяют плотность меха. Когда торговались за горностая, она не кричала, а холодно аргументировала:

– Этот мех шел к жене ярла Тронхейма. Только шторм занес нас сюда. Твоя цена – оскорбление его статусу и моему отцу.

Купец, удивленный такой наглости от девчонки, но впечатленный знанием "аудитории", сдался, добавив меда в оплату. Хельга чувствовала, как отец все чаще бросает на нее короткие, оценивающие взгляды. Его молчание было высшей похвалой.

Когда основные тюки были обменены на зерно, железные слитки и немного серебра, Эйрик встретил Халльгрима. Старый воин, лицо которого было похоже на потрескавшуюся от морозов кожу, а в глазах горел знакомый огонь. Они обнялись грубо, по-медвежьи, вспоминая давний поход на восток, где делили кровь, добычу и последний глоток воды. Халльгрим теперь осел на юге, в богатых землях.

Они ушли в закопченную таверну у причала. Хельга последовала, как тень. Сидела рядом с отцом, пила густое, горькое пиво из глиняной кружки, слушала грубые шутки и воспоминания о битвах. Халльгрим хлопнул Эйрика по плечу:

– А мой Эйнар, сын, тут где-то вертится. Голову сломал, как юнец, хотя ему уже двадцать пять, но корабль держит крепко.

Он говорил о сыне с гордостью, скрывающей тревогу. Хельга лишь скользнула взглядом по дверям, когда они открывались.

Он вошел, как порыв свежего, хоть и пропитанного городом, ветра. Высокий, плечистый, но без грубой мощи Торстейна. Лицо с резкими, но правильными чертами, загорелое. Глаза – светлые, серо-зеленые, как море у скал, внимательные и чуть усталые. Темные волосы, собранные в небрежный хвост у шеи, выбивались прядями. Одет практично – добротная походная туника, плащ из плотной шерсти, на поясе не меч, а крепкий нож купца и кошель.

– Отец, нашел партию франкского вина. Цена хорошая, но надо решать сейчас, – его голос был спокойным, деловым, но в нем чувствовалась энергия. Взгляд Эйнара на мгновение задержался на Хельге. Удивление, быстрая оценка – золотые волосы, ледяные глаза, поза, полная недетской уверенности. Что-то мелькнуло в его взгляде – интерес, любопытство? Но он ничего не сказал, лишь кивнул ей вежливо-нейтрально.

Халльгрим, подогретый пивом, с хриплым смехом, только что услышал от Эйрика сцену с фризом.

– А эта льдиночка твоя, Эйрик, ему нож к глотке приставила! Чуть не полоснула, как тухлую рыбу! Ха! Настоящая дочь Кровавого Топора!

Эйнар снова посмотрел на Хельгу. Теперь в его глазах было больше, чем любопытство – уважение, смешанное с легким изумлением. Уголок его губ дрогнул в почти улыбке. Хельга не потупилась, но и не ответила на взгляд. Она сидела прямо, лицо бесстрастное, только легкий румянец выдавал что-то внутри. Он ей понравился? Возможно. Но это было неважно. Она была здесь не для этого.

Хельга смотрела на улицу. Группа викингов, грубых и подвыпивших, громко спорили. Один, здоровенный, с лицом, изуродованным шрамом через глаз, тащил за руку худенькую, испуганную женщину в поношенном платье.

– Дома разберемся, стерва! – ревел он, тряся ее. Женщина молчала, глаза полные слез и ужаса. Мужчина занес огромную, мозолистую лапищу для удара.

Хельга действовала раньше, чем кто-либо успел подумать. Она не кричала. Она выпрыгнула и встала в пространство между ними, как рысь. Ее рука схватила валявшийся рядом кнут погонщика волов. Свистнул воздух – и жесткая плеть с резким щелчком обожгла руку викинга, занесенную для удара. Тот взревел от боли и ярости. Его здоровый кулак схватил Хельгу за плащ у горла, приподнимая ее.

– Ты что, сука?!

В глазах Хельги не было страха. Только холодная ярость. Ее свободная рука дернула – и длинный, острый нож, подарок отца, блеснул на солнце. Острие уперлось в огромное запястье, сжимавшее ее плащ. Голос ее звенел сталью, громкий и четкий:

– Отпусти. И ее. Сейчас. Или моя сталь лишит твою руку силы – навсегда.

Она смотрела прямо в его единственный безумный глаз, не моргая. Вес ножа был ощутим на его жилах.

За спиной Хельги раздался грохочущий рев Эйрика и Халльгрима, выбежавших из трактира. Эйнар был с ними, его лицо застыло в шоке и... восхищении? Он смотрел на эту золотоволосую фурию, держащую нож на запястье здоровяка, который мог раздавить ее одной рукой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Викинг с изуродованным лицом замер. Он увидел не девчонку, а дух ярости в человеческом обличье. Увидел стального Эйрика и его грозного друга. Увидел смерть в глазах Хельги. Он резко отпустил ее плащ и оттолкнул женщину.

– Ладно! Не буду! Чертова дикарка! – пробурчал он, плюнув, и, держась за обожженное кнутом запястье, потащил жену прочь, ругаясь.

Хельга плавно опустила нож, вложила его в ножны. Ее дыхание было ровным. Она лишь поправила плащ на шее. Женщина бросила на нее благодарный, полный слез взгляд и скрылась в толпе.

Эйнар стоял, словно вкопанный. Он смотрел на Хельгу, как на явление. Его светлые глаза были широко открыты, в них читался полный переворот восприятия. Это была не просто дочь ярла. Это была... буря. Воплощенная отвага и безумная ярость. Он не сказал ни слова. Просто смотрел.

Эйрик кивнул Халльгриму. Слова были излишни. Старые воины обменялись крепким, коротким рукопожатием. Халльгрим бросил последний, полный уважения и тревоги, взгляд на Хельгу. Эйнар так и не нашел слов. Он лишь смотрел им вслед, когда Эйрик увел дочь, к ждавшему «Волчьему Клыку».

Обратный путь Вестрфьордом был милостью богов. Море было суровым, но не убийственным. Холодный ветер дул в спину. «Волчий Клык», загруженный зерном и железом, уверенно рассекал серые волны. Хельга стояла на носу. Ее золотые волосы развевались на ветру. В памяти стояли картины: вонючий гомон Каупанга, хитрые глаза купцов, ярость изуродованного викинга, испуг женщины... и взгляд Эйнара. Тот застывший, немой взгляд полного изумления. Что-то теплое и колючее шевельнулось у нее внутри, но она отогнала это. Она была дочерью Халогаланда. Она сделала то, что должно.

Торстейн молча подошел, встал рядом. Он не смотрел на сестру. Смотрел вперед, на родной фьорд, уже видневшийся вдали. Потом хрипло произнес:

– Ты... там... на причале...

Он не закончил. Просто тяжело положил руку ей на плечо. На мгновение. И отошел к рулю. Этого было достаточно. Признание.

Когда Халогаланд вырос из туманной дымки, мощный и незыблемый, Хельга вдохнула полной грудью. Запах сосны, снега, родного очага. Чистота после городской вони. Она была дома. Но что-то внутри нее изменилось навсегда. Она увидела мир. И мир, хоть на мгновение, увидел ее – Хельгу, Львицу Халогаланда, чья сталь не знала страха. И где-то далеко, в шумном Каупанге, один человек тоже это видел и не мог забыть.

Глава 5. Тень над Халогаландом

"Десять зим. Не сага. Затяжной стон земли, на которой я родилась. Я видела. Всегда видела. Мои глаза – не для слез, они для того, чтобы резать правду, как мой нож – гнилую веревку.

Помню густой ячмень, что звенел, как кольчуга, когда бегала меж стеблей ребенком. Теперь? Жалкие былинки, чахлые, желтые. Будто сама почва выдыхалась под нами. Я клала руку на нее – холодная, мертвая. Не та живая сила, что кормила Халогаланд. Предательница. И бессилие – грызть камень от ярости, потому что не исправишь.

Помню тучные стада, мычание, от которого дрожала земля. Теперь? Ребра, выпирающие, как весла из дряхлого драккара. Глаза коров – огромные, мутные от голода и непонятной хвори. Я видела, как Магни плакал, забивая последнюю тощую овцу. Его тихие слезы жгли меня сильнее стыда. Потому что я не могла дать ему другого выхода. Охотилась. День за днем. В горы, где ветер рвал легкие. Приносила зайца, пару птиц. Капля в пустом котле. Бессилие – это когда твоя меткая стрела ничего не значит против пустоты.

Помню шум поселения – смех, споры, звон молота в кузнице. Теперь? Тишина. Тяжелая, как снежный завал. Лица знакомые, но не те. Щеки впали, глаза потухли. Как угли, залитые ледяной водой. Видела, как семья Бьярни ушла на рассвете – увязли в снегу, будто призраки. Не остановила. Что сказать? "Останьтесь умирать здесь?" Бессилие – это молчание, когда кричать не на кого и не о чем.

Крепость? Теперь – скорлупа. Пустые амбары зияли, как черные рты. Звук открываемой двери – скрип похоронный. В кузнеце – не звон новой стали, а стук по старому, сломаному. Тишина, пахнущая смертью. Я ходила по этим пустотам. Рука на резном столбе Скалихолла – дерево холодное, будто сердце мира заледенело. Бессилие – ощущать, как твой дом умирает под ногами, и не согреть его.

Отец... Видела, как гаснет его огонь. Шрамы не изменились, но глаза... Где была сталь – там пепел. Он смотрел на карту своих владений – кусок старой кожи. Не искал новых земель. Искал... где ошибся? Его рука, сжимавшая рукоять топора, теперь часто просто лежала на столе – тяжелая, бесполезная.

Ярость кипела во мне: Дай мне твою силу, отец! Дай мне власть! Я заставлю землю родить! Заставлю море отдать рыбу! Но я знала – нельзя. Его сила утекала, как песок. Бессилие – видеть, как твой бог слабеет, и не стать богиней вместо него.

Мать... Хозяйка? Теперь – хранительница пустоты. Видела, как ее глаза, цвета моря, помутнели. Она отдавала свой паек – крохотный кусок вяленой рыбы – Магни. Молча. Без упрека. Ее руки, всегда занятые делом, теперь часто просто лежали на коленях. Смотрела в окно на белый ад. Я видела вопрос в ее взгляде, обращенный к богам, к судьбе, ко мне? Ответа не было. Бессилие – не суметь накормить ту, что всегда кормила тебя.

Торстейн... Мой брат-воин. Его ярость стала тихой, черной змеей. Видела, как он смотрит на меня. Не как на сестру. Как на... последний ресурс. Как на шкуру, которую можно продать. Как на меч, который можно бросить в битву. В его взгляде не было злобы. Было отчаяние, ищущее выхода. Любого. И это было страшнее ненависти. Бессилие – понимать его взгляд и не иметь ничего, кроме себя, чтобы дать.

Магни... Мой мечтатель. Его тихая сила превратилась в упрямство отчаяния. Видела, как он выискивал последние ягоды под снегом, как плел сети из жил, когда кончилась пенька. Как голод делал его лицо стариком. Его печаль была тихим ножом в моем сердце. Я не могла подарить ему надежду. Только кусок мяса, которого никогда не хватало. Бессилие – не защитить того, кто всегда видел красоту в этом проклятом месте.

Зима погибели пришла не как гость, а как захватчик. Раньше. Злее. Ветер не пел – выл, как загнанный зверь, скребя когтями по стенам. Холод не кусал – пожирал. Дышать больно. Двигаться – пытка. Белое безмолвие поглотило мир. Фьорд – ледяная могила. Рыба? Сон. Солнце? Мираж.

Голод - это не пустота в желудке. Это тень, которая села за наш стол в Скалихолле. Видела ее в глазах дружинников – пустых, как проруби во льду. Слышала ее в тихом плаче ребенка из поселения – звук, режущий тишину острее моего ножа. Запах смерти стал обычным – сладковатый, тошнотворный. Умирали тихо. Старики. Потом дети. Бессилие – это не суметь отогнать эту Тень. Не стать пищей вместо них.

Холод в Скалихолле был теперь не только от зимы за стенами. Он исходил из самого сердца дома. "

Хельга стояла в тени резного столба, невидимая, как призрак, который она почти что и стала. Рука бессознательно сжимала рукоять ножа – привычка, ставшая рефлексом за годы борьбы.

Она видела, как отец и Торстейн срывали со стен последние шкуры. Ту самую медвежью, что висела над его креслом с ее детства. Шкуру волка, добытую дедом. Даже старый, истончившийся плащ оленя. Все в кучу. На продажу. В Каупанг. Обменять на зерно. На жизнь. Унижение этой сцены было горше голода. Ее Халогаланд, ее крепость, ободрана до голых, почерневших бревен. Бессилие снова сжало горло, но на сей раз смешанное со стыдом.

Ночь перед отплытием. Шепот за тонкой перегородкой их алькова. Голос матери – прерывистый, сдавленный, как никогда:

– Эйрик... Посмотри вокруг! Белая пустыня! Мы умрем здесь. Все. К весне... не встанет никто.

Тишина. Потом голос отца, глухой, будто из-под земли:

– Каждую весну... надеялся. Солнце... трава... – Он сбился. – ...Только хуже. Только холоднее.

Еще тише, почти мольба матери:

– Халльгрим... твой друг... на юге. Земли плодородные. Он примет. Всех. Мы уйдем... вместе.

И тогда – удар кулаком по столу. Грохот, заставивший Хельгу вздрогнуть. Голос отца, вдруг снова обретший страшную силу былого ярла, но теперь – силу обреченного:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– НЕТ!

Тишина.

Потом тише, но с невероятной горечью:

– Кровь... моих отца, братьев... твоих родичей... пролита за эту землю. Каждый камень... каждый курган... их кости греют. Предать? Убежать? Как шакалы?! Мы – Халогаланд! Здесь живем. Здесь... и умрем.

Слова повисли в воздухе, тяжелые, как надгробные плиты. Хельга слышала, как мать тихо всхлипнула. Бессилие отца было страшнее его гнева. Он цеплялся за тени, за память, потому что реальность была невыносима.

Они ушли на рассвете. "Волчий Клык", жалкая тень былого, груженный последними шкурами и слабой надеждой, скрипя, скользнул по льду фьорда к открытой воде. Хельга стояла на утесе. Не махала. Смотрела, пока черная точка не исчезла в серой пелене.

Срок прошел. Неделя. Две. Три. Небо хмурилось, ветер завывал злее. Пустота на горизонте была страшнее любого шторма.

В Скалихолле висел густой, липкий ужас. Мать не отходила от окна. Магни бесцельно перебирал остатки снастей, глаза пустые. Дружинники молчали. Поселение замерло.

Вести пришли из соседнего фьорда, из поселения, что еще держалось чуть крепче. Викинг, сам изможденный, с обмороженным лицом, ввалился в Скалихолл, сбивая с ног снег. Все замерли. Он не смотрел ни на кого, уставившись в грязный пол. Голос его скрипел, как несмазанные ворота:

– "Волчий Клык"... видели. На выходе из Согнефьорда... Шторм... какого я не видывал. Волны – горы... Ветер – Фенрир во плоти...

Он замолчал, глотнув воздуха.

– Разбило о скалы Сюльте... как скорлупку. Ничего... не выбросило. Ни щепки... ни...

Он не закончил. Не надо было.

Горе обрушилось не криком. Тишиной. Абсолютной, леденящей. Мать не закричала. Она обмякла, как подкошенная, и беззвучно сползла на пол у окна. Глаза ее, и без того потухшие, стали совсем пустыми. Смотрели в никуда. В вечность. Магни вскрикнул – коротко, по-звериному – и закрыл лицо руками, его плечи затряслись. Дружинники опустили головы, кто-то глухо застонал. В поселении, словно эхом, пополз стон – кто-то понял, кто-то почувствовал.

Хельга стояла посреди зала. Она не упала. Не заплакала. Она окаменела. Горе не пришло волной. Оно вморозилось в нее, слой за слоем, сковывая кровь, мышцы, мысли. Отец. Его упрямая гордость, его шрамы, его последняя, жалкая надежда, утонувшая вместе с ним. Торстейн. Ее яростный брат, мечтавший о подвигах, а нашедший могилу в ледяной пучине. Их тщетная попытка спасти всех. Проклятые шкуры на стенах... которые не спасли.

Она медленно повернулась к окну. Туда, где должен был появиться "Волчий Клык". Там была только белая, безжалостная пустота. Халогаланд. Земля, залитая кровью предков. Земля, которая отняла у нее все: урожай, скот, тепло, отца, брата, надежду. Земля, ставшая ледяной могилой.

В ее голубых глазах, всегда таких ясных и острых, не было слез. Там был абсолютный холод. Холод глубже полярной ночи. Холод, выжегший последние искры ярости и отчаяния. Осталось только знание. Знание конца. Знание, что их ждет. Мать, уже умершая заживо. Магни, не вынесший этой тяжести. Дружинники. Бонды. Все. И она сама.

Она не взглянула на мать, лежащую на полу. Не подошла к рыдающему Магни. Она сделала шаг к дверям. Один. Второй. Вышла на мороз. Ветер выл ей вслед, но она его не слышала. Она смотрела на белое безмолвие, поглотившее ее мир, ее прошлое, ее будущее.

Гибель пришла. Не как дух зимы, требующий жертву. Как тихий, неотвратимый итог. Как ледяное дыхание самой Смерти, накрывающее Халогаланд саваном. И Хельга, Львица, родившаяся не для очага, а для бури, стояла перед ней. Одинокая. Последняя. Готовая встретить конец без страха, но и без надежды. Ибо надежда утонула в Согнефьорде вместе с "Волчьим Клыком" и главными мужчинами ее рода.

Глава 6. Жертва

Тяжелая дверь длинного дома скрипнула, впуская струю ледяного ветра и темную, согбенную фигуру. Гуннар, старейшина бондов Халогаланда, вошел, отряхивая снег с плаща. Его лицо, изрезанное морщинами и морозом, было суровее обычного. Взгляд, острый как ледоруб, сразу нашел Хельгу, стоявшую у очага, где тлели угли, дающие мало тепла.

Тишина повисла густая, тревожная. Гуннар не стал тратить слов на приветствия. Он подошел к Хельге, его шаги глухо отдавались по каменному полу. Остановился перед ней, смотря прямо в глаза – не как к девушке, а как к той, кто теперь несет бремя.

– Хельга, дочь Эйрика, – голос его был низким, хриплым, как скрип льда под тяжестью. – Пока ты в девичестве, не связана чужим очагом, по древнему праву ты – старшая в роду Раудьёкссон. Ты – хозяйка в Халогаланде, пока не придет за тобой муж.

Хельга выпрямилась, почувствовав невидимую тяжесть, свалившуюся на плечи. Ее сердце сжалось от предчувствия.

Гуннар продолжил, и каждое его слово падало как камень:

– Голод, Хельга. Настоящий волк-одиночка. Он не рыщет у порога – он вошел в каждый дом. В каждую кладовую. В каждую утробу. Пустота там, где должно быть зерно. Стон детей – там, где должен быть смех.

Он выдержал паузу, давая страшным словам проникнуть в самое нутро.

– Надо собирать Совет Старейшин. Сегодня. У тебя, в этом зале. Решать судьбу Халогаланда.

Скилхолл, некогда гордость Халогаланда, дышал запустением. Хельга сидела на троне отца. Когда-то величественный, вырезанный из цельного дуба и увенчанный резными волчьими головами, он теперь казался чужеродным гигантом в опустевшем чертоге. Его размеры лишь подчеркивали, как обглодано величие рода. Раньше за спиной сидящего на троне воителя и вождя пышными каскадами висели шкуры белого медведя и волка – трофеи легендарных охот. По стенам в строгом порядке сверкали боевые топоры предков, каждый с именной руной – символ силы и готовности к бою.

Теперь стены были голы. Лишь тени от трех жалких факелов плясали на грубых, почерневших бревнах. Шкуры сняли. Топоры увезли. Остался лишь громадный, пустой трон да скрипучие скамьи Совета, на которых, сгорбившись, сидели старейшины. Воздух пах сыростью, дымом и безысходностью.

Магни, младший брат Хельги, стоял в тени у дальнего столба. Его место – пока не здесь, не на Совете. Но он был наследником мужской крови. После того, как Хельга уйдет замуж и покинет родной очаг, именно он, Магни, займет этот трон. Его взгляд, был прикован к сестре на троне. В его глазах читалась недетская тяжесть и тревога. Он понимал вес происходящего, понимал, что решение Совета определит и его будущее, будущее всего Халогаланда. Он молчал, сжимая кулаки, впиваясь взглядом в спины старейшин и в бледный профиль сестры.

Гул голосов наполнял пустоту, звучал особенно гулко и безнадежно в лишенном украшений зале. Аргументы летали туда-сюда, как пойманные в ловушку птицы, бьющиеся о голые стены.

– "Кровь! Кровь наших отцов и дедов пролита за эту землю! Каждый камень в стене, каждое поле полито потом и кровью! Уйти? Это предать их кости, оставленные в курганах! Хельга, твой отец Эйрик..."

– "Факты, Хельга! Факты кричат громче старых песен! Где зерно? Где рыба в сетях? Где жир на ребрах скота? Посмотри на детей! Тени! Земля не даёт! Море пусто! Сидеть здесь – значит обречь всех на смерть под этими голыми стенами!"

Хельга сидела на троне, прямая, но хрупкая, как тростинка на ветру. Ее сердце рвалось к крику отца: "Наша земля! Бороться!" Голос крови звал держаться за эти камни, за этот пустой трон – символ угасающей власти ее рода. Но взгляд невольно скользил по голым стенам, по впалым щекам старейшин, по пустому месту у ног трона, где когда-то лежала медвежья шкура. Факты были страшнее любых слов. Голод не слушал легенд.

Когда спор выдохся, утонув в тягостном молчании, поднялся Гуннар. Он не глядел на других старейшин. Его старые, но острые глаза были прикованы к Хельге на троне и, на миг, скользнули в тень, к Магни. Взгляд, полный невыносимой скорби и какого-то предостережения. Он шагнул к трону, его фигура отбрасывала огромную, колеблющуюся тень на голую стену за спиной Хельги.

– Мы обидели Землю, Хельга, дочь Эйрика, – его голос был тих, но резал тишину как нож. – Обидели небрежностью в пахоте? Жадностью в урожае? Прогневали богов гордыней? Кто знает... Но она отвернулась. Не дает нам богатства, что лилось рекой при твоих дедах.

Он окинул взглядом пустой зал.

– Эта пустота – ее ответ. Детский плач – ее укор. Так было в черные годы у предков. Земля требует платы за обиду. Требует... примирения.

Он сделал последнее усилие:

– Мы должны... жертву принести.

– Жертву? – Голос Хельги был тонок и безжизнен, как звон льдинки. Слово повисло в ледяном воздухе.

И тогда кровь отхлынула от ее лица. Щеки, лоб, губы – все стало мертвенно-белым, как снег за дверью, контрастируя с темным деревом трона и ее темными волосами. Она побелела на глазах. Глаза, широко раскрытые, уставились в пустоту перед троном, но видели они лишь невыносимый ужас того, что подразумевалось под "жертвой" в час такого бедствия. Она не дрогнула, не вскрикнула. Она окаменела, став призраком на троне своих предков, белая статуя немого отчаяния посреди опустошенного зала.

Магни в тени вздрогнул. Его лицо исказилось от ужаса и непонимания. Он видел смертельную бледность сестры, слышал роковое слово. Его кулаки сжались. Он понял лишь одно: происходит что-то ужасное, непоправимое, и это касается его крови, его сестры, его будущего трона. "Жертва..." - прошептали его губы беззвучно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Это был конец. Кончилась власть Хельги на этом троне, кончилась ее жизнь как дочери Эйрика, кончились споры. Древний, жестокий закон природы и веры вступил в силу. Белая бледность Хельги была красноречивее любых слов согласия или протеста. В гробовой тишине зала слышалось лишь потрескивание факелов и тяжелое дыхание старейшин. А в тени столба стоял Магни, наследник, в чьих глазах горел теперь немой вопрос и зарождавшийся страх за то, что останется от Халогаланда, когда страшная цена будет уплачена. Концом.

Глава 7. Принятие своего пути

Тяжелая тишина после слов Гуннара о "жертве" была недолгой. По залу, голому и мрачному, где лишь тени от жалких факелов плясали на стенах, лишенных былой славы (шкур и топоров), пополз шепот. Но теперь в нем звучали не только страх и отчаяние, но и смутная, почти безумная надежда.

Хельга, сидевшая на громадном, чужом теперь троне отца, все еще бледная от первоначального шока ("жертва!"), ловила обрывки:

"...выкуп... должен быть огромным..."

"...священная скала... Гимсёйя..."

"...кто осмелится?.."

"...до весеннего равноденствия... птицы..."

"...последний шанс..."

И прозвучало несколько раз, уже не только с ужасом, но и с каким-то болезненным ожиданием: "Невеста Льда".

Хельга медленно подняла голову. Ее взгляд, все еще полный смятения, обвел старейшин. Многие не смотрели на нее, уставившись в пустоту голого пола. Некоторые смотрели с выражением глубокой жалости, но уже и... расчета? Она остановилась на Гуннаре. Старейшина стоял прямо, его лицо было сурово, но в глазах горел не только долг, но и огонь этой новой, страшной надежды.

Астрид появилась в дверях с охапкой дров, отряхивая сапоги от снега, и услышала обрывки их шёпота.

– Невеста Льда?! – крик, полный прежнего ужаса. Она выронила дрова. – Нет, Гуннар, нет! – она бросилась вперед, не к Совету, а к дочери, словно пытаясь закрыть ее собой. – Я только что потеряла мужа и сына! Теперь ты хочешь отнять у меня дочь?! Отправить ее умирать одной на проклятой скале?!

Ее голос сорвался на рыдания.

– Это смерть! Медленная смерть! Или позор, если... если ее кто-то выкупит как рабыню!

– Астрид. У нас НЕТ выхода, – его голос был тверд, но не лишен сострадания. – Выкуп... зерно, мясо, шкуры... если его соберут и привезут... это даст нам шанс пережить весну. Надежду. А боги... может, увидят нашу жертву и вернут рыбу в сети, силу земле. Если Хельга выстоит... а кто-то найдет в себе мужество и богатство помочь... род спасется. И она вернется героиней... или найдет достойного мужа в спасителе. Иначе...

Он не договорил, жестом обведя голые стены, пустые углы зала.

– Иначе – конец. Всем. К весне.

Астрид замерла, всхлипывая. Гуннар не лгал. Страх за дочь боролся с ужасом за весь род, за других детей, за Магни.

– Но... но кто... кто отдаст столько в голод? Кто рискнет? – прошептала она, бессильно опуская руки. Она знала ответ. Шанс ничтожен. Она расплакалась горько, безнадежно, но уже не в ярости, а в смиренном горе. Она знала, что ее слово - шелест листа, ничего не решает. Решать Хельге. Как ярлу Халогаланда (пусть и временному). И как... будущей "Невесте Льда" – центральной фигуре этой страшной игры на выживание. Она отвернулась и убежала из зала, не в силах видеть, как дочь принимает эту участь.Тишина, воцарившаяся после бегства Астрид, была иной. Не мертвой, а напряженной до звона в ушах, густой от невысказанного ужаса и практических кошмаров. Все взгляды, тяжелые как камни, вновь упали на Хельгу. Она сидела на троне, бледность не отступила, но в глазах не было оцепенения. Там кипела мысленная буря, борьба, и наконец... ледяное принятие неизбежного. Весь ее мир сузился до этих двух ссло"Невеста Льда", ударивших в самое сердце, как обух ледяного топора. Воздух перехватило. Шепот старейшин, гулкие стены, тени факелов – все растворилось в белом шуме.

Перед ее внутренним взором всплыли картины, яркие и жуткие, как сны в лихорадке. Она снова была ребенком, прижавшимся к теплому боку бабушки Сигрид, у очага в их старой, еще не обедневшей горнице. За окном выл вьюжный ветер, а бабушкин голос, низкий и проникновенный, рассказывал сказания Страшных Времен.

"...Древний, полузабытый обычай, дитя... – слышала Хельга в памяти бабушкин шепот, словно тот доносился сквозь годы. – Из времен Великого Голода, когда земля окаменела, а море опустело... Или, может, из глубин древних, до самого прихода богов Асгарда, когда люди говорили с духами льда и камня напрямую..."

"...Отчаянная мольба... жертва, чтобы выкупить жизнь рода у самой Судьбы или утихомирить разгневанных духов Зимы... Не продажа, нет... Страшная ставка..."

Ярко вспыхнул образ: Дочь Ярла... в простом, но страшном белом платье, вышитом узорами льда и звезд... Звезды – как надежда, что угаснет... Лед – как ее жених... Торжественно везут... не на свадьбу, а на гибель, на мучение...

"На священную скалу во фьорде... Высокую, одинокую, открытую всем ветрам... Близкую к небу и далекую от людей..."

"Крошечную хижину строят... словно склеп при жизни... И кладут туда запас: горсть зерна, охапку хвороста... Не для жизни, дитя моё... Символ! Символ того, что шанс есть... но он призрачен, как пар на морозе..."

Голос бабушки звучал жестче: "Объявляют выкуп... Неслыханный! Зерно, что накормит сто ртов! Мясо, шкуры, жир... Может, даже живую корову – богатство невероятное в голод! Срок... до первой птицы весенней или дня, когда ночь сдастся дню..."

И самое страшное: "Если явится герой... привезет выкуп... получит Невесту в жены и славу на века... Если нет..."

Бабушка Сигрид крепче прижимала маленькую Хельгу.

"...Невеста погибнет от стужи и голода на той скале... А род ее... будет проклят. Засохнет, как брошенная ветка. Или покроется позором навеки. Крайняя мера... Последний крик утопающего..."

Вернувшись в реальность, Хельга вдруг ощутила ледяную пустоту под ногами. Она сидела на громадном, троне отца, в осиротевшем зале, где голые стены кричали о нищете, а лица старейшин были искажены тем самым отчаянием, о котором шептала бабушка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

"Невеста Льда".

Это были не просто слова Гуннара. Это был приговор. Приговор, вынесенный не только ей, но и всему Халогаланду. Крайняя мера. Проверка судьбы. Достоин ли их род спасения? Найдется ли тот, кто бросит вызов самой Зиме, голоду и бездорожью, чтобы собрать невозможный выкуп – зерно, мясо, шкуры, живой скот? В голодную зиму?

Она увидела себя: В том самом белом, зловеще-торжественном платье с вышитыми звездами и льдинами. Плывущей на утлой лодке к одинокой, обледенелой скале во фьорде. Входящей в холодную, темную хижину-гроб. Следящей за уходящей лодкой, уносящей последнюю нить к людям. Ждущей... Ждущей чуда, героя с мешками зерна и вожжами коров... или медленного наступления тьмы, холода и голода.

Жертва. Да, жертва во имя спасения рода. Но какая страшная! Не быстрая смерть от ножа, а долгая агония ожидания и холода. Или... позорный брак с тем, кто сочтет ее достойной награды за мешки с едой.

Ее дыхание стало поверхностным. Сердце колотилось, как пойманная птица. Бабушкины сказки превратились в ледяную реальность, сжимающую горло. Она была больше не Хельгой, дочерью Эйрика, временной хозяйкой Халогаланда. Она была пешкой. Разменной монетой. "Невестой Льда" – символом последней, отчаянной надежды и одновременно предвестницей гибели.

Ее взгляд, пустой и широко открытый, медленно поднялся и встретился с взглядом Гуннара. В его глазах она прочла не только суровую решимость и скорбь, но и ту самую слепую, отчаянную веру предков, о которой говорила бабушка. Веру в то, что этот дикий, полузабытый ритуал может вырвать их всех из пасти гибели.

Тишина в зале звенела. Все ждали. Ждали ее ответа. Ждали, станет ли она орудием их спасения или последним свидетельством их падения. Внутри Хельги бушевала буря из страха, стыда, ярости и леденящего понимания: выбора не было. Бабушка была права. Это была крайняя мера. Последний крик утопающего.

Оцепенение начало отступать, сменяясь тяжелым, как ледник, принятием. Она сделала едва заметный вдох, ощущая, как холод будущей скалы уже проникает в ее кости. Ее кивок Гуннару был медленным, величавым и бесконечно печальным. Знак согласия. Знак того, что сказка бабушки Сигрид стала ее судьбой.

Глава 8. Обещаю

С той самой минуты, как кивок Хельги повис в воздухе, зал взорвался действием. Тишина сменилась грохочущим хаосом. Старейшины, еще минуту назад согбенные под тяжестью решения, вскочили, заговорили все сразу, перебивая друг друга. Их голоса, хриплые от напряжения, выкрикивали практические кошмары:

"Список! Нужен список выкупа немедля! Зерно, считай сколько осталось у Свейна!"

"Лодки! Проверить все лодки, которые выдержат путь к Гимсёйе!"

"Дрова! Надо нарубить дров для... для хижины..."

"Ткань! Белую ткань найти! Вышивать некогда, но звезды... хоть какие-то знаки!"

Они хлынули из зала, как потревоженный улей, оставив Хельгу сидеть на троне, словно во сне. Гул их голосов удалялся по коридору, сливаясь с глухими всхлипами, доносившимися из темного угла. Там, свернувшись калачиком на холодном камне у печи, которая почти не давала тепла, рыдала Астрид. Ее плечи мелко дрожали, звук плача был безнадежным, как стон раненого зверя. Хельга видела ее спину – хрупкую, сломленную горем за считанные часы.

Из этого оцепенения ее вырвал Магни. Он выскочил из тени столба, подбежал к трону. Его лицо было искажено яростью, глаза горели.

– Хельга! – его голос сорвался, резкий и молодой. – Зачем?! Зачем ты согласилась?! Это же... это верная смерть! Или рабство! Ты слышала Гуннара? "Кто рискнет?" Никто не рискнет! Никто не привезет этот безумный выкуп!

Хельга медленно подняла на него глаза. В них еще плавала дымка шока, но уже проступала усталая ясность.

– Они спорили, Магни, – ее голос звучал тихо, но четко, перекрывая его запальчивость. – Ты слышал. Голод в каждом доме. Стены голые. Запасы на дне. Другого выхода... нет.

– Нет?! – взвизгнул он, топая ногой. – Это твоя судьба? Твое предназначение? Сложить голову как ягненок? Я тебя не узнаю!

Он вдруг схватил ее за плечо, не сильно, но резко, пытаясь встряхнуть, вернуть ту дерзкую сестру, что спорила с отцом и смеялась над опасностями.

– Ты всегда была первой! Дерзкой! Готова драться за свое! Почему же сейчас? Почему приняла все без единого слова протеста?!

Хельга взглянула ему прямо в глаза. В ее взгляде не было прежнего огня, но была непробиваемая твердость ледника.

– Ты слышал Гуннара, – повторила она. – Другого выхода нет.

Она отстранила его руку от своего плеча.

– Раньше... раньше я отвечала только за себя. Или за свои желания. Теперь... – ее взгляд скользнул к двери, за которой слышались голоса готовящихся, к углу, где рыдала мать, к пустым стенам, за которыми стонали дети от голода, – ...я отвечаю за них. За всех.

– Мы можем уйти! – выпалил Магни, отчаянно цепляясь за иллюзию. – Просто собрать всех, кто может идти! И уйти! Прочь отсюда! Искать новые земли!

Хельга печально покачала головой.

– А куда, Магни?

Ее голос звучал устало от повторения очевидного.

– Вокруг? В других поселениях? Ты думаешь, у них изобилие? Такой же голод, Магни. Такая же беда. А наши люди... – она жестом обвела воображаемых обессиленных соплеменников, – ...они еле ноги волочат. Далеко ли уйдут? Умрут по дороге. Все. Так надо, Магни.

Она положила свою ладонь поверх его сжатого кулака. Жест был успокаивающим, но и окончательным.

– Так надо.

Магни вздрогнул, как от ожога. Он выдернул руку, его лицо побагровело от ярости и бессилия.

– Так надо?! – прошипел он. – Ладно! Принимай свою судьбу!

Он резко развернулся и побежал к двери, не глядя назад, сбивая с ног случайно зазевавшегося подростка с вязанкой хвороста.

– Магни! – резко, властно крикнула ему вслед Хельга, вставая с трона. Голос ее внезапно обрел сталь, голос лидера. – Ты следующий ярл! Возьми себя в руки и повзрослей! Тебе скоро придется нести ответственность за всех этих людей! Бегством проблемы не решить! Пойми!

Но он уже выскочил, лишь хлопнувшая дверь была ответом. Хельга замерла на мгновение, потом глубоко вздохнула. Шум приготовлений, плач матери – все это давило. Ей нужен был воздух. И тишина.

Она медленно прошла мимо рыдающей Астрид, не решаясь прикоснуться, не зная слов утешения, которые не были бы ложью. Оделась в свою самую теплую, поношенную накидку и вышла.

На улице ветер. Не просто ветер, а бешеный норд, вывший в ущельях, рвавший плащ, слепивший глаза колючим снегом, сбивавший с ног. Он выл песню гибели, песню того острова, что ждал ее. Хельга наклонила голову, упёрлась в шквал и пошла. Не к дому. Не к людям. На скалу.

Ту самую высокую скалу за длинным домом, с которой открывался вид на бескрайнее, свинцово-серое, яростное море. Сюда часто приходил ее отец, ярл Эйрик, чтобы думать. Смотреть вдаль. Чувствовать связь с землей и морем, которые защищал.

Хельга взобралась на знакомый уступ, прижалась спиной к холодному камню, защищавшему хоть немного от бешеного ветра. Море внизу клокотало и пенилось, как разъяренный зверь. Небо висело низко, тяжелое, снежное. Отец... Мысль о нем была острым ножом и... опорой.

Она закрыла глаза, втягивая ледяной воздух, пытаясь услышать его в реве стихии. А потом заговорила. Громко, сквозь вой ветра, в море, как будто его дух плыл там, на волнах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Отец! – ее голос порвал ветер, звучный и твердый. – Ты хотел, чтобы мы остались! На этой земле! На земле предков! Я помню! Каждый камень, каждое дерево – наша кровь!

Она сжала кулаки, глядя на бушующий фьорд, на скалы, о которые бились волны.

– Я обещаю тебе! – крикнула она, и в голосе ее не было сомнения, только стальная решимость. – Я спасу ее! И землю, и людей! Как ты хотел! Как ты верил! Мы выстоим! Мы останемся! Клянусь!

Ее слова унес ветер, растворив в своем безумном танце. Но стоя там, на краю скалы, лицом к ледяной ярости моря, сжав кулаки и ощущая холод камня под ладонью, Хельга почувствовала не страх, а странную силу. Силу обещания. Силу долга. Силу той самой "Невесты Льда", которая стала не просто жертвой, но орудием спасения. Пусть путь лежал через ледяной ад и невозможный выкуп. Она шагнула в него. Ради земли. Ради отца. Ради своего проклятого, обессилевшего, но все еще ее народа.

Глава 9. «Пора»

Гуннар. Он стоял на пороге ее горницы, лицо – каменное, но в глазах читалась тяжесть свершившегося. Хельга сидела на табурете перед тусклым бронзовым зеркалом. Отражение было чужим: бледное лицо, огромные глаза, в которых пустота боролась с немым ужасом. За ее спиной трэллка неуклюже, но старательно заплетала ее густые волосы в сложные ритуальные косы. Каждое прикосновение к голове отдавалось ледяным уколом. Воздух в комнате застыл.

– Все готово, Хельга, – голос Гуннара прозвучал глухо, как удар по глухому барабану. – Хижина на скале... Одеяния... Весть... – он сделал едва заметную паузу, словно самому ему было тяжко произнести следствие этой "вести", – ...уже разлетелась по фьордам и долам Скандинавской земли. Пора.

Слова "все готово" не вызвали удивления, лишь глухое подтверждение кошмара. Она чувствовала себя не живым человеком, а ритуальным предметом, чью судьбу решили без неё. Готовность хижины, одеяний, разлет вести – все это окончательно запечатывало ее участь. "Пора" прозвучало как "на эшафот".

Мысль о том, что весть "разлетелась", жгла изнутри. Где-то смеются? Считают шансы? Торгуются? Она – "Невеста Льда" – стала притчей во языцех, товаром с ценником из зерна и шкур. Рабыня, заплетающая ей волосы, казалась последним унизительным штрихом – подготовка жертвы к закланию.

Представление хижины на скале – не уютного убежища, а ледяной ловушки, открытой всем ветрам – вызывало физический озноб. Каждый нерв ощущал будущий холод того камня, того шатра. "Пора" означало шаг в эту ледяную могилу.

Собственное отражение в зеркале было чужим. Девушка в ритуальных косах, бледная и красивая в своем обреченном великолепии, не была ею. Это была "Невеста", марионетка обычая.

Яростного протеста не было. Осталась тяжелая, как свинец, пустота. Принятие не как смирение, а как истощение души. Сил бороться с неотвратимым не осталось. Она лишь медленно кивнула Гуннару, не поворачивая головы, не отрывая пустого взгляда от зеркала. "Пора".

Вечером, в почти пустой горнице, сидели втроем. Мать, Хельга и Магни. Молчание висело густое, тягучее, как смола. Его нарушила Астрид. Она не плакала сейчас, ее лицо было изможденным, но собранным. Она взяла руку Хельги в свои холодные, дрожащие пальцы.

– Буду молиться... – ее голос был тихим, надтреснутым, но полным страстной веры. – Всем богам... Старым и новым... Светлым и темным...

Она зажмурилась, с силой сжимая дочернюю руку.

– Буду просить... твоего отца Эйрика... и... и сына нашего Торстейна...

Голос ее дрогнул на имени погибшего сына.

– На том берегу... Пусть умолят Силы... послать тебе... хорошего мужа. Сильного. Доброго. Щедрого...

В ее словах была последняя, безумная надежда превратить кошмар в хоть какую-то сказку.

Магни, сидевший сгорбившись, вздрогнул. Он поднял голову, его глаза были красными от бессильных слез и ярости. Он хрипло бросил:

– Хоть кого-нибудь!

В его голосе не было прежнего гнева, только отчаянная, юношеская мольба.

– Лишь бы... лишь бы он приехал! Лишь бы ты не... не замерзла там одна!

Его слова были грубыми, лишенными романтики материнских молитв, но в них звучала искренняя, братская боль за ее физическое выживание. Ему было плевать на "хорошего мужа". Ему нужно было, чтобы сестра осталась живая.

Хельга медленно отвела руку матери. Ее лицо осталось неподвижным, но в глазах вспыхнули угли. Не слезы. Горькие, обжигающие угли презрения и гнева.

– Не хочу, – прошептала она, но шепот был ясен, как крик. – Не хочу "хорошего мужа". Не хочу никакого!

Она посмотрела сначала на мать, потом на брата, и в ее взгляде была ледяная стена.

– Как я буду жить... с тем, кто меня... купил?

Слово "купил" она выплюнула, как яд.

– Мешками зерна? Шкурами? Как с вещью?! Я уже сейчас... – ее голос сорвался, в нем впервые прозвучала сдавленная дрожь, – ...я уже сейчас его ненавижу! Ненавижу того, кого еще не знаю!

Астрид не выдержала. Тихие, бесконечные слезы покатились по ее щекам. Она не рыдала, просто плакала молча, ее плечи мелко тряслись. Она знала, что дочь права. Знала весь ужас и унижение этого "спасения". Но другого выхода не было. И эта безысходность разрывала ее сердце сильнее ярости дочери.

Хельга отвернулась, глядя в темное, холодное окно. Ненависть к неведомому спасителю горела в ней, давая странную, горькую силу. Лучше эта ярость, чем страх. Лучше ненависть, чем покорность. Она была "Невестой Льда", но дух ее не сломался. Он горел – холодным, яростным пламенем. Молчание снова опустилось на комнату, тяжелое и безжалостное, нарушаемое лишь тихими всхлипами Астрид и яростным стуком собственного сердца Хельги о ребра, словно птицы, бьющейся о прутья ледяной клетки. До "пора" оставались часы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 10. Рассвет "Невесты Льда"

Следующее утро пришло холодным, серым и безжалостным. Солнце, если и пробивалось сквозь тяжелые тучи, то лишь бледным, бессильным пятном. Воздух резал легкие колючей свежестью, предвещавшей не жизнь, а окончательное царство зимы. В доме ярла царило странное, нервное оживление, контрастирующее с мраком за окнами.

Жены бондов, бледные, с красными от бессонницы глазами, пришли на рассвете. Их движения были торопливы, почти суетливы, словно они боялись остановиться и осознать, что делают. Они принесли ритуальное платье. Оно лежало на столе, ослепительно-белое из тонкой, но грубоватой шерсти, и казалось не одеждой, а саваном при жизни. На груди и подоле – вышивка: не узоры жизни, а синие, холодные спирали льда и одинокие серебряные звезды, словно затерянные в вечном мраке. Символы ее "женихов" – Зимы, Ночи, Бездны.

Хельга сидела, словно изваяние, пока женщины суетливо омывали ее лицо и руки ледяной водой из священного источника. Каждая капля обжигала холодом, напоминая о скале, о ветре, о конце. Она не дрогнула. Ее глаза были широко открыты, но пусты, устремлены куда-то внутрь или сквозь стены, в свое ледяное будущее.

Потом началось облачение. Ткань холодила кожу даже через нижнюю рубаху. Женщины затягивали шнуровку на спине, их пальцы дрожали. Каждое прикосновение казалось Хельге прикосновением палача. На голову возложили простой венок из колючего можжевельника и темно-зеленых еловых ветвей. Символ жизни, которую нужно выкупить. Он давил на виски.

Астрид держалась рядом, как тень. Она не помогала одевать, она просто стояла, ее взгляд не отрывался от дочери. В ее глазах не было слез сейчас, только глубочайшая, бездонная скорбь и немой ужас. Она ловила каждый вздох Хельги, каждый миг, словно впитывая образ дочери в память навеки. Ведь она знала: или она больше никогда не увидит свою девочку. Она замерзнет насмерть на скале или ее увезет чужой мужчина, тот, кто "купит" ее мешками зерна. Оба исхода были смертью для сердца матери. Она вдруг схватила руку Хельги, когда та была почти готова, и сжала ее с такой силой, что кости хрустнули. Молча. Это был последний, отчаянный жест связи.

Чтобы заглушить гнетущую тишину, нарушаемую лишь шумом ветра за стенами и прерывистыми вздохами, женщины запели. Но это были не свадебные песни. Это были древние, монотонные напевы, доставшиеся от бабушек, полные скорби и странной, леденящей надежды. Они восхваляли:

"Силу Зимы-Матушки, владычицу льдов, дарительницу чистого снежного покрова..." – Голоса вибрировали, воспевая ту самую силу, что должна была поглотить Хельгу.

"Недра Земли, хранящие корни жизни, терпеливые, ждущие пробуждения..." – Мольба о том, чтобы жертва удобрила оскорбленную землю.

"Богов Древних и Новых: Одина Всеотца, дарующего мудрость в испытаниях, Тора Громовержца, защитника от злых сил, Фрейра, дающего плодородие... и даже Локи Хитреца, пусть направит он плутни во благо спасения..." – Перечисление было отчаянной попыткой покрыть все возможные силы, угодить всем.

"Духов Предков, Эйрика Ярла храброго, Торстейна отважного... пусть замолвят слово в чертогах вечных за дочь свою и сестру..." – Здесь голоса срывались, особенно у тех, кто знал павших.

Мужчины, сбившиеся у дверей и выглядывающие в окна, не пели. Их лица были мрачны. Но некоторые, охваченные отчаянной верой или просто желанием хоть как-то поддержать иллюзию действа, выкрикивали в паузы между песнями:

"Пусть приедет скорее! Сильный! Как медведь!"

"Богатый! Щедрый! Чтоб мешки ломились!"

"Молодой да удалой! Чтоб Невесту согрел!"

"Пусть боги пошлют его скоро! Пусть ветер попутный дует его кораблю!"

Эти выкрики звучали грубо, почти кощунственно на фоне скорбных песен, выдавая животное желание просто выжить любой ценой. Обстановка была сюрреалистичной: ритуальная белизна, древние песни, выкрики о "богатом муже", бледное, как смерть, лицо "невесты" и застывшая в немом горе мать, держащая ее за руку. Обычай, полузабытый, вышедший из самых темных глубин прошлого, вдруг ожил во всей своей жуткой, первобытной мощи. Одни тихо плакали, глядя на Хельгу, оплакивая ее и себя. Другие, с искаженными надеждой лицами, почти радовались, видя в ритуале конкретный шанс, механизм спасения – "ведь теперь что-то делается!". Третьи просто стояли, оцепенев, не в силах осознать глубину происходящего кошмара.

Магни с утра пропал. Его не было ни в доме, ни во дворе. Казалось, он не вынесет зрелища сестры в саване-платье. Его ярость, его протест будто испарились, оставив лишь пустоту и бегство.

Когда настал час, Хельгу торжественно, но с какой-то жуткой поспешностью повели к берегу. Небольшая, но крепкая лодка ждала у причала. Гуннар, облаченный в свой лучший, но все равно поношенный плащ, уже сидел у весел, его лицо – непроницаемая маска вождя, несущего бремя. Ветер рвал белое платье Хельги, забирался под полы, заставляя ее вздрагивать. Она шла прямо, с неестественным достоинством, ее рука все еще в руке Астрид.

И вот они у воды. Ледяные волны с тупым стуком бились о борта лодки. Гуннар кивнул. Пора.

В этот момент, словно из-под земли, вырос Магни. Он влетел в круг, запыхавшийся, лицо искажено не яростью, а совершенно дикой, детской болью и страхом. Он не смотрел ни на кого, только на Хельгу. Он ринулся к ней, схватил ее в охапку, прижал так сильно, что косточки затрещали, и зарыдал. Не сдержанно, а громко, надрывно, как маленький мальчик, потерявший самое дорогое. Его тело тряслось от рыданий.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Хельга... Сестра... Прости... Прости меня... – он захлебывался словами, вцепившись в ее белое платье.

Хельга, казалось, очнулась от своего оцепенения. Она не оттолкнула его сразу. На мгновение ее рука дрогнула, коснувшись его взъерошенных волос. Потом она отстранилась, взяла его за плечи, заставила поднять голову. Ее глаза встретились с его, полными слез и отчаяния. Голос ее прозвучал тихо, но с невероятной силой и властью, заставив замолкнуть даже плачущих женщин:

– Магни. Соберись. – Каждое слово – удар молота по наковальне. – Ты – ярл. Смотри.

Она резко кивнула в сторону собравшегося народа, чьи глаза впились в эту сцену.

– Твои люди. Твоя ответственность. Ярл не плачет. Ярл не показывает слабости. Никогда. Понял? Возьми себя в руки. Сейчас.

Ее слова подействовали как ушат ледяной воды. Магни вздрогнул, сглотнул ком в горле, выпрямился. Слезы еще текли по его лицу, но рыдания прекратились. Он кивнул, сжал кулаки, пытаясь обуздать дрожь. Он посмотрел на людей – на их страх, их надежду, их отчаяние. И что-то в его позе изменилось. Стало тверже.

Астрид подошла последней. Она не говорила ничего. Просто обняла Хельгу – крепко, отчаянно, вкладывая в это объятие всю свою материнскую любовь, горе и прощание. Потом отступила, подняв залитое слезами лицо к небу. Беззвучная молитва.

Хельга развернулась и без колебаний шагнула в лодку. Она встала у кормы, прямая, как мачта, ее белое платье развевалось на пронизывающем ветру, как знамя обреченности. Лицо ее было спокойным, но в глазах, обращенных к скале Гимсёйя, что мрачной громадой виднелась в начале фьорда, уходящей своим острым пиком в самое сердце свинцового, неспокойного моря, горел холодный, нечеловеческий огонь. Огонь ненависти к судьбе, решимости выжить и ледяного отчаяния.

Гуннар толкнул лодку от берега, взялся за весла. Дерево скрипнуло, вода забулькала под носом. Лодка тронулась, медленно, преодолевая напор волн и ветра, унося "Невесту Льда" прочь.

Астрид рухнула на колени, больше не сдерживаясь. Ее горловые, раздирающие душу рыдания смешались с воем ветра. Она била кулаками по земле, выкрикивая имена богов и предков.

Магни стоял рядом. Он не смотрел на плачущую мать. Он смотрел на удаляющуюся лодку, на белую фигуру сестры. Он стоял недвижимо, как высеченная из гранита статуя. Голова высоко поднята, плечи расправлены, челюсть сжата до боли. Ни один мускул не дрогнул на его лице, даже когда слезы продолжали медленно стекать по щекам и замерзать на ветру. Он выполнял приказ сестры. Ярл не показывает слабости. Внутри него бушевал ураган, но внешне – непоколебимая скала. Ответственность уже сдавливала его юные плечи.

Женщины, видя удаляющуюся лодку, снова запели. Теперь их песня была еще более пронзительной, полной тоски и мольбы. Они пели о море, уносящем надежду, о скале-исполине, о милости богов, о скором возвращении... спасенной.

Мужчины молчали. Некоторые крепко сжимали рукояти ножей, другие опустили головы. Выкрики о "богатом муже" затихли. Реальность – холодное море, крошечная лодка, белая точка у кормы и мрачная скала на горизонте – накрыла их своей ледяной десницей.

Лодка таяла в серой дымке, сливаясь с бушующими волнами и мрачным силуэтом Гимсёйи. На берегу остались рыдающая мать, застывший в вечном карауле брат-ярл, и хор женских голосов, чьи песни подхватывал и уносил норд – древние напевы, восхваляющие Зиму и умоляющие ее о милости, звучали погребальным гимном для живой девушки, плывущей навстречу своей ледяной участи. Последняя ставка Халогаланда была сделана. Теперь оставалось только ждать: чуда... или вечного молчания с той скалы.

Глава 11. Гимсёйя: Врата льда

Лодка вгрызалась в волны, каждая из которых обдавала Хельгу ледяной пылью. Ее белое платье промокло насквозь, превратившись в тяжелую, смертоносную оболочку, высасывающую тепло. Гимсёйя росла перед ними – не скала, а мрачный исполин, выкованный из черного камня и льда. Его склоны, гладкие от вечного ветра и обледенелые, вздымались круто и беспощадно. Вершина, теряющаяся в низких, рваных тучах, казалась недостижимой и враждебной. Там, как указал Гуннар молчаливым жестом, виднелся крошечный, темный силуэт хижины – ее ледяные чертоги.

Гуннар нашел узкую, скользкую полоску относительно спокойной воды у подножия, где волны с глухим рокотом разбивались о валуны. Лодку пришлось удерживать веслами, рискуя быть разбитой в щепки. Хельга выбралась сама, цепляясь за мокрые камни, ее ноги подкашивались от холода и неверия. Ледяная вода хлестнула ей по щиколоткам, пронзив до костей. Гуннар подал ей сверток – жалкий узел из промасленной кожи.

– Одежда. Дрова внутри, – его голос пропал в реве ветра и прибоя. Он не смотрел ей в глаза. Его руки, крепко державшие лодку, дрожали – не только от напряжения. Было видно, как тяжело ему это. Как стыдно. Но долг заковал его в ледяную броню. Он кивнул наверх, в сторону крутой, опасной тропы, едва намеченной на склоне. – Держись, Хельга. Держись до... до срока.

Его слова унес ветер. Это не было напутствием. Это был констатация обязанности. Он толкнул лодку обратно в объятия волн, спрыгнул в нее и схватился за весла. Ни оглядки. Ни последнего слова. Только спина, напряженная в борьбе с морем, удаляющаяся в серую мглу. Он оставил ее. Оставил совсем одну у подножия каменного великана, под воющим небом, с жалким свертком в окоченевших руках.

Тропа была не тропой, а чередой скользких уступов и обледенелых расщелин. Каждый шаг – борьба. Ветер, яростный и беспощадный, бил в лицо, пытаясь сбросить ее вниз, в кипящую пену. Он выл в ушах погребальной песней.

Платье цеплялось за острые камни, рвалось, тянуло вниз своей ледяной тяжестью. Руки, ободранные в кровь о шершавый камень, теряли чувствительность.

Она не думала. Двигалась инстинктивно, как загнанный зверь, замирая от холода и ужаса. Внутри – пустота, разрываемая лишь физической болью в легких, в мышцах, в обмороженных пальцах. И осознанием: это только начало. Наверху – не спасение, а ловушка.

Вид открывался душераздирающий: бескрайнее, свинцово-серое, беснующееся море. Пустота. Ни паруса, ни дыма, ни признака жизни. Только стихия, равнодушная к ее крошечной фигурке, карабкающейся по склону.

Добравшись до вершины, она едва не рухнула. Хижина. Вот он, символ "шанса". Построенная наспех, из плохо обработанного плавника и жалких пластов дерна. Щели между бревнами виднелись повсюду. Крыша, покрытая корой и мхом, выглядела ненадежно, как будто ее сдует первым же порывом. Это была не обитель, а пародия на укрытие. Холодный, насмешливый памятник отчаянию ее рода.

Она распахнула низкую, скрипучую дверь. Внутри – густой мрак и запах сырой древесины и мороза. Пол – голый камень, покрытый тонким слоем инея. В углу – жалкая кучка дров и пучок сухого мха для растопки, лежанка из сена и кучка одежды. Больше ничего. Абсолютная пустота. Ледяная темница.

Она механически, пальцами, почти не гнущимися от холода, развязала сверток. Внутри – кусок заветренного, твердого, как камень, вяленого мяса, горсть подозрительно темного зерна, маленький мешочек с солью и нож. Пища на неделю? Меньше. Символ.

Она сгребла мох, сложила несколько тонких лучинок крест-накрест. Кремень и огниво нашлись в свертке. Ее руки тряслись так сильно, что первые искры гасли, не долетев. Слезы от ярости, от бессилия, от холода, замерзали на щеках. Наконец, искра поймала сухой мох. Тонкий синий дымок потянулся вверх. Хельга затаив дыхание, раздувала тлеющий уголек, подкладывала тончайшие щепочки. Маленький, дрожащий огонек заплясал среди лучинок. Миг слабого, животного облегчения. Тепло! Хоть капля тепла!

Она осторожно подложила чуть более толстые щепки. Огонек окреп, затрещал, осветил жалкое пространство хижины. Хельга прижала к нему окоченевшие руки, втягивая в себя драгоценное тепло, закрыла глаза. На миг показалось, что холод отступает...

Но радость была мимолетной. Хижина, этот карточный домик отчаяния, не держала тепло. Она свистела. Не метафорически. Буквально свистела от ветра, который немилосердно гулял сквозь широкие щели между бревнами, под низко висящей дверью, сквозь дыры в кровле. Каждый порыв ветра не только выдувал драгоценное тепло из очага, но и приносил новые волны ледяного воздуха снаружи.

Огонь яростно метнулся, пытаясь сопротивляться, но тепло не накапливалось. Оно немедленно вытягивалось и рассеивалось в бескрайнем холоде. Пламя горело, но нагревало лишь крошечное пространство прямо перед ним. Стоило отодвинуться на шаг – и мороз снова впивался в кожу.

Хельга подвинулась ближе, практически легла у очага, подставляя огню спину, промерзшую насквозь во время восхождения. Но ветер находил лазейки, обдувая ее ледяными потоками. Дрожь стала постоянной, неконтролируемой. Зубы выбивали дробь.

Она попыталась заткнуть самые большие щели кусками мха. Бесполезно. Ветер вырывал мох и разбрасывал его по полу. Дерн на крыше и стенах был тонким, промерзшим, не барьером, а жалкой преградой.

Тепло уходило. Быстрее, чем она могла его производить. Дрова – их было мало – таяли на глазах. Она видела, как огненное пятно на камне вокруг очага не расширяется, а сжимается. Холод был не снаружи. Он был везде. Он просачивался сквозь стены, поднимался от каменного пола, падал с потолка. Он окружал ее и сжимал, как удав.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Хельга сидела у своего жалкого, проигрывающего битву огонька, обхватив колени окоченевшими руками. Древний, полузабытый обычай... Он казался таким значительным, полным сакрального смысла, в доме ярла, в речах старейшин. Здесь, на вершине скалы, в этой свистящей конуре, он обнажил свою истинную суть: беспощадную, циничную жестокость.

Это не был ритуал спасения. Это был ритуал медленного убийства. "Символы" – платье, хижина, дрова, еда – были не ключами к надежде, а деталями тщательно продуманной казни. Выкуп? Кто в здравом уме привезет несметные богатства в голодную зиму за неизвестную девушку с проклятой скалы? Это была сказка для утешения плачущих на берегу. Песни женщин, выкрики мужчин о богатом муже – все это казалось сейчас страшной, злой насмешкой.

Единственная реальность здесь – ветер. Ветер-палач. Он выл в щелях, вырывал тепло, замораживал слезы на лице, продувал насквозь ее тонкое платье, напоминая, кто ее истинный "жених". Он нес с собой не песни богов, а ледяное дыхание смерти. И хижина, вместо защиты, была лишь свидетелем и сообщником, ускоряя ее гибель.

Она подбросила последнюю ещё тонкие лучинки в огонь. Пламя взметнулось на миг, осветив ее лицо – бледное, с впавшими глазами, с синевой вокруг губ. В этих глазах не было слез. Была пустота, глубже, чем море внизу. Было понимание.

Она была обречена. Не на спасение. Не на брак. На долгую, мучительную борьбу с холодом, голодом и одиночеством, которую она не могла выиграть в этой ледяной ловушке на вершине Гимсёйи. Огонь потрескивал, борясь до последнего, как и она. Но ветер пел свою победу, завывая в щелях хижины, готовясь принять свою "Невесту".

Хельга задрожала всем телом, не столько от холода, сколько от бессильной ярости. Огонь тщетно боролся со сквозняками, дрова таяли. Взгляд ее, тусклый от отчаяния, упал на жалкую кучу в углу: поверх прослойки прелого сена лежал ее свернутый старый плащ и штаны из грубой шерсти.

"Переодеться... – пронеслось в сознании, ясно и холодно. Иначе я превращусь в льдинку раньше срока."

Она механически потянулась к свертку, развернула грубую ткань. И замерла.

Под плащом, аккуратно завернутый в промасленную кожу, лежал ее ЛУК. Небольшой, изгибистый, знакомый до каждой зарубки на рукояти. И рядом – колчан с десятком стрел. Надежные, с кремневыми наконечниками, которые она сама обточила прошлой весной.

Сердце екнуло, потом забилось как бешеное. Магни. Так вот куда он пропал с самого утра! Пока все суетились с платьем и песнями, пока она цепенела от ужаса... его ярость обрела форму. Он не смирился. Он рискнул – подложить ей оружие, ее собственное, верное оружие, прямо под нос у старейшин. Нарушить ритуал. Дать ей шанс сражаться.

Словно ледяная корка треснула. Оцепенение рухнуло, смытое волной жгучего стыда и ярости. "Я сложила голову как ягненок... Правду сказал Магни." Его слова в горнице вспыхнули в памяти, обжигая. "Дерзкая... Готова драться за свое..." А она? Приняла саван. Позволила заплести косы, словно на погребение. Предала саму себя.

"Нет!" – внутренний крик прорвал тишину хижины. "Я – дочь Эйрика Ярла! Я – Хельга Халогаландская! Я должна бороться! За себя! За свой народ! За эту проклятую, любимую землю!" Взгляд ее, еще минуту назад пустой, вспыхнул стальным огнем. "Он верит в меня... больше, чем я сама. Не подведу тебя, Магни. Не подведу."

Она сорвала с себя ненавистное белое платье – символ покорности. Швырнула его в темный угол хижины. Ткань легкою тенью упала на камень. Грубые шерстяные штаны, заправила в прочные, хотя и поношенные кожаные сапоги. Надела рубаху из домотканого льна. Поверх неё теплый, стеганый дублет из овечьей шерсти. Старый, потертый, но еще добротный плащ из волчьих шкур, с капюшоном. Он пах дымом и лесом, а не ритуальной пылью. Она закуталась в него, как в броню. Шерстяные обмотки на руки и под сапоги для тепла. Практичные кожаные перчатки с прорезями для пальцев при стрельбе.

Она быстро подкинула в огонь два самых толстых полена из скудного запаса. Они не дадут яркого пламени, но должны медленно тлеть, сохраняя драгоценные угли. "Может, к моему возвращению... еще теплиться будет..." – слабая надежда, но лучше, чем ничего.

Тетиву лука она проверила – немного ослабла от сырости, но цела. Напрягла лук, вложила привычное усилие. Хорошо. Колчан перекинула через плечо.

Она распахнула скрипучую дверь и шагнула навстречу ледяному дыханию Гимсёйи.

Ветер на вершине был не просто холодным, он был живым, злобным существом. Он бил со всех сторон, пытаясь сбить с ног, свалить со скалы. Хельга пригнулась, натянула капюшон глубже, щурясь от колючего снега. Глаза искали добычу. На голой скале? Безумие. Но она знала: птицы. Чайки, кайры, бакланы. Они держались у кромки обрывов, ловили рыбу в бушующем море внизу, ночевали в трещинах скал. Ее единственный шанс.

Она двигалась бесшумно, как тень, используя каждый выступ, каждую расщелину как укрытие. Ноги, обутые в крепкие сапоги, цеплялись за обледенелые камни. Руки в перчатках искали опору. Все ее существо было напряжено до предела. Голод сводил желудок спазмами, придавая ярости и фокуса.

Вот! На карнизе ниже, метрах в пятнадцати, сидели три крупные чайки, прижавшись друг к другу, повернувшись спиной к свирепому норду. Идеальная мишень. Но добраться? Карниз узкий, обдуваемый. Путь к нему – отвесный, скользкий спуск.

Хельга не колебалась. Она привязала лук и колчан покрепче за спину. Сняла перчатки (пальцы должны чувствовать камень). Начала спускаться, цепляясь пальцами за маленькие выступы, упираясь носками в ледяные крошки в трещинах. Ветер выл, рвал плащ, пытался сорвать. Каждый сантиметр – поединок.

Она была почти у цели, когда нога нащупала не камень, а обледеневший мох. Поддалась. Хельга грузно съехала вниз, закричав от ужаса! Пустота! Прямо под ней – отвесный обрыв в кипящие волны! Она махнула руками, пытаясь зацепиться за что угодно! Пальцы схватили... тонкую, корявую веточку карликового можжевельника, вцепившегося корнями в расщелину. Деревце затрещало, закачалось, осыпая ее инеем и комьями земли. Она повисла над бездной, держась одной рукой за хрупкую ветку, другой отчаянно цепляясь за мокрый камень.

Сердце бешено колотилось. Море ревело внизу, зовя. Холодный пот выступил на лбу. "Не сейчас! Не так!" – пронеслось в голове. Сильным рывком, включив все мышцы спины и рук, она подтянулась, нащупала ногой опору, взобралась обратно на узкий выступ. Дышала, как загнанный зверь, прижимаясь к холодной скале. Страх сдавил горло, но ярость была сильнее. Она не для того сбросила саван, чтобы разбиться тут же!

Она поднялась, снова натянула перчатки. Чайки были совсем близко, испуганные ее падением, но не улетели – ветер был слишком силен для взлета с узкого карниза. Хельга сняла лук. Тетива была холодной и тугой. Она вложила стрелу. Дыхание замерло. Ветер дул порывами. Ждать... Ждать затишья...

Мгновение. Ветер ослаб. Хельга вскинула лук, прицелилась в ближайшую, крупную птицу. Выстрел! Тугая тетива звонко щелкнула. Стрела прошила воздух. Чайка взметнулась с пронзительным криком, но слишком поздно. Стрела воткнулась ей в основание крыла, сбив с карниза. Птица камнем рухнула на узкую полоску скалы ниже, забилась.

Добыча! Хельга спустилась к ней, прикончила быстрым ударом ножа. Тяжелая, теплая ноша в руках. Пища! Жизнь!

Обратный путь в хижину казался легче, с добычей на плече. Угли еще тлели! Она раздула их, подбросила тонкие ветки. Пламя ожило.

Разделка птицы была делом быстрым и практичным. Она выпотрошила ее, ощипала самые крупные перья, раздела на куски. Насадила сочное мясо на острую палку и поднесла к огню. Запах жареной дичины, жирный и дикий, заполнил жалкую хижину. Слюна хлынула во рту.

Когда мясо зарумянилось, покрылось хрустящей корочкой, она не могла ждать. Отломила кусок. Горячий, почти обжигающий жир потек по подбородку. Она ела жадно, не обращая внимания на приличия, запивая крохотными глотками ледяной воды из кожаного мешка. Тепло от еды разливалось по телу, гораздо сильнее, чем от жалкого огня. Сила возвращалась в мышцы. Ясность – в мысли.

Но голод – опасный советчик. Она заставила себя остановиться, когда съела только половину самой мясистой части. Остальное – грудка, ножки – она аккуратно завернула в чистую тряпицу и спрятала подальше от возможных грызунов. "Надо экономить. Кто знает, когда повезет снова..."

Она подбросила еще щепок в огонь, придвинула к углям тлеющие толстые поленья. Снаружи ветер завывал по-прежнему, потряхивая хижину. Но теперь это не был голос палача. Это был вызов. И Хельга, уже не Невеста Льда в саване, а воительница в волчьей шкуре, с жиром чайки на губах и огнем борьбы в глазах, была готова его принять. Она выжила этот день. Она будет бороться за следующий. Ради себя. Ради Магни. Ради Халогаланда. Обещание, данное отцу на скале, обрело плоть и кровь. Первая маленькая победа была одержана. Но война с Гимсёйей и зимой только начиналась.

Сон был коротким, тяжелым, как камень. Хельга проснулась не от света, а от непрекращающейся, мелкой дрожи. Она куталась в волчий плащ, подтягивала колени к подбородку, но холод жил внутри костей. Зубы выбивали частую, неконтролируемую дробь. Каждый вдох резал легкие ледяным воздухом. Угли в очаге потухли совсем, оставив лишь горстку серой золы. Ночь показала истинное лицо хижины: без огня она была ледяным склепом.

Она с трудом разогнулась, суставы скрипели от холода. Надо было двигаться. Вытолкнув скрипучую дверь, она вышла на продуваемую всеми ветрами вершину. Ветер стих по сравнению со вчерашней яростью, но все еще кусался холодными зубами. Воздух был хрустально-чист, видимость – на многие мили.

Хельга подошла к самому краю обрыва, цепляясь за выступы черного камня. Взгляд ее жадно скользил по безбрежной, свинцовой глади моря. Искал. Всматривался до боли в глазах. Парус? Дымок на горизонте? Хоть намек на корабль?

Пустота. Безжалостная, всепоглощающая пустота. Ни малейшего признака человека. Ни надежды.

И тут она поняла: ее взгляд искал не спасения для себя. "Кто приплывет сюда за мной? Никто." Нет. Она всматривалась, молясь увидеть корабль, который принесет спасение не ей, а Халогаланду. Корабль, груженный зерном, мясом, шкурами. Корабль, который уплатит выкуп и даст ее людям шанс дожить до весны. Ее собственная судьба казалась мелкой, незначительной перед лицом этой мысли.

Горькая усмешка тронула ее посиневшие губы. "Пусто... Не может так быстро... Кто рискнет в такую погоду? Кто вообще поверит в этот безумный выкуп?" Надежда, теплившаяся вчера после удачной охоты, померкла. Осознание неотвратимости ее положения навалилось с новой силой.

Мысль пронеслась, темная и соблазнительная: Лучше остаться здесь. Лучше замёрзнуть на этой скале или умереть от голода, когда чайки кончатся... Чем быть спасенной "им". Чем стать вещью, купленной мешками муки. Чем смотреть в глаза тому, кто знает, что я – его приобретение.

Но воля к жизни, зажженная подарком Магни и вчерашней добычей, не сдавалась. "Нет. Я не сдамся. Пока могу дышать – буду бороться." За себя. За право не стать чьей-то собственностью. За обещание, данное отцу.

Она встряхнулась, пытаясь прогнать оцепенение. "Охота. Надо идти на охоту. Движение – тепло. Добыча – жизнь."

Ветер действительно ослаб, но это сыграло против нее. Птицы, вчера прижатые бурей к скалам, теперь свободно парили в небе. Чайки с пронзительными криками ныряли за рыбой далеко в море. Кайры юрко сновали у подножия скал, но достичь их с вершины было невозможно. Хельга исходила знакомые карнизы, заглядывала в каждую трещину, выслеживала. Но скала была пуста. Лишь ветер шелестел редкой сухой травой да волны глухо бились внизу. Ни одной достойной мишени.

Она пробовала стрелять по высоко летящим чайкам. Стрелы бессильно падали в море, не долетая. Силы, потраченные на беготню и неудачные выстрелы, иссякли. Разочарование грызло сильнее голода. "Ничего..."

К вечеру она вернулась в хижину. Пустые руки. Но тело, измученное ходьбой и лазаньем, согрелось изнутри. Движение дало ложное, но драгоценное ощущение тепла.

Она разожгла костер – небольшой, экономя ветки. Пламя заплясало, отбрасывая дрожащие тени на стены. Достала завернутый в тряпицу остаток вчерашней чайки. Мясо затвердело, стало жестким, волокнистым. Она отломила кусок, разогрела над огнем. Жир растекся по пальцам. Ела медленно, сосредоточенно, высасывая каждую калорию, разгрызая каждую жилку. Вкус был диким, соленым, но жизненно необходимым.

Снаружи случилось чудо: ветер стих почти совсем. Не наступила тишина – море по-прежнему гудело внизу, но пронизывающий норд, выдувавший тепло сквозь щели, угомонился. В хижине, благодаря маленькому огню и отсутствию сквозняка, стало... терпимо. Не тепло, но исчез тот леденящий до костей холод. Воздух больше не резал, а лишь холодил. Сырость от камней и дерна ощущалась, но не так остро.

Она легла на холодный камень пола, подстелив сено и натянув волчий плащ капюшоном на голову. Прижалась спиной максимально близко к тлеющим углям. Дрожь постепенно утихла. Усталость накрыла тяжелой волной.

Перед сном, в полудреме, ее посетила странная, дерзкая мысль: А что, если... остаться здесь? Навсегда?

Не как Невеста Льда, ждущая выкупа или смерти. А как... хозяйка Гимсёйи. Воительница скал.

"Я смогу", – шептало подсознание, согретое скудным теплом очага и усталостью. Смогу охотиться на птиц. Найду ракушки в отлив. Может, даже рыбу ловить с уступа научусь... Построю хижину крепче. Заделаю щели. Переживу зиму. А весной... весной земля оживет. И я останусь здесь. Свободная.

Образ был смутным, но невероятно притягательным. Жить одной. Не подчиняться старейшинам. Не быть ярлом или женой. Быть просто Хельгой. Хозяйкой своей судьбы на краю мира.

И главное: Только не хочу мужа. Того, кто меня купит. Сама мысль о нем, о неизвестном спасителе с мешками зерна, вызывала тошнотворный прилив ненависти. Унижение от такой "свободы" казалось хуже смерти на этой скале. Здесь она может умереть свободной. Там – станет собственностью.

Она уснула с этой мыслью. Сжавшись комочком на холодном камне, но с ощущением неожиданного, хрупкого покоя. В хижине было сыро, но уже не смертельно холодно. Огонь потрескивал последними угольками. Завывание ветра сменилось ровным гулом моря. И мечта о жизни на скале, о побеге от всех долгов и ожиданий, казалась в этот миг не безумием, а единственно верным путем. Первый луч слабого рассвета, пробившийся в щель, осветил ее лицо – исхудавшее, с синяками под глазами, но спокойное. Впервые с тех пор, как она услышала слова "Невеста Льда".

Глава 12. Агония на Краю

Каждое утро и вечер, превозмогая слабость и холод, Хельга выползала на продуваемую вершину. Она впивалась глазами в бескрайнюю, равнодушную гладь моря. Пустота. Всегда пустота. Не паруса надежды, а лишь серая вода, сливающаяся с серым небом. Тревога грызла ее изнутри острее голода: Как там, в Халогаланде? Живы ли старики и дети? Принесла ли хоть какая-то охота крохи еды? Не умерли ли они уже, пока она, их "Невеста Льда", беспомощно ждет на скале?

Несколько дней были терпимы. Ей удалось подстрелить еще одну чайку – костлявую, но желанную. Но этого было каплей в ледяном море нужды. Запасы из свертка – последние крупицы зерна, щепотка соли – иссякли.

А потом пришел ветер. Не ветер – безумный демон из преисподней. Он выл так, что дрожали камни под ногами. Он бил в стены хижины, пытаясь сорвать дерновую кровлю, вырвать дверь. Несколько дней Хельга не выходила. Она сидела, закутавшись в плащ, прижавшись к самому углу, дрожа не от холода, а от непрекращающегося рева стихии и страха, что хижина рухнет и унесет ее в море.

Однажды, когда ветер на миг стих, она попыталась выйти. Едва она распахнула дверь, как невидимый кулак норда подхватил ее. Инстинктивно она взмахнула рукой, вцепилась в грубую деревянную ручку двери. Дверь заскрипела, вырвалась из петли, но удержалась. Хельга повисла, цепляясь одной рукой, ветер рвал ее волосы, плащ хлопал, как парус. "Вот так... как пушинку..." – промелькнула мысль. С нечеловеческим усилием она втянула себя обратно, завалилась в хижину и заперла дверь дрожащими руками. Сердце колотилось, как пойманная птица. Больше она не пыталась.

Она проснулась на рассвете от ледяной судороги в животе. Голод. Не просто желание есть. Жестокая, скручивающая боль, как будто кишки выворачивают раскаленным крюком. Она свернулась калачиком, застонала, покатилась по холодному полу, пытаясь хоть как-то ослабить эту адскую хватку. Слезы замерзали на щеках. Последняя крошечная охапка хвороста, найденная в углу, была подброшена в очаг утром и сгорела за минуты, не дав тепла.

Она доползла до своей пустой сумки, перевернула ее. Ни крошки. Боль снова скрутила ее, заставив упасть на колени у порога. Там, в щели под дверью, намело небольшой сугроб чистого снега. Отчаянный взгляд упал на него. Не раздумывая, она припала к нему, стала жадно глотать холодную, обжигающую горло массу. Ледяная волна прошила ее изнутри, но жуткие спазмы в желудке постепенно утихли, сменившись тяжелым, пустым холодом. "Хоть что-то..."

Она прислонилась к дрожащей двери. Ветер не унимался, гудел в щелях, дергал петли. Бессильная ярость вспыхнула в ней. Она стукнула кулаком по холодному камню пола. Глухой, бессмысленный звук. "Неужели это конец? После всего?.."

Она не видела, как в то самое утро, сквозь пелену шторма, к берегам Халогаланда приблизились три корабля. Не ладьи рыбаков – крепкие, глубокосидящие кнорры, грузные до ватерлинии. Они боролись с волнами, но шли уверенно. Не видели их и голодные стражи на берегу, пока корабли не врезались в узкий фьорд и не пристали к знакомому причалу.

Началась выгрузка. Не торжественная, а деловая, яростная. Сильные, закаленные викинги с чужих берегов ловко и быстро сбрасывали тюки и бочки:

Мешки, от которых веяло сладковатым запахом зерна.

Бочонки с соленым мясом и жиром.

Связки теплых, добротных шкур.

Ящики с сушеными яблоками, ягодами – невиданная роскошь в голод.

Гуннар, прибежавший на шум, замер. Глаза его вылезли из орбит. "Это... это не тот выкуп!" – прошептал он. Не несметные богатства, объявленные за Невесту, но... это было ЖИЗНЬЮ. Гора припасов, способная накормить род до весны! Его глаза загорелись не надеждой, а животной радостью выживания. "Они согласны! Боги, они согласны на ЭТО!" – закричал он, не зная, кто "они", но видя реальное спасение.

Магни примчался следом, растолкав толпу. Его взор метнулся не к припасам, а к чужакам. К их предводителю – мужчине огромному, как пещерный медведь, в медвежьей шкуре через плечо, с секирой у пояса. Магни ринулся к нему, не думая о страхе, и ткнул пальцем в сторону мрачного силуэта Гимсёйи, видневшегося в устье фьорда.

– Там! – прохрипел он, голос сорванный от волнения. – "Невеста Льда"! На скале!

Медведь-викинг взглянул на юношу, потом на скалу. Ни слова. Он резко развернулся, забежал на свой уже разгруженный корабль. Короткий рык – и гребцы, только что отдыхавшие, схватились за весла. Кнорр резко рванул от берега, разрезая серые волны, направляясь туда, куда указал Магни. Сильные руки в такт загребали ледяную воду.

В хижине на Гимсёйе Хельга лежала на полу. Холод уже не чувствовался. На смену ему пришло странное, обманчивое тепло. "Может, весна?" – промелькнула бредовая мысль. Ее затуманенный взгляд упал на косяк двери. Там были зарубки. Семнадцать четких черточек. Каждое утро она брала нож и выцарапывала новую, отсчитывая дни борьбы.

Собрав последние капли силы, она подползла к косяку. Дрожащей рукой достала нож. С трудом вонзила острие в дерево, стала выковыривать восемнадцатую зарубку. Каждое движение давалось мучительно. Пальцы не слушались. Силы покидали ее. "Семнадцать... и вот... восемнадцать... Я сражалась..." – мысль была уже едва различима. ...но у Зимы... свои планы... Она выбрала жертву... Хельгу... и... приняла...

Внезапно – сокрушительный удар ветра! Дверь с грохотом распахнулась настежь! Снежная пыль, ледяные брызги ворвались внутрь. Хельга зажмурилась от порыва. Когда открыла глаза, первое, что она увидела – огромная, темная масса. Медвежья шерсть? Откуда... здесь... медведь...?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Взгляд ее медленно пополз вверх. Ноги в крепких сапогах... Туловище в кольчуге, прикрытой кожей... Плечи, казалось, заполнявшие весь дверной проем... Лицо... Огрубевшее от ветров, с густой рыжей бородой. И глаза. Глаза... Знакомые? Нет... Но что-то...

Она едва шевельнула побелевшими губами, выдохнув последний шепот:

– Ты... кто...?

И провалилась. В густой, ватный мрак. В небытие.

Чьи-то невероятно сильные руки подхватили ее легкое, обессиленное тело. Словно пушинку. Без усилия. Потом – резкое движение, ощущение полета, давление мощного плеча под ребрами... и полная, беспросветная пустота.

Эйнар Ярнбьёрн, сын Хальгримма Ярнбьёрна, с детства впитывал историю, ставшую семейным кодексом чести. Его отец, суровый и прямой, часто сажал его у очага, и сквозь треск огня звучали неприукрашенные слова: "Смотри на меня, сын. Живым стою только потому, что Эйрик Кровавый Топор, ярл Халогаландский, в битве при Дреккейаре, когда кругом горела земля и лилась кровь, вынес меня на плечах из самой гущи сечи. Снес топором голову тому, кто меня прижал. Долг крови у нас перед ним. Перед его родом. Запомни это".

Эта история въелась в кости Эйнару. Долг. Верность. Цена спасенной жизни.

Поэтому, когда до его поселения на далеком побережье доползли перекошенные голодом слухи – "Халогаланд гибнет... Люди, умирают... Эйрик и Торстейн пали..." – Эйнар не колебался ни мгновения. Ярость и скорбь смешались с жгучим стыдом. "Гордый! Слишком гордый был Эйрик! – рявкнул он своим людям, собирая корабли. – Не попросил помощи! Довел свой народ до вымирания! Мы это исправим. Немедленно!"

Три кнорра были забиты под завязку: зерно, мясо, шкуры, жир, сушеные ягоды – все, что могло спасти жизни. Гребцы упирались из последних сил в тяжелые весла.

На середине пути пришли новые вести, обжигающие ледяным ужасом: Хельга, дочь Эйрика, стала "Невестой Льда". Ждет на скале Гимсёйе.

Эйнар словно ощетинился. Воспоминания о яркой, дерзкой девочке, которую видел лишь раз, десять лет назад в Каупанге, вспыхнули ярким пламенем. Ее гордый взгляд, ее острый язык, ее неукротимый нрав, заставлявший его юношескую кровь бурлить тогда и сниться по ночам все эти годы. А теперь она одна. Со стихией. С голодом. С безумием этого ритуала.

"Бей сильнее! – ревел он гребцам, его голос покрывал вой ветра. – Ни сна, ни отдыха! Клянусь Тором, если опоздаем, ваши спины узнают мой гнев!"

Корабли рвали волны. Люди выдыхались, падали у весел, но Эйнар сменял их немедля, сам хватая весло. Его глаза, устремленные в туман, где должна была быть проклятая скала, горели одержимостью. "Держись, Хельга. Держись..."

И вот он. Прыжок на скользкие камни. Бег по отвесной тропе, которую знал лишь по жутким рассказам. Распахнутая дверь. Холодная могила хижины. И она. Белая, как снег за дверью, недвижимая. Как мертвая. Сердце его сжалось в ледяные тиски.

Он упал на колени рядом, огромная рука в грубой перчатке коснулась ее щеки. Холод. Но... слабый вздох? "Жива!" – пронеслось в голове с безумным облегчением. Он сорвал с плеча свою тяжелую медвежью шкуру, накрыл ее. Пальцы нащупали едва заметный пульс на шее.

Ее глаза едва приоткрылись, мутные, ничего не видящие. Губы шевельнулись, выдохнув едва слышный шепот: "Ты... кто...?"

Больше она не успела. Сознание погасло. Тело обмякло.

Эйнар не медлил. Одним движением он подхватил ее легкое, безжизненное тело – словно мешок с пухом после бочек зерна, которые он разгружал. Закинул ее себе на плечо, прижимая рукой, укрытой шкурой. И понес. Вниз. По тем же опасным уступам. Его ноги, сильные как корни дуба, находили опору инстинктивно. Глаза не отрывались от пути. Мысли – только о хрупкой ноше на плече. "Живи. Ради всех богов, живи".

У берега его ждала лодка с двумя самыми крепкими гребцами. Они увидели его ношу, кивнули, лица напряжены. Эйнар аккуратно, как драгоценность, уложил Хельгу на дно лодки, укутал шкурой плотнее. "Греби! Быстрее!"

Лодка рванула к главному кораблю, уже развернувшемуся к выходу из бухты Гимсёйи. Два других кнорра, пустые и легкие после разгрузки, уже подходили. Рулевой, вглядываясь в набухающие тучи и вздымающиеся волны, крикнул Эйнару:

– Ветер звереет, ярл! В открытом море будет ад! Надо плыть! Сейчас!

Эйнар, стоя на носу своего корабля, отвечал сквозь шум ветра, четко и властно:

– ДОМОЙ! – Его голос не оставлял сомнений.

Домой. К его очагу. К теплу. Он и так помог бы Халогаланду, даже без этого дикого ритуала. Ради долга отца. Ради памяти Эйрика. Он бы спас и вернул её домой. Но Гуннар, схватил Эйнара за рукав, когда он говорил с Магни. Его старческие глаза горели не страхом, а глубокой, древней тревогой:

– Эйнар Ярнбьёрн! Слушай! – Гуннар тряхнул его руку. – Ты совершил подвиг. Ты спас нас. Но... – Он кивнул в сторону Гимсёйе. – Она – "Невеста Льда". ТЫ привез выкуп. По древнему закону, по воле богов, которые, видно, услышали наши молитвы... Хельга теперь ТВОЯ. Твоя жена. Твоя ответственность.

Гуннар вгляделся в лицо молодого ярла.

– Если ты не примешь этот дар... если не выполнишь обряд до конца... ты прогневаешь духов Зимы и Земли ЕЩЕ сильнее. Голод вернется. На наш берег... и на твой. Понимаешь? Ритуал завершен ТОБОЙ. Теперь доведи его до конца. Возьми ее в жены.

Ветер завыл сильнее, захлестывая палубу ледяной водой. Корабль вздрогнул. Эйнар глубоко вдохнул соленый воздух, выпрямился во весь свой богатырский рост, и его голос прогрохотал, покрывая бурю:

– Поднять паруса! Курс – ДОМОЙ!

Его слова прозвучали как удар топора. Корабли рванули в разъяренное море, унося спасенную "Невесту Льда" и ярла, который взял на себя не только выкуп, но и страшное бремя древнего обета, не зная, проснется ли в его доме ненависть... или что-то иное. Борьба Хельги за жизнь продолжалась. Теперь на его руках.

Глава 13. Битва за тепло

Эйнар, неся Хельгу как трофей и бремя одновременно, спустился по крутому трапу в нижнюю палубу. Пространство было единым: в одном углу – примитивная кухня с очагом, в другом – склады припасов, закрепленные от качки, посередине – место для отдыха гребцов: грубые нары, свернутые шкуры. И в самом глухом углу – отгороженное куском плотного парусинового полотна пространство. За ним – целая гора шкур: медвежьих, оленьих, тюленьих. Его временное логово в долгом плавании.

Он занес Хельгу за перегородку, бережно уложил на мягкий ворох шкур.

– Трэллы! Сюда! – его хриплый рык потряс воздух в трюме. Две женщины, молчаливые тени в простых серых платьях, появились мгновенно. Одна уже несла миску с чистой, чуть теплой водой и тряпицу. Другая копошилась у ящика, доставая глиняную банку с густой, темной мазью – смесью животного жира и согревающих трав (можжевельник, розмарин, что-то резкое и хвойное). Терпкий запах разнесся по углу.

Эйнар вышел, отпустив ее на их попечение. Стоял вплотную к парусине, слыша за ней шелест одежды, тихие слова трэллов на непонятном наречии, шлепки мокрой тряпки по коже... Воображение рисовало картины, от которых горячая волна поднималась к лицу. Он стиснул зубы, упершись лбом в холодное бревно корабельного набора. "Не сейчас. Не так..."

Когда трэллы вышли (одна с мокрой, грязной одеждой Хельги в руках, другая с пустой миской), Эйнар снова зашел. Воздух пах травами и... слабостью. Хельга лежала на шкурах, завернутая только в чистую грубую ткань, насквозь промасленная той самой согревающей мазью и укрыта шкурой. Бледная. Неестественно худая. Кости выпирали под прозрачной кожей. Каждая впадина на лице – упрек.

Он опустился рядом на колени, осторожно взял ее руку. Холод. Ледяной, мертвенный холод, несмотря на мазь и шкуры. "Почему ты не согреваешься?" – прошептал он, растирая ее пальцы своими грубыми, теплыми ладонями. – "Хельга... Пожалуйста... Ты заболеешь... Ты..."

Но даже в бессознании ее бил озноб. Мелкая, неудержимая дрожь пробегала по всему телу, сушила губы, стучала зубами о зубы под тихий, жалобный стон. Мазь не справлялась. Тепло шкур не проникало внутрь. Ледяное ядро смерти все еще сидело в ней.

Единственный выход был очевиден. Жестоко очевиден. Эйнар взглянул на ее страдальческое лицо, потом на свои руки. "Так не должно быть... Но..." Решение созрело мгновенно. Ради жизни.

Он резко встал. Сорвал с себя пояс с секирой, швырнул его в угол. Стянул мокрый от морской воды плащ, грубую шерстяную тунику, рубаху. Разделся догола, не стыдясь своей мощной, изрезанной шрамами фигуры. Воздух трюма покалывал кожу.

Осторожно, стараясь не потревожить ее, он приподнял край шкуры, скользнул под нее рядом с Хельгой. Вздрогнул всем телом, когда его горячая кожа коснулась ее ледяного бока. "Гельские льды!" – прошипел он сквозь зубы. Это было как нырнуть в прорубь. Он обвил ее осторожно, но крепко, прижал к себе всей площадью своего тела – спиной к груди, ноги к ногам, руки обхватили ее холодный живот. Своим теплом он пытался растопить лед внутри нее.

"Не отдам тебя," прохрипел он ей в спутанные волосы, впиваясь носом в макушку, пахнущую морем, потом, травами мази и... слабой тенью ее прежнего, цветочного аромата. "Не отдам зиме и снегу. Ты моя. Не их вечная жертва. Моя. Выживешь."

И она... отозвалась. Словно почувствовав островок невыносимого тепла в своем ледяном аду, бессознательно прижалась к нему сильнее. Ягодицами – к его животу. Спиной – к его груди. Затылком – к его лицу. Ее дрожь не прекратилась, но стала глубже, сконцентрированнее, как будто тело направляло последние силы на контакт с источником тепла.

И вот тогда... Физиология нанесла удар. Его тело, прижатое к ее обнаженной, промасленной коже, к ее рельефам – впалому животу, острой лопатке, худой, но все еще женственной линии бедра – взбунтовалось. Кровь, только что бегущая, чтобы согреть, ринулась в другое русло. Возбуждение, резкое, животное, неудержимое, заполнило его. Сердце заколотилось уже не от усилия. Дыхание перехватило.

"Нет! Нет! Нет!" – закричал он внутри себя, сжимая веки. "Не сейчас! Не так! Она умирает! Это... скотство! Предательство!" Он пытался думать о битвах. О криках врагов. О лязге стали. О тяжести топора в руке. О липкой крови на лице. Картины сменялись одна за другой, кровавые, ужасные. Он напрягал мышцы, скрежетал зубами, пытаясь насильно остудить кровь. "Только не это... Только не над ней... Если только она сама... когда-нибудь... захочет..."

Постепенно, под напором железной воли и мерзких воспоминаний, волна отступила. Жар сменился усталостью. Напряжение спало. Дрожь Хельги под его руками казалась немного тише. Тепло его тела потихоньку просачивалось в нее. Адреналин схватки со стихией, с морозом, с самим собой – выдохся. Глаза слипались. Эйнар не заметил, как провалился в тяжелый, без сновидений сон, все еще крепко прижимая к себе свою ледяную ношу-надежду.

Он проснулся от непривычного ощущения. ЖАРКО. Душно. Пот стекал по вискам, спине, груди. Под шкурой – парная. Он открыл глаза, ослепленный слабым светом фонаря за перегородкой. Первое, что почувствовал – Хельга. Она не дрожала. Совсем. Ее спина, прижатая к его груди, была... ТЕПЛОЙ. Не горячей, но жизненно теплой. Дыхание ровное, глубокое. Она согрелась! Выжила!

Облегчение, сладостное и всепоглощающее, волной накрыло его. Он осторожно попытался высвободить онемевшую руку, приподняться...

И в этот момент Хельга пошевелилась во сне. Резко повернулась на спину. Тяжелая шкура съехала с ее плеча, обнажив высокую, бледную грудь с темным соском. Совершенную. Хрупкую и невероятно женственную даже в этой изможденной худобе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Удар был мгновенным. Кровь прилила к голове, ударила в пах раскаленной молнией. То самое животное возбуждение, усмиренное с таким трудом, вспыхнуло с удвоенной силой. Зрение затуманилось. Дыхание сперло.

"НЕТ!" – внутренний вопль был полон паники и стыда. Без мысли, на чистом рефлексе, Эйнар швырнул шкуру обратно на нее, грубо натянув до подбородка. Сорвался с шкур, почти упал, нащупывая в полумраке свою одежду. Натянул рубаху, штаны навыворот, не застегивая. Выскочил из-за перегородки, с грохотом сбив парусиновый полог. Рванул по трапу наверх, на палубу, под ледяной, очищающий ветер и крики чаек, пытая задушить в себе огонь, разожженный видом спасенной, но все еще недоступной "Невесты Льда". Его борьба была далека от завершения.

Глава 14. Госпожа и хозяин

Эйнар брякнул топором о планширь, закончив с креплением снастей. Подошел к рулевому – старому Торфинну, лицо в морщинах, как высохшее дно фьорда.

– Ну что, старый ворон? – рявкнул Эйнар, перекрывая вой ветра. – Вырвались?

Рулевой плюнул за борт, щурясь на вздыбленную зелень волн.

– Похоже, ярл. Шторм сдох позади. Пока.

Кинул быстрый взгляд на истощенных гребцов, спящих у весел в лужах соленой воды.

– Но драконы наши еле ползут. Люди – тени. Первая стоянка – Каупанг. Он ближе. Им нужен отдых.

Эйнар кивнул, резко:

– Каупанг так Каупанг. Пусть отмокнут. Заодно кнорры затарим, чтобы холостыми не плыть домой.

Занялся крепой разболтавшегося такелажа, ругаясь под нос на сопливый узел. Работа грела душу, отгоняя мысли о той самой ледяной женщине в трюме. Хотя бы на время.

Тем временем внизу...

Хельга пришла в себя. Сознание пробивалось сквозь ватную пелену. Медленно открыла глаза. Обвела взглядом тесное, пропитанное запахом дегтя и соли пространство. Голова гудела, но память била обухом: хижина, холод, медведь... А теперь – скрип досок, качка, чужие голоса сверху. Корабль. И она – в одной тонкой рубахе до колен, мурашки бегали по коже.

«Если не дома... Значит, забрал тот, кто принес выкуп. Горький ком подкатил к горлу. Теперь я его собственность. Рабыня.»

Резкий стук где-то рядом заставил вздрогнуть. Осторожно, едва дыша, приподняла край грубой парусины – в тусклом свете люка на полу, как бревна, спали несколько викингов. Дальше, у тлеющего очага, две женщины молча возились с котлом. Сердце колотилось в горле. Хельга сжала зубы, выпрямилась со всем остатком гордости и вышла к ним.

Те, заметив ее, словно по команде, почтительно склонили головы, взгляды уткнулись в пол.

– Госпожа, вам лучше? – тихо, с искренней тревогой спросила одна.

– Где... он? – выдавила Хельга, голос хриплый от долгого молчания.

Женщины мельком переглянулись. В их взгляде мелькнуло что-то неловкое.

– Хозяин? – уточнила та же, и в этом слове прозвучала невольная, горькая ирония. Теперь он и ее хозяин.

Хельга лишь резко кивнула, сжав кулаки. Они молча указали взглядом на трап, ведущий на палубу.

И в этот самый миг – шаги сверху! Твердые, мужские. Его шаги.

Мысль ударила, как нож: "Сейчас! Сейчас увижу того, кто купил меня, как вещь!" Ярость, жгучая и слепая, хлынула в жилы, смывая страх. Она рванулась к трапу.

Эйнар, тем временем, с яростью впивался пальцами в упрямый узел такелажа, пытаясь загнать в него всю свою досаду...

Вдруг – громкий шум снизу! Топот ног по трапу – не осторожный, а бешеный, срывающийся! Дверь в трюм с оглушительным скрежетом распахнулась настежь, ударившись о борт! И оттуда, ослепительном всплеском белого и черного, вырвалась – ХЕЛЬГА!

Он вскинул голову, резко обернулся – и кровь ударила в виски, залив лицо жаром. Сердце на миг замерло.

Она стояла, дрожащая как осиновый лист: в рубахе до колен, в его же медвежьей шкуре, накинутой на плечи, и... в сапогах не по размеру, вероятно, схваченных наспех. Резкий шквал рванул шкуру, едва не сорвал ее. Волосы бились по лицу как змеи.

– БЕЗУМНАЯ ВЁЛЬВА! – взревел Эйнар так, что вздрогнули даже спящие. – Твои чёртовы мозги морозом выдуло?! Только вырвалась из глотки Хель, опять норовишь в пасть?!

Он ринулся к ней, заслоняя от ветра своим телом.

Хельга с трудом разлепила мокрые пряди с лица. Глаза, впалые, но полые ярости, впились в него. Она вскинула голову, крича сквозь свист ветра:

– Я хотела сказать одно! Что я тебя ненави...

Слова замерли. Взгляд ее вдруг зацепился за его лицо. Эти глаза. Серые, как штормовое море, глубокие... Знакомые? Как пропасть, в которой тонешь... Она яростно тряхнула головой, сбивая наваждение. Плюнула. Точный, злобный плевок, едва не попавший ему в сапог.

– НЕНАВИЖУ!

На палубе повисло гробовое молчание. Викинги отвернулись, делая вид, что не видят. Плевок вождю... Это смертельное оскорбление. Эйнар побледнел, скулы заиграли под кожей. Ни слова. Шагнул вперед, схватил ее за предплечье так, что косточки хрустнули. Поволок обратно в трюм. Не тащил – влачил, как мешок с отрубями. Она спотыкалась, едва не шлепнулась с крутых ступеней, царапая сапогами дерево.

Он швырнул ее на шкуры. Она откатилась с тихим стоном. Эйнар навис над ней, глаза – узкие щели льда.

– Не смей высовывать нос отсюда без моего слова, женщина! – прорычал он, каждый звук – как удар обухом. – Сиди! Как в клетке!

Рванулся к выходу.

– Я НЕ ТВОЯ ТРЭЛЛКА! – крикнула она ему в спину, голос сорвался на визг. – Если ты меня... купил... Она выплюнула слово. – ...Это не значит ничего! Я УБЬЮ ТЕБЯ! СБЕГУ! НЕНАВИЖУ!

Он замер в проеме, спина напряглась как тетива. Не обернулся. Вышел. Рык его потряс перегородку:

– Трэллы! жрать ей! Сейчас!

Наверху, Эйнар принялся лупить кулаком по мачте, пока кожа не треснула. Злость клокотала в нем кислым дымом. Не ждал он... благодарности. Но такой звериной ненависти? "Чертова вёльва... Ледяная чертовка..." С другой стороны: Вольная львица, попавшая в капкан. Разве могла рычать иначе? В её крови – огонь, не рабская покорность. Это... почти уважало.

Но взгляды команды... Тяжелые, как камни. Бородатые рожи отводили глаза, когда он проходил. Шепота не слышно, но напряжение висело густое. Ни одна баба не смела так оскалиться на мужа, а уж на ярла... За такое... по обычаю... привязать к скамье да выпороть сыромятной вожжой до крови. Или в пасть Хель выкинуть. Порядок надо держать. А он... стерпел. Как последний трэлл.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

"Ха!" – фыркнул он зло на шипящую волну за бортом. Битва за эту ледяную львицу только началась. И победа будет горше, чем любая сеча. Но сдаваться? Ни в жизнь. Она его. Выкуп уплачен. Боги видят. И он выбьет из нее эту ненависть. Или умрет от ее когтей. Другого пути нет.

Хельга сидела, вернее, съежилась в своем углу за парусиновой перегородкой, зарывшись по уши в груду вонючих шкур. Она была невидимкой. Тот, кто ее выкупил - исчез после той сцены на палубе. Ни взгляда, ни слова. Только тяжелые шаги по трапу иногда, громкие команды сверху, от которых она невольно вздрагивала, и хриплый голос, пробивающий толщу палубы – его голос. Каждый раз волна ненависти накатывала с новой силой. «Ненавижу».

Иногда, когда сжимал живот от голода, она выползала в общую зону. Кухня – это чадящий очаг, закопченный котел, деревянные миски. Там крутились две трэллки – Мальфрид и Асвиг. Молчаливые, быстрые, с потухшими глазами. Они резали рыбу, месили тесто на пресные лепешки, стирали в деревянном корыте вонючее тряпье викингов – рубахи, порты, пропитанные потом, солью и кровью.

Именно тут Хельга сталкивалась с реальностью своего нового "статуса". Иногда, чаще вечером, спускался кто-нибудь из гребцов или воинов – запахший потом, перегаром дешевого эля, агрессивный. Оглядывался. Бросал тяжелый взгляд на трэллок. Кивком или грубым хрипом выбирал одну: "Ты. Иди." Или, бывало, оскалившись в похотливой ухмылке: "Обе. Хватит возиться."

И они шли. Без возражений. Без крика. Просто вставали, отряхивали руки, и шли за мужчиной в дальний угол трюма, за ящики или сложенные сети. Отворачивались. Начинали то, для чего их и брали в долгое плавание.

Однажды... Это было особенно мерзко. Двое викингов, огромные, пьяные, спустились громко ругаясь. Схватили обеих трэллок – Мальфрид вскрикнула коротко, как подстреленный заяц, Асвиг лишь глухо ахнула. Поволокли их прямо на грязные нары для отдыха, сбросив на гнилую солому. Хельга, застигнутая у очага с миской воды, едва успела шмыгнуть за свою перегородку. Она прижалась к холодной стенке, затаив дыхание, закрыв уши руками. Но звуки пробивались:

Грубый смех, пьяный угар.

Резкие шлепки по голой коже.

Приглушенные всхлипы Мальфрид.

Тяжелое, хриплое дыхание мужчин.

Стук дерева нар под весом тел.

Мокрые, чавкающие звуки... Хлюпающие... Отвратительные.

Короткий, дикий стон одного из викингов, смешанный с еще одним сдавленным плачем Асвиг.

Хельга свернулась в комочек, вдавливаясь в шкуры, стараясь исчезнуть. Желудок сводило от тошноты. Страх, ледяной и липкий, обволакивал ее. Вот он. Мой будущий удел. Статус? "Купленная вещь". Он может в любой момент... отдать ее своим людям... для "утешения". Ведь я его собственность. Как эти трэллки. Мысль была удушающей.

Позже, когда викинги ушли довольные, трэллки вернулись к котлу. Молча. Лица опухшие, синяки на плечах у Мальфрид, разодранная рубаха у Асвиг. Они не плакали. Просто продолжали резать рыбу. Движения механические.

Хельга, не выдержав, высунулась из-за полога, глаза полные ужаса и вопроса. Асвиг подняла на нее потухший взгляд. Шепот ее был хриплым, без эмоций, как скрип несмазанной двери:

– Не гляди так, госпожа. Не гневи хозяина. Он... в злости жесток. Лучше молчи. Всегда молчи.

"Хозяин". Слово обожгло Хельгу. Ее хозяин. Его злость она уже видела. Жестокость... Она представила его руки на себе... и содрогнулась.

Сверху донесся его громовый крик: "Поднять парус! Ветром поддувает!" Хельга снова вздрогнула, инстинктивно отшатнувшись вглубь своего угла. Сердце бешено колотилось. Но потом... Натура взыграла. Ярость, горячая и очищающая, сожгла страх дотла. Губы скривились в оскал. Она схватила лежавший рядом острый обломок кости, впилась в него пальцами.

– Ненавижу... – прошипела она в вонючую медвежью шкуру. – Если он... если только пальцем тронет...

Она представила его живот, мягкий под рубахой. Острый конец кости, входящий глубоко... Рывок вверх... Теплые кишки, вываливающиеся на палубу... Его лицо в предсмертном удивлении...

"Спущу кишки," – пообещала она тьме трюма и самой себе. "Спущу. Ненавижу."

Это обещание стало ее щитом и последней соломинкой гордости в этом плавающем аду. Она закрыла глаза, сжимая костяной кинжал, и ждала. Битва была не окончена. Она только переместилась в глубины трюма, где ледяная невеста затаилась с оружием в руке, готовая умереть, но не сдаться.

Глава 15. Каупанг: порт, вонь и власть

Через несколько дней грохот вёсел, ритмичный как биение сердца корабля, стих. Гул голосов на палубе сменился на деловую суету. Корабль легко качнулся на якоре. И в открытый люк трюма ворвался ЗАПАХ. Знакомый. Омерзительный. Смесь тухлой рыбы, кислого пота тысяч людей, дегтя, навоза и чего-то сладковато-гнилого. Каупанг. Вонючее чрево торгового мира Севера.

Хельга прислушалась. Сквозь деревянные стены доносился разноголосый рой: крики зазывал, торг купцов, ржание лошадей, лязг железа, пьяный хохот. «Зачем мы здесь?» – пронеслось в голове, леденя душу. «Неужели... он хочет меня продать?» Логика отчаяния подсказывала: она – проблема. Дерзкая, непокорная. Не оправдавшая надежд на смирение. Зачем ярлу такая головная боль? Лучше сбыть с рук здесь, на невольничьем рынке, пока не перерезала ему глотку. Она сжалась внутри, но внешне выпрямила спину. «Пусть попробует. Встречу судьбу с поднятой головой. Как дочь Эйрика.»

Раздумья прервал тяжелый, уверенный топот сапог по трапу. Один. Знакомый. Сердце замерло, потом забилось часто-часто. Парусина взметнулась. Он стоял в проеме. Огромный. Затмевающий слабый свет люка. Его тень накрыла ее целиком.

– Собирайся, – бросил он коротко, голос – как удар тупым топором по дереву. – И спускайся на пристань.

Повернулся назад, чтобы уйти.

– Что?! – вырвалось у Хельги, вскочившей на ноги. Гордость вскипела. – Только купил – и тут же продать решил?!

Она бросилась за ним вслед к лестнице, голос звенящий от ярости и презрения.

– Думаешь, выручишь больше, чем отдал?

Эйнар остановился. Не оборачиваясь. Плечи зашевелились. И вдруг – громовой, глубокий ХОХОТ. Он оглянулся, глаза сверкали жестокой усмешкой.

– Ха! Да твоя слава, львица, давно впереди тебя бежит! – прогрохотал он. – Вся скандинавская земля знает! Дочь Эйрика, ярла Халогаландского! Наглая! Дерзкая! Шипы вместо языка!

Он сделал шаг к ней.

– Такие "проблемы"... – он язвительно растянул слово, – ...никому не нужны. Козы тощей не стоишь. Даже даром не возьмут. Но...

Он вдруг резко шагнул вплотную. Наклонился. Губами почти коснулся ее уха. Голос упал до низкого, опасного рычания, от которого мурашки побежали по коже:

– Я НЕ ОТДАМ ТЕБЯ НИКОМУ. ТЫ МОЯ.

От этих слов Хельга вздрогнула всем телом. Не от страха. От... неожиданного удара по всей ее защите. Уверенности. Собственности. Она отпрянула, глаза широко раскрылись, ловя его взгляд.

– Через пять минут на берегу, – отрезал он, выпрямляясь. – Не спустишься – будет хуже.

И ушел по трапу, оставив ее стоять посреди вонючего трюма с гулом в ушах от его слов.

Она стояла. Мысли путались. Радость? Нет, не радость... Облегчение? Да. Этот грязный, опасный Каупанг был знаком. Здесь можно было затеряться. Выжить. Лучше, чем попасть в руки неизвестному жестокому ярлу. Но... Страх сжимал горло. "Ты моя". Он имел право. На всё. Сейчас. Здесь. Везде.

Она натянула грубое платье трэллки, свои поношенные сапоги, старую, прожженную искрами накидку, пахнущую дымом и потом чужих тел. Вышла на палубу, щурясь от резкого света.

Он стоял на грязном берегу, опираясь на рукоять секиры. Рядом – двое его викингов, крепких, с мрачными лицами. Они переговаривались, вдруг громко рассмеялись на что-то, им брошенное. Хельга покраснела. Наверное, про меня... Смеются над купленной проблемой...

Пока она спускалась по сходням, ее взгляд непроизвольно скользил по нему, впитывая детали, которые раньше видела сквозь пелену ненависти и страха.

Плечи – широкие, как дверной косяк в длинном доме. Грудь – мощная, подчеркнутая кольчугой и кожаным дублетом. Стоял непоколебимо, как скала во фьорде. Руки – толстые, жилистые. Пальцы – короткие, сильные. Сжимали рукоять секиры так, что дерево скрипело. Волосы густые, рыжевато-каштановые, длинные, связанные в небрежный хвост у затылка. Несколько прядей выбивались, развеваясь на ветру. Борода такая же густая, рыжеватая, подстриженная коротко на щеках, но длиннее на подбородке. Скрывала крепкую челюсть.

Она только начала всматриваться в лицо – квадратный подбородок, широкие скулы, прямой нос, глубоко посаженные глаза цвета штормового моря... – как он поднял взгляд. Прямо на нее. Глаза встретились. Серые бездны поймали ее. Он крикнул, разрывая мгновение:

– Догоняй!

И развернулся, зашагал вперед по узкой, грязной улочке, ведущей к рынку. Двое викингов тут же шагнули за ним, как привязанные.

Хельга засеменила следом, едва поспевая за его длинным шагом. Внезапно Эйнар остановился, обернулся, подождал, пока она подбежала, запыхавшаяся. Продолжил идти, но теперь она шагала рядом, чуть сзади, а викинги – позади. Он, не глядя на нее, бросил сквозь шум толпы:

– Не думай даже о побеге.

Она вскинула подбородок, гордость заставила выпрямиться, не глядя на усталость и страх.

– Я выживу! – выпалила она, голос звенел уверенностью, которой не чувствовала. – Хоть где! Я сильная! Я смогу!

Он повернул голову, взглянул на нее искоса. Уголки его губ дрогнули – не улыбка, а что-то похожее на уважение к дерзости.

– Не сомневаюсь, – отозвался он ровно. – Но здесь, в этом дерьмовом месте, ты можешь встретить людей, которые тебе, не очень-то и рады.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его слова прозвучали не как угроза, а как мрачное предостережение. Хельга сглотнула. Каупанг вдруг показался еще опаснее. Кто здесь мог ждать Хельгу? Враги отца? Отец... Честный Эйрик, чье слово было крепче дуба... Никому зла не делал, только честно торговал, рука об руку с друзьями... Значит, не враги отца. Тогда кто?! Внезапно, как удар молнии в ясный день: Тот викинг! Тот грубый, пьяный скот! Десять лет назад. Здесь, на этой самой площади Каупанга, у подножия Торгового Камня. На ее глазах огромный детина с лицом, изрытым шрамами ярости, избивал свою щуплую жену. Она, юная, дерзкая, не сдержалась – бросилась вперед, вцепилась мертвой хваткой в его волосатую руку, занесенную для нового удара, и едва не распорола ему запястье отточенным девичьим ножом! Помнила его дикий рев, пьяное дыхание, брызги слюны... Но откуда он знает об этом?!

Она встала как вкопанная, ноги словно вросли в утоптанную глину площади. Весь шум Каупанга – крики торговцев, мычание скота, звон кузнечных молотов, плеск волн о причал – исчез, заглушенный оглушительным гулом в ее ушах. Взгляд ее впился в его широкую спину, затянутую в прочную кольчугу, поблескивающую стальными кольцами на утреннем солнце. В затылок, смуглый и сильный, с белой линией старого шрама. В рыжие пряди, выбившиеся из хвоста и трепетавшие на холодном ветру с фьорда. Его глаза... Серые. Глубокие, как воды Норд-моря перед штормом. Знакомые. Не просто знакомые – ОНИ. Эйнар. Сын Хальгримма! Друга отца! Тот самый тощий, угловатый юнец с веснушками на носу, что стоял тогда в стороне. За эти годы... Он вымахал в мужественного великана, плечи расправились, щеки покрылись жесткой щетиной, голос обрел металл. Изменился до неузнаваемости, как гусеница в крылатую тварь. Но глаза... Глаза те же. Серые. Глубокие. Осознание обрушилось с невероятной, сокрушительной силой, словно ледяная лавина с горы. Перехватило дыхание. Обида закипела в горле, горькая как желчь, жгучая как раскаленный уголь. "ОН! Сын Хальгримма. Друга! Он знал отца, знал МЕНЯ! Знал ВСЁ о нашем роде, о нашем падении! И он... он просто КУПИЛ меня! Как вещь на торжище! Воспользовался нашим крахом, как вор чужой бедой!" Эта мысль жгла сильнее любого оскорбления.

– ЭЙНАР! – крик сорвался с ее губ, пронзительный, дикий, полный ярости и горечи предательства, разорвавший шум площади. Голос сорвался на визг, но в нем была сила отчаяния.

Он остановился, замер на полшага. Медленно, словно через сопротивление воды, повернулся. Лицо его, обычно спокойное и властное, было напряжено, как тетива лука перед выстрелом. Темные брови сдвинуты в одну грозную линию над переносицей. В серых глазах – непонимание, быстро сменяющееся искрой раздражения. Он не ожидал такого взрыва здесь, сейчас, при всех.

Она подбежала, не помня себя, движимая слепой яростью. Кулаки ее, маленькие и беспомощные против его брони, застучали по его жесткой кольчуге, по толстому кожаному дублету под ней, как частый дождь по холодному камню. Бессильно, но яростно. Каждый удар отдавался болью в ее костяшках, но она не чувствовала ничего, кроме всепоглощающей ненависти.

– Почему это ТЫ?! – выкрикивала она, голос хриплый от надрыва. Слезы гневные, соленые и жгучие, застилали глаза, превращая его лицо в размытое пятно. – Почему ТЫ это сделал?! Ненавижу! НЕНАВИЖУ!

Каждое слово было плевком, ножом, попыткой ранить хоть как-то.

Вокруг тут же начали собираться зеваки. Как вороны на падаль. Лица, полные любопытства, злорадства, осуждения. Шепот понесся по рядам, как змеиное шипение. Двое его верных викингов, Хаскольд с окладистой бородой и молодой Бьярни, напряглись, готовясь броситься вперед, оттащить дерзкую девчонку. Но Эйнар резким, отрубающим жестом остановил их. Он все еще не понимал сразу, о чем она кричит – о сделке? О выкупе? Но злость вскипела в нем, горячая и густая, от публичного позора. Быть атакованным, оскорбляемым перед лицом всего Каупанга его же... женой? Собственностью? Сжал кулаки так, что кожа побелела на костяшках, скулы заходили буграми под смуглой кожей. Голос его, когда он заговорил, зазвенел холодной, опасной сталью, перекрывая ее истерику:

– Замолчи, Хельга. Сейчас же. Или...

Она перебила его, закинув голову с вызовом, бросив ему в лицо слова, как камни:

– Или ЧТО?! Ударишь меня? Как тот бык свою жену бил?! Я ТЕБЯ ВСПОМНИЛА!

Она плюнула прямо ему под ноги, в пыль площади, с таким презрением, словно это была его душа. Посыпались проклятия, древние, страшные, острые, как обсидиановые ножи. Проклятия его роду, его кораблям, его удаче, его будущим детям. Голос ее дрожал, но сила ненависти придавала словам вес.

И тут он понял. Всё. Это не просто истерика купленной рабыни. Это ярость женщины, узнавшей предательство от человека, которого она в глубине души, возможно, считала почти своим. Грубость ее не пугает. Она сама из стали. Его угрозы – топливо для ее ярости. Его вызов она принимает с исступлением обреченной. Тактика нужна другая. Железная. Прямо сейчас.

Он резко, без предупреждения, шагнул вперед. Не для удара. Он действовал с точностью и силой опытного воина. Схватил ее за плечи – крепко, как клещами, больно, так что она вскрикнула от неожиданности и боли. Кольчуга под его пальцами впивалась в ее тонкую рубаху. Рванул к себе со всей силой. Прижал так, что воздух вышел из ее легких со стоном, смешавшимся с хрипом. Его объятия были не утешением, а железными тисками, призванными сломить, обездвижить. Грубая шерсть его дублета впилась в ее щеку, царапая кожу. Запах – тяжелый, животный запах пота, металлический дух железа от кольчуги, соленый, свежий запах моря, и что-то еще, глубокое, мужское, сильное – заполнил ее ноздри, ее мир. Дышать было невозможно.

И сопротивление сломалось. Не воля, не ненависть – тело. Физическая сила была неравной. Гордая львица, рычавшая минуту назад, зарыдала. Горько, беспомощно, всхлипывая в его грудь, в грубую шерсть. Тело сотрясали судороги рыданий. Слова прорывались сквозь рыдания, обрывистые, сдавленные:

– Ты... ты меня купил... как скот... для своих... развлечений... Ты ублюдок!.. Проклятый... Ненавижу!.. Ненавижу!..

Эйнар не отпускал. Его хватка оставалась железной, но в ней появилась какая-то странная, не свойственная ему осторожность, будто он держал не бьющуюся в истерике женщину, а раненую, дикую птицу, которую боялся раздавить. Его голос над ее головой прозвучал тише, чем угроза минуту назад, но весомо, как удар молота о наковальню, сквозь нарастающий шум толпы:

– Я не купил тебя для развлечений, Хельга. Замолчи и слушай. Ты... ты мне ещё тогда понравилась. В тот день, на этой площади.

Слова давались ему трудно, непривычно. Они звучали чуждо его собственной натуре воина и хозяина.

– Десять лет. Ждал случая.

Она вскинула на него залитое слезами лицо, глаза полые, бездонные от недоверия и новой, еще более горькой волны обиды. Слезы текли по щекам, смешиваясь с пылью, оставляя грязные дорожки. Губы дрожали.

– А как это называется?! – зашипела она, с трудом выговаривая слова сквозь спазмы в горле. – Ты мог... мог просто ПРИЕХАТЬ! Мог прийти к нам в Халогаланд! Посвататься! Как мужчина чести! Как сын друга моего отца!

Она пыталась вырваться, тряся головой, но его хватка была непреклонной, как скала.

– А ты... ты просто ВОСПОЛЬЗОВАЛСЯ ситуацией! Подождал, пока мы будем в отчаянной нужде! Купил! КАК ТОВАР НА ТОРГУ! КАК РАБЫНЮ С КОЛОДКОЙ НА ШЕЕ!

Последние слова она выкрикнула так громко, с такой ледяной, режущей яростью, что вокруг воцарилась мертвая, звенящая тишина. Даже торговцы, кричавшие о ценах на меха и янтарь, замолчали, разинув рты. Все смотрели на них – ярла Эйнара, держащего в железных объятиях свою безутешную, яростную невесту. Тишина была громче любых криков.

Эйнар замер. Казалось, даже его мощная грудь перестала дышать. Ее слова, как метко брошенные копья, попали точно в цель. В то, что глодало его всю дорогу от Халогаланда до Каупанга под маской уверенности и холодного расчета. Правда в них была обжигающей, как расплавленное железо. Стыд – глубокий, гнетущий стыд перед памятью отца, перед Хальгримом, перед самим собой – смешался с яростью на собственную слабость, на эту нелепую, запоздалую попытку оправдаться. Эта смесь отразилась в его взгляде – в глубине серых глаз мелькнуло что-то неуловимое, почти растерянное, прежде чем вновь нахмурились брови.

Сильные руки, державшие ее как пленницу, вдруг ослабили хватку. Не отпустили, но давление ослабло, давая ей возможность глотнуть воздуха. Он не знал, что ответить. Признание? В чем? В подлости? В трусости? В том, что страх отказа, страх увидеть презрение в ее глазах раньше, чем он стал ее хозяином по праву выкупа, оказался сильнее долга перед дружбой отцов? Оправдание? Какое оправдание могло быть? "Я заплатил больше других"? "Я спас твою семью от голода"? Это звучало бы как насмешка. Дикая ярость? На нее? За то, что она осмелилась высказать правду? Он стоял, держа всхлипывающую, но уже скорее от бессилия, чем от рыданий Хельгу, пойманный ее справедливым, как удар топора, упреком на глазах у всего Каупанга. Битва перешла на новый, невероятно опасный уровень – уровень морального поражения. Победителя в ней пока не было. Только проигравший – он.

В этот момент тишины, когда его молчание висело тяжелее доспехов, Эйнар собрался. Он не мог позволить этому позору длиться. Не здесь. Не сейчас. Его голос, когда он снова заговорил, был низким, сдавленным, но несущим в себе приказную силу, адресованный только ей, склонившейся в его руках:

– Успокойся, Хельга.

Слова были жесткими, но в них не было прежней стальной звонкости.

– Этот крик... эти оскорбления... Я не буду их терпеть. Не здесь.

Он чуть сильнее сжал ее плечи, не больно, а для акцента.

– Мы... это решим. Позже. Наедине.

Он сделал паузу, глотая воздух, чувствуя, как гнев снова поднимается в нем от ее непокорности, от сотен глаз, впившихся в него.

– Но сейчас... все внимание к нам. Весь Каупанг видит, как моя жена позорит меня и себя. Я не могу слушать это. Я с трудом сдерживаюсь.

Его голос стал жестче, опаснее.

– Если ты не прекратишь сейчас же... Да, мне придется... наказать тебя. Как тот викинг свою жену на площади.

Он увидел, как ее глаза расширились от ужаса и новой волны ненависти при этих словах.

– И от этого... ты возненавидишь меня сильнее. Но поверь, Хельга...

Он наклонился чуть ниже, его губы почти коснулись ее уха, шепот был ледяным и неумолимым:

– ...тебе будет хуже. Тебе придется с этим жить. И помнить. Каждый день. Ведь ты теперь моя жена. По закону богов и людей. Не рабыня. Ритуал свершился. Боги видели. Выкуп принят твоим родом. Невеста снята со скалы Льда. Ты моя. И я требую исполнения долга. Твоего долга. Сейчас. Молчание и послушание.

Когда Хельга услышала это – не только угрозу, но и ледяное напоминание о статусе, о законе, о необратимости – в ее сознании, словно вспышки молнии в бурю, мелькнули образы.

Халогаланд. Суровый, бедный фьорд, их дом. Заснеженные склоны, скудные поля. Хижины их родичей и дружинников отца. Дымок из труб, такой хрупкий на фоне зимнего неба.

Её люди. Старики с морщинами глубже фьордов, дети с большими глазами и тонкими ручками. Мать. Гордая Астрид, опустившая голову перед необходимостью, отдавшая дочь, чтобы спасти сына и родичей. Лицо матери в момент прощания – каменное, но с бесконечной болью в глазах. Брат. Магни. Его доверчивые глаза.

Мешки с зерном, бочки с солониной, связки пушнины для одежды – выкуп Эйнара. Груда богатства на утоптанной земле их хутора. Они сыты. Они смогут пережить зиму. Смогут дожить до весны, до рыбного лова, до нового урожая. И это только благодаря ЕМУ. Благодаря этой сделке. Благодаря ее молчанию сейчас.

Мысль пронзила ее, как ледяная стрела: «А если он... если он ее вернет? Сейчас, при всех, униженный, разгневанный? Если он заставит отдать выкуп?» Образ мгновенно сложился в голове: мешки увозят обратно на его кнорр. Мать, стоящая на пороге пустой хижины. Магни, плачущий от голода. Старики, тихо умирающие в своих постелях от холода и безысходности. И опять они вернутся к тому, с чего начали. К краю пропасти. К смерти. И ее жертва окажется напрасной. Ее гордость, ее ярость – ценой жизней тех, кого она любит.

Ей придется сдаться. Не сердцем. Не душой. Но телом. Волей. Сейчас. На этой площади. Но она не примет этого никогда. Эта мысль горела в ней ярче ненависти. Она не станет покорной женой. Не станет вещью. Но сейчас... Сейчас нужно выжить. Для них. Для Халогаланда.

Она замолчала. Рыдания, еще недавно сотрясавшие ее тело, стихли резко, как обрезанные ножом. Не потому что прошли, а потому что были втиснуты внутрь, в самый темный угол души, и придавлены тяжестью осознания. Вся ярость, вся обида, все слезы схлопнулись в маленькую, твердую, ледяную точку где-то под сердцем. Лицо ее, еще мгновение назад искаженное плачем и гневом, стало вдруг гладким, каменным. Бесстрастным. Только глаза, красные от слез, горели холодным, неугасимым огнем ненависти и принятого решения. Она перестала вырываться. Перестала бить его кулаками. Она просто стояла в его ослабевших, но все еще держащих руках, дыша ровно и поверхностно, уставившись куда-то мимо его плеча, в толпу, но не видя ее.

Он почувствовал перемену. Напряжение в ее теле сменилось ледяной, мертвой податливостью. Это было страшнее истерики. Он отпустил ее и посмотрел на ее застывшее лицо, на эти глаза, полные ледяного ада, и что-то сжалось внутри него.

Она ответила. Не словами оправдания, не мольбой. Одним словом, тихим, лишенным интонации, плоским, как поверхность мертвого озера:

– Пошли.

И, не дожидаясь его реакции, не глядя на него, она сделала первый шаг. Не к дому, не к кораблю – просто вперед, вдоль торговых рядов, туда, куда он вел ее до скандала. Шаг был механическим. И они двинулись. Он, все еще слегка ошеломленный этой мгновенной трансформацией, его рука теперь скорее направляла ее локоть, чем держала. Его викинги, Хаскольд и Бьярни, сдвинулись, прикрывая их с флангов, отсекая любопытные взгляды. Толпа молча расступалась перед ними, как перед похоронной процессией. Шепот возобновился, но теперь он был другим – недоуменным, испуганным. Дочь Эйрика шла, прямая как копье, лицо – маска, глаза – лед. А ярл Эйнар шел рядом, и на его обычно непроницаемом лице читалась глубокая, тяжелая дума, а в глазах – тень только что понесенного поражения и тревожный вопрос о том, что же он на самом деле приобрел за свой щедрый выкуп. Битва затихла, но война, холодная и тихая, только началась.

Глава 16. Платье, пиво и сталь

Мертвая тишина, повисшая после криков и рыданий, постепенно сменилась привычным гомоном Каупанга, но напряжение между ними витало плотнее тумана над фьордом. Они шли сквозь толпу, Хаскольд и Бьярни расчищали путь, отсекая любопытные взгляды. Хельга двигалась рядом с Эйнаром, ее шаги были ровными, механическими, лицо – непроницаемой маской из льда и камня. Только легкая дрожь в сжатых кулаках и неестественный блеск в красных от слез глазах выдавали бурю, кипевшую внутри. Эйнар шел чуть впереди, его мощная спина была напряжена, профиль суров. Он чувствовал ее ледяное молчание как физический укол.

Они миновали ряды с керамикой и специями, обогнули шумную кузницу, откуда летели искры и звенели молоты. И вот, перед одной из более опрятных и просторных лавок, заваленной свертками тканей и готовой одеждой, Эйнар остановился. Резко, без предупреждения. Хельга едва не врезалась в него, но вовремя замерла, подняв на него вопросительный взгляд. В нем не было ни интереса, ни покорности – только холодное ожидание его следующего хода.

Он, не глядя на нее, кивнул в сторону лавки. Голос его был ровным, деловым, лишенным прежней ярости, но и тепла тоже:

– Выбирай. Что хочешь.

Она медленно перевела взгляд с его лица на пестрое богатство лавки. Шелка? Парча? Ей, дочери обедневшего ярла, привыкшей к практичной шерсти и льну? Сомнение мелькнуло в ее глазах. Зачем ей это? Чтобы быть его дорогой куклой?

Он, будто угадав ее мысль, повернулся к ней. Его серые глаза скользнули по ее поношенной, простой рубахе из грубого льна, по выгоревшему и местами порванному шерстяному плащу – наследию бедности Халогаланда. В его взгляде промелькнуло нечто – не жалость, а скорее брезгливое недоумение, словно он впервые действительно разглядел, во что она одета.

– Мы едем домой. Тебе нужно приданое, достойное жены Эйнара Железного Медведя.

Он произнес свое прозвище с привычной уверенностью, но в контексте оно звучало как укор.

– Жена ярла не может ходить в этих...

Он коротко, выразительно махнул рукой в ее сторону, ища слово, и нашел его, грубое и режущее:

– ...обносках.

Хельга покраснела. Не от стыда, а от злости, мгновенной и жгучей. Кровь ударила в лицо, заставив ледяную маску дрогнуть. "Ах ты высокомерный..." – мысль пронеслась, как молния. Она готова была выкрикнуть что-то оскорбительное, бросить ему в лицо, что ее "обноски" – это честь ее рода, заплатившего за них кровью и трудом, в отличие от его богатства, нажитого мечом и грабежом. Но... образы Халогаланда – хижины, мать, Магни, мешки с зерном – встали перед глазами. Она замолчала. Сжала зубы так, что заболела челюсть. Гнев снова схлопнулся в ту ледяную точку под сердцем.

«Хорошо», – подумала она с ледяной яростью. «Хорошо, ярл Эйнар. Ты хочешь показать меня дорогой игрушкой? Я сыграю. И заплатишь ты за это сполна.» Внутри зародился план – мелкий, но сладкий отмщением.

– Хорошо, – произнесла она ровным, безжизненным голосом, глядя мимо него на лавку.

«Я выберу самое дорогое. Самое непрактичное. Я опустошу твой кошель. Пусть твои люди шепчутся, что новая хозяйка – мотовка. Пусть ты станешь посмешищем. А когда серебро кончится, и ты будешь так же нищ, как и я... тогда посмотрим, кто здесь ярл.»

Она вошла в лавку. Запах воска, дорогих тканей и сушеных трав ударил в нос. Торговец, упитанный мужчина с хитрыми глазками, сразу распознал в Эйнаре важного гостя и засуетился. Хельга игнорировала его лесть. Она методично, с холодной расчетливостью, принялась выбирать себе одежду.

Сначала платья. Первое, глубокого, насыщенного синего цвета, как ночное море перед бурей. Ткань – плотная, качественная шерсть, но тонкой выделки, с легким ворсом. Рукава широкие, у запястий стянуты тонкими кожаными шнурками с серебряными наконечниками. Вырез округлый, скромный, но подчеркивающий ключицы. По подолу и горловине – сложная вышивка серебряной нитью в виде переплетающихся волн и морских змеев. Дорого, тяжело, непрактично для повседневной жизни ярловой жены – идеально для ее плана.

Второе, цвета свежей зелени, напоминающей первые ростки весной. Ткань – лен высочайшего качества, нежный и прохладный на ощупь. Покрой более простой, но изящный, с акцентом на талии тонким кожаным поясом с медной пряжкой. Вышивка скромнее – стилизованные дубовые листья по краю рукавов и подола золотисто-коричневой нитью. Все равно дорого, но хоть немного полезно.

Третье, для самых холодных дней. Из толстой, мягкой овчины, выкрашенной в глубокий бордовый цвет. С капюшоном, отороченным черным лисьим мехом. Очень тепло, очень дорого. Эйнар не моргнул глазом, когда торговец назвал цену.

Затем взяла теплое белье: несколько пар шерстяных чулок – длинных, плотных, хорошо облегающих ногу. Нижние рубахи из самого мягкого, отбеленного льна. Две тонкие для тепла, одна потолще для холода. Шерстяные нательные пояса – широкие, согревающие живот и спину.

Выбрала сапоги. Высокие, до колена, из дубленой воловьей кожи, мягкой и прочной. Подошва двойная, прошитая крепкими сухожильными нитями. Внутри – подкладка из меха ягненка для тепла. На голенище – простая, но добротная вышивка в виде переплетенных ремней темно-коричневой нитью. Практично, но качественно и дорого.

Пока Эйнар отвлекся, осматривая развешенные на стене плащи, Хельга быстрым, незаметным движением указала торговцу на груду сложенной у задней стенки более простой одежды. Два платья из грубого некрашеного льна, простейшего покроя, какие носили трэллки. Дешевые, но прочные. Она кивнула, и торговец, удивленно подняв брови, но не смея перечить, быстро завернул их в отдельный сверток. Для служанок.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эйнар повернулся, его взгляд скользнул по выбранной груде дорогих тканей. Он лишь хмыкнул и кивнул торговцу: «Упакуй. Доставь к моему кнорру «Морской Ветер» до захода солнца». Мешок серебра лег на прилавок с глухим стуком. Хельга почувствовала мимолетное удовлетворение – он заплатил очень много.

Следующей остановкой был трактир «У Дремлющего Коня». Шумный, дымный, пропахший пивом, жареным мясом и влажным деревом. Они сели в углу, за массивный дубовый стол. Хаскольд и Бьярни заняли соседний. Принесли кувшины темного, густого пива и миски с дымящейся похлебкой.

Хельга сначала лишь мрачно ковыряла ложкой в похлебке. Но пиво было крепким, хорошо сваренным. Она сделала глоток, потом другой. Хмель, непривычный после долгого воздержания в бедности, постепенно ударил ей в голову. Сначала легким туманом, потом теплой волной, смягчая острые углы боли и гнева. Ледяная маска начала таять. Она услышала, как Хаскольд рассказывает что-то забавное про неудачную охоту на моржа. Услышала свой собственный смех – сначала тихий, неуверенный, а потом все более свободный. Эйнар что-то сказал в ответ, суховато, но с едва уловимым юмором, и она засмеялась снова. На мгновение, под действием хмеля и усталости от напряжения, они шутили. Казалось, что тень того дня на площади, тень покупки, отступила. Были просто мужчина и женщина, уставшие, выпивающие после тяжелого дня. В ее смехе еще звенела истеричная нотка, а в его взгляде оставалась осторожность, но это был миг почти... нормальности. Хельга поймала его взгляд и увидела в нем не гнев, не брезгливость, а что-то похожее на удивление и... интерес? Она быстро отвела глаза, смущенная и внезапно испуганная этой хрупкой связью.

Когда они вышли из трактира, солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо и деревянные дома Каупанга в золото и багрянец. Воздух стал свежее. Они шли в сторону причалов, к силуэтам кораблей. Хмель еще теплился в крови Хельги, но ясность мысли вернулась. И тут, проходя мимо последних рядов, мимо лавки оружейника, она резко остановилась.

Эйнар, шедший чуть позади, врубился в нее плечом. Он обернулся, раздраженно:

– Что еще?.. – но замолчал, увидев, куда устремился ее взгляд.

Она стояла, завороженная. В лавке, на почетном месте, висел лук. Не простой охотничий, а настоящий боевой лук викингов. Его плавные, смертоносные линии дышали силой. Рядом, в корзинах, лежали оперенные стрелы с наконечниками разной формы – для пробивания доспехов, для дальнего боя, для охоты.

Она молча смотрела. Не на Эйнара. На лук. Вся ее натура воительницы, дочери ярла, которую она пыталась задавить горем и унижением, воспряла. Ее руки, привыкшие к тяжести оружия, сжались в тоске. Ее лук... ее верный друг... остался там, на проклятой Гимсёйе, вместе с прошлой жизнью. Мысль была острой, как нож.

Нет. Она не будет унижаться. Не будет молить. Она не рабыня. Она жена ярла. Пусть и купленная. Но жена. И она гордая. Гордость, подкрепленная пивом и воспоминанием о смехе в трактире, вспыхнула в ней ярко. Она вскинула подбородок, повернулась к Эйнару. Глаза ее горели не мольбой, а твердой решимостью. Голос прозвучал четко, без дрожи:

– Мне нужен лук. Мой... мой остался на Гимсёйе.

Эйнар смотрел на нее. Не на лавку, а на нее. На ее осанку, на блеск в глазах, на гордо поднятый подбородок. В его серых глазах мелькнуло что-то – не гнев, не отказ, а... одобрение? Или просто признание неизбежного? Он медленно кивнул. Одобрительно. Сурово. Без слов он протянул ей небольшой, но увесистый мешок с серебром. В его голове промелькнула мысль, быстрая и ясная, как удар меча: "Не бойся, в клетку я тебя не посажу, девочка-львица. Я купил не тихую овечку. Я хочу видеть рядом ту самую дерзкую львицу, которая бросилась на рыжего пса с ножом. Которая осмелилась кричать мне в лицо на площади. Не покорную рабыню, а партнера... или достойного противника. Пусть будет лук".

Она радостно – искренне, по-детски радостно от этой неожиданной победы, от возвращения частицы себя – кинулась к прилавку. Торговец-оружейник, бородатый великан с умными глазами, сразу оживился, видя интерес и серебро. Он начал нахваливать свой товар:

– О, госпожа, глаз меткий! Это не просто лук, это песня из ясеня и оленьих жил! Смотрите, изгиб – плавный, как шея лебедя, но сила! Сила, чтобы стрела пробила щит на сто шагов! Жилы натянуты туго, как струны арфы богов! Лучший в Каупанге, клянусь Тором!

Хельга не очень слушала его. Она брала лук в руки, ощупывала гладкое, лакированное дерево ясеня, пробовала тетиву – крепкую, сплетенную из бычьих жил. Она нашла тот, что лег идеально в ее ладонь, чья сила натяжения соответствовала ее силе. Лук из темного, выдержанного ясеня, гибкий и мощный. Длина – в пол ее роста. Тетива – тугая, из сплетенных жил, обработанная воском для защиты от влаги. На рукояти – неброская, но искусная резьба в виде переплетенных змей – символ мудрости и смертоносности. И стрелы. Два десятка. Древки из прямой, легкой сосны. Оперение – орлиные перья, аккуратно подрезанные и закрепленные. Наконечники разные. Несколько узких, граненых для пробивания кольчуги (дорогие, из хорошей стали). Несколько широких, листовидных для нанесения тяжелых ран. И несколько охотничьих, с широкими наконечниками для зверя. Все наконечники были острыми как бритва.

Пока торговец упаковывал лук и стрелы в прочный кожаный чехол, взгляд Хельги скользнул по стене. И упал на него. На двусторонний боевой топор. Не огромный дровосечный, а изящный, смертоносный инструмент воина. Его лезвия были симметричными, широкими и отточенными до бритвенной остроты, расходясь в обе стороны от прочной стальной втулки. Рукоять – не длинная, как у древкового, а ровно в длину ее предплечья, из крепкого дуба, обтянутого кожей для надежного хвата. Он был круглым в сечении, удобно ложась в руку. Топор висел, сверкая полированной сталью в последних лучах солнца. Оружие не для новичка. Оружие для того, кто умеет драться в ближнем бою, вращая его с бешеной скоростью, парируя и нанося удары с любой стороны.

Хельга замерла. Сердце застучало чаще. Это было... совершенство. Практичное, смертоносное, ее. Она протянула руку, почти неосознанно, коснулась холодной стали.

Глаза Эйнара, наблюдавшие за ней, расширились. Удивленно? Настороженно? Топор – это серьезно. Это не лук для дистанции. Это оружие ближнего, личного боя. Жена с топором... это вызов всем обычаям. Он почувствовал, как Хаскольд и Бьярни напряглись за его спиной. Веки Эйнара дрогнули. Он открыл рот, возможно, чтобы запретить, потребовать объяснений...

Но промолчал.

Он видел, как ее пальцы сжались на рукояти, как она легко, почти играючи провернула топор в воздухе, оценивая баланс. Видел ту же сосредоточенность, что была у нее с луком. Ту же искру бойца. И его собственная мысль эхом отозвалась в голове: "Дерзкая львица..." Подавлять это – значит ломать. А он... купил именно это. Ее ярость, ее дух, ее силу.

Он лишь сделал шаг назад, давая ей пространство. Его молчание было красноречивее любых слов. Разрешением. Признанием. Вызовом.

Хельга, не отрывая взгляда от топора, кивнула торговцу, все еще не веря своей смелости и его... молчаливому согласию. Два меча в ножнах – ее и Эйнара – мирно постукивали о бедра, когда они направились к ждущему у причала кнорру «Морской Ветер». Холодный вечерний воздух с фьорда встретил их у трапа. Последние лучи солнца, пробиваясь сквозь облака, окрашивали паруса в кроваво-золотые тона. Хельга почувствовала, как усталость навалилась на нее всей тяжестью этого долгого, эмоционально выматывающего дня. Тело ныло, веки слипались.

Спустившись в тесный уголок, она увидела свои свертки. Их уже аккуратно сложили у ее сундука. На миг сердце дрогнуло – радость обладания новым, своим. Она радостно упала на колени перед кучей тканей, забыв о гордости, и начала распаковывать.

Достала сначала два простых платья из грубого льна. Не раздумывая, вышла в узкий проход, ведущий к кухне, где у печурки копошились Мальфрид и Асвейг.

– Вам, – коротко сказала Хельга, протягивая свертки.

Женщины удивились, растерянно переглянувшись. Приняв свертки и развернув их, их лица преобразились. От радости они расплакались, бормоча бессвязные слова. Платья были простыми, но новыми, целыми, несравненно лучше их собственных, залатанных до дыр.

– Спасибо, госпожа! Спасибо! – зашептали они, кланяясь чуть ли не в пояс. – Да благословят тебя боги! Ты добрая душа!

Хельга лишь кивнула, смущенная такой бурной реакцией. Доброта здесь была ни при чем – лишь расчет и жажда мести Эйнару через его же серебро. Но видеть их слезы благодарности было... неожиданно тепло.

– Нагрейте воды. Ведро. Хочу смыть...

Она запнулась, махнула рукой, охватывая все: пыль рынка, запах трактира, слезы, пот, унижение.

– ...всю эту грязь.

Через время Асвейг принесла деревянное ведро с парящей водой. Поставила его за ширму из грубой парусины. Подвесила на крюк маленькую масляную лампу. Свет ее был тусклым, колеблющимся, но достаточным.

Оставшись одна, Хельга сбросила обноски – грубую рубаху, запачканный плащ, поношенные порты. Воздух в кубрике был прохладным, и мурашки побежали по коже. Она окунула грубую мочалу в теплую воду, и предвкушение охватило ее. Сейчас. Сейчас она смоет старую жизнь, старую бедность, старый стыд. И облачится в новое. В платье жены ярла, пусть и купленной. Пусть это игра, но сейчас она хотела в нее поверить.

Она начала мыться. Теплая вода омывала кожу, смывая пыль и горечь дня. Она вдохнула аромат простого мыла из золы и жира – чистый, резкий, но приятный. Натерла кожу до розового свежего оттенка, смывая воспоминания о холодном прикосновении его рук на площади. Плескала воду на лицо, смывая следы слез. Влажные волосы темным водопадом спустились по спине, цепляя капли, которые скатывались по позвоночнику, по изгибам лопаток, по гладкой коже бедер.

Она стояла спиной к выходу, погруженная в ритуал очищения, в предвкушении шелеста новой ткани на коже. Взяла чистую льняную тряпку и начала вытираться, проводя грубой, но мягкой тканью по рукам, животу, ногам. Наслаждаясь ощущением чистоты и тепла.

Но вдруг... За спиной раздался шорох. Шаг. Чутье воина, заглушенное усталостью и водой, проснулось мгновенно. Она резко обернулась.

Он.

Эйнар. Стоял у края парусиновой ширмы, которую резко отодвинул одной рукой. Он пришел сказать, что через несколько дней они отплывают, и, если ей что еще надо – пусть возьмет Хаскольда и Бьярни и сходит на рынок. Но слова застряли у него в горле.

Он замер. Глаза, привыкшие оценивать угрозы и богатство, теперь рассматривали ее тело с неприкрытой, животной интенсивностью. Тусклый свет лампы выхватывал из полумрака:

Плавные изгибы плеч и спины, еще блестящие от воды. Тонкую талию, резко контрастирующую с мягкими округлостями бедер. Длинные, сильные ноги, гладкую кожу которых он мысленно ощутил ладонью. Влажные волосы, прилипшие к шее и спине, как водоросли. Капли, медленно стекающие по упругой груди, которую она лишь частично прикрыла тряпкой.

Возбуждение накатило на него мгновенно и мощно, как приливная волна. Кровь ударила в виски, в пах. Он почувствовал, как напряглось все его тело, как дыхание стало глубже, резче. Она была совершенством – диким, неожиданным, его.

Хельга вскрикнула – коротко, как подстреленная птица. Испуганно прижала тряпку сильнее, пытаясь укрыть наготу, отступила на шаг, спина уперлась в прохладную деревянную переборку. В глазах ее – паника, беспомощность. Сейчас. Сейчас он возьмет ее силой. Здесь. На этих грязных шкурах. Страшная мысль пронзила мозг. Он заберет последнее, что осталось у нее. Ее невинность. Он купил ее тело, и теперь пришел забрать плату.

Он смотрел в ее глаза. Видел не гнев львицы, а голый, детский испуг. Видел растерянность, беспомощность загнанного зверька. Этот взгляд, полный ужаса перед ним, перед тем, что он сейчас сделает, обжег его сильнее, чем вид ее тела.

Мгновение длилось вечность. Напряжение было таким плотным, что его можно было резать ножом. Он видел, как дрожит ее нижняя губа, как белеют костяшки пальцев, вцепившихся в тряпку.

Эйнар сделал резкий вдох. Затем, с почти нечеловеческим усилием воли, опустил парусину. Грубая ткань упала, снова отделив ее уголок от остального пространства. Он развернулся и ушел. Шаги его по деревянному настилу были тяжелыми, быстрыми.

За ширмой Хельга замерла, не веря, что он ушел. Сердце колотилось как бешеное. Она ждала... ждала, что он вернется, сорвет ширму...

Но было тихо. Только ее собственное прерывистое дыхание и плеск воды в ведре.

Эйнар вышел на палубу. Ночной ветер с фьорда ударил в лицо, но не остудил бурлящую кровь. Она пылала в нем, кипела в жилах, требовала действия. Сдержаться было мучительно. Он еле сдержался. Кулаки его были сжаты до хруста, мышцы шеи налиты, как канаты. Образ ее – влажной, испуганной, невероятно желанной – стоял перед глазами ярче, чем любой костер.

Он подошел к планширу, ухватился за него так, что дерево затрещало. Нет. Мысль была ясной и твердой, как клинок. Не сейчас. Не насильно. Это было бы слишком просто. Слишком... низко. Он купил тело, но не сломал дух. И этот дух, эта ярость, эта гордость – они были частью того, что его привлекало.

Он глядел на темнеющую воду, на огоньки Каупанга. Кровь все еще бурлила, но теперь в ней смешались ярость и... обещание самому себе. Она сама попросит. Сама придет. Сама захочет. Пусть это займет время. Пусть это будет битва. Но он добьется ее не силой оружия или права хозяина, а силой терпения, силой... чего-то другого, чего он сам еще не понимал. Он заставит эту львицу захотеть его. И тогда... тогда это будет настоящая победа.

На палубе было холодно, но внутри Эйнара горел костер. Костер желания и новой, незнакомой решимости. Война продолжалась, но поле боя сместилось.

Глава 17. Трещины внутри

Следующее утро на «Морском Ветре» встретило Хельгу прохладой и тишиной, нарушаемой лишь криком чаек да плеском воды о борт. Желание ощутить лук в руках, почувствовать его силу, возникло огромное, почти физическое. Новый лук лежал в чехле, маня плавными линиями ясеня. Она взяла его, натянула простую рубаху и порты, и, не разбудив спящих, поднялась наверх.

Палуба была почти пуста – лишь вахтенные дремали у штевня. Она выбрала место у кормы, где высокий грузовой столб для крепления снастей мог служить мишенью. Достала стрелу, вложила в тетиву. Руки помнили движения, но… руки не слушались. Тетива нового лука была туже, сам лук – мощнее, иной баланс. Ее старый, самодельный лук из гибкой березы прощал неточности. Этот требовал уважения и силы. Стрела улетела в сторону, едва не задев борт. Она злилась, кусала губу. Еще одна попытка – стрела вонзилась в дерево у самого основания столба. Не туда! Фрустрация кипела внутри. Она так сосредоточилась на мишени и своей неуклюжести, что не видела, как за ней наблюдает Эйнар. Он стоял, опершись о косяк, его серые глаза внимательно следили за ее борьбой с оружием.

Он подошел сзади, бесшумно, как тень. Она вздрогнула от неожиданности, почувствовав его присутствие раньше, чем услышала шаг. Прежде чем она успела отпрянуть или что-то сказать, он встал у нее за спиной вплотную. Протянул руки, обхватив её тело, властно, но без грубости. Его большие, сильные ладони легли поверх её рук, на лук и на стрелу. Она замерла, дыхание перехватило. Его тело было теплой, твердой стеной за ее спиной.

– Надо не так, – его голос прозвучал тихо, звучно, прямо у ее уха. Дыхание коснулось шеи, заставив мурашки пробежать по коже. – Это не самодельный лук. С ним надо по-другому.

Его руки, покрытые шрамами и мозолями, обхватили ее кисти, направляя. Он её руками начал натягивать тетиву. Она инстинктивно хотела отпустить, чтобы стрела полетела, но его ладонь крепче сжала ее руку, удерживая.

– Еще рано, – прошептал он, его щека с грубой бородой коснулась ее виска, когда он наклонился ниже. Его голос был низким, вибрирующим, проникающим прямо в кости. И начал тянуть еще. Тетива запела, напряглась до предела. Мускулы его предплечий напряглись под ее руками.

– Вот теперь чувствуешь? Силу тетивы. Силу дерева. Напор стрелы, готовой сорваться.

Она почувствовала. О, да, она почувствовала. Не только силу тетивы и дерева. Она почувствовала его мощную грудь, к которой упиралась ее спина. Чувствовала его сильные руки, сковывающие ее в железный каркас. Чувствовала, как его борода щекочет ее шею и висок. Его тихий, звучный голос шептал на ухо, слова смешиваясь с теплом дыхания. Его бедра плотно прижаты к ее ягодицам. Запах его – кожи, соли – заполнил ее ноздри, голову.

Какое-то новое ощущение пробежало волной по телу. Не страх. Не гнев. Что-то горячее, сжимающее, пульсирующее глубоко внутри, внизу живота, распространяясь теплом по всему телу. Она испугалась. Что это?! Сердце бешено заколотилось. Неужели может быть по-другому? А не тошнотворно, как когда викинги рядом со служанками? В ее голове всегда была картина грубости, боли, унижения. Она думала им плохо, невыносимо. Но если вот так... когда мужчина рядом стоит... крепко держит... шепчет... Что же может быть... тогда... когда происходит сам процесс?..

Мысли понеслись вихрем. Она представила его сильные руки на своем теле уже не поверх одежды, а на коже. Представила его губы не у уха, а на своей шее, груди... Спазм, острый и влажный, внизу живота вернул её в реальность. Она втянула воздух, дыхание остановилось, замерло где-то в горле. Тело напряглось в его объятиях, но не для борьбы – от этого странного, пугающего, но... желанного?.. ощущения.

Он шептал, не отпуская:

– Чувствуешь напор? Чувствуешь, как она хочет лететь? Сейчас... можешь отпускать.

В ее голове пронеслась яростная мысль, защитная реакция на охватившее ее смятение: «Ты мог бы сделать по-другому, подлец! Мог приехать, как мужчина чести! Но решил просто купить, как вещь! Не оставил права выбора! Трусливый подлец!» И в гневе, в отчаянии от собственной реакции на него, она представила не столб, а его перед собой. Ярко, отчетливо. Его широкую грудь. Его серые глаза. Плавно отпустила пальцы, позволив тетиве вырваться из-под их соединенных рук.

Стрела со свистом угодила прямо в сердце воображаемой фигуры. Она увидела, как он вздрагивает, как по его рубахе растекается алое пятно, как он падает...

Но сзади он лишь похлопал её по плечу, твердо, по-товарищески.

– Молодец. Чувствуется рука.

И пошёл прочь, к носу корабля, не оглядываясь, как будто ничего особенного не произошло. Как будто не держал ее так, что у нее подкашивались ноги. Как будто не чувствовал, как она дрожала.

Она стояла как вкопанная, и смотрела на стрелу, глубоко вонзившуюся в центр столба. Точное попадание. А в голове все еще стоял образ: под ним растекается красное пятно. Она вздрогнула от собственной мысли. Что это? Жалость? Мгновенный укол чего-то острого и неприятного при мысли о его смерти? Ей жалко его убить? Или... она стала слабой? Поддалась этому странному теплу, этой... слабости в коленях? Ненависть все еще горела в ней ярко, но теперь в ней появилась трещинка, залитая чем-то новым, непонятным и пугающе притягательным.

Сжав челюсти, вытесняя странные чувства, она достала новую стрелу. Продолжила стрелять. Руки уже слушались лучше. Движения стали увереннее, плавнее. Получалось всё лучше. Каждая стрела ложилась ближе к предыдущей, к тому самому воображаемому сердцу. Но теперь, с каждым выстрелом, в голове звучал его голос: "Чувствуешь напор? Чувствуешь силу?" И тело помнило его тепло, его крепкие руки, его щеку у виска. И этот странный спазм внизу живота возвращался снова, смешиваясь с гневом и меткостью выстрела. Война усложнялась. Появился новый, совершенно незнакомый фронт. И она понятия не имела, как на нем сражаться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 18. Взгляд, как серебро

Последние дни перед отплытием из Каупанга были наполнены суматохой. Кнорры Эйнара, их широкие бока уже осевшие в воду под тяжестью груза, забивались товарами для долгого пути на юг, в Бьернхольм – дом Эйнара, и для последующей торговли по фьордам и рекам:

Тюки с мехами: Соболь, куница, лиса – мягкое золото для южных дворов.

Бочки ворвани (тюлений жир): Тяжелые, дурно пахнущие, но бесценные для света и смазки.

Связки гагачьего пуха: Легкое, роскошное тепло для знатных лож.

Бочонки смолы и дегтя: Жизненная кровь для кораблей.

Оружие и инструменты: Качественная сталь с норвежских кузниц.

Припасы для команды: Солонина, сушеная рыба, крупы, бурдюки с пивом и водой.

Эйнар, как всегда, был в гуще событий. Он лично проверял качество мехов на дыры, нюхал ворвань на прогорклость, взвешивал серебро для расчетов. Хельга, в своей практичной кожаной куртке и высоких сапогах, наблюдала с палубы «Морского Ветра», чувствуя себя одновременно частью этой кипучей деятельности и посторонней. Она видела, как Эйнар ловко торгуется, его голос – то стальной, то насмешливый – сбивал цену. "Он чует товар, как зверь дичь" – подумала она.

Именно в этот момент к Эйнару подошел торговец. Не местный завсегдатай рынка, а приезжий, судя по стоптанным сапогам из тюленьей кожи. В глазах горел азарт и надежда на большую сделку. Он держал в руках нечто длинное, завернутое в грубый холст.

– Ярл Эйнар! – голос торговца перекрыл шум причала. – Слышал, вы цените истинное северное богатство! У меня есть то, что вам по достоинству!

Он с торжественным видом развернул холст. Солнце блеснуло на двух огромных, изогнутых, желтовато-белых моржовых клыках. Они были внушительны, гладко отполированы временем и руками, покрытыми жиром.

– Видите? Пара! Отменного качества! С крупного самца, недавно добытого! Цельных, без трещин! Идеальны для резчика!

Эйнар взял один клык, взвесил на руке, провел пальцем по гладкой поверхности. Его взгляд был заинтересованным. Клыки и правда выглядели превосходно. Само то, для искусных косторезов Бьернхольма, на предметы роскоши для его собственного дома. Такая пара была ценным приобретением.

Но продавец задумал обмануть его, южанина, не знающего толку в моржовом промысле. А вот Хельгу - нет... Хельгу, которая выросла в Халогаланде, на самом краю обитаемого мира, где море кормило и убивало. Которая с детства ходила с отцом и братом на утлых лодках-умиаках в опасную охоту на моржей в ледяных водах Гимсёйи. Которая сама держала гарпун и помогала вытаскивать тяжелую добычу на лед...

Ее острый взгляд скользнул по клыкам, оценивая не только блеск поверхности, но и длину, толщину, изгиб, форму кончика. Что-то было не так. Клык был не от старого самца. Самцы обладали поистине гигантскими бивнями – длиннее, массивнее, с более крутым изгибом. Эти были чуть меньше, чуть изящнее, чуть прямее...

– Самки, – громко и четко сказала Хельга, не сходя с палубы. Ее голос, привыкший перекрывать шум ветра и волн, прозвучал как удар колокола. Все вокруг на мгновение затихли. – Клыки самки моржа. Хорошего размера, да. Цельные. Но самки.

Эйнар посмотрел на неё. Не раздраженно, не удивленно. Взгляд был оценивающим, заинтересованным. Он помолчал секунду, взвешивая. Потом махнул рукой:

– Иди сюда. Посмотришь.

Сердце Хельги екнуло. Доверие? Испытание? Неважно.

Торговец вздрогнул, как от удара копьем. Его лицо покраснело, потом побелело. Он попытался залебезить:

– Госпожа ошибается! Я сам видел зверя! Огромный самец!..

Хельга спустилась по трапу с той же ловкостью, с какой бегала по скалам родного фьорда. Она подошла, вырвала клык из рук Эйнара не как драгоценность, а как знакомый инструмент.

– Видишь? – она показала пальцем на основание клыка. – У самца здесь шире, мощнее. И изгиб круче. А кончик? У самца он часто сработан, стерт от битв и копания льда. Здесь – почти острый.

Она повертела клык, ее движения были уверенными, знающими.

– Качество отличное, да. Но цена должна быть за самку, а не за самца.

Она назвала сумму, вдвое меньшую той, что, запросил торговец.

Эйнар смотрел на нее. Не на клык. На нее. В его глазах мелькнуло то же удивление и признание, что было у оружейного прилавка, но глубже. Он знал, что она с Севера, но не знал глубины ее знаний. Это было знание не из книг или рассказов, а выстраданное в ледяных водах, оплаченное риском и трудом. Ценное знание.

Торговец забормотал, пытаясь оправдаться, сбить цену повыше, но его карта была бита. Он видел, что ярл доверяет не ему, а этой дерзкой девушке в кожаной куртке, которая держала моржовый клык, как свою собственность.

Эйнар кивнул Хаскольду. Тот отсчитал предложенную Хельгой сумму. Торговец, ругаясь под нос, сунул монеты в мешок и начал заворачивать второй клык.

– И запас у тебя есть? – резко спросил Эйнар, не глядя на торговца, а глядя на Хельгу, будто проверяя ее реакцию.

– Есть! – обрадовался торговец, видя шанс реабилитироваться. – Еще несколько пар! Тоже отличные! Но... – он замялся, – за ними надо ехать. К нам в поселение. День пути на север отсюда. Лошадьми.

Эйнар нахмурился. Время поджимало. Два дня туда, обратно – это задержка. Риск. Неизвестные тропы. Он колебался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Хельга положила клык обратно в руки Эйнару. Ее глаза горели не только знанием, но и азартом охотника, почуявшего добычу. Она была довольна собой. По-настоящему. Впервые за долгие недели. Не злорадством, а удовлетворением от хорошо сделанного дела. От того, что ее ум, ее наследие дочери торговца, оказались нужны.

Он взял клык, повертел. Потом посмотрел на нее. В его серых глазах светилось нечто новое – не похоть, не гнев, не собственничество. Уважение? Признание?

– Молодец, – сказал он просто, но весомо. – Сэкономила себе еще на пару платьев.

Она глянула на него, настороженно, ожидая подвоха, насмешки. Но ее взгляд поймал его улыбку. Легкую, едва тронувшую губы под рыжей щетиной. Искреннюю? Или просто довольную удачной сделкой?

Он добавил, и в голосе его прозвучал тот же оттенок, что был при обучении стрельбе – знающий, чуть поддразнивающий:

– Или... на десяток стрел.

И улыбка поползла у нее. Непроизвольно. Широкая, солнечная, сбивающая с лица всю ледяную маску, все напряжение. Как тогда в трактире, но сильнее. Она поймала себя на этом, попыталась сдержать, но не смогла. Это была улыбка победы. Победы не только над хитрым торговцем, но и над собственным отчаянием. Победы, признанной им.

– Нет, не надо платьев, не надо стрел, – сказала она твердо, глядя ему прямо в глаза. Ее голос не оставлял сомнений. – Возьми лучше меня с собой.

Эйнар резко повернулся к ней, брови сошлись в одну грозную линию.

– Нет. Слишком далеко. Рискованно. Не место тебе там.

Его тон был категоричен, привычно властен. Он уже представлял ее в безопасности на корабле, пока он с отрядом съездит.

Хельга не опустила взгляд. Гордость и знание своей ценности горели в ней ярче страха.

– Не возьмешь – сама найду лошадь и поеду следом. – Голос ее был тихим, но стальным. Она не блефовала. Она знала северные тропы. – Ты видел. Я знаю клыки лучше любого из твоих людей. Лучше него. – Она кивнула на торговца. – Я отличу старый клык от свежего, больной зуб от здорового. Я не дам тебя обмануть. И я не пропаду. В ее словах была непоколебимая уверенность дочери Севера, привыкшей к опасностям.

Эйнар изучал ее лицо. Он видел не упрямство капризной женщины, а решимость воина, знающего свое дело и свою силу. Видел ту самую "львицу", на которую потратил серебро. Видел реальную пользу. Риск был... но риск с ней мог окупиться. А риск отпустить ее одну – был куда выше. Он сжал челюсти, взвешивая. Взгляд его скользнул к моржовому клыку в его руке – вещественному доказательству ее правоты и ценности.

– Хаскольд! Бьярни! – рявкнул он, не отрывая взгляда от Хельги. – Наймите пять коней. Берем провиант на два дня. Выезжаем завтра.

Его голос был привычно командным, но решение было принято.

– Ты, – он ткнул пальцем в торговца, – ведешь. Если тропа опасна или это ловушка – первым отправишься к Хель.

Торговец побледнел и закивал, как осиновый лист.

Хельга не улыбнулась. Но в ее глазах вспыхнуло пламя победы и предвкушения. Она не просто выторговала стрелы или платье. Она выторговала доверие. И право быть не грузом, а ценным участником. Она повернулась, ее осанка была прямой, шаг – упругим. Дорога в Бьернхольм подождет. Впереди были два дня пути по дикому северу – ее стихии. И на этот раз она ехала не пленницей, а партнером.

Глава 19. Не яркость, а прочность

Холодное утро над Каупангом еще не развеяло туман, когда Хельга, уже одетая в одно из своих новых шерстяных платьев, подошла к Эйнару. Он проверял упаковку тюков с мехом на ближайшем кнорре, его лицо было сосредоточенным. Она не стала церемониться.

– Мне нужна одежда для езды на лошади, – заявила она четко, перекрывая скрип блоков и крики грузчиков. – А то у меня только платья. Для двух дней в седле по тропам – не годится.

Эйнар не оторвался сразу от работы, лишь слегка повернул голову в ее сторону. Его взгляд скользнул по ее тонкому шерстяному платью, явно непредназначенному для долгой скачки. Он кивнул, коротко и деловито.

– Хаскольд! – его голос, привыкший командовать, легко нашел старого воина в сутолоке. – Возьми серебро. Сходи с ней.

Он вытащил увесистый кошель из-за пояса и бросил его верному дружиннику. Затем обернулся к молодому Бьярни, который чистил сбрую у коновязи:

– Бьярни, пока готовь лошадей. Проверь подковы, седла. Бери выносливых.

Хаскольд поймал кошель, кивнул, и его каменное лицо не дрогнуло. Он привык выполнять приказы, даже если они касались сопровождения новой хозяйки по лавкам. Хельга, не дожидаясь, уже двинулась в сторону торговых рядов, зная, куда идти – к лавке кожевника и шорника, что славилась добротным товаром для путников и воинов.

Запах ударил в ноздри еще на подходе – густой, почти осязаемый коктейль из дубленой кожи, древесного дыма, древесного угля и едких животных жиров. Лавка «У Старого Ульфа» была больше похожа на пещеру сокровищ для тех, кто ценил прочность и функциональность. Полки и стены буквально ломились под тяжестью сбруи всех мастей, седел, дорожных сумок, ножен для оружия и, конечно же, одежды – не для красы, а для дела. Хельга, с Хаскольдом как тенью за спиной, шагнула внутрь. Ее цель была четкой и прагматичной. Ее новое синее платье, красивое и дорогое, для этого испытания было совершенно непригодно.

Ее глаза сразу выхватили нужное среди изобилия. Она не тратила времени на разглядывание безделушек. Ее пальцы, привыкшие к оружию и работе, щупали ткань и кожу, проверяя на прочность швы, оценивая гибкость и вес. Она была деловита, сосредоточена, придирчива.

Сначала она взяла в руки длинные рубахи из плотной шерсти. Отбросила тонкие парадные варианты. Ей нужна была основа – рубаха, что защитит кожу от натирания грубым верхом и седлом, впитает пот. Пальцы остановились на ткани темно-зеленого оттенка, как хвоя после дождя, средней плотности – достаточно теплой для северного ветра, но не жаркой. Критерии были жесткими: прочность швов, особенно под мышками и на плечах, и свобода движения. Она подняла руки, сделала несколько резких взмахов, будто натягивая лук или хватая поводья.

– Эта. Две, – бросила она торговцу, Ульфу, бородатому великану с умными, все замечающими глазами и руками, покрытыми шрамами и пятнами. Он лишь почтительно кивнул: "Госпожа".

Потом ее взгляд упал на штаны. Льняные она отмела сразу – для долгой дороги в седле они были слишком холодны и непрочны. Ей нужна была плотная шерсть. Она взяла пару темно-серого цвета, проверяя толщину плетения. Но главное было в покрое. Она развернула их, оценивая ширину в шагу и на бедрах – критически важное условие для долгой верховой езды, иначе муки обеспечены. Особенно тщательно она осмотрела шаговый шов – он должен быть прошит в несколько нитей. И тут ее пальцы нашли то, что искала: аккуратные кожаные нашивки на внутренних швах бедер, там, где трение о седло самое сильное.

– Эти. По моей мерке, – заявила она.

Ульф, мастер с полувековым стажем, лишь мельком взглянул на нее и безошибочно выбрал подходящий размер из груды.

– В них и спать можно, госпожа, и воевать, и скакать до края света, – пробурчал он.

Следующей была верхняя одежда. Хельга даже не смотрела на шерстяные кафтаны, скользя мимо них к курткам из дубленой кожи. Кожа – лучшая защита от ветра, дождя и истирания в седле. Ее выбор пал на одну из овчинных, дубленых в дыму, естественного желтовато-коричневого оттенка. Она примерила ее поверх платья. Кожа была мягкой, но прочной, идеально пригнанной по ее стану. Она оценила высокую стойку, которую можно было поднять и застегнуть на костяную пуговицу от пронизывающего ветра, глубокие боковые разрезы и удлиненные полы сзади, не стесняющие движений при посадке на коня или ходьбе. Рукава заканчивались шнуровкой, позволявшей затянуть их поуже у запястья. Она подняла руки, проверяя, не тянет ли под мышками, присела, имитируя посадку в седло.

– Эта, – коротко бросила она, удовлетворенно кивнув.

К куртке требовался пояс. Не тонкий ремешок, а широкий (в ладонь), прочный кожаный ремень из дубленой буйволовой кожи темно-коричневого цвета. Он должен был не только фиксировать куртку, но и распределять нагрузку, а также служить основой для подвешивания мелочей – ножа, кошелька. Пряжка была массивной, железной, в виде стилизованного волчьего оскала – символ, который она, возможно, связала с Эйнаром, но выбрала его за надежность, а не за символизм. Примерила – сидел плотно, уверенно, не жаля.

Сапоги были ключевым элементом. Хельга придирчиво осмотрела несколько пар. Ей нужны были высокие сапоги (до середины икры), из толстой дубленой воловьей кожи. Она выбрала те, что были с мехом ягненка внутри – для тепла в долгой дороге, и с очень плотной двойной подошвой – для защиты от камней и стремян. Проверила мысок и пятку – они были усилены. Важным было то, что голенище было достаточно широким вверху, чтобы удобно заправлять штаны, и не жало икры при согнутой ноге. Они были жестковаты на первый взгляд.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Разносятся, госпожа, – заверил Ульф, видя ее сомнение. – Станут как вторая кожа. Дорогу осилят.

Она примерила, прошлась по лавке, приподнялась на носках, будто вставляя ногу в стремя.

– Эти.

Последней мелочью стал большой прямоугольный платок из мягкой некрашеной шерсти, натурального серого цвета. Достаточно большой, чтобы обвязать голову, защищая волосы от ветра и пыли, а в случае нужды – укутать шею и нижнюю часть лица. Просто и функционально.

Старый Ульф наблюдал за ней с нескрываемым профессиональным интересом и уважением. Он говорил мало, по делу, лишь отвечая на ее придирчивые вопросы:

– Эта кожа выдержит ливень?

– Выдержит, госпожа. Пропитана особым жиром.

– Не будут ли эти штаны топорщиться на коленях в седле?

– Плотная шерсть. Облегает, но не стесняет. Сами увидите.

– Сколько времени разнашиваются такие сапоги?

– День-два активной ходьбы или езды. Потом – как родные.

Хаскольд, стоящий у входа настороже, изредка вставлял свое веское слово, подтверждая качество мастера:

– Кожа та куртки добротная, Ульф. Помню, ты мне такую делал – пять зим отходил без починки.

Финал был быстрым. Ульф аккуратно упаковал рубахи, штаны и платок. Куртку Хельга надела сразу поверх платья – она сидела как влитая. Сапоги привязала к новому поясу. Ремень был уже на ней. Хаскольд отсчитал требуемое серебро из кошеля Эйнара.

– Счастливого пути, госпожа, – поклонился Ульф, его глаза светились профессиональной гордостью. – Снаряжение не подведет.

Когда они вышли из лавки на освещенный утренним солнцем причал, Хельга ощущала тяжесть добротной кожи куртки на плечах, уверенную поддержку высоких сапог под ногами. Гнев и обида на Эйнара никуда не делись, но прагматизм брал верх. Он купил меня, но не лишил разума. Я выбрала то, что нужно. Для дороги. Для выживания. Для сохранения достоинства в седле. Это была ее маленькая победа, ее способ сохранить контроль.

Она почувствовала на себе взгляд. Одна из женщин, разгружавших сетки с рыбой, приостановилась, разглядывая ее. В ее глазах было не осуждение или насмешка, а удивление и... уважение к этой практичной, воинственной экипировке, так не похожей на наряды других ярловых жен. Хельга выпрямила спину, подняла подбородок выше. Пусть она была "куплена". Но сейчас, в этой коже и шерсти, с широким ремнем и крепкими сапогами, она была прежде всего Хельгой Халогаландской, дочерью Севера. И ее одежда кричала об этом громче любых слов. Это была не просто одежда для езды. Это была ее практичная броня.

Глава 20. Ворота в ветер

Холодное, колючее утро над Каупангом. Солнце, бледное и негреющее, едва пробивалось сквозь низкую пелену свинцовых туч. Воздух резал легкие как лезвие, вырывая белые клубы пара изо рта. Они вернулись к причалу, где «Морской Ветер» и кнорры стояли, покрытые инеем, словно саваном, их снасти окостенели на морозе. Эйнар, Бьярни и торговец уже сидели в седлах, кутаясь в толстые плащи из медвежьих и волчьих шкур. Их лица были красными от холода, бороды – посеребрены инеем. Лошади, крепкие фьордские с густой шерстью, нетерпеливо били копытами по насту, разбивая тонкую ледяную корку, их дыхание клубилось густыми облачками. Седла выглядели тяжелее из-за наброшенных поверх шкур, переметные сумки обмерзли.

Эйнар, увидев Хаскольда и Хельгу, лишь кивнул, движение его головы было скованным в воротнике плаща. Его голос, когда он заговорил, глухо рокотал в морозном воздухе:

– Хельга. Переодевайся. Быстро. Мерзнем.

В его словах не было грубости, только суровая констатация факта. Каждая минута на ветру отнимала тепло.

Хельга быстро побежала по обледенелому трапу на борт кнорра, едва удерживаясь на ногах. Внизу, в своем углу, было ненамного теплее. Деревянные стены корабля пропитались холодом. Она прислушивалась, затаив дыхание, сквозь гул в ушах от мороза. Не слышно ли глухого стука копыт по насту? Страх сжал сердце ледяным кольцом. Может, пока она тут, они уедут? Оставят ее в этом ледяном порту? Дрожащими от холода руками она сдернула относительно легкое платье. Кожа горела от соприкосновения с ледяным воздухом. Она натянула две темно-зеленые шерстяные рубахи одну поверх другой, затем – темно-серые шерстяные штаны. Поверх – плотную куртку из дубленой овчины, мехом внутрь. На ноги – высокие сапоги с мехом ягненка. Поверх всего – дополнительную накидку из грубой шерсти, которую схватила у камбуза. Схватила свой лук – дерево было ледяным на ощупь. Была готова.

Но вдруг – рывок назад. Рука, почти не слушаясь от холода, сунулась под грубую шкуру. Она схватила кость. Тяжелую, заостренную, обжигающе холодную. Ночь они проведут в чужом поселении. Темнота. Теснота. И он. Его сила. Его право. Его дыхание, его голодный взгляд... Ночью, в темноте чужого дома, она должна защитить себя. Кость была последним аргументом, оружием отчаяния, но в ее руке она ощущалась как твердая гарантия. Она сунула ее глубоко в голенище сапога, так, чтобы острие упиралось в икру сквозь шерсть чулка, а рукоять была скрыта, но доступна. На всякий случай. Сердце колотилось, согреваясь лишь адреналином.

Она выскочила на палубу, едва не поскользнувшись на обледенелых досках, и спустилась по лестнице, похожей на ледяную горку. Эйнар увидел ее – кутающуюся, с луком, лицо бледное от холода, нос покраснел. Бьярни подвел к ней гнедую кобылу. Хельга, преодолевая скованность мышц, с трудом вставила ногу в стремя, занесенную тяжелую ногу в теплом сапоге, и взгромоздилась в седло. Лошадь под ней вздрогнула. Эйнар тронул своего вороного, Хаскольд и Бьярни последовали, торговец, съежившийся в седле, тронул свою лошадь впереди. Хельга пришпорила кобылу, вставая рядом с Эйнаром. Последний взгляд на ледяной Каупанг, на корабли, скованные молочно-серым льдом фьорда. Путь лежал на север, в еще больший холод.

Они выехали за Каупанг по узкой тропе, пробитой в глубоком, хрустящем снегу. Последние городские вони – едкая смесь замерзших нечистот, кислого дыма из труб, затхлости закрытых помещений – еще висели в воздухе у окраин. Лошади фыркали, пробиваясь через этот спертый, холодный смрад.

Но тропа повела вверх, на холмы. Снег стал глубже, чище. И вонь постепенно сменилась. Сначала ее вытеснил чистый, колючий запах мороза, бодрящий и безжалостный. Потом, по мере подъема в сосновый бор, ворвался могучий, смолистый дух хвои, усиленный холодом – он казался еще острее, яснее. Воздух стал кристально чистым, звенящим от холода. Аромат снега – не просто отсутствие запаха, а особая, стерильная свежесть – смешивался с холодным камнем скал, горьковатой ноткой замерзшей хвои лиственниц и едва уловимым дымком далеких хуторских очагов. Это был ослепительно чистый, ледяной эликсир, вымораживающий легкие до самого дна, смывающий всю городскую грязь и смрад.

Хельга глубоко вдохнула, и холод обжег ей грудь, но это был знакомый, родной ожог Севера. Воздух свободы и выживания. Подковы глухо стучали по обледенелой земле под снегом, снег хрустел под их тяжестью. Скалы, покрытые шапками снега и сосулек, нависали по сторонам. Горный воздух был таким чистым, что резал глаза, наполненный молчаливой мощью зимы. Вонь Каупанга осталась далеко внизу, побежденная и растоптанная этой величавой, ледяной чистотой. Хельга ехала, чувствуя, как холод пробирается сквозь слои одежды, но внутри горел огонек – от движения, от азарта, от этой дикой красоты. Куртка грела, сапоги держали тепло. В голенище леденящим напоминанием о возможной угрозе была кость. Впереди – опасность, ночь, неизвестность. Но здесь, на заснеженной горной тропе, под низким зимним небом, дыша воздухом, пахнущим снегом, хвоей и бескрайней северной свободой, она чувствовала себя сильной. Домашней в этой стуже. Готовой.

Лошади медленно спускались по узкому перевалу, когда ветер нашел их. Не просто порыв, а целая ревущая стена ледяного воздуха, сорвавшаяся с вершин. Он обрушился в долину с таким свирепым воем, что лошади встали как вкопанные, заложив уши. Снежная пыль взметнулась вихрем, ослепляя, впиваясь в лицо как тысячи иголок. Воздух вырвали из легких.

Хельга сжалась в седле инстинктивно. Голова втянута в высокий воротник куртки, плечи подняты, спина сгорблена, будто пытаясь стать меньше, невидимой для этого неистовства. И вдруг – не снежная долина перед ней. Перед глазами встала другая стена ветра – ледяной, соленый ветер Гимсёйи, бьющий в лицо на скале, в той хижине. Тот же леденящий ужас беспомощности. Тот же пронизывающий холод, идущий не снаружи, а изнутри – от страха, от холода. Память тела. Руки в толстых рукавицах смертельно сжали поводья. Она зажмурилась, но видела не снег, а ледяную темницу Гимсёйе...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эйнар, его вороной жеребец стоял бок о бок с ее кобылой, увидел. Увидел не просто реакцию на ветер, а внезапную, дикую перемену в ней. Как она превратилась в загнанного зверька. Как вся ее уверенность, с которой она скакала последние часы, испарилась, оставив лишь голый, детский страх. Он наклонился к ней, его голос, заглушаемый воем ветра, прозвучал резко, но без обычной твердости, скорее как проверка:

– Хельга! Все нормально?!

Ее глаза встретились с его. Серые, проницательные, видящие слишком много. Стыд обжег ее сильнее ветра. Слабость! Он увидел слабость! Она резко выпрямилась, откинув голову назад, глотнув ледяной воздух так, что больно кольнуло в груди. Голос ее, когда она ответила, был нарочито твердым, почти грубым:

– Да! Ветер просто... сильный!

Она отвернулась, пришпорила кобылу, заставляя ее идти вперед сквозь снежную пелену. Но внутри бушевало не только стыд. Страх отступил, сменившись яростью – но не на ветер. Яростью на саму себя.

«Что это было?!» – мысль пронеслась как удар кнута. Несколько дней... Она прокрутила в голове последние дни. Дорогу. Торговлю клыками. Их молчаливое партнерство в седле. Его взгляд, когда она разоблачила торговца – взгляд уважения, а не собственника. Даже его слова про стрелы... Она не бросала в него проклятий. Не кипела молчаливой ненавистью каждую минуту. Она... расслабилась. Позволила себе почувствовать что-то кроме гнева. Позволила согласиться – пусть на миг – со своей участью. Купленной вещи, которая нашла свое применение. Нет!

Новый пожар вспыхнул в груди. Не просто ярость. Самосожжение. Она начала подбрасывать в свою душу дров – острых, сухих, пропитанных смолой обиды и унижения:

Его слова: "Ритуал свершился. Ты моя". Закон. Боги. Ничего не значащие перед фактом покупки.

Каждое воспоминание было горючим. Каждое – раскаленным углем. Она раздувала пламя сознательно, отчаянно, чтобы спалило дотла малейшую тень перемирия, доверия, даже простого отсутствия ненависти. Этот огонь не потухнет. Никогда.

Она ехала, пряча лицо от ветра и от него, но ее спина была неестественно прямой, плечи – каменными. Губы, спрятанные в шерстяной шарф, шевелились, выговаривая беззвучные слова, острые и жгучие, как проклятие:

«...Этот огонь ненависти не потухнет... никогда... к тебе, Эйнар Ярнбьёрн... Даже... и не надейся...»

Шепот терялся в воющем ветре, но для нее он звучал громче грома. Это была клятва. Клятва перед самой собой. Пламя внутри горело теперь ровно и неумолимо, согревая ледяной страх и сжигая стыд. Оно было ее щитом. Ее оправданием. Единственной правдой, которую она могла принять. Даже в этой заснеженной долине, бок о бок с ним, она была одна. Одна со своей ненавистью. И это было единственное, что у нее осталось. Она сжала поводья так, что кобыла взбрыкнула, но Хельга даже не заметила. Она горела.

Глава 21. Ты сама попросишь

Кони, выбившиеся из сил, тяжело дышали белыми облаками пара, когда они наконец въехали в поселение торговца. Оно было небольшим – горстка хуторов, притулившихся к склону холма под защитой чахлого соснового леса. Дым из труб висел низко, сливаясь с вечерними сумерками. Дом самого торговца выделялся лишь чуть большими размерами и крепче срубленными стенами, почерневшими от времени и непогоды.

Хельга, окоченевшая от долгой скачки в морозном ветру, соскочила с седла, едва чувствуя ноги в сапогах. Она окинула взглядом двор – занесенный снегом, с покосившимся хлевом и кучей дров под навесом. Запах – дым, лошади, мокрая шерсть скотины – ударил в нос. Торговец, весь сияя от важности, распахнул тяжелую дверь, окованную железом:

– Добро пожаловать, ярл! Госпожа! Дом мой – ваш дом! Прошу, прошу!

Они вошли, сбивая снег с сапог. Глаза Хельги, привыкшие к опасности, быстро осмотрели пространство. Большая комната – типичная для дома викинга среднего достатка – вмещала в себя все.

Справа от входа горел массивный открытый очаг, сложенный из камней. Над тлеющими углями висел большой железный котел, откуда валил пар и шел густой, наваристый запах тушеной баранины с кореньями. Рядом – грубый деревянный стол, заваленный глиняной посудой, ножами, разделочной доской. Запахи еды, дыма и влажной древесины смешивались здесь в густой коктейль.

Центр комнаты занимала просторная земляная площадка, устланная грубыми, поношенными шкурами (оленьими, медвежьими). Это было место для сна, отдыха, работы. У дальней стены стояли две грубо сколоченные лавки и сундук. На стенах висели плетеные корзины, связки трав, инструменты. Тусклый свет давали лучины, воткнутые в щели стен и в железный светильник над очагом. Их колеблющееся пламя отбрасывало гигантские, пляшущие тени.

В глубине, под самой крышей, были устроены два подобия альковов – деревянные настилы, отгороженные от основного пространства грубыми занавесями из мешковины. Видимо, для хозяев. Остальные спали вповалку на шкурах у очага.

"Все как дома", – мелькнуло в голове Хельги, но тут же было подавлено. Только беднее. Холоднее. Она отметила узкие, затянутые бычьим пузырем окошки, пропускавшие лишь жалкие лучи угасающего света. Один выход. И толстые бревна стен, которые не спасут от холода, но хорошо заглушат крик.

Торговец тем временем совал Эйнару сверток из грубой ткани. Развернув, тот показал содержимое Хельге – несколько пар моржовых клыков. Хельга, преодолевая усталость, подошла. Ее пальцы, даже в рукавицах, ощупали поверхность, проверили вес, изгиб, состояние кончиков. Одобрила кивком почти все – клыки были свежими, крупными для самок, без трещин. Одну пару забраковала – кончик одного клыка был надломлен, видимо, при транспортировке.

– Этот дефектный. Цена ниже, – сказала она сухо, не глядя на торговца.

Тот замялся, но, встретив каменный взгляд Эйнара, сдался и отдал дешевле. Хаскольд отсчитал серебро.

– На ночлег, ярл, госпожа, остановитесь у нас! – засуетился хозяин, – Места у нас хватит! Жена ужин готовит!

Он бросил на шкуры у очага несколько овчин – старых, жестких, местами лысых. Хельга отметила про себя: "Мало. На четверых – очень мало. Будет жестко и холодно." Она уже представляла, как придется лежать бок о бок... Ее рука непроизвольно потянулась к голенищу сапога, нащупывая холодную кость.

– Пошли ужинать, – сказал Эйнар, сбрасывая тяжелый плащ. Его голос прозвучал устало, но властно.

Жена торговца, женщина с усталым лицом и покрасневшими от огня руками, молча подала деревянные миски с густой похлебкой (баранина, репа, лук, ячневая крупа), ломти черного, плотного хлеба и кувшин с кисловатым хмельным напитком – что-то среднее между квасом и слабым пивом. Они сели на лавки у стола. Эйнар – во главе, как самый знатный. Хаскольд и Бьярни – поодаль. Хельга – напротив Эйнара, у края стола, стараясь держать дистанцию. Торговец и его жена ели стоя, у очага, почтительно поглядывая на гостей.

Ужин проходил в гнетущем молчании, нарушаемом лишь хлюпаньем похлебки, скрипом лавок да потрескиванием дров в очаге. Хельга ела автоматически, чувствуя, как тепло еды разливается по закоченевшему телу. Но ее глаза постоянно скользили:

К узкой двери – путь к бегству.

К альковам хозяев – где они будут спать?

К груде шкур у очага – их спальное место.

К Эйнару. Он ел медленно, сосредоточенно. Его лицо в полутьме, освещенное дрожащим светом лучин, казалось высеченным из гранита. Усталым, но непроницаемым. Он не смотрел на нее, но она чувствовала его присутствие как физическое давление.

Страх, холодный и липкий, снова пополз по спине. Страх не перед темнотой или холодом. Страх перед ним. Перед тем, что может случиться в этой тесной, дымной избе, на этих жестких шкурах, когда все уснут. Ее пальцы сжали ложку. "Он купил. Он имеет право." Мысль жгла сильнее очага. Она украдкой коснулась голенища сапога. Кость была на месте. Холодная. Твердая. Последняя надежда. Ужин казался бесконечным, а ночь за дверью и в углах большой комнаты – темной и бездонной.

Кисловатый хмельной напиток делал свое дело. После второго кубка тепло разлилось по жилам Хельги, тяжесть в ногах сменилась приятной, почти невесомой легкостью. Язык развязался. Она даже неуклюже пошутила про неудачливого Бьярни. Хаскольд лишь хмыкнул в усы. Эйнар приподнял бровь, но уголок его рта дрогнул – едва заметная, но победа.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Под гнетом усталости и хмеля ушли спать. Завтра – рано вставать на заре. Хельга бросила на Эйнара косой, настороженный взгляд у скудной груды оленьих шкур, сваленных у потухающего очага. Места – в обрез. Хаскольд с Бьярни уже съежились калачиком на самом краю. Эйнар потянулся, кости хрустнули гулко в тишине. Он наклонился, и его шепот в полутьме, пахнущей гарью и влажной шерстью, пропитан усталой насмешкой и... чем-то еще, низким, согревающим, как сам огонь:

– Не смотри так, Хельга. Я тебе не враг. Я твой муж.

Она вздрогнула, будто коснулись раскаленным железом. Рука сжала пальцы в бессильный кулак, впиваясь ногтями в ладонь. Не при всех. Не сейчас. Его дыхание, обжигающее щеку, пахло хмелем и дикой мятой:

– Выбор твой: сложим шкуры вместе – будет мягче и теплее. Или разделим – будет твердо и холодно, как камни под снегом.

Хмель придал дерзости, притупив острые грани страха. Голова плыла.

– Весь день мерзли до костей, – выпалила она, упорно глядя куда-то мимо его широкого плеча. – Ночью не хочу дрожать. Если... если поклянешься не приближаться... согласна.

Голос предательски дрогнул на последнем слове.

Он усмехнулся, тихо, почти беззвучно.

– Не трону. Пока сама не попросишь.

Взрыв. Жгучая волна гнева и... чего-то стыдного, щекотного, как прикосновение крапивы, прокатилась по коже от шеи до самого низа живота. «Я тебя умолять?! Ни за что! Никогда!» Рот открылся для яростного шепота... Она сглотнула слова, горькие, как полынь. Скандал на людях. В Каупанге он дал понять железной хваткой и холодным взглядом – публичных сцен не потерпит. Сейчас вокруг спящие люди. Прошипела про себя, сверля его взглядом в полутьме, полном теней: «Я тебя умолять? Не доживешь.»

Он расстелил свой грубый плащ поверх жестких шкур, улегся на спину, оставив рядом узкую полосу места. Хаскольд с Бьярни мгновенно захрапели, как по команде. Эйнар постукал ладонью по шкуре рядом. Место ждет. Она замерла. Паника, холодная и трезвая, гнала хмель прочь. Лечь рядом? Добровольно? Подчиниться?

Хозяева потушили последние лучины. Густая, бархатная, почти осязаемая тьма накрыла комнату, рассекаемая лишь багровым, неровным дыханием тлеющих углей в очаге.

И тогда Хельга пошла на ощупь, покорившись слепой необходимости. Шатаясь, руки вперед, как щупальца. Споткнулась о толстую ногу Хаскольда, потеряла равновесие и рухнула прямиком на твердое, теплое тело Эйнара. Воздух вырвался у него со стоном, глухим и неожиданным.

– Ух! – он ахнул, но руки инстинктивно сомкнулись на ней, сильные и быстрые, удержав от падения на земляной пол. Голос прямо у уха, хриплый, с глухой усмешкой и... теплым одобрением:

– А ты решительна. Не просила – сама набросилась. По-хозяйски.

Она фыркнула от возмущения, отпрянула как от огня, едва он ослабил хватку.

– Дурак! – прошипела, откатываясь на свой клочок шкуры.

Улеглась плашмя, застывшей доской, спиной к нему, стараясь не дышать, чтобы не выдать дрожи. Между их телами зияла узкая, но ледяная щель воздуха. Он лишь усмехнулся и повернулся на бок.

Шкуры не хватало. Холодный сквозняк, пробирающийся из щелей, лизал открытую поясницу, заставляя мурашки бежать по коже. Но ближе к нему? Ни за что. Она стиснула зубы до боли, зажмурилась, впиваясь взглядом в темноту.

Проснулась глубокой ночью. Прижата к нему всем боком. Густое, животворное, почти пьянящее тепло источало его большое, спящее тело. Его рука – тяжелая, властная, не спрашивая позволения – лежала на ее талии, притягивая ее ближе. Дыхание ровное и глубокое. Спит. Крепко. Она замерла, превратившись в слух и осязание.

Внутри бушевал невидимый шторм:

Ярость клокотала первой: «Как он смел?! "Пока не попросишь"! Я скорее сдохну от холода!» Пальцы инстинктивно сжали холодную кость заточки, припрятанную теперь под шкурами у изголовья. Острие, знакомое руке, обещало расплату. Стыд накатывал следом, жгучий и унизительный: "Он чувствует? Чувствует, как стучит предательски громко сердце? Как тело, вопреки воле, откликается на его тепло, на эту близость?" Физиология брала верх над волей. Тепло его кожи сквозь тонкую льняную рубаху жгло, контрастируя с холодом спины. Запах – крепкой кожи, пота, дымного дерева, мужской, первобытной силы – опьянял сильнее любого хмеля. Мускулы его предплечья, лежавшего под ее ребрами, казались выкованными из живой стали. И странная, предательская, неумолимая волна тепла – точно не от очага – пульсировала низко в животе, упрямая и властная. Возбуждение, дикое, незваное и нежеланное, смешивалось с едкой ненавистью, создавая горько-сладкий, пьянящий и опасный коктейль чувств. Это измена! Измена себе самой! Разум кричал, рвал ее изнутри: "Отползи! Ненавидишь его! Помни, кто он!" Но тело молило, слабея: "Останься. Так тепло. Так... безопасно? Так крепко..." Стыд обжигал щеки под покровом тьмы. "Ненавижу... всем сердцем... но... его руки... так... надежно..."

Она решила остаться. Ненадолго. Только чтобы согреться. Только до рассвета. Не обняла в ответ, но и не отодвинулась, не сорвала эту хрупкую, постыдную близость. Просто застыла, воруя его драгоценное тепло, ненавидя свою слабость всем существом, но тонула в физическом комфорте, который был так невыносимо нужен. «Под утро отползу. Обязательно. Когда он еще будет спать.» Его рука на талии казалась уже не посягательством, а тяжелым, нерушимым якорем в бурном, темном море ночи и ее собственных неразрешимых противоречий. Она прикрыла глаза, стараясь думать только о тепле, только о том, чтобы перестать дрожать, а не о том, чьи сильные, привыкшие к мечу и веслу руки держат ее сейчас в непроглядной темноте, и чьи слова – "пока не попросишь" – жарили сознание жарче, чем багровые угли в остывающем очаге.

Глава 22. Игра на покорность

Хельга проснулась на рассвете. Первый серый свет пробивался сквозь щели ставней. Эйнар спал крепко, его мощная рука все еще тяжело лежала на ее талии, как путник на теплом камне. Она замерла, ощущая гнетущую близость. Какой наглец... Обнимает, как свою законную... Мысль обожгла. "Нет. Я не буду никогда его!" Горечь подступила к горлу. "Вот только представится случай – сбегу. Под покровом ночи, в бурю, неважно. Пусть весь Бьернхольм смеётся над ним, что жена сбежала!»

Она осторожно приподняла его руку – теплую, неподвижную, удивительно тяжелую. Мускулы под кожей были как канаты. Он пробормотал что-то невнятное во сне, глубоко вздохнул и перевернулся на другой бок, освободив ее. Сердце Хельги бешено колотилось. Она бесшумно выскользнула из-под шкуры, ловко собрала свои вещи – сапоги, пояс, нож. Его викинги и хозяева спали мертвым сном, храп стоял густой пеленой. У порога, в полутьме, она натянула одежду – шерстяные штаны, рубаху, кожаную куртку. Схватила свой лук и колчан. Дверь скрипнула еле слышно под ее осторожной рукой. Она выскользнула на морозный воздух рассвета.

Он не отпустит. Никогда добровольно. Но у нее был план. Найти местных. Расспросить. Может, охотники или торговцы здесь что-то слышали о Халогаланде? Может, кто-то из беженцев проходил мимо? Узнать хоть кроху правды о судьбе своего края, пока все спят.

Вдруг, дверь одного из дальних домов резко распахнулась. На порог вышли трое мужчин, закутанных в меха, с копьями на плечах и луками за спиной. Лица обветренные, глаза зоркие. Охотники, поняла Хельга, и решительно шагнула им навстречу, пряча лук за спину, чтобы не спугнуть.

– Мир вам, – крикнула она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, но без угрозы. – Я ищу вести о Халогаланде. Может, слышали что? Люди? Охотники? Торговцы?

Охотники остановились, оглядев ее с ног до головы – незнакомка в походной одежде, с луком, с лицом, заостренным от холода и чего-то еще. Старший, с седой прядью в бороде, кивнул:

– Халогаланд? Суровый край. Слухи ходили, госпожа... Нехорошие. Крах. Голод.

Он помолчал, видя, как она сжала кулаки.

– Мы сами недавно там были. Охотились.

Хельга ахнула:

– На его землях?!

– Зверья там нет, – пожал плечами другой охотник, помоложе. – Мы зашли на соседние угодья – там, где еще дичь водится.

Хельга почувствовала, как земля уходит из-под ног.

– А ярл Эйнар? – спросила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Он привез выкуп... С Бьёрнхольма...

Старший охотник усмехнулся, крякнул:

– С Бьёрнхольма? Да туда три, а то и четыре недели доброго ветра плыть! Нет, госпожа...

Он многозначительно посмотрел на нее.

– Ярл Эйнар... он был уже в пути. Когда объявили ту... Невесту Льда.

Хельга встала как вкопанная. Словно ледяной кол вогнали ей в грудь. "Что... что это значит?" Он вышел в море РАНЬШЕ? С грузом? Зная, что ее выставят на продажу? Или его гребцы ГРЕБЛИ КАК ОДЕРЖИМЫЕ? Не спали дни и ночи, лишь бы успеть первым? Чтоб никто не перебил товар? Чтоб именно ОН купил ее?

Ярость поднялась волной, горячее и чернее дегтя. Она забыла про охотников, про осторожность. Заругалась. Громко, грязно, как ругаются озверевшие викинги в бою, обжигая воздух древними, острыми проклятиями, которые слышала еще от отца. Проклинала Эйнара, его корабль, его алчность, его наглость, этот проклятый выкуп...

– Нидингр! Подлец! Трус! Жадный пес! Проклятие тебе, твоему проклятому 'Морскому Ветру' и твоему вонючему серебру! Ты прокрался как крыса, купил меня как скотину на рынке

Но тут же, как по волшебству, из кустов у забора метнулся заяц-беляк, испуганный ее криком. Инстинкт сработал быстрее мысли. Ругань оборвалась на полуслове. В одно движение она сорвала лук со спины, выдернула стрелу из колчана, вскинула, натянула тетиву – плавно, сильно, как он учил. И выпустила.

Стрела со свистом вонзилась в снег в сантиметре от удирающего зверька. Заяц юркнул в сугроб. Проклятье! Мысль, уже не о Эйнаре, а о промахе. Охотники засмеялись, не злобно, а с одобрением – реакция была отменной.

– Ловко, госпожа! – крикнул младший. – Почти!

Хельга опустила лук, дыхание сбивчивое. Ярость на Эйнара никуда не делась. Она горела внутри, как тлеющий торф под пеплом. Но сейчас был заяц. Погоня. Цель. И странное, горькое знание, что Эйнар Ярнбьёрн плыл за ней задолго до того, как она стала "Невестой Льда". Зачем? Этот вопрос теперь жёг сильнее любой ненависти.

Эйнар проснулся от пронзительного чувства пустоты. Его рука, привыкшая за ночь к теплому изгибу талии, наткнулась на холодную шкуру. Глаза резко открылись. Место рядом – пусто. Только смятые овчины. Адреналин ударил в виски, холодный и резкий. Он вскочил так быстро, что голова закружилась.

– Хаскольд! Бьярни! ВСТАВАЙТЕ! – Его рык разорвал утреннюю тишину, как топор лед. Спящие викинги взметнулись как подкошенные, хватая оружие. – Ее нет!

Не теряя секунды, Эйнар ворвался в альков хозяев. Выдрал торговца из спутанных одеял, впился пальцами в грубую рубаху на его груди, приподнял так, что ноги бедолаги заболтались в воздухе. Лицо Эйнара, искаженное яростью, было в сантиметре от перекошенного страхом лица торговца. Дыхание горячее, как у разъяренного быка:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Ты с ней в сговоре?! Специально заманил сюда, чтоб сбежала?! Говори, тварь, или кости пересчитаю!

Торговец захлебнулся от ужаса, закашлялся, захрипел:

– Н-ни при чем, клянусь богами! Спал! Она сама...

Эйнар швырнул его на кровать с таким треском, что жена торговца вскрикнула. Он уже одевался, движения резкие, яростные, набрасывая плащ, не попадая в рукав. Выбежал во двор, Хаскольд и Бьярни – следом.

– Искать! – приказ прозвучал как удар кнута.

Они кинулись по поселению, готовые прочесать каждый дом. Сердце Эйнара стучало молотом в груди, смесь ярости, страха и жгучего предательства. Как посмела? После ночи... после...

И вдруг... Из туманной опушки, там, где тропа входила в лес, показалась фигура. Хельга. Она шла не спеша, довольная, с двумя пушистыми зайцами, подвешенными за лапы на ремешке. Увидев их, подняла добычу выше, крикнула с вызовом, но и с легкой улыбкой:

– Эй! Голодные? Сейчас жаркое поедим!

Облегчение сменилось новой волной бешенства. Эйнар ринулся вперед, опередив Хаскольда. Схватил зайцев из ее рук так резко, что ремешок порвался. Швырнул тушки в снег с глухим стуком. Его пальцы впились ей в предплечье – больно, как капканом.

– ААА! – вскрикнула она от неожиданности и боли.

Он потащил ее обратно к дому торговца, не обращая внимания на ее попытки вырваться. Его голос гремел, сотрясая утренний воздух, полный неконтролируемой ярости и страха, который он не признавал бы даже под пыткой:

– Почему УШЛА?! Без спроса?! Без охраны?! Где твои мозги?!

Хельга, пытаясь вырваться, зашипела, глаза сверкали яростью:

– Ты мне не хозяин, Эйнар! Я не должна у тебя разрешения спрашивать на каждый шаг!

– Я ТВОЙ МУЖ! – рявкнул он так, что, казалось, задрожали стены дома. Он толкнул ее к стене, заслоняя собой, отрезая путь к бегству.

– Муж?! – она закинула голову, горькая усмешка исказила ее лицо. – Если ты меня купил, это не значит, что ты мой муж! Ты – покупатель! Я – купленный товар! Вот и вся связь!

Эйнар замер. Кровь прилила к лицу, скулы заходили ходуном. Его рука дернулась, занеслась для удара. Хельга в первый миг испугалась, отпрянула, прижавшись к стене. Потом – выпрямилась. Глаза стали ледяными. Она подставила щеку, голос звенящий, полный вызова и презрения:

– Бей! Бей, хозяин! Тебе ведь можно! Делать со мной что хочешь! Не нравится товар? Оставь здесь! Я сама найду дорогу домой! В Халогаланд!

Слова «домой», «Халогаланд» прозвучали как последняя капля. Разум Эйнара перегрелся. Он резко развернулся, не глядя на нее, крикнул так, что стекла задребезжали:

– БЬЯРНИ! ЛОШАДЕЙ! СЕДЛАТЬ! ЕДЕМ СЕЙЧАС ЖЕ!

И хлопнул дверью так, что дверной косяк затрещал. Он ушёл, оставив ее стоять у стены, дрожащую от адреналина и унижения, с Хаскольдом и перепуганным Бьярни, уже бегущим к коновязи. В воздухе висели несъеденные зайцы на снегу и несказанные слова, жгучие, как раскаленное железо. Путь назад в Каупанг обещал быть ледяным адом.

Глава 23. Буря и голод

Хельга стояла несколько минут после того, как дверь захлопнулась, как удар грома. Сжатые кулаки дрожали. Грудь вздымалась отчаянными рывками. А потом – слезы. Не тихие, не стыдливые. Горькие, яростные потоки, заливая лицо, соленые капли падали на грубую ткань куртки. Она зарыдала – глухо, отчаянно, прикусив кулак, чтобы не выдать всю глубину позора. Ненавидела себя. За эту предательскую ночь, когда подпустила его ближе, когда воровала его тепло. А он? Утром – лишь обращается с ней как с вещью: кричит, таскает, чуть не бьет, швыряет ее добычу в снег. Глупая! Слабая!

Подошла жена торговца, осторожно, как к раненой лани. Положила руку ей на плечо. Голос тихий, проникновенный:

– Он сильно испугался. Когда понял, что ты ушла. Испугался по-настоящему.

Хельга вздрогнула, отшатнулась. Глаза, полные слез, сверкнули ожесточенным неверием.

– Я не хочу так жить! – выдохнула она, голос сорвался на шепот. – Я сбегу. Обязательно сбегу.

Женщина покачала головой, в глазах – житейская усталая мудрость и тень страха.

– Сомневаюсь, дитя. Я видела его ярость... и страх. Такой мужчина... он перероет все горы, все леса, но найдет тебя.

Она вздохнула.

– Лучше смирись. А там... глядишь, и полюбишь. Он силен. Он...

– Полюбить? – Хельга плюнула в пол у своих ног с таким диким презрением, что женщина отпрянула. – Нет. Ненавижу. Презираю.

Каждое слово было обожженным гвоздем, вбиваемым в ее собственную душу.

Дверь скрипнула. Бьярни, бледный, неуверенный, выглянул:

– Пора, Хельга. Ярл ждет...

Она резко вытерла лицо рукавом, выпрямилась. Маска ледяного презрения снова сковала черты. Вышла в морозный двор. Направилась к своей гнедой кобыле, стоявшей рядом с другими лошадьми.

– Нет! – голос Эйнара, жесткий, как удар топора, разрезал воздух.

Он стоял уже в седле своего вороного.

– Иди сюда.

Она замерла, потом медленно, с вызывающей медлительностью, повернулась и подошла к его лошади. Смотрела куда-то мимо его плеча.

– Поедешь со мной, – заявил он, не глядя на нее.

Протянул руку вниз – сильную, в шрамах, в кожаном браслете на запястье. Приказ.

Хельга сжала губы. Презрение искривило ее рот. Она медленно подала ему свою руку – маленькую, холодную, но не дрогнувшую. Он схватил ее, резко поднял в седло перед собой. Лошадь под ними вздыбилась от резкого движения.

– Будешь сопротивляться, вырываться – загружу тебя поперек седла как мешок муки, – его голос был низким, опасным, губы почти касались ее уха. – Всю дорогу до Каупанга. Все кости отобьешь. Выбирай.

Она не ответила. Просто отвернулась. Он взял поводья в одну руку, другой крепко обхватил ее талию, заключив в железные объятия. Не ласка. Плен. Они тронулись.

И тут она вспомнила. Кость! Острое оружие отчаяния! Рука инстинктивно рванулась к голенищу сапога... Пусто. Холодный ужас. Оставила! Под шкурами, где спала! Предала саму себя.

– Что-то ищешь? – его голос прозвучал прямо над ухом, спокойно, но с едва уловимым шипением подспудной ярости.

– Ничего, – выдавила она, глотая ком унижения. "Он знает. Черт, он наверняка знает или догадывается!"

Для нее это было высшей степенью унижения. Он – который только что орал, чуть не ударил, швырнул ее добычу, угрожал везти как тюк – теперь прижимал ее к своей груди. Тепло его тела, от которого она бежала ночью, теперь было тюрьмой. Его сильные руки – источник невыносимого стыда. Запах кожи, железа, коня, его запах – душил. Каждый шаг лошади отдавался в ее напряженном теле. Она сидела прямо, как копье, стараясь не касаться его спиной, не дышать полной грудью, не выдать дрожь, которая все равно пробегала по коже. Взгляд ее был прикован к уходящей вдаль заснеженной тропе, по которой они скакали сюда, полные странного подобия надежды. Теперь она вела обратно, в Каупанг. В его мир. В его власть. И единственное оружие она потеряла. Осталась только ненависть, горькая, как полынь, и стыд, жгучий, как раскаленный уголь. Они ехали молча. Только скрип снега под копытами, храп лошадей и тяжелое дыхание Эйнара у нее над головой нарушали ледяную тишину этого унизительного возвращения.

После обеда у Хельги предательски заурчало в животе. Громко, настойчиво. Спазм голода сжал желудок. Эйнар так разъярился из-за зайцев, что они даже не поели нормально перед выездом. В сумках у Хаскольда была еда – лепешки, сыр, еще вяленое мясо – но не настолько, чтобы останавливаться посреди метели и жевать на снегу.

Эйнар услышал. Его взгляд скользнул по ней – короткий, нечитаемый. Он ничего не сказал, лишь крепче сжал поводья, как будто мог заставить лошадей идти быстрее сквозь взбесившуюся стихию.

Метель разыгралась не на шутку. Снег валил густой, слепой пеленой, ветер выл как раненый зверь, хлестал колючими иглами в лицо. Видимость упала до длины руки. Лошади шли, уткнув морды в крупы впереди идущих, фыркая от снега, который лез в ноздри. Хельга ежилась в его железных объятиях, дрожала не только от холода, но и от голода и усталости.

– Вижу! – вдруг проревел Хаскольд, едва перекрывая вой ветра. Он вытянул руку вперед, в белую мглу. – Дорога! Колея! Утоптана копытами! Куда-то ведет!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Слепо доверившись его зоркости, они свернули с едва различимой тропы. Колея действительно была – узкая, глубокая, видимо, пробитая обозами или охотниками. Она вела вверх, под защиту скального выступа. И вот, как мираж, показалась маленькая хижина. Полузанесенная снегом, с покосившейся дверью, но – убежище.

Бьярни, как заправский конюх, кинулся привязывать лошадей к толстой сосне у стены, стараясь укрыть их хоть немного от ветра. Буря тем временем совсем разошлась. Снег валил стеной, ветер выл так, что казалось, снесет хлипкие стены.

– Хаскольд! – крикнул Эйнар, уже распахивая скрипучую дверь. – За дровами! Вон те сухостои под скалой! Быстро!

Он кивнул на темные очертания поваленных деревьев неподалеку. Потом повернулся к Хельге, его голос был коротким, командным, без права на обсуждение:

– Ты. Достань припасы. И приготовь еду. Горячую.

Хельга закипела внутри. Раскомандовался! Здесь, в чужой лачуге! Но голод и холод были сильнее гнева. Она молча кивнула, протиснулась внутрь. Хижина была крошечной, пропахшей пылью и мышами. Каменный очаг в углу, грубый стол, пара сломанных табуретов. И в другом углу – большая, пыльная куча соломы, видимо, запасенная для скота или прежними обитателями для ночлега.

Пока Хаскольд и Эйнар, закутанные в плащи, боролись с ветром, таская охапки мерзлых, обледенелых сучьев, Хельга развязала сумки. Достала черствые ячменные лепешки, твердый копченый сыр, вяленую баранину. Вода в бурдюке была ледяной. Она счистила снег с очага, нашла в углу закопченный котелок. С трудом развела огонь из принесенных Эйнаром щепок и бересты – дрова шипели, оттаивая. Накрошила в котелок мяса и сыра, долила ледяной воды. Запах бедной, но горячей похлебки постепенно начал заполнять хижину, смешиваясь с запахом мокрой шерсти и дыма.

Они ели молча, сидя на полу у огня, черпая деревянными ложками из общего котелка. Разговор не клеился. Только треск огня, завывание ветра за стенами и громкое чавканье Бьярни нарушали тишину. Жар от очага начал прогревать закоченевшие тела, сковывая их тяжелой усталостью.

– Буря не утихнет до утра. Ночью здесь переночуем, – констатировал Эйнар, бросая в огонь толстую ветку.

Печь пылала, отбрасывая дрожащие тени на стены. В углу солома манила теплом и забытьем. Перед сном, Эйнар подошел к куче. Не глядя на Хельгу, он оттащил большую охапку соломы и швырнул ее на пол прямо у самого жаркого края очага. Свою постель. Бьярни и Хаскольд без лишних слов завалились в оставшуюся кучу в углу. Через мгновение громоподобный храп двух викингов заполнил хижину.

Хельга стояла, глядя на эту идиллию. Им было тепло, мягко, они спали как убитые. Она им... завидовала. Остро, горько. Так хотелось просто рухнуть в ту солому в углу, закрыть глаза и не думать ни о чем. Но оставшаяся солома лежала только у печи. Рядом с тем местом, куда Эйнар уже расстилал свой плащ поверх соломы. Он не смотрел на нее, но его присутствие там было ощутимым, как стена.

– Нет, – прошептала она себе, сжимая кулаки. «Ни за что. Лучше всю ночь просидеть на этом жестком, холодном табурете у стола, уставившись в пляшущие языки пламени, чем лечь рядом с ним.» Даже если спина уже ныла от усталости, а веки слипались. Гордость и упрямство были последним щитом. Она опустилась на табурет, сгорбилась, подперла голову руками. Огонь лизал поленья, тени прыгали по стенам, ветер выл за дверью. А она сидела. Одна. Между сном врагов и бодрствованием ненавистного "мужа". Долгая ночь только начиналась.

Глава 24. Унижение или желание

Хельга сидела. Минута. Пять. Десять. Спина ныла все сильнее, каждый позвонок кричал о протесте. Веки слипались, несмотря на все усилия. Холод от каменного пола полз по ногам, несмотря на жар очага. Ярость на Эйнара и на саму себя кипела внутри, но физическое истощение брало верх. Рассудок шептал: "Если не поспишь сейчас, завтра свалишься с лошади в сугроб. А он... он выполнит угрозу. Загрузит тебя как мешок." Унижение будет полным. Мысль о том, как ее тело, обессиленное, будет болтаться поперек седла на виду у всех, пересилила гордость.

С огромным усилием воли, стиснув зубы так, что заболела челюсть, она поднялась с табурета. Ноги одеревенели. Она медленно, как на плаху, подошла к куче соломы у очага. Эйнар лежал на спине, руки за головой, глаза открыты – следил. Он молча отодвинулся, освобождая ей место ближе к огню – самое теплое, защищенное от сквозняков место. Жест? Или просто расчет, чтобы она не заболела и не замедлила их путь? Она не смотрела на него. Присела, потом грубо рухнула на солому, спиной к нему. Натянула свою кожаную куртку поверх головы и плеч, как одеяло, стараясь создать хоть какую-то преграду. Между ними оставалось солидное расстояние – полоса холодного воздуха и неприязни.

Но потом он пододвинулся. Плавно, не спеша. Солома зашуршала. Она вздрогнула всем телом, как от прикосновения раскаленного железа. Мускулы напряглись до предела. Готовилась к нападению, к оскорблению...

– Прости, – его шепот прозвучал неожиданно тихо, грубо, но без прежней ярости. – Я был не прав. Сегодня.

Хельга замерла. Сердце бешено колотилось. "Прости? Он?" Она молчала. Не веря. Думая, это ловушка. Пальцы под курткой инстинктивно сжались в кулаки, ища несуществующую кость в голенище сапога. Проклятье! Забыла! Оставила! Безоружна.

И тут... его рука. Тяжелая, теплая, легла ей на бедро, поверх грубой ткани штанов. Не лаская, а утверждая присутствие. Владея.

Она вскрикнула внутри. «Нет! Врежь ему! Оттолкни!» Тело не слушалось. Оно помнило его сильную грудь за спиной на лошади, его сильные руки, направляющие ее руки на луке и невыносимое, животворное тепло его тела прошлой ночью – спасение от ледяного кошмара. И ей... захотелось этого тепла снова. Сейчас. Отчаянно, предательски. «Предательница!» - прошипела она сама себе в темноте под курткой, ненавидя свою слабость. Но тело уже потянулось к источнику тепла, расслабляясь под тяжестью его ладони на бедре, предавая ярость разума.

Он понял. По едва уловимым изменениям в ее позе, она не отпрянула. Вдруг, одним мощным движением, он притянул ее к себе. Сильно. Так, что воздух вырвался из ее легких со стоном. Она оказалась прижата спиной к его груди, его рука обхватила ее талию, нога накрыла ее ноги, подбородок уткнулся ей в макушку под курткой. Железные объятия. Плен. Но теплый. Невероятно теплый.

Она охнула от неожиданности и силы этого движения, но... замолчала. Не сопротивлялась. Не вырывалась. Лежала неподвижно, затаив дыхание, чувствуя, как ее предательское тело тонет в этом запретном тепле и силе. Стыд и желание вели в ней смертный бой, а за стеной выла метель, и в углу храпели викинги, и трещал огонь в очаге, освещая двое пленников в центре хижины – пленников обстоятельств, страсти и собственных противоречивых сердец. Она закрыла глаза, стараясь не думать, чувствуя только тяжесть его руки, стук его сердца у своей спины и огненный позор, пожирающий ее изнутри.

Лежала напряженная, как тетива лука перед выстрелом. Ждала... чего? Сама не знала. Стыд и какая-то трепетная, запретная надежда боролись внутри. Но вдруг... услышала. Глубокий, ровный храп у себя за спиной. Он уснул.

«Трус! Проклятый пес!» – прошипела она внутри себя, ярость вспыхнула с новой силой, горькая и обжигающая. Настолько брезгует своим "товаром"? Не может даже...? Разочарование ударило неожиданно остро. Ей хотелось... большего. Не просто этой тяжелой руки на бедре. Бедро под ней свела судорога – от напряжения или чего-то иного. Низ живота сжали странные, теплые спазмы. Она почувствовала, как внутри, в самых сокровенных глубинах, стало тепло и влажно. Новые, незнакомые ощущения пульсировали там, смутные и настойчивые.

Не осознавая, почти против воли, ее тело двинулось. Ягодицы прижались крепче, намереннее к низу его живота. Она замерла, сердце колотилось как бешеное. "Ненавижу... но... хочу... объятий. От него. Сейчас." Жажда чего-то физического, разрешающего это невыносимое напряжение, пересилила страх и ненависть.

Храп прекратился. Тишина. Затем... она почувствовала. Через слои одежды, твердый, набухший жар упруго упирался ей в мягкую плоть ягодиц. Он проснулся. И тело его отозвалось.

Он не стал церемониться. Вдруг, его рука скользнула под ее куртку, к поясу штанов. Пальцы нашли завязки, ловко развязали их. Холодный воздух коснулся кожи поясницы. Она притворилась спящей, слегка заворочалась, как бы во сне, давая доступ. Он спустил ей штаны до бедер. Грубая шерсть сползла. Его ладонь, широкая, шершавая, сразу опустилась между ее ног, найдя то тепло и влагу, которую она так стыдилась.

Она лежала неподвижно, не выдавая себя. Но тело предало. Бедра сами приподнялись навстречу его прикосновению. Спина выгнулась едва заметно. Тихий, сдавленный стон вырвался сквозь стиснутые зубы, когда его пальцы коснулись самого чувствительного места. Она прижалась к нему всей спиной сильнее, немой мольбой.

И вспомнила. Его слова: "Не трону. Пока сама не попросишь". «Вот черт! Он знал! Знал, что я окажусь такой слабой! Какая я... тряпка!» Стыд залил лицо жаром. Но желание было сильнее. Она просила. Без слов. Всем своим телом: аркой спины, влажностью между ног, тихими стонами, дрожью, как она вжималась в его твердый упор. Мольба плоти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он не заставил себя ждать. Не было нежностей, прелюдий. Резким движением он приподнял ее бедро. Грубо, властно, вошел в нее снизу. Глубоко. Разом.

– А-а-ах! – короткий, обожженный крик сорвался с ее губ – боль от неожиданности и вторжения смешалась с острым, диким наслаждением. Она закинула голову назад, на его плечо, глаза широко открылись в темноте, рот приоткрылся в беззвучном стоне. Грубая сила его движений, наполняющая ее полнота, жар, ритм, отдававшийся во всем теле. Тело, преданное ее же волей, взбунтовалось окончательно, захлебываясь в незнакомом, огненном удовольствии. Разум кричал о предательстве, о ненависти, но плоть ликовала. Она двигалась навстречу ему, глубже, быстрее, забыв обо всем, кроме этого животного, всепоглощающего чувства.

Он кончил быстро. Глухой, хриплый стон вырвался из его горла, когда он впился зубами в мускул ее плеча, зажав ее тело в железных тисках своих рук. Ее же волна, накатившая было в ответ на его яростный ритм, не разбилась о берег. Она застыла внутри, тяжелым, неудовлетворенным комом, пульсирующим низко в животе, горьким узлом стыда и желания. Разочарование, острое и жгучее, смешалось с физической опустошенностью, оставив ее дрожащей и странно уязвимой.

Она инстинктивно рванулась, ощущая его ослабление, но он не отпустил. Он даже не вышел из нее. Вместо этого его рука скользнула под ее тонкую рубаху, грубо захватив грудь. Пальцы сжали набухшие, чувствительные соски – больно-приятно, заставляя ее вздрогнуть. Его губы приникли к шее, потом к мочке уха, влажные, требовательные. И тогда она почувствовала – внутри нее его плоть, только что опавшая, снова набухала, прижимаясь к ее стенкам с новой силой. Он начал двигаться снова, медленно, почти лениво, но неумолимо. Его зубы легко впились в мочку уха. Непроизвольный стон сорвался с ее губ – она тут же закусила его, впиваясь зубами в собственное предплечье. Нельзя! Не разбудить Хаскольда и Бьярни! Не дать им стать зрителями этого унижения!

Его рука скользнула ниже, мимо живота, к самой сокровенной, чувствительной точке. Пальцы нашли ее – и вдруг стрельнуло по телу электрическим током, до боли остро. Тело взорвалось изнутри, ей показалось, что она взлетает, отрываясь от шкур. Он повернул ее голову к себе, впился поцелуем. Его язык – властный, требовательный – силой пробил сомкнутые губы, захватив ее рот. "Зачем ты борешься?" – словно спрашивал этот поцелуй. "Ведь тебе хорошо. Твое тело поет." Мысль пронзила, как кинжал: "Если так будет всегда... Может, и правда стоит обуздать свой нрав? Сдаться этому огню?" Но тут же – ледяная капля страха: "А может, он просто пользуется. Покупает и пользуется. А потом... выбросит. Продаст, как ненужную вещь." Она не знала своих прав, не знала его планов.

Его щетинистая борода щекотала кожу, его губы требовали ответа, его тело внутри нее набирало силу и скорость. А внутри нее начинался новый ураган, страшный и желанный, закручивающий все мысли в воронку чистого ощущения. Он закручивал, поднимал, нес... И вдруг – выстрел. Слепая, всесокрушающая волна тепла прокатилась от макушки до пят, смывая стыд, гнев, страх. Она дернулась под ним несколько раз, короткими, неконтролируемыми спазмами наслаждения, захлебываясь беззвучными стонами. Она почувствовала, как его губы растянулись в знакомой, торжествующей улыбке против ее губ – и он ускорился, последние, сильные толчки, каждый из которых посылал по ее измученным нервам маленькую, сладкую волну. Потом его собственный стон, глубокий и сдавленный, и он обрушился на нее всем весом, уткнувшись лицом в ее шею, тяжело дыша.

Так они и заснули. Сплетенные. Полураздетые в холодной избе. Он – внутри нее. Она – в кольце его рук. Засыпая, сквозь хмель усталости и остатки блаженства, Хельга ловила обрывки мыслей. "Почему трэллки плачут после викингов? Ведь это... приятно. Так приятно... Но разве в этом дело? Разве удовольствие тела стирает горечь неволи? Что теперь? Что изменилось между нами этой ночью?" Он купил ее тело. Он взял его. Но душа? И что будет завтра, когда рассвет разделит их и напомнит, кто он, а кто она? Вопросы таяли, как последние угли в очаге, уступая место тяжелому, тревожному сну.

Глава 25. Дорога, которую она выбрала

Ее разбудило чье-то прикосновение – не грубое, но настойчивое – на плече. Она вздрогнула, отрываясь от тяжелого, пропитанного теплом его тела сна, и повернулась. Перед ней, слегка смущенно отводя глаза, стоял Бьярни.

– Вставай, – пробормотал он, кивнув в сторону двери, откуда лился холодный, серый свет. – Пора. Метель утихла.

Хельга резко приподнялась, натягивая шерстяную куртку до самого подбородка, будто пытаясь спрятать следы ночи – его укусы на плече, запах его кожи на своей. Только рассветало. Воздух в избе был ледяным, обжигающим легкие после тепла шкур. «Почему не он?» – язвительно пронеслось в голове. «Почему не Эйнар разбудил меня? Или я даже этого недостойна?»

Со злостью, сжигающей остатки ночного стыдливого блаженства, она натянула остатки одежды, грубо заправила волосы и вышла, хлопнув дверью чуть громче, чем нужно.

Он стоял уже в седле, крепкий и непроницаемый, как скала на фоне розовеющего неба. В руке держал поводья ее лошади. Животное терпеливо пыхтело, выпуская клубы пара в хрустально-чистый, морозный воздух. Снега намело за ночь по колено, лошади утопали в пушистой, но тяжелой массе.

Она подошла, не глядя ему в глаза.

– Сегодня я еду на своей? – спросила она плоским, лишенным интонаций голосом.

Он мгновение смотрел на нее, взгляд скользнул от спутанных волос до плотно сжатых губ. Ни тени ночной страсти или торжества. Только спокойная, утомляющая уверенность.

– Да, – просто сказал он и протянул поводья.

Хельга резко выхватила их из его руки, почти дернув лошадь. Ловко запрыгнула в седло – движение было резким, злым. Резко пришпорила бока кобылы. Лошадь фыркнула от неожиданности, рванула вперед, пробивая глубокий снег. Хаскольд и Бьярни, переглянувшись, тронулись следом.

Эйнар не спеша двинул своего коня, держа дистанцию, его взгляд прилип к ее прямой, непримиримой спине.

Она гнала лошадь, стараясь оторваться, чувствуя, как гнев клокочет внутри, жарче любого огня. «И это всё, что ты скажешь теперь?» – мысли бились, как птицы в клетке. «После ночи, когда ты забрал у меня последнее, что еще оставалось хоть немного МОИМ в этой проклятой жизни? Честь? Самоуважение?» Горькая усмешка скривила губы. «Да, я сама позволила. Просила. Но раз уж ты такой благородный, такой принципиальный в своих "не трону, пока не попросишь"... Мог бы и отказаться! Мог бы дать мне хоть эту кроху власти над собой! Но нет... Ты взял. Взял, как берешь всё, что считаешь своим.»

Путь в Каупанг был тяжким испытанием. Снег намело огромными, рыхлыми сугробами. Лошади пробивали путь с трудом, пыхтели, взбивая снежную пыль, спотыкались в невидимых ямах. Хельга сидела в седле прямо, спина – струна, но каждый толчок лошади, каждое усилие отзывались ноющей болью в теле, напоминая о ночи, о его властных руках, о стыдливых волнах удовольствия, которые она теперь ненавидела почти так же сильно, как его самого. Они двигались медленно, в тягостном молчании, под холодным, равнодушным взглядом зимнего утра, каждый унесенный в своей буре мыслей. Только скрип снега под копытами да тяжелое дыхание лошадей нарушали тишину.

Они прибыли в Каупанг под завесой тягостного молчания. Весь долгий, изматывающий путь прошел без единого слова, разделенные невидимой, ледяной щелью, шире той, что была между ними на шкурах. Снег хрустел под копытами, дым из труб порта висел над крышами тяжелыми, серыми клубами, словно отражая густоту невысказанного между ними.

Хельга ехала впереди, но внутри бушевал ураган стыда и гнева. «Как?» – этот вопрос бился о ребра с каждым шагом лошади. «Как я могла поддаться?» Воспоминания о ночи вспыхивали обжигающими кадрами: его руки, его губы, власть его тела... и тот предательский, всесокрушающий взрыв, который смел все барьеры. Слабость. Позорная, унизительная слабость. Она предала саму себя. Предала память о доме, о матери, о той Хельге, что была свободной, а не купленной вещью. «Народ отдал меня льду. Он... воспользовался моим отчаянием.» Горечь стояла на языке горче полыни.

Эйнар ехал сзади, его взгляд, тяжелый и неотрывный, буравил ее спину. Казалось, он читал каждую ее мысль. Внутри него кипел собственный ад. Стыд. Глухой, разъедающий стыд. «Как я мог?» – этот вопрос терзал его острее любого меча. Утро началось с леденящего душу ужаса – ее пустое место на шкурах. Сбежала. Бросила. Мысль о том, что он ее потерял, выжгла все прочее – и возможный позор, и гнев. Только пустота и страх. Потом – облегчение, смешанное с яростью, когда нашел ее. Он чуть не ударил, кричал, был груб, как последний подлец, как цепной пес. А потом... увидел ее. Измученную, замерзшую, одинокую. Искавшую не страсти, а просто человеческого тепла, крохи поддержки в этом ледяном мире. А он... он что сделал? Обесчестил. Воспользовался ее слабостью, ее доверчивостью к его ложному благородству. Он воспользовался ею. Как ее народ-варвары воспользовались ею, выставив на смерть во льдах. Теперь он сам стал для нее таким же варваром. Она наверняка ненавидит его всей душой. И он не мог поднять глаза, чтобы встретить ее взгляд. Взгляд, который, он знал, должен был быть полным отвращения и презрения.

Вопрос висел в морозном воздухе, тяжелее снежных туч: Как теперь это исправить? Как стереть эту ночь? Как вернуть ей чувство безопасности и достоинства, которое он так грубо отнял? Как заставить ее увидеть в нем не хозяина, не насильника, а... Но что он мог предложить? Слова? Они были слишком жалки. Дела? Какие? Он крепко сжал поводья, глубоко втягивая колючий, зимний воздух, будто ища в нем ответа, которого не было. Их молчание звенело между домами Каупанга, кричащее о пропасти, что он сам прорыл между ними.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Они поднялись на борт своего кнорра. Воздух порта пах смолой, рыбой и ледяной сыростью. Бросив короткий взгляд на суетящуюся команду, он голосом, привыкшим к грохоту волн и ветра, бросил рулевому:

– Все готово?

– Так точно, ярл! – отчеканил тот, выпрямившись. – Вода, провиант, паруса. Ждем твоего слова.

– Тогда готовимся к отплытию! – прогремел Эйнар, и его команда мгновенно ожила, как муравейник, тронутый палкой.

Канаты заскрипели, послышались крики. Сам он кивнул и вдруг куда-то быстро пошел вдоль борта, на пристань, исчезая за грудой свернутых сетей и бочек.

Хельга, чувствуя на себе косые взгляды викингов, почти пробежала к своему закутку под кормовым навесом. Ее угол был тесен, завален скученными шкурами. Она, не раздеваясь, рухнула на них лицом вниз, будто подкошенная. Усталость, физическая и душевная, навалилась неодолимой тяжестью. Стыд, гнев, непонятная тягучая тоска сплелись в тугой узел под грудью. Она уставилась в грубо сколоченные доски потолка навеса, где колебались тени от канатов, но видела не их. Видела его глаза в полутьме, чувствовала его руки... Глаза слипались, дыхание выравнивалось. Беспокойный, тяжелый сон накрыл ее как волна.

Ее разбудил его голос. Не рядом – а где-то на носу корабля, но такой сильный, командный, режущий утреннюю тишину порта и остатки ее забытья:

– Поднять якорь! Ставить паруса! По местам! Ветер набирает – не зевать!

Хельга вздрогнула, резко приподнялась. Сердце стучало часто-часто. Она механически натянула свою куртку, застегнула ее до самого горла, будто пытаясь создать броню из шерсти и кожи. Вышла, прислонившись к холодному, покрытому инеем борту.

Она стояла, затаившись в тени кормового украшения – вырезанной драконьей головы. Отсюда, из своего укромного угла, она украдкой наблюдала.

Эйнар царил на палубе. Он стоял на возвышении у мачты, ноги широко расставлены, руки за спиной. Ветер трепал его темно-рыжие, немного растрепанные волосы, бил в лицо холодом. Но он казался непоколебимым, как утес. Его взгляд, острый и быстрый, метался по палубе, отслеживая каждое движение. Он коротко кивал рулевому, резким жестом поправил двух юнг, слишком медленно выбиравших фал. Его голос, низкий и властный, рубил команды точно топором:

– Лево руля! Подтянуть шкот! Брасопить реи! Да живее!

Он был в своей стихии. Хозяин корабля, ярл, ведущий своих волков по морю. В этом была его сила, его уверенность, его мир. Здесь не было места сомнениям, стыду или ночной слабости. Только сталь, ветер и воля.

Хельга смотрела, не отрываясь. В ее глазах мелькали противоречивые чувства: непроизвольное уважение к его силе и мастерству, горькое осознание пропасти между ними и смутная, едва уловимая тревога. «Куда он ведет нас теперь? Что ждет меня в его мире, где он – ярл, а я... всего лишь купленная невеста?» Она ловила каждое его движение, каждую интонацию, будто пытаясь прочесть в этой командной маске хотя бы намек на того человека, что шептал ей в темноте и чье прикосновение заставляло предательски гореть кровь. Но лицо Эйнара было как высеченное из льда – непроницаемое, отдаленное, принадлежащее только морю и долгу. Только когда он резко повернулся, и его взгляд на долю секунды скользнул в ее сторону, ей показалось, что в глубине этих холодных глаз мелькнуло что-то иное – быстрое, тревожное, спрятанное глубоко-глубоко. Но тут же он отвернулся, снова став неприступным ярлом на палубе своего корабля, уводящего ее в неизвестность. Она сжала край куртки, чувствуя, как "Морской Ветер" с глухим скрежетом и стоном досок отрывается от причала.

Глава 26. До последнего стона

Хельга лежала, у себя, но каждым нервом чувствовала его приближение. Знакомые, тяжелые шаги – не к камбузу, не к рулю – прямиком к ее углу. Сердце забилось как пойманная птица. Она замедлила дыхание и притворилась спящей, вжалась в шкуры.

Он присел на корточки рядом, так близко, что она чувствовала его тепло и запах – ветра, соли, кожи. Молчание повисло густым пологом. Она знала – он смотрит ей в лицо, ищет признаки жизни под сомкнутыми ресницами. Она не дрогнула. «Пусть думает, что сплю. Не хочу с ним разговаривать.»

Шорох ткани. Он что-то положил рядом с ней на шкуры – небольшой, твердый предмет. Потом – тихий звук встающего человека. Она едва сдержала вздох облегчения. Он уходит...

Шаг. Еще шаг. И вдруг – резкий свет, бьющий в глаза. Он приподнял край парусины, впуская тусклый отсвет от камбузного огня. Она непроизвольно моргнула.

– Не спишь? – его голос был низким, без интонаций, но слышалось в нем что-то – усталость? Ирония?

Она открыла глаза, встретила его взгляд. Темный, непроницаемый.

– Нет.

– Притворялась? – прямой вопрос, как удар тупым концом топора.

– Да, – выдохнула она, не в силах солгать снова.

Он неожиданно засмеялся – коротко, сухо, без веселья. Подошел, взял тот предмет со шкур. Протянул ей. В полумраке заблестело сталью.

Нож. Не кухонный тесак. Маленький, острый как игла клинок. Рукоять – темное дерево, оправленное в серебро с кроваво-красными камнями. Боевой. Изящный и смертоносный. Дар? Испытание?

Она медленно протянула руку, взяла. Пальцы обхватили рукоять – идеально легла в ладонь. Повертела, ловя отблески огня. Сделала короткий, точный взмах в воздухе. Идеальный баланс.

– Что это? – спросила она, не поднимая глаз от стали.

– Видел твое оружие, – ответил он ровно. – Костяную заточку. Ты забыла ее в доме торговца. Носи это. Оно достойнее.

Она покраснела. Он видел. Всегда видел. Стыд и злость смешались. Клинок был прекрасен. Слишком прекрасен для пленницы.

– Хочешь применить? Ко мне? – в его голосе пробилась едва уловимая жилка вызова. – Скажи. Я не подойду к тебе на милю. Я несу ответственность. За них. – Он кивнул в сторону спящих викингов, тени которых колыхались у очага. – Их дома ждут дети, жены. Моя жизнь дорога не только мне. Я не буду заставлять тебя против воли. Выбирай сама.

Он сделал паузу, взгляд впился в нее.

– Но знай: ты – моя. Я тебя не отпущу. Никогда.

Он протянул руку, огромную, шершавую. Пальцы коснулись ее щеки, провели по скуле с неожиданной нежностью, контрастирующей с его словами.

– Выбирай, Хельга. Какую одежду носить. Какое оружие. Спать или бодрствовать. Голодать или есть. Но тебя... тебя я не отпущу.

И вдруг его рука схватила ее за затылок, железной хваткой. Он резко притянул ее лицо к своему. Губы нашли ее губы – грубо, властно. Она взвилась, как раненый зверь, вырваться против его силы было невозможно. Её левая рука взмахнула инстинктивно – звонкая пощечина оглушила тишину угла.

Он не отпрянул. Наоборот. Низкий, хриплый рев вырвался из его груди – не от боли, а от дикого, звериного возбуждения.

– Моя... львица... – прохрипел он, глаза вспыхнули во тьме. – Через минуту... сама будешь молить...

Его руки схватили ее запястья, с легкостью детской игрушки вырвали нож и швырнули его в темноту. Он прижал ее руки к шкурам над головой, одной массивной ладонью. Телом обрушился сверху, зажав ее ноги между своих. Грубые поцелуи обрушились на губы, шею, плечи. Свободной рукой он рванул шнуровку ее рубахи, грубая ткань соскользнула, обнажив плечо, ключицу, начало груди. Его губы и зубы впились в нежную кожу, оставляя метки. Она вырывалась, пытаясь оттолкнуть его тяжелые плечи, но он был как гора.

Его рот захватил нежный, набухший сосок с жадностью, словно утолял вековую жажду. Влажный, шершавый язык обжигал кожу круговыми движениями, заставляя ее выгибаться в дугу непроизвольного экстаза. Острота ощущения была как удар током – больно и невыносимо сладко одновременно. Зубы легко впились в мягкую ткань рядом, оставляя метку, заявку собственника. Стон, что вырвался из ее губ, был низким, хриплым, чужим – звуком чистой, животной отдачи.

Ее руки, еще мгновение назад пытавшиеся оттолкнуть его плечи, впились в его густые, темные волосы. Не для того, чтобы оттолкнуть, а, чтобы прижать сильнее, глубже к себе, в безумном, предательском порыве. Пальцы скользили по коже его головы, цеплялись, тянули. Тело, предавшее ее волю, жило своей жизнью: бедра приподнялись, ища контакта с его тяжелой, гудящей напряжением мускулатурой. Трение грубой ткани его штанов об тонкую рубаху зажигало новые искры внизу живота.

Его рука, огромная и шершавая, скользнула вниз. Не лаская, а завоевывая. Пальцы грубо впились в плоть ее бедра, оставляя синяки, затем рванули остатки ткани между ног. Холод ночного воздуха коснулся сокровенного, но тут же был вытеснен жаром его ладони. Он не тратил времени на прелюдии. Два пальца вонзились в нее глубоко, резко, заставляя ее вскрикнуть от неожиданности и боли, переходящей в жгучую сладость. Внутри все было влажным, пульсирующим, готовым. Он нашел тот чувствительный узелок и начал тереть его неустанно, с циничной точностью, словно знал каждый ее тайный отклик.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Вот... видишь... – прохрипел он прямо в ее кожу, между укусами на ключице. – Говорил же... молить будешь...

Она не молила. Она завыла. Низкий, отчаянный вой глушился в складках шкур. Тело корчилось под ним, не в силах вынести двойную атаку – яростную работу его рта на груди и неумолимое, разрушающее сознание трение ниже. Волны удовольствия накатывали все чаще, все сильнее, сливаясь в один сплошной, ослепляющий вихрь. Она чувствовала, как мышцы внутри нее бешено сжимаются на его пальцах.

И тогда он отстранился. На мгновение. Достаточно, чтобы она увидела его лицо во тьме: искаженное жестокой страстью, блестящие глаза, рот, влажный от ее кожи. Его руки мгновенно расшнуровали его собственные штаны. Он не вошел в нее сразу. Он прижал оголенный, раскаленный, пульсирующий ствол к ее мокрому, раскрытому входу. Тер, дразнил, заставляя ее бедра непроизвольно двигаться навстречу, ища заполнения, утоления этой невыносимой, огненной пустоты.

– Скажи... – приказал он, голос хриплый от натуги. – Скажи... хочешь...

Она не сказала. Она зарычала. Как зверь. Вцепилась ему в спину, когтями вонзаясь в кожу. Этого ему хватило. С низким, победным стоном он всадил себя в нее до самого основания, одним мощным, разрывающим толчком. Боль и наслаждение слились в один всепоглощающий взрыв. Она запрокинула голову, рот открыт в беззвучном крике.

Движения его не были любовными. Это был танец завоевателя. Глубокие, мощные, безжалостные толчки, выбивающие воздух из ее легких, прижимающие ее тело к жестким шкурам. Каждый вход заставлял ее вздрагивать, каждый выход – стонать от потери. Его руки держали ее бедра в стальных тисках, не давая отодвинуться ни на миллиметр. Губы снова нашли ее рот, поцелуй был смесью жестокости и одержимости, его язык доминировал, ее зубы кусали в ответ его губу, вкус крови заполнил рот – медный, первобытный.

Ее тело отвечало с яростью отчаяния. Бедра встречали его толчки, впитывая каждую долю жестокого удовольствия. Ногти впивались ему в спину, в шею. Ноги обвили его талию, пятками вдавливаясь в его ягодицы, заставляя его войти глубже, сильнее. Казалось, она хочет не сблизиться, а сразиться, сломать его в этой безумной схватке, где оружием была их общая, неукротимая плотская ярость.

Она пришла первой. Внезапно, сокрушительно. Волна поднялась от самых пяток, сломала все преграды, вырвалась наружу тихим, надрывным воплем, превратившимся в серию глухих, судорожных стонов. Тело билось в конвульсиях экстаза, внутренние мышцы бешено сжимали его, как бы пытаясь выжать последнюю каплю.

Его ритм сбился. Он зарычал, зверем, вжал ее в шкуры всей тяжестью, и последовало еще несколько коротких, бешеных толчков. Он вошел в нее до предела, замер, и из его горла вырвался долгий, глубокий, дрожащий стон облегчения и триумфа. Она почувствовала горячий пульсирующий поток внутри себя.

Они рухнули. Задыхающиеся, облитые потом, тела сплетены в нелепом, мучительном узле. Его вес давил, но она не пыталась сбросить. Дрожь проходила по ней волнами, отзвуки оргазма смешивались с леденящим стыдом и опустошением. На щеке слезы, она не чувствовала, как плакала. Его дыхание было горячим у ее уха, тяжелым, постепенно успокаивающимся. Рука его, лежала на ее бедре, пальцы слегка впились в кожу. Тишину нарушал только их неровный пульс да далекий шум волн за бортом. Священнодействие ненависти и страсти совершилось. Оставив их обоих разбитыми, израненными, и непостижимо связанными еще крепче. Он притянул ее ближе, нежно, почти неуклюже, его губы коснулись ее мокрого виска, но она не ответила, уставившись в непроглядную тьму, чувствуя его семя теплой пеленой внутри себя – физическую печать его власти.

Глава 27. Между штурмом и тишиной

Утро началось не с солнечного луча, а с ледяного сквозняка, пробиравшегося сквозь щели в борту. Хельга проснулась одна. Пространство рядом на шкурах было пустым и давно остывшим, будто его и не занимали. Лишь глубокая помятость оленьих мехов и едва уловимый, въедливый запах — дым, соль, мужская кожа — напоминали о ночной буре. Стыд и гнев накрыли её с новой силой, едкой и горькой, как дым от потухшего костра. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь болью заглушить хаос внутри.

Зимнее море за стеной дышало угрозой. «Морской Ветер» стонал, скрипел всеми своими деревянными суставами, содрогаясь под ударами стихии. Свинцовые волны с клыками белой пены яростно бились о борт, вздымая ледяную, колючую пыль, оседавшую инеем на канатах. Ветер выл в снастях заупокойной песней, и каждый порыв, каждый крен палубы под ногами говорил об одном: одно неверное движение, одна роковая трещина — и ледяная пучина сомкнётся над ними навеки.

Эйнар, казалось, был плотью от плоти этой разъярённой стихии. Он пропадал на палубе, сливаясь с грохотом волн и криками команды. Следующие несколько дней он не приходил к её углу. Лишь пару раз она видела его спящим — вповалку с другими викингами, среди грубых плащей и потных спин. Он валился на эту груду тел всего на час, от силы — два, сразу после ночной вахты. Лицо его было серым от беспощадной усталости, черты заострены и обнажены, но даже в забытьи его пальцы мертвой хваткой сжимали рукоять меча у пояса. Просыпался он резко, будто от внутреннего толчка, и снова уходил — навстречу ветру, во власть шторма, не оглядываясь.

Их взгляды скрестились лишь однажды — утром, у общего котла с дымящейся похлёбкой, пахнувшей солониной и морской водой. Он молча кивнул ей, коротко, деловито, как кивают кухонной трэллке или новобранцу, которого не рассчитывают увидеть живым после первой же сечи. Ни тени былой страсти, ни намёка на ту сложную, тёмную связь, что возникла между ними. Лишь плоская, ледяная отстранённость.

"Он хозяин. Я — вещь. Захотел — воспользовался. Надоело — отложил в сторону. Теперь ему не до меня", — язвительно и бесконечно твердила себе Хельга, сжимая деревянную миску. Гордость, жгучая и бесполезная, заставляла её вскинуть подбородок, когда кто-то из викингов бросал на неё слишком долгий взгляд.

— Мы едем в Бьернхольм? — выпалила она громче, чем собиралась, прямо ему в спину, когда он уже отворачивался, сделав последний глоток.

Он замер, медленно обернулся, и его взгляд, тяжёлый и усталый, скользнул по ней.

—Нет. Сначала остановимся. Надо продать часть товара. Ближайшая стоянка — через три дня.

Не дав ей вдохнуть для ответа, не оставив возможности для другого вопроса, он развернулся и ушёл, его плащ взметнулся от порыва ветра. Он оставил её стоять с пустой миской в окоченевших пальцах, под тяжёлыми, любопытными взглядами викингов, с новым витком ярости, холодной, как сталь, в груди. Три дня. Три дня в этом деревянном аду с его молчанием, с его презрением, с памятью о его руках, которые казались теперь такими же ледяными, как это зимнее море.

Именно в эти дни она заметила перемену. Настроение у трэллок, тех самых женщин, что готовили еду и молча сносили всё, было странно оживлённым. Они перешёптывались у очага, и даже их обычно потупленные взоры теперь иногда блуждали по палубе с каким-то затаённым, слабым огоньком. Хельга поняла: в последнее время викингам было не до них. Не до приставаний, не до грубых шуток. Одни гребли, выбиваясь из сил, другие спали мёртвым сном, и наоборот. Усталость сковала всех, выжав даже низменные инстинкты.

Решив воспользоваться моментом, Хельга подсела к одной из них, Асвиг, — коренастой, молчаливой женщине с руками, иссечёнными морозом и работой. Та молча помешивала варево, но напряжение в её спине выдавало, что она чувствует внимание госпожи.

— Асвиг, — тихо начала Хельга, глядя на кипящий котёл, а не на женщину, чтобы та не смущалась. — Ты знаешь, куда мы плывём сначала?

Асвиг на секунду замедлила помешивание, кивнула, не глядя.

— Так, госпожа. В Рибе. Городок у фьорда. — Голос у неё был хриплый, под стать скрипу снастей.

— И что там?

— Торгуют. Рыбой, мехом, янтарём. Купят у нас железные заготовки, ткани с юга. Буквально пару дней стоим, не больше. И дальше.

Хельга помолчала, подбирая слова. Главный вопрос жёг её изнутри.

— А далеко до Бьернхольма отсюда? От той гавани?

Асвиг наконец подняла на неё взгляд, и в её глазах Хельга прочла не привычную покорность, а что-то иное — усталую искушённость, знание дорог.

— Смотря какая погода подставит парус, госпожа. Но ещё недели три-четыре. Со всеми остановками, с торговлей.

— Вы уже не первый раз в таком плавании, — не спросила, а констатировала Хельга. — Все маршруты знаете.

Женщина опустила глаза, снова уставившись в похлёбку, и её лицо словно бы помрачнело.

— Не первый, госпожа. Но зимой… зимой раньше никогда не ходили. Это опасно. Шторма, льды…

Она умолкла, словно спохватившись, что сказала слишком много, и снова замкнулась в себе, уйдя в привычную молчаливую роль.

Но эти слова уже попали в цель. "Но зимой раньше никогда не ходили. Это опасно."

Фраза засела в сознании Хельги, как заноза. Она отошла к своему закутку. Мысли кружились, сходясь в одну точку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Почему? Ради неё?

Нет, это было немыслимо, абсурдно. Ярл, хозяин целого флота, не стал бы так рисковать своими кораблями, своими людьми, своим товаром ради одной купленной женщины. Рисковать жизнями десятков человек, чьи семьи ждут их дома? Это было бы безумием. Но тогда что? Что у него в голове? Какой расчёт, какая цель могла оправдать этот безумный зимний переход?

Она чувствовала, как внутри нее зреет решение, твердое и неотвратимое, как льдина, надвигающаяся на корабль. Она должна выяснить это. Докопаться до сути. Понять правила этой игры, в которую её втянули без её согласия.

Она мысленно ставила перед собой ультиматум.

Он должен дать ответ. Чёткий и ясный. Или она — его жена. Со всеми правами, с уважением, наравне с ним. Или же он выкупил её как рабыню, как вещь, и тогда… Тогда она не будет с этим мириться. Никогда. Она будет бороться. Сбежит. Или уничтожит его. Даже если это будет последнее, что она сделает в этой жизни.

Море ревело вокруг, предвещая лишь бури, но внутри Хельги впервые за долгое время воцарилась тишина — тишина перед битвой. Она знала свою цель. Оставалось лишь выбрать момент для атаки.

Глава 28. Рибе

Десять дней. Десять долгих дней скрипа древесины, соленых брызг, вмерзающих в кожу, и тягостного молчания, висевшего между ней и Эйнаром плотнее штормовых туч. «Морской Ветер» и два грузовых кнорра пробивались на юг, оставляя за кормой бесконечную, свинцовую гладь зимнего моря. Хельга почти смирилась с мыслью, что этот путь никогда не кончится, что они так и будут вечно качаться на волнах, замкнутые в своем ледяном, безмолвном мире.

Но на одиннадцатое утро воздух переменился. Он все еще был холодным, колющим, но в нем появились новые ноты — запах дыма, не морского, а древесного, домашнего, и едва уловимый, но несомненный дух помоев и людской жизни. А потом вахтенный на носу пронзительно крикнул: «Земля! Рибе по правому борту!»

Хельга вышла из-под навеса, кутаясь в плащ, и замерла. Впереди, за серой пеленой моря и неба, проступил низкий, болотистый берег. И на нем, раскинувшись вдоль извилистой реки, лежал город. Не неприступная крепость вроде Каупанга, а нечто иное — большее, хаотичное, дымящееся десятками, сотнями труб. Деревянные дома с островерхими крышами теснились друг к другу, узкие улочки-проулки вились между ними, как змеи. Частокол был невысоким, скорее обозначающим границу, чем защищающим. Это был не военный лагерь, а живой, пульсирующий торговый организм. Рибе.

Эйнар на корме ожил. Его усталость будто смыло волной. Он отдавал команды четко, ясно, его голос, хриплый от ветра, вновь обрел металлическую твердость. Корабли, сбившись в кильватерную колонну, двинулись в устье реки. Вода здесь была бурой, мелкой, пахшей тиной и рыбой. Их обгоняли и встречали лодки-однодревки, груженые рыбой или дровами. Люди на них, закутанные в шерсть, лениво провожали взглядом внушительную флотилию.

Постояв на рейде, дожидаясь, пока с берега подойдет лоцман, они наконец причалили к длинному, скрипучему деревянному пирсу. Под ногами, после зыбкой палубы, земля казалась странно неподвижной, плывущей куда-то вбок. Хельга оперлась на бортик, стараясь не выдать головокружения.

На пристани сразу закипела работа. Викинги Эйнара, будто сбросив с себя оцепенение, дружно взялись за дело — стали растягивать сходни, готовить к выгрузке тюки с тканями и тяжелые, звенящие при ударе ящики с железными крицами. Подошли таможенники — не воины, а бородатые мужики в кожаных передниках, с вощеными дощечками и палками-грифелями в руках. Эйнар сошел на берег первым, чтобы обсудить пошлины. Его речь стала быстрой, деловой, он улыбался тем уголками глаз, которыми умеют улыбаться торговцы, даже будучи смертельно усталыми.

Хельга наблюдала за ним, все так же стоя у борта. Он был здесь своим. Частью этого шума, этой суеты. А она — чужой. Пристанью для нее был только этот корабль, а за его пределами простиралась незнакомая, враждебная земля.

Эйнар, закончив разговор, обернулся, его взгляд нашел ее. Он что-то сказал Хаскольду, и тот кивнул. Потом Эйнар жестом позвал ее. Не властным, каким звал на корабле, а скорее деловым, приглашающим. Иди, посмотри.

Она спустилась по шаткой сходне, чувствуя, как на нее устремляются десятки любопытных, оценивающих взглядов. Не только викингов Эйнара, но и местных грузчиков, торговцев, просто зевак. Женщина на корабле — всегда зрелище. А женщина, сошедшая с корабля ярла, — зрелище вдвойне.

— Мы разобьем лагерь там, на краю торга, — голос Эйнара прозвучал совсем рядом, заставив ее вздрогнуть. Он не смотрел на нее, обводя взглядом окрестности. — Продажа займет день, от силы два. Не больше.

— И что мне делать? — спросила она, и ее собственный голос показался ей сиплым от долгого молчания.

— Что хочешь, — он наконец повернулся к ней, и в его глазах она не увидела ни прежней отстраненности, ни недавней страсти. Был лишь холодный, практический расчет. — Можешь остаться у кораблей. Можешь пойти на торг. Но не одна. С тобой пойдет Асвиг. И… — он потянулся к поясу, развязал кожаный мешочек и протянул ей. Внутри звякнули монеты. — На всякий случай.

Она взяла мешочек, ощутив неожиданную тяжесть серебра. Это был не подарок. Это была плата. Плата за молчание? За покорность? Или просто практическая мера, чтобы его собственность не выглядела совсем уж ободранной?

Прежде чем она успела что-то ответить, он уже ушел, отдавая распоряжения насчет охраны товара. Хельга сжала мешочек в ладони. Гордость требовала швырнуть ему эти деньги в спину. Но здравый смысл, выкованный за недели неволи, оказался сильнее. Она развязала шнурок и заглянула внутрь. Несколько серебряных брактеатов — тонких, с чеканными личинами богов и чудовищ. Состояние. Не свобода, но кусочек независимости. Маленький, но собственный выбор.

Она повернулась к кораблю и крикнула: «Асвиг!» Та выглянула из-за борта, удивленно подняв брови. «Идем со мной».

Торг в Рибе был иным, чем в Каупанге. Меньше порядка, больше жизни, грязи и энергии. Они шли по узкой, утоптанной тысячами ног улице, превращенной осенними дождями и зимним настом в месиво из грязи и навоза. По обеим сторонам теснились ларьки и прилавки под холщовыми навесами. Воздух гудел от голосов на десятке наречий — скандинавских, славянских, даже франкских. Пахло кожей, воском, копченой рыбой, пряными травами из далеких южных стран и вездесущим дымом.

Хельга шла, широко открыв глаза. Она видела, как торгуются за связку беличьих шкурок, как какой-то умелец прямо на месте чинит медный котел, как работорговец, толстый и потеющий, несмотря на холод, расхваливает тощего мальчишку с восточными глазами. Ее собственное «рабское» положение вдруг обрело новый, горький вкус. Она могла бы быть на его месте.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Асвиг шла рядом молча, но ее глаза тоже жадно ловили детали. Для нее, трэллки, это была редкая отдушина, почти праздник.

— Госпожа, смотри, — вдруг тихо ткнула она Хельгу локтем в бок, указывая на просторный участок торга, отведенный под металл. Туда как раз под надзором Хаскольда и Бьярни викинги Эйнара уже начинали выкладывать их товар — тяжелые, пористые, темно-серые бруски кричного железа, слитки стали получше и тюки с плотной шерстяной тканью, окрашенной в скромные, но стойкие цвета.

Эйнар уже был там. Он не кричал, не заманивал покупателей. Он стоял чуть в стороне, опираясь на топорище, закинутое за спину, и наблюдал. К нему сразу же начали подходить люди — солидные, в добротных плащах, с перстнями на пальцах. Это были не мелкие торговцы, а хозяева кузниц, представители крупных мастерских. Они здоровались с Эйнаром как со старым знакомым, пожимали руку, хлопали по плечу. Он отвечал сдержанно, но уверенно.

Хельга замерла в тени большого склада, наблюдая. Она видела, как он брал в руки железную крицу, показывал покупателю излом, говоря что-то короткое и весомое. Видела, как тот внимательно рассматривал, кивал. Видела, как Эйнар называл цену. Не завышенную, с которой начинают торг, а реальную, твердую. И чаще всего покупатель после недолгого раздумья соглашался. Торг шел на удивление быстро и гладко. Он не продавал — его покупали. Потому что знали: товар с кораблей Эйнара — качественный. И слово его — твердое.

В этом была его сила. Не только в умении рубить мечом или вести корабль через шторм. А в этом — в знании своего дела, в уважении, которое он заработал не страхом, а надежностью. Хельга впервые увидела его не ярлом-завоевателем и не ночным насильником, а мастером своего дела, купцом, хозяином. Это открытие было странным и смущающим.

Один из покупателей, придирчиво ощупывавший ткань, о чем-то спросил Эйнара. Тот что-то ответил, а потом, словно почувствовав ее взгляд, обернулся. Его глаза на мгновение встретились с ее глазами через толпу. Не было ни удивления, ни гнева. Лишь короткиё, едва заметный кивок: "Я тебя вижу". Потом он снова повернулся к покупателю.

Ощущение было странным. Она не была невидимкой. Он знал, что она здесь, и, кажется, не был против.

Она снова двинулась дальше, уже не просто глазея, а присматриваясь. Ей не нужны были безделушки. Ее взгляд выискивал полезное. Остановилась у прилавка со швейными принадлежностями — костяные иглы, наперстки, ножницы. Купила пару крепких иголок и наперсток, положив в корзину, которую несла Асвиг. Потом наткнулась на торговца оружием. Не на того, что продавал парадные мечи богачам, а на старого, подслеповатого дедка, у которого в разложенных на кожаном плаще инструментах была особая, деловая практичность. Среди всякой мелочи лежали несколько боевых ножей. Не такие изящные, как подаренный Эйнаром, но крепкие, надежные, с деревянными, потемневшими от пота рукоятями.

Она взяла один, примерила к руке. Баланс был хорошим.

— Сколько? — спросила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Старик назвал цену. Она, не торгуясь, отсчитала ему из мешочка несколько монет. Покупку тоже сунула под пояс, под плащ. Теперь у нее было два ножа. Подарок хозяина и ее собственный выбор. Разница казалась ей принципиальной.

Они с Асвиг вернулись к месту стоянки, когда солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая дым над городом в багровые тона. Работа была в полном разгаре. Товар Эйнара был распродан лишь наполовину. Ящики стояли вскрытые, тюки с тканью аккуратно разобраны, но еще в достатке. Сам он стоял рядом с уже приличной грудой слитков и монет в открытом сундуке, что-то объясняя Хаскольду, жестом показывая на оставшиеся крицы.

Увидев ее, он прервал разговор и сделал шаг навстречу.

— Насладилась прогулкой? — спросил он. В его голосе не было насмешки, скорее деловое, отстраненное любопытство.

— Город большой, — уклончиво ответила Хельга, переводя взгляд на шумные улицы. — Я дальше Каупанга нигде не была.

Он кивнул, его взгляд тоже скользнул по верхушкам домов, по клубам дыма, будто оценивая масштаб.

— Это еще что. Пока доплывем до Бьернхольма, увидишь почти всю Скандинавию. И не только. — Он сказал это не хвастая, а констатируя факт, простой и непреложный, как смена времен года.

Она кивнула, ощущая внезапную усталость. Грязь, чужие взгляды, постоянное напряжение — все это тяготило сильнее, чем качка на волнах. Она уже хотела повернуться и пройти на корабль, как его рука вдруг сомкнулась вокруг ее запястья. Движение было резким, но не грубым. Твердым. Решительным.

Хельга вздрогнула, встревоженно глянула на него.

— Мы с тобой уходим.

— Куда? — вырвалось у нее испуганно. В голове пронеслись самые дурные мысли: продать, отдать, избавиться здесь и сейчас.

Его глаза, темные и усталые, внимательно изучали ее лицо, читая испуг.

— На постоялый двор. «У Трех Кораблей», — он назвал название так, будто это было само собой разумеющимся. — Отдохнешь как человек. Там тепло. И горячая парная есть.

Слова подействовали на нее сильнее любого заклинания. Горячая баня. Об этой роскоши она не смела даже мечтать. Представление о том, чтобы смыть с себя липкую соль, пот и память о неделях в пути, заставило что-то внутри нее сжаться и затрепетать. Чистая, мягкая постель под крышей, а не под продуваемым навесом… Неконтролируемая, робкая улыбка тронула ее губы. Она не смогла ее сдержать.

Он видел это. И в его взгляде, всегда таком суровом, мелькнуло нечто удовлетворенное, почти теплое. Он не отпустил ее руку, а лишь ослабил хватку, превратив ее из захвата в ведение.

— Хаскольд! — его голос, командный и громкий, снова прозвучал над пристанью. — Заканчивай здесь! Охрану выставить тройную! Утром — доторговать все до последнего гвоздя!

— Так точно, ярл! — тот отозвался, понимающе кивнув. Его взгляд скользнул по сцепленным рукам ярла и его пленницы, но не выразил ни удивления, ни насмешки. Просто факт.

Он повел ее. Не потащил, не поволок, а именно повел — уверенно и неспешно, прокладывая путь через суету грузчиков и торговцев, все еще копошащихся в порту. Его широкая спина расчищала им дорогу. Люди расступались, почтительно кивая или спешно отводя глаза.

Они оставили позади шум пристани и углубились в лабиринт узких, темнеющих улочек Рибе. Здесь пахло иначе — не рыбой и смолой, а дымом очагов, жареным мясом, пивом и навозом. Из-за закрытых ставней пробивались огни и обрывки разговоров. Где-то лаяла собака, плакал ребенок. Жизнь города, настоящая, непарадная, текла вокруг них.

Хельга шла рядом, не пытаясь высвободить руку. Его ладонь была твердой и шершавой, но ее прикосновение теперь не пугало. Оно было якорем в этом незнакомом, бурлящем море из дерева и людей. Она украдкой смотрела на его профиль, освещенный заревыми лучами. Усталое, сосредоточенное, жесткое лицо. Лицо человека, который знает, куда идет. И зачем.

Он вел ее не как пленницу. И не как жену. В его жесте была странная, непонятная ей смесь права собственности и… ответственности. Он купил ее. И теперь вел в баню. Потому что вещь должна содержаться в порядке. Или потому что ему вдруг захотелось проявить милость? Или в этом был свой, неведомый ей расчет?

Она не знала. Но сейчас, шагая по грязной улочке средневекового города на краю света, чувствуя тепло его руки и предвкушая немыслимую роскошь горячей воды, она почти готова была принять эти правила его игры. Хотя бы на одну ночь.

Глава 29. У трех кораблей

Постоялый двор «У Трех Кораблей» оказался неказистым, приземистым длинным домом, вросшим в землю, с почерневшими от времени и влаги бревнами. Из-под низко свисающей соломенной кровли струился слабый свет, а у двери, затянутой бычьим пузырем, тускло горел смоляной факел, отбрасывая тревожные, пляшущие тени.

Эйнар откинул кожаную заслонку и втолкнул ее внутрь, следуя за ней так близко, что она чувствовала его тепло спиной. Внутри пахло крепким пивом, жареным луком, древесным дымом и вековой, въевшейся в дерево грязью. Общая зала была полна народа: несколько усталых купцов в дорогих, но поношенных плащах коротали время за игрой в кости, пара местных девиц с пустыми глазами обслуживала подвыпивших трактирных завсегдатаев, а у огромного камина, где трещали поленья, хозяин — дородный мужчина с лысиной и засаленным фартуком — пересчитывал монеты.

Все замолкли на секунду, оценивающе оглядев вошедших. Взгляд Эйнара, тяжелый и безразличный, заставил их поспешно отвернуться. Он был здесь своим — таким, кого знают, с кем не спорят.

— Комната и баня, — бросил он хозяину, не повышая голоса, но слова прозвучали как приказ.

— Для ярла Эйнара всегда найдется, — тот почтительно ковырнул пальцем в ухе и кивнул на темный проход в глубине залы. — Вторая дверь направо. Скоро пар готов. Мальчик проводит.

Их комната была крошечной, убогой, но чистой. Одно узкое оконце, затянутое бычьим пузырем, деревянная кровать и маленький столик с глиняным кувшином и тазом для умывания. Эйнар швырнул свой дорожный мешок в угол и осмотрел убежище с видом человека, видавшего виды и не ждущего многого.

Не успели они перевести дух, как в дверь постучали. На пороге стоял мальчик-слуга, лет тринадцати, тощий, с испуганными глазами.

— Пар подан, господин. Если готовы…

Эйнар кивнул и вышел за ним, жестом веля Хельге следовать. Они прошли по темному, пропахшой сыростью коридору и спустились по скрипящим ступеням в низкую, приземистую пристройку сзади дома. Воздух здесь стал густым, влажным и обжигающе горячим. Пахло березовым веником и распаренным деревом. Парная представляла собой маленькую, почти круглую бревенчатую избушку с низким потолком, в центре которой груда камней, раскаленных докрасна, шипела и потрескивала, стоило лишь плеснуть на них воды из деревянного ушата, стоявшего рядом.

В углу висели два простых березовых веника. На деревянных крюках у входа висели два грубых, но чистых отреза непокрашенной льняной ткани — подобие простынь для парильщиков. Они стояли в предбаннике — маленькой, тесной комнатке с земляным полом, лавкой вдоль стены и кадкой с водой. Здесь хранились дрова, и здесь же раздевались.

Мальчик исчез, торопливо захлопнув за собой низкую дверцу, ведущую наружу.

Эйнар, не говоря ни слова и не выказывая ни малейшего смущения, принялся раздеваться прямо здесь. Сначала он скинул плащ на грубую лавку, потом — рубаху, обнажив торс, покрытый старыми шрамами и мощными, играющими при свете единственной лучины мускулами. Потом пальцы ловко развязали ремень на поясе, штаны упали на пол. Он стоял перед ней во всей своей первозданной, могучей наготе — воплощение грубой, животной силы. Он взял один из отрезов ткани, висевший на крюке, обернул его вокруг бедер, ловко заткнув конец. Все его движения были выверенными, практичными, лишенными всякой стыдливости.

Хельга замерла у стены, впиваясь спиной в шершавые, прохладные бревна. Она наблюдала за ним, чувствуя, как по телу разливается горячий, предательский румянец. Ее сердце колотилось где-то в горле. Она видела мужчин без рубах, но это… это было иным. Это была полная, осознанная нагота, демонстрация власти и права сильного. Он был как лесной зверь — уверенный, могущественный и пугающе притягательный.

Он повернулся к ней, и его темные глаза, блестящие в полумраке, поймали ее застывший, прикованный взгляд. Уголок его рта дрогнул в усмешке.

— Хватит слюнки пускать, — его голос прозвучал низко и немного хрипло. — Раздевайся. Пойдем погреем кости.

С этими словами он откинул грубую занавесь из бычьей шкуры в углу, открыв проход в саму парную. Оттуда повалил густой, обжигающий воздух, и Хельга увидела раскаленные камни. Он скрылся за занавесью, оставив ее одну.

Но она не могла пошевелиться. Стыд, дикий и всепоглощающий, сковал ее. Быть обнаженной перед ним здесь, в этом тесном пространстве, где не спрятаться… это казалось куда более интимным и пугающим, чем любая близость в темноте ночи.

Прошло несколько минут. Из-за занавеси донеслось оглушительное шипение — он плеснул воду на камни. Сердце ее бешено колотилось. И только тогда, когда он, казалось, полностью забыл о ее существовании, Хельга нашла в себе силы. Дрожащими пальцами она стала расстегивать застежки на своем платье. Ткань, пропахшая потом, солью и дорогой, с шелестом упала к ее ногам. Потом — нижняя рубаха. Прохладный воздух предбанника заставил ее вздрогнуть. Она схватила второй отрез грубого льна и, повернувшись спиной к входу в парную, поспешно, почти панически, обернула его вокруг себя, стараясь прикрыть грудь и бедра.

Она медленно откинула бычью шкуру и зашла в парную. Воздух ударил в лицо — густой, обжигающий, сладкий. Он сидел на полке, широко расставив ноги, откинув голову назад и закрыв глаза, казалось, полностью погрузившись в ощущения. Она прокралась к дальнему концу и села, максимально отдалившись от него, втянув голову в плечи и уставившись в шершавые доски пола.

Пар заполнял легкие, делая каждый вдох густым и тяжелым. Почти мгновенно по ее коже ручьями заструился пот. Она чувствовала, как первые горячие капли скатились по позвоночнику, промчались от висков по щекам, смешавшись с легкой солоноватой влагой на губах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И она чувствовала его взгляд, хотя он не смотрел на нее прямо. Это было физическое ощущение — будто незримые пальцы скользили по ее коже, следя за каждой каплей.

Грубая льняная ткань, в которую она куталась, моментально впитывала влагу. Из жесткой и колючей она быстро превратилась в тяжелую, влажную и навязчиво прилипчивую. Ткань будто жила своей жизнью: холодная и отяжелевшая сначала, она быстро нагрелась от жара ее тела и теперь облепила каждый изгиб, каждую линию.

Хельга пыталась сидеть неподвижно, сгорбившись, но это лишь усугубляло ситуацию. Мокрая материя плотно прилипла к спине, обрисовав каждую ее косточку, лопатки, узкую линию позвоночника. А спереди… спереди ткань стала полупрозрачной, темно-серый лен потемнел до черноты и намертво приклеился к ее груди. Сквозь мокрую пелену проступали четкие, отвердевшие контуры ее сосков. Они напряглись не только от резкой смены температуры, но и от всепоглощающего смущения и того предательского возбуждения, которое она сама себе боялась признать. Казалось, они горят двумя темными точками сквозь ткань, будто мишени, и она чувствовала, как ее щеки пылают от стыда.

Она скрестила руки на груди, пытаясь скрыть это, но это было бесполезно — жест лишь сильнее прижал промокшую ткань к коже, подчеркнув то, что она так отчаянно хотела скрыть. Каждый ее нерв был напряжен, ожидая его насмешливого комментария, взгляда, полного издевки. Она сидела, пылая от жара и собственного позора, чувствуя себя абсолютно обнаженной под этим предательским, мокрым покрывалом.

Прошло еще несколько минут. Жара становилась все невыносимее. Она рискнула поднять голову и посмотреть на него. И замерла. Мокрая ткань на его бедрах плотно облегала тело. И сквозь нее проступал четкий, недвусмысленный контур его мощного возбуждения.

Резким движением он встал, вышел в предбанник и с размаху вылил на себя ковш ледяной воды из кадки. Затем он вернулся, и его взгляд поймал ее. Он проследил за направлением ее взгляда, и на его лице появилась медленная, хищная, понимающая улыбка.

Он не сказал ни слова. Подошел к ней, взял ее за руку и поднял с полка. Его прикосновение было влажным и горячим. Он нежно, но неумолимо размотал ткань с ее тела. Она попыталась сопротивляться, но ткань соскользнула и упала к ее ногам. Она замерла перед ним совершенно обнаженная.

— Иди сюда, — его голос был хриплым шепотом.

Его темные глаза, пылающие в полумраке, на мгновение встретились с ее испуганным взглядом, а затем он решительно откинул грубую занавесь из бычьей шкуры, выводя ее обратно в прохладный предбанник. Воздух здесь был влажным и густым, пахло деревом, дымом и свежим веником.

Не говоря ни слова, Эйнар опустился на широкую лавку у стены, откинувшись на мгновение назад. Его мощный торс, покрытый блестящими каплями пота и старыми шрамами, был обрамлен темным деревом. Он потянул ее за руку, заставив встать перед ним, застывшую в смущении и трепетном ожидании.

Его руки скользнули по ее бокам, ладони, шершавые и горячие, легли на ее ягодицы, притягивая ближе. Он склонил голову и приник губами к ее животу, к нежной коже ниже пупка. Его поцелуи были медленными, влажными, обжигающими. Хельга вздрогнула, чувствуя, как по телу разливается горячая волна. Ее пальцы инстинктивно впились в его влажные волосы, то пытаясь оттолкнуть, то притянуть ближе.

Затем одна из его рук скользнула ниже, между ее ног. Твердые, уверенные пальцы нашли скрытую, трепетную точку и начали массировать ее. От этого прикосновения, точного и неумолимого, у нее подкосились ноги. Она глухо застонала, упершись ладонью в шершавую стену, чтобы не упасть. Голова закружилась, мир поплыл.

Услышав ее стон, он не стал медлить. Его руки крепко обхватили ее бедра, он раздвинул ее ноги и притянул вниз, к себе, на колени. Она, покорная и потерянная, позволила ему направлять себя. В последний момент, прежде чем сесть, ее взгляд упала вниз. Он был огромен, напряжен и могущественен, и вид этого готового к вторжению органа заставил ее сердце заколотиться с новой силой, смешав желание с животным страхом. Она замерла на мгновение, не решаясь опуститься.

Но его терпение лопнуло. Он мягко, но властно направлял его в нее, и она, подчиняясь его усилиям, начала медленно опускаться.

Первое ощущение было огненным и разрывающим. Он входил туго, преодолевая сопротивление, растягивая ее изнутри, заполняя собой все пространство. Боль, острая и яркая, смешалась с непривычным чувством полноты, и она издала короткий, перехваченный крик, закусив губу. Он вошел глубоко, до самого предела, и она опустилась полностью, ощущая его в себе всей поверхностью кожи, каждым нервом. Она сидела на нем, чувствуя, как его мощные бедра под ней напряжены, как ее собственное тело пульсирует вокруг него, привыкая к новым, шокирующим размерам.

Он дал ей мгновение передышки, его руки лежали на ее бедрах, пальцы впивались в кожу. Его глаза, темные и бездонные, не отрывались от ее лица, ловя каждую эмоцию — боль, страх, зарождающееся наслаждение.

Потом он начал двигать ее. Его сильные руки, обхватившие ее талию, приподняли ее почти до самого верха, едва выводя из себя, и затем снова опустили вниз, позволив ей всей тяжестью своего тела насаживаться на него. Ритм был медленным, но неумолимым. Каждое движение вверх заставляло ее замирать в предвкушении, каждое движение вниз — вскрикивать от этой пронзительной, сладкой боли и нарастающего давления где-то в самой глубине.

Она не могла больше держаться за стену, ее руки упали на его мощные плечи, цепляясь за них. Ее голова была запрокинута, из груди вырывались прерывистые, хриплые стоны, которые она не могла сдержать. Она чувствовала каждое движение, каждое трение, каждое пульсирующее биение его тела внутри своего. Стыд и страх растворились, уступив место чему-то древнему и всепоглощающему. Она сама начала помогать ему, робко в такт двигая бедрами, находя тот угол, который заставлял ее видеть искры перед глазами.

Его дыхание стало тяжелым и хриплым. Он ускорился, его движения стали более резкими, властными. Он вбивал ее в себя с силой, которая заставляла лавку скрипеть под их весом. Она чувствовала, как внутри нее все сжимается, натягивается как тетива, готовая лопнуть.

Кульминация настигла ее внезапно и сокрушительно. Волна удовольствия, которая копилась все это время, перехлестнула через край. Ее тело выгнулось в немой судороге, из горла вырвался сдавленный, восторженный вопль. Ее пальцы впились в его плечи, а внутренности сжали его в пульсирующих спазмах, выжимая из него ответную реакцию.

Его собственное тело напряглось, и он с низким, животным стоном, впиваясь пальцами в ее плоть, излился глубоко внутрь нее, заполняя ее горячими толчками, которые продлевали ее собственные конвульсии. Она обмякла, безвольно рухнув грудью ему на плечо, чувствуя, как ее тело все еще трепещет в последних отголосках невиданного прежде наслаждения.

Он не просто взял ее. Он подарил. Подарил ей что-то, о чем она даже не подозревала. И в этом подарке было больше власти и больше близости, чем в любом акте простого обладания. И этот новый, неизведанный вид власти, который он над ней имел, пугал ее куда сильнее любого насилия.

Вернувшись в свою каморку, они обнаружили, что в ней уже зажгли масляную лампу, бросив на пол охапку свежего сена для аромата и застелив кровать чистым полотном. Комната казалась почти уютной.

Не успели они перевести дух, как в дверь постучали. На пороге стояла одна из трактирных служанок с подносом. На нем дымилась огромная миска тушеной баранины с кореньями и луком, две кружки темного пива и ломоть ржаного хлеба.

— Ужин подан, — буркнула она, опуская взгляд, и поставила поднос на стол.

Эйнар кивнул, достал из своего мешочка мелкую монету и бросил ей. Та поймала ее на лету и быстро ретировалась.

Он отодвинул единственный стул и сел на кровать, указав Хельге на стул. Они ели молча, и еда казалась невероятно вкусной — горячей, сытной, простой. Пиво было терпким и чуть горьковатым, но оно прекрасно утоляло жажду.

Эйнар доел первым, отпил из кружки и облокотился на колени, изучая ее.

— Ну? Что скажешь о Рибе? — спросил он. Его голос был спокойным, без привычной повелительной нотки. Это был просто вопрос.

Хельга оторвалась от миски, подняла на него глаза. Она искала в них насмешку, но не нашла.

— Он… шумный. И пахнет по-другому. Не как Каупанг.

— Каупанг — порт, крепость. А Рибе — торжище. Здесь пахнет деньгами, — он хмыкнул. — И навозом. Деньги всегда пахнут навозом и потом.

— Ты часто здесь бываешь? — осмелилась она спросить.

— Каждый сезон. Моё железо и сталь знают. Платят хорошо. — Он отхлебнул пива. — А тебе что больше запомнилось?

Она задумалась, отламывая кусок хлеба.

— Люди. Их так много. И все куда-то спешат, что-то продают, покупают… И никто ни на кого не смотрит. — Она помолчала. — В Каупанге на чужака смотрят всегда. Здесь… всем все равно.

— Им нет дела до тебя, пока у тебя есть серебро в кошельке, — констатировал он. — В этом есть своя свобода.

Он говорил с ней не как с вещью или пленницей. Он говорил как опытный человек с неофитом, делясь знанием. Это было ново и немного сбивало с толку.

— А завтра мы уплываем? — спросила она. —После полудня. Утром Хаскольд и Бьярни доторгуют остатки. А мы… — он обвел взглядом их скромное убежище, — выспимся. На кровати.

Он встал, снял плащ и сапоги и, оставшись в одних штанах, развалился на кровати, заняв добрую ее половину. Он смотрел на нее, и в его взгляде снова появилась знакомая тяжесть, но теперь она была смешана с усталостью и тем странным удовлетворением, что осталось после бани.

— Ложись, Хельга. — Это не было приказом. Скорее констатацией того, что должно произойти.

Она медленно поднялась, задула пламя лампы. В комнате погрузились в темноту, нарушаемую лишь слабыми полосками света из-под двери и из окна. Она сняла платье и, в одной рубахе, легла рядом с ним на край кровати, стараясь сохранить дистанцию.

Но он перевернулся на бок и тяжелой, теплой рукой притянул ее к себе, прижав ее спину к своей груди. Она замерла, ожидая нового приступа страсти. Но он лишь обнял ее, устроившись удобнее, и его дыхание стало ровным и тяжелым.

— Спи, — прошептал он ей в волосы. — Завтра в путь.

Она лежала неподвижно, чувствуя тепло его тела, слыша стук его сердца у себя за спиной. В нос ей бил запах чистого льна, его кожи и дыма. Снаружи доносился приглушенный гул города, который никогда не засыпал до конца.

Впервые с тех пор, как она стала его пленницей, ей не было страшно. Не было ненависти. Была лишь оглушительная усталость и сложная, непонятная смесь чувств. Он был ее тюремщиком, человеком, который купил ее и использовал. Но сегодня он также дал ей ощущение безопасности, накормил, согрел и подарил незнакомое доселе наслаждение. Он говорил с ней почти как с равной.

Она не знала, что она чувствует. Но знала, что завтра их путь продолжится. И этот путь вел не только в Бьернхольм. Он вел куда-то вглубь их странных, болезненных и все более запутанных отношений. И она понимала, что больше не хочет бежать. Она хочет посмотреть, куда он ее приведет.

Глава 30. Повышение или нож в спину

— Спи, — прошептал Эйнар, и голос его был уже сонный. — Завтра в путь.

Но Хельга не могла спать. Его слова, его неожиданная снисходительность, эта жаркая близость в бане — все это крутилось в голове, сталкиваясь с ледяным страхом и неуверенностью. Вопрос, который жёг ее изнутри все эти недели, требовал ответа. Сейчас. Пока эта иллюзия безопасности не засосала ее окончательно.

— Эйнар? — ее собственный голос прозвучал тихо, неуверенно, почти детским шепотом в темноте.

— Ммм? — он пробормотал, не открывая глаз, уже на самой грани сна.

— В качестве кого? — она сделала паузу, сглотнув комок в горле. — В качестве кого ты везешь меня домой?

Он не ответил сразу. Казалось, он уже спит. Она уже хотела сдаться, когда его губы шевельнулись у ее виска, и голос, густой и сонный, прошелестел:

— Да…

Это было ничего не значащее, расплывчатое «да». Ответ спящего человека. Отчаяние придало ей смелости.

— Нет, скажи прямо, — она повернулась к нему в темноте, стараясь разглядеть его черты. — Тогда, на скале. Ты взял меня как «невесту льда». Как жену? Или как трэллку? Кто я для тебя?

Он вздохнул глубоко, как человек, которого насильно вытаскивают из глубин сна. Его рука непроизвольно сжала ее бедро чуть крепче, прижимая к себе.

— Я тогда… хотел тебя снять со скалы и… вернуть домой, — прохрипел он, слова были вязкими, путанными. — Но ваш староста… Гуннар… сказал, что тебе нельзя больше… ступать на свою землю…

Последние слова он уже еле прошептал, и дыхание его снова стало глубоким и ровным. Он провалился в сон окончательно.

Он не сказал больше ничего. Не сказал, что, услышав этот приговор, вынесенный ее же сородичами, почувствовал дикую ярость. Не сказал, что видел, как побледнела ее мать, и как его собственный план — вернуть девушку и сосвататься по-человечески, с уважением и выкупом, — рухнул в одно мгновение. Не сказал, что щедрый выкуп, который он швырнул к ногам старейшин, был не платой, а знаком презрения к ним. Он не хотел, чтобы она всю жизнь жила с клеймом вещи, проданной своими же. Но слова застряли где-то глубоко, унесенные усталостью и пивом.

Но для Хельги прозвучало лишь самое главное. Самый страшный из всех возможных ответов.

Он хотел вернуть ее домой.

Он не хотел ее забирать. Он хотел вернуть. Отдать. Избавиться. Даже отдав выкуп, он пытался от нее отказаться. Он был настолько ею брезглив, что не пожалел своего добра, лишь бы не везти эту позорную ношу с собой.

Волна ненависти, горькой и всесокрушающей, накатила на нее с такой силой, что перехватило дыхание. Его рука, лежавшая на ее бедре, больше не обжигала страстью. Она чувствовала под ней только лед. Лед и острое, тошнотворное отвращение.

Его заставили. Его принудили забрать ее. И он, прагматичный хозяин, решил — раз уж добро пропало, надо использовать вещь. Удовлетворять свои потребности в пути. А что ждет ее в Бьернхольме? У него наверняка есть жена, невеста. А она, Хельга, станет одной из многих. Как Асвиг. Как Мальфрид. Будет жить в трюме, спать с викингами по его приказу, стирать его портки.

Нет. Этому не бывать!

Она лежала неподвижно, не дыша. Она ждала, пока его дыхание станет совсем глубоким и тяжелым, пока мышцы его руки полностью не расслабятся.

Потом, двигаясь с черепашьей медлительностью, она начала высвобождаться из его объятий. Каждый скрип соломы в матрасе казался ей громом. Но он спал мертвым сном усталого человека. Наконец, она выскользнула из-под его руки и встала босая на холодный земляной пол.

Одевалась в темноте, наугад, стараясь не звякнуть застежками. Пальцы дрожали. Потом подкралась к его плащу, висевшему на спинке стула. Ловко, как карманник, запустила руку во внутренний карман и вытащила мешочек с серебром. Монеты звякнули предательски громко.

На кровати Эйнар шевельнулся, что-то неразборчиво пробормотал во сне и повернулся на другой бок, спиной к ней. Сердце Хельги бешено колотилось, она замерла, прижавшись к стене. Но он не проснулся.

Тогда она, не дыша, сунула драгоценный мешочек за пазуху. Потом на цыпочках вернулась к столу, где лежали ее вещи. Ее пальцы нащупали рукоять того самого, подаренного им изящного кинжала. Он был ее единственным настоящим оружием. Она сунула его за голенище сапога. А свой, купленный сегодня в Рибе, простой и надежный нож — в складки платья.

Один последний взгляд на его спящую, могущую спину. На того, кто хотел ее выбросить, как мусор. И кто теперь горько пожалеет о своей оплошности.

Она выскользнула в коридор. Дверь издала тихий, предательский скрип, но за ней никто не двинулся.

Внизу, в общей зале, было тихо и пусто. Очаг тлел, освещая пустые скамьи. Хозяин и слуги разошлись. Она, как тень, проскользнула к выходу и выпорхнула на пустынную, темную улицу Рибе.

Ночной воздух ударил в лицо, холодный и трезвый. Она хотела знать — и она получила ответ. Горький, ясный и окончательный. Он не хотел ее. Никогда не хотел.

Теперь она была свободна. Совсем одна. И единственное, что у нее осталось, кроме ножа и серебра, — это ее лук, оставшийся на корабле. Он был ее защитой и ее кормильцем. Он давал шанс не умереть с голоду в этом чужом городе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И она, кутаясь в плащ, бесшумно зашагала по спящим улицам по направлению к реке, к пирсам, где покачивались на темной воде силуэты кораблей. Ей нужно было забрать свое. Последнее, что связывало ее с прежней жизнью. А потом — бежать. Куда глаза глядят. Лишь бы подальше от него.

Ледяной морской ветер, пропитанный запахом гниющих водорослей и смолы, бил Хельге в лицо, заставляя ее ежиться и глубже закутываться в грубый плащ. Она прижалась к шершавым, холодным бревнам огромного склада для сетей, стоявшего в двадцати шагах от пирса, за которым темнела, едва различимая в ночи, высокая мачта «Морского Ветра».

Ее сердце колотилось, выстукивая нервную дробь о ребра. Она следила. Два викинга из команды Эйнара, оставленные в охране, лениво прохаживались по сходням, перебрасываясь редкими, неразборчивыми фразами. Их маршрут был предсказуем: от носа к корме, пауза у руля, обратно.

Мысли путались. Лицо горело от стыда и ярости. "Он не хотел меня. Хотел вернуть. Я была обузой, от которой он пытался откупиться". Каждое воспоминание о его прикосновениях, о той жаркой близости в бане, теперь вызывало тошноту. Это была не страсть, а использование. Пользование купленной вещью.

"Еще один круг", — мысленно прикинула Хельга, сжимая в кармане холодную рукоять своего нового ножа. "Подожду, пока они развернутся спиной, и проскользну к борту". Ее план был прост до безумия: пробраться на палубу, спуститься в трюм, где хранились ее скромные пожитки, вытащить оттуда лук и колчан, а затем бежать. Лук был ее единственным настоящим другом, ее защитой и кормильцем в этом враждебном мире. Без него она была легкой добычей.

Внезапно позади нее, в глубине узкого, вонючего переулка между складами, громко звякнуло ведро, опрокинутое кем-то невидимым. Хельга резко обернулась, инстинктивно вжимаясь в тень, рука сжала рукоять ножа.

Но было уже поздно.

Из темноты, словно рожденные самой ночью, метнулись две тени. Не было крика, не было предупреждения. Что-то грубое и плотное, пропахшее плесенью и зерном, накинулось ей на голову, ослепляя и перекрывая воздух. Она успела вдохнуть затхлый ужас, прежде чем страшный, оглушающий удар обрушился на затылок.

Яркая, ослепительная боль пронзила череп, и мир провалился в беззвучную, густую темноту.

Сознание возвращалось к ней медленно, обрывками. Первым пришло ощущение — мерзкое, раскачивающееся, вибрирующее. Она лежала на чем-то твердом и неровном, ее тело подбрасывало и било о деревянные ребра какого-то ящика. Пахло старым деревом и овсом. Затем она ощутила холод. Ледяной сквозняк гулял по ее коже. И тишину — не мирную, а зловещую, прерываемую лишь скрипом колес, храпом лошадей и низким рокотом мужских голосов где-то спереди.

Она попыталась пошевелиться и тут же поняла всю глубину своего положения. Руки были грубо стянуты, ноги в коленях и лодыжках также были связаны сыромятным ремнем, впивавшимся в кожу. На голове все еще сидел тот самый вонючий мешок, сквозь грубую ткань которого не проникало ни луча света.

Паника, острая и слепая, рванулась изнутри, сжимая горло. Она с силой выдохнула, заставив себя не кричать. Крик сейчас — смерть. Нужно было думать. Слушать.

«…да, Стурла Свирепый будет нам должен по гроб жизни. Не ожидал я такой удачи, ей-богу», — донесся хриплый, прокуренный голос прямо над ней, извозчика, управляющего повозкой.

«Повысит, уж это точно, — отозвался второй, помоложе и погромче. — И золота отсыплет щедро. Теперь уж Эйнар Ярнбьёрн не выкрутится. Чтобы свою девицу назад получить, отдаст половину земель своих у фьорда, ядрен корень. У него там и кузницы, и пастбища… Лакомый кусок.»

Хельга замерла, превратившись в один большой слух. Стурла Свирепый. Имя било по сознанию, как молот. Она слышала его однажды, в Каупанге, еще до своей «продажи». Это был ярл с юга, жестокий и алчный, известный своими набегами на соседей. Оказалось, у него был давний, кровавый спор с Эйнаром из-за плодородных земель у одного из фьордов.

«Удача на нашей стороне, — продолжал второй, и в его голосе слышалось самодовольство. — Ни за что б его не выследили, если б не эта его девица. Помнишь, в Каупанге, как она устроила ему сцену-то на площади? Кричала, что он ее купил, что она не вещь…»

Хельга чуть не застонала от внезапной, новой волны стыда. Она вспомнила. Тот самый день, когда она узнала, что ее выкупил Эйнар - сын друга отца. Ярость, отчаяние, беспомощность. Она кричала на Эйнара прямо на людной площади, тыча в него пальцем, называя торговцем живым товаром. А вокруг столпились зеваки, смеющиеся, ухмыляющиеся лица. И среди этих лиц были они. Эти двое. Они не просто следили — они охотились. И ее истерика стала для них идеальным маяком, указавшим на их цель.

Она поняла все с леденящей ясностью. Эти люди — не воры, не похитители ради выкупа. Они воины Стурлы Свирепого. И они забрали ее не случайно. Это был продуманный удар по Эйнару. Она была не добычей. Она была разменной монетой в большой игре ярлов, о которой даже не подозревала. Друзья не надевают мешок на голову и не везут связанной.

«Эйнар тогда зря пожалел Стурлу, — размышлял вслух хриплый голос. — В той стычке у Каменного Рва мог прикончить и дело с концом. Но он дал уйти, посчитал, что тот сломлен. А Стурла — он не из тех, кто забывает обиды. Ушел, чтобы нарастить силы. И теперь… теперь у него мощное оружие против Эйнара имеется. Его собственная девица.»

Хельга лежала неподвижно, и по щекам ее, под мешком, текли горячие, бессильные слезы ярости и отчаяния. Ее жизнь, ее свобода, ее тело — все это было всего лишь «оружием» в мужских разборках. Из собственности одного ярла она стала оружием против него же.

Повозка тряслась и скрипела, увозя ее все дальше от Рибе, все глубже в неизвестность. Она не знала, куда ее везут. Не знала, что с ней сделают. Но одно она знала точно: Стурла Свирепый не просто так хотел заполучить ее. Он не собирался просто обменять ее на земли. Он хотел унизить Эйнара. Наказать. И ее участь могла быть куда страшнее, чем жизнь простой трэллки на корабле.

Она сжала связанные руки в кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Страх сменялся холодной, обжигающей ненавистью. Ненавистью к Эйнару, из-за которого она оказалась в этой ловушке. К Стурле, который видел в ней лишь инструмент мести. Ко всем этим сильным, жестоким мужчинам, которые решали ее судьбу за ее спиной.

Но вместе с ненавистью росла и новая, отчаянная решимость. Она не была беспомощной девицей. Она была Хельгой, лучницей, дочерью своего народа, которую не сломили ни лед, ни предательство. Ее руки были связаны, но ее ум — нет.

Она прислушалась к голосам, запоминая каждую интонацию, каждый обрывок фразы о маршруте, о Стурле, о планах. Она пыталась уловить знакомые звуки за скрипом колес — может, крики чаек, значит, все еще у моря? Или уже сменились на лесной шум?

Она выживет. Она должна выжить. А потом она найдет способ ударить в ответ. По всем им.

— А девица, то не робкого десятка, — сказал первый.— нож в кармане.

— А пользоваться, хоть им умеет, — засмеялся второй. — Или так яблоко им очистить.

Мысль ударила с такой же силой, что и тот подлый удар по затылку, но на сей раз — это была вспышка ясности, острого, холодного расчета, пронзившего пелену страха и отчаяния.

Нож.

Не тот, что купила в Рибе и что лежал теперь в кармане одного из этих ублюдков. Другой. Тот самый, изящный и смертоносный, подарок Эйнара. Тот, что она, движимая инстинктом скрыть самое ценное, сунула за голенище сапога, когда пробиралась из комнаты.

Они, эти самодовольные болваны, обыскали ее поверхностно. Нашли первый нож в кармане платья, по-хамски потыкали в бока, убедившись, что больше ничего очевидного нет, и успокоились. Они не стали снимать с нее сапоги. Зачем? Она же всего лишь девка, испуганная и ошалевшая от удара. Какое у нее может быть оружие?

Осторожно, почти не дыша, Хельга пошевелила правой ногой. Да, там! Через тонкую кожу сапога она почувствовала твердый, уверенный упор знакомой рукояти чуть выше лодыжки. Тот самый клинок. Ее шанс.

Это знание влило в ее жилы не надежду — надежда была для слабаков, — а стальную решимость. Страх никуда не делся, он сжался в комок где-то под сердцем, холодный и тяжелый, но теперь им можно было управлять. Превратить его в злость. В концентрацию.

Она заставила себя расслабиться, изобразив полную бессознательность, и снова стала слушать, но теперь ее слух был настроен не на панику, а на сбор информации. Каждый обрывок фразы был важен.

«…Стурла будет в ярости, если узнает, что мы её тронули, — ворчал хриплый голос, тот, что был старше. — Он же говорил — живой и невредимой. А ты ей по башке зарядил так, что она до утра не очнется.»

«Да ладно тебе, — отмахнулся второй, молодой и самоуверенный. — Жива ведь, шевелится немного. Ничего, отоспится. Главное — доставим. А там уж Стурла разберется, как с Эйнаром торговаться. Пригрозит ей пальчик отрезать и отослать ярлу… Или ухо… Посмотрим, как быстро тот согласится на условия.»

Хельгу снова затошнило, но на сей раз от ярости. Так вот какие планы. Не просто обмен. Пытки. Увечья. Она сжала зубы до хруста, чувствуя, как ненависть выжигает последние следы страха.

Повозка замедлила ход, колеса с грохотом прокатились по чему-то твердому, вероятно, по деревянному мосту через ручей, и снова заскрипели по ухабистой дороге. Лес вокруг, судя по звукам, стал гуще — ветви хлестали по бокам повозки, слышалось уханье филина.

«Долго еще ехать?» — спросил молодой.

«До рассвета. Место встречи у Черного камня. Там свои нас ждут.» – ответил другой.

До рассвета. Черный камень. Хельга мысленно зафиксировала это. Значит, время еще есть. Но не много.

Лежа в тряской, скрипящей повозке, Хельга не тратила время на страх или самобичевание. Каждая секунда была на счету. Движениями, столь мелкими и медленными, что их невозможно было заметить, она изменила положение тела, подтянув связанные за спиной руки к голенищу сапога. Пальцы, онемевшие от узлов, с трудом нащупали знакомую рукоять подаренного кинжала.

Осторожно, с адским терпением, она принялась водить веревку на запястьях по остро отточенному лезвию. Каждое движение было мучительно медленным, каждый скрип повозки она использовала как прикрытие. Волокна веревки медленно, но верно поддавались. Боль в запястьях была острой, пальцы сводило судорогой, но она стиснула зубы, чувствуя, как гнев и решимость дают ей силы, которых не дал бы никакой отдых.

Наконец, связки на руках ослабли. Она замерла, прислушиваясь. Похитители на облучке спорили о чем-то, ругая размытую дорогу. Не привлекая внимания, она разорвала ослабленные петли и высвободила кисти. Кровь хлынула к онемевшим пальцам, вызывая мучительное колющее ощущение, но это была боль свободы. Затем, уже быстрее, она перерезала ремни на ногах.

Она была свободна. Но не стала тут же прыгать в бег. Это было бы самоубийственно. Вместо этого она осталась лежать в прежней позе, притворяясь все еще связанной, с мешком на голове, и ждала своего часа. Нож она зажала в потной ладони, прижав к груди.

Ее час настал, когда повозка, сделав объезд, выехала на более наезженную дорогу и вскоре остановилась у одиноко стоявшего придорожного трактира — убогой хибарки с потухшим факелом у входа.

«Черт, желудок сводит с голоду, — прохрипел тот, что был старше. — С утра маковой росинки во рту не было. Сбегаю, куплю хоть буханку хлеба да кружку пива. Не задержусь.»

«Ладно, давай, только быстро, — буркнул второй. — Я тут с повозкой.»

Шаги одного из похитителей удалились в сторону трактира. Сердце Хельги заколотилось чаще. Теперь остался всего один. И он сидел спиной к ней, на облучке, наблюдая за дорогой.

Медленно, бесшумно, как хищница, она приподнялась. Сорвала с головы душный мешок. Один глубокий вдох холодного ночного воздуха.

Не раздумывая, со всей силы, занесла руку с ножом и с коротким, яростным выдохом вогнала клинок по самую рукоять в спину сидевшего на облучке похитителя. Тот не крикнул — из его горла вырвался лишь короткий, хриплый, удивленный вздох, и он грузно повалился вперед, сраженный наповал.

«Получи, тварь, — прошипела она, выдергивая окровавленный клинок. — За удар по голове.»

Не раздумывая, она спрыгнула с повозки и побежала в глубь незнакомого леса. Но через несколько шагов ее осенило. Мысль была настолько ясной и жуткой, что она чуть не споткнулась. Они похитили меня, чтобы использовать против Эйнара. Стурла готовит на него атаку. Он в опасности.

Внезапно ее собственная обида, ее ярость на него показались мелкими и детскими. Какая же она была дура! Вместо того чтобы поговорить с ним, попросить, чтобы он просто отпустил ее домой, она устроила побег, наткнулась на засаду и теперь своими руками помогла врагам Эйнара. Она, своим побегом, сама подставила его под удар.

Ей нужно было вернуться. Не для примирения. Не для того, чтобы снова стать его вещью. А чтобы предупредить. Чтобы сказать ему: «Твой враг знает о твоей слабости и идет на тебя». Это был долг. Не перед ним, а перед самой собой. Чтобы очистить свою совесть. Хельга бросилась бежать вдоль дороги, назад, в сторону Рибе.

Из трактира послышался возглас, затем топот. Второй похититель, услышав подозрительный звук, выбежал наружу и сразу увидел тело напарника и скрывающуюся в темноте тень.

«Стой!» — заревел он, пускаясь в погоню.

Хельга рванула с места, свернув с дороги в придорожные кусты, но не стала уходить глубоко. Она лишь сделала небольшой круг и, затаив дыхание, прижалась к шершавому стволу старого дуба, всего в двадцати шагах от дороги.

Похититель промчался мимо, с мечом наголо, тяжело дыша, озираясь по сторонам. Он пробежал вперед, в темноту, не заметив ее. Через несколько минут он вернулся, ругаясь и хрипло окликая своего мертвого товарища. Он не знал, куда она побежала, и не решался углубляться в лес в одиночку ночью.

«К черту все!» — в ярости крикнул он в ночь и, плюнув, побрел назад к трактиру, вероятно, за подмогой.

Как только его шаги затихли, Хельга вышла из укрытия. Она посмотрела в сторону, откуда они приехали — в сторону Рибе. Затем ее взгляд скользнул к темной, бездыханной фигуре на облучке повозки.

"Хотел получить повышение у Стурлы?" — с ледяной яростью подумала она. — "Получи мертвого друга."

Развернувшись, она бросилась бежать по дороге. Не прочь, не в неизвестность, а назад. К Рибе. К Эйнару. Она должна была успеть.

Глава 31. Сбежала или похитили?

Первыми пришли ощущения. Не звуки, не свет из-под бычьего пузыря на окне, а именно ощущения. Пустота в кровати. Холодное пространство рядом, где вчера лежало ее теплое, уставшее тело. Эйнар еще не открывал глаз, но его рука уже инстинктивно потянулась туда, нащупывая лишь грубый, остывший холст.

Он открыл глаза. Утренний серый свет робко пробивался в комнату, выхватывая из полумрака пустой стул, его плащ на спинке и… никого больше. В груди что-то неприятно сжалось. Не тревога еще — скорее дурное предчувствие, знакомое чувство собственника, теряющего контроль над своей вещью.

— Хельга? — его голос прозвучал хрипло и негромко в тишине комнаты.

Ответом была лишь гнетущая тишина, нарушаемая отдаленными звуками просыпающегося города.

Он резко поднялся с кровати. Осмотрел крошечное помещение — словно она могла спрятаться за кувшином с водой или под столом. Глупость. Дверь была прикрыта, но не заперта изнутри. Он вышел в узкий, темный коридор. Пусто. Спустился в общую залу. Хозяин уже возился у очага, подкладывая хворост. Несколько ранних постояльцев спали, уткнувшись лицами в столы.

— Девушка? — бросил ему Эйнар, и в его голосе уже зазвенела стальная нотка. — Ту, что со мной. Не видел?

Трактирщик, покраснев, оторвался от очага и беспомощно развел руками.

— Нет, ярл. С утра никого не было.

Тогда Эйнар побежал. Не пошел — побежал, снося с пути заспанного слугу, не обращая внимания на удивленные взгляды. Он выскочил на утреннюю, сырую улицу Рибе и ринулся к пирсу. Его сердце колотилось уже не от дурного предчувствия, а от нарастающей, холодной ярости. Сбежала. Глупая квена. Сбежала, после всего…

«Морской Ветер» покачивался у причала, на палубе уже копошились его люди, готовясь к дневной торговле. Они с удивлением подняли головы, увидев своего ярла, несущегося по пирсу с растрепанными волосами и лицом, искаженным гневом.

— Хельга! — рявкнул он, еще не добежав, перепрыгивая через ящик с товаром. — Где она?

Викинги замерли, переглядываясь.

— Мы… не видели, ярл, — осторожно ответил один из них. — С утра ее не было.

Эйнар, не сбавляя скорости, одним прыжком оказался на палубе и ринулся к ее закутку под навесом. Он отшвырнул в сторону свисавшую парусину.

Пусто.

Шкуры были скомканы. Но ее узел с немногими пожитками лежал нетронутый в углу. И рядом, прислоненный к борту, стоял ее лук в налучье и колчан со стрелами. Он не поверил своим глазам. Она ушла бы не расставаясь с этим. Ни за что. Это была ее часть, ее личность.

Он выбежал на палубу и развернулся к пристани. Его лицо было бледным от сдерживаемой ярости, глаза горели, как угли.

— Все! Слушайте сюда! — его голос гремел над водой, заставляя некоторых вздрогнуть. — Кто видел девушку? Та что прибыла со мной? Говорите, чертовы слепые кроты!

Люди столпились на пирсе, озадаченные и напуганные гневом ярла. Шептались, переспрашивали друг друга.

И тогда из задних рядов протиснулся молодой викинг, с лицом, помятым недавним сном.

— Ярл… я… я возможно видел.

Эйнар шагнул к нему, встав так близко, что парень отступил.

— Говори. Что видел?

— Это… еще затемно было… — заторопился тот, путаясь в словах. — Видел… двух мужиков. Возле складов для сетей. Один… огрел чем-то по голове девушку… и они ее в повозку, что стояла рядом, кинули. И помчались вон в ту сторону. — Он показал рукой в сторону восточных ворот города.

Эйнар слушал, не дыша. Его ярость начала кристаллизоваться во что-то более острое и холодное — в леденящий ужас и осознание предательства. Не ее предательства. Чужого.

— Два мужика? Опиши.

— Да так… невысокие. Один в зеленом плаще, у второго борода рыжая… Повозка запряженная парой вороных.

— И что же ты, отец твой пес, молчал до сих пор?! — взревел Эйнар, и его рука инстинктивно потянулась к рукояти меча.

— Я… я подумал, может, это ее свои… или ты… — парень совсем смутился. — Не хотел вмешиваться в дела ярла…

Эйнар с силой выдохнул.

— Бьярни! — он обернулся к своему верному хускарлу. — Мешочек. Серебро.

Бьярни, не задавая лишних вопросов, кивнул и, проворно перепрыгивая с пирса на борт, скрылся в трюме. Он вернулся через несколько минут, тяжело дыша, и протянул Эйнару кожаный мешочек.

Эйнар взял его, ощущая его неестественную тяжесть. Он сжал в ладони, и его лицо исказилось от новой, горькой догадки. Она не сбежала. Ее похитили. Он сунул мешочек в руки молодому викингу.

— Держи. Это твое серебро и слава за правду, — отрезал он парню, который смотрел на него широко раскрытыми глазами. Потом повернулся к своим людям.

"Проклятая, упрямая, глупая девка!" — прошипел он, но в его голосе уже не было злости. Была ярость, но не на нее. На себя. На тех, кто посмел. "Что ты там делала одна, в темноте? Зачем пошла? Просто сбежать хотела, не подумав о последствиях?"

Он провел рукой по лицу, собираясь с мыслями. Каждая секунда была на счету.

— Хаскольд! Бьярни! — его голос снова стал командным, острым, как лезвие. — Вы здесь за старших. Доторгуйте всё до последнего гвоздя. Ждите меня. Если я не вернусь через три дня — вестимо корабли в Бьернхольм и собирать хирд. Понятно?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Так точно, ярл! — хором отозвались оба, их лица стали серьезными и сосредоточенными.

— Вы пятеро, — Эйнар ткнул пальцем в самых проверенных, быстрых и жестоких своих бойцов. — Со мной. Берите оружие, легкие доспехи. И лошадей. Быстро!

Он уже не бежал, а шел быстрым, решительным шагом к городским конюшням. Его разум работал с холодной скоростью, отсекая все лишнее. Двое. Зеленый плащ. Рыжая борода. Повозка с верхом. Вороные. На восток.

Ее похитили. Значит, кому-то она была нужна. Живой. Значит, это не просто грабеж. Это расчет. Это враги. Его враги. И они посмели тронуть то, что принадлежит ему.

Он вскочил на гнедого жеребца, не дав тому даже взбрыкнуть. Его люди последовали его примеру.

— Рыскайте по дороге! — скомандовал он, выезжая за ворота Рибе на восточную дорогу. — Ищите следы повозки, что-нибудь оброненное, клочья ткани! Двигайтесь быстро!

И он помчался вперед, вгрызаясь взглядом в дорогу, пытаясь уловить малейший знак, малейшую зацепку. Ветер свистел в ушах, но в его голове стучала лишь одна мысль, ясная и неоспоримая: они посмели тронуть его собственность. Его женщину. И теперь они узнают, что значит гнев Эйнара Ярнбьёрна. Он найдет ее. И тогда ничто не спасет тех, кто осмелился ее похитить.

Глава 32. Должна предупредить

Возвращение в Рибе превратилось в адское, изматывающее путешествие, растянувшееся на целую вечность. Хельга шла, не разбирая дороги, но и не уходя далеко в чащу, держась на грани между безжалостной, открытой всем ветрам дорогой и глухой, непроглядной лесной глухоманью, где можно было в три счета заблудиться и замерзнуть.

Зима, до этого бывшая лишь фоном ее несчастий, теперь обрушилась на нее во всей своей свирепой мощи. Холодный, колючий ветер пробивался сквозь куртку и тонкую ткань платья, выдувая из тела последние остатки тепла. Снег под ногами был глубоким и рыхлым, не успевшим слежаться после недавней метели. Каждый шаг давался с невероятным усилием — нога проваливалась по колено, цеплялась за скрытые под снегом ветки, тело падало вперед, и ей приходилось с силой вытаскивать себя, хватаясь за стволы молодых елок, осыпавших ее с ног до головы колкой изморозью.

Она быстро выбилась из сил. Дыхание стало частым и прерывистым, вырываясь из груди белыми, жалкими клубами пара. В висках стучало, отдавая глухой, ноющей болью в том самом месте на затылке, куда пришелся подлый удар. Она осторожно, почти боязно, потрогала его пальцами. Под спутанными волосами зияла засохшая, жесткая корка запекшейся крови, а вокруг расходилась огромная, болезненная шишка. Любое прикосновение отзывалось резкой, пронзительной болью, заставляя ее вздрагивать.

Но физическая боль была лишь частью агонии. Пустота в желудке сводила его мучительными спазмами. Она не ела с вечера, а силы были на исходе. Глаза беспокойно скользили по заснеженным кустам, выискивая хоть что-то съедобное. И удача — маленькая, жалкая улыбка судьбы — ей улыбнулась. На краю поляны, под шапкой снега, она заметила несколько пожухлых, сморщенных, но все еще висящих на ветках красных ягод шиповника. С жадностью голодного зверька она набросилась на них, срывая колючие плоды и суя в рот вместе со снегом. Ягоды были терпкими, кислыми, но они стали хоть каким-то подобием пищи. Она сжевала их все до единой, обдирая губы и язык о колючую кожуру, но не чувствуя ничего, кроме животной потребности заполнить пустоту внутри.

Внезапно из глубины леса, еще темного и неприветливого, донеслись звуки, заставившие ее кровь похолодеть в жилах. Сначала это был одинокий, протяжный вой, полный тоски и голода. Затем к нему присоединился другой, третий. Волчья стая. И они были недалеко. Звук, казалось, плыл между деревьями, отражаясь от стволов, и невозможно было определить, с какой стороны он доносится.

Хельга замерла, инстинктивно прижавшись спиной к толстому стволу сосны. Рука сама потянулась за голенище сапога и вытащила окровавленный клинок. Лезвие, тускло поблескивавшее в сером утреннем свете, было ее единственной защитой. Она слушала, затаив дыхание, каждый нерв напряжен до предела. Но волки не появлялись. Их вой был лишь зловещим саундтреком к ее одиночеству, напоминанием о том, что опасность подстерегает не только со стороны людей.

Постепенно небо на востоке стало светлеть, из черного превращаясь в свинцово-серое, а затем в бледно-жемчужное. С рассветом стало немного легче идти — видимость улучшилась, но и мороз, сковавший за ночь снег, усилился, заставляя ее зубы выбивать дробь. Ноги, обутые в промокшие сапоги, онемели до колен, превратившись в две деревянные колоды, которые она с нечеловеческим усилием переставляла, постоянно спотыкаясь и падая.

Падения становились все чаще. Она валилась в сугроб, и у нее не оставалось сил сразу подняться. Она лежала, чувствуя, как леденящий холод проникает сквозь одежду, овладевая телом, и лишь мысль, жгучая и неотступная, заставляла ее снова и снова подниматься на ноги.

Он в опасности. Его враги рядом. Я должна предупредить. Должна.

Эта мысль была единственным компасом, единственным источником тепла в этом ледяном аду. Она гнала ее вперед, заставляя забыть о боли, о голоде, о страхе.

И вдруг ее слух, обостренный до предела голодом и страхом, уловил нечто иное. Не вой зверей и не шелест ветра. Это были голоса. Громкие, мужские, злые голоса. И топот. Не одной лошади, а нескольких. Топот копыт, пробивающих наст.

Ужас, мгновенный и всепоглощающий, сковал ее хуже любого мороза. Погоня! Мелькнула мысль. Тот второй… он добежал до «Черного камня», поднял своих… и теперь они скачут за мной. Проклятие! Надо было убить и его, не оставлять свидетелей!

Адреналин ударил в голову, моментально отогнав и усталость, и голод. Она метнулась в сторону от дороги, ныряя в более густые заросли молодого ельника. Спотыкаясь и падая, она добежала до огромной, полуупавшей ели, прикрытой снизу слоем снега и хвороста, и замерла за ней, вжимаясь в землю.

Она перестала дышать. Сердце колотилось где-то в горле, его гулкий, бешеный стук, казалось, был слышен на всю округу. Она сжимала рукоять ножа, готовясь к последнему, отчаянному бою.

Всадники проскакали буквально в двадцати шагах от ее укрытия. Хельга зажмурилась, ожидая, что вот-вот они ее заметят, услышат ее бешеное сердцебиение. Но всадники, даже не замедлив хода, промчались мимо, и вскоре их голоса и топот копыт стали удаляться, растворяясь в утренней тишине.

Она не шевелилась еще несколько минут, пока звуки окончательно не затихли. Потом медленно, очень медленно выдохнула. Это не была погоня. Это были какие-то другие люди. Возможно, просто путешественники или охотники. Случайность. Невероятная, пугающая случайность.

Ее тело обмякло от резко ушедшего напряжения. Она позволила себе еще минуту посидеть на корточках, оперевшись лбом о холодное дерево, пытаясь унять дрожь в коленях.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Потом, собрав остатки воли, она снова поднялась и, обходя место, где проскакали всадники, продолжила свой путь. Она шла уже не просто обессиленная, а опустошенная до дна. Но внутри, под слоем льда и усталости, продолжал тлеть тот самый огонек — необходимость дойти. Предупредить.

Она шла, оставляя за собой на белом снегу неровный, спотыкающийся след — нить, ведущую из лап одних врагов прямиком в логово другого. Но теперь она шла уже не как жертва и не как собственность. Она шла как вестница. Вестница войны.

Последние сотни шагов до Рибе слились в сплошное, мучительное пятно. Ноги двигались уже сами по себе, механически, по инерции, почти не чувствуя земли. Снег вокруг города утоптан и испачкан тысячей ног, идти стало немного легче, но это уже почти не имело значения. Хельга шла, спотыкаясь о каждую неровность, покачиваясь, как пьяная. В ушах стоял оглушительный звон, затылок горел огнем, а перед глазами плыли темные пятна. Она уже почти не соображала, куда и зачем идет, лишь древний, животный инстинкт и остаток воли гнали ее вперед, к воде, к знакомым силуэтам мачт.

Ворота города пропустили ее, никем не замеченную, — просто грязную, замерзшую, оборванную женщину, каких в портовом Рибе было множество. Она прошла по знакомым, теперь таким чужим улочкам, не видя и не слыша ничего вокруг. Единственной путеводной звездой был высокий силуэт «Морского Ветра», все так же покачивающийся у своего пирса.

Она еле бежала по скользким доскам причала, ее дыхание стало хриплым, прерывистым. С палубы корабля на нее уставились несколько викингов, занятых починкой снастей. Их лица выражали сначала недоумение, затем — узнавание и шок.

Хельга, не останавливаясь, почти влетела на сходни, схватилась за фальшборт, чтобы не упасть, и из последних сил крикнула, и ее голос сорвался на визгливый, надрывный шепот:

— Эйнар! Где Эйнар?!

В этот момент из-за сложенных бочек поднялся Бьярни. Увидев ее — бледную, как смерть, с засохшей кровью на волосах и лице — его глаза округлились. Он бросился к ней через палубу.

— Хельга?! Боги, что с тобой?! Ярла нет, он…

Но он не успел договорить. Для Хельги его слова стали последней каплей. Опора ушла из-под ног. Стены, небо, лица викингов — все смешалось в темный, вертящийся вихрь. Звон в ушах стал оглушительным, и она почувствовала, как падает в бездну. Сознание выключилось, как отрезанное.

Бьярни, не дав ей рухнуть на палубу, резко подхватил ее на руки. Тело ее было неестественно легким и холодным, безжизненно обвисшим.

— Хельга? Девка? Очнись! — он тряхнул ее, но она не реагировала.

Проклиная под нос, он развернулся и быстрыми шагами понес ее вниз, в трюм, крикнув одному из викингов:

— Найти Асвиг с Мальфрид! Быстро!

В полумраке трюма, пропахшем смолой, рыбой и сыростью, он бережно уложил ее на груду грубых шкур, которые служили ей постелью. Она лежала без движения, лишь слабый, прерывистый пар изо рта свидетельствовал, что она жива.

Вскоре ссутулившись, чтобы не удариться о низкие балки, вбежали Асвиг и Мальфрид. Увидев лежащую Хельгу, они переглянулись с испугом.

— Опять, — коротко бросила Асвиг, уже расталкивая Бьярни.

Бьярни, бросив последний взгляд на бледное лицо Хельги, удалился, оставив женщин наедине с бедой.

Работа закипела молча и слаженно.

— Держи, — Асвиг держала Хельгу, пока Мальфрид грубыми, но осторожными движениями стаскивала с нее промерзшее, мокрое платье, которое местами примерзло к коже.

— Господи, смотри, вся в синяках, — прошептала Мальфрид, видя темные пятна на плечах и бедрах девушки. — И кровь… на затылке. Огрели чем-то.

— Тряпки сухие дай. И ее шкуру, ту, что поплотнее, — распоряжалась Асвиг, обтирая грязь и кровь с тела Хельги. Они работали быстро, привычно, как медсестры на поле боя после битвы.

— Опять повторяется, — покачала головой Мальфрид, укрывая Хельгу тяжелой оленьей шкурой. — Та же картина. Месяц назад ее так же принесли, помнишь?

— Ничего не меняется, — без эмоций констатировала Асвиг, проверяя, не сочится ли еще рана на голове. — Мужики дерутся, а нам достается. То в качестве добычи, то в качестве оскорбления. Как кусок мяса переходит из рук в руки.

— Только у нее… — Мальфрид кивнула на потерявшую сознание Хельгу, — В глазах у нее не покорность. Даже сейчас, во сне, зубами скрипит. Будто бьется с кем.

Асвиг внимательно посмотрела на бледное, искаженное легкой гримасой даже в беспамятстве лицо Хельги.

— Эта… да. Эта другая. Потому с ней и приключилось, наверное. Не захотела сидеть тихо. Ну, ничего, очнется — увидим.

Они закончили свою работу и уселись на корточках неподалеку, в привычном, терпеливом ожидании. Они были хранительницами этого тихого, темного уголка страданий, и они делали свою работу без суеты и лишних слов.

А наверху, на палубе, Бьярни уже отдавал приказы.

— Рогнар, тебе — скакать на восток, искать ярла! Кричи, что девка нашлась, пусть возвращается!

Глава 33. Умом тронулась, брёквига

Сознание вернулось к Хельге не как мягкое утреннее пробуждение, а как обжигающая вспышка. Глаза резко открылись, впиваясь в знакомый низкий потолок трюма, в переплетение балок, от которых пахло смолой и сыростью. Не было ни мгновения растерянности, ни вопроса «где я?». Тело, еще не слушаясь до конца, уже знало ответ. Она была на «Морском Ветре».

Она резко соскочила с шкур, сбрасывая с себя тяжелую оленью шкуру. Голова закружилась, затылок отозвался тупой, напоминающей болью, но она игнорировала это, озираясь по углам. Пусто. Только скрип корпуса да приглушенные голоса сверху.

Добралась. Облегчение, острое и стремительное, волной прокатилось по ней. Но следом — тревожная пустота. Она не помнила, как. Последнее, что отпечаталось в памяти — ворота Рибе, силуэты кораблей у пирса, и все поплыло перед глазами.

Мысль работала с ясностью, отточенной опасностью. Эйнар. Враги. Предупредить.

Она метнулась к своему углу, к небольшой куче немудрых пожитков, купленных для нее еще в Каупанге. Грубыми движениями она стащила с себя простое платье, в которое ее переодели, и стала натягивать свое — более теплое, удобное, её. Кожаные штаны, плотная рубаха, жилетка. Каждое движение было резким, выверенным, лишенным всякой женственности — это были движения солдата, готовящегося к бою. Схватила со стены свой лук и колчан со стрелами.

Натягивая второй сапог, она уже шла, подпрыгивая на одной ноге, и чуть не полетела вниз головой, споткнувшись о что-то мягкое и теплое на полу.

— А-а-ай! — раздался сонный вскрик.

Хельга, сохраняя равновесие, взглянула вниз. У ее ног, свернувшись калачиком на голых досках, дремала Мальфрид. Видно, ждала, когда госпожа очнется.

— Мальфрид, ты что, глупая овца, что ли, что тут под ногами развалилась? — бросила Хельга, не сдерживая раздражения и остатков паники, и, не дожидаясь ответа, рванула дальше к лестнице.

Мальфрид, как ошпаренная, вскочила на ноги.

— Госпожа! Вы очнулись! — в ее голосе было и облегчение, и испуг.

Но Хельга уже была на полпути к выходу, крикнула через плечо, не оборачиваясь:

— Где Эйнар?

Из тени у небольшой железной печки, топившейся в трюме, появилась Асвиг. Она смотрела на Хельгу с своим обычным, невозмутимым спокойствием.

— Госпожа, он уехал. За вами.

Хельга замерла на ступеньках, схватившись за перила. Словно ведро ледяной воды вылили ей на голову.

— Как за мной? — ее голос прозвучал глухо.

— Бьярни рассказал, как вас похитили. Ярл собрал людей и лошадей и помчался по дороге на восток, по следу той повозки. Еще утром. Он еще не вернулся.

Мысли в голове Хельги пронеслись с бешеной скоростью. Он знает. Он уже в погоне. Но он не знает главного! Не знает, что это ловушка Стурлы! Он мчится вслепую, прямо в засаду, думая только о том, чтобы отбить свою собственность.

— Вот проклятье! — вырвалось у нее гневным шепотом.

И, не говоря больше ни слова, она, словно пружина, сорвалась с места. Сделала шаг к лестнице, и вдруг мир вокруг поплыл. В глазах потемнело, затуманилось, голова закружилась с такой силой, что ее чуть не вырвало. Острый, скручивающий спазм в желудке согнул ее пополам. Она уперлась руками в колени, пытаясь перевести дух, и поняла. Пустота в желудке, адская слабость в ногах — она не ела весь день. Горсть кислых ягод — вот и весь ее рацион. Если сейчас она не закинет в себя хоть крошку, она рухнет в голодный обморок прямо здесь, на палубе, и все будет кончено. Эйнару никто не поможет.

Сжав зубы от боли и бессилия, она развернулась и, все еще согнувшись, повернулась обратно.

— Асвиг! — ее голос прозвучал хрипло и отчаянно. — Что там у тебя поесть? Давай, быстро!

Асвиг, не задавая вопросов, уже рылась в небольшом мешке с припасами у печки. Она достала завернутый в тряпицу большой кусок вареной баранины, и ломоть черствого, как камень, хлеба.

Хельга, не глядя, почти не жуя, стала впихивать еду в себя, заглатывая огромные куски. Желудок, сжавшийся в тугой узел, сначала сопротивлялся, потом сдался под натиском пищи. Она чувствовала, как силы по капле возвращаются в тело. Асвиг тем временем налила ей в деревянную кружку темного, густого пива.

Хельга запила хлеб и мясо большим глотком, смахнула рукой рот и, с набитыми щеками, крикнула на Мальфрид, которая только поднялась:

— Чего развалилась, как корова на льду?! Неси моё кольцо! Бегом!

Мальфрид, будто ее хлестанули кнутом, сорвалась с места и побежала в ее угол. Трэллки никогда не видели Хельгу такой. Раньше она была гордой, молчаливой пленницей, потом — испуганной девушкой. Сейчас же перед ними была квинтэссенция ярости и решимости, ощетинившаяся, как раненый зверь, готовый рвать и метать. Что-то в ней сломалось и пересобралось за время ее отсутствия, и теперь они инстинктивно боялись ее ослушаться. В ее глазах горел огонь, которого не затушить.

Через мгновение Мальфрид вернулась, с трудом неся тяжелый предмет, завернутый в промасленную кожу. Хельга схватила сверток и одним резким движением стряхнула покрывало.

На палубу упал последний солнечный луч, и в его свете вспыхнуло холодное сияние стали. Это был топор. Но не длинный и тяжелый каролинг, какой носили викинги. Это было оружие иной формы — обоюдоострый топор с широким, короче обычного клинком, идеальным для мощных рубящих ударов, с простой крестовидной гардой и массивным навершием для баланса. Он был прочным, без изысков, оружием ремесленника, а не знати. Но он лежал в руке как влитой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она купила его в Каупанге, в тот самый первый день, когда Эйнар вел ее по торговым рядам. Среди развалов со старью и оружием павших воинов ее взгляд зацепился за этот клинок. Старый кузнец, продававший его, клялся, что выковал его для одного ярла, но тот не пережил зиму. Хельга подняла меч, примерила вес. Он был тяжеловат, но сбалансирован. И в тот миг ее охватило странное, интуитивное чувство — оно ей пригодится. Эйнар, заметив ее интерес, лишь хмыкнул: «Зачем тебе это?» Но она упрямо сжала рукоять и посмотрела на него с вызовом. Он пожал плечами и сказал: «Ну, раз хочешь. Пусть ржавеет в углу». Она тогда промолчала. Он снова не видел в ней равную, лишь глупую девку с прихотью. Но чувство не обмануло ее. Топор не проржавел. Он дождался своего часа.

Она сжимала рукоять, и холодная, знакомая тяжесть успокаивающе легла в ладонь. Это была не просто сталь. Это было ее предчувствие, оказавшееся пророческим. Её право на самооборону, купленное вопреки насмешкам.

Получив свой топор, Хельга перекинула ножны через плечо так, чтобы рукоять торчала у неё за спиной для быстрого хвата. Она снова сделала глоток пива, сунула остаток хлеба и мяса за пазуху и, уже не спотыкаясь, уверенно рванула наверх, на палубу, где ее ждало новое противостояние.

Теперь она была не просто обезумевшей от страха девушкой. Она была воительницей, подкрепившейся для битвы, и у неё за спиной висело оружие, выбранное ею самой — вопреки воле ярла.

Ветер ударил ей в лицо, холодный и соленый. Она окинула взглядом палубу — Бьярни, Хаскольд, несколько викингов, обернувшихся на ее появление с изумлением на лицах. Но ее взгляд уже искал не их. Он скакал по пристани, по берегу, пытаясь угадать, в какую именно сторону он умчался.

Его здесь не было. Он был там, впереди, в ловушке, которую она должна была предотвратить.

Хельга стояла, вся напряженная, как тетива ее собственного лука. Полуденное солнце светило холодным белым диском, отбрасывая длинные голубые тени на хрустящий снег. Несколько часов. Они потеряли несколько драгоценных часов из-за ее беспамятства.

— Бьярни! Хаскольд! Ко мне! Сейчас же! — ее голос прозвучал не женским криком, а металлическим, командным зовом, который заставил обоих хускарлов вздрогнуть и невольно обернуться.

Они переглянулись. Женщина, пусть и ярлова женщина, которая командует на корабле? Это шло против всего их уклада. Они неспешно, с демонстративной неохотой, сделали несколько шагов в ее сторону.

— Вы что как коровы на лугу, в развалку?! — взорвалась она, ее терпение лопнуло. Ярость, смешанная со страхом за Эйнара, придавала ей сил. — Надо спасать вашего ярла, а вы тянете время! Я все ему расскажу — он вас за головы вздернет на рее этого кнорра!

Среди викингов прокатился ропот. Несколько человек встали, их лица исказились от возмущения.

— Как баба смеет с нами так разговаривать? — прорычал один из них, сжимая рукоять ножа.

Бьярни, пытался сохранить видимость контроля.

— Успокойся, Хельга. Я отправил Рогнара вслед за ярлом. Он уже скачет, чтобы сказать, что ты вернулась. Они вот-вот должны вернуться. Иди лучше отоспись.

Его тон был снисходительным. Кто-то из викингов громко фыркнул, за ним раздался сдержанный смешок.

— Эйнар в опасности! — закричала она, чувствуя, как их насмешки бьют по больному.

Смех стал громче, откровеннее.

— Да кто посмеет на него меч поднять? На Эйнара Ярнбьёрна? — Бьярни начал терять терпение, он издевательски произнес. — Ты брёквига, от удара, видно, умом тронулась!

Это было последней каплей. Слово, означавшее «корова в штанах», прозвучало как плевок в лицо. Мгновенным, яростным движением она выхватила из-за голенища окровавленный клинок и взмахнула им перед лицом Бьярни.

— Ты видишь?! — ее голос сорвался на визг. — Кровь засохла! Не моя! Пора моему клинку обновить ее о тебя, глупый пес!

Бьярни отступил на шаг, его лицо из снисходительного стало настороженным, а затем гневным. Он сделал шаг вперед, навис над ней всей своей мощной фигурой.

— Если ты не замолчишь, баба, я тебя высеку здесь же, при всех! Пока нашего ярла нет, никто не заступится! А потом он сам узнает, как ты вела себя, и добавит тебе! Пошла вон к себе!

Он протянул руку, чтобы оттолкнуть ее, но она не растерялась. Резким, точным движением она пнула его сапогом по колену. Удар пришелся точно в сустав. Бьярни с гримасой боли захромал и согнулся, инстинктивно хватаясь за ушибленное место.

В следующее мгновение острие ее клинка уже уперлось ему в живот, прямо под кольчугой.

— Одно движение, — прошипела она ледяным тоном, — и пузо тебе, как свинье, распорю.

На палубе воцарилась мертвая тишина. Смешки оборвались. Послышался резкий лязг стали — несколько викингов молча, без суеты, обнажили мечи. Ситуация в мгновение ока превратилась из насмешливого противостояния в смертельно опасный конфликт.

— Я сказала — он в опасности! — Хельга не отводила клинка от Бьярни, но ее голос гремел на всю палубу, обращаясь ко всем. — Никто не посмеет его тронуть? А Стурла Свирепый?! Вам ни о чем это не говорит?!

Имя, как удар хлыста, пронеслось по палубе. Среди викингов пробежал ропот. «Стурла? Стурла Свирепый?» — перешептывались они. Уверенные, насмешливые лица стали серьезными, даже озабоченными.

Бьярни, все еще согнувшись, медленно поднял на нее взгляд. Боль в колене уступила место холодному интересу.

— Стурла?.. Что ты знаешь про Стурлу?

Хельга, видя сдвиг, убрала клинок, позволив ему выпрямиться. Она держала окровавленный нож на виду, как доказательство.

— Его люди меня похитили. Я смогла сбежать, — она кивнула на лезвие, — правда, одному из них пришлось ребра пересчитать. И сейчас Эйнар скачет прямо в его логово, даже не подозревая, что это ловушка!

Бьярни выпрямился во весь рост, его лицо стало хмурым.

— Но… Стурла повержен. Он на коленях перед ярлом ползал, умолял о пощаде после последней битвы у Каменного Рва. Эйнар даровал ему жизнь!

— И это была его ошибка! — отрезала Хельга, и в ее голосе зазвучала горькая правота. — Характер как у бабы! Врагов нельзя отпускать! Особенно таких, как Стурла!

Викинги снова зароптали:

— Как ты смеешь так о нашем ярле говорить?!

— А как по-другому?! — парировала она, бросая вызов всем им сразу. — Он поступил по-своему благородно. А Стурла? Он жил с местью в сердце! Он все это время собирал самых отпетых негодяев, бандитов с большой дороги, тех, кому нечего терять! И сейчас ваш ярл, ваш непобедимый Эйнар, скачет на всех парах прямиком в пасть этому чудовищу! Один! С горсткой людей! Пока вы тут ржете, как кони на лугу!

Ее слова, резкие и беспощадные, повисли в воздухе. Бьярни и Хаскольд переглянулись. Насмешки окончательно сошли с их лиц, уступив место мрачной озабоченности. Они знали нрав Стурлы. Они знали, что жажда мести могла годами тлеть в сердце. И они знали, что Хельга, с ее окровавленным ножом и безумной, но пламенной речью, возможно, говорит правду.

Глава 34. По праву крови и клятвы

Бьярни стоял, словно громом пораженный. Слова Эйнара — «три дня», «плыть домой», «собирать армию» — отдавались в его сознании глухим, бессмысленным гулом. "Какие три дня? Какие домой?" Мысленно он уже видел эти три недели трудного пути обратно в Бьернхольм, а если зима решит показать свой характер — то и все три месяца, вплоть до весны. Бросить всё? Корабли, груженные добром, уплаченные пошлины, налаженные торговые связи? Это было не просто непрактично. Это было безумием.

Его глаза, полные растерянности и почти паники, метались по лицам викингов — суровым, недоверчивым, ожидающим от него, старшего, ясных указаний. А потом взгляд снова натыкался на Хельгу. На эту разъяренную женщину его ярла, с окровавленным ножом в руке и безумием в глазах. От него требовалось принять решение. Но какое? Куда скакать? Зачем? Как бросить всё имущество на произвол судьбы? Он был правой рукой Эйнара, его исправным инструментом, исполняющим приказы. Но сейчас приказа не было. Был вакуум власти, и этот вакуум надо было заполнить ему. И он не знал как.

Хельга видела его метания, видела этот животный ужас в глазах опытного воина перед необходимостью самостоятельного выбора. Конечно, у нее самой внутри всё сжималось от страха. Перед этой толпой сильных, как медведи, мужчин, чьи законы и понятия были ей чужды. Они смотрели на нее не как на лидера, а как на собственность, взбунтовавшуюся против воли хозяина. «Баба ярла». Не более.

Но однажды на нее уже возлагали куда большую ответственность. Гуннар, староста, перед лицом голодной смерти ее рода, взглянул на нее — дочь ярла — и сказал: «Ты теперь старшая. Веди нас». И тогда ее люди, обычные рыбаки и землепашцы, умирающие от голода и холода, смотрели на нее с надеждой. В их глазах она читала не презрение, а мольбу о спасении.

Здесь же, на палубе «Морского Ветра», в глазах викингов она читала лишь насмешку, злобу и готовность ослушаться. Их порядки, их уклад не допускали и мысли о том, что женщина может ими командовать.

Но страх за Эйнара был сильнее. Он гнал прочь все остальные эмоции, заставляя сердце биться в бешеном ритме. "Почему?" — пронеслось в голове. Почему чувства к нему меняются каждый час? То она его ненавидит всеми фибрами души за то, что купил, как вещь. То желает его грубых ласк так сильно, что готова забыть обо всем на свете. Потом снова ненавидит. Они ни разу не поговорили по-человечески. Его нрав жесткого, грубого ярла, выкованный в бесконечных стычках и битвах, не позволял ему любезничать с женщиной. А ее дикий, неукротимый характер не позволял смириться и молча выполнять обязанности покорной трэллки. Она всё чего-то хотела, чего-то требовала, сама толком не зная, чего именно.

Но ведь он... он не вернул ее домой с позором, хотя мог. Не продал как рабыню, хотя была такая возможность и в Каупанге, и здесь, в Рибе. После близости он не отпихивал ее прочь, как его викинги своих трэллок, а обнимал и засыпал рядом, не боясь ее клинка. Он давал ей серебра — не скупясь, не спрашивая отчет, — столько, сколько она хотела. Может, это и были его чувства? Может, его положение ярла и его каменный характер просто не позволяли ему проявлять их иначе? Может, он... любит ее? И возьмет в жены?

От этих мыслей у нее сжалось сердце. И сейчас он, Эйнар, ее Эйнар, скачет на верную погибель. Ради нее.

Она вздернула голову. Страх отступил, уступив место холодной, стальной решимости. Она заскочила на ближайшую пустую бочку из-под пива, возвышаясь над толпой.

— Викинги! — ее голос, хриплый от напряжения, но не дрожащий, прорезал гул.

Она сделала паузу, встречая десятки удивленных, злых, насмешливых взглядов.

— По праву крови и клятвы, пока ярл Эйнар в отъезде, старшая в роде Ярнбьёрнов — я! Право управления всем имуществом и людьми переходит ко мне! Слушайте мои приказы!

Наступила секунда ошеломленной тишины. А потом взрыв.

— Кто-о-о? — протянул один, скептически скрестив руки на груди.

— Баба-ярл? Никогда! — выкрикнул другой, и несколько голосов поддержали его гоготом.

Но Хельга уже не слышала их. Она видела только бледное, потерянное лицо Бьярни и понимала, что больше не может ждать. Она сделала свой выбор. Теперь ей предстояло заставить их сделать свой.

— Иди платье примерь да косу заплети! — просипел третий.

— Грязная брёквига! — крикнул викинг, прислонившийся к мачте, и его слова повисли в воздухе, как плевок.

— Как ты меня назвал, трусливый эрги? — ее голос не закричал, а скорее прошипел, как лезвие, рассекающее воздух. И в этом шипении было куда больше смертельной угрозы, чем в любом крике.

Тот самый викинг у мачты, широкоплечий детина с насмешливой усмешкой, на мгновение опешил. Но его бравада не позволила ему отступить.

— Брёквигой назвал, потаскуха! — выпалил он, уже не такой уверенный, но все еще надеясь на поддержку товарищей.

Он не успел договорить. Движение Хельги было молниеносным. Она не стала спрыгивать с бочки, чтобы броситься на него. Ее правая рука с коротким, мощным взмахом метнула тяжелый топор с круглой гардой.

Клинок, вращаясь, пролетел со свистом, сверкнув в сером свете дня. Викинг инстинктивно присел, и это спасло ему жизнь. Острие меча не вонзилось в его грудь, а пролетело над головой и с оглушительным чванком врезалось в деревянную стойку палубного навеса позади него. Висящий на поясе у викинга небольшой топорик-сёкка, оторвался как спелый колос, с глухим стуком упал на палубу, отскочив и закатившись под ноги другим воинам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Сам викинг, потеряв равновесие от резкого приседания и шока, тяжело рухнул на пятую точку. Он сидел, уставившись на вонзившийся в дерево и все еще вибрирующий меч, его лицо стало землисто-серым, а могучие руки мелко задрожали.

Кто-то из задних рядов неуверенно, нервно захихикал, но смех тут же оборвался, не встретив поддержки. Наступила гробовая тишина, нарушаемая лишь скрипом снастей и тяжелым дыханием испуганных мужчин. Ситуация вышла далеко за рамки обычной склоки. Они видели перед собой не истеричку, а холодного, расчетливого убийцу, который лишь по счастливой случайности промахнулся.

— Эй, ты! — голос Хельги снова прорезал тишину, резкий и властный. Она не сводила глаз с дрожащего викинга. — Чья-то грязная тень! Встать! Принести мой топор! Сейчас же!

Он больше не спорил. Не огрызался. Его вся бравада испарилась, смытая ледяным потом страха. Он молча, с трудом поднялся на ватные ноги, пошатываясь, подошел к стойке и, с усилием выдернув вонзившийся клинок, понес его Хельге, опустив голову и стараясь не смотреть ей в глаза. Он протянул ей меч, и его рука тряслась.

Хельга взяла оружие, ее пальцы уверенно сомкнулись на рукояти, еще хранящей тепло его страха.

— Кто еще хочет сдохнуть, как побитая псина, от моей руки? — ее взгляд скользнул по толпе замерших викингов. — Или сбежать, как жалкий нидинг? Можете попробовать! Но помните: вам никогда больше не будет покоя и мира! Я сделаю так, что вас изгонят как прокаженных не только из Бьернхольма, но из любого порта, из любого дома! Вы будете мертвы для всех! Как предатели!

Она выдержала паузу, давая этим словам просочиться в их сознание, зацепиться за древние страхи перед изгнанием, хуже смерти.

— А те, — ее голос стал громче, — кто готов сражаться за своего ярла Эйнара, чья кровь, а не трусость, течет в ваших жилах — шагните налево! И быстро! Каждая минута на счету!

Бьярни стоял как вкопанный. Его внутренняя буря не утихала. Принять командование женщины? Это было против всего, во что он верил, против всех законов и традиций, по которым он жил. Его честь воина и мужчины восставала против этого. Но с другой стороны… с другой стороны, он слышал истории. От старых скальдов, от бывалых мореходов. Да, такое бывало. Когда умирали все мужчины рода, власть и ответственность ложились на женщину — мать, жену, сестру. Она становилась стержнем, вокруг которого собирался уцелевший народ. У них, Ярнбьёрнов, такого не было. При нем всегда был сильный ярл — сначала отец Эйнара, потом он сам. Но теперь… теперь всё меняло. Он надеялся, что Эйнар был жив, но сейчас его здесь не было. Он не оставил наследника, не оставил четких распоряжений на этот случай. И эта дикая львица, пусть и не по крови, но по праву ярловой женщины… она брала на себя эту ношу.

И видя ее ярость, ее решимость, ее готовность убить за неповиновение, Бьярни с ужасом и облегчением понял, что это — единственный выход. Ему не придется самому принимать роковые решения. Он может остаться верным исполнителем. Просто сменится источник приказа.

Он вздохнул, глубоко и тяжело. И сделал шаг. Он прошел вперед и встал по левую руку от Хельги, чуть позади, заняв место хускарла. Его молчание и этот жест были красноречивее любых клятв. Он, Бьярни, правая рука Эйнара, признавал ее власть. Временно. До возвращения ярла.

Все глаза на палубе вытаращились на него. Недоверчивые, шокированные, вопрошающие. Но авторитет Бьярни был непререкаем. И его молчаливое согласие стало тем самым ключом, который сорвал последние затворы.

Один за другим, медленно, нехотя, но уже без открытого ропота, викинги начали переходить налево. Даже тот, чья жизнь, несколько минут назад висела на волоске, пошатываясь, присоединился к другим, стараясь спрятаться в толпе.

Хельга стояла на бочке, сжимая окровавленный клинок и топор, ее грудь высоко вздымалась от адреналина. Она победила. На время. Теперь ей предстояло вести этих людей на спасение того, кто, сама того до конца не понимая, стал для нее гораздо больше, чем просто похитителем и хозяином.

Глава 35. Следы ведут к каменоломне

Хельга не стала медлить. Ее приказы сыпались четко и быстро, как удары молота по наковальне.

— Бьярни! — бросила она, и ее голос уже не дрожал, в нем звучала привычная командирская сталь. — Беги на торг, нанимай любых свободных воинов, кто готов драться за серебро и добычу! Цена — тройная! Потом — в конюшни, бери самых быстрых коней, тоже внаем! Уложись в полчаса!

Бьярни, уже поймавший ее ритм, лишь резко кивнул — никаких «да, госпожа», просто молчаливое подтверждение — и сорвался с места, снося сходни и исчезая в лабиринте улиц Рибе. В след она ему крикнула нанять провожатого, кто знает местность в округе.

— Остальные! — ее взгляд скользнул по викингам, сгрудившимся в ожидании. — Доспехи надеть! Оружие точить! Проверить каждую застежку, каждую струну! Не готов — остаешься здесь и молишься, чтобы мы вернулись!

Она сама подала пример: ловко спрыгнула с бочки, быстрым движением сунула окровавленный кинжал обратно за голенище сапога, затем сняла со стойки свой топор и закинула его за спину в ножны. Лук и колчан уже висели на плече. Каждое движение было выверенным, экономичным, без единой лишней секунды.

Она подозвала Хаскольда, старого, проверенного воина, всегда отличавшегося невозмутимым спокойствием.

— Ты остаешься здесь. Смотри за кораблями и за всем добром Эйнара. Хоть одна безделушка пропадет, хоть одна нитка на тюке порвется — голова с плеч. Понял?

Хаскольд, обычно невозмутимый, на этот раз молча, серьезно закивал. В его глазах читалось понимание всей тяжести возложенной на него ответственности. Он не спорил.

Сделав все распоряжения, Хельга направилась к люку, ведущему в трюм. Она резко откинула тяжелую крышку и чуть не угодила прямо в лоб Асвиг и Мальфрид, которые стояли на верхней ступеньке, затаив дыхание, и во все глаза смотрели на нее.

Их лица были бледными, а глаза — круглыми от неподдельного шока и… страха. Смешанного с внезапным, диким уважением. Они видели всё. Видели, как эта девка, которая должна была стать всего лишь очередной наложницей ярла, его молчаливой собственностью, без тени страха командовала этими могучими, грозными мужчинами. Видели, как метнула меч. Видели, как ее слушаются.

Хельга на мгновение задержала на них взгляд, и в ее глазах мелькнул холодный, стальной блеск.

— Что, подсматривать любите? — бросила она с насмешкой, но без злобы.

Трэллки побледнели еще больше, затравленно заморгали, готовые к наказанию. Но Хельга вдруг сменила гнев на милость. Ее тон стал теплее, почти ласковым, но не теряя командирской остроты.

— Ну-ка, быстро! Перекус моим воинам! Не обед — подкрепиться перед дорогой. Быстро!

Обе женщины, словно их подстегнули, метнулись прочь от люка. Они налетели на припасы, как коршуны. Ловкими, привычными движениями принялись нарезать большие ломти вяленой баранины, сыра, черствого хлеба. Через мгновение они уже выносили на палубу деревянные подносы, грубо сколоченные, полные еды.

Они подходили к каждому викингу, молча протягивая пищу. Те, не отрываясь от проверки оружия и затягивания ремней доспехов, на ходу хватали предложенное, отправляя в рот. Каждый из этих бывалых волков прекрасно понимал: поесть они смогут основательно не скоро. Возможно, только завтра. А может, и позже. Эта простая, грубая еда сейчас была ценнее золота. И то, что о ней позаботились, что их не отправили в путь на голодный желудок, добавляло Хельге еще несколько крупиц авторитета в их глазах. Она думала не только о битве, но и о них. А это значило многое.

Вскоре над мертвой, заснеженной тишиной порта, над приглушенным скрипом мачт, укутанных инеем, и редкими криками чаек, прорвался новый, нарастающий грохот. Сначала это был отдаленный, низкий гул, похожий на подземный толчок. Но звук быстро нарастал, превращаясь в ясный, оглушительный лязг железа, храп разгоряченных лошадей, чьи копыта глухо били по утрамбованному снегу настила, и грубые, парящие на морозе возгласы людей. Со стороны города, из узкой, занесенной снегом улочки, ведущей к пристани, показалась группа всадников. Впереди на могучем гнедом жеребце, из ноздрей которого валил густой пар, скакал Бьярни, его лицо, покрасневшее от стужи, было сосредоточено и сурово. За ним, поднимая облака снежной пыли, двигался отряд наемников — человек двадцать, двадцать пять. Разномастные, в потертых, насквозь пропахших потом и дымом тулупах поверх кольчуг, в меховых шапках и рукавицах. Их лица, обветренные и жесткие, были повернуты против колючего ветра, глаза слезились на морозе, но в них читалась готовность к бою и жажда тройной платы.

Толпа на пристани, состоящая в основном из грузчиков, кутающихся в овчины, загудела еще сильнее. Люди тыкали пальцами в толстых рукавицах, кричали друг другу вопросы, дыхание их превращалось в клубы пара:

— Что происходит? Мороз трескучий, а они на промысел?

— Люди ярла Эйнара! Куда это их понесло?

— Глядь, ведьма снежная на коне! Та самая, норвежка!

Но никто не знал толком ничего. Только слухи, замерзающие на лету.

Викинги с «Морского Ветра» и других кнорров, уже облаченные в дополнительные тулупы и меховые накидки поверх доспехов, с топорами и мечами на поясах, щитами, покрытыми инеем, за спинами, спускались по обледенелым сходням на пристань, следуя за Хельгой. Они строились в некое подобие строя, мрачные и сосредоточенные, их бронзовые застежки поблескивали тускло в зимнем свете. Дисциплина, вымуштрованная Эйнаром, брала верх над внутренним несогласием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Бьярни подъехал к Хельге, тяжело дыша, изо рта валил густой пар. Спешившись, он утопал в снегу по колено, коротко кивнул:

— Взял, кого смог. Лучшие ушли в зимние дозоры. Но эти — крепкие. Мороз им не страшен. Сойдет.

Рядом с ним, на низкорослой, мохнатой и выносливой нордской лошадке, похожей на пони, сидел тщедушный мальчишка лет пятнадцати, Эйвинд. Его лицо, красное от холода, выглядывало из-под огромной меховой шапки, а быстрые, все замечающие глаза слезились на ветру.

— А это — Эйвинд, — Бьярни хлопнул мальца по плечу, тот едва не слетел с седла. — Местный. Говорит, знает каждую тропинку под снегом, каждую замерзшую лужу. Каждую льдину, каждый камень.

Хельга, кутаясь в свой плащ, оценивающе посмотрела на паренька. Его глаза не врали — в них светился ум и знание местности, не убитое даже зимней стужей.

— Камень это хорошо, — резко сказала она, ее голос звенел на морозном воздухе. Ловким движением она вскочила на подведенную ей Бьярни крепкую, низкорослую лошадь, приспособленную для зимних переходов. — Знаешь, где Черный Камень?

Мальчишка оживился, потер в рукавицах замерзший нос.

— Чёрный камень? — он даже привстал на стременах. — Да я знаю! Это урочище такое, скала одинокая, вся в ледяных наплывах, как черный зуб из снега торчит! Туда только одна тропа ведет, занесенная, кривая. Место недоброе, волки там зимой стаями бродят…

— Ведешь нас, — перебила его Хельга, не дав разойтись болтовне. Ее взгляд был твердым, как лед.

Эйвинд на мгновение замялся, почуяв опасность, но затем решительно кивнул и ткнул рукавицей на восток, за линию заснеженных домов, в сторону темного, заснеженного леса.

— Туда! За лесом, потом по старой волчьей тропе, если под снегом найду!

Не теряя ни секунды, он развернул свою лошадку и, пришпорив ее, рванул вперед по заснеженным улицам порта, ловко лавируя между сугробами и редкими прохожими. Хельга, не оглядываясь, рванула за ним. Ее лошадь тяжело зафыркала, проваливаясь в снег, но послушно понеслась вперед.

И следом, подняв тучи снежной пыли, помчался весь отряд. Викинги Эйнара и наемники. Копыта глухо стучали по утрамбованному снегу, затем, вынесясь за ворота города, утонули в глубоком, нетронутом снегу полей. За ними осталась ошеломленная, ревущая толпа и Хаскольд, оставшийся на пирсе, кутающийся в плащ и с мрачным видом взиравший на удаляющихся воинов, чьи силуэты стали теряться в зимней дымке.

Погоня началась.

Эйвинд вел их умело, словно чувствовал путь под метровым слоем снега. Он не выбирал широкую, едва угадывающуюся дорогу, что вилась дальше на юг, а сразу свернул на едва заметную, занесенную колею, уходящую в мрачную, заснеженную чащу. Ветви елей и сосен, согнувшиеся под тяжестью снежных шапок, хлестали их по лицам, осыпая колким инеем. Лошади, разгоряченные быстрой скачкой, фыркали, проваливались в сугробы, но мальчишка, казалось, вел их по невидимым нитям.

Хельга скакала сразу за ним, ее тело зябло даже под мехами, лицо обжигал колючий ветер. Мысли неслись быстрее копыт. Черный Камень. Недоброе место. Засада. Она представляла себе Эйнара, мчащегося с горсткой людей по этому зимнему аду прямиком в ловушку. Его лицо, обветренное и суровое. Его ярость. Его… возможную смерть в снежном сугробе, где тело найдут только весной. От этой мысли внутри все сжималось в ледяной ком.

Она оглянулась. За ней, цепко держась в седлах, скакали ее воины. Викинги — молча, с каменными лицами, покрасневшими от мороза. Наемники — ежась от холода, но в их глазах тоже читалась готовность. Бьярни скакал прямо за ней, его взгляд постоянно скользил по заснеженным склонам, выискивая угрозу.

Они мчались уже больше часа. Лес сгущался, солнце, бледное и холодное, пробивалось сквозь снежные тучи редкими лучами. Воздух становился еще холоднее, пахлым хвоей и ледяной свежестью. Внезапно Эйвинд резко поднял руку в толстой рукавице, сигнализируя об остановке, и осадил свою лошадь, которая остановилась, тяжело дыша.

— Впереди развилка, — прошептал он, его голос едва слышен в зимней тишине, когда Хельга и Бьярни поравнялись с ним. — Правая ведет к Черному Камню. Но… — он замялся, — вон следы. Свежие. Не одной повозки. Несколько лошадей. Они поехали налево. К старой каменоломне. Следы еще не совсем занесло.

Хельга нахмурилась, снежинки таяли на ее ресницах.

—Каменоломня? Ты уверен?

— Да! Следы ясные! И видно — одна повозка провалилась, снег вокруг изрыт.

Бьярни хмуро посмотрел на развилку, занесенную снегом.

— Ловушка?

Хельга сжала поводья в окоченевших пальцах. Сердце бешено колотилось. Интуиция подсказывала ей довериться мальчишке.

— Эйвинд, — ее голос был тихим, но твердым, пар замерзал в воздухе. — Веди нас в каменоломню. Но тихо. Без шума. Бьярни, пусть люди спешатся. Кони здесь останутся с двумя твоими лучшими ребятами. Идем пешком. И глубже утаптывайте снег, следы заметайте ветками.

Приказы были отданы быстро и тихо. Вскоре отряд, теперь уже пеший, утопая по колено в снегу, крался по лесу, следуя за проворным, как горностай, Эйвиндом. Хельга шла впереди, ее рука не отпускала рукоять клинка, холод металла чувствовался даже сквозь рукавицу. С каждой минутой, с каждым шагом в ледяной хляби напряжение росло. Они приближались к развязке. И она чувствовала, что часы, минуты, отнятые у нее обмороком и спорами, теперь аукаются с ужасающей силой. Они могли уже опаздывать. Каждая секунда в этом зимнем безмолвии могла стоить Эйнару жизни.

Глава 36. Голова Стурлы у твоих ног

Они продвигались вперед, утопая в снегу по колено, каждый шаг давался с трудом, с хрустом и глухим шуршанием. Морозный воздух обжигал легкие, но адреналин гнал кровь быстрее. Вскоре сквозь частый строй заснеженных елей и сосен, сквозь морозную дымку, увидели слабый, жирный столб дыма, поднимающийся к бледному зимнему небу. Он был темным, густым — явно от костра.

По сигналу Хельги, отряд замер, а затем начал двигаться еще осторожнее, пригибаясь, используя каждое дерево, каждый сугроб как укрытие. Зимний лес, погруженный в неестественную тишину, казался им союзником — снег приглушал все звуки. Вскоре до них донеслись приглушенные голоса, смех, звон кружек.

Все разом пригнулись, затаив дыхание. Бьярни, прижавшись к стволу массивной сосны, медленно, миллиметр за миллиметром, выглянул из-за укрытия.

— Двое на посту, — прошептал он, его голос был едва слышен. — У большого валуна справа. Далее… — он всматривался, — внутри старой каменоломни, в самой пещере, наверное, логово. Вход закрыт досками и натянутыми шкурами, чтоб тепло не уходило. У входа, вокруг костра, сидит человек десять. Греются, болтают.

Он помолчал, вглядываясь.

— Не вижу пленников, — в его голосе прозвучала тревога. — Может, они внутри… Или может, мы зря рискнули? Разминулись с ними? Скачут домой, а мы тут шкурами своими рискуем…

Хельга, стиснув зубы, тоже осторожно выглянула. Ее взгляд, холодный и аналитический, медленно обвел весь лагерь, выискивая детали, которые упустил Бьярни. И он нашел. Ее внимание привлекли лошади, привязанные к голым, промерзшим березам на окраине поляны. Их было несколько. И вокруг них не было видно ни сена, ни разбросанной подкормки. Снег вокруг был чист, нетронут. Значит, животных не кормили здесь. Они стояли недавно, их еще не успели обустроить.

Она присела на корточки, увлекая Бьярни за собой.

— Смотри, справа, за теми березами. Лошади.

Бьярни, не понимая, кивнул.

— Ну да, кони. У них же должны быть кони…

— Смотри на них! — прошипела она. — Вокруг нет сена! Снег чистый! Они не ели здесь, значит, их привели недавно! Час, два назад, не больше!

Бьярни снова поднялся, чтобы посмотреть, но в этот момент мимо их укрытия, похрустывая снегом, прошел часовой — один из тех двух, что стояли у валуна. Они замерли, вжавшись в снег, не дыша. Часовой, кутаясь в плащ, прошел совсем близко, даже не взглянув в их сторону, и скрылся за деревьями, продолжая свой обход.

Как только он скрылся из виду, Бьярни снова рискнул выглянуть. Он долго всматривался в лошадей, в их масти, в особенности упряжи. Потом медленно опустился в снег. Его лицо стало серым, глаза — круглыми от ужаса и осознания.

— Да… — выдохнул он. — Это они. Я сам нанимал этих коней для ярла в рибских конюшнях.

Теперь сомнений не оставалось. Они нашли правильное место.

Они сидели в снегу, и тишина вокруг стала звенящей, наполненной не холодом, а жаром предстоящей схватки. Хельга быстро сообразила план.

— Ладно. Слушайте все, — ее шепот был тихим, но абсолютно четким. — План такой. Снимаем стрелами охрану на посту. Тихо. Я и лучники, — она уже начала бесшумно, с привычными движениями, снимать со спины лук и вынимать стрелу из колчана. — Затем сразу же, без паузы, бежим на тех, кто у костра. Затем — внутрь, в пещеру. Все делаем молниеносно, как удар молнии. Если те, кто внутри, услышат шум, они могут убить пленников сразу. Поэтому не медлим. Ни криков. Ни пощады. Все готовы?

Ее слова повисли в морозном воздухе. Она обвела взглядом своих людей — викингов и наемников. В ответ она увидела не страх, а хмурую, сосредоточенную решимость. Все молча закивали, лица ожесточились. Лучники, включая нескольких наемников со своими луками, уже готовили оружие, натягивали тетивы, вставляли стрелы. Стальные наконечники тускло блеснули в сером свете зимнего дня.

Хельга вложила стрелу в лук, ее пальцы в рукавицах нащупали тетиву. Она прицелилась в одного из часовых у валуна. Рядом с ней еще три лучника сделали то же самое. Дыхание замерло. Секунда напряженной тишины, нарушаемая лишь потрескиванием костра вдалеке и свистом ветра в ветвях.

Тишину разорвал негромкий, но отчетливый звинь тетивы и свист рассекающего воздух острия. Стрела Хельги, нашла свою цель раньше, чем прозвучал какой-либо иной звук. Часовой у валуна, тот, что был чуть ближе, внезапно дернулся, словно споткнувшись, и беззвучно осел на колени, а затем на бок. Из его горла торчало оперение стрелы.

Почти одновременно с этим еще две стрелы впились во второго стражника. Одна угодила ему в ключицу, пробив кольчугу, вторая — в шею. Он не закричал сразу — от шока и неожиданности лишь издал короткий, хриплый выдох, похожий на всхлип, и попытался схватиться за горло, но силы уже оставляли его. Он рухнул лицом в снег, окрашивая его темной, быстро растекающейся лужицей.

—Вперед! — крик Хельги был сдержанным, но режущим, как лезвие. Он не гремел, а шипел, но его услышали все.

Как один, все викинги сорвались с места, вырываясь из-за укрытий. Молчаливый, яростный рывок по глубокому снегу. Теперь не было времени для тишины, было время для скорости.

Но они не успели преодолеть и половины расстояния до костра, как один из сидевших у огня, молодой парень с обмороженными щеками, случайно обернулся в сторону валуна. Его глаза, слезившиеся от дыма, расширились от непонимания, а затем от чистейшего ужаса. Он не сразу понял, что видит тела, но увидел бегущих на них сквозь снежную пелену воинов с обнаженными мечами в руках.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

—ТРЕВОГА! — его визгливый, срывающийся на фальцет крик пронзил морозный воздух, моментально уничтожив весь элемент неожиданности.

Лагерь взорвался хаосом.

Люди у костра метнулись врассыпную, как испуганные тараканы. Кто-то потянулся за оружием, валявшимся рядом, кто-то попытался отползти к входу пещеры, кто-то застыл в ступоре. Один из нападавших, могучий викинг по имени Торгнир, первым врезался в эту нестройную группу. Его длинный боевой топор со свистом описал дугу и обрушился на голову не успевшему подняться мужчине. Тот глухо, как мешок, шлепнулся в снег, и топор, брызнул алой краской на белизну.

Хельга не участвовала в этой первой схватке. Ее взгляд был прикован к заколоченному входу в каменоломню. Она знала — сейчас оттуда хлынет подмога, и они окажутся в западне, зажатые между двумя группами противника.

— Ко мне! К входу! — скомандовала она, и несколько человек, включая лучников, ринулись за ней, обходя бойню у костра.

Ее расчет оказался верным. Из-за натянутых шкур в проеме пещеры показалось испуганное лицо, а следом — фигура с копьем. Один из лучников, не сбавляя хода, почти навскидку выпустил стрелу. Она впилась в косяк, в сантиметре от головы выглянувшего, но тот мгновенно отпрянул назад.

—Ломайте! — закричала Хельга, убирая лук за спину и выхватывая из ножен свой топор.

Бьярни, прикрываясь круглым щитом, первым достиг входа. Он не стал тратить время на развязывание шкур — одним мощным ударом плеча он вдавил внутрь старые, подгнившие доски. Раздался сухой, яростный хруст ломающегося дерева. Из-за шкур кто-то ткнул в проем копьем. Наконечник скользнул по крашеной древесине щита Бьярни, оставив длинную белую царапину.

—Гори! — кто-то крикнул сзади.

Это был один из наемников, коренастый человек в потрепанном кожаном доспехе. Он швырнул в пролом что-то небольшое — глиняный горшок. Он перевернулся в полете, и из него выплеснулась горючая жидкость, пахнущая смолой и жиром, облившая шкуры и доски. Следом полетел горящий факел, выхваченный из костра.

Вспыхнуло мгновенно. Огонь с сухим треском побежал по смоляной пропитке шкур, лизал дерево, превращая вход в ад. Изнутри послышались крики — уже не боевые, а полные паники.

—Не дать им выйти! — проревел Бьярни, приседая за щитом, готовясь встретить первую атаку.

Позади них бой у костра стихал. Пять или шесть человек из десятка были быстро перебиты застигнутыми врасплох нападавшими, превосходившими их и в подготовке, и в ярости. Остальные, отчаянно отбиваясь, пытались отступить к пещере, но путь был отрезан огнем и стеной щитов людей Хельги.

Один из бандитов, крупный детина с секирой, отчаянным рывком прорвался через цепь нападавших, отправив одного из наемников в снег с рассеченным плечом. Он сделал несколько неуклюжих шагов по глубокому снегу прямо на Хельгу.

Она не отступила. Вместо этого Хельга резко присела, на полном ходу выхватив горсть слежавшегося снега, и метнула его в лицо противнику. Тот инстинктивно дернулся назад, зажмурился — и этого мгновения оказалось достаточно. Мгновенным движением она нанесла короткий рубящий удар обухом своего топора по вооруженной руке викинга. Раздался глухой хруст. С криком боли тот разжал пальцы, роняя оружие. Развернув топор она сделала шаг вперед и нанесла точный, сокрушительный удар в основание его шеи. Крик оборвался.

В этот момент из горящего проема, сквозь огонь и дым, ринулась первая волна тех, кто был внутри.

Это уже не были испуганные часовые. Это были главные силы — те, кто отдыхал в глубине, те, кто охранял пленников. Закаленные, злые бойцы, понимающие, что им некуда отступать.

Первый, огромный, как медведь, мужчина в кольчуге, сшитой из грубых, больших колец, просто прошел сквозь пламя, сбив горящие шкуры своим массивным щитом. Его плащ тлел, но ему было не до того. Из его груди вырывался нечеловеческий рев. В руках он сжимал огромный, похожий на колун, топор.

Он увидел Бьярни и без раздумий обрушил свое оружие на него. Удар был чудовищной силы. Бьярни успел подставить щит, но сила удара была такова, что щит, отлетел в сторону, а сам Бьярни с вывихнутым запястьем откатился в снег. Великан сделал шаг вперед, чтобы добить его, но в этот момент три стрелы одновременно впились в его кольчугу. Одна отскочила, вторая застряла в кольцах, но третья, выпущенная с близкого расстояния, пробила защиту и вошла глубоко в бок. Он зарычал от ярости и боли, но не остановился. Однако эта задержка спасла Бьярни. Торгнир, окровавленный топор которого уже успел уложить еще двух человек, сбоку врезался в великана. Не пытаясь пробить его защиту, он нанес удар по ногам, под колено. Раздался отвратительный хруст. Великан с ревом рухнул, и Торгнир моментально добил его.

Последние защитники у входа были смяты и добиты. На мгновение показалось, что самое страшное позади. С победным кличем люди Хельги с криком ворвались в пролом, готовясь ринуться внутрь.

И тут же этот клич захлебнулся. Из сумрака пещеры на них обрушилась новая стена щитов и копий. Засада. Яростный рев встретил их, и узкий проход превратился в ад — тесный, душный, где не размахнуться, где давка и ярость решают все больше умения. Началась новая, еще более отчаянная битва.

Хельга с коротким топором рубилась в самой гуще этой давки. Но ее взгляд, холодный и ястребиный, не искал целей перед собой. Он метался по сумраку пещеры, выискивая в клубящемся дыму и мелькании тел то, ради чего они пришли сюда.

И она их увидела.

В глубине зала, у дальней стены, в нише, выдолбленной в камне, сидели несколько фигур. Их шеи и запястья были скованы цепями, прикованными к железным кольям. Пленники. Сердце Хельги на мгновение упало: среди них не было Эйнара. Ни его могучей головы, ни его широких плеч.

В этот момент на нее сбоку налетел один из новых бойцов, молодой и яростный, с окровавленным длинным ножом. Хельга, не отводя взгляда от дальнего угла, на инстинктах присела, пропуская удар над головой, и нанесла ответный — короткий, рубящий удар топором по голени. Кость хрустнула. С криком враг рухнул, и она, не глядя, добила его. Он затих.

И тогда ее глаза, привыкшие к полумраку, наконец нашли его.

Не в общей группе, а отдельно, в самой дальней и темной части ниши. Он стоял, склонив голову на грудь. Руки были высоко подняты и прикованы цепью к стене. Он был в крови, в грязной, порванной рубахе. И над ним, занеся тяжелый меч для последнего, отчаянного удара, стоял огромный викинг в рогатом шлеме. Его лицо, искаженное злобой и решимостью, было ей знакомо по рассказам. Стурла.

—Нет! — крик Хельги был не криком ужаса, а воплем ярости, вырвавшимся из самой глубины души.

Она рванулась вперед, не думая о щитах перед ней, о копьях на пути. Она бежала, отталкивая своих и чужих, как корабль, рассекающий волны. Расстояние было слишком велико. Она понимала, что не успеет добежать.

Хельга резко остановилась на бегу, одним движением выхватывая лук и стрелу из-за спины. Не сбавляя шага, почти не целясь, натянула тетиву и отпустила её. Тонкий свист рассек воздух, стрела понеслась через зал.

Удар пришёлся Стурле точно между лопаток. Кожаный доспех не стал преградой — наконечник с глухим, мокрым звуком вонзился в тело, заставив его вздрогнуть и застыть на месте.

Он взметнулся, выгнувшись в неестественной позе, его меч с грохотом выпал из ослабевших пальцев. Он не упал сразу, а медленно, как огромное дерево, осел на колени, уставившись в пустоту удивленными глазами, не понимая, что произошло.

Хельга уже была рядом. Она вихрем налетела на Стурлу, и ее топор, описал короткую дугу. Удар был точен и мощен. Голова предателя отделилась от плеч и с тупым стуком покатилась по каменному полу, остановившись у самых ног ярла.

Эйнар медленно поднял голову. Один глаз был заплывшим, полностью закрытым. Он смотрел на Хельгу, не веря, пытаясь понять, видение это перед ним или явь. Его пересохшие, потрескавшиеся губы шевельнулись.

—Хельга... — прошептал он, и это было похоже на последний выдох. Свет сознания покинул его, и его могучая голова бессильно упала на грудь.

Она бросилась к нему, к его ногам. Некогда огромный и грозный ярл, перед которым трепетали ярлы всего побережья, теперь выглядел сломленным, изможденным и безжизненным. Сердце Хельги сжалось от жгучей боли.

Она обернулась, ее глаза метнулись по залу, выискивая самого верного и сильного.

—Бьярни! — ее голос прорвался сквозь шум боя, звенящий и властный.

Тот, с окровавленным мечом, отбивался от двух врагов. Услышав зов, он одним яростным выпадом отшвырнул одного, а второго сбил с ног ударом щита и, не добивая, рванулся сквозь строй к ней.

Хельга, не дожидаясь его, уже занесла свой топор над цепью, сковывавшей запястье ярла. Удар! Искры брызнули с железа, но звено лишь треснуло, не разорвавшись. Второй удар! Топор со звоном отскочил, оставив глубокую зазубрину, но цепь все еще держалась. Она занесла топор для третьего удара, ее лицо исказилось от напряжения и бессильной ярости.

И тут сильная рука Бьярни мягко, но настойчиво отстранила ее. Его собственный огромный боевой топор, занесенный двумя руками, блеснул в огненном свете костра и обрушился вниз с такой силой, что казалось, раскалывает сам воздух.

Раздался оглушительный, чистый звон рвущегося металла. Цепь лопнула.

Они вдвоём, Хельга и Бьярни, подхватили его безжизненное тело и осторожно, уложили на слой еловых веток.

Хельга опустилась на колени рядом, положив руку на его грудь, чувствуя под ладонью слабый, но все же живой трепет сердца.

Бой вокруг еще кипел, но его исход был предрешен. Они прорвались. Они нашли его. Теперь нужно было его спасти.

Глава 37. Исправляй свои ошибки, Хельга

Бьярни метнулся к остальным пленникам, выхватывая связку ключей из-за пояса убитого охранника. Его мощные руки работали быстро, железо щелкало, и изможденные викинги обретали свободу, благодарили Бьярни и богов.

Хельга же не отходила от Эйнара. Ее руки, обычно такие твердые и уверенные, теперь предательски дрожали. Она скользнула взглядом по его телу, и сердце ее сжалось в ледяной ком. Его рубаха была не просто испачкана грязью — она была ею пропитана. Хельга приняла тёмно-бордовое пятно за грязь, но потом различила на нём свежее, ярко-алое пятно крови.

Она, затаив дыхание, осторожно отодвинула пропитанную ткань на плече. И увидела рану. Длинную, глубокую, рассеченную мышцу. Она не просто сочилась — из нее пульсировала темная, густая кровь с каждым ударом его ослабленного сердца. Это было плохо. Очень плохо.

—Нет, нет, нет... — зашептала она, срываясь на панический шепот. Она метнулась к груде трофеев и барахла, сваленного в углу пещеры, и нашла там грубую, но чистую шерстяную рубаху. Скомкав ее в тугой шарик, она с силой прижала тряпку к ране, пытаясь заткнуть эту ужасную дыру.

Но толстая шерсть почти мгновенно пропиталась и потемнела, став влажной и тяжелой от крови. Она проступала сквозь пальцы, горячая и липкая.

—Бьярни! — ее крик был воплем отчаяния, полным неподдельного, животного ужаса. — Бьярни, скорее! Кровь! Остановить кровь!

Бьярни, закончив с последним пленником, рванулся к ней. Его опытный взгляд сразу оценил ситуацию. Лицо его стало мрачным, как грозовая туча.

—Держи! — бросил он ей и метнулся к костру, где еще тлели головни.

Хельга краем уха слышала, что грохот боя затих. Стоны и лязг мечей сменились тяжелым дыханием, отрывистыми командами ее людей, проводивших зачистку. Если они еще дышат и командуют — значит, победа за ними. Но этой победы сейчас не существовало для нее. Весь мир сузился до окровавленного куска ткани под ее ладонью и слабого, прерывистого дыхания Эйнара.

Через несколько мгновений Бьярни вернулся. В руке он сжимал рукоять меча. Длинный, широкий клинок был раскален докрасна, от его острия валил едкий сизый дым, и он светился в полумраке пещеры зловещим алым светом.

— Держите его! Крепко! — скомандовал он своим викингам низким, хриплым голосом, в котором не осталось ничего, кроме холодной решимости.

Четверо мощных воинов бросились выполнять приказ. Двое зафиксировали плечи и торс Эйнара, двое — ноги. Хельга, с раскрытыми от ужаса глазами, инстинктивно отпрянула, убрав руки. Она поняла. Поняла, что сейчас будет. И не могла смотреть, но и отвести взгляд не могла.

Бьярни не колеблясь. Он присел рядом, его лицо было каменным, скрывавшее всю бурю, что бушевала внутри. Он с силой, но без злобы, прижал раскаленное докрасна железо прямо к зияющей ране.

Раздался шипящий, булькающий звук, от которого кровь стыла в жилах. Воздух мгновенно наполнился тошнотворным, сладковатым запахом паленого мяса.

Эйнар, казалось, уже находящийся по ту сторону жизни, на мгновение вернулся. Его тело взметнулось в невероятном, судорожном усилии, сдерживаемое четырьмя сильными мужчинами. Его единственный открытый глаз закатился, и из его груди вырвался не крик, а низкий, горловой, животный рев нечеловеческой боли, от которого, казалось, задрожали стены самой каменоломни. Звук, полный такого страдания, что его невозможно было слушать.

И так же внезапно, как и возник, он оборвался. Тело ярла обмякло, голова безвольно откинулась. Он снова отключился, погрузившись в беспамятство.

Хельга, не в силах более сдерживаться, закрыла лицо окровавленными руками и разрыдалась. Это были не тихие слезы, а тяжелые, надрывные рыдания, сотрясавшие все ее существо. Рыдания от страха, от боли, от облегчения, что он еще жив, и от ужаса перед тем, что ему пришлось пережить.

Рана была ужасно обожжена, кожа вокруг почернела, но страшный, пульсирующий поток крови превратился в слабое, сочащееся пятно. Это сработало.

—Срочно в путь! — ее голос прозвучал хрипло, но властно. — Каждая минута на счету!

Пока ее викинги снимали с балок большую, грубую бычью шкуру, чтобы сделать импровизированные носилки, Хельга и Бьярни, осторожно перевязали крепко рану и облачили бесчувственное тело Эйнара в теплые вещи, снятые с убитых врагов — меховую безрукавку, толстый плащ.

Уложив его на шкуру, четверо самых крепких викингов подняли ее. Они двигались быстро, но осторожно, меняясь каждые несколько минут, неся своего ярла через поле недавней битвы, мимо тел и угасающих костров, к лошадям, ждавшим на опушке.

А Бьярни, тем временем, совершил свой последний, жуткий и необходимый ритуал. Он подошел к обезглавленному телу Стурлы, поднял за волосы его мертвую голову. Лицо предателя застыло в маске вечного удивления и злобы. И насадил ее на острие длинного копья. Она смотрела стеклянными глазами в никуда, и вид ее был отвратителен и страшен.

Это нужно было. Не для праздного зверства. Это был урок. Урок и предупреждение для всех, кто посмеет поднять руку на их ярла и их род. Чтобы боялись. Чтобы помнили.

И Бьярни понес это знамя перед процессией, величественно и мрачно, как подобает гонцу, возвещающему о суде над изменой.

Поздней ночью, когда холод сковал землю еще крепче, а небо стало черным и бездонным, усеянным ледяными бриллиантами звезд, они наконец достигли города. Их силуэты, изможденные и окровавленные, возникли из лесной тьмы как призраки. Дыхание людей и лошадей клубилось в морозном воздухе густыми облаками, смешиваясь с паром, идущим от вспотевших боков животных, тянувших волокушу с телом ярла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Корабль, их «Морской Ветер», стоял на якоре, почти невидимый в кромешной тьме, если бы не тусклый свет пары масляных фонарей, отбрасывающий дрожащие блики на черную воду. Часовые на борту, заслышав скрип снега и тяжелое дыхание, подняли тревогу, но голос Бьярни, хриплый и уставший, тут же успокоил их:

— Свои! Открывайте трап! Быстро!

Сходни со скрипом опустились на снежный берег. Первыми на борт взбежали несколько викингов, чтобы освободить путь. Потом, с величайшей осторожностью, почти на руках, они начали передавать свое бесценное бремя — носилки из бычьей шкуры, на которых лежал Эйнар.

Хаскольд, старший на корабле, могучий бородач со шрамом через глаз, бросился навстречу. Его лицо, обычно суровое и невозмутимое, в свете фонарей исказилось от ужаса, когда он увидел, кого они принесли.

— Клянусь Одином...— вырвалось у него, больше похожее на стон. Он застыл на месте, не в силах отвести взгляд от бледного, безжизненного лица своего предводителя, от грубых окровавленных повязок, проступающих сквозь разрез носилок. — Жив?..

—Жив, — бросила Хельга, уже поднимаясь на палубу. Ее лицо было исчерчено усталостью и засохшей кровью, но глаза горели холодным огнем. — Но ненадолго, если будем стоять тут и пучить глаза. Быстро!

Ее приказ встряхнул Хаскольда. Он кивнул, резко развернулся и начал расчищать путь, сгоняя с дороги ошеломленных членов команды, столпившихся у борта.

Осторожно, стараясь не трясти, они пронесли ярла по палубе и скрылись в узком проходе, ведущем под палубу, в кормовые помещения. Хельга шла впереди, откинув занавесь из грубой ткани, служившую дверью в ее тесный, но отдельный закуток — темное помещение, слабо освещенное маленькой масляной лампой, где пахло дегтем, деревом и кожей.

Здесь, на ее собственной постели из досок, застеленной грубыми шкурами морского котика и оленя, они и уложили Эйнара.

Хельга, не теряя ни секунды, обернулась к Бьярни, который стоял в проеме, перекрывая его своей мощной фигурой.

— Бьярни,веди меня к лавке лекаря. Сейчас же.

Тот кивнул и, уже разворачиваясь, двинулся прочь. Хельга — следом. Она бросила взгляд на Хаскольда и сказала:

— Хаскольд! Рассчитайся с наемниками. Тройная плата, как я и обещала. И не забудь про долю павших. Их кровь заплатила за нашу победу. Отправь ее с оказией в их семьи.

Лицо Хаскольда стало еще мрачнее. Он молча кивнул. Потери были неизбежны, и он уже видел, что некоторые не вернулись. Несколько наемников и трое своих, проверенных викингов, остались навеки лежать в снегах у той проклятой каменоломни. Война всегда брала свою цену.

Бьярни и Хельга, не мешкая, сошли на берег и зашагали по спящему городу. Деревянные дома были погружены во тьму и тишину, лишь изредка в окнах мелькал тусклый свет очага. Воздух был таким холодным, что обжигал легкие.

Лавка лекаря-травника, крохотная, с покосившейся крышей, стояла на отшибе. Бьярни тяжелым кулаком принялся колотить в ставню, а затем в дверь.

— Эй, открывай! По нужде!

Сначала была тишина, потом послышались сердитые, сонные шаги. Задвижка с грохотом отодвинулась, и дверь приоткрылась на ширину щели. В проеме показалось сонное, недовольное лицо мужчины лет пятидесяти, с жидкой бороденкой и запавшими глазами.

— Убирайтесь! Святые угодники, среди ночи! Лавка закрыта! Приходите с восходом солнца, как все нормальные люди!

— Открывай, старый крот! — голос Хельги прозвучал резко, как удар бича. Она шагнула вперед, и в тусклом свете, лившемся из-за ее спины от корабельных фонарей, лекарь увидел ее лицо — безумное, перепачканное кровью и копотью, с горящими, как у волчицы, глазами. Увидел могучую фигуру Бьярни за ее спиной. И главное — он увидел тяжелый кошель, который она встряхнула перед его носом. Звон монет прозвучал громче любых слов.

— Плачу вдвойне. За открытие и за срочность. Мне нужно все, что есть для лечения тяжелой раны. И чистые тряпки. Немедленно!

Взгляд лекаря мгновенно прояснился, сон как рукой сняло. Жадность и любопытство победили страх и раздражение.

— Входите, входите, быстро, холодно же! — он распахнул дверь, впуская их в тесное помещение, пропахшее настоянными травами, сушеными кореньями и чем-то горьковатым.

Пока он, бормоча под нос, зажигал еще одну лампу, Хельга окинула взглядом полки, уставленные глиняными горшками, пузырьками, связками сухих растений. Лекарь, ловко орудуя руками, начал складывать на прилавок товар:

— Вот,тысячелистник сушеный, разжевать и на рану, кровь останавливает... кора ивы, заваривать и поить, жар собьет и боль уймет... мед, чистый, лучшая мазь... а это мазь на сале из почек сосны и воска, для затягивания... а это... чистые льняные полотна, сам кипятил...

Хельга молча кивала, сгребая все в большую холщовую сумку, которую ей подал Бьярни. Лекарь, получая щедрую плату, внезапно разговорился, давая последние наставления:

— Рану сперва промыть отваром из тысячелистника, если гной пойдет — присыпать толченой корой дуба, но осторожно... если жар не спадает — отвар ивы и липы... мед менять два раза в день...

— Спасибо, — коротко бросила Хельга и, не дожидаясь его прощаний, выскочила на улицу, прижимая свою сумку с сокровищами.

Возвращаясь к кораблю быстрым шагом, она спросила у Бьярни, идущего рядом:

— Товар? Все продали?

— Да, — хрипло ответил Бьярни. — Еще вчера, до обеда. Последние бочки с мехами и смолой сошли на берег. Деньги у Хаскольда.

Хельга стиснула зубы. Это была хорошая новость. Нечего было больше тут задерживаться.

— Тогда немедленно готовься к отплытию. Как только я перевяжу ярла и накормим людей, даем команду. Я не хочу ждать здесь ни секунды дольше.

Когда Хельга вбежала вниз, ее ждало неожиданное зрелище. Две трэллки, рабыни, уже были там. Одна, осторожно обтирала лицо и грудь Эйнара теплой влажной тряпицей, смывая грязь и кровь. Другая, подавала ей воду и чистые тряпки.

У Хельги невольно сжалось сердце от острой, иррациональной ревности и нежелания видеть чужие руки на его теле. Но разум тут же подавил этот порыв. Сейчас это было необходимо. Она просто не имела права на такую слабость.

— Отойдите, — сказала она тихо, но так, что женщины тут же отпрянули, испуганно опустив глаза.

Она опустилась на колени рядом с ложем, распахнула свою сумку и принялась за работу с сосредоточенной точностью ремесленника. Она промыла ужасную ожоговую рану на плече отваром тысячелистника, ее пальцы не дрожали, хотя внутри все сжималось от боли за него. Потом наложила толстый слой меда, прикрыла его чистой льняной тканью и забинтовала все новыми полотнами.

Закончив, она обернулась к трэллкам, которые все еще стояли в почтительном ожидании.

— Быстро! Горячей похлебки из того, что есть! Мясной, густой! И хлеба! Надо накормить всех, кто на ногах. И принесите мне отвар из коры ивы.

Трэллки кинулись выполнять приказ, радуясь возможности уйти от этой напряженной атмосферы.

Хельга укрыла Эйнара дополнительной шкурой, поправила ее вокруг его плеч. Потом откинулась назад, прислонившись спиной к прохладной деревянной стенке каюты. Выдох, в котором скопилась вся усталость мира.

Она сидела так, не двигаясь, лишь наблюдая за его лицом. Дыхание его было тяжелым, прерывистым, из горла вырывались хрипы. Она приложила ладонь к его лбу — кожа пылала сухим, опасным жаром. Она смочила тряпицу в тазу с прохладной водой, отжала и положила ему на лоб. Минуту спустя тряпка уже была теплой. Она меняла ее снова и снова, впадая в какой-то трансовый, монотонный ритм. Он не приходил в себя, погруженный в глубокий бредовый сон, где, наверное, снова сражался с врагами или видел лицо предателя.

Снаружи доносились приглушенные звуки готовящегося к отплытию корабля: тяжелые шаги по палубе, отдаваемые команды Хаскольда, скрип канатов. Асвиг принесла ей похлебку. Она машинально съела несколько ложек, не чувствуя вкуса, и попыталась влить в ярла несколько ложек отвара ивы. Большую часть он выкашлял, но немного, она надеялась, попало внутрь.

И вот, уже почти на рассвете, когда небо на востоке стало из черного темно-синим, а затем и сизым, «Морской Ветер» плавно отошел от причала. Парус, тяжелый от ночной влаги, медленно пополз вверх по мачте и с тихим шелестом наполнился утренним бризом.

И тогда, в первых холодных лучах рассвета, жители проснувшегося города увидели жуткое и величественное зрелище. На носу кнорра, гордо разрезающего свинцовые воды фьорда, на острие длинного копья была насажена голова Стурлы. Его мертвые, остекленевшие глаза смотрели на берег, а длинные волосы развевались на ветру, словно он все еще был жив. Это был страшный символ, крик, застывший в воздухе: Смотрите и бойтесь! Такова цена предательства!

На берегу быстро собралась толпа зевак. Рыбаки, бросившие сети, торговцы, только открывавшие свои лавки, женщины с кувшинами у колодца. Они тыкали пальцами, шептались, их лица выражали ужас, любопытство и какое-то темное, первобытное удовлетворение от увиденного зрелища. Сплетни и пересуды начались мгновенно, расходясь по поселку быстрее, чем корабль удалялся от берега. История об отмщении и спасении ярла начала обрастать легендарными деталями еще до того, как «Морской Ветер» скрылся из виду.

А Хельга в своей каюте, качающейся в такт мерным ударам волн о борт, не видела этого. Она лишь продолжала сидеть у изголовья, меняя тряпицу на пылающем лбу Эйнара, ее рука лежала на его груди, чувствуя под ладонью слабый, но упрямый стук его сердца. Их путь домой только начинался, и самая трудная битва — битва за жизнь — была еще впереди.

Глава 38. Прости, мой волк

Дни на корабле слились в одно монотонное, тягучее полотно, сотканное из страха, усталости и тихой, отчаянной надежды. Солнце вставало и садилось, окрашивая небо в бледные, водянистые цвета, но в углу Хельги царил неизменный полумрак, нарушаемый лишь мерцанием масляной лампы.

Жар, пылавший в Эйнаре как адское пламя, на вторые сутки начал понемногу отступать. Это была первая, крошечная победа. Ледяные компрессы и отвар коры ивы сделали свое дело. Исступленный бред, заставлявший его метаться и хрипеть чужими голосами, сменился глубоким, тяжелым забытьем. Его лоб стал просто горячим, а не обжигающим, и дыхание, хоть и все еще хриплое, выравнялось, обрело некий зловещий, но стабильный ритм.

Но сознание не возвращалось. Он лежал неподвижно, огромный и беззащитный, как выброшенный на берег исполинский дуб, сокрушенный ударом молнии. Его жизнь теплилась где-то глубоко внутри, не желая проявляться наружу.

Хельга не отходила от него. Она превратилась в тень, в машину по уходу. Ее мир сузился до размеров этой душной комнатки, до звуков его дыхания, до запаха меда, трав и больного тела.

Она по часам, с невероятным терпением, заливала ему в рот жидкий бульон из соленой свинины и сушеных кореньев. Сначала он вытекал обратно, но она не сдавалась, по капле вливая жизнь в его иссушенное тело. Потом — отвар ивы, горький и вяжущий. Она разжимала его челюсти и маленькой деревянной ложкой, словно птенцу, отправляла жидкость вглубь, ласково гладя его горло, чтобы сработал глотательный рефлекс.

Она спала урывками, сидя на полу, облокотившись головой о край его ложа. Сон был тяжелым, беспокойным, полным обрывков кошмаров, где она снова бежала по заснеженному лесу, а вход в пещеру все удалялся. Она просыпалась от каждого его стона, от каждого скрипа корабельных досок, сердце ее бешено колотилось в груди.

И несколько раз, очнувшись ото сна, она с изумлением обнаруживала себя лежащей рядом с ним, под одной шкурой, прижавшейся к его здоровому боку, ее рука покоилась на его груди, чувствуя под ладонью ритм его сердца. Она не помнила, как оказывалась там. Видимо, ее измученное тело и душа, ища защиты и утешения, сами находили дорогу к нему, единственному источнику тепла и надежды в этом холодном мире. Она не отодвигалась сразу, позволяя себе несколько мгновений краденого утешения, вдыхая его знакомый, хоть и смешанный с болезнью запах, чувствуя его мощь, пусть и немую. Потом, косясь на вход, как преступница, она осторожно выползала из-под шкуры и возвращалась на свой пост на полу.

Ела она мало и без аппетита. Трэллки приносили ей еду — похлебку, жесткий хлеб, вяленую рыбу. Она заставляла себя проглотить несколько кусков, словно жуя песок, и отодвигала миску. Еда стояла в горле комом, не принося никакого удовольствия. Все ее существо было сосредоточено на нем.

И в эти долгие часы тишины, нарушаемой лишь скрипом корабля и его тяжелым дыханием, на нее накатывали волны отчаяния и самообвинения. Она сидела, поджав колени, уставившись в одну точку на стене, и слезы беззвучно текли по ее исхудавшим, грязным щекам.

"Это я... Это все я..." — звучало в ее голове навязчивой, проклятой мантрой. "Моя глупость, моя слепота. Я... я позволила этому случиться."

Она представляла себе то время, что он провел в плену. Унижения, которые он, гордый и непокорный Эйнар, должен был терпеть. Боль от ран. Эта мысль жгла ее изнутри сильнее любого раскаленного железа.

"Если он... если он выживет..." — она зажмуривалась, давя новые слезы. "Если он меня не прогонит, если позволит остаться рядом... Клянусь всеми богами, я уйму свой пыл. Я сломлю свое упрямство. Я буду тихой, покорной, буду подчиняться каждому его слову. Я буду лишь тенью, лишь щитом. Только бы он жил. Только бы он посмотрел на меня опять..."

И именно в этой горниле страха, вины и отчаяния родилось новое, щемящее и болезненное чувство, которое она всегда в себе подавляла, прятала за броней своего характера. Она поняла, что любит его. Не как ярла, не как предводителя. А как мужчину. Сильного, могучего, свирепого и в то же время способного на нежную улыбку. Она любила его шрамы, его громовой смех, его умение вести за собой людей. Она любила его всего. И осознание этого было одновременно самым прекрасным и самым мучительным открытием в ее жизни. Потому что пришло оно тогда, когда он лежал на грани смерти, и по ее вине.

Бьярни приходил часто. Его мощная фигура заполняла проем двери. Он приносил свежую воду, сообщал о делах на корабле.

— Хельга.Тебе нужно отдохнуть. Хотя бы час. Выспись как следует. Трэллки присмотрят, — его голос был мягким, полным искренней заботы.

— Нет,— был ее неизменный, односложный ответ. Она даже не смотрела на него, ее взгляд был прикован к Эйнару.

— Ты себя загонишь. Он будет жив, а ты сляжешь. Кому он тогда будет нужен?

— Я сказала нет, Бьярни. Не заставляй меня говорить это снова.

Она никого не подпускала к нему близко. Трэллкам она велела принести еду и воду, сменить полное ведро с окровавленными бинтами на пустое, но дотрагиваться до него, менять повязки — нет. Это было ее крестом, ее долгом и ее искуплением. Она делала все сама, с щепетильной, почти болезненной тщательностью.

Она часами могла сидеть и гладить его огромную, тяжелую руку со старыми шрамами, водить пальцами по его прохладному теперь лбу, разглаживая спутанные волосы. И она разговаривала с ним. Тихим, монотонным голосом, словно заговаривая, заклиная болезнь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она говорила обо всем. О том, как впервые увидела его в Каупанге. О том, как он учил ее стрелять из лука, стоя сзади и поправляя ее руку, и от его близости у нее перехватывало дыхание. Она рассказывала о глупостях, которые творила в молодости, о шторме, который они пережили у берегов Гренландии.

А потом ее голос срывался, и начинались мольбы и признания.

— Прости меня...Прости, мой волк... Я подвела тебя. Я была слепа и глуха. Очнись. Посмотри на меня. Поругай меня, плюнь в меня, но только очнись... Я не переживу этого... Я люблю тебя... Я, дура, всегда любила тебя, просто боялась в этом признаться даже самой себе... Только бы ты жил... Только бы ты жил...

Так проходили дни. Корабль плыл на юг, к дому. Над водой стелились туманы, по ночам на небе вспыхивало холодное, зеленоватое северное сияния, но Хельга его не видела. Ее вселенная была здесь, в четырех стенах, наполненных запахом болезни и тихим шепотом отчаяния.

Прошло еще несколько вечных дней. Эйнар не приходил в себя, но теперь это был не беспамятный бред, а глубокий, исцеляющий сон. Его дыхание стало ровнее, и даже черты лица, искаженные страданием, немного расслабились. Хельга все так же сидела на полу, но теперь ее плечи не были столь напряжены, а в груди теплился тот самый крошечный уголек надежды, что он разжег своим хриплым шепотом. Она все еще держала его руку, и ей казалось, что чувствует в его пальцах едва уловимое ответное давление.

Именно в этот момент занавесь в дверном проеме отодвинулась, и в каюте возник Хаскольд. Его мощная фигура заслонила скудный свет из коридора.

— Хельга, — его голос, обычно громовой, сейчас был приглушенным, почти почтительным. — Поднимись наверх. Нужно твое слово.

Она медленно, словно сквозь воду, подняла на него взгляд. Мысли ее были все еще тут, с Эйнаром, и ей потребовалась секунда, чтобы осознать смысл сказанного. Она кивнула, не говоря ни слова. Осторожно высвободила свою руку из пальцев Эйнара — его кисть теперь лежала расслабленно — и поднялась. Ноги затекли и заныли от долгого сидения на жестком полу. Она потянулась, чувствуя, как хрустит каждый позвонок в спине.

Поднявшись по трапу на палубу, ее обдало свежим, соленым ветром. После спертого воздуха каюты он показался ей невероятно пьянящим. Небо было затянуто серой пеленой, с моря наползал холодный туман, оседая мельчайшей водяной пылью на лицах людей и снастях. Корабль мерно покачивался на невысоких свинцовых волнах.

У рулевых весел, уверенно управляя курсором, стоял Бьярни. Его лицо было серьезно и сосредоточено. Хельга и Хаскольд подошли к нему. Хаскольд окликнул рулевого:

— Бьярни!

Тот обернулся, передал весло одному из викингов и тяжелой походкой приблизился к ним. Его взгляд перешел с Хаскольда на Хельгу, вопрошая.

— Весь остальной груз, — начал Хаскольд, кивнув в сторону трюма, — нам надо было выгрузить в Хедебю. Смола, жир, воск. Контракт. Что скажешь делать?

Хельга молчала, ее глаза были прикованы к линии горизонта, где серое небо сливалось с серым морем. Ее ум, затуманенный бессонницей и переживаниями, с трудом переключался на дела, на логистику, на прибыль. Казалось, что все это теперь не имеет никакого значения.

— Сколько дней на торги там нужно? — наконец спросила она, голос ее звучал глухо и отрешенно.

— Нисколько, — сразу ответил Бьярни. — Мы везем под заказ. Наш агент встретит нас у причала, товар сразу заберут, деньги выплатят. Дело одного дня. Но... — он сделал паузу, — если будем сворачивать к Хедебю, мы сильно отклонимся от курса. Потеряем несколько дней пути до Бьернхольма. Не меньше трех, а то и четырех, с этой погодой.

Хельга снова замолчала, обдумывая. Мысли путались. Ей хотелось только одного — мчать что есть сил домой, в его знакомые стены, где можно будет уложить Эйнара в собственную постель и обеспечить ему настоящий уход.

— А если... отвезти товар позже? Весной? — предложила она.

Хаскольд покачал головой, его лицо стало мрачным.

— Бочки с жиром тюленя и кита уже дали течь. От постоянной качки и солённого ветра. Если мы не сгрузим их сейчас, в Хедебю, где у нас есть проверенные люди и условия, они прогоркнут или окончательно испортятся. Мы потеряем не только прибыль, но и сам товар. И репутацию. Контракт сорвется.

Хельга закрыла глаза. Надавила на виски пальцами. Мир с его жестокой практичностью врывался в ее хрупкий мир надежды и самобичевания. Она снова должна была принимать решение. За него. Как она делала это все эти дни.

Она представила себе Бьернхольм. Зимовку. Запасы, которые нужно было пополнить именно этой прибылью. Людей, которые ждали не только своего ярла, но и еды, товаров, средств на жизнь. Эйнар всегда ставил благополучие своего народа выше собственного. Он бы никогда не простил ей, если бы она из-за личных чувств обрекла его людей на лишения.

Она выдохнула и открыла глаза. Взгляд ее снова стал твердым и ясным, каким он был до всей этой истории. В нем угасли слезы, осталась лишь холодная, стальная решимость.

— Какая разница, на день или два позже мы прибудем в Бьернхольм? — сказала она тихо, но так, что оба мужчины замерли, ловя каждое слово. — Сейчас главное — это чудо и борьба Эйнара за жизнь. И она будет идти независимо от того, на корабле мы или дома. От этого ничего не зависит. Но вот если прибыль потеряем... — она посмотрела прямо на них, — от голода и болезней зимой начнут гибнуть другие. Погибнут те, кто остался дома. Женщины, старики, дети. Ради спасения одного мы не имеем права губить десятки. Эйнар никогда бы не принял такой цены. Хедебю.

Это прозвучало как приговор. Бьярни внимательно посмотрел на нее, и в его глазах мелькнуло уважение. Он кивнул, коротко и четко.

— Хорошо.Завтра утром мы будем в Хедебю.

Он развернулся и пошел назад к рулевому, чтобы скорректировать курс. Хаскольд молча кивнул Хельге и последовал за ним, отдавая тихие распоряжения команде.

Хельга еще несколько минут стояла на палубе, вглядываясь в наступающие сумерки. Туман сгущался, превращаясь в холодную, мокрую пелену. Капли воды оседали на ее лице, смешиваясь с высохшими слезами. Она приняла правильное решение. Дельное, хозяйское, какое принял Эйнар. Но на душе от этого не стало легче. Каждый лишний день в пути казался ей вечностью и новой пыткой.

Она спустилась вниз. Воздух здесь снова показался ей удушающим. Она села на привычное место на пол и снова взяла руку Эйнара в свою. Он все так же спал.

— Мы сделаем остановку, — прошептала она ему, словно он мог ее слышать. — Ненадолго. Это нужно. Для твоего же народа. Ты меня понимаешь, да? Ты бы поступил так же.

Он, конечно, не ответил. Но ей показалось, что его дыхание стало еще чуть спокойнее. Она прижалась щекой к его ладони и закрыла глаза, слушая, как за стеной плещется холодное, равнодушное море, унося их не к дому, а к новому, пусть и краткому, испытанию.

Глава 39. Хедебю

Хельга проснулась не от света — в каюте царил все тот же полумрак, — а от резкого, непривычного толчка, прокатившегося по всему корпусу корабля. Послышался скрежет дерева о камень, громкие окрики команды сверху, топот ног по палубе. Сердце ее на мгновение ушло в пятки: атака? Но нет, крики были не боевые, а деловые, привычные. Следом донесся протяжный, тоскливый крик чайки.

Они причалили.

Она мгновенно вскочила на ноги, отбрасывая шкуру. Эйнар спал тем же глубоким, тяжелым сном, его дыхание было ровным. Она на мгновение приложила ладонь к его лбу — жара не было. Только нормальная теплота живого тела. Облегчение, острое и сладкое, волной прокатилось по ней.

Но времени на радость не было. Она накинула свою куртку, потуже затянула ремень, на котором висел кошель с деньгами — его вес был утешительным и обнадеживающим. Поправила нож за поясом и, перед тем как выйти, на секунду задержалась у ложа, положив руку на плечо Эйнара.

— Я скоро,— прошептала она. — Привезу тебе денег на новую кольчугу.

С этими словами она откинула занавесь и решительно направилась на палубу, превращаясь из отчаявшейся женщины в хладнокровного купца.

Поднявшись по трапу, ее ослепил не столько свет — день был таким же серым и мглистым, — сколько открывшаяся картина. Они стояли в самой гуще знаменитой гавани Хедебю. Со всех сторон их окружали десятки, сотни кораблей: от маленьких рыбацких лодок до огромных морских драккаров, пришедших из самых дальних земель. Воздух гудел, как гигантский улей. Крики торговцев на десятке наречий, от скандинавских диалектов до славянской и франкской речи, смешивались с мычанием скота, визгом свиней, скрипом блоков и плеском воды. Пахло соленой морской водой, смолой, дегтем, рыбьей чешуей, дымом тысяч очагов и странными, экзотическими пряностями, доносившимися с причалов.

Хаскольд и Бьярни уже были на ногах, отдавая распоряжения по разгрузке. Викинги сгружали на причал те самые бочки со смолой и жиром. Бьярни, заметив ее, подошел.

— Агент должен быть здесь.Обычно он встречает у этого пирса. Я его найду.

—Нет, — остановила его Хельга, — Я сама буду торговаться. У меня это хорошо получается.

Бьярни хмыкнул, но не стал спорить. Он знал, что это правда. Хельга обладала редким даром — она могла быть неотразимо убедительной и ледяной одновременно.

В этот момент через толпу к ним пробирался невысокий, полный человек в добротной, но неброской шерстяной одежде, с пергаментом и восковой дощечкой в руках. Его лицо было умным и хитрым.

— Бьярни! Слышал, «Морской Ветер» вернулся! — он говорил на смеси датского и норн, распространенном здесь языке торговли. — Где же ярл Эйнар? Ждет ли меня хороший груз?

Бьярни кивнул в сторону Хельги.

— Магнус, это Хельга. Она говорит от имени ярла сегодня.

Магнус, с удивлением перевел взгляд на женщину. Он, конечно, слышал о ней — все в Хедебю слышали о свирепой "Невесте льда" ярла Эйнара, — но торговать с женщиной было для него в новинку. Однако его профессиональная привычка ко всяким странностям взяла верх. Он вежливо кивнул.

— Леди Хельга. Рад вас видеть. Что привезли?

— Смола. Жир тюлений и китовый. Воск. Стандартное качество, как договаривались, — ее голос был ровным, без эмоций, взгляд прямой и оценивающий.

— Позвольте взглянуть, — Магнус подошел к бочкам, которые уже выстроили на причале. Он постучал по одной, прислушался, потом ловко орудуя молотком и зубилом, вскрыл одну из бочек с жиром. Он зачерпнул немного на палец, потер, понюхал и даже слегка лизнул, поморщившись. Проделал то же самое со смолой.

— Жир начал подтекать.И немного отдает омутом. Смола хороша, — заключил он, вытирая руки о тряпку. — Из-за состояния жира я не могу дать оговоренную цену. Скидка двадцать процентов.

Хельга даже бровью не повела.

— Подтекает из-за штормов, через которые мы прошли, чтобы успеть к вашему сроку, Магнус. А «отдает омутом» — это естественно для жира, который везли морем. Он не прогорк. Он в идеальном состоянии для обработки кож или для светильников. Скидка — пять процентов. За беспокойство.

Магнус ухмыльнулся, но в глазах его появился азарт. Он любил хороший торг.

— Пятнадцать. Я рискую. Кто знает, как он поведет себя через неделю в бочках.

— Семь. И я брошу в контракт два лишних бурдюка с дегтем, которые везла для себя. Отличный деготь, сам видишь, — Хельга указала на вскрытую бочку, где густая черная масса блестела на свету.

— Десять процентов и деготь, — настаивал Магнус.

— Восемь процентов, деготь, и я забываю про тот долг, что ты должен ярлу за прошлую поставку медной руды, — парировала Хельга, и в ее глазах блеснула сталь. — Я проверяла книги перед отплытием.

На лице Магнуса появилось комическое выражение крайнего удивления, смешанного с уважением. Он на секунду замялся, делая вид, что подсчитывает что-то на своих пальцах, хотя все цифры уже были у него в голове.

— Клянусь Одином, ярл Эйнар хорошо вас научил, — рассмеялся он наконец. — Ладно. По рукам. Восемь процентов, деготь, и долг аннулируется. Идем в контору, оформляем бумаги и получаете серебро.

Хельга кивнула, на ее лице впервые за много дней появилось что-то похожее на легкую, почти невидимую улыбку удовлетворения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Идем.

Пока Магнус хлопотал с людьми, чтобы перенести товар на склад, Хельга отвела Бьярни в сторону.

— Пока я с ним, сбегай на рынок. Купи самого лучшего меда, свежего мяса, если найдется, фруктов сушеных, орехов. И... — она потупила взгляд, — найди какого-нибудь лекаря. Местного. Спроси, нет ли у кого снадобий от ран получше наших. За любую цену.

Бьярни кивнул и, не теряя времени, растворился в шумной толпе.

Сделка в конторе Магнуса, тесной комнатушке, заваленной свитками и заставленной весами, прошла быстро. Хельга внимательно проверила вес гирь, пересчитала серебряные монеты разного чекана — были там и арабские дирхемы, и франкские денарии, и местные подражания. Она была дотошна и придирчива, заставляя Магнуса несколько раз пересчитывать сумму. В итоге тяжелый кошель на ее поясе стал еще тяжелее.

Выйдя на улицу, она встретила возвращающегося Бьярни. Он нес несколько свертков.

— Мед есть. Мяса свежего нет, только солонина. Купил инжира и миндаля. Лекарь... — Бьярни поморщился. — Нашел одного грека. Говорит, у него есть какая-то мазь на вине и травах. Выпросил за нее полновесный дирхем. Будет ли толк — не знаю.

— Давай сюда, — Хельга взяла маленькую глиняную баночку у него из рук. — Любая возможность стоит попытки.

Она уже собиралась вернуться на корабль, как ее взгляд упал на лавку торговца тканями. Там, среди грубых льняных и шерстяных рулонов, лежал один, небольшой, из нежнейшей, белоснежной шерсти, почти что шелк. Бездумно, повинуясь внезапному порыву, она подошла и потрогала его. Он был невероятно мягким, таким, чтобы не ранить даже самую чувствительную кожу.

— Сколько? — спросила она у торговца.

Тот назвал заоблачную цену. Хельга даже не стала торговаться. Она отсчитала нужное количество серебра и взяла рулон. Она представила, как Эйнар лежит на грубых шкурах, и как его обожженная кожа, его раны нуждаются в чем-то мягком и нежном. Это была не покупка купца. Это был порыв женщины.

Они уже почти вышли на главную улицу, ведущую прямо к пирсу, где покачивался на воде «Морской Ветер», когда Хельга резко остановилась. Ее цепкий взгляд, выхватывающий детали даже в самой гуще хаоса, заметил погонщика — коренастого, загорелого мужчину в потрепанной одежде, — который, покрикивая и пощелкивая длинным прутом, пытался провести небольшое, блеющее стадо овец через толпу к рыночным рядам. Животные путались под ногами, вызывая раздражение у прохожих.

Мысль родилась у Хельги мгновенно, без раздумий, как будто она ждала этого момента. Она резко развернулась и сделала несколько решительных шагов к погонщику, перегородив ему дорогу.

— Эй, погонщик!

Тот удивленно поднял на нее взгляд, на мгновение завороженный ее властным видом, несмотря на усталость и пыль на ее лице.

— Нам пора отчаливать с приливом,— сказала она, ее голос не допускал возражений. — Три твоих самых жирных туши. За час разделаешь, свежее мясо, шкуры принесешь — куплю. Даю три серебрянника. Плачу сразу.

Глаза погонщика округлились. Три серебряные монеты за три овцы, да еще и с условием быстрой работы, — это была более чем щедрая плата, особенно если учесть, что на рынке ему пришлось бы торговаться и, возможно, получить меньше.

— Конечно, госпожа! Успею за час! — он почтительно ковырнул пальцем в непослушной шевелюре и радостно закивал. — Укажите, куда нести!

— К тому кнорру, «Морской Ветер», — Хельга мотнула головой в сторону своего корабля. — Но смотри... — ее голос внезапно опустился до низкого, опасного тона, а взгляд стал ледяным. Она шагнула ближе, и погонщик невольно попятился. — Выбирай самых жирных. Самых. Если обманешь, подсунешь худых — я сама найду тебя на этом рынке, и не просто серебрянник назад потребую. Через глотку твою засую твое мясо и твою же шкуру с тебя сниму в подтверждение твоей глупости. Понял? Шкуры принесёшь. Все три. Целые.

Погонщик побледнел и сглотнул. Он сразу понял, что имеет дело не с капризной знатной дамой, а с кем-то гораздо более серьезным и опасным. Он закивал еще усерднее, чуть ли не кланяясь.

— Будет исполнено, госпожа! Честное слово! Через час, у вашего корабля!

Хельга, не удостоив его больше ни словом, развернулась и пошла дальше, к кораблю, оставив погонщика суетиться вокруг перепуганного стада.

Бьярни, шедший рядом, все это время молчал, но на его лице читалось крайнее недоумение. Он ускорил шаг, поравнялся с ней.

— Хельга, зачем? — спросил он наконец, не в силах сдержать любопытство. — У нас в трюме полно провизии. Солонины, сушеная рыба. Доедем до дому. Зачем эти овцы? Мясо испортится за день-два, его сразу есть надо. Мы же не будем здесь жарить?

Хельга шла, глядя прямо перед собой, но уголки ее губ чуть дрогнули.

— Именно что будем,— ответила она, и в ее голосе впервые за многие дни прозвучала не тяжесть, а нечто похожее на решимость, граничащую с легкой удалью. — Викинги должны отпраздновать, Бьярни. Не только горевать по павшим, но и почтить живых. Сначала вы спасли меня на Гимсёйе. Потом вы, не колеблясь, пошли со мной в ад, чтобы вытащить Эйнара. — она кивнула в сторону корабля, — Вы рисковали шеями, проливали кровь. Свежий кусок мяса и хорошее пиво — это самое малое, чем я могу вас отблагодарить. Пусть сегодня на палубе будет пир. Пусть все едят досыта, пьют за победу и помнят, что их жертва не осталась незамеченной. Это не просто еда, Бьярни. Это благодарность.

Бьярни слушал ее, и его собственное суровое лицо постепенно смягчалось. Он смотрел на эту хрупкую с виду, но несгибаемую внутри женщину, которая думала не только о своем раненом возлюбленном, но и о духе своих людей. Это был мудрый, поистине ярловский жест. Он медленно кивнул, и в его глазах засветилось уважение, более глубокое, чем прежде.

— Они это оценят,— сказал он просто, и его голос был тихим и теплым. — Спасибо, Хельга.

Через час, как и было обещано, у трапа «Морского Ветра» появился запыхавшийся погонщик с помощью двух мальчишек тащил три тушки свежезабитых овец, аккуратно освежеванных. Шкуры были свернуты и лежали сверху, как доказательство честности сделки. Мясо действительно было отменным, жирным.

Хельга, не колеблясь, отсчитала ему обещанные три серебряные монеты и сверху бросила медяк мальчишкам. Погонщик, сияя, удалился, счастливый и невредимый.

На корабле поднялся легкий, одобрительный гул, когда туши подняли на борт. Весть о предстоящем пире разнеслась мгновенно. Усталые, хмурые лица викингов и наемников прояснились, пошли разговоры, кто как будет жарить свой кусок, послышались даже редкие шутки.

Хаскольд, узнав о решении Хельги, лишь одобрительно хмыкнул и распорядился вынести на палубу дополнительную бочку с крепким ячменным пивом.

И пока корабль снимался с якоря, уносимый отходящим приливом прочь от шумного Хедебю, на его палубе разгорались костры в переносных жаровнях. Воздух наполнился неслыханным за время всего обратного пути ароматом — не солонины и сухарей, а дымного, жирного, невероятно аппетитного запаха жареного баранины.

Хельга, стоя у борта и глядя на удаляющиеся огни города, слышала за своей спиной смех, звон кружек, оживленные рассказы о сегодняшней торговле и о недавней битве. Это был горьковатый, но необходимый праздник. Праздник жизни, отвоеванной у смерти.

Она не стала присоединяться к пирующим сразу. Она спустилась в каюту, села рядом с Эйнаром и взяла его руку.

— Слышишь? — прошептала она. — Твои волки пируют. Они заслужили. Мы скоро будем дома.

И ей показалось, что пальцы в ее руке снова слабо дрогнули в ответ. На этот раз это не было игрой света или надеждой.

Она осторожно развернула сверток с тканью и постелила мягкую белую шерсть поверх грубых шкур на его ложе. Потом принесла воду и стала осторожно, обтирать его лицо и руки кусочком этой же ткани, смоченным в теплой воде.

Он застонал во сне и повернул голову набок, к ее руке, словно ища ее прикосновения.

В этот момент Хельга поняла, что сделала все правильно. И с торговлей, и с тканью. Она обеспечила будущее его людям и позволила себе маленькую роскошь заботиться о нем так, как подсказывало ей сердце. Она сидела рядом, держа его руку, и слушала, как на палубе команда поднимает парус и «Морской Ветер» снова, с новыми припасами и надеждой, отчаливает от причала Хедебю, взяв курс на юг, к дому.

Глава 40. Эйнар! Я здесь!

Спустя некоторое время, когда пир на палубе был в самом разгаре, а запах жареного мяса смешивался с крепким духом эля, в каюту спустился Бьярни. Его лицо было раскрасневшимся от хмеля и жара жаровен, но взгляд оставался ясным.

—Хельга, — его голос прозвучал глуховато в тесном помещении. — Поднимись наверх. Ты должна съесть свой кусок мяса. Выпить с людьми. Они ждут.

Она, не отрывая взгляда от Эйнара, покачала головой.

—Нет. Принеси сюда.

Бьярни нахмурился и сделал шаг вперед.

— Нет, — сказал он твердо, но без упрека. — Ты сегодня вышла и заявила о себе. Не как женщина у постели больного, а как лидер. Распорядилась о пире. Показала, что помнишь о людях. Так что хватит прятаться. Держи лицо до конца. Выйди и прими их молчаливую благодарность.

Его слова повисли в воздухе. Хельга понимала, что он прав. Она медленно поднялась, поправила куртку, смахнула с лица остатки слез и следы усталости. Она сделала глубокий вдох и кивнула ему.

Поднявшись на палубу, она была встречена не овациями и не песнями. Шум пира на мгновение слегка поутих, десятки глаз уставились на нее. Ей молча протянули деревянную плашку с дымящимся, лучшим куском баранины и полную до краев кружку темного пива.

Она взяла и то, и другое. Подняла кружку в немом тосте. В ответ десятки других кружок взметнулись вверх, и пир продолжился. Никто не подошел к ней лично, не кланялся, не сыпал благодарностями. Они были викингами — суровыми и сильными мужчинами. Они никогда не стали бы открыто склонять голову перед женщиной, признавая ее главенство. Но та гробовая тишина, что воцарилась при ее появлении, и этот жест — лучший кусок мяса, поднесенный без слов, — говорили красноречивее любых песен. И самое главное — в ее сторону не летели теперь колкости или сомнения, как бывало раньше. Теперь в этих взглядах читалось уважение. Суровое, скупое, но настоящее.

Она присела на ящик у мачты, медленно ела жирное, дымное мясо и пила пиво, глядя на своих людей. На Бьярни, громко спорившего о чем-то с Хаскольдом. На молодых викингов, которые уже начинали подвывать какую-то боевую песню. Это был хороший, правильный момент. Горький, но необходимый.

Она уже почти допила пиво и доела мясо, как вдруг из люка, ведущего вниз, выскочила как ошпаренная Асвиг, одна из трэллок. Она была бледная, глаза выпучены от страха. Она метнулась к Хельге и, забыв о всяком почтении, схватила ее за рукав, зашептав прямо в ухо, перекрывая шум пира:

— Госпожа! Ярл... он стонет! Сильно! И... и двигается!

Словно острогой подброшенная, Хельга вскочила. Деревянная плашка с остатками мяса и кружка с грохотом полетели на палубу. Она рванулась к люку, не видя ничего перед собой.

Она пролетела как вихрь, задев по пути могучее плечо Бьярни. Его полная кружка выскользнула из руки, и темное пиво веером разлилось по его куртке и штанам. Но он даже не взглянул на это. Он и Хаскольд, увидев бледное, искаженное ужасом лицо Хельги, молниеносно поняли — случилось что-то. Что-то важное. И оба, бросив свои кружки, ринулись за ней, снося на пути все подряд.

Хельга слетела по трапу вниз, не чуствуя под ногами ступеней. Она ворвалась к себе и на полном ходу рухнула на колени у ложа, скользя по грубым доскам пола. Она схватила его руку. Она была влажной от пота, а пальцы судорожно сжимались и разжимались. Из его горла вырывались низкие, хриплые стоны. Он метался, словно пытаясь сбросить с себя невидимые оковы.

—Эйнар! — крикнула она, не узнавая собственный голос. — Я здесь! Я здесь!

И в тот же миг его пальцы с неожиданной, судорожной силой впились в ее ладонь, сжали ее так крепко, что кости затрещали. Она не пыталась высвободиться, лишь всхлипнула от смеси боли и дикой, всепоглощающей надежды.

В дверном проеме, тяжело дыша, замерли Бьярни и Хаскольд, загораживая собой вход. Они смотрели, затаив дыхание.

И тогда веки Эйнара дрогнули. Медленно, мучительно тяжело, словно вековая тяжесть давила на них, они приподнялись. Его глаза были мутными, затуманенными болью и безумием прошедших дней. Он смотрел в потолок, не понимая, не узнавая. Потом его взгляд, блуждающий и потерянный, медленно сполз вниз и остановился на лице Хельги, склонившейся над ним. Он вглядывался долго, будто продираясь сквозь густой туман.

Губы его шевельнулись. Сначала беззвучно. Потом послышался хриплый, едва различимый шепот, больше похожий на скрип заржавевших ворот:

— Хельга?...Ты... жива?...

Это было слишком. Все ее напряжение, весь страх, вся безумная усталость последних дней прорвались наружу. Она разрыдалась, не стесняясь слез, не пытаясь их сдержать. Крупные, горячие капли капали на их сцепленные руки.

— Да... Да, я жива... — всхлипывала она. — Что со мной будет то. Но главное ты жив! Слава Одину, ты жив!

Услышав это имя и голос своего ярла, Бьярни и Хаскольд, эти двое закаленных в боях воинов, не выдержали. Они громогласно, одним могучим ревом, в котором выплеснулось все накопленное отчаяние и облегчение, выкрикнули в унисон:

—СЛАВА ОДИНУ! СЛАВА ТОРУ! СЛАВА ВСЕМ БОГАМ! ЯРЛ! ТЫ С НАМИ!

Их крик, прорвавшийся сквозь шум пира на палубе, заставил многих обернуться и затихнуть. Но для Хельги в тот момент не существовало ничего, кроме синей, ясной и уже осознанной точки взгляда Эйнара, который все еще был прикован к ее лицу, и его пальцев, сжимающих ее руку так крепко, как будто он больше никогда не собирался ее отпускать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Хельга, услышав его голос, тут же выпрямилась, смахнула слезы тыльной стороной ладони и снова стала собранной, как будто только что не рыдала у его постели.

—Асвиг! Мальфрид! — ее голос, властный и четкий, разрезал напряженную атмосферу каюты. — Бульон! Немедленно! Из самого жирного и лучшего куска баранины, что на палубе! На костре, быстро!

Трэллки, заслышав команду, метнулись прочь, словно испуганные птицы, их ноги зашлепали по трапу.

Эйнар, тем временем, попытался приподняться на локте, чтобы лучше видеть говорящих, но тут же застонал, бледнея, и схватился за перевязанное плечо.

— Куда ты?! Так сразу! — в голосе Хельги снова зазвучала тревога, смешанная с нежностью. Она обернулась к могучим викингам, застывшим в дверях. — Бьярни, Хаскольд, помогите!

Те тут же подошли. Осторожно, с неожиданной для их грубых рук аккуратностью, они приподняли могучее тело ярла. Хельга, ловко работая руками, подсунула под его спину и поясницу дополнительные свернутые шкуры и мягкую белую ткань, которую купила в Хедебю. Теперь он полусидел, опираясь спиной на мягкую опору, его дыхание выровнялось, хотя боль все еще читалась в напряженных чертах его лица.

И тогда он спросил, его голос все еще слабый, но уже более осознанный:

—Как... как я тут оказался? Что случилось после... после Черного камня?

Бьярни выступил вперед. Он говорил кратко, без прикрас, как и подобало воину: о том, как Хельга собрала воинов, о погоне по следам, о ледяном аде у каменоломни, о штурме, о том, как они нашли его прикованным в глубине пещеры. Он упомянул о потерях, скорбяще кивнув, но с гордостью рассказал о победе.

—... И теперь голова Стурлы украшает нос нашего кнорра, — закончил он, и в его голосе прозвучало жестокое удовлетворение.

Эйнар слушал, не перебивая его. Когда Бьярни замолчал, ярл медленно перевел взгляд на Хельгу, потом снова на Бьярни.

— Ты его...? — он не договорил, но вопрос висел в воздухе.

— Нет, — Бьярни тут же покачал головой и с нескрываемым уважением мотнул головой в сторону Хельги. — Она.

Изумление отразилось на исхудавшем лице Эйнара. Он снова посмотрел на Хельгу, и в его взгляде было что-то новое — не просто привычная теплота или уважение к воину, а нечто большее, восхищенное и потрясенное.

— Хельга...— прошептал он. — Моя дикая львица...

От этих слов, произнесенных с такой нежностью и силой, у Хельги снова предательски задрожала нижняя губа, и по щекам покатились слезы. В ее душе, помимо облегчения, загорелся крошечный, но яркий огонек надежды — надежды на то, что он сможет простить ее оплошность.

Бьярни, понимая, что дальнейший разговор не для их ушей, толкнул локтем Хаскольда, и они оба, молча кивнув, вышли из каюты, оставив их одних.

Как только занавесь закрылась, Хельга снова рухнула перед ним на колени, схватив его здоровую руку и прижимая ее к своему мокрому от слез лицу.

— Прости меня! Прости, глупую, слепую вёльву! — слова лились потоком, сдавленные рыданиями. — Это я... это моя глупость чуть не погубила тебя! Я не прощу себе этого никогда!

Эйнар смотрел на нее, и его пальцы слабо сжали ее руку.

— Не смей,— сказал он тихо, но так, что ее сразу перестало трясти. — Не смей никогда так говорить и склонять голову. Даже передо мной. Ты услышала? Поднимись.

Она медленно подняла на него глаза, полные слез и вины.

— Иди сюда, — он потянул ее к себе за руку, чуть застонав от движения, но не отпуская.

Она осторожно, боясь причинить ему боль, придвинулась и позволила ему обнять себя за плечи, прижаться щекой к ее волосам.

— Видеть тебя живую и в здравии... — его голос прозвучал прямо у ее уха, глухой и усталый, но бесконечно искренний. — Мне больше ничего не надо. Я не злюсь на тебя. Я тогда... — он замолчал, подбирая слова. — Я тогда сильно испугался. Не за себя. За тебя. У Чёрного камня была засада, их было в несколько раз больше. Но мне было все равно. Я рубился, не щадя себя, потому что боялся, что ты у них в руках. Боялся, что они уже до тебя добрались... Боялся, что они с тобой сделают...

Хельга выдохнула, ее тело наконец расслабилось в его объятиях. Она тихо прошептала ему в грудь:

— Меня даже не довезли до Стурлы. Я сбежала по дороге, убив одного из тех, кто меня вез.

Над ее головой раздался тихий, хриплый смех, от которого вздрогнула его грудь.

— Я даже и не сомневался в тебе, львица, — прошептал он, и его пальцы ласково провели по ее спутанным волосам.

В эту минуту, в тесной каюте, пахнущей травами и кровью, под мерный скрип корабельных досок, рухнула последняя стена между ними. Не было больше ярла и его воительницы, предводителя и советницы. Были просто мужчина и женщина, нашедшие друг друга посреди хаоса и смерти, и это было сильнее любой вины, любого страха и любой прошлой ошибки.

Глава 41. Мы поняли друг друга

Эйнар замолчал, его взгляд стал отрешенным, словно он смотрел не на деревянные балки потолка, а вглубь прошлого, туда, где зародилась вся эта болезненная путаница. Воздух сгустился, наполненный невысказанным словами.

— Но скажи, — его голос прозвучал тихо, без упрека, с неподдельным любопытством человека, наконец-то пытающегося сложить разрозненные кусочки мозаики. — Что заставило тебя тогда сбежать с того постоялого двора? Какая глупая идея пришла тебе в голову? Ты была в безопасности. Под моей защитой.

Хельга потупила взгляд, ее пальцы нервно теребили край его одеяла. Говорить это было мучительно стыдно, особенно сейчас, когда все ее страхи казались такими детскими и нелепыми.

— Ты...ты выкупил меня, — выдохнула она, с трудом выдавливая слова. — Как "Невесту льда". Как вещь на торгах. И для меня... для меня это было величайшим позором. Я была дочерью ярла, а стала... товаром. Я понимала разумом, что ты спас меня от чего-то худшего. Но внутри... внутри я не могла смириться. Ты купил меня. Значит, я твоя собственность. Твоя рабыня. Твоя трэллка. Я боялась, что ты меня продашь или подаришь, как только я тебе надоем или перестану быть полезной. Мне... мне нужно было подтверждение. Уверенность. Что я могу быть рядом с тобой и не бояться. А ты его не давал.

Эйнар слушал ее, и на его лице медленно рассеивалось недоумение, сменяясь горьким пониманием.

— Но так и есть,— тихо сказал он. — Я твоя собственность. С той самой первой встречи. И ты — моя. Разве я когда-либо дал тебе повод думать, что ты для меня трэллка? Разве хоть раз обращался с тобой как с рабыней?

—Нет... — прошептала Хельга. — Но ты и не сказал обратного. Помнишь, я спросила тебя: «Кто я для тебя?». А ты ответил, что хотел просто вернуть меня, сняв со скалы. И тогда я так разозлилась! Подумала, что ты хочешь от меня отказаться, что жалеешь о своем решении! Что это Гуннар, заставил тебя забрать меня!

— Нет! Нет! — Эйнар перебил ее, и в его голосе впервые прозвучало настоящее раздражение, смешанное с отчаянием. — Да что ты как глупая баба, накручиваешь себя того, чего нет! Я не хотел забирать тебя таким образом, с торгов, как вещь! Я знал, какой это для тебя позор! Я хотел вернуть тебя в дом, а потом... — он замолчал, смотря куда-то вдаль, — ...а потом как полагается, по всем обычаям, посвататься к тебе и взять разрешение у твоей матери.

Хельга замерла. Она медленно подняла на него глаза, полные слез и невероятной, щемящей надежды.

— Правда?Ты не врешь мне сейчас, чтобы утешить?

— Да нет же! — он попытался тряхнуть головой и снова застонал, хватаясь за плечо. Когда боль отступила, он продолжил, глядя прямо на нее, и в его взгляде была лишь суровая правда. — Еще десять лет назад, помнишь, в Каупанге? Наши отцы пили вместе. Еще тогда, Хельга, еще тогда я для себя решил. Решил, что ты будешь только моей. Больше ничьей.

От этих слов у нее перехватило дыхание. Каупанг... Она помнила тот день.

— Почему же... — ее голос дрогнул. — Почему же ты не приплыл раньше? До торгов? Почему появился только тогда, когда меня уже выставили, как последнюю рабыню?

Лицо Эйнара омрачилось, в глазах мелькнула старая ярость.

— Во-первых, этот грязный пес, Стурла, — он выдохнул имя с ненавистью. — Он вел с нами вялую войну несколько лет. Нападал на окраины, перехватывал торговые караваны, подговаривал наших ярлов к мятежу. Я не мог бросить дом и людей, чтобы плыть в Халогаланд. Пока с ним, вроде как, я думал, разобрались... — он горько усмехнулся, понимая теперь всю глубину своей ошибки, — ...тогда пришла весть. Что Халогаланд в беде. Что твой отец и брат пали в море. И мы тут же, не мешкая, отправились к вам. Со всем своим добром, с серебром, с оружием. Чтобы помочь. По старой дружбе наших отцов. Я думал... — он замолчал, и его взгляд стал тяжелым. — Я думал, если из-за этой возни со Стурлой я опоздал, и ты уже замужем за кем-то, то я войной пойду на твоего мужа. Чтобы забрать тебя себе. Но в пути... в пути мы узнали, что тебя не выдали замуж. Тебя выставили на торги. Как товар.

Он замолчал, и по его лицу было видно, как даже воспоминание об этом снова разжигает в нем ярость.

— Я тогда рассвирипел. Мои гребцы не спали сутками, сменяя друг друга у весел. Мы летели на крыльях ярости и страха. Чтобы успеть спасти тебя. Чтобы не отдать тебя никому.

Вокруг воцарилась тишина. Густой, тяжелый туман недопонимания, наконец рассеялся, открывая жуткую и прекрасную правду. Не было ни равнодушия, ни желания заполучить собственность. Была война, долг, предательство и отчаянная, яростная попытка успеть спасти любимую, обернувшаяся мучительным недоразумением.

Хельга сидела, не двигаясь, и по ее лицу текли слезы, но теперь это были слезы очищения. Она смотрела на него, и наконец-то, наконец-то видела не грозного ярла, купившего ее, а того самого юнца из Каупанга.

—Сейчас я только поняла, — прошептала она, и в ее голосе звучало горькое прозрение. — Все эти недели... все эти глупости... Я искала врага в тебе. Я видела угрозу в том, кто был моим единственным защитником. А ты... ты просто спас меня. И мой Халогаланд.

Он не ответил. Он просто смотрел на нее, и в его глазах читалась усталость от долгой борьбы, боль от ран и тихое, всепоглощающее облегчение. Он протянул к ней здоровую руку, и она взяла ее, прижав к своей щеке. Прошлое было мертво. Сожжено и похоронено у стен каменоломни. Теперь у них было только настоящее. И, наконец-то, будущее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В этот момент занавесь у входа робко отодвинулась, и в проеме показалась Асвиг с дымящейся деревянной чашей в руках. Запах крепкого, наваристого бараньего бульона с кореньями мгновенно наполнил каюту.

— Госпожа... бульон, — прошептала девушка, застывая на пороге.

Хельга быстро вытерла глаза тыльной стороной ладони и кивнула, жестом приглашая ее войти.

— Дай сюда. Спасибо, Асвиг.

Она взяла теплую, пахнущую дымом чашу и повернулась к Эйнару. Тот уже смотрел на нее, и в его взгляде читался не только интерес, но и пробудившийся голод.

— Ну что, мой ярл, — сказала она, и в ее голосе снова зазвучали теплые, почти шутливые нотки, которых не было очень давно. — Пришло время подкрепиться. Силы тебе еще очень нужны.

Она присела на край ложа, зачерпнула деревянной ложкой густой, золотистый бульон, осторожно подула на него и поднесла к его губам. Эйнар сделал медленный глоток, и на его лице появилось выражение глубокого удовлетворения.

— Хорошо, — хрипло выдохнул он, и его глаза блеснули. — Очень хорошо.

Она кормила его неторопливо, с терпением, которого сама от себя не ожидала. Каждую ложку она сначала пробовала сама, проверяя температуру, потом подносила ему. Он ел послушно, как ребенок, его взгляд не отрывался от ее лица. В эти минуты между ними родилась тихая, почти семейная близость, такая же целебная, как и горячий бульон.

Когда чаша опустела, он откинулся на подушки, и на его лице появилась выраженная усталость. Краска снова немного спала с щек.

— Что-то я...утомился, — признался он, и в его голосе снова проскользнула предательская слабость.

— Ты еще очень слаб, — мягко сказала Хельга, убирая чашу. — Телу нужно много сил, чтобы залатать тебя. Спи. Это сейчас лучшее лекарство.

Она помогла ему улечься поудобнее, поправила подушки и шкуры под его головой, убедилась, что рана не тревожит. Потом вернулась на свое привычное место на полу у стены, собираясь, как обычно, устроиться там, подложив под бок свернутую куртку.

Эйнар, который уже закрыл глаза, приоткрыл их и посмотрел на нее поверх своего одеяла.

— Ты что, там, на полу, спать собралась? — спросил он, и в его хрипом голосе прозвучало легкое неодобрение.

Хельга удивленно подняла на него взгляд.

— Да... Я... я тут рядом.

Он молча посмотрел на нее несколько секунд, а потом медленно, с некоторым усилием, отодвинулся к стене, освобождая на своем широком ложе достаточно места для нее. Своей здоровой рукой он постучал ладонью по освободившемуся месту из шкур.

— Вот.— Его голос не допускал возражений, хотя и был тихим. — Теперь тут твое место. Всегда. Навеки. Хватит уже сидеть на полу, как щенку.

Сердце Хельги замерло, а потом забилось с новой, лихорадочной силой. Она смотрела то на него, то на свободное место рядом с ним, не решаясь поверить в это. Это был не просто жест. Это было признание. Приглашение. Официальное, пусть и произнесенное шепотом в полутемной каюте, изменение ее статуса. Не рабыни, не телохранительницы, не выкупленной пленницы. А его женщины.

Она медленно, почти не дыша, поднялась с пола. Осторожно, стараясь не задеть его и не потревожить рану, прилегла рядом с ним на край ложа, повернувшись к нему боком. Места было достаточно, но она чувствовала тепло его тела, слышала его ровное, постепенно углубляющееся дыхание.

Он протянул свою здоровую руку и положил ее ей на талию, тяжелую, теплую и удивительно успокаивающую.

— Спи, львица, — прошептал он уже почти во сне. — Мы дома.

Она закрыла глаза, прижалась лбом к его плечу, избегая, и впервые за долгие-долгие дни ее сознание не металось в кошмарах, а тело не было сжато в комок ожидания новой беды. Оно расслабилось, отдаваясь его теплу и его защите. Его дыхание стало ее колыбельной, а мерный скрип корабельных досок за стеной — музыкой к их общему, наконец-то обретенному, покою. Он был прав. Теперь это было ее место. И оно было единственным местом на свете, где она чувствовала себя по-настоящему дома.

Глава 42. Ярл с нами!

Следующие дни на корабле прошли под знаком медленного, но неуклонного выздоровления Эйнара. Наутро после их разговора он, опираясь на плечо Бьярни, решительно заявил, что выйдет на палубу. Лицо его было бледным, а шаги неуверенными, но в глазах горел знакомый всем огонь.

Когда он появился из люка, опираясь на верного друга, на палубе на мгновение воцарилась гробовая тишина, а затем взорвалась оглушительным, единодушным ревом.

— СЛАВА БОГАМ! ЯРЛ С НАМИ! — кричали викинги, поднимая вверх кулаки и кружки. Сотрясавший палубу гул был полон искреннего облегчения и ярости, что их предводитель, их сердце и воля, вернулся к ним.

Хельга не пошла за ним. Она осталась в тени, у входа в каюту, наблюдая со стороны. Она выполнила свою часть. Она вернула им их ярла, их каменную гору. Теперь, как она внутренне для себя решила, все должно было вернуться на круги своя. Она не претендовала больше ни на что, кроме места у его очага и в его постели. Ее роль воительницы и лидера была отыграна в крайней необходимости, а теперь она, как и положено женщине, должна была отступить в тень, предоставив ему править.

Но викинги, переполненные эмоциями, не дали ее скромности шанса. Окружив Эйнара, они наперебой, перебивая друг друга, начали рассказывать ему о том, что случилось в его отсутствие.

— Она нас повела, ярл! Не дрогнула ни разу! — кричал один, размахивая кружкой.

— В лесу,как рысь, сквозь снег пробиралась, а у пещеры — как валькирия! — подхватывал другой.

— А в Хедебю! Торговалась с Магнусом, аж искры из глаз летели! Всего на восемь процентов скинул!

— И мясо! Мясо нам купила! Говорила, мы заслужили! — добавил третий, и в его голосе звучало неподдельное уважение.

Эйнар слушал их, опираясь на весло, воткнутое в палубу, и его усталое лицо постепенно озаряла медленная, все понимающая улыбка. Его взгляд скользнул к фигуре Хельги, скрывавшейся в тени люка. Он вспомнил те первые дни, когда она только появилась на их корабле — дикая, озлобленная, чужая. Он вспомнил, как о ней ворчали, как не доверяли ей его люди, видя в ней лишь высокомерную пленницу с севера. А теперь... теперь они говорили о ней с восторгом и преданностью. Он не ошибся тогда, у коварных торговых причалов Каупанга. Он сделал правильный выбор. Не просто выбор воина или правителя, а выбор сердца.

Один из старейших викингов, седой как лунь, но все еще крепкий, хлопнул Эйнара по здоровому плечу и сказал хрипло, но так, что слышали многие:

— Бьернхольм не пропадет, ярл. Пока у него такая хозяйка в запасе.

Эйнар кивнул, не в силах и не желая сдерживать гордость, распиравшую его грудь. Он постоял еще немного, принял несколько кружек пива за свое здоровье, но силы быстро начали покидать его. Кивнув Бьярни, он с его помощью развернулся и направился обратно в каюту.

Спустившись вниз, он увидел Хельгу. Она сидела на своем новом, «законном» месте на краю ложа и что-то шила, стараясь выглядеть скромной и покорной. Но он видел напряжение в ее плечах.

Он тяжело опустился рядом с ней и молча взял ее руку, откладывая шитье.

— Мне передали, — начал он тихо, — что Бьернхольм не пропадет с такой хозяйкой.

Хельга потупила взгляд, ее пальцы сжались.

— Прости,— прошептала она. — Я... я заняла твое место. Руководила твоими людьми. Клянусь, я не буду больше. Буду только слушать и выполнять твои указы. Как положено.

Эйнар смотрел на нее, на ее склоненную голову, на губы, сжатые в тонкую упрямую полоску, и тихий смех потряс его грудь. Он взял ее за подбородок и мягко, но настойчиво поднял ее лицо к своему. В его глазах светилась нежность и та самая, знакомая по Каупангу, озорная искорка.

— Нет,— сказал он твердо. — Не надо. Не смей становиться такой. А то... разлюблю.

Она сдвинула брови, совершенно сбитая с толку, в ее глазах читался немой вопрос: "Что?"

— Оставайся такой, какая ты есть, — прошептал он, уже приближая свое лицо к ее. — Дикой. Непослушной. Необузданной. Моей львицей. Больше никогда не прячь ее от меня.

И прежде чем она успела что-то ответить, он поцеловал ее. Это был нежный, но полный безраздельной власти и облегчения поцелуй, который ставил точку на всех прошлых сомнениях и обозначал начало новой, общей жизни. Поцелуй, который говорил яснее любых слов: ты — моя равная. Моя судьба. И мой выбор — это ты, вся ты, без всяких «положено».

Прошли дни, наполненные мерным ритмом весел и однообразным шумом моря. Раны Эйнара, затягивавшиеся с волчьей скоростью, перестали быть оправданием для бездействия. Уже на третий день после своего выхода на палубу он оттолкнул плечо Бьярни, на которое опирался, и взял управление курсором в свои собственные, еще слабые, но уже твердые руки.

Он стоял на корме, вглядываясь в линию горизонта, его поза, чуть скованная из-за бинтующей плечо повязки, все равно излучала несокрушимую власть. Его низкие, отрывистые команды вновь зазвучали над палубой, и корабль, словно живое существо, послушно откликался на каждое движение руки хозяина. Викинги, видя его у руля, работали с удвоенной энергией, с облегченными сердцами. Порядок был восстановлен.

Но было в его поведении нечто новое, что не ускользнуло от внимания команды. Раньше, закончив вахту или нуждаясь в передышке, Эйнар валился на ящики у мачты, деля с гребцами скудную тень, соль и похабные байки. Он был одним из них, потным, усталым воином.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Теперь все изменилось. Стоило только смениться у руля, он, скинув с плеч тяжесть командования, направлялся не к кругу своих воинов, а исчезал в проеме люка, ведущего в кормовые помещения. В ее уголок. К ней.

Каюта Хельги больше не была просто укрытием для раненого. Она превратилась в их общее логово. И если днем Эйнар был грозным ярлом, то, переступая ее порог, он сбрасывал эту кожу, как сбрасывал пропотевшую от морской соли рубаху.

Он входил, пропахший ветром, смолой и мужским потом, и его первый взгляд всегда был для нее. Он не говорил ничего. Проходил к ложу, тяжело опускался на край и тянул ее к себе. Сначала просто обнимал, прижимаясь лицом к ее шее, вдыхая ее запах — кожи, трав и чего-то неуловимого, только ее, — словно смывая с себя всю усталость и напряжение дня.

А потом его ласки становились более настойчивыми. Его руки, привыкшие сжимать рукоять топора или весло, теперь с не меньшей, но иной целеустремленностью исследовали ее тело. Он знал каждую ее царапину, каждый шрам, и его прикосновения к ним были полны немой нежности и благодарности.

И он заставлял ее бессовестно стонать. Раньше она пыталась сдерживаться, закусывая губу до крови, опасаясь, что звуки их страсти услышат на палубе. Но он не позволял ей этого. Его поцелуи, его губы на ее шее, груди, горячий шепот прямо в ухо: «Не молчи. Я хочу слышать тебя. Только тебя» — ломали ее сопротивление.

Ее тихие, прерывистые стоны, превращающиеся в глухие, сдавленные крики наслаждения, смешивались со скрипом корабельных досок и плеском волн за бортом. Это была их музыка, их тайный ритуал, знак того, что они живы, что они вместе, что они отвоевали свое право на эту страсть у самой смерти.

Он приходил к ней не для того, чтобы просто отдохнуть. Он приходил, чтобы подтвердить жизнь. Ее жизнь. И свою. В ее объятиях, в ее ответных, таких же жадных прикосновениях, в ее голосе, зовущем его имя, он черпал силы не только для тела, но и для души.

А потом, когда страсть утихала, сменяясь томной истомой, он оставался с ней. Не уходил к своим воинам. Он засыпал, прижавшись к ее спине, его тяжелая рука лежала на ее талии, властная и защищающая даже во сне. И Хельга, слушая его ровное дыхание и чувствуя тепло его тела, наконец-то понимала, что значит быть по-настоящему любимой. Здесь, в тесноте качающейся каюты, в объятиях своего дикого, необузданного ярла, который нашел в ней не служанку и не тень, а свою львицу. Равную.

Глава 43. Бьёрнхольм

День выдался ясным и холодным. Солнце, бледное висело низко над зубчатыми вершинами фьорда, окрашивая снежные склоны в розовато-золотистые тона. На воде лежал легкий, колкий туман, который вот-вот должен был рассеяться.

Сперва с мачты дозорный прокричал: «Земля!», а вскоре и все на палубе смогли разглядеть знакомые, родные очертания. Бьернхольм. Не просто укрепленное поселение, а их дом, их крепость, их оплот в этом суровом краю.

«Морской Ветер», словно усталый, но победоносный зверь, вошел в тихие воды защищенной бухты. Первым делом в нос ударился знакомый, глухой скрежет киля о мелководье у собственного причала. Причал был неказистым, сложенным из тяжелых, почерневших от времени бревен, но для них он был дороже любых мраморных набережных южных городов.

Сходни с грохотом опустились на деревянные мостки, и первым по ним, еще немного неуверенно, но с гордо поднятой головой, сошел Эйнар. Его встречал не просто ветер — его встречало молчание десятков людей, столпившихся на берегу. Женщины, старики, дети, те, кто остался охранять очаг, замерли, увидев своего ярла живым. И это молчание длилось лишь мгновение, прежде чем взорвалось оглушительным, радостным ревом. Крики, плач, смех — все смешалось в едином хоре облегчения.

Эйнар стоял на причале, впитывая ликующие крики своего народа, но его взгляд был прикован к ней. К Хельге, которая стояла рядом, не прячась в тени, не отступая на шаг назад. Ее поза была прямой, подбородок гордо поднят, а в глазах, уставших от битв и бессонных ночей, горел тот самый стальной огонь, что привел его домой. И им он гордился больше, чем любой победой.

Он чувствовал, как ее плечо почти касается его, ощущал ее тихое, ровное дыхание — островок спокойствия в бушующем море восторженной толпы. Он видел, как на нее смотрят: уже не с подозрением, а с тем самым суровым, заслуженным уважением. И этого было мало.

Сильным движением здоровой руки он поднял ее руку вверх, сцепив свои пальцы с ее пальцами, так чтобы видели все — и воины, и женщины, и старейшины. Шум на мгновение стих, сменившись удивленным гулом.

— Слушайте меня, люди Бьернхольма! — его голос прозвучал так, что его было слышно до самых дальних домов. Он не кричал. Он провозглашал. — Вы встречаете своего ярла. Но сегодня я вернулся к вам не один!

Он повернулся к Хельге, и его взгляд, полный такой безграничной гордости и нежности, что у нее перехватило дыхание, был обращен только к ней.

— Я не просто привез пленницу, спасенную из лап зимы! Я не просто привез советницу, чья мудрость и чья сталь спасли мне жизнь! — он сжал ее руку крепче. — Я вернулся домой с женой! С хозяйкой Бьернхольма! С Хельгой, чья кровь и чья воля отныне навеки связаны с нашей землей! Дайте же ей такое же приветствие, какое дали мне, ибо без нее меня бы здесь не было!

Наступила секунда оглушительной тишины, взвешенной и напряженной. А потом воздух снова взорвался. Но на этот раз это был не просто радостный рев. Это было приветствие. Крики «Слава!», «Приветствуем хозяйку!», «Да здравствует Хельга!» смешались с общим гулом.

Старые викинги кивали с одобрением. Женщины смотрели с интересом и робкой надеждой. Даже трэллки у своего дальнего дома притихли, перешептываясь и смотря на нее широко раскрытыми глазами — не как на госпожу, а как на легенду, что вошла в их дом по праву.

Хельга стояла, чувствуя, как жарко становится у нее на щеках. Она пыталась сохранить невозмутимость, но ее рука дрожала в его руке. Она смотрела на лица этих людей и видела не врагов и не подданных, а тех, кого ей предстояло защищать, кормить и оберегать рядом с ним. Ее народ. Ее дом.

Эйнар опустил их сцепленные руки, но не отпустил ее. Он повел ее по главной дорожке, и теперь толпа расступалась не только перед своим ярлом, но и перед своей новой хозяйкой. Их путь лежал к большому дому на возвышении, к резным драконам у входа и реющему стягу.

От причала вглубь долины вела широкая, утоптанная множеством ног деревянная дорожка, приподнятая над влажной землей. По бокам от нее стояли частоколы из заостренных бревен — первая линия обороны.

За ними открывался сам Бьернхольм. Это была не просто куча домов, а продуманное поселение. Сразу за стенами теснились большие, основательные длинные дома — «вейги» — где жили холостые викинги, его дружинники. Из отверстий для дыма в их дерновых крышах валил густой, душистый дым, пахнущий жженым деревом и жареным мясом. Возле некоторых стояли стойла для лошадей и загоны для скота.

Чуть поодаль, в стороне, стоял отдельный, более скромный дом, подальше от глаз. Оттуда доносился звон медных котлов, смех женщин и запах свежеиспеченного хлеба. Это был дом трэллок. Здесь они жили, готовили еду для викингов, шили, стирали и, по зову хозяев, согревали их холодными ночами. Их жизнь была тяжелой, но здесь, в Бьернхольме, с ними обращались с суровой, но справедливой бережностью.

А дальше, на самом возвышении, откуда открывался вид на весь фьорд, стоял дом ярла. Он был не просто больше других. Он был массивнее, выше, солиднее. Его стены из толстенных, отесанных бревен казались неприступной крепостью. Резные столбы у входа — были украшены сложной, переплетающейся резьбой, изображавшей драконов и змеев, охраняющих покой хозяина. Перед домом на шесте развевался его личный стяг — черный медведь на кроваво-красном поле.

И за домом ярла, спускаясь по склону к реке, располагалось поселение — несколько десятков аккуратных, ухоженных домов поменьше, каждый со своим небольшим огородом и загоном. Здесь жили те викинги из дружины Эйнара, кто уже создал свою семью. Здесь росли их дети, паслась их скотина, дымились их собственные очаги. Это была жизнь, которую они защищали в своих походах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Хельга шла, глядя на этот мир, который она помогла спасти. Мир, который теперь, возможно, станет и ее миром. Не как гостьи, не как пленницы, а как той, чье место — у очага в доме ярла.

И когда они подошли к тяжелой дубовой двери, Эйнар отпустил ее руку лишь для того, чтобы распахнуть ее перед ней.

— Входи, хозяйка, — сказал он тихо, так, чтобы слышала только она. — Дом ждет тебя.

И Хельга, сделав глубокий вдох, переступила порог его — нет, их — дома первой.

Тяжелая дверь с глухим стуком закрылась за ними, оставив снаружи шум празднующей толпы. В сумраке сеней, пропахших дымом очага и воском, их взгляды встретились. В его глазах читалась усталость долгого пути, боль еще не заживших ран и безмерная, тихая гордость. В ее — отблески пережитого ужаса, непрошеные слезы облегчения и робкая, новая надежда.

Он протянул к ней руку, и она приняла ее, и в этом простом жесте был весь их будущий путь — отныне они будут делить все пополам: и власть, и тяготы, и тепло общего очага, который им предстояло разжечь в этом доме.

Эпилог

Пятнадцать зим сменили друг друга у берегов Бьернхольма. Пятнадцать лет наполненных шумом детских голосов, крепким миром и суровой, но глубокой любовью. Хельга родила Эйнару троих детей: двух дочерей и сына, который был копией отца — ясноглазым и молчаливым. Но сердце Эйнара, навсегда пленила средняя дочь, Ингигерд. Маленькая, стремительная, с рыжими волосами и глазами, в которых плясали такие же непокорные искры, как когда-то у ее матери. С ней он был мягок и терпелив, как никто другой, ибо видел в ней живое напоминание о той дикой львице, что ворвалась в его жизнь.

Но северная сага редко пишется лишь светлыми рунами.

Однажды осенью, когда море штормило и небо затянули свинцовые тучи, к причалу Бьернхольма подплыл израненный кнорр. На его палубе лежало бездыханное тело Эйнара. Он пал в стычке с морскими разбойниками, успев перед смертью перебить половину их банды. Его привезли домой уже холодным, сжимающим в окоченевшей руке рукоять топора.

Хельга не рыдала. Она окаменела, стоя над его телом, и в ее глазах, сухих и горящих ледяным огнем, что-то надломилось навсегда. На его погребальном кургане, под завывание ветра и плач всего Бьернхольма, она положила на его грудь его собственный окровавленный топор и поклялась богами и своими детьми, что отомстит.

И она сдержала клятву.

Она собрала своих верных волков — тех, кто помнил и битву у каменоломни, и ее ярость. Они нашли каждую ладью, каждого человека, причастного к нападению. И Хельга лично, своим любимым топором — тем самым, что когда-то купил для нее Эйнар в далеком Каупанге, — отрубила голову каждому предателю и разбойнику. Море у тех скал стало алым, и еще долго рыбаки боялись заплывать в те воды, шепчась о призраке Железной Вдовы.

С тех пор, пока не подрос ее сын, способный принять бремя власти, Хельга сама взяла в свои руки управление Бьернхольмом. Она сама вела кнорры в торговые походы, ее слово было законом на тингах, ее меч и топор решали споры с соседями. Она стала не просто хозяйкой — она стала Ярлом. Грозой врагов и защитницей своих.

И слава о ней, о Хельге Кровавой, чья ярость была страшнее зимней стужи, а справедливость — тверже скал, ушла далеко за пределы Скандинавии. О ней слагали саги, а матери пугали ее именем непослушных детей. Но для Бьернхольма она навсегда осталась той, кто спасла их дважды: сначала вернув им ярла, а потом — став их неколебимой скалой, когда того ярла не стало. Она правила железной рукой, но справедливо, храня в сердце любовь к тому, чье безжизненное тело привезли к ее причалу в тот осенний день.

P.s. Дорогие читатели! Если вам понравилась эта история - поставьте ⭐️ Хельге, для вдохновения автору на новые истории. Буду благодарна за любой комментарий????

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец