Слепое Правосудие

1. Прибытие

Колесо телеги с громким чмоканьем вывернуло из последней хляби лесной дороги, и перед братом Габриэлем открылось видение, более подходящее для гравюры в трактате о грехопадении, чем для королевской карты.

Графство Морнхаген тонуло... Не в воде, а в свинцовой, мокрой пелене осеннего тумана. Он стелился по кривым улочкам деревушки, цеплялся за остроконечные крыши, закручивался воронками над зловонными сточными канавами. Воздух был густым и тяжёлым, пахло влажной шерстью, дымом от сырых дров и неистребимым, сладковато-трупным запахом болот, что подступали к самым задворкам поселения. Из этого чада в небо впивался угрюмый силуэт замка на скале. Казалось, не скала держала его, а замок врос в неё, став её продолжением — мрачным и неотвратимым.

«Добро пожаловать в ад», — прошептал Габриэль сам себе, поправляя дорожный плащ на плечах. Его миссия начиналась здесь.

Под именем маэстро Габриэля Торна -- картографа из столицы, он приехал по официальному предписанию наместника — нанести на королевские карты эти богом забытые земли. Неофициальная же цель была куда интереснее: проверить донос на владелицу замка, графиню Амалию фон Морнхаген. Подозрение в ереси, колдовстве и сношениях с нечистой силой. После загадочной смерти графа его молодая жена, слепая от рождения, прозрела. Это ли не происки дьявола. Её ждёт смертный приговор, когда он найдет доказательства.

Телега со скрипом остановилась у замковых ворот. Пока возница спорил со стражей, Габриэль разминал затекшие конечности, и его взгляд упал на узкую щель между двумя лачугами. В грязи, в полумраке, двигались две срощенные тени. Мужчина, прижав женщину к стене, совершал над ней стремительные, животные движения. Его рычание и её приглушённые, не то стонущие, не то хихикающие вздохи отчётливо неслись в вечерней тишине. Женщина, запрокинув голову, увидела Габриэля. Её глаза, мутные от похоти, встретились с его взглядом. Она не испугалась, не отвернулась. Наоборот, уголок её губ дрогнул в ухмылке, и она обняла своего грубого любовника ещё крепче, будто выставляя это грязное действо напоказ. Габриэль холодно отвернулся. Мир здесь был голоден, грязен и похотлив. Идеальное логово для дьявола.

Его проводили в замок. Камни здесь, казалось, впитали в себя вековую сырость и молчаливое отчаяние. В сенях его встретила не экономка, а девушка в слишком простом для куртизанки, но вызывающе тесном для служанки платье. Рыжеволосая, веснушчатая, с глазами цвета лесной лужи и наглой ухмылкой во взгляде.

— Маэстро Торн? Графиня велела устроить вас в башне. Я -- Лизель, буду приставлена к вашим услугам, — её голос был сладким, как мёд. Она намеренно медлила, принимая его плащ, её пальцы слегка задели его шею. От неё пахло потом, похлебкой и дешёвыми услугами.

Она повела его по лестнице, нарочито виляя бёдрами, демонстрируя стройность своих лодыжек. На площадке она обернулась, слишком близко подходя.

— Комнаты здесь холодные, маэстро, — прошептала она, и её взгляд скользнул по нему снизу вверх, оценивающе и дерзко. — По ночам бывает очень морозно. Если вам потребуется... согреться... моя комнатка как раз по соседству. Я сплю очень чутко.

Она произнесла это с наглой непосредственностью, будто предлагала не себя, а кружку эля. Габриэль посмотрел на неё с ледяным безразличием, за которым скрывалась привычная брезгливость.

— Моя работа потребует полного уединения, — сухо отрезал он. — Поблагодарите графиню за заботу. Мне больше ничего не потребуется.

Наглость в её глазах померкла, сменившись обидой и злостью. Она фыркнула, развернулась и, уже не кокетничая, бросила через плечо: —Как скажете. Ужин принесу сюда. Туалет — в конце коридора. Не заблудитесь, ночи у нас тёмные. Говорят, по коридорам бродит призрак старого графа. Любит пугать чужаков.

Она хлопнула дверью, оставив его одного в высокой, каменной комнате с узким окном. Габриэль подошёл к нему. Замковый двор, деревня, болота — всё тонуло в надвигающихся сумерках и тумане. Где-то там, в этой грязи и похоти, скрывалась правда о графине. Он мысленно перебрал образ из доноса: ведьма, соблазнительница, приспешница ада.

А затем он вспомнил тихий голос своего настоящего начальника из Священной канцелярии: «Найди нам костёр, брат Габриэль. Или докажи, что его не нужно разжигать».

Первый день в Морнхагене подходил к концу. Охота началась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

2. Знакомство

Ночь опустилась на Морнхаген, густая и непроглядная, как смола. Габриэль отказался от ужина, принесённого Лизель, и довольствовался глотком вина из собственной фляги и куском чёрствого хлеба. Он ждал. Приглашения на ужин к графине не последовало — странно для радушной хозяйки, но предсказуемо для затворницы, скрывающей нечто.

Его вызвали уже глубокой ночью.

Пожилой слуга с бесстрастным лицом провёл его по лабиринту спящих коридоров. Замок ночью был иным. Тени, отбрасываемые его единственной свечой, плясали на стенах, превращая узоры на гобеленах в шевелящихся чудищ, а старые доспехи — в безмолвных стражей неведомых тайн. Воздух звенел от тишины, нарушаемой лишь завыванием ветра в бесчисленных щелях и их собственными приглушёнными шагами. И повсюду — этот запах. Сырости, старого камня и чего-то ещё… слабого, едва уловимого, словно аромат увядающих лилий.

Его ввели не в парадную трапезную, а в небольшую, почти интимную будуарную комнату, утопавшую в полумраке. Огонь в камине боролся с тьмой, отбрасывая дрожащие блики на стены, обитые тёмным бархатом. Воздух здесь был теплее, а к запаху лилий добавились ладан и воск.

И тогда он увидел её.

Она сидела в высоком кресле у камина, спиной к двери, и казалась частью этой игры света и тени. Её силуэт был утончённым, почти хрупким. Тёмное платье с высоким воротником подчёркивало невероятную бледность её кожи, отливавшую жемчугом.

— Маэстро Торн? — раздался голос. Тихий, низкий, с бархатистой хрипотцой, которая заставляла звук вибрировать в самой груди. Он был томным, как ленивое мурлыканье большой кошки. — Простите, что побеспокоила вас так поздно. Днём меня обычно поглощают дела по хозяйству.

Она медленно обернулась.

И Габриэль, видевший за свою жизнь многое, на мгновение забыл, как дышать.

Донос лгал. Он описывал ведьму, злобную тварь со звериным оскалом. Реальность была иной, куда более опасной.

Её красота была не земной, а той, что рождается в старых балладах о зачарованных эльфийках или падших ангелах. Лицо с идеальными, тонкими чертами. Губы, полные и чувственные, будто сотканные из алого бархата. И волосы — потоки живого черного шёлка, спадающие на плечи. Но главное — глаза. Огромные, бездонные, цвета тёмного янтаря или старого коньяка. Они смотрели на него с лёгким любопытством, но в их глубине таилась бездна спокойствия, не свойственная молодой женщине, застигнутой врасплох ночным визитёром.

Он собрался, сделав низкий, вежливый поклон.

— Графиня. Несказанно рад знакомству. Благодарю за гостеприимство. Я надеюсь, моя работа не доставит вам беспокойства.

— Карты… — она протянула слово, томно обводя взглядом его фигуру, оценивая, но без наглости Лизель. Её взгляд был... всевидящим. — Столь странное занятие для столь… интересного мужчины. Твёрдый взгляд. Сильный голос. Мужественная стать. Вы определённо не похожи на книжного червя, маэстро.

Лёд сжал его внутренности. Она видит! Видит солдата под плащом учёного. Он заставил себя улыбнуться.

— География — это тоже поле битвы, ваша светлость. Только сражаешься с непокорными реками и нехожеными лесами.

Её губы тронула лёгкая, загадочная улыбка.

— О, я уверена, вы выигрываете любую битву, которую начинаете. — Она указала на кресло напротив. — Присаживайтесь. Расскажите, что привело вас именно в наши… влажные края.

Он сел, чувствуя себя школьником на исповеди. Он завёл заранее подготовленную речь о стратегических интересах короны, о торговых путях, но её внимание было рассеянным. Она слушала, глядя на огонь, и её руки с длинными, изящными пальцами лениво перебирали складки платья.

Когда он замолчал, она вздохнула.

— Вы будете картографировать и мои земли? Болота, леса?

— Это входит в мою задачу, да.

— Будьте осторожны, маэстро Торн, — её голос стал ещё тише, почти шёпотом, заставляя его наклониться вперёд. — Наши болота коварны. Они... засасывают. А в лесах, порой, можно увидеть то, что лучше бы осталось невидимым.

Она посмотрела на него прямо, и в её янтарных глазах промелькнуло нечто хищное и печальное.

— Вы ведь не суеверны, я надеюсь?

В этот момент полено в камине с громким треском прогорело и рухнуло, выбросив сноп искр. Габриэль вздрогнул. Графиня же не пошевелилась. Только её тень на стене дёрнулась и замерла в неестественной позе, будто застыла в середине какого-то стремительного движения, на миг опередив свою хозяйку.

— Нет, — поспешно ответил Габриэль, отводя взгляд от стены. — Я верю лишь в то, что можно измерить и нанести на карту.

— Какая благословенная уверенность, — прошептала она, и в её голосе послышалась лёгкая, едва уловимая насмешка. — Надеюсь, она вас не подведёт.

Она поднялась с кресла — плавно, изящно, словно невесомая.

— Я утомила вас. Простите. Завтра я буду в госпитале — мы пытаемся помочь несчастным, пока болотная лихорадка не забрала их. Если ваши карты приведут вас туда, вы найдёте меня. Дворецкий проводит вас обратно.

Она кивнула ему, и её взгляд скользнул по нему в последний раз — всевидящий, проницательный, загадочный. Дверь закрылась за ней, оставив его одного с треском камина и тяжёлым ароматом лилий.

Габриэль стоял, глядя в огонь. Его первоначальный план трещал по швам. Он приехал искать монстра. А нашёл… богиню? Или гениальную актрису? Её красота, её голос, её двусмысленные предостережения — всё это было оружием куда более изощрённым, чем заклинания и котлы.

И самое ужасное — он чувствовал, как холодная сталь его решимости даёт первую трещину, раскалываемую тёплым, запретным интересом.

Охота началась. Но теперь он не был уверен, кто в ней охотник, а кто — добыча.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

3. Расследование

Расследование Габриэля началось с архива – сырой комнатушки под лестницей, где пахло плесенью и пылью. Старый писец, более похожий на живую мумию, безропотно предоставил ему книги учёта и судебные свитки.

Смерть графа Ульриха фон Морнхагена была описана скупо и уклончиво. «Апоплексический удар», — гласила официальная запись. Но ниже, чьей-то дрожащей рукой, было приписано: «Найден в своём кресле с лицом, искажённым таким ужасом, будто он заглянул в самые врата Ада. Никаких ран на теле. Лекарь лишь перекрестился и сказал, что это кара Господня».

Габриэль отложил свиток. «Кара Господня». Удобное объяснение для тех, кто не хотел видеть когти дьявола.

Он решил поговорить со слугами. Это оказалось нелегко. Люди замыкались, опускали глаза, бормотали что-то невнятное о «проклятии замка» и «призраке старого графа». Лишь горничная Лизель, всё ещё злая на его отказ, согласилась поболтать за серебряную монету.

Они стояли в полутемном коридоре. Девушка намеренно стояла близко, её грудь почти касалась его руки.

— Старый хрыч? — она фыркнула, играя монетой в пальцах. — Да все его ненавидели. Пил, не просыхая, бил слуг, а уж графиню… — она сделала многозначительную паузу, её взгляд стал колким. — Он её по ночам к себе вызывал. И не для того, чтобы стихи читать. Оттуда часто крики доносились. А наутро она ходила бледная, с синяками под глазами, но ни звука. А потом он взял да и помер. А она снова видит. Удобно, да?

Она наклонилась вперед, как будто чтобы поднять уроненную монету, и её рука скользнула по его бедру.

— Говорят, она его задушила. Или… нашептала что-то тому, кто это сделал за неё. — Её дыхание было горячим и пахло дешёвым вином. — А вы, маэстро, всё ещё думаете, что вам тут интересны только карты?

Габриэль отстранился с ледяным выражением лица.

— Спасибо за информацию. Это всё.

Лизель выпрямилась, на её лице играла обиженная усмешка.

— Как знаете. Но если решите узнать, что такое настоящая теплота, а не эти ваши... карты… вы знаете, где меня найти.

Она выскользнула на лестницу, оставив его в одиночестве с тяжёлыми думами.

Следующей целью был госпиталь. Если графиня и правда была святой, он должен был это увидеть. Если же её милосердие было маской, рано или поздно она даст трещину.

Госпиталь располагался в длинном, низком здании бывшей казармы. Воздух внутри был густым от запахов болезней, трав и спирта. Но царил здесь странный, упорядоченный покой.

И посреди этого царства страдания была она.

Графиня Амалия, сбросившая бархат и кружева, была одета в простое серое платье, подпоясанное белым фартуком. Её ослепительные волосы были убраны под белый чепец. Она стояла на коленях перед солдатом, чью ногу, изъеденную язвами, перевязывал лекарь. Габриэль замер в дверях, наблюдая.

Она не просто присутствовала. Она работала. Её тонкие, изящные пальцы, которые он видел перебирающими складки бархата, теперь без тени брезгливости очищали гнойную рану. Она говорила с солдатом тихим, но твёрдым голосом, и тот, стиснув зубы от боли, смотрел на неё с обожанием, словно на явившуюся ему Богородицу.

Затем она перешла к следующей койке, к ребёнку, горящему в жару. Она приложила ладонь к его лбу, что-то прошептала, и её лицо в этот момент было полно такой сосредоточенной, почти болезненной нежности, что у Габриэля сжалось сердце. Она напоила его отваром, и её движения были точны и выверены, как у опытной сестры милосердия.

Он видел, как она шутила с выздоравливающими, как утешала плачущую мать, как безропотно вытирала чужую рвоту. Это не было показным. Это было глубоко, искренне, физически. От неё исходила аура спокойной силы, которая, казалось, даже воздух делала чище.

Габриэль чувствовал, как его подозрения тают, как воск от свечи. Как может это быть притворством? Как можно совместить такую самоотверженность с поклонением дьяволу?

Вдруг её взгляд поднялся и встретился с его. Она не удивилась, увидев его. Легкая улыбка тронула её усталые губы. Она извинилась перед больным и направилась к нему, вытирая руки о простую тряпицу.

— Маэстро Торн. Ваши карты привели вас в нашу обитель скорби, — в её голосе не было упрёка, лишь лёгкая усталость.

— Я… я слышал о вашем подвижничестве, графиня. Хотел увидеть своими глазами, — он чувствовал себя неловко, почти виновато.

— Это не подвиг, — она мягко возразила, глядя на зал. — Это долг. Они мои люди. Их боль — это моя боль. — Она повернулась к нему, и в её глазах он увидел ту самую бездонную печаль, что заметил ночью. — Когда видишь столько страдания, маэстро, начинаешь понимать, что настоящая магия — это не полёты или заклинания. Это простое человеческое участие. Иногда… просто тёплая рука в нужный момент.

Она неожиданно протянула свою руку и коснулась его запястья. Её прикосновение было тёплым, живым, чуть шероховатым от работы. От него по его коже пробежала электрическая волна, смесь восхищения и внезапного, острого влечения.

— Вы сегодня видели много тяжёлого. Позвольте мне предложить вам немного вина, прежде чем вы вернётесь к своим картам, — её голос снова приобрёл те томные, бархатные нотки, которые сводили его с ума.

Она вела его в маленькую комнатку при госпитале — свой «кабинет». Полки с травами, простой стол. Она налила ему вина, и их пальцы снова встретились. Она стояла близко. Очень близко. От неё пахло чем-то неуловимо сладким, её собственным ароматом... увядающих лилий, да.

— Вы необычный человек, маэстро Торн, — прошептала она, глядя на него поверх края своей кружки. — В ваших глазах я вижу не картографа. Я вижу человека, который ищет. Что вы надеетесь найти здесь, в наших болотах?

Её губы были влажными от вина. Габриэль чувствовал, как его дыхание перехватывает. Он видел каплю пота, скатившуюся по её шее и скрывшуюся в складках воротничка платья. Он с безумной ясностью представил, как прикасается к тому месту, как ощущает пульс под её кожей…

Он отступил на шаг, опрокинув скамью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Простите, графиня. Меня ждёт работа. Я… я благодарю вас за вино.

Он почти бежал из госпиталя, оставив её одну. Его сердце бешено колотилось. Он видел два образа: святую, отирающую больных, и женщину, чьё прикосновение жгло его кожу. Он вспомнил отчёт о смерти графа, с лицом, застывшим в немом крике ужаса.

И он больше не понимал ровно ничего. кроме одного: он должен обладать ею! И эта мысль пугала его куда больше, чем любая история о демонах.

4. Сближение

Их странное, напряжённое сближение стало ритуалом. После дня, проведённого в расследованиях и размышлениях, Габриэля словно магнитом тянуло в библиотеку, где он знал, может найти её. И графиня, казалось, ждала его.

Она сидела за массивным дубовым столом, заваленным книгами. Не модными романами, а тяжёлыми фолиантами с тактильными, восковыми буквами для слепых — в основном, молитвенниками и псалтырями. Рядом лежали несколько обычных книг с крупными буквами. Она водила пальцами по страницам, её брови были сведены в милой гримасе концентрации.

— «In... prin-ci-pi-o...» — бормотала она, с трудом складывая знакомые на слух, но незнакомые глазу слова.

Увидев его, она вздрогнула и смущённо отвела взгляд, будто ребёнок, пойманный за неудачным уроком.

— Маэстро Торн... Я пытаюсь наверстать упущенное. Мир букв оказался сложнее, чем я думала.

— Позвольте помочь, — предложил он, и его голос прозвучал чуть более хриплым, чем он планировал.

Он сел рядом, не слишком близко, но достаточно, чтобы чувствовать исходящее от неё тепло. Он взял её руку — её пальцы были удивительно нежными и ловкими — и начал водить её указательным пальцем по строчкам.

— «In principio creavit Deus caelum et terram...» — его голос, низкий и тёплый, звучал в тишине библиотеки, а её палец послушно скользил под его руководством.

Она не дышала, полностью поглощённая его прикосновением и звуком его голоса. Он чувствовал лёгкую дрожь, бегущую по её руке. Он описывал ей иллюстрации, рассказывал контекст, и она слушала, повернув к нему лицо, её слепые когда-то глаза теперь были широко открыты и полны жадного любопытства. В них отражался огонь из камина и его собственное лицо.

— Вы были священнослужителем? — спросила она вдруг, когда они сделали паузу.

— Я просто люблю посещать службы, — ответил он, не понимая к чему она ведёт.

— Тогда вы знаете, каково это — чувствовать благоговение. Тихий трепет перед чем-то большим, чем ты сам. — Она посмотрела на свои руки, на книги. — Для меня это всегда была музыка. Голоса хора, орган... они возносили меня куда-то, где не было боли, не было страха. Это был мой единственный способ побега.

Она обернулась к нему, и её лицо было печальным и прекрасным. —Мой покойный муж считал музыку... излишеством. После его смерти я впервые услышала её снова. И впервые... увидела свет витражей, под который она лилась. Это было похоже на второе рождение.

Он понимал, что каждое её слово -- крик о помощи из прошлого. Его сердце сжималось. Он снова взял её руку, но на этот раз не для урока. Он просто держал её, проводя большим пальцем по её костяшкам, по нежной коже запястья, чувствуя под подушечкой пальца бешеный стук её пульса.

— Он был... сложным человеком, — прошептала она, её пальцы слабо сомкнулись на его руке, не отпуская.

— Некоторые люди не заслуживают тех, кого им дарует Бог, — тихо сказал Габриэль.

Он поднял её руку к своим губам и прикоснулся к её запястью. Не поцелуем, а просто тёплым прикосновением, вдыхая её аромат — лилий и чего-то неуловимо сладкого, женственного. Она ахнула, и её глаза наполнились слезами, которые не пролились.

— Я не знаю, чего я заслуживаю, — голос её сорвался.

Он не мог больше себя сдерживать. Он наклонился, и его губы оказались в сантиметре от её уха. Его шёпот был горячим и влажным на её коже.

— Вы заслуживаете солнца, Амалия. Вы заслуживаете, чтобы ваши глаза видели только красоту.

Он почувствовал, как её тело вздрогнуло, как её шея покрылась мурашки. Её дыхание стало прерывистым. Она откинула голову, подставляя шею, и это было одновременно и доверием, и приглашением.

Его губы коснулись её кожи чуть ниже мочки уха. Легко, почти невесомо. Просто точка соприкосновения, от которой по её телу прошла судорожная волна наслаждения. Она издала тихий, сдавленный стон и вцепилась пальцами в его рукав.

— Габриэль... — его имя на её устах было молитвой и исповедью одновременно.

Он продолжил свой путь, оставляя невесомые, пылающие прикосновения губами по линии её шеи к ключице. Он чувствовал, как она вся дрожит, как её тело изгибается навстречу ему в немой мольбе. Его собственная кровь бешено стучала в висках, и ему потребовалась вся его железная воля, чтобы не сжать её в объятиях, не прижать к стене и не заявить о своём желании грубо и прямо.

Вместо этого он снова прошептал ей на ухо, его голос был низким и густым от страсти: — Вы слышите это? Это ваша душа поёт. И я хочу услышать всю её музыку.

Он отстранился. Она сидела, опершись на стол, с раскрасневшимися щеками, полуоткрытыми губами и грудью, тяжело вздымающейся от дыхания. Её глаза были тёмными, почти чёрными от расширившихся зрачков, полными слепой, животной потребности, которую он в ней пробудил. Она выглядела ошеломлённой, смущённой и безумно прекрасной.

Он видел, как взгляд её упал на его рот, и он знал, что она чувствует то же самое — жгучую потребность в поцелуе, который уничтожит все преграды.

Но он не сделал этого. Он поднял её руку и снова прижал к своим губам, на этот раз оставив на тыльной стороне её ладони долгий, влажный, горячий поцелуй.

— До завтра, графиня, — сказал он, и его голос звучал почти нормально, если не считать лёгкой хрипотцы. — Ваши уроки... это самые восхитительные муки, что я когда-либо испытывал.

Он вышел, оставив её одну в библиотеке — сбитую с толку, возбуждённую, с телом, всё ещё трепещущим от его прикосновений, и с умом, полным хаоса из новых ощущений. Он не оглядывался, но знал, что добился своего. Он перешёл грань простой симпатии. Теперь между ними висела густая, сладкая и абсолютно невыносимая напряжённость.

Охота продолжалась, но добыча уже не пряталась от охотника.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

5. Костры Инквизиции

Вечера в библиотеке стали их тайным убежищем. Они ужинали в той же небольшой будуарной комнате, при свете камина и двух свечей. Расстояние между их креслами постепенно сокращалось, пока не исчезло вовсе. Теперь они сидели рядом на низком диване, плечом к плечу, колено к колену.

Амалия научилась не только читать книги, но и его настроение. Их разговоры были полны философских рассуждений и полунамёков, за которыми скрывалась простая, животная правда: они жаждали друг друга.

— Вы сегодня выглядите задумчивым, маэстро Торн, — томно заметила она, протягивая ему кубок с вином. Его пальцы намеренно задержались на её, и указательный палец провёл едва заметную линию по суставу. — Ваши карты не поддаются? Или что-то иное вас тревожит?

Габриэль взял кубок, чувствуя, как от этого мимолётного прикосновения по спине пробежали мурашки. Он выпил залпом, нуждаясь в храбрости.

— Карты — это просто бумага и чернила. Их можно исправить, — он повернулся к ней, его лицо было серьёзным. — А вот ошибки, совершённые в жизни… их не исправишь.

В её глазах вспыхнул интерес, смешанный с участием. Она положила руку на его колено. Маленькая, тёплая ладонь сквозь тонкую ткань бриджей жгла его кожу.

— У каждого из нас есть свои призраки, Габриэль, — прошептала она. — Иногда о них лучше говорить вслух. Чтобы они потеряли свою власть.

Он закрыл глаза, позволив тьме и теплу её руки унести его назад, в самое пекло его памяти.

— У меня была жена, — начал он, и его голос прозвучал хрипло и чуждо. — Её звали Эльфрида. Церковь осудила её за колдовство и сожгла на костре.

Амалия слегка сжала руку на его колене, но не убрала.

— Она была… ведьмой? — тихо спросила она.

Габриэль горько усмехнулся, глядя на пламя в камине, словно видя в нём отблеск того, другого огня.

— Я не знаю... Официально — да. Были свидетели, которые видели, как она заговаривала воду, как к ней ночью прилетала нечисть в образе чёрных кошек. Она была… недоброй женщиной. Злой, едкой. Она отравляла жизнь всем вокруг. И мне в том числе. — Он замолчал, подбирая слова. — Я... ненавидел её. Искренне, глубоко ненавидел. Её уродство — не внешнее, нет, она была красива. Её уродство было внутри. И, когда пошли обвинения, часть меня… ликовала.

Он посмотрел на Амалию, ища в её глазах осуждения, но нашёл лишь глубокое, бездонное понимание.

— Я был частью суда. Я не спорил. Я не искал оправданий. Я видел, как её уводят, и чувствовал… облегчение. Я думал, что избавился от монстра.

Он сглотнул ком в горле, его взгляд снова уставился в огонь.

— Но когда её привязали к столбу и поднесли факел… она не кричала от страха. Она не плакала. Она смотрела прямо на меня. И она… улыбалась. Эта её странная улыбка. И она крикнула мне на последок: «Смотри, муженёк! Смотри, как горит твоя любовь! И знай, что этот огонь будет гореть в тебе вечно!».

Он замолчал, дрожа. Прошло уже несколько лет, а он до сих пор слышал тот хриплый, полный ненависти крик, чувствовал запах горелой плоти и волос.

— И этот огонь горит во мне до сих пор, — признался он шёпотом. — Я никогда не узнаю, была ли она ведьмой на самом деле, или просто несчастной, озлобленной женщиной, которую я… которую мы все предали. Я сжёг её. Своим молчанием. Своей ненавистью. Я сжёг её, и теперь этот пепел навечно застрял в моём горле.

Слёзы текли по его лицу, но он не замечал их. Рука Амалии мягко легла на его щеку, повернула его лицо к себе. Её глаза были полны той же печали, что и у него.

— Иногда монстры носят человеческие лица, — тихо сказала она, стирая его слёзы своим пальцем. — А спасители приходят из тьмы... Возможно, ты был для неё монстром. А тот, кто поднёс факел… в её глазах был спасителем.

Её слова были не утешением, а горькой, отрезвляющей правдой. Он никогда не думал об этом с такой стороны.

— А что, если она была невиновна? — выдохнул он, и это был самый страшный вопрос в его жизни.

Её рука скользнула с его щеки на затылок, и она мягко притянула его голову к себе. Его лоб упёрся в её плечо. Он закрыл глаза, вдыхая её запах — лилий и спасения. Он дрожал, как в лихорадке, и она держала его, тихо укачивая, как ребёнка.

— Мы все носим свои ожоги, Габриэль, — прошептала она ему в ухо. Её губы почти касались его кожи. — Одни — снаружи. Другие — внутри. Ты боишься огня. А я… я боюсь тьмы. Той, что была до тебя.

Это была самая откровенная фраза, которую она когда-либо произносила. Признание в страхе. В уязвимости.

Он поднял голову. Его глаза были красными от слёз, но взгляд — ясным. Он видел её. Не графиню. Не подозреваемую. Не объект своего желания. А женщину. Такую же израненную, как и он.

— Я не дам тебе сгореть, — прохрипел он. — Никогда.

— А я не дам тебе забыть, что такое свет, — ответила она, и её губы наконец-то встретились с его.

Это был не страстный, голодный поцелуй, каким он себе его представлял. Это был медленный, печальный, исцеляющий поцелуй. Поцелуй двух одиноких душ, нашедших друг в друге тихую гавань посреди бури. В нём была горечь прошлого и сладкая надежда на будущее.

Когда они наконец разъединились, чтобы перевести дыхание, она посмотрела на него своими бездонными глазами.

— Ты ищешь ведьму, Габриэль? — спросила она прямо, без укора.

Он посмотрел на неё — на её глаза, на её губы, припухшие от его поцелуя, на её руку, всё ещё сжатую в его руке.

— Нет, — честно ответил он. — Я ищу правду. Или спасение. Я уже и сам не знаю.

— Возможно, это одно и то же, — прошептала она и снова притянула его к себе, и на этот раз в её поцелуе была уже не печаль, а жаркая, всепоглощающая потребность залечить его раны и свои собственные — теплом кожи, вкусом вина и забытьём страсти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

6. Разоблачение

Их ночные встречи продолжались, с каждым разом становясь всё более страстными и откровенными. Но по мере того как Габриэль тонул в Амалии, сам замок, казалось, начинал тонуть в суевериях.

Однажды вечером они сидели в библиотеке. Амалия, расстроенная своей неспособностью быстро освоить чтение, с досадой отодвинула книгу.

— Я никогда не научусь! Это безнадёжно! — в её голосе прозвучали слезы отчаяния.

И в тот же миг пламя свечи на столе перед ними затрепетало и погасло, будто задутое невидимкой. Комната погрузилась в почти полную тьму. Габриэль замер, всматриваясь во внезапно сгустившийся мрак. Сердце его учащённо забилось — не от страха, а от профессиональной бдительности. Совпадение?

— Простите, — прошептала Амалия в темноте, её голос дрожал. — Я… я не сдержалась. Иногда мои эмоции… они слишком сильны.

Он зажёг свечу снова. Её лицо было бледным и испуганным. Он поспешил успокоить её, но зёрнышко сомнения было брошено.

На следующий вечер, проходя по длинной галерее, увешанной портретами предков Морнхагенов, он почувствовал на себе тяжёлый, оценивающий взгляд. Он обернулся. Это был портрет сурового мужчины в доспехах с фамильным гербом — ястребом, разрывающим змею. Глаза на портрете были написаны так мастерски, что казались живыми. И сейчас они смотрели прямо на Габриэля с холодным безразличием. Габриэль резко отвернулся, чувствуя всю абсурдность ситуации и лёгкий озноб. Это всего лишь игра света и его паранойя. Не более.

Но самым жутким был эпизод в её будуаре. Амалия стояла у трюмо, пытаясь сама уложить сложную причёску. Она отвернулась от него, чтобы взять шпильку, и в этот миг он мельком взглянул в зеркало. И увидел... Её отражение всё ещё смотрело на него! Оно не повторяло её движений. Оно застыло, и его выражение было иным — не мягким и задумчивым, как у настоящей Амалии, а скупым, внимательным и пронзительным. И в этих глазах отражался не свет комнаты, а глубокая, бездонная тьма. Мгновение — и видение исчезло. Отражение снова стало обычным, повторяя каждое движение графини. Габриэль отпрянул, по спине у него побежали мурашки. Он несколько раз моргнул. Усталость? Напряжение? Или…

Слуги лишь подтверждали его самые мрачные догадки, трактуя их по-своему. Горничная, дрожа, жаловалась на ледяные сквозняки в коридорах, которые возникали ниоткуда и выли в замочных скважинах, словно чьи-то голоса. Кухарка клялась, что слышала в пустом погребе тяжёлые, мерные шаги и лязг доспехов — «это его милость, старый граф, и после смерти не находит покоя и мучает бедную графиню!».

Но Габриэль, с его опытом, чувствовал иную природу этих явлений. Как будто в стенах замка поселилось нечто древнее и опасное, и наблюдало за всем с холодным интересом.

Однажды ночью ему приснился сон.

Ему снился тот самый костёр. Пламя лизало небо, толпа ревела. На вершине пиры из поленьев была привязана его жена, Эльфрида. Он видел её лицо, искажённое ненавистью.

— Смотри, муженёк! Горит твоя любовь! — кричала она, и её голос был единственным слышимым звуком в оглушительном рёве толпы.

Он пытался отвести взгляд, но не мог. И тогда он увидел, что черты её лица начали меняться. Облик Эльфриды расплывался, как воск от жара. А из-под него проступало другое лицо. С идеальными, тонкими чертами. С губами, полными и алыми. С кожей, белой как жемчуг.

Это было лицо Амалии.

Её глаза, огромные и бездонные, были широко открыты от ужаса. Она не кричала от ненависти. Она молчала и смотрела на него с немым укором, с бесконечной болью.

— Нет! — закричал во сне Габриэль. — Нет, не она! Я ошибся!

Но было поздно. Человек в рясе инквизитора подносил факел. Пламя с жадным треском охватило её платье, её волосы. И в тот миг, прежде чем огонь поглотил её полностью, выражение ужаса на её лице сменилось на то самое, древнее и безразличное, что он видел в зеркале. А её голос, уже не её, а низкий, скрежещущий, прошил кошмарный сон: «Смотри, инквизитор... Смотри, как горит твоя новая любовь...»

Габриэль проснулся с воплем, сидя на кровати. Его тело было покрыто липким, холодным потом, сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. В ушах ещё стоял тот скрежещущий шёпот. В ноздрях — запах гари.

Он дрожащей рукой зажёг свечу. Он был один в своей холодной комнате в башне. За окном выли ветра Морнхагена.

Он схватился за голову. Паника, холодная и тошнотворная, сдавила ему горло.

Неужели он ошибся?

В ней. В Амалии.

Что, если его первое впечатление о ней было верным? Что, если она и правда была гениальной актрисой, ведьмой, обольстившей его, чтобы затуманить его рассудок? Она ведь сама намекала на свою связь с тьмой! Он видел аномалии своими глазами! Он чувствовал это тёмное присутствие!

Его профессиональное чутье, задавленное страстью и жалостью, снова подняло голову с леденящим душу воплем: «ОНА ВЕДЬМА!»

Он чуть не застонал от ужаса. Он позволил себе влюбиться в ту, кого должен был уничтожить. Он повторил свою ошибку, только с точностью до наоборот: тогда он увидел вину там, где её не было. Теперь он увидел невиновность там, где вина очевидна.

Он встал и подошёл к окну, глядя на тёмный силуэт замка. Где-то там, за этими стенами, спала женщина, которую он желал всем своим существом. Женщина, которая могла быть либо жертвой, либо самым опасным существом, с которым он когда-либо сталкивался.

Кошмар стёр границы между прошлым и настоящим. Теперь он не мог отделить лицо Эльфриды от лица Амалии. Ненависть от любви. Долг от страсти.

Охота снова была в самом разгаре. Но на этот раз он охотился не на графиню. Он охотился за правдой. И больше всего на свете он боялся её найти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

7. Откровение

Сомнения, посеянные кошмаром, не давали Габриэлю покоя. Он уже не мог просто наслаждаться её обществом, не мог тонуть в её глазах, не ища в них намёка на обман. Ему нужны были доказательства. Окончательные и неоспоримые.

Шанс представился, когда Амалия уехала в деревню — раздавать еду и лекарства нуждающимся. Замок, всегда настороженно затихавший в её присутствии, теперь, казалось, вздохнул полной грудью, выдохнув вековую пыль и равнодушие.

Под предлогом поиска старых карт местности Габриэль получил доступ в кабинет покойного графа - единственное помещение, где он ещё не искал. Комната была тяжёлой, мрачной, пропитанной запахом старого табака и портвейна. Он обыскал всё: стол, шкафы, потайные ящики. Ничего. Ни намёка на оккультизм, ни следов дьявольских пактов.

Отчаявшись, он прислонился к стене у камина — и почувствовал, как одна из резных дубовых панелей поддаётся под его весом с тихим щелчком. Потайная ниша. Сердце его учащённо забилось. Вот оно. Сейчас он найдёт пентаграммы, засохшие головы мелких животных, сатанинские гримуары…

Но внутри не было ничего из этого. Там лежала стопка потрёпанных тетрадей в кожаном переплёте и несколько свернутых в трубку листов с отчётами лекаря.

С дрожащими руками Габриэль открыл первую тетрадь. Бумага была качественной, почерк — твёрдым, уверенным, мужским. Это был дневник.

Он начал читать. И его кровь застыла в жилах.

Это был дневник её дяди-опекуна. И это была не исповедь, и не раскаяние. Это был хвастливый, развратный отчёт больного ума. Автор с педантичной жестокостью описывал «уроки любви», которые он давал своей слепой, беспомощной племяннице. Каждое прикосновение, каждую её слезу, каждое содрогание от отвращения — всё это было зафиксировано с садистской точностью. Он описывал, как пользовался её слепотой, как запугивал её, как внушал, что это — её долг и предназначение.

«...Сегодня ночью моя роза совсем распустилась. Она плакала так трогательно. Её слезы на вкус как самый изысканный нектар. Её слепота делает её такой... податливой. Она не видит моего лица, лишь чувствует. И этот страх, смешанный с отвращением, — лучший афродизиак...»

«...Она пыталась спрятаться под кровать. Словно дикий зверёк. Пришлось проучить. Теперь она знает, что её место — в моей постели. Она учится быть благодарной...»

Габриэль читал, и его тошнило. Он чувствовал приступ ярости, такой всепоглощающей, что ему хотелось разнести вдребезги весь кабинет, найти могилу этого негодяя и растерзать его прах. Он видел её. Маленькую, слепую, затравленную Амалию, которую систематически, хладнокровно насиловал тот, кто должен был быть её защитником.

На последней странице последней тетради была сделана пометка почерком грубым и небрежным: «Передано графу Ульриху фон Морнхагену в качестве приложения к брачному контракту. Пусть знает, какую изысканную игрушку он приобретает».

Габриэль чуть не закричал от этого открытия. Её не просто продали. Её передали новому хозяину вместе с «инструкцией» по издевательствам.

Он почти швырнул дневник и схватился за бумаги лекаря. Это были сухие, лаконичные отчёты, но после дневников они были ужаснее любых дьявольских заклинаний.

«...23 октября. Вызов в замок. Графиня Амалия. Многочисленные гематомы на спине и бёдрах. Следы удушения. Отказывается говорить о причине. Граф присутствовал, заявил, что жена "неуклюжа и упала с лестницы"...»

«...15 декабря. Вызов в замок. Графиня Амалия. Вывихнутое запястье, рассечённая бровь. Граф раздражён, требует "поставить её на ноги к рождественскому приёму"...»

«...3 марта. Графиня потеряла ребёнка на третьем месяце. Причина — тупая травма живота. Граф приказал никому не разглашать...»

Последняя запись была датирована днём перед смертью графа: «...Графиня. Глубокая рваная рана на щеке, вероятно, от перстня. Потеряла много крови. В бреду повторяла: "Хватит. Больше никогда. Я всё сделаю"...»

Бумаги выпали из ослабевших пальцев Габриэля и разлетелись по полу. Он отшатнулся от потайной ниши, будто от раскалённого железа. Его колени подкосились, и он рухнул в кресло покойного графа, зажав голову руками.

В ушах стоял оглушительный гул. Перед глазами стояли образы: испуганная слепая девочка, к которой в постель приходит монстр; та же девушка, переданная, как вещь, другому монстру вместе с руководством по её «использованию»; избитая, окровавленная женщина, теряющая своего ребёнка…

«Монстры…» — прошептал он сам себе, и это слово наполнилось новым, чудовищным смыслом. — «Настоящие монстры носят человеческие лица...»

Он понял мотив. Он понял ВСЁ. Это не была жажда власти или богатства, красоты или зрения. Это был акт абсолютного, предельного отчаяния. Существо, растоптанное, разорванное, лишённое всего, включая надежды, у которого не осталось никакого выхода, кроме как призвать силу, способную остановить его мучителей навсегда.

Его долг, его присяга Церкви, его вера — всё это померкло, рассыпалось в прах перед лицом этой простой и ужасающей правды. Он не видел больше ереси. Он видел акт высшей, пусть и ужасной, справедливости. Он видел крест, на котором распяли невинную, и молот, который она в отчаянии схватила, чтобы с него слезть.

Его сердце разрывалось на части. Инквизитор в нём кричал о кощунстве, о грехе, о долге. Но мужчина… мужчина, влюблённый в эту израненную женщину, видел лишь её боль. И его сердце истекало кровью за неё. За ту девочку, которой она была. За ту женщину, которой ей пришлось стать.

Он поднял голову. Его лицо было мокрым от слёз, которых он не чувствовал. Он смотрел на портрет сурового графа на стене, и в его душе не было ни страха, ни ненависти. Только леденящая, всепоглощающая ярость. Ярость за неё. И бесконечная, всепрощающая жалость.

Он не знал, как теперь смотреть ей в глаза. Что он мог сказать? «Я прощаю тебе твой договор с дьяволом, потому что твои мучители были хуже»? Нет.

Он понял, что его миссия здесь закончена. Расследование завершено. Он нашёл свою истину. И она была страшнее любого колдовства. Теперь ему предстояло сделать выбор. Не между долгом и любовью. А между законом и справедливостью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И он уже знал, какой выбор сделает.

8. Последняя Ночь

Весть пришла с наступлением сумерек. Гонец — молодой послушник из местного монастыря, лицо его было бледным от страха и дорожной пыли. Он передал Габриэлю маленький, туго скрученный свиток, опечатанный знаком Святой канцелярии.

«Брат Габриэль. Ответа не последовало. Опасения подтверждаются. Отряд выдвинулся. Будет на месте через три дня. Да поможет тебе Господь.»

Три дня. Семьдесят два часа. И всё кончится.

Габриэль сжёг записку в пламени свечи и смотрел, как пепел её рассыпался на столе. Теперь он знал, что делать. Не как инквизитор. Как мужчина.

Он нашёл её в будуаре. Она стояла у окна, глядя на первые звёзды, которые её недавно прозревшие глаза видели с такой ясностью. Он подошёл сзади, обнял её, прижался губами к её виску.

— Что-то случилось? — тихо спросила она, почувствовав напряжение в его объятиях.

— Всё хорошо, — солгал он, развернув её к себе лицом. — Просто я… я нуждаюсь в тебе. Сейчас. Как никогда раньше.

Его поцелуй был не просто страстным. Он был голодным, отчаянным, в нём была вся ярость и боль, что он испытывал. Возможно, это была их последняя ночь. Она ответила ему с той же страстью, вцепившись пальцами в его волосы.

Он повёл её к кровати, не отпуская её губ. Его пальцы дрожали, когда он расшнуровывал её платье, снимал с неё один слой за другим, обнажая бледную, почти сияющую кожу. Он делал это медленно, с благоговением, следя за реакцией каждого её нерва. Когда она осталась совершенно нага, он быстрыми движениями скинул и свою одежду.

Он уложил её на простыни и опустился рядом, накрывая её тело своим. Его губы не отрывались от её кожи. Он целовал её глаза, её виски, её шею. Он спустился ниже, захватывая её упругую, маленькую грудь, лаская языком её твёрдые, набухшие соски, заставляя её стонать и выгибаться под ним. Он слышал, как её дыхание срывается, чувствовал, как учащённо бьётся её сердце.

Его рука скользнула вниз по её животу, утонула в тёмной шелковистости между её ног. Он нашёл пальцами её бугорок, влажный и горячий, и начал ласкать его — сначала нежно, круговыми движениями, затем быстрее, настойчивее. Она застонала сильнее, её бёдра сами начали двигаться в такт его пальцам. Он чувствовал, как она вся напрягается, как её внутренние мышцы сжимаются в предвкушении.

— Габриэль… пожалуйста… — простонала она, и в её голосе была мольба.

Он поднялся над ней, глядя ей в глаза. Он видел в них доверие и такую же всепоглощающую жажду. Он направил себя в неё и медленно, давая ей привыкнуть к каждому миллиметру, вошёл в её горячее, влажное лоно. Она вскрикнула — тихо, коротко — и обвила его ногами вокруг талии, насаживаясь ещё глубже.

Он начал двигаться. Медленно, глубоко, выверяя каждый толчок, чтобы он приносил ей максимальное наслаждение. Он чувствовал, как её тело отзывается на каждое его движение, как она сжимается вокруг него. Он смотрел на её лицо — запрокинутое, с полуоткрытыми губами, с закрытыми глазами в сладкой истоме. Он наклонился и снова поймал её губы в поцелуе, заглушая её стоны своим дыханием.

Его ритм ускорялся. Он уже не мог сдерживаться. Его движения стали более резкими, требовательными. Он держал её за бедра, входя в неё всё глубже и сильнее. Каждый толчок был клятвой. Каждый стон — молитвой. Он хотел запомнить всё: хриплый звук её дыхания, аромат её кожи, влажную теплоту её тела, принимающего его.

Он чувствовал, как её ногти впиваются ему в спину, как её тело начинает содрогаться в серии мощных, волнующих спазмов. Её тихий крик стал для него сигналом, и он позволил себе отпустить контроль, зарычав ей в плечо, заполняя её собой, пока его собственное тело не забилось в окончательном, ослепляющем экстазе.

Они лежали, сплетённые, покрытые испариной, их сердца колотились в унисон. Он не отпускал её, гладя её живот, чувствуя, как её тело постепенно расслабляется под его ладонью.

Только когда их дыхание полностью успокоилось, он поднялся на локоть и посмотрел на неё. Она улыбалась.

— Габриэль… — начала она, но он мягко приложил палец к её губам.

— Тихо, — прошептал он. — Сейчас моя очередь говорить.

Он встал, накинул халат и принёс к постели ту самую пачку бумаг. Он видел, как кровь отливает от её лица, как её глаза расширяются от ужаса, когда она узнаёт дневники и отчёты лекаря.

— Я знаю, — сказал он твёрдо, не позволяя ей отстраниться. — Я всё знаю. И я не осуждаю. Я понимаю.

Он глубоко вздохнул.

— Меня прислали сюда не для карт. Меня прислали из Священной канцелярии. Уничтожить тебя. Потому что ты прозрела. Они видят в этом дело рук дьявола.

Он сжал её руки.

— Отряд инквизиции уже в пути. Они будут здесь через три дня. Я не отдам тебя им. Я люблю тебя. Но я умоляю тебя… если у тебя есть… связь… откажись от неё. Разорви её. Ради себя. Ради нас. Я смогу тебя спасти, только если ты будешь чиста перед ними.

Она медленно подняла руку и коснулась его щеки. Её пальцы дрожали.

— Ты просишь меня снова войти во тьму? — её голос был едва слышен.

Он сжал её руку и прижал к своим губам.

— Я прошу тебя позволить мне стать твоим светом. Довериться мне. Я буду твоими глазами. Я буду твоей защитой. Всю жизнь. До конца. Но дай мне возможность тебя защитить!

Она смотрела на него. Долго. Казалось, она взвешивает каждое его слово. И тогда она наклонилась и мягко, нежно поцеловала его в лоб. Это был не поцелуй страсти. Это было причастие. Благословение. И прощение.

Она не сказала «да». Не сказала «нет».

Она просто обняла его и прижала его голову к своей груди, позволяя ему слушать стук её сердца — того самого сердца, что должно было принять самое страшное решение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

9. Искупление

Габриэль проснулся от пронзительного чувства пустоты. Пространство в постели рядом с ним было холодным и нетронутым. Амалии не было.

Тревога, острая и холодная, сжала его сердце. Он вскочил, накинул штаны и выбежал в коридор. Он обыскал библиотеку, её будуар, даже пустую часовню. Её нигде не было.

«Она отвергла меня, — стучало в висках. — Она испугалась. Она сбежала. Или… она пошла на встречу с ним, чтобы подготовиться к бою».

Целый день он провёл в лихорадочном ожидании, прислушиваясь к каждому звуку в замке. Но замок молчал. Слуги ходили понуро, избегая его взгляда. Воздух был тяжёлым, словно перед грозой, которая никак не могла разразиться.

Он не находил себе места. Его мучили самые страшные картины: он видел её, заключающей новую сделку, видел, как тени сгущаются вокруг замка, готовясь к приходу инквизиции. Он почти убедил себя, что её молчание — это ответ. Ответ «нет».

На следующее утро, когда он сидел в отчаянии на своей кровати, в дверь постучали. Вошла Лизель. Но это была не та наглая, вызывающая девчонка. Её глаза были красными от слёз, а руки дрожали.

— Маэстро… — её голос сорвался на шёпот. Она не смотрела на него, уставившись в пол. — Графиня… она… она снова не видит.

Слова повисли в воздухе. Сначала они не дошли до его сознания. Потом обрушились на него с сокрушительной силой.

Он не помнил, как выбежал из комнаты. Он летел по коридорам, не чувствуя под ногами камня, снося на своём пути всё, как ураган.

Дверь в её спальню была приоткрыта. Он ворвался внутрь.

Она сидела на стуле у высокого окна, залитая утренним светом. Она была одета в простое белое платье, и её руки лежали на коленях, безвольно и спокойно. Она смотрела прямо перед собой, но её взгляд был пустым и невидящим. Те самые, огромные, прекрасные глаза, которые теперь отражали лишь внутреннюю тьму.

Его сердце остановилось. Он замер на пороге, боясь дышать, боясь, что это сон.

И тогда она повернулась в его сторону. Не глазами — они оставались неподвижными, — а всем телом. И на её лице появилась улыбка. Слабая, печальная, но безмерно нежная. Она узнала его по шагам.

Он медленно, как во сне, подошёл к ней и опустился перед ней на колени. Он не мог вымолвить ни слова. Он просто смотрел на неё, на её прекрасное, одухотворённое лицо, снова вернувшееся в темноту. Добровольно.

Она подняла руку, её пальцы нащупали его лицо, провели по щеке, по губам, как бы заново узнавая его в новой, вечной ночи.

Она ничего не говорила. Ей не нужно было говорить.

Этим молчаливым, добровольным актом самопожертвования она сказала ему всё. Она ответила «да» на его мольбу. Она доверяла ему свою жизнь, свою уязвимость, своё будущее. Она разорвала сделку. Отказалась от силы. Вернулась в ту самую клетку, из которой себя когда-то вырвала, — и ключ от этой клетки теперь отдала ему.

Это был акт такой огромной веры, такой всепоглощающей любви и такой немыслимой силы духа, что перед ним меркло любое колдовство.

Слеза скатилась по его щеке и упала на её руку. Она вздрогнула и её улыбка стала чуть шире. Она наклонилась и поцеловала его в лоб, как делала это прошлой ночью.

И в этом молчании, в этой добровольной тьме, была страшная и прекрасная правда. Охота закончилась. Не победой и не поражением. Жертва заслужила искупление.

Теперь всё зависело от него.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

10. Освобождение

Они приехали на третий день, как и было предсказано. Трое в чёрных сутанах, с лицами, высеченными из камня. Воздух вокруг них звенел от непреклонной решимости и холодной веры.

Габриэль встретил их у ворот замка — уже не маэстро Торн, картограф, а брат Габриэль, инквизитор, вернувшийся к своему долгу. Он вёл их по замку с бесстрастным видом, его сердце молотком стучало под рясой.

Их привели в ту самую небольшую гостиную. Амалия сидела в кресле у камина, одетая в простое тёмное платье. Её руки были сложены на коленях, а прекрасные глаза смотрели в пустоту, не фокусируясь на вошедших. Она была бледной, хрупкой, абсолютно беззащитной. Святой, сошедшей с витража.

Старший инквизитор, отец Марк, изучал её с пронзительным, цепким взглядом охотника.

— Графиня фон Морнхаген? — его голос громко прозвучал в тишине.

Она вздрогнула и повернула голову на звук, но не подняла глаз. —Да, отец? — её голос был тихим, но твёрдым.

— На вас пали серьёзные обвинения в ереси и сношениях с нечистой силой. Что вы можете сказать в своё оправдание?

Она мягко улыбнулась, и в этой улыбке была бездна печали.

— Я могу лишь сказать, что всю свою жизнь была рабой жестокости мужчин. Сначала моего опекуна, потом моего мужа. Господь даровал мне короткую передышку — несколько месяцев, чтобы увидеть мир. А потом… отнял зрение снова. Видимо, моя участь — быть в темноте. Какая уж тут ересь.

Они допрашивали её ещё час. Задавали хитрые вопросы, ловили на словах, искали блеск в глазах, признаки колдовской силы. Но они видели лишь слепую, сломленную женщину, чья история была так ужасна, что её одно упоминание заставляло суровых монахов потупить взгляд.

Они обыскали замок. Не найдя ничего, кроме нескольких суеверных трактатов в библиотеке и намёков слуг на «призрака графа».

В итоге отец Марк повернулся к Габриэлю.

— Ваш отчёт, брат Габриэль?

Габриэль выпрямился, глядя поверх головы Амалии в окно.

— Донос был ложным, отец. Следствие завершено. Местные жители суеверны и невежественны. Смерть графа — естественная. А «чудесное прозрение» графини — либо вымысел, либо… Божья воля, которая, увы, оказалась мимолётной. Они приняли следы бытового чуда и призрачные истории за дьявольщину. Здесь больше нечего расследовать.

Монах несколько секунд изучал его холодным взглядом, затем кивнул. —Да будет так. Дело закрыто.

Чёрный отряд удалился так же молчаливо, как и появился. Габриэль стоял у ворот и смотрел, как их фигуры растворяются в тумане, унося с собой призрак костра.

Он не ушёл вместе с ними.

Он вернулся в замок, сбросил с себя тяжёлую сутану инквизитора и навсегда остался просто Габриэлем.

Он стал её глазами.

По утрам он описывал ей погоду за окном: свинцовые тучи над болотами, первый иней, покрывший замковые зубцы, редкий луч солнца, пробивающийся сквозь мглу. Он водил её в церковь, садился рядом, и пока лилась органная музыка, он шёпотом рассказывал ей о том, как свет падает через витраж, окрашивая её лицо в синие и красные тона.

По вечерам он читал ей вслух. Уже не Писание, а стихи и рыцарские романы, и её пальцы следили по тактильным буквам, пока он читал.

Их жизнь текла тихо, почти мирно. Это не было счастьем — слишком много боли и тьмы осталось позади. Это было перемирие. Тихая гавань после долгой и ужасной бури.

Когда он смотрел на неё теперь, он не видел ни демона, ни богиню. Он не видел отражения своей первой жены. Он видел просто человека. Израненного, сильного, доверившего ему свою жизнь. Он видел её саму. Амалию.

Его решение остаться с ней было не потому, что она была святой или монстром. А потому, что она была просто ей. И он был просто им — мужчиной, который любил её и который добровольно взвалил на себя крест её тьмы, чтобы искупить вину за обеих женщин своей жизни: ту, что он, возможно, безвинно сжёг, и ту, что он спасал от сожжения сейчас.

Это была жертва больше, чем смерть. Это была тихая, личная победа любви. Над долгом. Над местью. Над самим прошлым.

И в этой тишине, в этом ежедневном, простом подвиге, он наконец обрёл то, что искал всю жизнь — не правду и не спасение, а искупление.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпилог: Вечная Тень

Прошёл год. Морнхаген всё так же тонул в туманах, но для двух его обитателей замок стал не тюрьмой, а убежищем.

Габриэль вёл Амалию под руку по заросшему саду. Он описывал ей поблёкшие осенние краски, последний упрямый цветок на розовом кусте, тяжёлые гроздья рябины. Она шла рядом, доверчиво положив ладонь на его руку, её лицо было спокойным и умиротворённым.

И вдруг он почувствовал его.

Тот самый холодок. Не от осеннего ветра, а тот, леденящий, идущий изнутри. То самое древнее, безразличное присутствие, которое он ощущал в замке в первые дни. Оно витало в воздухе, заставляя волосы на его руках встать дыбом.

Он замер, всматриваясь в её профиль. И увидел: на её губах играла та самая, чуть загадочная, знающая улыбка, что была до её слепоты. Та, что сводила его с ума и пугала одновременно.

Она повернула к нему своё прекрасное лицо.

— Что случилось, любимый? — Её голос был томным и ласковым, как мурлыканье кошки. — Кажется, подул холодный ветер?

Габриэль сжал её руку в своей, чувствуя, как по его спине пробежал холодок. Он понял. Он никогда не будет знать наверняка. Ушёл ли демон, разорвав сделку? Или он стал неотъемлемой частью её самой, уснув в глубине её души? Или он ждал здесь, в её слепоте, в этой новой, хрупкой тьме, которую она выбрала?

И он сделал свой выбор. Он принял эту тайну. Он будет любить её. Он будет охранять её. Но не от демона — от мира. И от самой себя. Потому что самая большая тайна и самая большая любовь его жизни жили в одной маленькой женщине. Он был обречён на вечное сомнение и на вечную верность.

— Да, — тихо ответил он, прижимая её руку к своей груди. — Просто ветер. Всё в порядке.

Однажды ночью он проснулся от ощущения, что в комнате кто-то есть. Воздух был ледяным, хотя камин ещё тлел. Он лежал неподвижно, вслушиваясь в тишину. Рядом с ним спала Амалия, её дыхание было ровным и спокойным.

И тогда он увидел. Лунный свет падал из окна, отбрасывая на стену их сдвоенную тень. Одну — чёткую, его. И вторую… тень от её тела. Она была чуть темнее, чуть более размытой и искажённой. И она не повторяла контуры её спящей фигуры. Казалось, она жила своей собственной жизнью, медленно колыхаясь в такт какому-то другому, незримому ритму.

Габриэль замер, не смея пошевелиться, смотря на это. Он понял. Демон никуда не ушёл. Он просто ждал. Ждал внутри неё, в самой их жизни.

И теперь Габриэль был приговорён. Не к покою, а к вечной бдительности. Не к простой любви, а к любви, навсегда смешанной со страхом. Он будет любить её всю оставшуюся жизнь. И он будет помнить, что спит в обнимку не только с женщиной, но и с тайной. И что однажды ночью холодный ветер может подуть снова.

Он повернулся и нежно обнял её, прижавшись лицом к её волосам, вдыхая знакомый аромат лилий и чего-то неуловимого, вечного. Она во сне прошептала его имя.

И две тени на стене слились в одну — единую, неразделимую и вечную.

Конец.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец