Имя ему Боль

Предисловие

Уважаемые читатели, я понимаю, что некоторые из вас ждут завершения предыдущей книги, но, к сожалению, у меня сейчас нет внутреннего ресурса, чтобы ее завершить.

Не самое хорошее настроение и осенняя хандра рождают такие зарисовки, с которой вы познакомитесь сейчас, пока я собираюсь с силами завершить предыдущую работу.

Заранее предупреждаю, что в этом рассказе может быть много сквиков, пожалуйста, подумайте, готовы ли вы к ним (mommy kink, обращения: малыш, кроха, детка, котёночек и т.д., наивность и капризность главного героя и гиперопека героини, которая порядочно старше его). Надеюсь, что вас не разочарует эта работа, которая помогла мне выплеснуть эмоции.

Благодарю вас за прочтение!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 1

Холодный ноябрьский ветер бил в лицо Дину, когда он сворачивал с пустынной дороги на ещё более пустынную грунтовку. В руках он сжимал пластиковый пакет из местного магазина — пачку дешёвых макарон, банку томатной пасты и немного хлеба. Ужин на троих. Если это можно было назвать ужином.

Его тело ныло от усталости. Шесть уроков в колледже, потом четыре часа разгрузки фур в душном складском помещении, где ворчливый начальник вечно был чем-то недоволен. Семнадцать лет. Он чувствовал себя на все сорок. Ноги были ватными, спина горела огнём, а под глазом пульсировала знакомая, тупая боль.

Дом. Он никогда не думал об этом месте как о доме. Скорее, как о лагере строгого режима с непредсказуемым расписанием наказаний. Старый, покосившийся барак на отшибе города, где ветер завывал в щелях, словно души прежних жильцов.

Дин замер на пороге, прислушиваясь. Тишина. Это могло означать что угодно: тяжёлый, пьяный сон отца на диване или же затишье перед бурей. Он бесшумно повернул ключ и вошёл.

Запах затхлости, дешёвого виски и немытой посуды ударил в нос. В гостиной, у телевизора, мерцающего синим светом, сидела мать. Её глаза были пусты, взгляд направлен в никуда. На столе стояла почти пустая бутылка.

— Где шлялся? — её голос был хриплым, обезвоженным. — На работе, мам. Я тебе говорил. — Врёшь. Наверное, с девчонками бегал. Смотри на меня!

Она резко встала и приблизилась к нему. Дин инстинктивно отпрянул, прикрывая лицо рукой. Это была ошибка. Женская, на первый взгляд, хлипкая рука с неожиданной силой впилась в его волосы и дёрнула.

— Не смей от меня прятаться! Урод! Кто на тебя вообще посмотрит с таким лицом? Только если из жалости проникнутся!

Её слова жгли больнее, чем удары. Но удары тоже последовали сразу же — несколько затрещин по голове, пинок в голень. Дин принял это молча, привычно подставляя наименее уязвимые места. Он давно научился не кричать. Крик только распалял их.

Отец пришёл позже, ещё более злой и пьяный. Макароны оказались недоваренными. Это стало поводом. Поводом для ремня.

Теперь Дин лежал на своей койке на холодном полу в углу своей каморки. Тело горело, каждое движение отзывалось резкой болью в рёбрах. Но самая глубокая боль была не на коже. Она была внутри. Он провёл пальцами по грубой, неровной ткани на своём лице — длинному шраму от виска до подбородка, памятнику от разбитой бутылки трёхлетней давности. Потом по другим — на спине, на руках. Карта вечного страдания.

Он закрыл глаза, и по его щекам, смешиваясь с кровью и синяками, покатились тихие, горькие слёзы. Он так устал. Устал от боли, от страха, от безнадёжности. Он смирился. Его удел — это боль и одиночество. Он не мог покинуть этот дом, по законам их штата он был несовершеннолетним. У него не было денег. Кто может полюбить такое? Чудовище с изуродованным лицом и искалеченной душой без гроша за душой?

Но потом, в полной темноте, когда в доме наконец воцарялась тишина, он позволял себе мечтать.

Он представлял её. Она была не девушкой, а женщиной. Старше, мудрее, сильнее. Высокая, с тёплыми, добрыми глазами, в которых он мог бы утонуть, и с руками, которые знали, что такое нежность. Она была бы сильной — не физически, хотя и это тоже, а сильной духом. Такой, чтобы не бояться его отца, чтобы не моргнув глазом поставить на место любого, кто посмеет его обидеть.

Она бы увидела не шрамы. Она бы увидела его. Спутанные мысли, тихую боль, нерастраченную нежность, которую он хоронил где-то очень глубоко, чтобы её не осквернили.

Она бы нашла его здесь, в этом аду. Взяла бы за руку — осторожно, чтобы не задеть свежие синяки — и просто увела бы. В место, где пахнет не плесенью, а свежим хлебом и чаем. Где можно принять горячий душ, а потом закутаться в мягкий плед. Где не кричат, а говорят шёпотом. Где его будут баловать, ласкать, нежить. Где ему подарят то, чего он был лишён всю жизнь — защиту и комфорт.

Он уснул, прижав к груди старую, потертую куртку, представляя, что это её руки обнимают его. Уголки его рта дрогнули в подобии улыбки.

На улице завывал ветер, предвещая новую бурю. А Дин, маленький и худенький парень, чьё тело было хроникой боли, тихо плакал во сне, на миг ощущая призрачное тепло своей мечты.

Он так устал. И это было только начало.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 2

Психика Дина трещала по швам. Каждый день был борьбой. Он ловил себя на том, что в колледже замирал и смотрел в одну точку, не слыша голоса преподавателя. Звук хлопнувшей двери заставлял его вздрагивать, а нечаянное прикосновение однокурсника — сжиматься в комок, ожидая удара. Слёзы подступали к горлу постоянно, кислым, предательским комом. Он сжимал кулаки, впивался ногтями в ладони, лишь бы не заплакать при всех. Плакать было нельзя. Слабость наказывалась больнее всего.

Его восемнадцатилетие пришлось на дождливый вторник. Никто в колледже не знал. Зачем? Он был невидимкой, пугалом, к которому одни относились с брезгливым любопытством, а другие предпочитали не замечать.

Дома о дне рождения не вспомнили. Вернее, вспомнили. Отец, увидев, что Дин купил на заработанные деньги не еду, а себе новую пару носков (старые уже не имели подошв), пришёл в ярость. —Шаришься по магазинам, как баба, пока мы тут с голоду помираем? — он ударил его пустой бутылкой по спине. Мать лишь глухо хихикала в углу.

Утром, придя в колледж, Дин был пустой. Он чувствовал себя разбитой скорлупой. На первом же уроке преподавательница, молодая и нервная, сделала ему замечание за рассеянный вид. — Синетли! Ты вообще с нами? Или тебя там за окном что-то более интересное? Кто-то сзади тихо засмеялся.

Дин ничего не ответил. Он просто смотрел на неё широко открытыми глазами, в которых плескалась бездонная, немыслимая для его возраста тоска.

На перемене он пошёл в столовую. Его толкнули, поднос с тарелкой безвкусной овсянки вылетел из рук и громко шлёпнулся на пол. Липкая масса размазалась по грязному линолеуму. Наступила тишина, а затем взрыв хохота. —Смотри-ка, Урод Синетли всё по полу размазал! — прокричал кто-то.

И что-то в Дине порвалось. Окончательно и бесповоротно. Терпение, длиной в восемнадцать лет, лопнуло. Он не закричал. Не бросился в драку. Он просто рухнул на колени прямо в липкую овсянку, схватился за голову и забился в беззвучном, страшном припадке. Слёзы, которые он сдерживал годами, хлынули водопадом, но не издавая ни звука. Его тело выгибалось и билось в немой агонии.

Поднялась паника. Кто-то побежал за медсестрой. Вызвали скорую.

Его увезли. В приёмном покое городской больницы перегруженный врач, бегло осмотрев, вынес вердикт: «Острый нервный срыв. Переведите в психоневрологический диспансер». Но мест в обычной лечебнице не было. Куда-то звонили, что-то решали. Дин, находясь в полубреду, почти ничего не понимал. Его погрузили в машину и повезли.

Очнулся он уже в другой, совершенно незнакомой обстановке. Не в больничной палате, а в комнате, которая была похожа на номер в дорогом отеле. Тихо. Чисто. Пахнет не антисептиком, а свежими цветами в вазе на тумбочке и чем-то сладковатым, успокаивающим. Из окна виден не грязный двор, а ухоженный парк.

Сердце Дина бешено заколотилось. Где он? Что это за место? Он попытался встать, но тело не слушалось.

Дверь открылась. Вошла Она.

Высокая, с идеальной осанкой, в безупречном белом медицинском халате, под которым угадывался строгий деловой костюм. Волосы убраны в тугой пучок. Лицо красивое, но строгое, с холодными, оценивающими глазами. За ней шёл перепуганный видом санитар.

— Я предупреждала, что не потерплю халатного отношения к пациентам! — её голос был твёрдым, как сталь, и резал воздух. — Отчитайтесь о происшествии немедленно. У меня здесь не зверинец, чтобы пугать больных.

Санитар что-то забормотал, извиняясь. Женщина выслушала его, не меняя выражения лица, и холодно кивнула: —Всего одно предупреждение. Следующее — увольнение. Выйдите.

Затем она повернулась к Дину. И произошло чудо. Её строгие черты смягчились. Ледяной взгляд растаял, наполнился теплом и… жалостью? Нет, не жалостью. Глубоким, искренним участием.

Она подошла к кровати. Её движения были мягкими, плавными и точными. —Ты у нас в безопасности, — сказала она, и её голос теперь звучал совсем иначе — низко, бархатно, успокаивающе. — Меня зовут Элеонора Вандербильт. Это моя клиника.

Она не стала задавать глупых вопросов. Не стала совать ему под нос бумаги. Она просто посмотрела на него — на его перепуганное, исхудавшее лицо, на шрамы, на синяки под глазами. В её взгляде не было ни ужаса, ни отвращения.

— Тебе не нужно сейчас ничего решать и ни о чём беспокоиться, — она осторожно, словно боясь спугнуть, поправила его одеяло. Её пальцы на миг коснулись его руки, и это прикосновение было тёплым и целительным. — Ты просто отдыхай.

Позже, в своём кабинете, она изучала скудную историю его жизни, переданную из городской больницы. Социальный работник, вызванный ею, развёл руками: «Неблагополучная семья, денег на лечение нет. Надо переводить в государственное учреждение».

Элеонора Вандербильт посмотрела в окно на парк, а затем твёрдо сказала: — Он никуда не поедет. Он остаётся здесь.

— Но, мисс Вандербильт, его страховка не покроет и дня пребывания в вашей клинике! — возразила социальная работница.

—Я не спрашивала о страховке, — отрезала Элеонора. Её взгляд снова стал твёрдым и непреклонным. — Я сказала, он остаётся. Составьте все необходимые документы. Все расходы беру на себя.

Она положила руку на заявление о приёме, где в графе «Имя пациента» было написано «Дин Винчестер». Её пальцы снова, уже по памяти, повторили то самое осторожное движение — поправляя невидимое одеяло.

Она ещё не знала, кто он такой. Но она уже чувствовала — этот сломленный, израненный мальчик не должен вернуться туда, откуда его привезли. Не должен. И точка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 3

Прошло несколько дней. Дин лежал, уставясь в потолок. Физически он чувствовал себя немного лучше — чистая постель, регулярная еда, отсутствие побоев делали своё дело. Но внутри всё ещё сжималось в ледяной комок страха. Он боялся всего: шагов за дверью, скрипа кровати, даже слишком громкого тиканья часов.

Пришла медсестра, добрая женщина с усталыми глазами. — Дин, дорогой, тебе нужно принять ванну. Поможешь мне? Она протянула руку,чтобы поправить его подушку, и он резко дёрнулся назад, прижавшись к изголовью. Его глаза расширились от животного ужаса. Прикосновения. Чужие, грубые руки, которые всегда несли только боль.

— Нет... — прошептал он, и его голос сорвался в детский, испуганный визг. — Не надо. Я сам.

Но он даже стоял с трудом. Тело ещё не оправилось от срыва.

Ситуация зашла в тупик. Медсестра пыталась уговорить его, но он лишь забивался в угол, дрожа. В конце концов, она сдалась и ушла, пообещав вернуться позже.

Через некоторое время дверь открылась снова. На пороге стояла Элеонора. Она уже знала о происшествии.

Она подошла к кровати не как начальник к подчинённому, а как… как кто-то совсем другой. Медленно, давая ему время привыкнуть к своему присутствию. —Дин, — её голос был тихим, почти материнским. — Так нельзя. Тебе нужно помыться, чтобы чувствовать себя лучше. Ты можешь довериться мне?

Он смотрел на неё, на её спокойное, красивое лицо, в глазах которого не читалось никакой угрозы. И что-то дрогнуло в его замёрзшей душе. Он едва заметно кивнул.

Элеонора улыбнулась — тёплой, обнадёживающей улыбкой. —Хороший мальчик. Подожди меня тут.

Она вышла и через несколько минут вернулась, сняв белый халат. На ней была простая удобная одежда. Она не стала сразу к нему прикасаться, а просто повела его в огромную, сверкающую белизной ванную комнату. Воздух был уже влажным и тёплым.

И тогда Дин увидел это.

Ванна была почти полна. Но это была не просто вода. Это была гора белоснежной, пушистой пены, от которой пахло мёдом и миндалём. А в пене плавали яркие жёлтые резиновые уточки. Одна из них пищала тихонько, подрагивая от струйки воды, льющейся из крана.

У Дина перехватило дыхание. Он видел такое только по телевизору, в рекламах, где счастливые, чистые дети смеялись в таких ваннах. Это было что-то из другого, недоступного ему мира.

— Идём, — мягко сказала Элеонора, помогая ему раздеться. На его теле, помимо свежих синяков, проступили старые, страшные шрамы. Она не отводила взгляда, не ахала, не выражала жалости. Она просто смотрела с тем же твёрдым, но бесконечно мягким участием, как и в первый день.

Она помогла ему забраться в воду. Теплота обняла его уставшее, избитое тело, а пушистая пена скрыла его шрамы от посторонних глаз. Он сидел, боясь пошевелиться, глядя на уточек широко раскрытыми глазами.

Элеонора села на маленькую скамеечку рядом, взяла мягкую губку и начала осторожно мыть его спину. Её движения были неторопливыми, уверенными и удивительно нежными. Она не торопилась, не давила, просто смывала с него грязь, боль и страх.

И тут с Дином стало происходить что-то странное. Тёплая вода, ласковые прикосновения, этот сказочный, безопасный мир, в котором не было криков и боли… Всё это растапливало лёд внутри. Годы сдерживаемых слёз, все подавленные детские обиды и потребность в ласке хлынули наружу.

Он не плакал горько, как тогда в школе. Нет. Из его груди вырвался тихий, детский всхлип. Он зажмурился, и по его щекам, уже чистым, покатились слёзы. Его плечи задрожали.

— Мамочка… — прошептал он совсем по-детски, сам не осознавая, что говорит, захлёбываясь в тёплой воде и в тёплых, наконец-то безопасных слезах. — Я… я хороший мальчик?

Элеонора замолчала на мгновение. Её собственное сердце сжалось от боли за этого искалеченного малыша. Она положила губку, осторожно обняла его за плечи, не смущаясь воды, и прижала к себе.

— Ты самый хороший мальчик на свете, — тихо, но очень твёрдо сказала она ему прямо в ухо. — Самый хороший. И самый храбрый. Всё уже позади. Я здесь. Я с тобой.

Он обхватил её руками, теплыми и скользкими от пены, и прижался к её плечу, беззвучно плача, впервые в жизни позволяя кому-то увидеть свою детскую, настоящую слабость. И впервые никто не бил его за это. Его укачивали. Его успокаивали.

А жёлтая уточка тихо покачивалась на пене, словно подмигивая ему: теперь всё будет хорошо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 4

Элеонора быстро поняла, что за суровой оболочкой из шрамов и страха скрывается совсем маленький, испуганный мальчик, который жаждал одной лишь ласки. И она с радостью давала её ему.

Она начала называть его ласковыми именами, которые он слышал, наверное, только в тех самых недосягаемых телевизионных сказках. — Как мой малыш сегодня поспал? — спрашивала она утром, распахивая шторы. — Иди ко мне, крошка, пора кушать, — звала она его в столовую, где всегда стоял его любимый сладкий какао. — Ах ты мой котёночек засонька, — улыбалась она, находя его днём свернувшимся калачиком под одеялом с книгой.

И Дин таял. С каждым таким словом, с каждым нежным прикосновением к его волосам, он всё больше позволял тому самому маленькому Дину, которого заточили глубоко внутри, выходить наружу. Он начал ходить за Элеонорой по пятам, как верный котёнок, не теряя её из виду. Его глаза, прежде пустые и испуганные, теперь светились тихой, благодарной преданностью.

Он впервые в жизни попробовал зефир. Элеонора поднесла маленький белый кусочек к его губам. Он осторожно лизнул, потом откусил. Его глаза округлились от изумления. Сладкий, нежный, тающий вкус заполнил всё его существо. Он тихо, по-детски захныкал, тычась носом в ладонь Элеоноры, выпрашивая ещё. И она давала, с улыбкой наблюдая, как он с наслаждением уплетает сладость, которую любой другой подросток считал бы обыденностью.

Ещё он обожал всё мягкое и тёплое. Элеонора купила ему огромный, пушистый халат, в котором он тонул с головой, и толстые махровые носки. Он кутался в них, как в кокон, и чувствовал себя в безопасности. Спал он только под горой одеял и подушек, даже если в комнате было тепло, — видимо, тело годами привыкло защищаться от холода и страха толстым слоем ткани.

Но за всем этим теплом и заботой скрывалась суровая реальность. Полное медицинское обследование выявило печальную картину: последствия многолетнего недоедания, хронический авитаминоз, ослабленный иммунитет и застарелые травмы, которые плохо срослись. Чтобы исправить это, нужны были не только витамины, но и курс болезненных антибиотиков и укрепляющих препаратов в уколах.

Пришла медсестра со шприцем. Дин, уже такой послушный и мягкий, увидел его и моментально преобразился. Глаза снова наполнились животным страхом. Он отполз на кровать, забился в угол, натянув одеяло до самых глаз. — Нет... нет укол... — его голос дрожал. — Больно... Не надо!

Он был уже взрослым парнем, но в тот момент он был просто малышом, который панически боялся боли.

Элеонора вошла в комнату, увидела ситуацию и мягко отпустила медсестру. — Я сама.

Она подошла к кровати и села на край. —Котёночек, это нужно. Чтобы ты был здоровым и сильным, — она гладила его по голове, и он инстинктивно прижимался к её руке. — Это будет быстро. Я буду с тобой.

Но он всё равно дрожал, когда ей пришлось немного отодвинуть одеяло и спустить его штаны, обнажив тонюсенькую, бледную ягодицу. Мышцы на ней были напряжены до каменной твёрдости, предвосхищая боль.

Элеонора не торопилась. Она взяла флакон, набрала лекарство в шприц, выпустила воздух. Затем её тёплая, уверенная ладонь легла на его напряжённую кожу. Она начала мягко, ритмично гладить его, успокаивающе что-то нашептывая: — Вот так, мой хороший, всё хорошо, я здесь. Ничего не бойся. Сейчас всего лишь маленький укольчик, и всё закончится.

Её прикосновения были гипнотическими. Он постепенно начал расслабляться под её ладонью, его прерывистое дыхание выравнивалось. Он доверчиво уткнулся лицом в подушку, полностью отдаваясь её воле.

— Молодец, малыш, — тихо сказала она и быстрым, точным движением сделала укол.

Он дёрнулся от внезапного укуса иглы, тихо взвизгнул, но не вырывался. Её рука продолжала гладить его, уже не вокруг места укола, а по спине, успокаивая. — Всё, всё, уже всё, крошка. Всё закончилось. Ты такой храбрый мальчик, так хорошо терпел.

Она помогла ему одеться и укрыла одеялами. Он был слегка взволнован, на его ресницах блестели слезинки, но в его глазах уже не было паники. Была лишь бесконечная благодарность и облегчение. Он потянулся к ней, и она обняла его, качая на руках, как самого маленького ребёнка.

Ему было восемнадцать. Но в тот момент он был просто её малышом, который нуждался в защите и ласке. И она давала ему это сполна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 5

Ласковые, ритмичные движения руки Элеоноры по его коже, её тёплый, успокаивающий голос, полная нега раслабленности и доверия с его стороны — всё это создало странную, сбивающую с толку смесь ощущений. Страх и боль от укола смешались с интенсивностью её заботы и нежности, которую он никогда не знал.

И тогда случилось неожиданное. Совершенно непроизвольно, помимо его воли, его тело отреагировало на её прикосновения не только расслаблением. Волна тепла, совершенно иного, чем тепло от одеял, разлилась по низу живота. Он почувствовал знакомое, но всегда пугающее и подавляемое напряжение, лёгкую пульсацию между ног.

Укол был сделан, игла давно убрана, но Элеонора всё ещё нежно гладила его по спине, говоря что-то ласковое. И это продолжающееся прикосновение, теперь уже на фоне облегчения, только усиливало странное, смущающее чувство.

Дин замер. Его глаза, только что полные доверчивой расслабленности, снова расширились от ужаса, но на этот раз — стыда и позора. Он резко дёрнулся, отполз по кровати, с силой натянув на себя одеяло и штаны, стараясь скрыть предательскую реакцию собственного тела. Сердце бешено колотилось, по щекам разлился горящий румянец.

— Нет... — вырвалось у него сдавленное, хриплое. — Прости... я не... я не хотел...

Он был напуган до слёз. Это чувство было ему знакомо — редкие, постыдные утренние эрекции, которые он всегда старался быстро подавить, заставляя себя думать о чём-то страшном. Потому что в его старом мире любое проявление тела, любая естественная реакция могла быть высмеяна, изуродована, наказана. Тело было источником боли, а не удовольствия. А тут... от её прикосновений... Это было неправильно. Он осквернял её чистую заботу чем-то грязным и постыдным.

Элеонора увидела его паническую реакцию, его испуганные, полные стыда глаза. Она мгновенно всё поняла. Но на её лице не появилось ни раздражения, ни смущения, ни — что было бы для него самым страшным — отвращения. Её выражение оставалось спокойным и бесконечно терпеливым.

— Ш-шш, крошка, тише, — её голос был тёплым и абсолютно нормальным, как будто ничего не произошло. — Всё в порядке. Так бывает. Это просто реакция тела, совершенно нормальная. Ты ни в чём не виноват. Абсолютно.

Она не стала приближаться, давая ему пространство. Она просто сидела на краю кровати, её поза была открытой и неугрожающей.

— Твоё тело учится снова чувствовать, малыш. И иногда оно может реагировать вот так, путая разные сигналы: боль, заботу, расслабление. В этом нет ничего страшного или постыдного. Это просто значит, что ты живёшь.

Дин смотрел на неё, всё ещё дрожа, но её спокойные слова начали постепенно пробиваться сквозь панику. Он ждал крика, удара, насмешки. Но их не последовало. Только забота. Только понимание.

— Но... это неправильно... — прошептал он, всё ещё не в силах встретиться с ней глазами. —Это абсолютно правильно, — мягко, но твёрдо возразила она. — Ты мужчина. И твоё тело реагирует на нежность. В этом нет ничего дурного. Я не сержусь. Я не думаю о тебе плохо. Всё хорошо, мой котёночек.

Он медленно, очень медленно начал расслабляться. Стыд отступал, сменяясь всепоглощающим облегчением. Она не оттолкнула его. Она не увидела в этом чего-то ужасного.

— Тебе нужно время, чтобы привыкнуть к своему телу заново, — сказала Элеонора. — Без страха. Без боли. И я помогу тебе. Обещаю.

Он кивнул, всё ещё не в силах говорить, и уткнулся лицом в подушку, но теперь уже не от стыда, а от переполнявших его чувств — благодарности, растерянности и зарождающейся надежды, что может однажды он сможет принять эту часть себя без ужаса.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 6

Прошло несколько недель. Дин всё больше привыкал к безопасности, к ласке, к тому, что его тело могло чувствовать не только боль. Но эпизод с уколом оставил глубокий след. Он по-прежнему смущался любого проявления своего возбуждения, зажимался, старался подавить его, едва почувствовав намёк.

Элеонора всё видела. И однажды вечером, когда он особенно тревожно искал у неё утешения, прижимаясь к ней на диване в её кабинете, она решила помочь ему. Помочь переступить через этот барьер страха и стыда.

Она держала его на коленях, как совсем маленького, качала, одной рукой обнимая, а другой медленно, ритмично поглаживая его спину через тонкую ткань пижамы. Он мурлыкал от удовольствия, потираясь щекой о её шелковистый халат.

— Мой маленький мальчик, — её голос был ласковым, вязким, как мёд. — Моя крошка. Ты так нравишься своей мамочке.

Она чувствовала, как он замер у неё на руках. Эти слова, этот тон... они будили в нём что-то глубокое и запретное.

— Мамочка... — прошептал он сдавленно, и это было уже не детское лепетание, а смущённое, полное надежды признание.

— Да, малыш, твоя мамочка здесь, — подтвердила она, и её рука спустилась ниже, с спины на его напряжённые, дрожащие ягодицы. Она начала нежно гладить их через ткань, именно так, как делала это перед уколом. — Твоя мамочка любит тебя. И хочет, чтобы ты чувствовал только хорошее.

Его дыхание участилось. Он пытался сдержаться, сжать ноги, но её сила и уверенность парализовали его волю. Это было страшно. И безумно, пьяняще приятно.

— Не бойся, котёночек, — она продолжала мягко говорить, пока её рука скользнула между его ног, ладонью накрывая его напряжённость через пижамные штаны. — Отдайся мамочке. Позволь себе чувствовать. Это твоё. Это для тебя.

Он издал тихий, потерянный стон и полностью обмяк у неё на руках, спрятав лицо у неё на груди. Его тело перестало ему подчиняться. Оно откликалось на каждое движение её ладони, на каждый шёпот у самого уха.

Элеонора чувствовала, как он трется о её руку, беспомощный и покорный, как нарастает дрожь в его бёдрах. Она продолжала ласкать его, мягко и настойчиво, шепча слова одобрения, хваля его, называя своим хорошим мальчиком.

Для Дина мир сузился до её прикосновений и её голоса. Страх и стыд растворялись, смываемые волнами нарастающего, незнакомого удовольствия. Оно копилось где-то глубоко внизу, горячее и неотвратимое. Он ничего не мог с этим поделать. Он мог только скулить и цепляться за неё.

— Мамочка... я... я не могу... — он задыхался, его тело выгибалось. —Можешь, малыш, — её голос прозвучал твёрдо и властно. — Кончи для мамочки. Сейчас же.

Её слова стали тем последним толчком, который сорвал его с края. Волна накрыла его с головой, белая, ослепляющая, сметающая всё на своём пути. Его тело вздрогнуло в серии судорожных, неконтролируемых спазмов, и он закричал — тихо, сдавленно, в оргазм облегчения и неведанного доселе наслаждения.

Он лежал, совершенно раздавленный, беспомощный, тяжело дыша. По его щекам текли слёзы, но это были слёзы катарсиса. Она не отпускала его, продолжая нежно держать, гладя по волосам и шепча, какая она гордая своим мальчиком, какой он хороший.

Он впервые в жизни не испугался этого чувства. Не почувствовал стыда. Потому что она была с ним. Потому что она разрешила это. Потому что она назвала это хорошим.

Он медленно открыл глаза, чтобы посмотреть на неё. Его взгляд был чистым, ясным и полным такого обожания, что, казалось, мог ослепить.

— Мамочка... — это было всё, что он смог выговорить, но в этом слове была вся его благодарность, преданность и любовь.

Она улыбнулась ему, поцеловала в лоб и прижала к себе. —Спи, малыш. Мамочка здесь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 7

После того первого, переломного оргазма что-то в Дине щёлкнуло. Железная дверь, за которой он десятилетиями запирал все свои желания и потребности, не просто открылась — она исчезла. Теперь он не просто принимал её ласки, он искал их. С робкой, но настойчивой надеждой в глазах он мог подойти к Элеоноре и просто прижаться лбом к её плечу, без слов прося внимания. И она всегда его давала.

Их вечера стали ритуалом. После ужина, в тишине ее личного кабинета или его комнаты, она посвящала время только ему. Сначала это были просто объятия и нежные слова. Потом — медленные, ласкающие поцелуи, к которым он сначала относился с наивным изумлением, а затем стал отвечать со всё большей доверчивой страстью.

Элеонора была терпеливым и внимательным исследователем. Она изучала его тело, как драгоценную карту, желая узнать каждую реакцию, каждую зону, которая могла бы принести ему удовольствие. Она ласкала его длинные пальцы, целовала внутреннюю сторону запястий, проводила губами по линии челюсти, отмечая, что заставляет его вздрогнуть, а что — расслабиться с тихим стоном.

И вот однажды, когда он лежал у неё на коленях, а она читала ему книгу, её пальцы невольно перебирали его волосы, касаясь завитка уха. Дин резко вздрогнул и издал тихий, прерывившийся звук — нечто среднее между вздохом и писком.

Элеонора замерла. —Крошка? Что такое?

Он лишь глубже прижался к ней, смущённый, но его ухо, алое и горячее, выдавало его. Она улыбнулась и, уже намеренно, кончиками пальцев провела по самой кромке его уха, затем коснулась чувствительной кожи за мочкой.

Реакция была мгновенной и мощной. Он весь затрясся, слабо застонал, и по его коже побежали мурашки. Его дыхание сбилось. —М-мамо... там... так странно... — он попытался увернуться, но это было слабое, чисто символическое движение.

— Странно приятно, малыш? — тихо спросила она, продолжая нежно ласкать ушко, то касаясь кончиками пальцев, то проводя по нему губами, едва касаясь кожи.

Он мог только кивать, потерянный в новом ощущении. Оказалось, что его уши — невероятно эрогенная зона. Её дыхание, кончик языка, легчайшие прикосновения сводили его с ума, заставляя мгновенно возбуждаться и покорно растекаться у неё на руках.

Следующее открытие ждало их несколькими днями позже. Он был без рубашки, кутаясь в свой плюшевый халат после душа. Элеонора, помогая ему завязать пояс, провела ладонью по его груди. Он снова вздрогнул, и на его бледной, испещрённой шрамами коже соски напряглись, превратившись в твёрдые, тёмные горошинки.

— О? — удивилась она. — И здесь мой мальчик чувствительный?

Она коснулась одного соска подушечкой пальца. Дин аж подпрыгнул на месте, и по его лицу разлился яркий румянец. —Нет... не надо... это... — он бормотал, пытаясь прикрыть грудь руками, но она мягко отвела его руки.

— Почему не надо, котёночек? Тебе же приятно, — она говорила уверенно, не оставляя места для стыда. — Твоё тело прекрасно. И мамочка хочет, чтобы тебе было хорошо везде.

Она наклонилась и коснулась губами его соска. Сначала просто дышала на него, заставляя кожу покрываться пупырышками, затем обвела его кончик влажным, горячим языком.

Дин закричал. Тихо, сдавленно, откинув голову назад. Его руки вцепились в её халат. Это было невыносимо интенсивно. Каждое прикосновение к его соскам — пальцами, губами, языком — отзывалось мощными разрядами удовольствия, которые прямиком шли в пах, заставляя его слабеть и сгорать от стыда и наслаждения одновременно.

Теперь их ласки стали ещё более глубокими и изощрёнными. Она могла часами исследовать его ушки, доводя его до исступления одними лишь шёпотами и дыханием. Или же играть с его сосками, пока он лежал под ней, беспомощный, плачущий от переизбытка чувств, бормочущий «мамочка» как мантру.

Он учился принимать удовольствие. Всё большее, всё более острое. И с каждым разом он понимал, что его тело — не враг и не источник стыда. Это был дар, который его мамочка помогала ему открыть и принять.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 8

Элеонора понимала, что клиника, даже самая роскошная, — не место для их особых, близких отношений. Ей хотелось дать ему настоящий дом. Без запаха лекарств, без посторонних глаз, где он мог бы быть полностью собой — её малышом, её любовником, её самым сокровенным существом.

Однажды утром она объявила: — Собирай свои плюшевые носочки и уточек, котёночек. Мы едем домой.

Его глаза округлились от изумления и восторженного страха. «Дом» для него всё ещё было ругательным словом. Но доверие к ней пересилило. Он доверчиво кивнул.

Машина подъехала к величественному особняку, утопающему в зелени. Дин робко шел за ней по мраморному холлу, боясь ступить на сияющий пол. Всё здесь было огромным, красивым и пугающим.

Но затем Элеонора повела его в одну из комнат на втором этаже. Она открыла дверь, и Дин замер на пороге.

Это была не комната. Это был рай.

Стены были выкрашены в мягкие пастельные тона. Пол устилал густой, меховой ковёр, в который хотелось утонуть. В углу стояла настоящая, хоть и небольшая, кроватка с резными бортиками и мягким балдахином. Рядом — сундук с игрушками: машинками, конструктором, плюшевыми мишками. Но его взгляд, затуманенный желанием, скользнул дальше.

На полках, среди детских книжек, стояли... другие игрушки. Изящные стеклянные и силиконовые изделия, вибраторы всех форм и размеров, изящные наручники с мягкой подкладкой, перышки, масла. Всё это красиво подсвечивалось и выглядело не пошло, а как часть этого волшебного, интимного пространства.

— Это наша комната, малыш, — тихо сказала Элеонора, обнимая его сзади. — Здесь ты можешь быть кем захочешь. Моим маленьким мальчиком. Моим послушным любовником. Всё, что пожелаешь.

Дин обернулся и прижался к ней, дрожа. Не от страха, а от переполнявших его чувств — благодарности, любви, всепоглощающего желания.

— Спасибо... мамочка... — прошептал он, и его голос сорвался.

С этого момента их игра вышла на новый уровень. В этой комнате он позволял себе всё. Он мог ползать по ковру в одних подгузниках и с соской во рту, собирая конструктор, а через пять минут, по её властному взгляду, уже стоять на коленях и молить её языком о ласке.

И выяснилось, что её тихий, застенчивый мальчик — ненасытен. Его тело, открывшееся для удовольствия, жаждало его постоянно. Он был как сосуд, который невозможно наполнить.

— Мамочка, пожалуйста... — он мог хнычать, прижимаясь к её ноге, едва она переступала порог комнаты, его руки уже тянулись к её пояснице, а глаза молили о большем. —Ещё, мамочка, ну пожалуйста, ещё... — он лепетал, когда она, используя одну из изящных игрушек с вибратором, доводила его до очередного, сметающего разум оргазма.

Он обожал, когда она приковывала его наручниками с мягкой подкладкой к кроватке и часами ласкала его чувствительные соски и ушки, доводя до исступления, прежде чем позволить кончить. Или когда она, одетая в строгий костюм, заставляла его самого, своего «малыша», играть с её игрушками, учась доставлять удовольствие ей.

Его ненасытность была не просто физической. Это была жажда восполнить все годы лишений, жажда доказать ей свою преданность через близость, жажда раствориться в ней полностью, без остатка.

И Элеонора с радостью давала ему это. Она была и нежной мамочкой, читающей ему сказку на ночь в его кроватке, и опытной доминантой, знающей, как заставить его кричать от наслаждения до потери голоса.

Он нашёл свой дом. И нашёл себя — не изуродованного парня со шрамами, а желанного, любимого, ненасытного мальчика своей мамочки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 9

Вечер был особенно нежным и томным. Дин лежал на спине на мягком ковре в их игровой комнате, его голова покоилась на коленях Элеоноры. Она медленно, гипнотически ласкала его уши, то кончиками пальцев, то едва ощутимым дыханием, а затем губами. Её шёпот, бархатный и властный, тек прямо в его сознание, растворяя его.

— Мой хороший мальчик, — шептала она, и её пальцы скользнули вниз, к его соскам, заставляя их напрягаться и ныть от приятной боли. — Совсем мой малыш. Совсем маленький и беспомощный.

Он плыл. Ощущения были настолько интенсивными, её контроль над его телом и разумом — настолько полным, что границы реальности начали расплываться. Он не был восемнадцатилетним парнем. Он был просто малышом, который полностью принадлежал своей мамочке. Её прикосновения, её голос были всем миром.

Её рука скользнула ещё ниже, под резинку его мягких пижамных штанишек, лаская его уже возбуждённую плоть. Он застонал, потерянный в наслаждении, полностью отдавшись ей. Его мышцы расслабились до состояния полной, блаженной беспомощности.

И тогда это случилось.

Сначала он сам не понял. Новое ощущение — тёплое, влажное, растекающееся по промежности, по внутренней поверхности бёдер. Оно было настолько органичным, настолько естественным в этом состоянии полной регрессии, что он даже не сразу осознал, что произошло.

Он просто лежал, смотря на неё затуманенными, полными обожания глазами, всё ещё слегка подрагивая от остаточных спазмов наслаждения.

Элеонора почувствовала тепло и влагу, проступающую через ткань его штанишек на её колени. Она не отдернула руку. Не выразила ни малейшего удивления или неудовольствия. Её ладонь лишь на мгновение замерла, а затем снова принялась нежно гладить его живот, как будто успокаивая.

— Ш-шш, тише, котёночек, — её голос был невероятно мягким. — Всё хорошо. Всё в порядке.

Только тогда до Дина дошло. Его глаза, ещё секунду назад блаженно-пустые, вдруг наполнились ужасом и паническим стыдом. Он резко попытался сесть, отползти, спрятаться. Щёки его пылали.

— Мамочка! Я... я не... я не хотел! Прости! Я не сдержался! — он лепетал, пытаясь прикрыть мокрое пятно на штанах руками, сгорая от унижения. Это был самый детский, самый постыдный провал.

Но Элеонора не позволила ему отстраниться. Она мягко, но твердо удержала его. —Ничего страшного, — повторила она, глядя ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ничего, кроме любви и acceptance. — Так бывает с маленькими мальчиками, когда они очень-очень расслаблены и чувствуют себя в полной безопасности. Они забывают обо всём. Это значит, что ты полностью мне доверяешь. Я твоя мамочка, я всё приберу.

Она не ругала его. Не смеялась. Она говорила об этом так же спокойно, как о смене постельного белья. Она помогла ему встать, её движения были практичными и заботливыми.

— Вот видишь? Ничего страшного, — она показала на небольшое влажное пятно на ковре. — Сейчас мы всё уберём, и ты примешь тёплую ванну с пенкой. Хорошо, малыш?

Дин стоял, опустив голову, всё ещё сгорая от стыда, но её абсолютное спокойствие и нормальность происходящего начали до него доходить. Он кивнул, по-детски потирая кулаком глаза.

Позже, когда он был уже чистый, в свежих штанишках, закутанный в мягкий халат, она держала его на руках и качала. —Ты мой самый хороший мальчик, — шептала она ему. — И всё, что с тобой происходит, — это нормально. Ты можешь быть со мной любым. Понимаешь?

Он понимал. Это был последний рубеж стыда, который нужно было переступить. И она помогла ему сделать это, не разбив, а склеив его ещё крепче. Он обнял её крепче и прошептал в её шею: —Люблю тебя, мамочка.

Он был её. Полностью и без остатка. Со всеми его «происшествиями», страхами и бесконечной, ненасытной потребностью в её любви.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 10

Комната была погружена в мягкий, приглушённый свет. Воздух был густым и сладким от запаха аромамасел — лаванды и чего-то мускусного. Дин лежал на спине на нежном, искусственном меху, его тело было обнажено и слегка блестело от масла. Его дыхание было ровным, но прерывистым, предвкушение витало вокруг него почти осязаемой дымкой.

Элеонора двигалась медленно, ритуально. Её пальцы, смазанные прохладным скользящим гелем, ласкали его внутреннюю поверхность бёдер, подбираясь всё ближе, но не касаясь самого желанного. Он скулил под её прикосновениями, беспомощно вскидывая бёдра, моля о большем.

— Терпи, малыш, — её голос был низким, властным и обволакивающим. — Мамочка сама всё сделает.

Одной рукой она раздвинула его ягодицы, обнажая сжатый, нервный розовый бугорок. Её палец, всё ещё с гелем, круговым, невероятно нежным движением начал массировать тугое колечко, заставляя его расслабляться под её настойчивым, уверенным напором. Дин застонал, глубоко и сдавленно, его тело затряслось в предвкушении.

— Мамочка... п-пожалуйста...

— Ш-шш, — она успокоила его, и в этот момент поднесла к его входу небольшой, изящный вибратор из тёмного стекла. Наконечник был узким, идеально гладким и уже слабо пульсировал в её руке, издавая едва слышный, сводящий с ума гул.

Он вскрикнул, когда холодное стекло и вибрация коснулись его самого уязвимого места. Но она не останавливалась. Медленно, неотвратимо, с непрекращающимся нежным массажем, она ввела игрушку внутрь. Дин ахнул, его глаза закатились, всё тело напряглось от непривычного, глубокого заполнения.

Затем она включила другую скорость.

Гул стал глубже, мощнее, превратился в настойчивую, пронизывающую всю его внутренность вибрацию. Она нашла ту самую точку, и Дин взвыл. Его руки вцепились в мех под ним, спина выгнулась дугой. Это было слишком интенсивно, слишком много. Волны наслаждения начали накатывать на него одна за другой, почти не прекращаясь.

И в этот момент, пока он был полностью поглощён внутренними ощущениями, она быстро, ловко и с какой-то материнской практичностью надела на него подгузник. Мягкая, впитывающая ткань плотно облегла его бёдра, окончательно лишая его и намёка на взрослость, запечатывая его в роли беспомощного малыша.

— Всё, крошка, — прошептала она ему на ухо, всё так же удерживая вибратор на месте, заставляя его дёргаться и стонать. — Теперь можешь кончать. Столько, сколько захочешь. Мамочка разрешает. Подгузник всё впитает. Ничего не нужно сдерживать.

Её слова стали для него абсолютным разрешением. Последний барьер рухнул.

Он потерял счёт времени и оргазмам. Вибратор работал беспрерывно, то усиливаясь, то затихая, но никогда не выключаясь полностью, не давая ему опомниться. Он кончал с тихими, надрывными всхлипами, его тело билось в конвульсиях, теплая влага наполняла подгузник, и он чувствовал, как она впитывается, становясь всего лишь тёплым, влажным комфортом между его ног. И тут же новая волна накатывала снова, выжимая из него очередную порцию наслаждения и смирения. И сладкой боли сенсорной перегрузки.

Его мир сузился до гула внутри него, до её властной руки на его животе, до шепота «хороший мальчик» и до тёплого, набухшего подгузника, который был и доказательством его позора, и символом её абсолютной заботы.

К концу дня от него осталось лишь дрожащее, измученное существо. Вибратор был выключен и извлечён, но эхо его вибрации всё ещё звенело в каждой клеточке. Он лежал на боку, поджав колени, и не мог пошевелиться. Мышцы его живота и бёдер дёргались мелкими, непроизвольными спазмами. Он пытался что-то сказать, прошептать «мамочка», но из горла вырывался лишь хриплый, сорванный звук. Он мог только трястись, глядя на неё широко раскрытыми, пустыми от переизбытка чувств глазами, в которых читалась лишь бесконечная усталость и блаженная опустошённость.

Элеонора улыбнулась, ласково провела рукой по его мокрому от слёз и пота лбу. —Спи, малыш. Ты сегодня был самым лучшим. Мамочка довольна тобой.

И он закрыл глаза, сразу проваливаясь в глубокий, бездонный сон, всё ещё лёжа в тёплом, влажном подгузнике, полностью сломленный, доверчивый и абсолютно любимый.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 11

Маленький проказник знал, что натворил. Элеонора строго-настрого запретила ему трогать дорогой вибратор из голубого хрусталя без спроса — уж очень он был хрупкий и капризный. Но любопытство и желание почувствовать его холодок без её ведома пересилили. Игрушка выскользнула из мокрых от возбуждения пальчиков и разбилась о мраморный пол ванной с досадным, звенящим треском.

Элеонора вошла в комнату не сразу. Сначала послышались её шаги, твёрдые и размеренные. Дин замер, сердце его бешено заколотилось. Он стоял посреди осколков, виновато опустив голову, в одних лишь трусиках.

— Малыш, — её голос прозвучал холодно, без привычной ласки. — Что это?

Он попытался лепетать, оправдываться, но слова застревали в горле. Он мог только показать на осколки дрожащей рукой.

Наказание было объявлено немедленно и бесповоротно. —Ты наказан, котёнок. Никаких оргазмов до завтрашнего вечера. Ни моими руками, ни своими, ни игрушками. Ты понял меня?

Его мир рухнул. Лишение её ласк, её прикосновений, её разрешения кончить — это было для него хуже любого шлепка. Он кивнул, по его щекам тут же покатились крупные, тяжёлые слёзы.

День тянулся мучительно долго. Элеонора была с ним добра, но непреклонна. Она кормила его с ложечки, читала ему книжки, укутав в плед, но стоило его руке потянуться к себе между ног или потереться о её ногу в поисках удовлетворения, она тут же мягко, но твердо останавливала его. —Нельзя, малыш. Ты наказан.

К вечеру он был совершенно измучен. Желание копилось в нём, горячее и болезненное. Он ходил за ней хвостиком, тихо хныча, его глаза были огромными, полными страдания и мольбы. Он терся щекой о её руку, целовал её пальцы, лепетал бессвязные слова о том, какой он хороший и что больше никогда-никогда так не будет.

Элеонора наблюдала за ним, и её строгое сердце постепенно таяло. Она видела, как он искренне раскаивается, как он страдает не столько от воздержания, сколько от её дистанцирования.

Она сидела в кресле, а он устроился у её ног на ковре, положив голову ей на колени и глядя на неё снизу вверх взглядом затравленного, но бесконечно преданного щенка. По его лицу текли беззвучные слёзы.

— Ну что же ты такой несчастненький, моя крошка? — наконец сдалась она, и в её голосе снова появилась та самая, нежная материнская нота. Её пальцы погрузились в его волосы.

Он зажмурился и глубже прижался к её коленям, издав жалобный, дрожащий звук. —Мамочка... п-прости... я больше не буду... п-пожалуйста... я так хочу...

Он был так искренен в своём раскаянии и таком отчаянии, что она не выдержала.

— Ладно, — вздохнула она, сдаваясь. — Ты раскаялся, я вижу. Мамочка прощает тебя.

Он тут же встрепенулся, в его глазах вспыхнула надежда, но он не смел двигаться, ожидая её разрешения.

— Но наказание ещё не снято полностью, — добавила она, и в её глазах блеснула хитрая искорка. — Кончить ты сможешь. Но только один раз. И только так, как я скажу.

Он благодарно закивал, готовый на всё.

— Ложись, — скомандовала она мягко.

Он послушно лёг на спину, его тело напряглось в ожидании. Но она не стала использовать руки или игрушки. Она просто положила свою лёгкую, изящную туфельку ему на промежность, на тот самый, твёрдый и мокрый от прекама бугорок, и слегка надавила.

Для него этого оказалось более чем достаточно. Его тело, уже доведённое до предела часами лишения, взорвалось от одного этого властного, унизительного и невероятно эротичного прикосновения. Оргазм прокатился по нему судорожной, огненной волной, заставив его выгнуться и закричать — тихо, сдавленно, в немом экстазе.

Когда он открыл глаза, полностью опустошённый, она смотрела на него с тёплой, прощающей улыбкой. —Вот и всё, проказник. Прощён. Но помни о последствиях.

Он кивнул, всё ещё не в силах вымолвить ни слова, и приполз к ней, чтобы обнять её ноги, безмерно благодарный за её милосердие. Он действительно запомнил. Но он также знал, что его мамочка, даже будучи строгой, никогда не выдержит его слёз.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 12

День был ясным и прохладным. Элеонора решила, что её малышу полезно подышать свежим воздухом, и они отправились на прогулку по тихим, мощёным улочкам в центре города. Дин шёл рядом с ней, закутанный в свой самый тёплый, мягкий свитер, его рука доверчиво лежала в её руке. Он с любопытством, но робко смотрел вокруг, привыкая к большому миру за стенами их дома-крепости.

И тогда он его увидел.

В небольшой, уютной витрине антикварного магазинчика, между старинными часами и фарфоровыми куклами, сидел он. Плюшевый лисёнок. Небольшой, с невероятно глупой и милой улыбкой, пушистым рыжим хвостом и двумя блестящими чёрными бусинками-глазками. Он сидел в самой что ни на есть зазывающей позе, словно говоря: «Возьми меня с собой!»

Дин замер как вкопанный. Его дыхание перехватило. Он выпустил руку Элеоноры и сделал шаг к витрине, прижавшись лбом к холодному стеклу. Его собственные глаза стали такими же круглыми и блестящими, как у того лисёнка.

В его груди что-то ёкнуло — острая, детская, всепоглощающая жажда обладания. Ему вдруг до слёз, до физической боли в горле захотелось прижать этого лисёнка к себе, зарыться носом в его плюшевую шёрстку, спать с ним, обняв, и делиться с ним всеми своими секретами.

Он простоял так несколько минут, совершенно забыв о времени и о том, что он не один. Его мир сузился до рыжего плюша за стеклом.

Элеонора наблюдала за ним, улыбаясь про себя его наивному восхищению. Она уже мысленно прикидывала, как зайдёт в магазин и купит игрушку, чтобы сделать ему сюрприз.

Но затем она увидела, как его плечи напряглись. Он сглотнул, его горло сработало. Она увидела, как он сжимает кулаки, засовывая их глубоко в карманы, и делает шаг назад от витрины. На его глазах выступили слёзы, но он яростно моргнул, сгоняя их.

Он отвернулся от витрины и медленно, с опущенной головой, побрёл обратно к ней. Он посмотрел на неё, и в его взгляде была не детская жадность, а глубокая, взрослая печаль и... смирение.

— Что, котёночек? Понравилась игрушка? — ласково спросила она, готовая уже взять его за руку и вести в магазин.

Он покачал головой, опустив взгляд на свои ботинки. —Нет... ничего особенного... — прошептал он голосом, сорвавшимся от сдерживаемых эмоций. — Пойдём, мамочка, пожалуйста.

Он взял её за руку и потянул за собой, прочь от соблазна. Он не плакал, не ныл, не просил. Он просто уходил, поборов в себе порыв. Потому что в его старой жизни просить о игрушках было не только бесполезно, но и опасно. Потому что он боялся показаться жадным, навязчивым, недостойным её щедрости. Он уже получил так много — дом, заботу, её любовь. Просить ещё что-то казалось ему непозволительной роскошью.

Элеонора понимала. Она понимала каждую эмоцию, мелькавшую на его лице. Её сердце сжалось от боли за этого мальчика, который учился хотеть, но ещё не научился позволять себе получать желаемое.

Она не стала настаивать. Она просто крепче сжала его руку в своей и позволила ему увести себя. —Хорошо, малыш, как скажешь.

Но проходя мимо витрины, она на секунду задержала взгляд на лисёнке, запомнив каждую деталь. У неё уже был план.

А Дин шёл рядом, стиснув зубы, чувствуя, как в горле стоит противный, тугой комок. Он так сильно хотел этого глупого рыжего лисёнка. Но он был храбрым мальчиком. Он сдержался. И в этом была его маленькая, горькая победа над своим прошлым.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 13

Они вернулись домой, и Дин казался немного подавленным. Он притих, свернулся калачиком на диване и уставился в окно, хотя было видно, что мысли его далеко. Элеонора не стала его беспокоить, лишь накрыла его мягким пледом и поцеловала в макушку.

— Я ненадолго отлучусь, котёночек, — сказала она. — Ты побудь тут, хорошо?

Он кивнул, не отрывая взгляда от за окном.

Как только за ней закрылась дверь, он позволил себе глубока вздохнуть, и на глаза снова навернулись предательские слёзы. Он так глупо себя чувствовал! Из-за какой-то плюшевой игрушки! Но тот лисёнок с глупой улыбкой казался ему воплощением всего тёплого, безопасного и беззаботного, чего ему так не хватало в жизни.

Прошло может быть полчаса. Дин уже почти задремал, убаюканный теплом пледа и собственными невесёлыми мыслями, когда дверь снова открылась.

Элеонора вошла с небольшим бумажным пакетом в руке. Она подошла к дивану и села на край рядом с ним.

— Закрой глаза, малыш, — мягко приказала она.

Дин послушно зажмурился, его сердце застучало с надеждой, которую он боялся сам себе признать. Он услышал лёгкий шуршание бумаги.

— Можно смотреть.

Он открыл глаза. И ахнул.

Прямо перед ним, на её ладони, сидел тот самый лисёнок. Его рыжая шёрстка лоснилась при свете лампы, а чёрные глазки-бусинки смотрели на Дина с немым восторгом.

— Мамочка... — выдохнул Дин, и голос его снова предательски дрогнул. Он боялся протянуть руку, словно игрушка могла оказаться миражом, который вот-вот исчезнет.

— Я видела, как ты на него смотрел, — тихо сказала Элеонора, её глаза светились нежностью. — И видела, как ты был храбр, что не заплакал и не стал просить. Ты мой большой молодец. Но моему хорошему мальчику не нужно сдерживаться. Если он чего-то хочет, он может это получить.

Она протянула лисёнка ему.

Дин с благоговением взял игрушку. Он был таким мягким, таким уютным. Он прижал его к лицу, зарылся носом в его плюшевую шейку, и наконец позволил себе заплакать — не от горя, а от переполнявшей его радости, благодарности и облегчения.

— Спасибо... — всхлипнул он, обнимая и её, и лисёнка одновременно. — Спасибо, мамочка...

— Не за что, крошка, — она обняла его, качая, как маленького. — Как ты его назовёшь?

Дин отстранился, вытер слёзы кулаком и внимательно посмотрел на игрушку. Лисёнок глупо и счастливо улыбался.

— Тодд, — прошептал Дин. — Его зовут Тодд.

— Прекрасное имя, — улыбнулась Элеонора. — Теперь у тебя есть друг, Тодд. Береги его.

Он кивнул, сжимая лисёнка так крепко, словно боялся, что его отнимут. В его сердце, которое всего несколько месяцев назад было полной пустотой, теперь жили его мамочка и глупый плюшевый лисёнок по имени Тодд. И это было больше, чем он когда-либо мог желать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 14

Произошло что-то незначительное для постороннего взгляда. Сломался замок на входной двери, и несколько часов пришлось ждать мастера. Дин слышал с улицы громкие, незнакомые мужские голоса, звук дрели. Он не показывал виду, старался быть незаметным, но Элеонора видела — его плечи напряжены, взгляд стал скользящим и пугливым, как у загнанного зверька, пальцы бессознательно теребят край свитера.

Его психика, всё ещё хрупкая, дала сбой. Стресс вернул его в то состояние постоянной готовности к опасности, из которого она так долго его выводила. Он был здесь, но его разум был там, в том старом, страшном доме, где каждый звук мог предвещать беду.

Когда мастер ушёл, Дин стоял посреди гостиной, абсолютно потерянный, мелко дрожа. Он пытался улыбнуться ей, сказать, что всё в порядке, но из горла вырывался лишь сдавленный, жалобный звук.

Элеонора подошла к нему без лишних слов. Она взяла его лицо в свои ладони, заставила посмотреть на себя. —Всё кончилось, малыш. Всё хорошо. Но я вижу, ты там, в плохом месте. Мамочке нужно тебя вернуть. Доверишься мне?

Он закивал, почти неосознанно, его глаза были полны слезами и благодарностью за то, что она видела, что она понимала, даже когда он пытался скрыть.

Она повела его в их комнату. Всё было приготовлено заранее — она знала, что ему может это понадобиться. На мягком ковре лежали широкие, шелковистые ленты с мягкой подкладкой, не оставляющие следов. Не наручники, не верёвки — а именно ленты, обнимающие, а не сковывающие.

— Ложись, котёночек, — её голос был спокоен и не допускал возражений.

Он послушно лёг на спину, его тело всё ещё слегка вздрагивало. Она начала с его лодыжек. Каждое прикосновение было медленным, обдуманным. Она обвивала ленты вокруг его ног, завязывая не тугой, но уверенный узел, фиксируя его на месте. Он закрыл глаза, его дыхание стало чуть глубже.

Затем она перешла к запястьям. Она подняла его руки, прижала каждое запястье к мягкому ковру по обе стороны от его головы и зафиксировала лентами. Он был полностью растянут, открыт, обездвижен. Беззащитен.

И именно тогда его тело наконец расслабилось.

Напряжение ушло из мышц одним глубоким, сдавленным выдохом. Дрожь прекратилась. Он был связан. Он не мог убежать. Не мог сделать ничего. Ответственность, тревога, необходимость постоянно быть настороже — всё это растворилось. Он был в полной власти своей мамочки, и это было самым безопасным местом на свете.

— Вот так, молодец, — прошептала она, садясь рядом с ним и проводя рукой по его щеке. — Я здесь. Я держу тебя. Ничего плохого не случится. Ты можешь просто чувствовать. Ты в полной безопасности.

Он кивнул, не открывая глаз. По его щекам текли тихие слёзы облегчения. Он был как корабль, попавший в жестокий шторм и наконец-то бросивший якорь в тихой, надёжной гавани. Его границы были четко очерчены лентами, и внутри этих границ он мог наконец расслабиться, зная, что его никто не тронет.

Она не торопила его. Она просто сидела рядом, иногда лаская его волосы, его грудь, шепча слова одобрения и любви. Она была его якорем, его стражем, его абсолютным контролем.

Он пролежал так может быть час, возможно, больше. Пока его дыхание не стало ровным и глубоким, а лицо — спокойным и умиротворённым. Только тогда она медленно, нежно развязала ленты, освобождая его.

Он сел, потянулся и посмотрел на неё глазами, в которых снова был он — её малыш, а не напуганное существо из прошлого. —Спасибо, мамочка, — прошептал он, прижимаясь к ней. — Я... я снова здесь.

— Всегда, крошка, — обняла она его. — Я всегда верну тебя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 15

Дин проснулся с ощущением, будто его голову зажали в тиски, а всё тело побито палками. Каждый мускул ныл, в висках стучало, а по коже пробегали то мурашки, то волны жара. Он открыл глаза, и комната поплыла перед ним мутным пятном.

Высокая температура. Это знание тяжело улеглось в его воспалённом сознании. И следом за ним — старый, животный страх.

Болеть нельзя. Болезнь — это слабость. Слабость наказывается. Накажут за то, что не можешь работать. Накажут за то, что требуешь внимания. Накажут просто так, потому что ты причиняешь неудобство.

Он сглотнул. Горло болело так, будто его драили наждачной бумагой. Но он должен был скрыть. Должен.

Когда Элеонора вошла в его комнату с завтраком, он сидел на кровати, натянув на себя маску ложного спокойствия. Он улыбнулся ей — натянутой, болезненной улыбкой. —Доброе утро, мамочка.

— Доброе утро, котёночек, — её взгляд был тёплым, но внимательным. Она поставила поднос и присела на край кровати, чтобы поцеловать его в лоб.

Её губы коснулись его кожи всего на секунду, но он почувствовал, как она замерла. Её глаза сузились.

— Малыш, ты очень горячий, — сказала она мягко, но уже без вопроса. Это было утверждение.

Паника, острая и тошная, ударила ему в голову. —Нет! — его реакция была мгновенной и резкой, как у загнанного в угол зверька. Он отпрянул назад. — Всё хорошо! Я просто... немного замёрз. Надел тёплый халат.

Он лгал. Он лгал ужасно, голос его дрожал, а щёки пылали неестественным румянцем. Он видел, как её взгляд стал твёрым, но не злым. Глубоким.

— Дин, — произнесла она его имя редко, и это всегда что-то значило. — Позволь мамочке позаботиться о тебе.

— Не надо! — он попытался встать, чтобы доказать, что с ним всё в порядке, но мир завертелся, и он рухнул обратно на подушки, беспомощный и жалкий. Слёзы унижения и страха выступили на его глазах. — Пожалуйста, не надо... я буду хорошим... я не буду мешать...

Его слова, обрывки фраз из другого времени, повисли в воздухе. Элеонора смотрела на него, и в её глазах была не злость, а бездонная, ясная печаль. Она поняла всё. Поняла этот укоренившийся ужас — боязнь быть обузой.

Она не стала спорить. Не стала настаивать. Она просто взяла его руку — ту, что он пытался спрятать, — и крепко сжала в своих прохладных ладонях.

— Тихо, крошка, — её голос был абсолютно спокоен. — Ты не мешаешь. Ты никогда не мешаешь. Ты мой малыш, и когда ты болен, моя работа — заботиться о тебе. Это не наказание. Это любовь.

Она потянулась к прикроватной тумбочке и достала электронный термометр. Он смотрел на неё широко раскрытыми, полными страха глазами, но уже не сопротивлялся. Когда термометр запищал, она посмотдела на цифры, и её лицо стало серьёзным.

— 39.2, — произнесла она тихо. — Всё ясно.

Она действовала быстро и уверенно. Принесла прохладную воду с мятой, влажную салфетку, чтобы обтереть его разгорячённое лицо и шею. Она не ругала его за ложь. Она просто делала то, что должна была делать его мать все эти годы.

Он лежал, закрыв глаза, и тихо плакал. Но теперь это были слёзы облегчения. Его обман был раскрыт, а мир не рухнул. Его не били. Его не называли обузой. Его... лечили.

— Прости, мамочка... — прошептал он, когда она прикладывала ко лбу холодный компресс. —Тебе не за что просить прощения, — она наклонилась и поцеловала его в горячий лоб. — Ты мой храбрый мальчик. Но теперь запомни: скрывать болезнь от мамочки — это единственное, за что я буду сердиться. Потому что я люблю тебя и должна тебя защищать. Обещаешь больше так не делать?

Он кивнул, прижимаясь щекой к её руке. —Обещаю... — его голос был слабым, но искренним.

Он наконец позволил себе заболеть. Позволил ей заботиться о себе. И в этом была его новая, маленькая победа над прошлым. Он понял, что его слабость не отталкивает, а притягивает её заботу. И это было самым большим чудом в его жизни.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 16

После болезни Элеонора баловала его ещё несколько дней, как хрустальную вазу. Кормила с ложечки, читала сказки, разрешала спать с плюшевым лисёнком Тоддом прижатым к груди. Но она видела — в его глазах, когда он смотрел на неё, появился не только вопрос, но и тень старого страха. Он снова начал немного отдаляться, как будто боясь, что его снова сочтут слабым.

Элеонора поняла — ему нужен был жёсткий, безоговорочный контроль. Напоминание о том, кто здесь главный, и о том, что его место — в полной, безропотной подчиненности у её ног.

Она выбрала день, когда он уже окончательно окреп. Утро началось не с каши, а с властного приказа раздеться и лечь на живот на меховой ковёр в их комнате. Дин послушался, но в его движениях сквозила лёгкая, почти неощутимая неуверенность.

Она не стала торопиться. Сначала были только руки. Смазанные маслом с ароматом сандала, они скользили по его ягодицам, разминая, лаская, временами шлёпая — не больно, а звонко, чтобы он вздрагивал и скулил. Она играла с ним, как кошка с мышкой. То приближалась к самому желанному месту, то отводила руки, заставляя его бессознательно вскидывать таз в немой мольбе.

— Ну что, малыш? Соскучился по мамочкиным рукам? — её голос был сладким, как яд. Он мог только мычать в ответ, уткнувшись лицом в мех, его тело уже было покрыто румянцем и мелкой дрожью.

Затем появился вибратор. Не большой и пугающий, а тот самый, изящный, который сводил его с ума своей точностью. Холодный кончик упёрся в его напряжённое колечко, и Дин издал протяжный, жалобный вой.

— Тише, котёночек, — она усмехнулась, — это только начало.

Она ввела его медленно, мучительно медленно, заставляя его чувствовать каждый миллиметр. А потом включила. Не на полную мощность, а на тот низкий, глубокий гул, который отзывался во всём теле, заставляя его скулить и ёрзать.

И тогда наступила самая унизительная и, парадоксально, успокаивающая часть. Она остановила вибратор, но не вынула его. Быстрыми, точными движениями она надела на него трусики. Мягкая ткань плотно облегла его бёдра, запечатав вибратор внутри, как секрет, и окончательно превратив его в беспомощного саба.

— Вот и хорошо, — прошептала она, переворачивая его на спину. — Теперь ты весь мой. И сегодня мамочка будет играть со своим малышом, сколько захочет.

День превратился в непрерывную, изощрённую пытку удовольствием. Она то включала вибратор на несколько минут, доводя его до грани, до немого крика и судорожных движений бёдер, то выключала, оставляя его наедине с томительным, неудовлетворённым зудом внутри. Она кормила его с ложечки, пока вибратор жужжал внутри него, и он давился едой, не в силах сосредоточиться. Заставляла ползать по комнате за игрушками, а сам факт движения заставлял игрушку внутри касаться тех самых точек, от которых у него подкашивались ноги.

К полудню он был в полном отчаянии. Слёзы катились по его щекам без остановки. Он лепетал бессвязные мольбы: —Мамочка, п-пожалуйста... я не могу... хватит... прошу... —Кончи... дай кончить... пожалуйста...

Но она была неумолима. Она лишь улыбалась, ласкала его по голове и говорила: —Ещё нет, малыш. Мамочка ещё не наигралась.

К вечеру от него осталась лишь дрожащая, залитая слезами и потом оболочка. Он лежал на спине, его взгляд был пустым и отсутствующим, тело время от времени били мелкие судороги. Он даже не мог просить больше. Он мог только тихо хныкать, как совсем крошечный ребёнок, полностью сломленный, доведённый до предела своих физических и эмоциональных возможностей.

Только тогда Элеонора выключила вибратор насовсем и вынула его. Она сменила ему белье, укутала его в мягкий халат и прижала к себе, качая.

— Всё, всё, малыш, — шептала она, целуя его в макушку. — Всё кончилось. Ты был таким хорошим мальчиком. Так терпел. Мамочка тобой гордится.

Он бессильно обмяк у неё на руках, его хныканье постепенно стихло. В его опустошённом сознании не осталось места ни для страха, ни для неуверенности. Был только полный, абсолютный покой и знание, что он принадлежит ей. Без условий. Без права на слабость. И в этом отчаянии он нашёл странное, глубокое утешение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 17

Решение поступить в колледж искусств было скорее её, чем его. Элеонора заметила, как он часами может рисовать в блокноте — робкие, но удивительно точные зарисовки Тодда, вида из окна, её профиля. В этих линиях была не техника, а чувство. Та самая хрупкая душа, которую она спасла.

— Ты будешь художником, котёночек, — заявила она однажды за завтраком, и в её голосе не было места возражениям.

Он испугался. Колледж? Другие люди? Оценки? Это был целый новый мир, полный потенциальных опасностей. Но взгляд Элеоноры был твёрдым. Она верила в него больше, чем он сам.

Она не просто записала его на курсы. Она купила ему лучшие материалы, оборудовала под студию светлую комнату с северным освещением и лично сопровождала его на первое собеседование. Дин шёл рядом, сжимая её руку так, что кости белели, но он шёл.

Поначалу он был тенью. Сидел на задних партах, не поднимал глаз, боялся, что его голос выдаст его неуверенность. Он носил одежду с длинными рукавами даже летом, пряча старые шрамы, и высокие воротники, словно пытаясь спрятаться от всего мира.

Но потом произошло чудо. Никто не смеялся над его робостью. Никто не тыкал пальцем в его шрамы. Преподаватели, видя его настоящий талант, поощряли его. А однокурсники — эксцентричные, яркие, поглощённые своим творчеством — приняли его молчаливость за загадочность.

Он начал меняться. Медленно, как распускающийся бутон. Рукава стали короче. Взгляд — увереннее. Он начал отвечать на вопросы на семинарах, сначала односложно, потом — всё более развёрнуто. И люди слушали. Его работы, полные боли, тоски, а потом — обретённого покоя и странной, сюрреалистичной нежности, стали вызывать интерес.

Он не стал душой компании. Но он стал тем, кого уважают. Талантливым, немного странным Дином, с пронзительным взглядом и уникальным стилем. Девушки шептались о его загадочной меланхолии, парни спрашивали совета по композиции.

Секрет его популярности был прост. За его спиной всегда стояла она. Не физически, конечно. Но её присутствие чувствовалось во всём. В дорогих материалах, которые он мог себе позволить. В той необъяснимой уверенности, которая постепенно появилась в его осанке. Он знал, что у него есть тыл. Нерушимый, как скала. Что бы ни случилось в этом новом мире, его мамочка всегда его защитит, примет и утешит.

Однажды после особенно успешного просмотра, где его работу похвалил известный критик, он прибежал домой с сияющими глазами. Он ворвался в кабинет к Элеоноре, запыхавшийся, с румянцем на щеках, и, не говоря ни слова, просто прижался к ней, как маленький ребёнок, делясь своим счастьем.

— Я так горжусь тобой, малыш, — прошептала она, обнимая его. — Видишь? Мир может быть добр к тебе.

Он кивнул, уткнувшись лицом в её шею. Он не был больше тем затравленным существом из прошлого. Он был Дин Синетли, подающий надежды художник. Но по вечерам, когда дверь их дома закрывалась, он с радостью сбрасывал с себя эту новую кожу и снова становился её котёнком, её малышом, который нуждался в том, чтобы его привязали, приласкали и напомнили, что его истинный дом — здесь, в её руках.

Он научился жить в двух мирах. И оба этих мира, наконец, были безопасными.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Часть 18

В колледже готовился ежегодный благотворительный вечер — самое светское событие в году. Мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях. Дин, разумеется, и не думал идти. Мысль о такой толпе, формальностях и внимании приводила его в ужас.

Поэтому когда Элеонора положила перед ним на стол длинную коробку с логотипом одного из самых закрытых ателье города, он лишь недоумённо посмотрел на неё.

— Примерь, малыш, — сказала она просто. — Мы идём на вечер.

Он попытался возражать, лепетать что-то о том, что ему нечего там делать, что он будет лишним. Но её взгляд не оставлял пространства для дискуссий. Это было не просто приглашение. Это был приказ.

Вечер настал. Дин стоял перед зеркалом в своей комнате, не узнавая своего отражения. Смокинг сидел на нём безупречно, подчёркивая его внезапно проявившуюся, худощавую, но уже не столь хрупкую фигуру. Шрамы на лице всё ещё были видны, но теперь они выглядели не как клеймо, а как часть его истории, придавая лицу характер.

Он нервничал до тошноты.

Когда он спустился вниз, его дыхание перехватило. Элеонора ждала его в холле. На ней было вечернее платье цвета вороного крыла, строгое и до невозможности элегантное. Её волосы были убраны, обнажая шею, а в глазах горел тот самый холодный, властный огонь, который он обожал. Она была не просто красивой. Она была силой.

Она подошла к нему, поправила отворот его смокинга и мягко провела пальцем по его щеке, касаясь шрама. —Ты выглядишь потрясающе, мой мальчик. Совсем взрослый. — В её голосе звучала и гордость, и лёгкая, proprietorial нежность. — Не бойся. Просто будь рядом со мной.

Такси, дорога, огни города за окном — всё пролетело как в тумане. Они вошли в зал, и Дин почувствовал, как на него обрушивается стена звуков и взглядов.

И тут началось.

Сначала был просто шёпот. Потом — волна изумления, прокатившаяся по залу. Все знали тихого, талантливого Винчестера. Все строили догадки о его прошлом. Но никто не был готов к тому, что его рукой будет владелица Вандербильт. Та самая Элеонора Вандербильт, чьё имя было синонимом денег, влияния и безупречного, ледяного вкуса.

Однокурсники Дина застыли с бокалами в руках, их рты были буквально открыты от шока.

— Это... это Винчестер? — прошептала одна из девушек, не отрывая глаз от пары. —С ней? Но... как? — выдавил другой студент, наблюдая, как Элеонора с невозмутимым видом, как королева, ведёт Дина через зал, её рука лежит на его руке с лёгким, но безоговорочным possessiveness.

Они были полярными противоположностями. Он — молодой, испещрённый шрамами художник с глазами, полными старой боли. Она — зрелая, ослепительно уверенная в себе женщина, чья власть ощущалась в воздухе.

И в этой разности была совершенная, шокирующая гармония.

Дин видел их взгляды. Видел шок, зависть, недоумение. Но странным образом это его больше не пугало. Потому что её рука на его локте была твёрдой и реальной. Её спокойствие было его щитом.

Она представляла его людям из своего круга — галеристам, критикам. И те, видя, с каким уважением она относится к своему спутнику, начинали смотреть на самого Дина совсем другими глазами. Его шрамы внезапно стали знаком «прошлого, преодоленного под крылом Вандербильт», а его молчаливость — загадочной глубиной.

В ту ночь миф о Дине Винчестере был разрушен и создан заново. Он был больше не просто странным парнем с тяжёлым прошлым. Он был protégé Элеоноры Вандербильт. Его талант получил самое мощное подтверждение из возможных.

А когда вечер закончился, и они остались вдвоём в лифте своего дома, Дин облокотился о стену и выдохнул, дрожа от напряжения.

Элеонора мягко притянула его к себе. —Всё кончено, малыш. Ты был великолепен.

И он, её взрослый, подающий надежды художник, просто прижался к её плечу, как маленький мальчик, нуждающийся в том, чтобы его успокоили. Он был героем вечера. Но его истинное «я» знало, что настоящее спокойствие — только здесь, в её arms.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец