Грешник

Глава 1. Святая и грешник

Вечер опускался на город, как шелковая черная вуаль, вкрадчиво и без пощады. Улицы, прогретые дневным солнцем, источали аромат тёплого камня, старого вина и дыма от сандалового ладана, просачивающегося из открытых дверей базилики Сан-Джованни. Внутри царила тишина — такая глубокая, будто сам Бог устал говорить.

Бьянка стояла у мраморного порога, задержав дыхание. В руках — потёртый кожаный молитвенник. Дар отца, с его инициалами на форзаце. Пальцы чуть подрагивали, когда она проводила ими по тиснённой обложке, как по лицу родного человека. Лицо, которого уже давно не видела.

Платье — скромное, почти монашеское: серое, с длинными рукавами. Волосы — светлые, убраны в низкий пучок. Она выглядела не как обычная девушка, вышедшая из храма, а как привидение прежней эпохи — слишком тихая, слишком светлая для этого города.

Она свернула с главной улицы, будто не специально. Переулок вёл к станции метро, мимо заброшенного дома, который она знала — но сегодня, в этом свете, он казался другим. Более тесным. Более тёмным.

Шаг. Ещё один.

Гулкая тишина, нарушаемая только её каблуками.

И вдруг — чьё-то дыхание за спиной.

Рука вылетела из тени, вцепилась в её плечо. Она вскрикнула — молитвенник упал на землю, раскрывшись.

— Тихо, куколка, — прошипел один из них, второй уже прижал её к кирпичной стене. — Быстро и без шума. Мы знаем, кто ты.

— Я не… — голос сорвался. — Вы ошиблись! Я просто…

— Информаторша, — с презрением сказал один. — Святая-девственница, да? А на самом деле шпионка, сука.

Нож блеснул в полумраке. Она замерла.

Молча.

Бог не слышал её сейчас.

Именно в этот момент что-то изменилось в воздухе. Как будто само пространство сжалось. Тень у конца переулка сгустилась и ожила.

Он появился без звука.

Высокий. В чёрном. Лицо — холодное, как гранит. Тёмные волосы, зачёсанные назад, отливали синевой под фонарём. Глаза… Бьянка никогда прежде не видела таких глаз. Они были цвета ночного дождя — стальные, лишённые всякого света. Никакой эмоции. Ни страха. Ни гнева. Только пустота.

Он не сказал ни слова.

Просто подошёл.

Первый мужчина даже не успел обернуться. Лезвие блеснуло — и его тело рухнуло, как мешок с цементом. Второй отступил, завопил, но было поздно — рука в перчатке схватила его за горло, и через секунду его лицо встретилось со стеной с таким хрустом, что Бьянка зажмурилась.

Кровь. Она почувствовала её запах раньше, чем увидела.

Тишина вернулась.

Она стояла, прижавшись к кирпичу, и дрожала. Её пальцы всё ещё сжимали воздух — там, где был молитвенник. Но он лежал на мостовой, в крови.

Мужчина подошёл ближе.

Сердце забилось в горле, как загнанная птица.

Он посмотрел на неё. Не с любопытством. Не с жалостью. Сравнимо с тем, как палач смотрит на жертву — оценивающе, решительно.

Она открыла рот, чтобы сказать «спасибо», «помогите», «кто вы» — но он заговорил первым.

— Встать.

Голос был хриплый, с лёгким сицилийским акцентом. Бьянка не сразу поняла, что приказ был адресован ей.

— Что?.. — Она попятилась. — Вы… вы их убили…

— Они пришли за тобой. А теперь ты идёшь со мной.

— Нет… Я не… — она качнула головой. — Я не знаю вас. Я должна позвонить в полицию.

Он посмотрел на неё так, что у неё пересохло во рту.

— Не нужно никому звонить. Поверь, там, где ты побываешь, полиция не имеет власти.

Он шагнул вперёд. Она сделала шаг назад. Он снова подошёл — и теперь разрыв между ними сократился до вдоха.

— Кто вы?

Он поднял руку. Мягко, почти бережно провёл пальцем по её щеке — там, где осталась капля крови от чужой руки.

— Я тот, кто оставляет после себя грех. — Его губы тронула тень улыбки. — А ты теперь моя проблема.

Она хотела бежать. Закричать. Но тело будто застыло. Страх переплавился в оцепенение. Он взял её за запястье, не сильно, но властно. Как будто она не человек, а вещь, которую можно унести.

— Нет! — Она дёрнулась. — Прошу, не надо! Я никому не делала зла!

Он наклонился к самому её уху.

— Именно поэтому ты и оказалась не там, где нужно.

Он поднял молитвенник с земли. Глянул на обложку, потом — на неё.

— Молись, Бьянка.

— Откуда вы знаете моё имя?

Он усмехнулся, повернулся — и потянул её за собой в ночь.

Рим, казалось, закрыл за ними двери. Улицы снова стали безмолвными. Лишь на мостовой осталась книга, в крови. Святая реликвия, теперь осквернённая.

А в небе ни одной звезды.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 2. Плен

Она не помнила дорогу.

Автомобиль скользил по ночной Тоскане, как по беззвучной чернильной ленте — ни одного фонаря, ни одной указательной таблички. Только темнота, в которой Бьянка ощущала себя не телом, а мыслью, застрявшей между паникой и молитвой.

Сзади — двое мужчин. Спереди — силуэт водителя. И рядом с ней — он. Лука.

Он сидел молча, расслабленно откинувшись на спинку сиденья, с одной ногой, небрежно закинутой на другую. В темноте его профиль казался вырезанным из мрамора: острые скулы, напряжённая линия челюсти, глаза, которые, казалось, светились даже в тени. Он не смотрел на неё. Но Бьянка знала — он чувствует каждый её вздох, каждое движение руки, каждый взгляд в окно, словно ей вшили под кожу тонкую проволоку, привязанную к его пальцам.

— Куда вы меня везёте? — сорвалось наконец.

Голос был чужим. Треснувшим.

Молчание.

— Я не знаю, кто вы, но... — она села ровнее. — Я ничего вам не сделала. Я реставратор, вы слышите? Работаю с фресками. Меня кто-то принял за другую. Это ошибка.

Он повернул голову. Медленно.

— Ты говоришь слишком много.

Слова были мягкими, но от них у Бьянки прошёл холод по позвоночнику.

Она сжалась, сжав пальцы в кулак на коленях. Машина снова нырнула в поворот, и свет фар выхватил из темноты высокие кипарисы, тянущиеся в небо, как чёрные свечи.

Наконец, авто замедлило ход. Ворота — кованые, старинные — раскрылись беззвучно, будто сами приветствовали нового гостя. Вилла, притаившаяся среди виноградников, была скорее крепостью, чем домом: высокие стены, сторожевые фонари, и глухая тишина, будто весь мир вокруг заснул и больше не проснётся.

Лука открыл дверцу, не оглянувшись.

— Выйди.

— Нет. Пока вы не объясните…

—

Бьянка.

Она вздрогнула от того, как он произнёс её имя.

— Выйди. Сама. Или тебя вытащат.

Она выбралась. Ноги дрожали. Ночной воздух пах вином, камнем и жаром, который всё ещё исходил от земли. В этом месте было что-то неправильное. Слишком тихо. Слишком темно. Слишком безнадежно.

Она шла за ним по мощёной дорожке, зная: если повернёт назад — дожидается не свобода, а пуля в спину. Или хуже.

Дверь виллы была массивной, деревянной, с латунной ручкой в виде змеи. Лука распахнул её и шагнул внутрь, не оборачиваясь. Она вошла следом — и словно ступила в другой век.

Потолки — сводчатые, стены — обложены камнем, ковры — цвета засохшей крови. В воздухе — запах табака, дерева и чего-то ещё… того, что не описывается запахом. Власть. Угроза. Грех.

— Сюда.

Она послушно вошла в большую комнату с камином. На столе — графин с красным вином. В углу — кресло из тёмной кожи. И кровать. Одна. С широкой спинкой и слишком свежими простынями.

Бьянка застыла у порога.

— Это… Это что?

Он повернулся к ней. Спокойно. Не приближаясь, но и не давая ей убежать.

— Теперь ты здесь.

— Здесь?

— На вилле.

— Почему? Зачем?

— Ты теперь моя проблема.

Она отступила, как от удара.

—

Что?

— Твой отец задолжал. И не деньгами.

Она вскинула голову.

— Мой отец… священник. У него нет долгов!

— У всех есть долги. У кого-то — телом. У кого-то — верой. У кого-то — дочерью.

Она покачала головой. Слёзы жгли глаза, но не лились. Она не позволит. Не перед ним.

— Это безумие.

Он молчал.

— Я требую…

Он шагнул ближе. И остановился в метре от неё. Стены сузились, дыхание сбилось. Её сердце металось, как пойманная птица, а он просто смотрел.

— Ты можешь кричать. Никто не услышит.

— Что вы со мной собираетесь делать?

— Пока — ничего. Ты останешься здесь. До тех пор, пока я не решу, что с тобой делать.

— И вы думаете, я просто подчинюсь?

Он снова усмехнулся. На этот раз почти по-доброму. Почти.

— Неважно. Здесь подчиняются все.

Она рванулась к двери — глупо, без плана, просто на инстинкте. Но он перехватил её взглядом. Не шагом. Не криком. Только взглядом.

И она остановилась.

Он не прикоснулся к ней. Ни разу. Но его взгляд держал крепче наручников.

— Завтра тебе принесут одежду. Не вздумай искать телефон. Не выходи без разрешения.

— Это тюрьма.

— Это дом.

— Вы больны!

Он сделал шаг. Она отшатнулась.

— Я могу быть кем угодно, если речь идёт о моей работе. А моя работа — удерживать то, что может быть полезно.

— Я не вещь!

— Пока нет, — сказал он. — Но у всех есть цена.

Он повернулся к двери. На мгновение Бьянка увидела его спину — широкую, напряжённую. Мужчину, который привык контролировать. Которому плевать на слёзы. Который носит костюмы, как броню, и смотрит, как будто знает, как ты умрёшь.

— Лука… — выдохнула она.

Он обернулся.

— Если вы хотели запугать меня, то вам удалось.

Он подошёл к двери, задержался.

— Это не запугивание, Бьянка. Это предупреждение.

Дверь захлопнулась.

Она осталась одна.

Слишком одна.

Пальцы всё ещё дрожали. Молитвенник… остался в машине. Или, может, на мостовой в Риме.

Она обвела взглядом комнату. У стены — крест. Старый, резной. Кто-то здесь когда-то верил в Бога. Сейчас — нет.

Она медленно подошла к окну. Оно было на замке. За ним — виноградники. Слишком далеко, чтобы звать на помощь. Слишком близко, чтобы забыть.

Она села на кровать. Не раздеваясь. Сжав руки в кулак.

Он не тронул её. Но она чувствовала себя… ограбленной. Словно её уже забрали. Не тело. Душу.

С улицы донёсся звук — щёлкнула задвижка.

Он не ушёл. Он всё ещё рядом.

Смотрит?

Слушает?

Ждёт?

Она знала одно — он не выпускал её из поля зрения. Даже если она была одна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 2.5 Дом из греха

Комната была пуста, но ей казалось, что кто-то стоит в углу. Тихо. Незримо.

Бьянка зажгла свечу, найденную в ящике у камина. Огненный огарок дрожал, как и её пальцы. Воздух был душный — с примесью пыли, дерева и чего-то застывшего, будто здесь давно не дышали искренне.

Она ходила по комнате медленно, босиком, прижимая ладони к себе, словно холод проникал под кожу. В одном из углов нашла старый комод. Когда открыла дверцу — из темноты выпала пыльная тряпка. За ней — потемневшее распятие.

Она взяла его осторожно. Как раненого птенца.

Дерево было потрескавшимся. Фигура Христа — почти стерта. Но глаза… глаза всё ещё смотрели. Не с укором. С болью.

Ты не должен быть здесь

, подумала она.

Но была уверена —

и я тоже

.

Она опустилась на колени. Положила крест на постель. Подняла глаза к потолку, будто он мог открыть небо.

—

Господи…

Шёпот.

— Если Ты слышишь — не дай мне озлобиться. Не дай мне стать такой, как он.

Свеча трепетала. Тень распятия танцевала по стенам.

— Мне страшно. Я не понимаю, зачем я здесь. Не знаю, кто он. Лука… — она проглотила ком в горле. — Он держит меня, как пленницу, но не прикасается. Говорит, что я его проблема. Как будто я вещь. Но смотрит... иначе. Так, как никто никогда не смотрел. Будто видит во мне не только тело. Будто уже его сломал.

Она склонилась ниже. Лоб коснулся простыни.

— Я не хочу ненавидеть его. И не хочу... чувствовать то, что чувствую. Это не желание. Это бездна.

Дверь скрипнула.

Она вздрогнула. Не оборачиваясь. Только свеча на мгновение затрепетала сильнее.

—

Ты говоришь с Богом или со мной?

— прозвучал голос.

Она не поднялась.

— Разве есть разница?

Тишина.

Она почувствовала, что он зашёл.

—

Ты молишься за спасение?

— его голос стал ближе.

— За прощение.

— Это ты у него прощения просишь?

— Да.

— А он тебя слышит?

Она закрыла глаза.

— Я надеюсь.

Он подошёл ближе. Села на край кровати. Теперь между ними был только крест.

— Забавно, — сказал он. — Ты держишь в руках символ боли. Мужчину, которого прибили к дереву за то, что он слишком сильно любил. А просишь у него милости, словно Он прощает.

— Он прощает, — сказала она тихо.

— Значит, глупец.

Она подняла глаза.

— Нет. Он просто не ты.

Они смотрели друг на друга. Она — с мольбой. Он — с насмешкой, за которой пряталось нечто большее.

— Ты веришь, что сможешь спастись, если будешь молиться?

— Я верю, что смогу остаться собой.

Он кивнул. Встал.

— Тогда молись. Пока можешь.

Он ушёл.

Дверь захлопнулась.

А Бьянка снова склонилась над крестом — и прошептала:

—

Не дай мне потеряться внутри него.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 3. Правила игры

Утро в этом доме не наступало.

Свет пробивался сквозь тяжёлые шторы тускло, словно даже солнце не решалось заглядывать сюда. Бьянка проснулась с ощущением, будто её сердце затянуло сетью. Она не помнила снов, но знала — они были тревожными. Всё внутри сжималось, будто мир вокруг перестал подчиняться обычным законам.

Комната была пуста.

На прикроватной тумбе — графин с водой и единственный стакан. Металлический, холодный на ощупь. Она пила жадно, не понимая, когда в последний раз чувствовала вкус чего-то обычного, человеческого.

Она подошла к окну. Шторы сдвинулись неохотно. За ними — виноградники, простирающиеся до горизонта. Простор, в котором нельзя спрятаться. Свобода, которая только кажется возможной.

Снизу доносились голоса. Мужские, грубые. Кто-то смеялся. Кто-то ругался по-итальянски. Она различила имя Луки. Её пальцы инстинктивно сжались.

Он всё ещё здесь.

Она огляделась. Ни часов. Ни зеркал. Ни телефона.

Чёрт. Телефон.

Она кинулась к комоду. Потом — к ящикам у стены. Ничего. Даже розетки — скрыты. Лишь старая лампа с треснувшим абажуром и Евангелие на латыни. Она не знала, что бесило её больше — это показное благочестие или то, как тщательно здесь всё контролировали.

Через пару часов (или минут?) дверь открылась.

Он вошёл без стука. В чёрной рубашке, слегка расстёгнутой у горла. Без пиджака. Без оружия на виду. Но с таким выражением лица, будто вся вилла — его территория. Даже воздух подчиняется ему.

— Ты не спала, — сказал он.

— Трудно спать, когда не знаешь, где ты, — сухо ответила она.

Он остановился у окна. Посмотрел на виноградники, будто они рассказывали ему больше, чем люди.

— Я обещал, что не трону тебя.

— Ага. Пока не решишь, что я тебе надоела. Или что я больше не полезна.

Он повернулся к ней. Медленно.

— Значит, ты уже начала думать, зачем ты здесь.

— Да, — её голос дрожал, но она не отступала. — И я хочу услышать ответ. Без загадок. Без угроз. Просто скажи.

Он подошёл ближе. Встал напротив неё, но не слишком близко — ровно на той грани, когда можно уйти, если хватит воли.

— Твой отец. Дон Алессандро. Священник. Уважаемый человек в Ватикане. Говорят, он может достучаться до любого сердца.

— Что он вам сделал?

— Он нарушил договор.

Она прищурилась.

— Церковь не делает сделки с преступниками.

Лука усмехнулся.

— В теории — нет. На практике… ты же не такая наивная, Бьянка. Церковь веками жила за счёт тех, кто приносил золото. А золото редко бывает чистым.

Он подошёл к столу, налил себе воды. Пил медленно, глядя на неё поверх стакана.

— Двадцать лет назад твой отец принял пожертвование. От человека, которого ты бы сейчас назвала чудовищем. Но тогда — это был просто щедрый меценат.

— Вы говорите о своём боссе?

Он не ответил.

— Взамен была просьба: хранить определённые документы. Не спрашивать. Не вмешиваться. Только хранить.

— И что?

— Твой отец решил, что может быть героем. Передал копии в прокуратуру. А оригиналы спрятал.

Бьянка замерла.

— Это неправда.

— У меня нет нужды врать. Поверь, ложь — трата времени. Я не трачу своё.

— Значит… вы держите меня здесь, чтобы он… что? Отдал вам документы?

Лука поставил стакан на стол.

— Он знает, что ты пропала. Но пока он молчит. Думает, что ты в безопасности. Думает, что я не такой, как мой босс.

Она сделала шаг назад. Потом ещё один. Стена — за спиной.

— Это… это шантаж.

— Это —

правила игры

.

— Вы сумасшедшие! — она сорвалась на крик. — Вы используете дочь священника как разменную монету!

— Не мы начали.

Она бросилась к двери. Дёрнула за ручку — заперта. Лука наблюдал за этим без выражения.

— Мне нужен телефон. Я должна с ним поговорить!

Он промолчал.

— Я позвоню в полицию. В посольство. Куда угодно!

— У тебя нет телефона.

— Он у тебя! Отдай!

Он шагнул к ней. Рука — в карман. Она услышала звук — он достал что-то и бросил ей. Телефон. Она поймала его, как спасательный круг.

Но стоило ей включить экран — он выхватил устройство и с силой разбил его о край стола. Экран треснул, корпус распался.

Она вздрогнула.

—

Вы псих!

— Не люблю повторяться, — спокойно сказал он. — Здесь нет связи. Ни звонков. Ни сообщений. Ни спасения.

— Я не останусь здесь! Я не…

Он приблизился.

Она инстинктивно отступила — но уже было некуда.

— Послушай, — его голос стал тише. — Ты можешь делать эту ночь проще. Или сложнее. Можешь продолжать кричать, бегать, угрожать. А можешь сесть. Выпить воды. Дать себе дышать.

Она смотрела на него с такой яростью, что в любом другом месте он бы отступил. Но не здесь.

Он достал что-то из внутреннего кармана — металлические наручники.

— Что это?

— Мера предосторожности.

— Вы не посмеете…

— На ночь. Только на ночь. Чтобы ты не решила убежать. Или не пыталась поранить себя.

— Я не ребёнок!

— Но и не гостья.

Он подошёл ближе. Взял её за запястье. Сильно, но не больно. Просто так, чтобы она поняла — выбора нет.

— Прошу… — голос сломался. — Не надо.

Он застегнул наручник на одной руке. Второй — пристегнул к изголовью кровати.

Она смотрела на него с ужасом. Он стоял слишком близко. Сердце билось в горле. Всё тело сжалось.

Он смотрел на неё. Долго. Потом склонился, опёршись руками о спинку кровати, их лица — в одном дыхании.

— Ты хочешь знать, что дальше?

Она ничего не сказала.

— Дальше — ты живёшь. Ешь. Молишься. Слушаешь. И ждёшь, пока твой отец решит, что ты ему важнее, чем святость.

Он отошёл к двери. Открыл её. Перед тем как выйти, сказал:

— А если ты очень захочешь кричать — никто не услышит. Но я услышу. Всегда.

Дверь закрылась.

Она осталась одна. Пристёгнутая. Одинокой рукой она дотянулась до простыни, сжала её так, будто это могла быть молитва.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но слов больше не осталось.

Глава 4. Первая молитва

Ночь вползала в комнату, как змей — медленно и бесшумно. Шторы дрожали от слабого ветра. За окном звёзды казались чужими. Здесь, на этой вилле, они не светили — лишь напоминали, как далеко она от всего, что когда-то было настоящим.

Бьянка лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Одной рукой она всё ещё была пристёгнута к изголовью. Металл холодил запястье, оставляя красную полосу на коже — напоминание: ты не свободна. Ни телом, ни словом, ни мыслью.

Она не плакала.

Плакать — значило признать слабость.

Она просто лежала. Слушала, как в груди стучит сердце. Не за Луку. Не от страха. Просто потому что живёт. Пока.

В какой-то момент ей стало трудно дышать. Тишина — слишком глухая. Темнота — слишком густая. Комната — слишком чужая.

Она села. С усилием, опершись на локоть. Другая рука потянула цепь наручников, и та, как в насмешку, звякнула — будто звали на вечерню.

Молитва.

Это слово всплыло само. Простое. Беспомощное.

Бьянка оглядела комнату. На стене — распятие. То же самое, с которым она говорила прошлой ночью. Оно всё ещё было здесь, будто ждало её.

Она встала на колени прямо на кровати. Ткань простыней холодила кожу сквозь тонкую ночную рубашку. Металл звенел, когда она опустила голову. Рука со скованным запястьем дрожала. Вторая — легла на грудь.

И она начала.

Сначала — шёпотом. Потом — чуть громче.

—

Ave Maria, gratia plena...

— губы знали слова, даже если сердце сомневалось.

Глаза закрылись. Образы всплыли сами. Не Лука. Не этот дом. А Рим. Базилика. Алтарь.

И — маленькая Бьянка.

Флешбек.

Она пряталась в тени алтаря. Её колени были в пыли, ладошки сжаты в кулачки. Голос — едва слышен.

—

Святая Мария, Матерь Божья… Пусть мама вернётся. Пусть она не болеет. Я обещаю вести себя хорошо. Я не буду спрашивать, почему она уехала. Я только хочу… обратно.

На плитах — пыль от воска, капли восхваления и боли. Девочка гладила край платья, шептала, и только один человек слышал её.

— Бьянка.

Она вздрогнула. Но не испугалась. Этот голос был — как покров.

— Папа… я…

Алессандро присел рядом. Его сутана шуршала, как крылья. Он не говорил сразу. Только посмотрел в сторону свечей.

— Ты знаешь, зачем мы молимся?

— Чтобы Бог помог.

— Не совсем. — Он взял её руку. — Мы молимся, потому что сами не можем помочь. Мы отдаем. Мы жертвуем.

— Мамой?

Он вздохнул.

— Иногда Бог просит то, что нам больно отдать. Потому что любовь — это жертва. Настоящая, живая. Не та, что в песнях. А та, что кровоточит.

Бьянка запомнила. Боль — как доказательство любви.

Она открыла глаза. Тьма снова вернулась. Комната — всё та же. Только теперь, в её груди, горела старая, забытая искра.

—

Господи… если Ты слышишь...

Слова шли сами.

— Я больше не прошу свободы. Я не прошу вернуть то, что было. Я только хочу… сохранить себя. Не стать, как он. Не раствориться в этом доме.

Она вздохнула.

— Я не понимаю, кто он. Лука. Он говорит, что я — вещь. Проблема. Но смотрит… как будто я — что-то большее. Словно ждёт, что я сломаюсь. Или спасу его. Но я не могу.

Тишина.

Она опустила голову. Щека — к простыне. Свеча почти догорела. Её дыхание сбилось.

И тут она поняла — она больше не одна.

Дверь была открыта.

И в ней — он.

Опирается плечом о косяк, словно так и стоял. Курит. Дым стелется по полу, как призрак. Глаза его — полутень, полусвет. Он не движется. Только смотрит.

— Ты часто это делаешь? — голос тихий, ленивый.

Она не ответила.

— Разговариваешь с кем-то, кто не отвечает?

Она поднялась. Осталась на коленях.

— Я разговариваю с тем, кто выше тебя.

Он усмехнулся. Поднёс сигарету к губам.

— Ты ошибаешься. В этом доме — выше только потолок.

Он подошёл ближе. Дым коснулся её лица. Но она не отпрянула.

— Ты думаешь, Он придёт? — кивнул на распятие. — Заберёт тебя отсюда, как пастырь?

— Он уже здесь, — спокойно сказала она. — Он — в том, что я ещё молюсь. Хотя могу уже ненавидеть.

Он замолчал. Сел на край кровати. Медленно. Никаких резких движений. Он был слишком спокоен.

— Твой Бог не придёт сюда, Бьянка. Этот дом построен на грехах.

Он затушил сигарету о край металлической тумбы. Пепел — как след. Как крест.

— Здесь нет места для святых. Только для тех, кто умеет выживать.

Она посмотрела на него. Впервые — не с ужасом. С вызовом.

— Я не хочу выживать. Я хочу жить.

Он обернулся.

— Тогда умри. Старая ты. Та, что верила. Та, что молилась. Потому что та — не спасёт тебя.

Он подошёл ближе. Опустил руку на матрас — возле её бедра. Она замерла.

— Ты хочешь знать, как выживают здесь?

Она ничего не сказала.

Он наклонился к её уху. Его голос был ледяным.

— Любовь — не жертва. Любовь — власть.

Он отстранился. И исчез.

Дверь закрылась.

А она осталась — на коленях. Перед распятием. Не святой. Не грешной. Просто женщиной, которую перестают слышать — и на небе, и на земле.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4.5 Между словом и кожей

Бьянка не заметила, как заснула.

Свеча у изголовья догорела до половины, воск растёкся по подсвечнику, как слёзы. Воздух в комнате был прохладным, с лёгкой горечью пепла и ладана. Она лежала на боку, крепко прижимая к груди молитвенник. Сквозь сон слышала тиканье часов и что-то ещё — тяжёлые шаги, приглушённое дыхание.

Он снова пришёл.

Лука стоял в дверях, как и прошлой ночью, но на этот раз не курил. Просто смотрел.

Почему ты не боишься входить туда, где имя Бога звучит чаще, чем твоё собственное?

Её веки дрогнули, но не открылись. Она притворялась спящей — возможно, в надежде, что тогда он уйдёт. Или что останется.

Он подошёл ближе. Ступал бесшумно, как тень, как исповедник в храме.

—

Бьянка

, — сказал он едва слышно.

Только имя. Без приказа, без угрозы.

Она сжала книгу сильнее.

— Ты молилась, — в его голосе не было насмешки. Только удивление. — И всё ещё молишься. После всего.

Она не отвечала. Он, похоже, и не ждал ответа.

— Я видел, как ты дрожишь, когда молишься. Словно каждое слово режет изнутри. Будто грех уже внутри — и ты просишь не прощения, а наказания.

Он присел на край кровати. Медленно, сдержанно, словно боялся разбудить призрака.

—

Ты не та, кого мне приказывали привезти.

Молчание. Только её дыхание и его слова, падающие в него, как камни в воду.

— У тебя руки не для наручников. Они для прикосновения к фрескам, к стенам храмов. Я видел, как ты смотришь на иконы. С любовью. Как на живое.

Он потянулся. Его пальцы коснулись её запястья — не схватили, не сжали. Просто легли на кожу, как перо.

Бьянка вздрогнула.

— Ты не спишь.

Тишина потяжелела. Она не открыла глаза. Но перестала дышать ровно.

Он провёл пальцем по её венам. Кожа вздрогнула под этим движением, как струна.

— Ты слишком чистая для этого дома, — сказал он. — Но теперь ты уже внутри.

Он убрал руку.

— Твой Бог не придёт,

angelo

. Он боится таких, как я. Или не различает нас.

Он встал. Шаги отдалились, снова став эхом.

Но у двери задержался.

— Если ты снова будешь молиться... Не зови Его. Зови меня.

Хлопок. Закрылась дверь.

Только тогда Бьянка распахнула глаза. В полумраке комната казалась не её. Не светлой. Не безопасной. Только молитвенник, всё ещё сжатый в пальцах, был напоминанием о другой жизни.

Она села, медленно.

И в первый раз за всё время — не начала молитву.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 5. Искушение

Утро в этом доме начиналось с тишины. Не с запаха кофе, не с пения птиц, не с грохота посуды, как было в Риме, в квартире над булочной, где каждое утро пробуждало город к жизни. Здесь же — будто мир замирал, прежде чем осмелиться выдохнуть.

Бьянка проснулась от легкого скрипа двери.

Рука всё ещё была пристёгнута к изголовью. Кожа под металлической полосой слегка саднила, но она уже перестала обращать внимание. Цепь звякнула — привычно, буднично. Как будто так и должно быть.

Она приподнялась на локтях, волосы упали на плечи, спутанные, мокрые у висков. Она не знала, сколько спала. Сколько ночей провела здесь. Может, две. Может, двадцать.

Но сегодня всё было иначе.

Он вошёл.

Лука.

Без оружия, без угроз. В одной руке — поднос. На нём — чашка эспрессо, тарелка с канноли, аккуратно сложенная салфетка. Всё слишком утончённо для тюрьмы.

Он молча поставил поднос на прикроватный столик.

Она смотрела на него с прищуром, как дикая кошка, загнанная в угол, но ещё способная царапаться.

— Я не голодна, — бросила она хрипло.

— А я не спрашивал, — ответил он.

Она хотела повернуться к стене, но цепь не дала. Он наблюдал за ней внимательно, оценивая каждый вздох, каждый изгиб плеч, каждую дрожь в голосе.

Он взял маленький ключ, щёлкнул замок наручников. Запястье освободилось. Кровь прилила к пальцам. Она сжала кулак, будто хотела сохранить ощущение свободы хоть на мгновение.

— Что это? — спросила она, кивнув на поднос.

— Завтрак.

— У пленников не бывает завтраков. Только подачки.

Он сел в кресло, закинул ногу на ногу. Спокойный, уравновешенный, как будто они — в дорогом отеле, а не в клетке.

— Ты умеешь делать утро неприятным. Даже с канноли, — лениво заметил он.

— Вы же монстр. Почему кормите меня сладостями?

Он улыбнулся уголками губ.

— Чтобы ты помнила — даже в аду есть удовольствия.

Она опустила взгляд. Слишком громкое сердце стучало в груди.

Канноли пахли кремом и корицей. Горячий кофе дразнил ароматом, который в прежней жизни был утешением.

Она не притронулась. Хотя горло пересыхало.

— Это снова игра? — прошептала она. — «Дай ей вкусное, и она станет послушной»?

Он встал. Медленно подошёл. Остановился рядом с кроватью. Она замерла.

Он взял кусочек канноли, разломил пополам. Поднёс к её губам.

— Попробуй.

Она покачала головой. Но он не отступал.

— Ешь, Бьянка.

— Почему?

— Потому что ты ещё не готова умереть с голоду. А я не готов смотреть, как ты слабеешь.

Губы дрогнули.

Он поднёс канноли ближе. Крем коснулся её губ. Сладкий, сливочный, с крошками теста.

Она приоткрыла рот — инстинктивно. И тут же почувствовала, как он смотрит. Жёстко. Внимательно. Будто сканирует каждое движение языка, каждую реакцию.

Он наклонился ближе. Провёл пальцем по уголку её губ, убирая крошку.

Она вздрогнула. Но не отстранилась.

Его палец остался на долю секунды дольше, чем нужно. Тепло. Кожа к коже. Воздух между ними сгустился.

— Ты дрожишь, — прошептал он.

— От отвращения.

— Ложь, — он наклонился ниже. — У тебя вкус канноли на губах и вкус страха под кожей. Но страх — сладкий, когда его принимаешь.

Она сжала простыню.

— Вы больны.

— Возможно. Но ты уже ешь с моей руки.

Он отступил. Вернулся в кресло, будто ничего не произошло. Сделал глоток кофе. Поставил чашку. Снова посмотрел на неё.

— Ты когда-нибудь задавала себе вопрос, Бьянка: почему тебе страшно, и в то же время — ты не хочешь, чтобы я ушёл?

— Я хочу, чтобы вы исчезли.

— Нет. Ты хочешь, чтобы я остался — но стал другим. Мягче. Спасителем. Тем, кто снимет с тебя цепь.

Она отвела взгляд. Он попал в точку.

— Ты думаешь, я могу измениться?

— Думаю, что вы не хотите.

Он кивнул. Словно принимал это как факт.

— Ты права.

Он встал. Подошёл к ней снова. На этот раз — ближе, чем раньше. Рядом. Поставил руку на спинку кровати, наклонился.

— Но ты уже меняешься.

— Ваша самоуверенность — отвратительна.

— А твоя искренность — возбуждает.

Она вскинула голову.

Он не шутил.

Они смотрели друг на друга. Тишина пульсировала между ними, как вторая кожа.

— Если вы хотите запугать меня — у вас не выйдет, — сказала она.

— Я не хочу тебя запугивать. Я хочу, чтобы ты привыкла.

— К чему?

— Ко мне.

Он выпрямился. Направился к двери. На ходу бросил:

— Съешь канноли. Потом будешь жалеть, что не попробовала.

Он ушёл.

А она осталась. Запястье было свободным. Рот — сладким. Взгляд — горел. Она посмотрела на тарелку. Канноли остались. Как и её гордость.

Но один кусочек всё же исчез. И вкус остался.

Слишком сладкий. Слишком опасный.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 6. Побег

Она ждала утро, как ждут последнего поезда — зная, что не будет второго шанса.

С того момента, как Лука оставил её без наручников и не вернулся на ночь, внутри Бьянки всё сжалось в тревожный ком. Что-то подсказывало — это окно. Узкое, опасное, но всё-таки окно.

Она не спала. Только лежала, прислушиваясь: к тишине в коридоре, к скрипу половиц, к дыханию дома. И когда первый рассветный луч прошёлся по полу, как пальцы по клавишам пианино, она встала.

Ноги дрожали. Рубашка — та же, в которой она спала. Без обуви. Телефон был разбит им ещё раньше, но она украдкой вытянула заколку из волос — крепкую, металлическую. С её помощью открыла замок на двери — один из тех навыков, которым учил отец ради “всяких случаев”, не зная, что один из них однажды станет её спасением.

Она шла босиком. Коридоры были пусты. Слуги ещё не проснулись, или Лука приказал не приближаться. Может, он и правда считал, что она не сбежит.

Ошибка.

Она сбежит. Или умрёт.

Внутри стучал ритм:

Беги. Беги. Беги.

Солнце ещё не взошло полностью, но небо уже светлело. Воздух был сырой, тёплый, насыщенный ароматом винограда, земли, страха.

Виноградники тянулись вдоль холма, как зелёные ряды проклятия. Бьянка бежала между ними, сбивая дыхание, цепляясь платьем за лозы. Листья царапали кожу. Земля была холодной под ногами. Камни ранили подошвы, но боль не останавливала. Напротив — только подстёгивала.

Она не знала, куда. Главное — подальше от виллы.

Вдали — река. Она её видела, когда сидела в комнате на втором этаже. Узкая, но быстрая. Если добраться — может, доплывёт до дороги. Может, найдёт помощь.

Может, выживет.

Шаг. Ещё. Сердце колотится в висках.

И вдруг…

—

Ты серьёзно думала, что это сработает?

Голос раздался, как выстрел. Глухо. Низко. Позади.

Бьянка обернулась.

Он стоял между виноградными рядами, в чёрной рубашке, расстёгнутой на груди. Без пиджака. Лицо — не злое. Спокойное. Опасно спокойное.

Как у хищника, который знает, что ты — уже в ловушке.

Она развернулась и побежала к реке. Последние метры — рваным, отчаянным рывком. Камни резали ноги. Платье рвалось. Волосы прилипали к вискам.

Река — уже рядом. Осталось чуть-чуть.

Но он был быстрее.

Рывок. Рука — в волосы. Дёрнул.

Она вскрикнула, когда тело отлетело назад. Он крепко сжал её, прижимая к себе.

—

Сбежишь ещё раз — и я привяжу тебя к своей кровати,

— прошипел он, дыхание горячее, как пламя, прямо в её ухо.

Она задыхалась.

—

Вы же не посмеете!

Он рассмеялся. Тихо. Угрожающе.

—

Попробуй меня.

Он отпустил волосы, но не её. Его руки легли ей на талию — сильно. Слишком близко. Она чувствовала его грудь, его силу. И свою беспомощность.

Она брыкалась. Пыталась оттолкнуть. Плевала слова:

— Урод… садист… демон…

Он схватил её за подбородок, заставляя посмотреть в его глаза.

— Я предупреждал.

Она замерла. Его взгляд был не гневным. Он был — опасно сосредоточенным.

— Ты не слушаешь. Не боишься. И всё же — дрожишь.

— От ненависти!

— От желания.

Он провёл пальцем по её щеке, соскользнул к шее.

— Скажи мне, Бьянка, — прошептал он, — ты хотела убежать, чтобы вернуться к отцу? К Богу? Или потому, что боишься, что если останешься — уже не сможешь уйти?

Она стиснула зубы.

— Я никогда не выберу вас.

— Не сейчас, — кивнул он. — Но скоро ты сама протянешь руки к наручникам.

Она вырвалась — или он позволил ей вырваться. Сделала шаг назад. Волосы спутаны. Плечи дрожат. Губы опухли от укуса — себя же. Чтобы не закричать.

Он подошёл к ней. Протянул руку — не схватил, просто держал ладонь в воздухе.

— Вернись добровольно. Или я отнесу тебя. В этот раз — на руках. В следующий — на поводке.

Она прошла мимо. Молча. По земле. По боли. По своей гордости.

Он шёл за ней. Словно тень.

Когда они вернулись в дом, он закрыл дверь в спальню за ней.

— Сегодня ты не заперта, — сказал он.

Она не обернулась.

— Потому что я не убегу?

— Потому что ты поняла, что убежать — не значит спастись.

Он вышел, оставив за собой только запах кожи, дыма и мужского тепла.

А она рухнула на кровать, не раздеваясь. Вся дрожала. От страха. От возбуждения. От правды.

Он был монстром. Но в его руках — она чувствовала себя… живой.

И это пугало больше всего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 7. Кровь на руках

Боль пульсировала в ступнях, будто кто-то вонзил под кожу раскалённые иглы. Кожа — изранена, в трещинах, в грязи, местами — в засохшей крови. Внутри — сплошной сгусток: страха, стыда и чего-то ещё. Того, что Бьянка не хотела признавать.

После побега Лука не сказал ни слова. Не дотронулся, не закрыл в комнате, не бросил новых угроз. Он просто ушёл. Словно ей разрешили сгореть в собственном пепле.

Но тело не позволяло забыть.

Она лежала на кровати, укутав ноги в одеяло, дрожа от слабости. Глаза слипались, но каждый раз, как она закрывала их, перед ней снова вставал он. Лука. Его рука, сжимающая её за волосы. Его голос, как нож по горлу. Его дыхание — рядом.

Её тело ещё трепетало — от ужаса. От злости. От желания.

Стук в дверь вернул её в реальность.

Открылась она без разрешения.

— Это доктор, — сказал один из слуг. Немолодой мужчина в сером пиджаке прошёл внутрь, с чемоданчиком в руке. Он был сухой, резкий, с усталым взглядом. Врач, который видел больше смертей, чем рождений.

— Снимите одеяло, — велел он. — Я должен обработать раны.

Она попыталась приподняться, и только тут поняла, насколько обессилена. Ноги не слушались. Пальцы дрожали.

Доктор осмотрел ступни, не комментируя. Молча. Только хмыкнул, когда увидел глубокий надрыв кожи на пятке. Промыл, достал иглу, начал зашивать.

— Это больно, — прошептала она, стиснув зубы.

— Не шевелитесь. Это ещё цветочки, — отрезал он.

— Вы… часто лечите женщин, которых Лука держит в заперти?

Доктор не поднял взгляда. Лишь продолжал стежок за стежком.

— Я лечу всех, кто истекает кровью. А о морали пусть думают в Ватикане.

Она не ответила. Только смотрела в потолок, чувствуя, как каждый укол — как удар по гордости. Её тело было в его власти. Даже боль — по его милости.

Когда доктор закончил, он наложил повязку, встал, вымыл руки у маленького умывальника в углу комнаты. Потом взглянул на неё с тенью сочувствия, которого она не ждала.

— Если вы умная, сдерживайте язык. Здесь не место для истины. Только для тишины.

Он ушёл, не дождавшись ответа.

Бьянка осталась одна. Но не надолго.

Вечер опустился, как капюшон палача — медленно и глухо. За окнами шумел ветер. Комната пахла йодом и страхом.

Она не заметила, когда именно началось.

Сначала — будто что-то упало. Треск стекла. Потом — крик. Слишком короткий, чтобы быть испугом. Слишком долгий, чтобы быть случайным.

Она вскочила, но ноги подогнулись.

Из коридора — ещё звуки. Удары. Глухие. Молчание.

И вдруг — дверь открылась резко. Влетел один из охранников. В глазах — паника.

—

Сиди здесь!

— крикнул он.

И — выстрел.

Мужчина рухнул на пол. Прямо у порога. Грудь — в крови. Глаза — открыты. Пустые.

Она вскрикнула. И тогда появился он. Лука.

Он влетел в комнату, как ураган, в чёрной рубашке, на лице — маска ярости. В руке — нож. Не пистолет. Не дубинка. Нож. Настоящий. С клинком, мокрым от чужой жизни.

Позади — второй мужчина. Чужой. С оружием. Они сцепились прямо у двери.

Она не могла дышать.

Схватка длилась секунды. Лука врезал кулаком по лицу нападавшего, потом — ножом в живот. Один, второй, третий удар.

Кровь брызнула на пол, на стену, на простынь. Её простынь.

Тело мужчины рухнуло.

Бьянка закрыла рот рукой, чтобы не закричать. Или чтобы не вырвало.

Лука вытер нож о скатерть, как будто стирал пыль. Холодно. Методично. Без страха.

— Всё, — сказал он. — Кончено.

Она сидела, не шевелясь. Смотрела на кровь. На мёртвых. На него.

— Вы… вы убили…

— Я защитил, — спокойно сказал он.

— Это… из-за меня?

Он поднял глаза.

— Из-за нас.

Она вздрогнула.

Он подошёл. Сел рядом. Запах крови и его тела мешался с чем-то опасным. С чем-то, от чего дрожали руки.

— Больше ты не сбежишь, — сказал он. — Потому что теперь ты знаешь, что я делаю с теми, кто угрожает мне. Или тебе.

— Я… я не хочу быть причастной.

— Поздно.

Он провёл пальцем по её щеке. На этот раз — не для соблазна. Для пометки.

— У тебя кровь на руках, Бьянка. Даже если ты их не убивала.

Она посмотрела на ладони.

Чистые. Но он был прав.

Внутри — уже ничего не осталось прежнего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 8. Исповедь

Ночь не приносила покоя. Только тьму — густую, как запекшаяся кровь. Воздух — тяжёлый, стоячий, будто сам дом затаил дыхание.

Бьянка лежала, не смыкая глаз. Сквозь шторы пробивалась бледная полоска лунного света. Он скользил по потолку, стенам, её телу, как немой свидетель.

Она всё ещё чувствовала запах крови. В комнате больше не было трупов. Их увезли. Пол — вымыт. Скатерть — заменена. Но внутри неё остался след. Красный, липкий.

Она не молилась. Впервые за долгое время — не могла. Не знала, кому. И о чём. Всё, что когда-то казалось истиной, теперь было замешано в ложь. Где Бог, когда на твоих глазах убивают? Где Он, когда твои губы дрожат не от ужаса, а от возбуждения?

Скрипнула дверь. Она не повернулась. Только замерла. Шаги. Тихие. Размеренные. Узнала сразу.

Он подошёл к кровати и сел. Спокойно. Как будто так было всегда. Бьянка сжалась под одеялом. Лука ничего не говорил. Только смотрел.

— Не можете спать? — прошептала она, не оборачиваясь.

— А ты?

— После того, что произошло?.. — Она горько усмехнулась. — Нет.

Он чуть наклонился. Тепло его тела будто разлилось по воздуху, достигнув её, как прикосновение, которого не было.

— Боишься?

— Уже нет.

— Почему?

— Потому что страх иссяк. Осталось… только непонимание.

Он выдохнул, как будто улыбнулся.

— Это опасно. Когда ты больше не боишься — ты становишься интересной.

Она повернулась к нему.

— Вы хотите меня?

Он встретился с ней взглядом. Тем самым — серым, как пепел. Как лёд, в котором горит огонь.

— Я хочу сломать тебя, — медленно сказал он. — Но не сегодня.

Она вздрогнула.

Он говорил это не с жестокостью, не с удовольствием, а как констатацию факта. Как будто её судьба уже записана, и он просто читает строки.

— Почему не сегодня? — прошептала она.

— Потому что ты ещё не решила, хочешь ли, чтобы я это сделал.

Она поднялась, села, закутавшись в одеяло. Сердце билось в горле.

— Вы… вы не нормальный.

Он не ответил.

— Вы играете в Бога.

— Нет. Я — не Бог. Я — воля. Я делаю то, что другие боятся. И поэтому я живу.

— А я?

— Ты — моя тишина.

— Что?

Он провёл пальцами по краю кровати, будто играя на струне.

— Когда ты рядом, всё вокруг затихает. Голоса. Команды. Приказы. Даже смерть ждёт. Потому что ты — живое напоминание, что я ещё не стал совсем зверем.

Она смотрела на него — и не знала, что страшнее: слова или то, как он их произносит.

— Тогда отпустите меня.

Он покачал головой.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что ты тоже уже не та, что раньше. А я отвечаю за то, что начал.

Тишина снова легла между ними. Но не пустая. Наполненная чем-то, что пульсировало, как ток в венах.

— В детстве, — сказала она вдруг, — я часто пряталась в храме. Между колоннами. Отец думал, что я читаю. А я просто… слушала. Молчание. Оно было безопасным. В нём не было боли.

— И что ты слышала в этом молчании?

— Себя.

Он подался ближе. Его рука легла на кровать — рядом, не касаясь.

— А теперь?

Она сглотнула.

— Теперь я слышу вас.

Он молчал. Долго. Потом встал.

— Спи, Бьянка. Завтра всё изменится.

— Почему?

Он посмотрел на неё через плечо. В глазах — что-то чужое. Как будто в нём уже жила чужая жизнь. Или чужая смерть.

— Потому что ты выжила. А это значит, что мы уже вместе.

Он ушёл, не закрыв дверь.

И она осталась — среди теней, с сердцем, которое билось так сильно, что заглушало молитвы. Но она не молилась. Она слушала себя. И этот ритм внутри, похожий на шаги, на приближение чего-то, от чего невозможно убежать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9. Танец

Ночь на вилле была похожа на иллюзию: вино лилось в бокалы, смех раздавался в коридорах, музыка вибрировала в стенах, а свет люстр отражался в полированных боках винных бутылок, как будто этот дом не знал боли, крови и крика. Но Бьянка знала — знал. Ещё как. Она чувствовала, как за шелестом платьев и приглушённым смехом стоит нечто тёмное, вязкое, будто сами тени наблюдают из углов, будто в каждом бокале может быть яд, а за каждой улыбкой — приказ убивать.

Её подготовили заранее. Горничная — сухая, сдержанная женщина по имени Роза — без слов вручила ей тёмно-синее платье, открывающее плечи. Ткань струилась, как вода. Оно было красивым, но слишком откровенным, как для девушки, которая ещё вчера молилась на коленях в темноте. Но споров не принималось. Не было «можно я надену что-то другое?» — был только безмолвный взгляд и немой приказ. Лука хотел видеть её именно в этом.

Когда она вошла в зал, наполненный мужчинами с кольцами на пальцах и глазами, в которых не было ни стыда, ни вины, воздух сразу стал другим — будто уплотнился. Её кожа покрылась мурашками, хотя в помещении было тепло. Она чувствовала на себе взгляды. Не просто любопытные. Хищные.

Лука стоял у бара. Он пил вино, разговаривая с кем-то — высоким мужчиной с серьгой в ухе. На нём был тёмный костюм безупречного кроя, рубашка расстёгнута на два верхних пуговицы. Он не смотрел на неё, когда она вошла. Не жестом, не взглядом он не дал понять, что это — она, его гостья, его пленный, его… что?

Но она чувствовала: он знал. Он ощущал её, как кошка ощущает мышь, не оборачиваясь. Потому что не нужно — хватит инстинкта.

Бьянка стояла у колонны, бокал в руке, не притрагиваясь к вину. Вокруг смеялись, болтали на итальянском, переходили на английский. Красивая женщина в алом танцевала босиком, уносясь в музыку, как в транс. Мужчины смотрели на неё с голодом, но никто не трогал. Она, казалось, принадлежала этой ночи.

И вдруг рядом оказался он.

Не Лука.

Другой.

Мужчина в белоснежной рубашке, с тёмными глазами, которые скользнули по её фигуре слишком явно, слишком задерживаясь. Он был пьян, но не настолько, чтобы не понимать, что делает.

— Ты — его женщина? — спросил он на итальянском с тягучей интонацией.

Бьянка не ответила.

Он сделал шаг ближе.

— Тебя зовут Бьянка, да? Красивое имя. Чистое.

Он взял её за руку. Нежно. Почти вежливо. Почти.

— Потанцуешь?

Она попыталась отстраниться.

— Нет.

— Только один танец. Или ты боишься?

Он усмехнулся. Его пальцы стали крепче. Он потянул, и она сделала шаг, больше чтобы не упасть, чем чтобы согласиться. Музыка изменилась — что-то медленное, с глубоким ритмом, скользящее по воздуху, как шелк.

Он прижал её к себе. Слишком плотно.

— Отпустите, — прошептала она.

— Расслабься, — выдохнул он ей в ухо. — Лука ведь даже не смотрит. Ты уверена, что он тебя вообще замечает?

Это был удар.

Потому что он был прав. Лука действительно не оборачивался. Всё ещё разговаривал, пил, смеялся. Он знал, что происходит. Он слышал. Но не вмешивался.

Он ждал.

Бьянка сжалась. Плечи напряглись. Сердце застучало в горле. Она попыталась шагнуть в сторону, но мужчина перехватил её сильнее, его ладонь скользнула вдоль её спины, ниже, слишком низко.

— Прекратите! — Она выдохнула это громче.

Но он только усмехнулся.

— Никто не скажет ничего, если ты сама не скажешь. А ты не скажешь. Ты ведь не из этого мира. Не умеешь.

— А ты не умеешь понимать слово «нет».

— Слишком красива, чтобы быть такой холодной. Может, Лука держит тебя взаперти, потому что боится, что кто-то другой… —

—

Убери от неё руки.

Голос прозвучал за спиной. Тихо. Ровно. Но в нём была сталь. Ледяная. Режущая.

Мужчина вздрогнул, но не сразу отпустил.

— Лука, я всего лишь…

И получил удар.

Сухой, мощный, в лицо. Кулак Луки вошёл в челюсть, как молот в лёд. Мужчина отлетел в сторону, с хрустом ударившись о стул. Затихла музыка. Люди замерли. Кого-то это удивило, кого-то — развлекло. Но никто не вмешался. В этом мире не вмешиваются. Только смотрят.

Лука подошёл к ней. Лицо — спокойное. Но глаза… Глаза были полны чего-то огненного.

Он взял её за запястье. Осторожно, но твёрдо. Притянул к себе.

И прошептал, почти ласково, почти интимно — так, чтобы слышала только она:

—

Никто не трогает то, что принадлежит мне.

Сердце её забилось, как в клетке. В груди тесно. Он прижимал её к себе — одной рукой на спине, другой сжимая пальцы.

Она смотрела в его глаза — и не видела там прощения. Только обладание.

Он повёл её на танец.

Прямо сейчас. Прямо среди гостей. В ту же мелодию, что вернулась — будто оркестр ждал его приказа.

И они танцевали. Он вёл. Она — следовала.

Словно всё, что было до этого, — побег, кровь, слёзы, мольбы — растворилось. Осталось только это: его рука на её талии, её ладонь в его руке, дыхание общее, шаги одинаковые, тела в унисон.

И в этот миг она поняла, что больше не знает, где заканчивается страх и начинается зависимость.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 10. Перелом

Дом спал. Но у таких мест — свои законы сна. Они не дышат размеренно, не отдыхают. Здесь ночи — как наэлектризованное ожидание. Тени будто слушают, досматривают, дожидаются. Даже тишина здесь не молчит — она шепчет.

Бьянка не спала. После танца, после той сцены, когда Лука вбил кулаком в лицо другого мужчину, после его «Никто не трогает то, что принадлежит мне» — она не могла замкнуть даже один цикл сна. В голове крутился не сам момент, а выражение его глаз. Не злоба, не ревность, даже не власть… А уверенность. Тихая, ядовитая, проникающая под кожу. Он действительно верил в это. Что она —

его

.

И, что страшнее, часть её начинала в это верить тоже.

Она брела по коридорам виллы босиком, в ночной сорочке и тонком халате, будто во сне. Мимо антикварных шкафов, вазы с золотыми трещинами, старинных картин. Всё это казалось ей театральными декорациями, за которыми кто-то спрятал правду.

Сквозняк приоткрыл дверь в одну из комнат, где раньше ей запрещали появляться. Она не знала, почему именно остановилась у неё. Может, потому что внутри пахло им. Не одеколоном и табаком, как обычно, а чем-то более интимным: пыльной бумагой, кожей, кофе, сгоревшими мыслями.

На столе лежал блокнот. Потрёпанный, с кожаной обложкой, в которой со временем отпечатались пальцы. Как будто кто-то держал его слишком долго, слишком часто, слишком сильно.

Она не собиралась читать. Клялась себе. Но пальцы сами раскрыли страницу.

Почерк — резкий, словно выцарапанный. Местами неразборчивый. Даты — старые. Страницы исписаны, как будто от боли не спасали ни водка, ни пули, только бумага.

«Я родился из греха. Буквально. Сын мужчины, служащего Богу, и женщины, которую все называли грязью. Он молился — и трахал. Она молчала — и умирала. Мой отец был священником. Он любил меня. Но тайно. И это разрушило нас обоих».

Строки размывались. Не от слёз. От шока. Как будто с неё сняли ещё один слой кожи — и обнажили рану, общую.

Священник. Лука был сыном священника.

Она опустилась на стул. Грудь сжалась. Воздух — как стекло, в горле. Её руки дрожали, как в ту первую ночь, когда она увидела его кровь на скатерти. И вдруг прошлое вспыхнуло внутри.

Её отец. Алессандро. Его голос в вечерней тишине:

«Любовь — это жертва. Тот, кто любит, должен страдать».

И ещё:

«Ты не обязана понимать тех, кто отрекается от Бога. Они несут своё проклятие. Не смотри в их глаза — можешь заблудиться».

Но она уже смотрела.

Она встала. Закрыла дневник. Прижала к груди. И пошла.

Он был в своей комнате. Окно открыто. Ночной ветер трепал занавески, впуская в пространство влажность, запах оливковых деревьев и грехов.

Лука стоял у стола, обнажённый по пояс. Его тело — как живое полотно боли. Шрамы. Старые, свежие, тонкие, рваные. Как карта прошлого, нарисованная ножами. Он пил прямо из бутылки. Красное вино — густое, как кровь.

Он не удивился, увидев её.

— Ты читала, — сказал он, не глядя.

— Да.

— И?

— Ты был ребёнком.

Он повернулся. Медленно. Лицо каменное. Глаза — нет. В них что-то дрогнуло.

— Ты пришла сказать, что сочувствуешь?

— Я пришла сказать, что ты не обязан быть таким. Не обязан повторять путь того, кто тебя предал.

Он подошёл ближе. Дневник в её руках — он вырвал его резко, швырнул на пол.

—

Ты ничего не знаешь!

— рявкнул он. —

Ты сидела под алтарями с молитвенниками, пока я прятался под койкой, чтобы не видеть, как мать падает с лестницы, пьяная, потому что её снова не спасли молитвы!

Бьянка вздрогнула.

— Лука…

— Не говори это имя, как будто оно тебе знакомо. Ты видишь во мне человека. А я давно стал чем-то другим. Ты просто не хочешь признать.

Она сделала шаг вперёд.

— Я вижу боль. И я не боюсь её.

Он засмеялся. Тихо. И страшно.

— Нет, ты боишься. Но хочешь, чтобы я поверил, что не боишься. Чтобы ты могла думать, что всё под контролем. Но всё, Бьянка… всё, что ты знаешь о мире, уже не имеет значения. Здесь другие законы. Здесь — я.

— Тогда отпусти меня, — прошептала она. — Если ты действительно тот, кто был ранен, а не тот, кто ранит — отпусти.

Он подошёл. Схватил её за лицо. Не жестоко, но крепко. Пальцы впились в щёки. Он дышал тяжело. Близко. Лоб к лбу.

— Ты хочешь, чтобы я отпустил?

— Да.

Он не моргнул. Не дрогнул.

И поцеловал её.

Грубо. Резко. Не как мужчина женщину. Как зверь — добычу. Как будто хотел стереть все её слова, все воспоминания, всё, что делало её чистой.

Её руки упали. Она не сопротивлялась. Но и не отвечала.

Его губы горели. Его язык — жёг. Его пальцы впивались в талию. Всё тело напряглось, как струна.

Он отстранился. Глаза были тёмными, как ад.

— Теперь ты проклята вместе со мной.

И вышел.

Оставив её — дрожащую, вонзающую ногти в кожу, с губами, на которых ещё жил его вкус. И с душой, в которой уже нельзя было найти ни одного чистого уголка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 11. Первый бунт

Она не сказала ни слова.

Утром — не взяла поднос. Оставила завтрак нетронутым. Горячий кофе остыл. Канноли остались хрупкими, нетронутыми, как слёзы, которые не пролиты.

В обед — снова отказ. Молчание. Только закрытая дверь спальни и хрупкая тень за полупрозрачной занавеской.

Ужин — под охраной. Два слуги поставили тарелки и вышли, взглянув друг на друга, словно не впервые становились свидетелями подобного. Один тихо перекрестился, прежде чем закрыть за собой дверь.

Бьянка сидела у окна. Смотрела, как садится солнце за виноградниками, окутывая землю златом, будто прикрывая всё, что слишком страшно, слишком темно.

Но внутри неё не было света.

Она чувствовала: если примет хоть кусочек — уступит. Если вкусит хотя бы крошку — Лука победит. А значит, он должен проиграть.

И она молчала. И голодала. И цеплялась за этот протест, как утопающий за последнюю доску.

На третий день начала кружиться голова.

На четвёртый — появился он.

Без предупреждения. Без стука.

Дверь распахнулась, и он вошёл, как шторм в храм. Хлопнула дверная ручка. В комнате стало тесно. Воздух сменил плотность. Пространство наполнилось им, его запахом, его тяжёлым, сдержанным гневом.

Она не обернулась. Смотрела в окно.

— Значит, так? — Его голос был ровным, но в нём слышалось напряжение, как в струне, натянутой до предела. — Молитвы не спасли. Бегство не спасло. Теперь ты решила просто угаснуть?

Она молчала.

— Протест? — Он сделал шаг ближе. — Или манипуляция?

Молчание.

Он подошёл. Взял со стола тарелку. Густой томатный суп. Тёплый хлеб. Всё пахло Италией. Домом. Жизнью.

Он сел напротив.

— Ешь.

Она качнула головой.

Лука взял ложку. Наполнил её. Протянул к её губам.

Бьянка не открыла рот.

— Не играй в жертву, Бьянка. Ты — не мученица. И я — не спаситель. Открой рот.

Тишина.

— Я не дам тебе умереть, слышишь?

Ложка осталась в воздухе.

— Ты умрёшь —и я похороню тебя в освященной земле, — прошептал он, и голос стал ледяным. — Будешь лежать там, где так мечтала оказаться. В тишине. Среди икон. Среди покоя. Навсегда.

Он говорил это не с угрозой. Не со злобой. А с чем-то другим. Холодным, почти религиозным фатализмом.

Она дрогнула. Лишь кончиками пальцев. Он увидел.

Он протянул ложку снова. Прямо к губам. Почти коснулся.

— Или ты откроешь рот сама, или я сделаю это за тебя.

— Почему вам так важно? — её голос прозвучал как ржавчина. Хрипло. Сухо. Но это было первое слово за четыре дня.

Он замер.

— Потому что ты — моя, — произнёс он тихо. — Даже в своей ненависти.

Она оттолкнула ложку. Слабо. Но резко.

Он взял её за подбородок. Поднял лицо. Взгляд — в взгляд. Синие глаза — в тёмные, как грех.

— Тогда убейте меня. Будет честнее.

— Нет. — Его пальцы сжались. — Я не даю тебе умирать. Даже если ты молишь об этом.

Он медленно переложил ложку в другую руку. Второй — придержал её затылок.

И начал кормить. Первый глоток — прошёл с трудом. Она попыталась отвернуться. Он удержал.

Второй — легче. Голод внутри бился, как зверёк. Она сама не заметила, как не стала сопротивляться. Он кормил её молча. Глядя в глаза. Как будто вызывал на дуэль. Не за жизнь. За волю.

Когда она опустила взгляд, он сказал:

— Ты думаешь, это свобода — не есть? Нет. Свобода — это жить, даже если всё внутри хочет умереть.

Он встал. Убрал тарелку. Поставил на стол. Подошёл к двери.

И на пороге обернулся.

— Съешь ещё — я вернусь. Не съешь — я вернусь быстрее.

Лука ушёл.

Бьянка осталась — с солёными губами, тяжёлым желудком и пустотой, в которой больше не было даже ярости. Только сгорающая внутренняя тишина.

Но она не умерла. Значит — проиграла.

И в этом поражении вдруг родилось нечто страшное: странное, горькое уважение. Потому что он не дал ей исчезнуть.

И потому что знал,

как это — хотеть исчезнуть

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 12. Ночные кошмары

Ночь спускалась на виллу не мягко, не нежно, а как покрывало траура. Как саван. Она не звала ко сну — она обволакивала, давила, укутывала страхами.

Бьянка лежала, сон не шел. Она находилась в этом странном промежутке между сознанием и забытьём, в том зыбком пространстве, где душа отрывается от тела, но не улетает.

Она старалась не засыпать. Но четыре дня голодовки, капли супа, что обожгли горло, и чужой голос, звучавший у самого уха, — всё это истощило её. И сон подкрался не как облегчение, а как предатель.

А потом — он пришёл.

Кошмар.

Сначала — запах: горящая ткань, церковный ладан, кровь. Затем — звуки: грохот падающего креста, крики матери, звон стекла. Потом — свет. Слишком яркий, резкий, как перед смертью. Или после неё.

Во сне она снова была маленькой. У алтаря. Плакала, вцепившись в старое распятие. А сзади — шаги. Неотвратимые. Мерные. Шаги того, кто разрушал её дом, её веру, её мать.

Шаги, от которых не убежишь.

—

Non lasciarmi… per favore…

— зашептала она во сне. —

Не оставляй меня…

И закричала.

Так пронзительно, что сотряслись стены. Так, как кричат не от боли — от ужаса. От той боли, что живёт не в теле, а под кожей, в костях.

Лука ворвался в комнату через мгновение. В тёмных штанах, с открытой грудью, с пистолетом в руке. Готовый убивать.

Но в комнате никого не было. Только она. Сбившаяся в комок среди простыней. Белая, как само полотно. Слёзы на щеках. Пот на висках. Губы шевелились — она продолжала молиться, даже во сне. Голос — хриплый, сломанный.

—

Madonna… aiutami… Madre Santa…

Он осторожно подошел. Как кто-то, кто забыл, как прикасаются к другому, не разрушая его.

Сел на край кровати.

— Проснись. — Голос его прозвучал глухо, непривычно тихо. — Это сон. Только сон.

Она продолжала дрожать. Пальцы — холодные, сжаты в кулаки. Губы — искусаны.

Лука коснулся её плеча. Медленно. Как будто боялся, что она разобьётся от прикосновения.

Бьянка всхлипнула, как ребёнок, и прижалась к его груди. Он замер.

Она не видела, не узнавала. Просто искала тепло. Слепо. Инстинктивно. Грудь его обжигала её щекой, и впервые он не отстранился.

Он обнял её.

Плотно. Надёжно. Без намёка на страсть. Просто держал. Так, как, возможно, не держал никого со времён своего детства. Или никогда.

Долгие минуты Лука сидел, обняв её. Слушал, как выравнивается её дыхание. Как сердце бьётся всё медленнее. Как исчезает дрожь в тонком теле.

Бьянка заснула у него на груди. Не проснулась. А он не ушёл.

Утро вошло в спальню, как ничего не бывало. Сквозь шторы проникали мягкие золотые лучи. Пахло розами. Где-то щебетала птица.

Бьянка открыла глаза. Медленно. Словно боялась обнаружить, что ночь не была сном.

Её голова лежала на подушке. Простыни сбились. Платье — мятое. Но она была одна.

Ни следа его рук. Ни тени его взгляда.

Только лёгкий запах его кожи, всё ещё витавший в воздухе. Только согревшееся место на краю кровати, где кто-то сидел долго, не двигаясь.

Она села. Медленно. Провела пальцами по лицу. Слёзы высохли. Но внутри было пусто. Как после бури.

В дверь постучали. Еле слышно.

— Завтрак, — сказал мужской голос. Не Лука.

Она не ответила.

Когда вошла служанка и поставила поднос, Бьянка сидела за столом. С прямой спиной. С холодными глазами.

— Скажи ему, — тихо проговорила она, — что я спала спокойно.

На нижнем этаже Лука сидел в своём кабинете. Смотрел на сигарету, догорающую в пепельнице. Рядом — бокал с вином.

Он не спал всю ночь. Вернулся в комнату только на рассвете. Принял душ. Переоделся. Сел.

Когда вошёл Марио — один из старших людей на вилле — он даже не обернулся.

— Она сказала, что спала спокойно, — передал тот.

Лука кивнул. И больше не сказал ничего.

В тот день они не говорили. Ни за завтраком. Ни за ужином.

Он проходил мимо неё, не задерживая взгляда. Она шла по коридорам, не оглядываясь. Но когда их руки случайно почти соприкоснулись, оба затаили дыхание.

Они не касались. Не разговаривали. Не смотрели. Но между ними пульсировала ночь. И это касание — не тела, а истины.

Они знали друг о друге слишком много, чтобы быть врагами.

И всё ещё — слишком мало, чтобы быть чем-то большим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 13. Игра в доверие

— Пойдём со мной.

Бьянка подняла взгляд от книги, которую не читала. Лука стоял в дверях, как всегда — молча, словно его появление не требовало слов. На нём была белая рубашка, слегка расстёгнутая у горла, и чёрные брюки. Он выглядел так, словно только что вернулся с заседания ада.

Она не ответила. Только отложила книгу, осторожно, как если бы каждое движение было выбором.

— Это не приказ, — добавил он спустя пару секунд. — Это… жест доброй воли.

Он не говорил «приглашение». Он не умел. Но в голосе не было угрозы, и это уже было пугающим.

Он вёл её по коридорам, которые она ещё не видела. Каменные стены становились прохладнее, потолки — ниже. Запахи — тёмнее: дуб, вино, сырость, старость.

— Где мы? — спросила она, едва слышно.

— Погреб, — ответил он. — Вино. Реликвии. Секреты.

Он открыл массивную деревянную дверь. Холод обдал её, вызвав дрожь. Внутри было темно и тихо, как в подземелье. Только слабо светили лампы на цепях. Вино — в бутылках, ящиках, нишах. Тысячи бутылок. Некоторые — в пыли. Другие — в чёрных ящиках под кодом.

Бьянка сделала шаг вперёд. Провела пальцами по пыльной бутылке. Год: 1945.

— Это всё — твоё?

Он улыбнулся, наклонив голову:

— Моё… как всё остальное на этой вилле.

— То есть и я?

Он подошёл ближе. Слишком близко. С каждым разом — он позволял себе приближаться сильнее.

— Ты хочешь знать, кому принадлежишь? — Его голос был хриплым от тишины и холода. — Я тоже.

Она посмотрела в глаза. Темнота винного погреба была теплее, чем его взгляд.

— Ты хочешь, чтобы я сломалась, — произнесла она. — Но я уже треснула. И если я рассыплюсь — вы тоже не останетесь целым.

Он замер. Потом, медленно, кивнул:

— Вот это я и хочу проверить.

Он снял с полки одну из бутылок. Без этикетки. С сургучом. Открыл её, и звук — хлопок — отозвался в теле, как пульс.

— Это вино, — сказал он, наливая в два бокала, — делали монахи на Сицилии. Тайно. Записывали рецепты кровью. Поговаривали, что кто пьёт его — начинает видеть грехи, которых ещё не совершил.

Он протянул ей бокал.

— Пробуй.

Она не взяла.

Он усмехнулся:

— Всё ещё боишься быть отравленной?

— Боюсь забыться, — ответила она. — Боюсь потерять ненависть.

Он сделал глоток. Медленно. Глядя ей в глаза.

— Тогда держись за неё. Но выпей.

Она взяла бокал. Касание стекла — как поцелуй в запястье. Сделала глоток. Вино — густое, почти бархатное. Пахло вишней, мёдом и железом. Как бы оно ни было сделано — оно обжигало душу.

— Что теперь? — спросила она.

Он подошёл ближе.

— А теперь… я хочу узнать, сколько в тебе огня.

Он потянулся к другой полке — вынул бутылку с золотой печатью.

— Это —

Amarone della Valpolicella

. 1961. Редкая. Цена — шесть тысяч евро.

Он поставил её на деревянный ящик рядом.

— Что ты чувствуешь, глядя на неё?

Она молчала. Затем — шаг вперёд. Взяла бутылку.

Он не отводил взгляда.

— Если я разобью её — вы меня убьёте?

— Нет, — медленно проговорил он. — Я захочу убить… но не сделаю этого.

Она подняла бутылку выше.

Он даже не шелохнулся.

— Я не вещь, — прошептала она. — Не рычаг. Не удобство.

— Я знаю, — сказал он.

— Вы используете страх, но я тоже умею разрушать.

— Покажи.

И она с размаху разбила бутылку об пол. Громко. Как крик. Осколки — как слёзы. Вино — по каменному полу, как кровь. Алое пятно расползалось, и на миг казалось, будто в подвале убили кого-то невидимого.

Молчание.

И потом — он рассмеялся. Не фальшиво. Не злобно. А впервые искренне.

— Наконец-то искра, — выдохнул он, подходя ближе.

— Я ненавижу вас, — прошептала она, тяжело дыша.

Он провёл пальцами по её щеке. Осторожно, почти с восхищением.

— Ты так красива, когда злишься.

— Убейте меня.

— Не сегодня.

Он поднял её подбородок. Наклонился. Его губы почти коснулись её лба, но он остановился.

— Ты умеешь играть в страх. А теперь поиграем в доверие.

— У нас нет доверия.

— Будет. Или сгорит вместе с погребом.

Он обернулся. Ушёл в тень. За его спиной — вино. Алое, как кровь. И осколки. И дрожь в теле.

Бьянка осталась одна. И впервые почувствовала:

он увидел её

. Настоящую. Грязную. Разъярённую. Настроенную на войну.

И… это его восхитило.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 14. Поцелуй в дождь

Дождь начался внезапно, как и всё в этом проклятом месте – без предупреждения, без жалости. Крупные капли хлестали по лицу, заставляя щуриться, но Бьянка бежала, не разбирая дороги. Тонкие ветви кустов царапали босые ноги, а белое шелковое платье (еще одно из тех, что он для нее выбрал) мгновенно промокло, прилипнув к телу.

Она знала, что это безумие. Что даже если доберется до ворот, за ними – десятки километров тосканских холмов, а потом – полиция, которая давно куплена его кланом. Но сидеть в этой золотой клетке, дышать одним воздухом с ним, чувствовать, как с каждым днем ее сопротивление тает – было еще большим безумием.

«Всего несколько метров…»

Внезапно земля под ногами превратилась в грязь. Бьянка поскользнулась, упала на колени, ощутив во рту вкус дождя и земли. И в этот момент услышала шаги. Медленные. Уверенные.

— Ты забыла, что я охотился на людей куда более опасных, чем ты, — его голос прозвучал прямо над ухом.

Она подняла голову. Лука стоял в двух шагах, абсолютно сухой под черным зонтом. Как он успел? На нем был только черный свитер с высоким воротом и те самые дьявольские глаза, которые видели ее насквозь.

— Я не… — начала Бьянка, но он резко опустился на корточки, схватив ее за подбородок.

— Врешь. Ты хотела убежать. Опять.

Гром грянул прямо над ними, осветив на мгновение его лицо – жесткое, красивое, мокрое от дождя. Оказалось, он все-таки промок. Зонта больше не было.

И тогда он поцеловал ее.

Грубо. Без спроса. Как будто хотел доказать, что имеет право. Его губы обжигали на фоне ледяного дождя, язык вторгся в рот, не оставляя выбора. Бьянка вскрикнула, пытаясь оттолкнуть его, но руки скользили по мокрой шерсти свитера.

И тогда она укусила его.

Лука оторвался, но не отпустил. Капля крови выступила на его нижней губе, сразу же смываясь дождем.

— Ну вот, — прошептал он, — наконец-то ты показала зубы.

Его руки сжали ее лицо, большой палец провел по ее губам, смешивая их слюну с его кровью. В глазах Бьянки стояли слезы, но она не была уверена – дождь ли это, или что-то еще.

— Ты ненавидишь меня, — сказал он, — но бежишь не к воротам, а в самую глубь сада. Где, кстати, нет выхода.

Она замерла. Это была правда.

— Может, потому что часть тебя хочет, чтобы я тебя поймал?

Молния ударила где-то совсем рядом, осветив его улыбку – хищную, торжествующую. В следующее мгновение он поднял ее на руки, прижав к себе так сильно, что она ощутила каждый мускул его тела.

— Пора домой, принцесса.

И понес сквозь ливень, пока она, ошеломленная, не спрятала лицо у него на шее, вдыхая смесь дождя, крови и его запаха.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15. Извращённая исповедь

Бьянка проснулась от прикосновения холодного металла к щеке. Пистолет. Его пистолет. Она открыла глаза и увидела Луку, сидящего на краю её кровати. В предрассветных сумерках его лицо казалось высеченным из мрамора — красивым и безжалостным.

— Вставай, — сказал он, убирая оружие. — Мы идём в часовню.

Она хотела отказаться, но знала — это бесполезно. Его приказы не обсуждались. Особенно после того, как вчера она позволила себе укусить его. Особенно после того дождя...

Часовня оказалась маленькой, но роскошной, спрятанной в восточном крыле виллы. Витражи с изображением святых, дубовые скамьи, золотая утварь — всё говорило о богатстве хозяина и его странных отношениях с Богом.

Лука толкнул её к алтарю.

— На колени, — приказал он. — Молись.

Бьянка опустилась на холодный камень. Колени сразу же заныли, но она сжала зубы. Перед ней горели семь свечей, их пламя колебалось от её неровного дыхания.

— Громче, — потребовал он, когда она начала шептать "Отче наш". — Я хочу слышать каждый твой грех.

Его руки легли ей на плечи, тяжёлые, как цепи. Бьянка вздрогнула, но продолжила:

— Прости меня, Отче, ибо согрешила...

— Каким именно грехом? — его пальцы впились в её кожу.

— Не... непочтением, — выдохнула она.

Лука засмеялся — низко, грубо, прямо у неё в ухо. Его дыхание обожгло шею.

— Недостаточно, ангел. Ты забыла про гордыню. Про непослушание. — Он наклонился ещё ближе, его губы почти касались её уха. — Про желание.

Первая свеча погасла.

Бьянка сглотнула. В горле пересохло.

— Прости меня за... за желание, — прошептала она.

Его руки скользнули вниз, обхватив её талию. Шерсть свитера щекотала голую кожу — она не успела одеться, только накинула ночную рубашку.

— Продолжай, — приказал он.

— Я... я хотела убежать. Я ненавижу тебя, — голос дрожал, но она не могла остановиться. — Я мечтаю, чтобы ты сгорел в аду.

Вторая свеча погасла. В часовне стало темнее.

Лука замер на мгновение, затем резко развернул её к себе. Его глаза в полумраке казались совсем чёрными.

— Наконец-то честность, — прошептал он. — Но ты забыла главное.

Его ладонь легла ей на грудь, прямо над бешено колотящимся сердцем.

— Ты хочешь меня. Так же сильно, как я тебя.

Третья свеча погасла.

Бьянка закрыла глаза. Она не могла смотреть на него, не могла видеть, как он торжествует. Но Лука не позволил ей спрятаться — его пальцы впились в её подбородок, заставляя поднять голову.

— Повтори за мной, — приказал он. — "Я согрешила в мыслях своих. Я мечтала о его руках. О его губах..."

— Я... я согрешила, — выдавила она.

Четвёртая свеча. Темнота сгущалась.

— "Но я не раскаиваюсь", — прошептал он ей в губы.

— Но я не... — она замолчала, поняв, что он заставляет её сказать.

Лука улыбнулся. Улыбкой дьявола, соблазняющего первую женщину.

— Боишься, что Бог услышит? — он провёл языком по её нижней губе. — Он уже всё знает. Так же, как и я.

Пятая свеча погасла. В часовне теперь оставались только два огонька, отбрасывающие дрожащие тени на стены.

Бьянка почувствовала, как её тело предательски отвечает на его прикосновения. Грудь тяжелела, между ног появилась предательская влажность. Она ненавидела себя за это. Ненавидела его за то, что он знал.

— Ты дрожишь, — заметил Лука. Его руки скользнули под рубашку, обнажая её кожу для прохладного воздуха часовни. — Холодно? Или это я тебя так завёл?

Шестая свеча погасла.

Осталась одна. Последняя. Её пламя отражалось в его глазах, делая их ещё более пугающими и прекрасными.

— Скажи это, — потребовал он. — Скажи, что не раскаиваешься.

Бьянка знала, что это точка невозврата. Что если она произнесёт эти слова, то потеряет последние остатки себя. Но его руки на её коже, его губы так близко...

— Я... не раскаиваюсь, — выдохнула она.

Последняя свеча погасла.

В полной темноте его губы нашли её. Этот поцелуй был совсем другим, чем вчера в дожде — медленным, глубоким, победоносным. Он знал, что выиграл этот раунд. Что она сдалась.

Когда они вышли из часовни, уже рассвело. Лука шёл впереди, даже не оглядываясь, будто знал — она последует за ним. Бьянка же смотрела на свои дрожащие руки и думала об одном:

Она действительно не раскаивалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 16. Чужой запах

Бьянка проснулась от странного чувства — в спальне пахло чужими духами. Сладковатый, удушливый аромат, смешавшийся с привычными нотами дорогого мужского парфюма и сигарет. Она резко села на кровати, оглядываясь. Комната была пуста, но на подушке рядом — вмятина. Кто-то действительно спал здесь, пока она дремала после обеда.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь полупрозрачные шторы, внезапно показался ей слишком ярким, почти оскорбительным. Она встала, чувствуя, как по телу разливается странное тепло — не страх, не гнев, а что-то более острое, более... животное.

Гостиная тоже была пуста. На столе в столовой стоял поднос с завтраком — свежие фрукты, круассаны, кофе в изящном серебряном кофейнике. И два бокала. Один — с остатками апельсинового сока, её. Второй — с красными следами на краю. Помада. Яркая, вызывающе-алая. Не её.

Бьянка взяла бокал в руки. Стекло было холодным. Она провела пальцем по кромке, где чужая губа оставила свой след. Краска осталась на её коже, как клеймо. В голове внезапно всплыли образы — Лука, прижимающий к стене какую-то незнакомку. Его пальцы в её волосах. Его губы на...

Бокал разлетелся на сотни осколков, звонко ударившись о каменный пол. Бьянка даже не осознала, что бросила его. Она смотрела на свои дрожащие руки, на капли сока, смешавшиеся с осколками. А потом увидела кровь — тонкую алую линию на внутренней стороне ладони. Она даже не почувствовала боли.

— Ну и нервы у тебя, — раздался голос за спиной.

Бьянка резко обернулась. Лука стоял в дверях, заложив руки за спину. На нём был тёмно-синий костюм, безупречно сидящий на широких плечах. Без галстука. Воротник рубашки расстёгнут. На скуле — свежий царапина.

— Кто это был? — спросила она, и её собственный голос показался ей чужим.

Лука поднял бровь, медленно подошёл к столу. Его глаза скользнули по разбитому бокалу, по её окровавленной руке.

— Ты истекаешь кровью, а первое, о чём спрашиваешь... — он покачал головой, но в уголках губ дрогнула тень улыбки. — Камилла. Её зовут Камилла.

Бьянка сжала кулаки. Капля крови упала на белоснежную скатерть.

— Она здесь ночевала?

— Нет, — он сделал ещё шаг. Теперь между ними оставалось меньше метра. — Но могла бы.

Его дыхание пахло дорогим виски и мятой. И чем-то ещё... теми самыми духами. Бьянка вдруг представила, как чужие губы касаются его шеи, как чужие руки...

Она резко отвернулась, но Лука был быстрее. Его пальцы обхватили её запястье, подняли окровавленную ладонь.

— Дура, — пробормотал он, но в его глазах горел странный огонь. — Сиди.

Он толкнул её в кресло, достал из кармана платок — шёлковый, с монограммой. Бьянка хотела вырваться, но его хватка была железной.

— Не двигайся, — приказал он, наливая из графина воду на её рану. — Иначе будет больно.

Вода обожгла порез. Бьянка зашипела, но не отдернула руку. Она смотрела, как он аккуратно промокает кровь, как его большие пальцы скользят по её коже. Такой контраст — эти грубые, покрытые шрамами руки, способные убивать, и вдруг такая... нежность.

— Она твоя любовница? — выдохнула Бьянка.

Лука не поднял глаз, продолжая перевязывать её ладонь.

— Была. Давно.

— А сейчас?

Теперь он посмотрел на неё. Вплотную. Так близко, что она видела золотые искорки в его зрачках.

— Сейчас ты ревнуешь, — констатировал он. — Хотя у тебя нет на это права.

Его губы были так близко. Если бы она наклонилась всего на пару сантиметров...

— Я не ревную, — прошептала Бьянка.

Лука усмехнулся, закончил завязывать узел. Его пальцы задержались на её запястье, нащупывая пульс.

— Врёшь. Твой пульс сейчас — под сто двадцать. И это не от страха.

Он отпустил её руку, отошёл к буфету, налил себе виски. Выпил залпом. Бьянка смотрела на его профиль, на то, как двигаются мышцы шеи, когда он глотает.

— Почему ты это сделала? — спросил он вдруг, поворачиваясь к ней.

— Что?

— Разбила бокал. Порезалась. — Он сделал шаг вперёд. — Ты хотела, чтобы я заметил? Чтобы прикоснулся?

Бьянка вскочила с кресла. Её щёки горели.

— Ты чудовище!

Лука рассмеялся — низко, грубо, откровенно довольный.

— Но чудовище, которое тебя хочет. И ты это знаешь.

Он повернулся и вышел, оставив её одну с окровавленным платком, разбитым стеклом и мыслями, которые крутились вокруг одного: она действительно ревновала. И это было хуже всего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 17. Подарок

Бьянка замерла на пороге спальни, её пальцы непроизвольно впились в дверной косяк. На покрывале из чёрного шёлка, аккуратнее постеленном, чем обычно, лежала продолговатая коробка цвета воронова крыла, перевязанная серебряной лентой. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь полузадернутые шторы, скользил по глянцевой поверхности, делая её похожей на зеркало, в котором отражалось её собственное бледное лицо.

Она сделала шаг вперёд, затем ещё один, чувствуя, как сердце начинает биться чаще. В воздухе витал его запах — дорогой табак, кожу и что-то ещё, что всегда заставляло её дыхание сбиваться. Коробка оказалась тяжёлой и холодной на ощупь. Шёлковая лента развязалась с подозрительной лёгкостью, будто кто-то уже ослаблял узел в предвкушении этого момента.

"Открывай."

Голос прозвучал прямо за спиной, заставив её вздрогнуть. Лука стоял в дверях, облокотившись о косяк. На нём не было пиджака — только чёрная шёлковая рубашка с расстёгнутыми верхними пуговицами, открывавшая шрам, пересекавший ключицу. В одной руке он держал бокал с тёмно-рубиновым вином, в другой — сигарету, дым от которой поднимался к потолку, создавая призрачные узоры.

"Я не просила подарков," — сказала Бьянка, но её пальцы уже поднимали крышку.

Внутри, на подкладке из тёмно-бордового бархата, лежало бельё. Чёрное. Кружевное. Настолько откровенное, что её щёки мгновенно вспыхнули. Тонкие лямки, полупрозрачные вставки, металлические застёжки — каждый элемент словно был создан, чтобы одновременно скрывать и подчёркивать.

"Примерь." Его голос прозвучал как приказ, но в нём слышались нотки чего-то ещё — азарта, может быть.

Бьянка резко захлопнула коробку. "Нет."

Лука сделал глоток вина, не сводя с неё глаз. "Надень. Или я разорву то, что на тебе сейчас."

Тишина повисла между ними, густая и тяжёлая. Бьянка сжала коробку так сильно, что картон прогнулся под её пальцами. Она видела себя со стороны — стоящей посреди этой роскошной клетки, с подарком от тюремщика в руках. Но больше всего её бесило то, что где-то глубоко внутри, под слоями гнева и сопротивления, шевелилось что-то тёплое и предательское.

Она резко развернулась и направилась к камину. Огонь плясал за решёткой, отражаясь в её глазах. Без лишних слов, одним движением, Бьянка швырнула содержимое коробки в пламя.

Кружево вспыхнуло мгновенно, края ткани скручиваясь и чернея. Оранжевые языки лизали тонкие лямки, превращая дорогой подарок в пепел. Она ждала взрыва, крика, наказания — всего, что обычно следовало за её неповиновением.

Вместо этого раздался смех. Низкий, грудной, искренний. Лука подошёл так близко, что его дыхание обожгло её шею.

"Я знал, что ты это сделаешь," — прошептал он, и его губы едва коснулись её уха. "Ты даже не представляешь, как это меня заводит."

Его рука скользнула по её талии, остановившись на бёдрах. Бьянка закрыла глаза, чувствуя, как её тело предательски отзывается на прикосновение. Где-то в глубине души она понимала — они оба играют в игру, правила которой давно вышли из-под контроля.

"Ты сжигаешь мои подарки," — продолжил он, поворачивая её к себе. "Я сжигаю твоё сопротивление. Мы идеально подходим друг другу, ангел."

Когда его губы нашли её, Бьянка не стала отталкивать его. В этот момент она поняла страшную правду — пламя в камине было ничем по сравнению с тем огнём, что разгорался между ними.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 18. Кровные узы

Полночь. Бьянка лежала без сна, прислушиваясь к привычным звукам виллы — скрипу старых половиц, гулу ветра в дымоходе, мерному тиканью напольных часов в холле. Лука ушёл на "дело" шесть часов назад, оставив её одну с парой охранников у ворот. Она должна была радоваться свободе, но вместо этого ворочалась в постели, представляя, какие раны он может принести сегодня.

Первые выстрелы прогремели внезапно, разорвав ночную тишину на куски. Бьянка вскочила с кровати, когда окно спальни осветила оранжевая вспышка. Где-то внизу раздался крик, затем — автоматная очередь. Стекло в её окне треснуло паутиной от ответного выстрела.

Она не помнила, как оказалась у двери. В коридоре пахло порохом и чем-то металлическим — кровью. Из холла доносились приглушённые голоса и шаги. Не охрана — те всегда докладывались громко. Чужие.

Бьянка прижалась к стене, когда в дальнем конце коридора мелькнула тень. Чужой мужчина в чёрном тактическом костюме, с автоматом на груди. Он двигался профессионально — короткими перебежками, проверяя углы. Когда он повернулся к её стороне, она узнала шрам через бровь — тот самый, что Лука описывал неделю назад. Киллеры Альберти, конкурирующего клана.

Сердце колотилось так громко, что казалось, его слышно на другом конце виллы. Бьянка медленно потянулась к ночному столику, где лежал подарок Луки — тот самый кинжал с рукоятью из слоновой кости. Лезвие блеснуло в темноте, когда она сжала его в потной ладони.

"И где же твой телохранитель?" — шёпот прозвучал прямо у неё за спиной.

Она резко обернулась, занося кинжал. Лука стоял в двух шагах, его белая рубашка была расстёгнута, на груди — тёмное пятно. Не его кровь, судя по уверенным движениям.

"Ты..." она не успела договорить.

Он резко рванулся вперёд, толкая её в стену. В тот же миг окно взорвалось — пуля пробила стекло там, где секунду назад была её голова. Бьянка почувствовала, как осколки впиваются в её плечи, но боль отступила перед ужасом осознания — они пришли за ней.

Лука не выпускал её из объятий, разворачивая своим телом к двери. Его дыхание было ровным, несмотря на адреналин.

"Четверо на первом этаже," — прошептал он, прижимая её голову к своей груди. "Ещё двое — в саду. Альберти хочет тебя живой."

Его пальцы впились в её плечи, когда где-то внизу раздался взрыв. Вилла содрогнулась, с потолка посыпалась штукатурка. Лука не моргнув глазом достал пистолет из-за пояса и сунул ей в руки.

"Ты знаешь, как стрелять?"

Бьянка кивнула, сжимая холодную рукоять. Отец учил её в подростковом возрасте — "на всякий случай", говорил он. Никто не думал, что случай представится вот так.

Они двигались по тёмному коридору, прижимаясь к стенам. Лука шёл первым, его плечо касалось её руки, напоминая, что он здесь. Что она не одна. Когда они свернули к чёрному ходу, из-за угла вынырнула тень. Бьянка не успела вскрикнуть — Лука резко толкнул её за спину, развернулся и выстрелил. Чужой мужчина рухнул на пол, хватая ртом воздух.

Но второй оказался быстрее. Выстрел прогремел из темноты, когда они уже почти достигли лестницы. Лука вздрогнул, но не остановился. Только когда они ворвались в подсобку и он запер дверь, Бьянка увидела кровь — алая струйка стекала по его спине, окрашивая белую рубашку в тёмно-бордовый.

"Пуля застряла в мышце," — сквозь зубы процедил он, снимая пистолетный ремень. "Достанешь?"

Её руки дрожали, когда она взяла нож из его рук. Лезвие блеснуло в свете аварийной лампы, когда она разрезала ткань. Рана зияла тёмным отверстием, из которого сочилась кровь. Бьянка глубоко вдохнула, вспоминая уроки первой помощи.

"Будет больно," — предупредила она, прежде чем ввести лезвие.

Лука не издал ни звука, только сжал кулаки так, что костяшки побелели. Металл скрежетал о кость, когда она поддевала пулю. Тёплая кровь заливала её пальцы, липкая и живая. Наконец, с мокрым щелчком, свинец выскочил на пол.

"Теперь мы квиты," — прошептала Бьянка, прижимая тряпицу к ране.

Лука повернулся к ней. Его глаза в полумраке казались абсолютно чёрными, но в них горело что-то новое — не похоть, не злость. Что-то более опасное.

"Никогда не был в долгу," — он резко встал, стиснув зубы от боли. "Ты спасла меня, значит, теперь я обязан хранить тебя вдвойне."

Где-то наверху раздались шаги. Лука поднял пистолет, его лицо снова стало маской хладнокровия. Но когда его пальцы сжали её руку на мгновение, Бьянка почувствовала — что-то между ними изменилось навсегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 19. Перемирие

Тишина.

Не та благословенная тишина, что царила в монастырских стенах ее детства, а тяжелая, густая, наполненная невысказанными словами и неотпущенными касаниями. Бьянка лежала на спине, уставившись в потолок, где узоры из трещин складывались в причудливые фигуры — то ли ангелов, то ли демонов.

Раненое плечо Луки было теплым под ее пальцами. Кровь уже не сочилась, но повязка, которую она наложила своими руками, все еще пахла антисептиком и медью. Он лежал на боку, отвернувшись, но его дыхание выдавало, что он не спит.

— Ты должен был дать мне пистолет раньше, — прошептала она в темноту.

Лука не ответил. Только мышцы его спины напряглись под ее ладонью.

Бьянка перевернулась на бок, невольно прижавшись грудью к его ране. Он резко вдохнул через зубы, но не отстранился.

— Больно?

— Нет.

Врун.

Она знала, что больно. Видела, как он стиснул зубы, когда перевязывала его. Чувствовала, как дрожали его пальцы, когда он застегивал ремень на кобуре. Но признать слабость — значит проиграть. А Лука не умел проигрывать.

Бьянка прижалась лбом к его лопатке. Его кожа пахла порохом, потом и чем-то еще — чем-то, что заставляло ее сердце биться чаще.

— Почему ты толкнул меня тогда? — спросила она. — Пуля могла попасть в тебя.

— Попала.

— Ты знаешь, о чем я.

Лука перевернулся на спину, заставив ее отстраниться. В лунном свете его глаза казались почти серебряными.

— Потому что ты моя, — сказал он просто, как если бы объяснял, почему небо синее.

Бьянка замерла. Эти слова должны были возмутить ее, заставить спорить, кричать. Вместо этого что-то теплое разлилось у нее в груди.

Она положила руку ему на живот, чувствуя, как мышцы напрягаются под ее пальцами.

— Твой пульс учащен, — заметил он.

— Отвали.

Лука усмехнулся и закрыл глаза. Но когда она снова прижалась к его ране, на этот осторожнее, он не оттолкнул ее.

И в этой тишине, наполненной их дыханием и невысказанными мыслями, было что-то более интимное, чем любая страсть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 20. Пророчество

Запах жареного миндаля и свежесмолотого кофе наполнял кухню, смешиваясь с ароматом дровяной печи. Бьянка сидела на грубо отесанной дубовой скамье, пальцы обхватили фарфоровую чашку, пытаясь впитать ее тепло. За окном бушевал утренний ливень, стуча крупными каплями по ставням. Старая Мария, служанка, прислуживавшая в доме еще отцу Луки, перебирала потрепанную колоду карт, ее морщинистые пальцы ловко переворачивали карты с выцветшими от времени изображениями.

"Разложишь мне карты, Мария?" - попросила Бьянка, хотя никогда особо не верила в подобные вещи. Ее мать называла гадания "дьявольскими штучками", но сейчас ей хотелось хоть какого-то знака, указания пути.

Старуха фыркнула, но вытащила из потертого бархатного мешочка три карты. Первая упала на стол с глухим стуком - Десятка Мечей, перевернутая. Изображение человека, пронзенного десятью клинками, казалось особенно зловещим в дрожащем свете масляной лампы.

"Боль," - прошептала Мария, проводя костяшками пальцев по карте. - "Но не физическая. Та, что пронзает душу. Ты уже знакома с ней, дитя мое."

Вторая карта выскользнула из колоды медленно, будто нехотя - Башня, тоже перевернутая. Изображение горящего здания, пораженного молнией, заставило Бьянку невольно сглотнуть.

"Все твои убеждения, вся твоя вера - они рухнут," - голос старухи стал глуше, - "Или уже рушатся. Ты чувствуешь это, да?"

Третья карта застряла в колоде, будто сопротивляясь. Когда Мария наконец вытащила ее, Бьянка почувствовала, как по спине пробежали мурашки - Дьявол, в прямом положении. Изображение рогатого существа, держащего на цепях двух людей, казалось, ухмылялось ей со старой карты.

Старуха внезапно засмеялась - сухим, дребезжащим смехом, от которого стало еще страшнее.

"Он погубит тебя. Или спасет. Карты... карты путаются..." - ее желтые глаза, мутные от катаракты, смотрели куда-то сквозь Бьянку. - "Вижу два пути. В одном - твоя смерть. В другом..."

Дверь кухни с грохотом распахнулась, прервав старуху на полуслове. В проеме стоял Лука, его мокрые от дождя волосы темными прядями падали на лоб. На нем не было пиджака - только черная шелковая рубашка, прилипшая к плечам от дождя, первые три пуговицы расстегнуты, открывая начало того самого шрама.

"Альберти прислал гонца," - его голос был резким, как удар хлыста. Глаза скользнули по разложенным картам, губы искривились в усмешке. - "Хочет встретиться. Сегодня. На нейтральной территории."

Бьянка вскочила, опрокинув скамью. Чашка разбилась о каменный пол, осколки фарфора разлетелись во все стороны.

"Это ловушка!" - ее голос прозвучал резче, чем она планировала. - "Он никогда не простит того, что ты сделал с его людьми."

"Конечно, ловушка," - Лука подошел к столу, взял ее недопитую чашку кофе и отпил, не отрывая взгляда. Капля жидкости скатилась по его подбородку. - "Но у меня нет выбора. Если я не явлюсь, он начнет войну. А я пока не готов."

Мария кряхтя поднялась, ее кости затрещали, как сухие ветки.

"У всех есть выбор," - прошипела она, проходя мимо Луки. - "Даже у таких, как вы. Особенно у таких."

Когда дверь за старухой закрылась, в кухне воцарилась гнетущая тишина. Бьянка сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Она должна была бояться. Должна была ненавидеть его. Но все, что она чувствовала сейчас - это жгучую, необъяснимую ярость при мысли, что он может не вернуться.

"Ты не пойдешь," - сказала она, впиваясь пальцами в его рукав. Ткань была холодной и мокрой от дождя.

Лука медленно поднял бровь, его глаза сузились.

"Это приказ, Бьянка?" - его голос стал опасным, низким.

"Да," - она подняла подбородок, встречая его взгляд. - "Мой первый и последний."

Он рассмеялся - резко, беззвучно, только плечи слегка затряслись. Но смех затих, когда она приблизилась, прижавшись всем телом. Она чувствовала, как его сердце бьется под мокрой рубашкой - быстро, как у загнанного зверя.

"Ты забываешь, кто здесь главный," - прошептал он, но его руки уже обвили ее талию, пальцы впились в бедра сквозь тонкую ткань платья.

Бьянка поднялась на цыпочки и поцеловала его. Первая. Намеренно. Осознанно.

Его губы были холодными от дождя, неподвижными - он замер, словно не веря ее дерзости. Когда она попыталась отстраниться, его руки сжали ее как тиски, прижимая так сильно, что она почувствовала каждый мускул, каждую рану на его теле.

"Ты пожалеешь об этом," - прошептал он ей в губы, и в его глазах горело что-то дикое, первобытное.

"Знаю," - ответила она и поцеловала его снова, уже без нерешительности, чувствуя, как его сопротивление тает. Где-то на подсознательном уровне она понимала - этим поцелуем она подписала себе приговор. Но сейчас, в этот миг, когда его руки сжимали ее так, что перехватывало дыхание, а губы наконец ответили на ее натиск, ей было все равно.

Карты могли говорить что угодно. Она уже сделала свой выбор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 21. Первая ночь

Треск дров в камине смешивался со стуком дождя по стеклам. Бьянка стояла посреди спальни, чувствуя, как капли влаги с его волос падают ей на плечи. Лука не зажигал свет – только пламя за спиной отбрасывало колеблющиеся тени на стены, превращая его лицо в маску из резких углов и глубоких провалов глазниц.

Его пальцы, холодные от дождя, дрожали едва заметно, когда он расстегивал первую пуговицу на ее платье. Металлическая кнопка щелкнула неестественно громко в тишине комнаты.

"Ты дрожишь," – прошептал он, касаясь языком впадины у ее ключицы. Соленый вкус дождя и ее кожи заставил его зрачки расшириться. – "Как осиновый лист на ветру."

Каждая пуговица расстегивалась с мучительной медлительностью. Когда ткань наконец разошлась, обнажив бежевый лифчик с кружевными краями, Лука замер, рассматривая ее как коллекционер редкую вещь. Его указательный палец проследовал по линии кружева, оставляя за собой след из мурашек.

"Не та, что сгорела," – заметил он, зацепляя ногтем тонкую лямку. – "Но такая же хрупкая."

Бьянка закрыла глаза, когда его ладони обхватили ее талию. Кожа на его руках была шершавой от старых шрамов – контраст с шелковистостью ее бедер заставил ее сглотнуть ком в горле. Он вел ее назад, к кровати, не прерывая поцелуя, пока подколенные ямки не наткнулись на край матраца.

"Ляг," – приказал он, и в его голосе была сталь.

Когда она не двинулась сразу, его руки сжали ее запястья. Одно резкое движение – и ее спина ударилась о шелковое покрывало. Лука стоял над ней, расстегивая ремень с методичной жестокостью. Металлические звенья звенели, как кандалы.

"Я мог бы сделать это красиво," – он наклонился, вдыхая запах ее страха. – "Но ты выбрала иной путь."

Его зубы впились в мягкое место между шеей и плечом ровно настолько, чтобы оставить след, но не порвать кожу. Бьянка вскрикнула, ногти впились в его плечи. В ответ он только усмехнулся и продолжил свой путь вниз, оставляя на ее коже отметины, которые завтра посинеют.

Когда он добрался до линии белья, его пальцы замерли на застежке. Глаза, поднятые к ее лицу, ловили каждую микроскопическую реакцию.

"Последний шанс сказать 'нет'," – прошептал он, и в его голосе впервые прозвучала неуверенность.

Но Бьянка лишь отвела взгляд в сторону, к окну, где дождь рисовал на стеклах извилистые пути. Ее молчание стало ответом достаточным.

Скрип кровати под их весом, прерывистое дыхание, хруст ткани – все слилось в единую симфонию первобытного ритуала. Когда он вошел в нее, разрывая преграды с жестокостью завоевателя, ее ногти оставили кровавые дорожки на его спине.

"Смотри на меня," – рычал он, пальцы впиваясь в ее бедра. – "Смотри, кто тебя берет."

И в момент, когда боль перешла в нечто иное, когда ее тело вопреки разуму начало отвечать ему, Бьянка поняла страшную правду – в этом насилии было больше подлинной близости, чем во всех целомудренных поцелуях ее прошлой жизни.

Камин догорал, когда он наконец отпустил ее. Первые лучи рассвета пробивались сквозь шторы, освещали синяки на ее белой коже. Лука лежал на спине, одна рука все еще приковывала ее к месту.

"Теперь ты моя," – прошептал он в предрассветной тишине. И это звучало не как триумф, а как проклятие, которое они теперь несли вместе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 22. Грех

Темнота спальни казалась живой, дышащей, наполненной шепотом кожи о кожу. Лука не зажигал свечей — только лунный свет, пробивавшийся сквозь полузадернутые шторы, выхватывал из мрака фрагменты их тел: его руку, впившуюся в белье на ее бедре, ее пальцы, цепляющиеся за складки простыни.

Он не спешил.

Каждое движение было методичным, почти хирургическим — будто разбирал ее на части, чтобы изучить устройство. Пальцы нашли жесткий сосок, сжали без предупреждения. Бьянка ахнула, выгнувшись, но не оттолкнула его.

— Тише, — прошептал он, прижимая ладонь к ее рту. — Или ты хочешь, чтобы все услышали?

Его зубы впились в шею ровно настолько, чтобы оставить след, но не кровь. Бьянка зажмурилась, чувствуя, как тело предательски отвечает даже на эту боль.

Лука откинул покрывало одним резким движением. Холодный воздух ударил по обнаженной коже, заставив ее покрыться мурашками. Он осматривал ее так, будто оценивал трофей — медленно, с наслаждением, задерживая взгляд на каждом изгибе.

— Прекрати, — выдохнула она, но ее голос звучал слабее, чем хотелось.

— Врешь, — он провел пальцем по ее животу. — Ты хочешь этого. Даже если сама еще не поняла.

Его прикосновения не были нежными. Ногти оставляли красные полосы на бедрах, губы сжимали кожу так, что завтра останутся синяки. Когда он разорвал последнюю преграду, ткань порвалась с характерным звуком.

— Подними бедра, — приказал он, и когда она замешкалась, сам перевернул ее, как куклу.

Боль острая, обжигающая, заставившая ее впиться зубами в его плечо. Лука застонал, но не остановился — напротив, вцепился в ее волосы, прижимая лицо к подушке.

— Смотри, — прошептал он на ухо, заставляя повернуть голову к зеркалу у стены. — Смотри, как ты принимаешь меня.

В отражении она увидела себя — растрепанную, покрасневшую, с глазами, полными слез. И его за своей спиной — темного, доминирующего, с лицом, искаженным смесью ярости и наслаждения.

Когда волна спазма прокатилась по ее телу вопреки всему, Лука засмеялся — низко, животно, прижимая ее еще сильнее к матрасу.

— Теперь ты никогда не будешь чистой, — прошептал он, кусая ее плечо в ответ.

И в этом не было триумфа. Только факт.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 23. Утро после

Первые лучи солнца, проникавшие сквозь щели ставень, медленно скользили по опустевшей постели, освещая следы ночного безумия. Бьянка открыла глаза, и в тот же миг воспоминания нахлынули на нее с такой силой, что дыхание перехватило. Тело отозвалось ноющей болью - в бедрах, в запястьях, в самых сокровенных местах.

Она осторожно провела ладонью по простыне с его стороны - холодной и гладкой, будто здесь никто не лежал. Только смятые складки ткани да едва уловимый запах его одеколона напоминали о том, что это не сон.

Когда она попыталась сесть, острая боль заставила ее закусить губу. В зеркале напротив кровати отражалась незнакомая женщина - с растрепанными волосами, опухшими губами и темно-лиловым синяком на шее, точно повторяющим очертания его зубов. Бьянка медленно провела пальцами по отметине, и в памяти всплыли его горячие губы на своей коже, его тяжелое дыхание у самого уха...

Стук в дверь вырвал ее из воспоминаний.

— Войдите, - голос звучал хрипло, непривычно.

Дверь открылась беззвучно, впуская Марию с подносом. Старая служанка двигалась бесшумно, как тень, но ее острый взгляд сразу отметил все детали: смятые простыни, сброшенное на пол покрывало, красные полосы на запястьях молодой хозяйки.

— Синьор уехал на рассвете, - сказала Мария, ставя поднос с кофе и свежими булочками на прикроватный столик. - Приказал передать, что вернется к ужину.

Бьянка лишь кивнула, замечая, как руки старухи дрогнули, поправляя складки на простыне. На белоснежной ткани явственно проступало несколько пятен - одни бурые, запекшиеся, другие ярко-алые, будто кто-то размазал по ткани помаду. Не ее - она не красила губ вчера.

— Ванна готова, синьорина, - добавила Мария, и в ее голосе Бьянка уловила едва заметное сочувствие. - Вода с лепестками роз и лавандой. Поможет... - она запнулась, подбирая слова, - поможет освежиться.

Когда дверь за служанкой закрылась, Бьянка подошла к трюмо. В отражении она увидела не ту невинную девушку, что приехала сюда месяц назад, а другую - с тенистыми кругами под глазами, с губами, распухшими от поцелуев, с синяками на белоснежной коже. Ее пальцы дрожали, расстегивая завязки ночной рубашки.

На груди, чуть ниже ключицы, темнел еще один след - отпечаток его пальцев. Она прикоснулась к нему, и в памяти всплыли его слова: "Теперь ты моя. Навсегда".

Вода в ванне действительно была ароматной и теплой, но сколько бы она ни скребла кожу мочалкой, чувство грязи не исчезало. Оно сидело глубже - в воспоминаниях о его руках на своем теле, в стыдном осознании того, что где-то в глубине, под всеми этими слоями боли и унижения, пряталось что-то еще. Что-то опасное и запретное, что заставило ее в какой-то момент перестать сопротивляться.

Бьянка опустила голову под воду, надеясь, что поток смоет не только следы его прикосновений, но и эти предательские мысли. Но когда она закрыла глаза, тело вспомнило не только боль, но и те странные, грешные моменты, когда боль превращалась в нечто иное.

Из-под двери донесся шорох - Мария оставила там свежую одежду. Бьянка натянула платье с высоким воротником, скрывающим синяки, и вдруг заметила на туалетном столике маленькую коробочку. В ней лежал золотой кулон - тонкая цепочка с каплевидным рубином, похожим на каплю крови.

На дне коробки была записка: "Чтобы помнила. - Л."

Ее пальцы сжали кулон так сильно, что острые грани впились в ладонь. Но она не бросила его, а медленно надела, чувствуя, как холодный металл касается кожи прямо над тем местом, куда он вчера вонзил зубы.

Внизу зазвонил телефон. Мария что-то отвечала тихим голосом, потом шаги замерли под дверью.

— Синьорина, это синьор. Он спрашивает... - старуха запнулась, - спрашивает, понравился ли вам его подарок.

Бьянка посмотрела в зеркало. Рубин на ее шее сверкал, как свежая рана.

— Передайте синьору, - ее голос звучал ровно, хотя пальцы сжимали край стола до побеления костяшек, - что я никогда не забуду эту ночь. Ни единого момента.

Когда Мария ушла, она наконец позволила себе дрожать. Но это была не дрожь страха. Это было что-то другое. Что-то опасное.

Что-то, что заставляло с нетерпением ждать его возвращения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 24. Игра в молчание

Тишина между ними стала третьим обитателем спальни - плотной, осязаемой, наполненной невысказанными словами. Три дня. Семьдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут молчания.

Бьянка сидела у окна, наблюдая, как вечернее солнце окрашивает тосканские холмы в кровавые тона. В отражении стекла она видела, как Лука входит в спальню, сбрасывает пиджак на кресло, расстегивает манжеты. Их глаза встретились в стекле - и тут же разошлись.

И все же, когда ночь опускалась на виллу, они находили друг друга в постели. Как будто их тела отказались участвовать в этой войне. Его руки обвивали ее талию во сне, ее спина прижималась к его груди. А утром - снова ледяная стена.

На четвертый день он исчез.

Бьянка проснулась от того, что его сторона кровати была не просто холодной - она казалась нетронутой. Мария пожала плечами, когда та спросила о синьоре. Охранники у ворот избегали ее взгляда. Телефон в кабинете молчал.

Она пыталась читать у камина, но слова расплывались перед глазами. Пыталась есть - пища казалась безвкусной. Даже вино - темное, терпкое, его любимое - оставляло во рту привкус пепла.

Когда часы в холле пробили полночь, Бьянка впервые за долгое время опустилась на колени у кровати. Не для молитвы - просто потому, что ноги больше не держали. Ее пальцы вцепились в покрывало, оставшееся смятым с его стороны.

Где-то за окном завыл ветер, и в этот момент дверь распахнулась.

Лука стоял на пороге, опираясь о косяк. Его белая рубашка была пропитана чем-то темным, волосы слиплись от пота и крови. Но глаза - глаза горели тем же холодным огнем, что и всегда.

— Ты... - голос Бьянки сорвался на полуслове.

Он прошел мимо, оставляя кровавые следы на паркете. В свете лампы стало видно - рана на боку, глубокая, с неровными краями. Пулевая? Ножевая? Она не разбиралась в таких вещах.

Лука упал в кресло, с трудом отстегивая ремень. Металлическая прялка со звоном ударилась о пол.

— Аптечка, - сквозь зубы процедил он.

Бьянка замерла. Три дня молчания. Три дня, когда она клялась себе, что больше не подойдет к нему. Но ноги сами понесли ее в ванную, руки сами доставали бинты, антисептик, ножницы.

Когда она вернулась, он уже снял рубашку. В свете лампы тело было похоже на карту сражений - старые шрамы, свежие ссадины, и вот эта рана... Она сочилась темно-красным.

— Кто? - спросила она, смачивая марлю в антисептике.

— Не твое дело.

Жидкость попала в рану. Его тело напряглось, но не дрогнуло. Только губы побелели от напряжения.

Бьянка работала молча, очищая, перевязывая, затягивая бинты. Его кожа под пальцами была горячей, живой. Когда она дотронулась до особенно глубокого пореза, он резко вдохнул - и ее рука непроизвольно сжала его плечо.

— Терпи, - прошептала она.

Лука засмеялся - хрипло, беззвучно.

— Ты перевязываешь меня, как врага на поле боя, - заметил он, следя, как ее пальцы завязывают узел.

— Ты и есть враг.

— Тогда зачем спасаешь?

Бьянка откинула волосы со лба, оставляя кровавый отпечаток на коже. Она посмотрела ему прямо в глаза - впервые за эти три дня.

— Я не хочу, чтобы ты умер.

Его рука поднялась, окровавленные пальцы коснулись ее щеки. Оставили след.

— Тогда молись за меня, - прошептал он. - Потому что в следующий раз мне может не повезти.

Она не ответила. Просто прижала ладонь к его ране, чувствуя, как бьется его сердце под повязкой.

Тишина между ними снова воцарилась, но теперь она была другой. Не враждебной. Не холодной. А такой же горячей и липкой, как кровь на ее пальцах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 25. Визит отца

Звонок у ворот прозвучал в тот момент, когда Бьянка сидела на террасе, наблюдая, как Лука тренируется с ножом. Его движения были точными, смертоносными - каждый бросок лезвия врезался в деревянную мишень с глухим стуком. Она уже научилась различать эти звуки - удар в яблочко, удар чуть левее, промах...

Гул мотора прервал эту странную медитацию. Черный "Фиат" 1958 года с потертыми боками и потрескавшимся лобовым стеклом остановился у фонтана. Бьянка замерла, пальцы впились в подлокотники кресла.

— Отец...

Лука повернулся, медленно вытирая пот со лба. Его глаза сузились, когда он узнал гостя. Священник Алессандро Россетти вышел из машины, его черная сутана развевалась на ветру, как крылья ворона. Лицо, когда-то мягкое и доброе, теперь было изрезано морщинами и скорбью.

— Я не звал его, - сквозь зубы процедил Лука.

Бьянка уже бежала вниз по мраморным ступеням, сердце колотилось так, что казалось, вырвется из груди. Она не видела отца три месяца. С того самого дня, когда...

— Бьянка! - голос Алессандро дрогнул, когда он обнял дочь. Его руки дрожали, пальцы впились в ее плечи, словно проверяя, настоящая ли она. - Дочка моя...

Запах ладана и воска, знакомый с детства, смешался с ароматом дорогого одеколона Луки на ее коже. Отец отстранился, его глаза бегали по ее лицу, шее, останавливаясь на синяке у ключицы. Его лицо исказилось.

— Что они с тобой сделали? - прошептал он.

Лука подошел в этот момент, все еще с ножом в руке. Он не спешил убирать оружие.

— Дон Алессандро, - его голос звучал холодно вежливо. — Неожиданный визит.

Священник выпрямился, его глаза сверкнули.

— Вы... - он задыхался от ярости. — Вы украли мою дочь!

Бьянка встала между ними, чувствуя, как ее тело буквально разрывается на части. Отец... и он. Две самые сильные привязанности ее жизни.

— Он спас меня, папа, - прошептала она. — Ты же знаешь, что было бы, если бы...

— Спас? - Алессандро засмеялся, и этот звук был страшнее крика. Он указал на синяк на ее шее. — Это он тебя "спас"?

Лука молча наблюдал, его пальцы сжимали рукоять ножа. Бьянка видела, как напряглись его плечи, как скулы выступили резче под кожей. Но он молчал.

Они заставили меня приехать, - отец вытащил из-за пазухи конверт с церковной печатью. — Твои... друзья хотят документы. О землях монастыря Санта-Мария.

Лука шагнул вперед, но Бьянка опередила его.

— Отец, ты не можешь... Это священная земля!

— А что священно для тебя теперь, дочь моя? - голос Алессандро дрогнул. Его глаза скользнули к Луке, к его руке, все еще лежавшей на ее талии. — Ты живешь с этим... с этим чудовищем!

В тот момент, когда он произнес это слово, что-то в Луке изменилось. Его глаза потемнели, губы растянулись в безрадостной улыбке. Он медленно обнял Бьянку за плечи, прижал к себе, его губы коснулись ее виска.

— Твой отец прав, ангел, - прошептал он так, чтобы слышал только она. — Я действительно чудовище.

Алессандро увидел этот жест. Его лицо побелело.

— Ты... ты разделяешь с ним ложе? - он задыхался, как будто его душили. — Моя дочь... и этот...

Он не договорил. Вместо этого поднял руку в знакомом жесте - для благословения, для отречения.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа... - его голос гремел, заполняя весь двор. — Я отрекаюсь от тебя, Бьянка Россетти. Да падет на тебя гнев Господень. Да будешь ты проклята в этом мире и в будущем. Аминь.

Последнее слово повисло в воздухе, тяжелое, как гробовая плита. Бьянка почувствовала, как ноги подкашиваются. Лука резко шагнул вперед, но она остановила его жестом.

— Папа... - ее голос был тихим, но четким. — Я не прошу прощения.

Слезы, горячие и соленые, текли по ее лицу, но она не вытирала их. Не отворачивалась. Стояла прямо, глядя в глаза своему отцу, в то время как рука Луки сжимала ее пальцы.

Алессандро повернулся и пошел к машине. Его плечи сгорбились, как будто под невидимым грузом. Когда "Фиат" скрылся за воротами, Бьянка позволила себе дрогнуть.

Лука подхватил ее на руки, его губы прижались к мокрым ресницам.

— Ты плачешь, - прошептал он, и в его голосе было что-то новое - почти нежность.

— Да, - ответила она, пряча лицо у его шеи. — Но я не жалею.

И в этот момент она поняла страшную правду - она выбрала его. Выбрала сознательно. Навсегда.

А вдалеке, за воротами виллы, черный "Фиат" исчезал в пыли дороги, увозя с собой последние остатки ее прежней жизни.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 26. Разрушение

Дверь в кабинет захлопнулась с такой силой, что со стен посыпалась штукатурка. Бьянка стояла посреди гостиной, все еще чувствуя на щеках следы отцовского проклятия, когда первый удар прогремел из-за дубовых дверей. Глухой стук кулака по дереву, затем звон разбитого стекла.

Она медленно подошла к двери, прижала ладонь к резной поверхности. Из-за нее доносилось тяжелое дыхание, прерываемое проклятиями на сицилийском диалекте — слова, которые она никогда не слышала от его уст.

— Лука... — ее голос дрогнул.

В ответ — оглушительный грохот перевернутого стола. Бьянка толкнула дверь.

Кабинет напоминал поле боя. Кожаное кресло лежало на боку с вырванной обивкой. Осколки хрустальной графина сверкали на персидском ковре, впитывая дорогой коньяк. А посередине этого хаоса стоял он — с растрепанными волосами, с окровавленными костяшками пальцев, с глазами, в которых бушевала буря.

— Выйди, — его голос звучал хрипло, как у загнанного зверя.

Но она вошла, осторожно ступая между обломками. Запах алкоголя, древесины и чего-то металлического — его крови — ударил в ноздри.

— Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься, — прошипел Лука, опрокидывая чернильный набор. Черные капли разлетелись по стенам, словно кляксы на исповеди. — Мою власть. Мой контроль. Даже мою...

Он резко оборвал себя, схватив со стола бронзовую статуэтку. Мускулы на его руке напряглись, но в последний момент он швырнул ее не в стену, а в камин, где металл с глухим стуком погрузился в пепел.

Бьянка не отступала. Каждый шаг вперед давался как через колючую проволоку, но она продолжала идти. Ее босые ноги оставляли кровавые следы на осколках, но боль казалась далекой, почти чужой.

— Ты хотел, чтобы я выбрала тебя, — сказала она, останавливаясь в шаге от него. — Я выбрала.

Лука засмеялся — горько, почти безумно. Его пальцы впились в ее плечи, но на этот раз не с нежностью, а с яростью.

— Ты думаешь, это выбор? — он тряхнул ее, заставив голову запрокинуться. — Ты стала моей слабостью. Моей уязвимостью. Они будут использовать тебя, чтобы добраться до меня. Твой отец был первым, но не последним.

Его губы прижались к ее шее — не в поцелуе, а в жесте владения. Зубы сжали кожу так, что слезы выступили на глазах. Бьянка не сопротивлялась. Ее руки медленно обняли его за шею, пальцы впутались в черные волосы.

— Тогда убей меня, — прошептала она ему в ухо. — Сейчас. И верни себе контроль.

Лука отпрянул, как от ожога. Его глаза расширились, в них мелькнуло что-то похожее на ужас. Он отступил на шаг, потом еще один, пока пятки не наткнулись на перевернутое кресло.

— Черт возьми... — он провел руками по лицу, оставляя кровавые полосы на щеках. — Что ты со мной делаешь?

Бьянка подошла к нему, взяла его окровавленные ладони в свои. Капля упала на их соединенные пальцы — сначала она подумала, что это его кровь. Потом поняла — это ее слеза.

— То же, что и ты со мной, — ответила она. — Разрушаю. Чтобы построить что-то новое.

За окном разразилась гроза. Первый удар грода сотряс виллу, как будто само небо вынесло приговор. Лука посмотрел на их сплетенные руки, затем медленно, почти нерешительно, притянул ее к себе.

И среди руин кабинета, среди осколков их гордости и гнева, они нашли друг друга — не как жертва и палач, а как два сломленных существа, пытающихся собрать осколки в новую, странную форму.

Гроза бушевала всю ночь. А они не говорили ни слова. Им больше нечего было сказать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 27. Новая жертва

Утро началось с непривычной суеты. Бьянка проснулась от громких голосов во дворе — мужские крики, шум мотора, затем резкий звук тормозов. Она подошла к окну, отдернув тяжелые шторы.

Во дворе стоял черный "Линкольн", из которого двое охранников вытаскивали чью-то фигуру. Женскую.

Бьянка замерла, наблюдая, как Лука подходит к машине. Его движения были резкими, лицо — непроницаемым. Он что-то сказал охранникам, и те ослабили хватку. Девушка подняла голову — бледное лицо, черные, как смоль, волосы, заплетенные в косу, темные круги под глазами.

Кто это?

Сердце Бьянки заколотилось так сильно, что она прижала ладонь к груди, словно пытаясь успокоить его.

Любовница? Новая жертва?

Она не заметила, как сжала занавески так сильно, что ткань затрещала под пальцами.

Когда Бьянка спустилась в гостиную, там уже царило напряжение. Девушка сидела на диване, закутанная в плед, который обычно лежал в кабинете Луки. Он стоял рядом, скрестив руки на груди, его взгляд скользнул к Бьянке, когда она вошла.

— Бьянка, — произнес он, и в его голосе звучало что-то новое.

Насмешка? Испытание?

— Познакомься. Это Карла.

Девушка подняла глаза. В них не было страха — только усталость и что-то еще...

Знакомое?

— Карла? — повторила Бьянка, чувствуя, как в животе завязывается узел.

Лука улыбнулся — медленно, как кот, наблюдающий за мышью.

— Сестра Марио. Моего

погибшего

друга.

В памяти Бьянки всплыли обрывки прошлых разговоров.

Марио. Тот, кто погиб из-за предательства. Чей смерть Лука поклялся отомстить.

Карла смотрела на нее, и теперь Бьянка поняла, что это за взгляд.

Боль. Такая же, как у Луки, когда он говорил о прошлом.

— Клан Альберти держал ее в подвале три недели, — продолжил Лука, его голос был спокоен, но в глазах горел холодный огонь. — Пока я не нашел ее.

Бьянка почувствовала стыд.

Она подумала...

Но Лука не дал ей закончить мысль.

— Принеси нам чай, — сказал он, и в его тоне не было просьбы.

Она замерла.

—

Что?

— Ты здесь хозяйка, — продолжил он, удерживая ее взгляд. — Или нет?

Вызов.

Карла смотрела на них, и Бьянка видела — девушка

понимает

. Понимает, что это не про чай.

Губы Бьянки сжались, но она развернулась и вышла, не сказав ни слова.

На кухне ее руки дрожали, когда она наливала кипяток в фарфоровый чайник.

Он сделал это нарочно. Он видел ее ревность и... наслаждался.

Когда она вернулась с подносом, Лука сидел рядом с Карлой, его пальцы поправляли плед на ее плечах.

— Спасибо, — сказала Карла тихо, принимая чашку. Ее глаза встретились с глазами Бьянки. — Лука много рассказывал о тебе.

Бьянка чуть не выронила поднос.

—

Правда?

Лука откинулся на спинку дивана, его губы растянулись в улыбке.

— Я говорил, что ты красивая, когда злишься, — прошептал он, так, чтобы слышала только она.

Бьянка почувствовала, как жар разливается по щекам.

— Ты невыносим, — выдохнула она.

— Знаю.

Карла смотрела на них, и вдруг...

улыбнулась

.

— Он всегда был таким, — сказала она, и в ее голосе звучала теплая нота. — Еще с детства.

Лука засмеялся — по-настоящему, искренне, и Бьянка вдруг поняла:

Он привез ее сюда не для того, чтобы дразнить. Он привез ее, потому что ей некуда было идти. И потому что... он доверяет Бьянке.

Но это не значило, что он не воспользуется моментом.

Когда Карла отвернулась, чтобы поправить плед, его пальцы скользнули по запястью Бьянки.

— Ты простишь меня? — прошептал он.

Она наклонилась, будто поправляя чашку на столике.

— Никогда.

Его смех гремел в гостиной, и даже Карла улыбнулась снова.

А Бьянка поняла одну вещь:

Она действительно стала хозяйкой в этом доме. И он — ее самым страшным, самым желанным гостем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 28. Испытание

Первые сутки его отсутствия Бьянка провела в странном оцепенении. Она бродила по вилле, как призрак, останавливаясь у каждого окна, всматриваясь в пыльную дорогу, ведущую к воротам. К вечеру она нашла себя стоящей перед его гардеробом, вдыхая запах дорогого табака и кожи, который сохранился на его пиджаках. Ее пальцы дрожали, когда она достала из кармана смятую записную книжку - ту самую, что он всегда носил с собой.

На второй день она заметила, как Карла украдкой наблюдает за ней. Девушка молча подавала кофе, поправляла покрывало на диване, но в ее глазах читалось понимание. "Он всегда возвращается", - только и сказала она, когда их взгляды встретились над чашкой недопитого эспрессо.

Третье утро началось с кошмара. Бьянка проснулась в холодном поту, сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Во сне она видела его - стоящим посреди пустынной улицы, с пистолетом в руке, а затем... Затем только кровь, много крови, стекающей по брусчатке черными ручейками. Она провела весь день, сжимая в руках серебряный кулон - тот самый, что он подарил ей после их первой ночи.

К четвертому дню тишина стала невыносимой. Бьянка нашла себя в его кабинете, перебирая бумаги на столе в тщетной попытке найти хоть какую-то подсказку. Здесь все дышало им - следы от кофе на финансовых отчетах, затертая до дыр карта Сицилии на стене, потертая кожа кресла, где он любил сидеть, закинув ноги на стол. Она уткнулась лицом в спинку, вдыхая его запах, и вдруг заметила маленький клочок бумаги, застрявший между сиденьем и подлокотником. "Альберти. Док. 12. 18:00". Дата была сегодняшней.

Пятый день принес с собой дождь. Крупные капли стучали по крыше, как пальцы нетерпеливого гостя. Бьянка стояла у окна в гостиной, наблюдая, как вода размывает контуры сада. Карла молча положила ей на плечи его пиджак - тот самый, в котором он уезжал. "Он хотел бы, чтобы ты его носила", - только и сказала она.

На шестые сутки Бьянка перестала притворяться. Она сидела на крыльце, завернувшись в его плащ, не обращая внимания на косые взгляды слуг. Ночью она услышала, как Карла играет на гитаре ту самую грустную сицилийскую балладу - о солдате, который не вернулся с войны. Мелодия проникала в самое сердце, заставляя сжиматься от боли.

Седьмой день начался с предчувствия. Бьянка проснулась до рассвета, сердце бешено колотилось, словно предупреждая о чем-то. Она выбежала в сад, не обращая внимания на мокрую от росы траву, на холодный ветер, рвущий на ней тонкую ночную рубашку. Где-то вдали послышался рев мотора - знакомый, родной.

Когда черная "Альфа-Ромео" вынырнула из утреннего тумана, она уже бежала к воротам. Машина остановилась резко, оставив на мокром гравии темные следы от шин. Дверь открылась медленно, с противным скрипом. Сначала она увидела его руку - бледную, с синими прожилками вен, вцепившуюся в дверной косяк. Потом - лицо. Бледное. Искаженное болью. Глаза, обычно такие холодные, теперь смотрели на нее с немым укором.

— Ты... - ее голос сорвался, когда он сделал шаг и рухнул перед ней на колени. Кровь - ее было так много. Алая, горячая, она сочилась сквозь пальцы, которые он прижимал к левому плечу, стекала по мокрой от дождя рубашке, смешиваясь с водой и падая на землю черными каплями.

—Пуля, - прошептал он, и его голос звучал хрипло, как у человека, который слишком долго кричал. —Застряла. Достань... ее.

Она не помнила, как они оказались в спальне. Карла кипятила воду на камине, Мария рвала старые простыни на бинты. Бьянка дрожащими руками разрезала ножницами ткань - под ней зияла страшная рана, из которой торчал кусок металла. Кровь пульсировала с каждым ударом его сердца.

—Глупость, - сквозь зубы процедил он, когда она коснулась пинцетом раны. —Ловушка. Я... знал. Его пальцы впились в матрас, оставляя кровавые следы на белом белье.

—Ты обещал! - ее голос прозвучал неожиданно громко в тишине комнаты. "Обещал не умирать, черт возьми!" Слезы текли по ее лицу, смешиваясь с потом и кровью на его груди.

Вторая попытка. Пинцет соскользнул, кровь брызнула ей в лицо. Она почувствовала ее вкус на губах - медный, теплый, как его поцелуи.

—Тише, ангел - он попытался улыбнуться, но получился только болезненный оскал. —Не так громко... молись...

Третья попытка. Металл наконец поддался с мокрым щелчком. Пуля упала в металлический тазик с розовой водой, окрашивая жидкость в багровый цвет. В комнате повисла тишина, нарушаемая только его тяжелым дыханием и треском дров в камине.

Бьянка прижала свернутый бинт к ране. Ее пальцы были красными от крови, дрожали так, что она едва могла завязать узел. Слезы, которые она сдерживала все эти семь дней, наконец вырвались наружу - горячие, горькие, бесконечные.

—Ты молилась за меня? - его голос был слабым, но в глазах все еще горел тот самый знакомый огонь.

Она ударила его по груди - слабо, беспомощно, как ребенок, который не знает, как выразить свою боль.

—Нет. Ненавижу твоего Бога. Ненавижу тебя. Ненавижу себя за то, что...- Ее голос сорвался.

Лука засмеялся - хрипло, болезненно - и потянул ее к себе. Его губы нашли ее мокрое от слез лицо, соленое от ее страданий.

— Значит, я сам стал твоей молитвой, - прошептал он, и в его словах была странная правда.

За окном дождь усиливался, ветер бил в стекла, как души забытых грешников. Но здесь, в этой комнате, пахло кровью, порохом и чем-то еще - чем-то, что не имело имени, но было сильнее всех их ран, всех их страхов, всех их проклятий.

И когда его пальцы сплелись с ее окровавленными руками, Бьянка поняла - что бы ни случилось, какие бы испытания ни приготовила им судьба, этот человек стал ее крестом. И ее спасением.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 29. Признание

Дождь стучал по крыше библиотеки, создавая монотонный ритм, под который Бьянка перебирала старые фолианты. В воздухе витал запах пыли, кожи и чего-то еще — горьковатого, как полынь. Когда из-за потрепанного тома Данте выскользнул конверт, она сразу узнала его почерк — эти резкие, угловатые буквы, будто высеченные ножом.

Конверт раскрылся с шелестом, словно вздохнув после долгих лет заточения. Письмо было написано на итальянском, чернила выцвели, но каждое слово прожигало бумагу:

"Моя Алессандра,

Сегодня в порту увидел женщину с твоей походкой — легкой, как морской бриз. На мгновение мне показалось... Но нет, никто не смеется так, как ты — с морщинками у глаз и ямочкой на левой щеке. Помнишь, как мы воровали персики в саду донны Кармелы? Ты тогда так испугалась, что уронила самый спелый прямо мне в руки..."

Бьянка сжала бумагу так, что она смялась. Перед глазами встал образ — девушка с оливковой кожей, темными кудрями до плеч и смехом, который, должно быть, звучал как колокольчики. Совсем не похожая на нее.

Она перевернула страницу. Дальше почерк становился нервным, чернильные кляксы говорили о дрожащей руке:

"Ты права, я слишком жесток. Но когда вижу, как они смотрят на тебя — эти свиньи из клана Альберти — мне хочется вырвать им глаза. Сегодня утром нашли еще одну угрозу. Не ходи одна на рынок, моя любовь. Дождись меня."

Последняя страница была датирована 12 мая 2013 года — за день до газетной вырезки, аккуратно вложенной в конверт. На пожелтевшей бумаге кричал заголовок: "Кровавая месть в Палермо: взрыв автомобиля унес жизнь 24-летней Алессандры Барбиери". Фотография показывала обгоревший "Фиат-500", знакомый по рассказам Луки — он упоминал, что научил ее водить на этой машине.

Бьянка не заметила, как слезы застилают глаза. На обороте вырезки — фотография. Алессандра стояла на фоне моря, в простом белом платье, с виноградной лозой в руках. Не красавица, но в ее глазах... В глазах была та самая искра, которую Лука, должно быть, любил больше всего.

— Она преподавала историю искусств в местном университете.

Голос за спиной заставил ее вздрогнуть. Лука стоял в дверях, его лицо было каменным, но пальцы сжимали косяк так, что белели костяшки.

— Ее студенты звали ее "профессорша-солнышко", — продолжил он, медленно приближаясь. — Она ненавидела это прозвище. Но терпела, потому что обожала их — этих глупых, восторженных мальчишек и девчонок.

Бьянка не могла оторвать глаз от фотографии. На заднем плане угадывалась терраса — та самая, где они с Лукой пили вино в прошлом месяце.

— Это... это твоя вилла в Палермо?

Он кивнул, садясь напротив. Его пальцы потянулись к письму, коснулись строк с почти невероятной нежностью.

— Она любила завтракать там, — его голос звучал странно — глухо, будто из-под земли. — Читала студенческие работы, ругала меня за то, что я слишком много курю... — Внезапно он резко скомкал письмо. — А потом кто-то положил бомбу под ее машину. Потому что знал — это убьет меня вернее, чем пуля.

Бьянка вдруг увидела его — настоящего. Не мафиозо, не монстра, а человека, который семь лет носил эту боль в себе. Ее пальцы сами потянулись к его руке.

— Я... я похожа на нее?

Лука резко поднял глаза. В них вспыхнуло что-то дикое.

— Ты думаешь, я выбрал тебя из-за этого? — Он грубо схватил ее за подбородок, заставив смотреть в глаза. — Да, сначала... сначала я ловил себя на том, что ищу ее в тебе. Но ты — ты совсем другая. Она была как море утром — светлая, предсказуемая. А ты... — его голос сорвался, — ты как шторм, который я не могу предугадать. Как огонь, который обжигает, когда пытаешься его потушить.

Бьянка почувствовала, как что-то горячее разливается в груди. Она потянулась к газете, к этому застывшему мгновению счастья.

— Расскажи мне о ней. Все. Чтобы не осталось секретов между нами.

Лука замер, его глаза расширились. Никто — ни Карла, ни его люди — никогда не осмеливались спрашивать об Алессандре. Это было табу, негласная грань, которую нельзя переступать.

— Она... — он начал медленно, будто пробуя слова на вкус, — она собирала морские ракушки. Глупые, дешевые, какие туристы покупают на рынке. У нас был целый шкаф этой дряни. — Его губы дрогнули в подобии улыбки. — А еще она ненавидела, когда я приходил с работы. Говорила, что от меня пахнет кровью, даже если я трижды переодевался.

Бьянка неожиданно рассмеялась. Это было так... по-человечески. Так далеко от образа холодного мафиозо, который он культивировал.

— Я не заменю ее, — сказала она вдруг, серьезно. — И не хочу. Но... — ее пальцы сжали его, — ты прав. Я другая. И если ты позволишь, я буду той, кто останется с тобой, несмотря на запах крови.

За окном грянул гром, осветив на мгновение их лица — его, изборожденное шрамами и тенью прошлого, и ее, мокрую от слез, но неотрывно смотрящую в будущее.

Лука медленно прижал ее ладонь к своей груди, прямо над сердцем.

— Ты первая, кого я... — он замолк, подбирая слова, — кого я боюсь потерять. Не как собственность. Не как трофей. А как... —

— Как часть себя, — закончила за него Бьянка.

И когда его губы нашли ее, она поняла — этот поцелуй был другим. В нем не было жадности, не было желания обладать. Была только странная, хрупкая надежда.

Надежда, что некоторые раны все же могут зажить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 31. Предательство

Гул мотора "Кадиллака" еще вибрировал в воздухе, когда Лука медленно повернулся к охраннику. В библиотеке внезапно стало холодно, будто кто-то распахнул окно в январскую ночь. Бьянка почувствовала, как по ее спине пробежали мурашки — не от сквозняка, а от того, как изменилось его лицо.

"Он выглядит... почти спокойным. Но это не то спокойствие, что было раньше. Это — тишина перед взрывом."

— Ты знал, — произнес Лука, и в его голосе была странная, почти ласковая интонация, от которой стало еще страшнее.

Охранник — молодой парень с аккуратным шрамом через бровь, тот самый, что приносил ей завтрак в постель всего три дня назад — сделал шаг назад. Его пальцы непроизвольно потянулись к кобуре, но замерли в воздухе.

"Он боится. Но не смерти — он боится именно этого спокойствия в Луке. Боится, потому что не понимает."

— Синьор, я просто выполнял приказы... — голос охранника дрогнул, когда он увидел, как Лука медленно, почти небрежно достает пистолет.

Бьянка замерла, вжавшись в стену. В этот момент она поняла две вещи:

Лука никогда не достает оружие просто так

Он уже принял решение

Выстрел прогремел неожиданно — резкий, как удар хлыста. Она даже не увидела, как он нажал на курок. Только вспышку. Грохот. И тело, падающее на персидский ковер с аккуратным отверстием между глаз.

"Боже... он только что... но это же его человек..."

Кровь растекалась по дорогому узору — алые маки на золотом фоне. Бьянка почувствовала, как ее пальцы сами собой впиваются в обивку дивана. Она видела смерть раньше. Но не такую. Не от его руки. Не своего.

— Ты... — ее голос сорвался, горло внезапно пересохло. — Ты никогда не стрелял в своих...

Лука медленно повернулся к ней. В его глазах не было ни раскаяния, ни ярости — только странная, почти безумная ясность. И что-то еще...

"Он смотрит на меня так, будто... будто ждет. Ждет, пойму ли я. Пойму ли, что он только что переступил черту, которую не переступал никогда. Ради меня."

— Теперь ты — мои "свои", — произнес он тихо, и в этих словах был весь Лука — жестокий, безжалостный, но впервые в жизни — принадлежащий кому-то полностью.

За окном взревел двигатель. Лука резко схватил ее за руку, толкая к черному ходу. Его пальцы были холодными, но крепкими — как стальные кандалы, из которых она уже не хотела вырываться.

"Мы бежим. Он убил своего ради меня. Значит, теперь мы бежим вместе. Навсегда."

Они мчались через виноградники, когда первые выстрелы разорвали вечернюю тишину. Пули свистели над головой, срезая спелые гроздья. Бьянка споткнулась о корень, но он подхватил ее, не останавливаясь, не оглядываясь.

— Лука, ты... — ее пальцы наткнулись на что-то теплое и липкое на его боку. В лунном свете кровь казалась черной, как его грехи.

"Он ранен. Из-за меня. Из-за того выбора, который сделал ради меня."

— Царапина, — сквозь зубы процедил он, таща ее к старому сараю на краю поместья. В его голосе не было боли — только холодная решимость.

Внутри пахло сеном, бензином и чем-то еще — воспоминаниями. Именно здесь, месяц назад, он впервые по-настоящему поцеловал ее. Лука с силой пнул брезент — под ним оказался мотоцикл. "Moto Guzzi", винтажная модель, которую он когда-то называл своей "первой любовью".

— Садись, — приказал он, заводил мотор одним ударом ноги. Его руки дрожали — почти незаметно, но она почувствовала.

"Он теряет кровь. Но не скажет. Никогда не покажет слабость."

Бьянка обхватила его за талию, почувствовав, как теплая жидкость сочится сквозь пальцы. Ветер хлестал по лицу, смывая слезы, которые она даже не заметила. Она прижалась к его спине, вдыхая знакомый запах — порох, кровь и что-то еще, что было просто... Лукой.

"Он убил сегодня. Предал своих. Ради меня. Что я сделала с ним? Что он сделал со мной?"

Деревья мелькали как размытые пятна. Где-то позади завыли сирены. Лука резко свернул на узкую тропинку, ведущую в горы. Его спина под ее руками была напряжена, но не от боли — от мысли.

"Он думает. Планирует. Уже строит наш побег, как всегда строил свои атаки. Только теперь он защищает не клан. Теперь он защищает нас."

Мотоцикл резко затормозил перед старой охотничьей хижиной. Лука слез первым, его лицо в лунном свете было серым от потери крови.

— Внутри есть аптечка, — сказал он, сделал два шага и рухнул на колени.

Бьянка поймала его, не дав упасть лицом в грязь. Его кровь была повсюду — на ее руках, на платье, на губах, когда она попыталась крикнуть его имя.

— Нет, нет, нет... Ты не можешь... — ее голос звучал чужим, срывался на шепот.

"Не сейчас. Не после всего этого. Не когда он наконец..."

— Стоило того, — прошептал он. И потерял сознание у нее на руках.

Вдали завыли сирены. Бьянка сжала его плечи, вдруг поняв:

"Теперь моя очередь спасать его. Как он спас меня — ценою своей души."

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 32. Убежище

Церковь стояла на отшибе, среди холмов и террас, скрытая от глаз, как грех, о котором больше не вспоминают. Её каменные стены обвалились с южной стороны, крыша провалилась в алтарной части, а окна зияли пустыми рамами, как глазницы черепа. Только кое-где — следы былого величия: поблёкшие фрески, мраморный крест, уцелевший от времени и вандалов, и еле слышный запах ладана, въевшегося в камень за столетия.

Бьянка подтягивала Луку через распахнутые двери, цепляясь за остатки веры, как за перила. Он был тяжелым — не столько телом, сколько своим присутствием, своей кровью, стоном, который вырывался через стиснутые зубы. Лоб его был влажным, кожа — бледной, а рука, сжимающая её запястье, с каждой минутой слабела.

— Осталось чуть-чуть. Ты слышишь? — прошептала она, и сама не знала, кому обращается: ему или Богу, которого так давно разучилась звать.

Они добрались до боковой капеллы, полуразрушенной, но сухой. Стена здесь ещё держалась, а старый каменный престол служил укрытием от ветра. Бьянка уложила Луку на расстеленную куртку, стянула с себя кардиган и прижала к ране на его плече, откуда всё ещё просачивалась кровь.

Он уже не говорил. Только изредка морщился, как будто пытался сопротивляться тьме, но та, как и всё в его жизни, побеждала.

— Нет, только не сейчас. Ты не имеешь права исчезать, — голос её дрожал. — Ты столько всего натворил, Лука, и ты не умрёшь вот так. Не здесь. Не в этом чёртовом доме Бога.

Она вытащила из сумки всё, что осталось — бинт, влажные салфетки, флакон с йодом, который успела украсть у того врача. Обрабатывала рану, кусая губы, чтобы не закричать. Каждый его стон бил по ней сильнее, чем выстрелы.

Когда повязка легла на плечо, его тело обмякло. Он провалился в бессознательное, и в церкви воцарилась тишина — такая же глухая, как в склепах.

Бьянка осталась на коленях рядом, в запёкшейся крови, с руками, дрожащими от усталости, и дыханием, которое не хотело возвращаться в лёгкие. Она посмотрела на него — и впервые в жизни испугалась по-настоящему. Не за себя. Не за будущее. За него.

И это было страшнее всего.

Она не заметила, как руки её сами потянулись к сумке, как вытащила оттуда потёртый молитвенник. Тот самый. С инициалами отца. С каплями засохшей крови на форзаце — чужой или своей, она уже не помнила. Когда-то он был символом веры. Потом — напоминанием о потерянной чистоте. А теперь… теперь он был её последним якорем.

Бьянка прижала книгу к груди и села ближе. В этом полуразрушенном святом месте, под трещинами фресок и ангельскими ликами, выцветшими до безликой боли, она заговорила.

Сначала — только взгляд. В потолок, которого больше не было. В небо, на которое давно не надеялась.

— Ты, наверное, всё это видишь, да? — голос был хриплым. — Видишь, как я, дочь священника, молюсь за человека, который убивал. Который держал меня в плену. Который ломал, пока я не стала чем-то другим.

Она провела рукой по лбу Луки, отводя мокрые волосы назад.

— Я не молюсь о прощении. И не прошу чуда. Я даже не уверена, что Ты есть. Но если вдруг... если хоть что-то там наверху ещё слышит — пусть он дышит. Просто… дышит. Не ради справедливости. Не ради искупления. Ради того, что во мне осталось.

Она открыла молитвенник. Страницы были исписаны её отцом, цитатами, напоминаниями, фразами на латыни, которые в детстве казались ей волшебными. Она провела пальцем по знакомому почерку, словно по лицу умершего.

— Я не знаю, как правильно. Я давно разучилась. Но если Ты слышишь… сделай так, чтобы он проснулся. Я… я с ним не закончила.

На глазах выступили слёзы. Без истерики. Без рыданий. Тихо. Почти нежно. Как будто внутри неё расплавилась та последняя преграда, что отделяла молитву от жизни.

Сквозь разрушенный купол лился лунный свет. Он касался их обоих — Бьянки, сидящей на коленях, и Луки, вытянутого на камне, как жертвенного агнца. Всё напоминало о распятии. Но здесь не было ни Иисуса, ни Понтия Пилата. Только женщина, молящаяся за грешника. И грешник, который больше не может спрятаться в собственной тьме.

Она не знала, сколько сидела так. Может, минуту. Может, час. Она продолжала шептать, уже не разбирая слов. Не потому, что надеялась — потому что не могла иначе.

И вдруг — движение.

Тихий стон.

Он дёрнулся, как будто изнутри его кто-то вытолкнул обратно в реальность. Его пальцы сжались. Ресницы дрогнули. Бьянка замерла, сердце забилось громче, чем пульс в висках.

— Лука? — прошептала она, наклоняясь ближе.

Он приоткрыл глаза. Сначала мутно, непонимающе. Потом — узнал её. Уголки губ дрогнули, словно от боли, но в этом движении было что-то... живое.

— Чёрт… — пробормотал он, и голос был хриплым, но узнаваемым. — Я всё ещё здесь?

— Ты потерял много крови. Ещё немного — и я бы…

Он посмотрел вниз, увидел, что её колени грязные, ладони испачканы, а в руках — молитвенник.

И сдавленно рассмеялся.

— Молись громче, ангел, — выдохнул он. — Всё равно… я попаду в ад.

Бьянка смотрела на него сквозь пелену слёз. И в этом смехе, в этой глупой, чёрствой, израненной фразе было больше облегчения, чем в любой молитве. Потому что он дышал. Потому что он говорил. Потому что он был рядом.

— Тогда я пойду с тобой, — сказала она, и впервые в жизни не знала, шутит ли.

Он долго смотрел на неё. Словно увидел впервые.

Пальцы его дотронулись до молитвенника, будто хотели стереть то, что разделяло их.

— Глупая, — прошептал он. — Я ведь и тебя туда потяну.

Она кивнула, стиснув книгу.

— Я знаю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 33. Исповедь Луки

Ночь опустилась на старую церковь, как тяжёлое покрывало, в котором запутались молитвы, страхи и недосказанность. Каменные своды, потрескавшиеся от времени, впитывали каждый звук, как будто даже эхо здесь боялось произносить чужие имена.

Бьянка сидела на ступенях у бокового алтаря, поджав ноги, обхватив себя за плечи, — и, казалось, впервые за долгое время не ждала ни объяснений, ни приказов, ни пощады. Она просто была. В этой тишине, в этом мёртвом святом месте, в котором когда-то, возможно, жили вера и свет, а теперь осталась лишь серая тень человеческой боли.

Лука молчал. Его спина упиралась в холодный камень, подбородок был чуть опущен, взгляд — направлен в темноту, как будто именно там, в ней, хранилось что-то большее, чем могло вместить настоящее. Он молчал долго. И когда наконец заговорил, голос его был хриплым, неуверенным, почти чужим — как будто говорить о себе было для него непривычным, опасным и… стыдным.

— Я никогда не знал, кто я, — сказал он. — До тебя. И даже с тобой — не знаю до конца. Но, кажется, впервые хочу это понять.

Она не отвечала. Только подняла на него глаза. В них не было ни укора, ни страха. Только тишина — терпеливая, готовая слушать.

— Меня родила женщина, которую не любили. Она была… красивой. Слишком красивой, чтобы её уважали. Её тело принадлежало десяткам, но душа, наверное, умерла ещё до моего рождения. Мать продавала себя с пятнадцати. Говорила, что так проще. Говорила, что мужчины любят платить за грех, но не за чистоту.

Он провёл ладонью по лицу, будто пытался стереть с кожи всё, что от неё осталось.

— Однажды она встретила священника. Молодого, с золотым крестом и правильной речью. Он приходил к ней под видом исповеди. Снимал рясу, когда закрывалась дверь. Она смеялась после каждого визита. Говорила: «Вот кто настоящий грешник». Я — его сын. Нежеланный. Нелюбимый. Ошибка, которую проще было передать другим.

Голос его становился всё ниже, будто каждое слово стоило силы.

— В двенадцать меня продали. Не буквально — не с аукциона. Просто передали людям, которые обещали, что "сделают из меня человека". Они сделали. Только не того, которым можно гордиться. Я учился держать оружие раньше, чем читать. Меня били за жалость, поощряли за жестокость. Первого человека я убил в тринадцать. И мне сказали: "Ты теперь свой".

Он замолчал. Долго. Бьянка всё так же сидела рядом — не двигаясь, не перебивая. В её лице была та редкая способность слушать не ушами, а сердцем.

— Я стал тем, кого боялись. Тем, кому платили за страх. Я был молодым, быстрым и совершенно пустым внутри. Не знал, что значит нежность. Не знал, зачем нужен поцелуй, если можно заставить замолчать. Не знал, как выглядит прикосновение, которое не обжигает.

Он сжал кулаки, будто хотел задавить эти воспоминания прямо в ладонях.

— А потом появилась ты.

Он повернулся к ней, впервые заглянув в глаза. Медленно, будто боялся найти в них осуждение.

— Ты — как рана, которую я не могу закрыть. Ты — как молитва, которую я никогда не осмеливался произнести. Ты — слишком светлая. А я… я из тех, кто оставляет шрамы, а не залечивает.

Бьянка опустила взгляд. И, не говоря ни слова, протянула руку к пуговицам его рубашки.

Лука не остановил её. Не двинулся. Только смотрел, как её пальцы осторожно расстёгивают ткань, слой за слоем открывая его кожу — не как соблазн, а как признание.

Там, под одеждой, были шрамы.

Не свежие — застарелые. Глубокие. Как надрезы по коже судьбы, сделанные теми, кто формировал его. Каждый из них — история. Каждая линия — боль, которую не забыть.

Бьянка не испугалась. Не отстранилась. Она провела по ним пальцами. Медленно. Почти благоговейно. А потом — склонилась и коснулась губами одного из них. Потом другого. И ещё одного. Словно старалась выговорить поцелуем всё то, что он сам никогда не смог бы себе позволить.

— Ты не обязан быть монстром, — сказала она. Голос её был ровным, но в нём звучала сила. — Ты стал таким, потому что не знал другого пути. Потому что тебя не учили быть человеком. Но теперь ты знаешь. И если ты выберешь снова убивать — это будет выбор. Не приговор.

Он смотрел на неё с тем самым выражением, с которым смотрят на вещи, в которые страшно поверить. В его глазах впервые за долгое время появилось что-то неострое. Не обжигающее. Почти — живое.

— Я не знаю, как жить иначе, — прошептал он.

— Я покажу, — ответила она. — Если позволишь.

Он протянул руку, коснулся её шеи, провёл ладонью по щеке. И в этом прикосновении не было насилия. Не было вожделения. Только благодарность. И тишина. Чистая, хрупкая, как дыхание перед исповедью.

Они остались вдвоём в той полуразрушенной церкви, в которой впервые прозвучала не молитва, а правда. Он — с телом, покрытым следами чужой власти. Она — с руками, которые теперь знали, как держать не только книгу, но и сердце. Его. По кусочкам. По шрамам. По тому, что осталось.

И в этой ночи не было света. Не было чудес. Только их дыхание. И тишина. И выбор — быть рядом. Несмотря ни на что.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 34. Погоня

Тишина, которая окутывала церковь ночью, уже не казалась благословением. Она была хрупкой, тревожной. Слишком плотной, как перед бурей. Бьянка проснулась от ощущения, будто кто-то смотрит. Лука лежал рядом, тяжело дыша, всё ещё полусонный, с раной, которую она пере обрабатывала этой ночью, будто боясь упустить его обратно в темноту.

Она села, прижалась к стене, прислушалась.

Первый звук пришёл не снаружи. Он родился внутри. Интуиция. Тревожный удар под рёбра, как будто тело поняло раньше разума: их нашли.

Дальше — всё как в замедленной съёмке. Скрип шагов по гравию у входа. Отзвук подошв. Один… два… трое. И голос, глухой, чужой, но отчётливо знакомый — с тем особым оттенком циничной вежливости, с которым люди Луки раньше приказывали убивать.

— Лука. Ты здесь?

Он приподнялся, глаза за секунду стали ясными. Не было больше усталости. Только тишина и сосредоточенность, как у зверя, у которого осталась последняя минута, чтобы вырваться.

— Сколько их? — спросил он, почти не шевеля губами.

— Трое. Может, четверо, — прошептала она.

Он встал. Без спешки. Словно всё это — часть старого ритуала. Снял куртку, огляделся, нащупал за фрагментом алтаря пистолет, спрятанный ещё вечером, — в каменной нише между фреской и гниющей балкой.

— Оставайся здесь, — сказал он, не глядя.

— Я не…

— Здесь. — Голос был низкий, но твёрдый. Не приказывающий. Защитный. — Если что-то случится — беги. Вдоль стены, к ризнице. Там есть чёрный ход. Он полуразрушен, но ты пролезешь.

Она не ответила. Только прижала губы к его ладони, которая коснулась её щеки. Как благословение перед боем. Как прощание.

Первый выстрел раздался у главного входа. Отдача ударила по сводам, как церковный колокол — только вместо зова к молитве это был зловещий призыв к крови.

Лука вышел из тени. Тело двигалось точно, отточено, как будто каждая клетка знала своё место. Он стрелял быстро, не давая им сомкнуться. Пуля свистнула в воздухе, попала в одну из колонн, посыпались осколки штукатурки, поднимая облако пыли.

Бьянка прижалась к полу, кровь шумела в ушах. Но вместо страха — холодное осознание: не сбежать.

Один из мужчин зашёл с фланга. Лука заметил его на долю секунды позже — выстрел прозвучал глухо, и он пошатнулся, отступив назад. Плечо. Не грудь. Но кровь уже проступала через ткань.

— Чёрт… — прохрипел он, зажав рану, теряя равновесие.

Мужчина с оружием приближался к нему, выдыхая: «На колени, тварь». За ним — второй. И это был тот самый миг, когда всё бы кончилось.

Но тогда Бьянка встала.

Она не помнила, как добежала. Не помнила, как её рука легла на пистолет, выпавший из ладони Луки. Только движение. Только стальной холод в пальцах. Только пульс — в висках, в горле, в ладонях. Мир сузился до одного выбора.

Мужчина, увидев её, усмехнулся — явно не воспринимая угрозу всерьёз. Он повернулся к ней боком, продолжая держать Луку под прицелом, — и тогда она нажала на курок.

Выстрел вырвался, как крик. Воздух содрогнулся. Пуля вошла в бедро, мужчина закричал и упал навзничь, уронив оружие. Второй, стоявший рядом, отшатнулся, развернулся, целясь в неё — но Лука, сжав зубы, прыгнул вперёд, опрокинул его на пол и ударил с такой яростью, что тот затих, даже не успев выстрелить.

Наступила тишина.

Та самая — после шторма. Не победная. Просто — пустая.

Лука сидел, опираясь спиной на колонну. Плечо кровоточило, но глаза были ясные, внимательные. Он смотрел на неё так, будто видел впервые.

— Ты… — выдохнул он. — Ты стреляла?

Она опустилась рядом, отложив пистолет.

— Да.

— Убила?

Она покачала головой.

— Нет. Не смогла. Но смогла остановить.

Он рассмеялся — хрипло, через боль.

— Святая девочка с дьявольской точностью.

Она приложила тряпку к его ране, аккуратно перевязывая.

— Больше не девочка, Лука. И, кажется, уже не святая.

Он схватил её за запястье — не больно, но крепко.

— Ты сделала выбор.

— Ты — тоже, — ответила она. — Ты прикрыл меня собой.

Он кивнул, стиснув зубы, когда она затянула бинт.

— Потому что ты теперь — всё, что у меня есть.

Они остались в церкви до рассвета. За стенами — мёртвые. Внутри — двое. Израненные, но живые.

И когда первые лучи солнца прорезали проём в крыше, падая на пол, окрашенный пылью, она взяла его за руку.

— С этого момента, — сказала она, — мы либо выбираем друг друга, либо не выбираем ничего.

Он посмотрел на неё. Долго. Молча. И сжал её ладонь.

— Тогда я выбираю тебя, Бьянка. Хоть адом, хоть кровью. Хоть с пулей в плече.

Она улыбнулась сквозь слёзы.

— Тогда я иду с тобой. До конца.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 35. Кровь на её руках

Густая тьма подвала виноградника обволакивала их, словно живое существо. Бьянка моргала, пытаясь привыкнуть к абсолютной темноте, но её зрачки упорно отказывались расширяться достаточно, чтобы различать хоть какие-то очертания. Воздух здесь был тяжёлым, насыщенным ароматами старого дерева, забродившего виноградного сусла и сырой земли — смесь, от которой слегка кружилась голова. Где-то в углу методично капала вода, каждый звук многократно усиливался каменными стенами, создавая жутковатую симфонию их укрытия.

Лука прислонился к огромной дубовой бочке, его пальцы судорожно впились в грубо обработанную древесину. В слабом свете фонаря, который он держал в дрожащей руке, его лицо казалось восковым, неестественно бледным. Алые пятна на белой рубашке уже потемнели, превратившись в чёрные кляксы, но свежая кровь продолжала сочиться, образуя медленно растущее пятно на повязке, которую Бьянка сделала из обрывков своей блузки.

— Держи, — его голос звучал хрипло, когда он протягивал ей старую жестяную флягу. — Умой лицо. Ты вся в пыли.

Только сейчас Бьянка осознала, насколько грязными были её руки. Пальцы, обычно такие ухоженные, теперь покрылись царапинами от падения на каменный пол церкви, под ногтями застыла запёкшаяся кровь — и не только её собственная. Она разглядывала свои ладони, переворачивая их то одной, то другой стороной, и вдруг почувствовала, как пол уходит из-под ног. Это был не физический обморок — скорее, внезапное осознание того, что она сделала. Она стреляла в человека. Намеренно.

— Бьянка! — Резкий голос Луки врезался в её сознание, как нож в мягкое масло. — Не сейчас. Соберись.

Его пальцы обхватили её запястье с такой силой, что на следующий день останутся синяки, и потянули к бочке с дождевой водой, стоявшей в углу подвала. Движения его были грубыми, почти жестокими, но в них не было злости — только какая-то отчаянная, животная решимость. Он погрузил её руки в ледяную воду и начал тереть, смывая следы пороха, частички крови, улики их общего греха.

— Ты не убила его, — его шёпот звучал громче любого крика в тишине подвала. — У тебя был выбор. Ты могла попасть в сердце, но выбрала ногу.

Вода постепенно окрашивалась в розовый, затем в грязно-красный цвет. Бьянка наблюдала, как засохшие частицы крови отделяются от её кожи и растворяются, создавая причудливые узоры, и ждала — ждала, когда же наконец нахлынет тот ужас, та паника, которые должны были разорвать её изнутри. Но вместо этого она чувствовала лишь странное, почти клиническое спокойствие.

— Я не жалею, — прозвучали её слова, чёткие и ясные, как колокольный звон в морозном воздухе.

Лука замер. Его глаза — всегда такие тёмные, нечитаемые — теперь изучали её лицо с почти научным интересом, ища следы лжи, признаки надлома. Но её взгляд был чистым, почти прозрачным. Она действительно не испытывала ни малейшего сожаления.

— Чёрт возьми, — он выдохнул это скорее с восхищением, чем с осуждением. — Ты стреляла в человека, и твоя душа даже не дрогнула.

Он поднял её мокрую руку к своим губам и прижал к ним ладонь, оставляя на коже следы своих зубов — не укус, но и не поцелуй. Этот жест балансировал на грани между нежностью и жестокостью, как и всё в их извращённых, болезненных отношениях.

— Теперь мы равны, — его голос звучал почти торжественно. — У нас обоих кровь на руках. Ты больше не моя невинная святая.

Бьянка разглядывала свои чистые пальцы. Они всё ещё слегка дрожали, но не от страха — от остаточного адреналина, от осознания того, что она переступила через какую-то незримую, но важную черту. Она больше не была той девушкой, которая часами молилась в полумраке церквей, верила в святость каждой жизни. Теперь она знала горькую правду — некоторые жизни стоили меньше других. Особенно те, что угрожали тому, кто стал для неё...

Лука вдруг пошатнулся, и Бьянка инстинктивно бросилась к нему, подставив плечо. Его кожа горела, лоб покрылся липким потом. Ранение, которое они поначалу приняли за поверхностное, оказалось серьёзнее, чем казалось.

— Нам нужно выбраться отсюда, — её голос звучал твёрдо, пока она осматривала подвал в поисках альтернативного выхода. — Тебе нужен врач. Настоящий.

— Нет. — Его пальцы впились в её подбородок с такой силой, что на следующий день останется синяк, заставляя смотреть прямо в глаза. — Сначала скажи мне. Честно. Что ты чувствуешь?

Бьянка закрыла глаза. Где-то глубоко внутри она искала ту часть себя, которая должна была кричать от ужаса, рыдать, молиться о прощении, биться в истерике. Но там, в самых потаённых уголках её души, царило лишь холодное, почти ледяное спокойствие.

— Я чувствую, что сделала единственно возможное, — её слова падали в тишину подвала, как камни в глубокий колодец. — И если бы пришлось повторить... я бы сделала это снова. Без колебаний.

Лука рассмеялся — хрипло, болезненно, но искренне. Его пальцы впились в её плечи, оставляя новые синяки на уже помятых от их бегства мышцах.

— Ты разрушаешь меня, — его шёпот был горячим, как его рана. — Ты забираешь мою ярость, мою жестокость, всё, что делало меня тем, кто я есть... и оставляешь только... это.

Он не назвал "это" вслух. Не посмел. Но Бьянка поняла. Она всегда понимала его лучше, чем он сам себя.

Где-то наверху, сквозь толстые каменные стены, донёсся звук шагов. Лука мгновенно напрягся, одной рукой прижимая Бьянку за спину, другой уже доставая пистолет из-за пояса. Но это оказалась Карла — её лицо было бледным, как мел, тёмные волосы выбивались из обычно безупречной косы.

— Они обыскивают виноградники, — её шёпот был прерывистым от бега. — Альберти прислал подкрепление. Вам нужно уходить. Сейчас же.

Лука кивнул и попытался встать, но его ноги подкосились. Бьянка и Карла обменялись взглядом — без слов, но с полным пониманием. Вместе они подхватили его под руки и повели к узкому туннелю в дальнем углу подвала — старому пути контрабандистов, о котором знали лишь избранные.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Перед тем как нырнуть в тёмный проход, Бьянка в последний раз оглянулась. В тусклом свете фонаря бочка с водой, в которой она мыла руки, казалась наполненной кровью. Капли стекали с её пальцев на земляной пол, оставляя тёмные следы, которые быстро впитывались в почву. Она сжала кулаки и отвернулась.

— Бьянка, — позвала её Карла, уже стоя в туннеле. — Идём. Теперь или никогда.

Она сделала шаг вперёд — в темноту, в неизвестность, в новую жизнь, где на её руках всегда будет кровь. И самое странное — она не чувствовала себя осквернённой. Она чувствовала себя... освобождённой.

Лука шёл рядом, опираясь на неё. Его дыхание было неровным, прерывистым, но в глазах, даже сквозь боль, горел тот самый огонь, который она полюбила против своей воли. Огонь, который теперь, возможно, разгорался и в ней самой.

Они шли по туннелю, оставляя позади винный подвал, церковь, выстрелы — оставляя старую Бьянку, которая боялась вида крови. Впереди была только тьма. Но теперь она знала — в этой тьме они найдут свой путь. Вместе. С кровью на руках и без тени сожаления в сердцах.

Глава 36. Последний ультиматум

Тусклый свет раннего утра пробивался сквозь щели ставень, рисуя на стене спальни причудливые узоры. Бьянка лежала без сна, прислушиваясь к ровному дыханию Луки. Его рука, тяжелая и горячая даже во сне, покоилась на ее талии, словно железный обруч. За окном щебетали первые птицы, но их пение не приносило покоя.

Звонок разорвал утреннюю тишину, как нож шелковую ткань. Лука вздрогнул и мгновенно проснулся — привычка, выработанная годами жизни на грани. Его пальцы сжали телефон так, что костяшки побелели. На экране горело одно слово: "Босс".

— Да? — голос Луки был хриплым от недавнего сна, но в нем уже звучала привычная жесткость.

Бьянка притворилась спящей, но каждое слово врезалось в ее сознание, как пуля в мягкое дерево.

— Я понимаю, — Лука говорил спокойно, слишком спокойно. — Да, она здесь... Нет, никаких проблем... Если это условие — я согласен.

Он встал с кровати, и Бьянка сквозь прикрытые ресницы видела, как его обнаженная спина, покрытая шрамами и синяками, напрягается при каждом движении. Рана на плече, полученная в той церкви, еще не зажила полностью.

— Сегодня? — Лука повернулся, и в его глазах Бьянка увидела что-то новое — холодный расчет. — Хорошо. Я подготовлю ее.

Он положил телефон на тумбочку, и в этот момент их взгляды встретились. Бьянка не успела закрыть глаза. На лице Луки промелькнуло что-то похожее на сожаление, но почти мгновенно сменилось привычной каменной маской.

— Кто это был? — спросила она, уже зная ответ.

— Ничего важного, — он отвернулся, начиная одеваться. — Дела.

Его пальцы застегивали рубашку с привычной ловкостью, скрывая под тканью следы их ночных страстей. Бьянка сидела на кровати, чувствуя, как ледяная волна поднимается от кончиков пальцев к горлу.

— Ты собираешься отдать меня, — это было не вопросом, а констатацией факта.

Лука замер на мгновение, затем резко повернулся. Его глаза были темными, нечитаемыми.

— Ты подслушивала.

— Мне не нужно было подслушивать, — ее голос дрожал, но не от страха — от ярости. — Я видела твое лицо. Ты уже решил.

Он шагнул к кровати, и Бьянка инстинктивно отпрянула. Лука остановился, его челюсть напряглась.

— Ты не понимаешь, с чем мы столкнулись, — он говорил сквозь зубы. — Это не просто ультиматум. Это приказ.

— А я думала, ты ни перед кем не преклоняешься, — Бьянка вскочила с кровати, хватая первую попавшуюся одежду. — Оказывается, ты всего лишь трусливая собака, которая...

Удар был стремительным. Его ладонь врезалась в стену рядом с ее головой, отштукатуренная поверхность осыпалась под силой удара.

— Заткнись, — его голос звучал тихо, но в нем была такая опасность, что Бьянка на мгновение онемела. — Ты не имеешь понятия, о чем говоришь. Это не просто моя жизнь на кону. Наши жизни. Твоя. Моя. Карлы. Всех, кто нам дорог.

Он отступил, провел рукой по лицу. Впервые за все время их знакомства он выглядел... уставшим.

— У меня есть план, — прошептал он. — Но тебе нужно сделать, как я скажу. Без вопросов.

Бьянка смотрела на него, и вдруг поняла — она не может ему верить. Не сейчас. Не после этого звонка. Каждая клеточка ее тела кричала об опасности.

— Хорошо, — сказала она, опуская глаза. — Я сделаю, как ты скажешь.

Лука изучал ее лицо несколько секунд, затем кивнул.

— Собирай вещи. Только самое необходимое. Через час мы уезжаем.

Как только дверь за ним закрылась, Бьянка бросилась к окну. Второй этаж. Но виноградные лозы, столетиями оплетавшие стены виллы, выглядели достаточно прочными. Она надела кроссовки, сунула в карман кошелек и телефон (старый, с треснувшим экраном, который Лука когда-то разбил в приступе ярости), и перелезла через подоконник.

Первая ветка треснула под ее весом, осыпав плечи листьями и пылью. Вторая выдержала. Ноги сами находили опору, руки цеплялись за шершавую кору. Где-то внизу раздались шаги — Бьянка замерла, прижавшись к стене. Охранник прошел под окном, даже не подняв головы.

Когда ее ноги коснулись земли, Бьянка на мгновение задумалась. Куда бежать? Отец отрекся от нее. Друзей у нее не осталось. Но останавливаться было нельзя — не сейчас, когда она наконец увидела истинное лицо Луки.

Она кралась вдоль виноградников, используя кусты как укрытие. Утренний туман стелился по земле, скрывая ее следы. Где-то впереди виднелись ворота — старые, ржавые, которые использовали только работники. Бьянка уже почти добежала, когда из тумана появилась фигура.

Карла. Она стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на Бьянку с выражением, в котором читались и понимание, и жалость.

— Ты слышала звонок, — сказала она просто.

Бьянка кивнула, сжимая кулаки. Готовая драться, если понадобится. Но Карла лишь вздохнула и отошла в сторону.

— Я ничего не видела, — прошептала она. — Но знай — он не тот, за кого ты его сейчас принимаешь.

Бьянка хотела что-то ответить, но в этот момент из дома донесся громкий крик Луки. Его голос, обычно такой контролируемый, теперь звучал как рев раненого зверя.

— Бьянка! Где ты, черт возьми?!

Карла толкнула ее к воротам.

— Беги. Пока можешь.

Бьянка бросилась вперед. Ржавые петли скрипнули, когда она толкнула калитку. За спиной раздались шаги — быстрые, тяжелые. Она не оборачивалась. Не могла. Если увидит его лицо сейчас — ее решимость может дрогнуть.

Дорога петляла между холмами, уводя все дальше от виллы, от Луки, от той жизни, которую она начала с ним строить. Ноги болели, в легких горело, но Бьянка бежала, пока не скрылась за первым поворотом.

Только тогда она позволила себе остановиться. Только тогда, спрятавшись в придорожных кустах, она дала волю слезам. Они текли по ее лицу, горячие и горькие, смывая остатки доверия, остатки любви.

Где-то вдалеке завыла сирена. Бьянка вытерла лицо и посмотрела на дорогу, уходящую в неизвестность. Она не знала, куда приведет ее этот путь. Но знала одно — назад дороги нет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 37. Бьянка выбирает ад

Холодный ночной ветер хлестал по лицу Бьянки, когда она стояла перед чугунными воротами виллы Альберти. Лунный свет, пробивавшийся сквозь тяжелые тучи, рисовал на земле причудливые тени, словно предупреждая об опасности. Её пальцы непроизвольно сжали скрытый в складках платья нож – тот самый, что она взяла с кухни перед побегом. Лезвие холодом проникало сквозь тонкую ткань, напоминая о её решении.

— Ты уверена, что хочешь это сделать? – голос Карлы, проводившей её до ворот, звучал приглушённо. Бьянка не ответила. Она уже сделала выбор.

Чёрная дверь особняка, украшенная коваными демоническими ликами, казалась входом в преисподнюю. Бьянка не успела постучать – створки бесшумно распахнулись, будто её ждали. В проёме стояли двое охранников с пустыми, мёртвыми глазами. Их руки привычным жестом потянулись к кобурам.

"Я пришла к дону Альберти," – голос Бьянки звучал твёрже, чем она ожидала. "Одна."

Охранники переглянулись. Один из них что-то пробормотал в рацию. Через мгновение раздался щелчок – разрешение.

Шаги Бьянки гулко отдавались в мраморном холле. Воздух был пропитан запахом дорогого табака и чего-то ещё – чего-то металлического, что щекотало ноздри. Кровь? Или просто её воображение?

Дон Альберти восседал в кожаном кресле у камина, его силуэт казался неестественно большим на фоне пляшущих огненных теней. Когда Бьянка приблизилась, он медленно поднял голову. В свете пламени его глаза блестели, как у старого хищника.

— Бьянка Россетти,– он растянул её имя, словно пробуя на вкус. "Я думал, Лука научил тебя бояться таких мест."

Она остановилась в двух шагах от него, чувствуя, как нож в рукаве прижимается к запястью. —Где Лука?

Старый мафиози рассмеялся – сухой, безрадостный звук.

— Мой пёс слишком привязался к тебе. Это делает его слабым. — Он сделал глоток вина, красного, как кровь. — А слабости в нашем мире... —

—...караются смертью, – закончила за него Бьянка. — Я знаю ваши правила. Поэтому я здесь.

Альберти приподнял бровь. В камине треснуло полено, осыпая искрами.

— Я предлагаю сделку, – продолжила Бьянка. Её голос не дрогнул, хотя внутри всё сжалось в ледяной ком. — Я ваша. Моё тело, моё послушание, моя жизнь – всё, что хотите. Но если Лука умрёт... — Она сделала паузу, глядя старику прямо в глаза.

—...я себя убью.

Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Даже огонь в камине, казалось, затих. Альберти медленно поставил бокал на стол.

— Ты думаешь, твоя жизнь что-то для меня значит? – прошипел он.

— Нет, – честно ответила Бьянка. — Но для Луки – значит. И если я умру...

— Она наклонилась ближе, чувствуя, как лезвие ножа прижимается к её руке. —...он забудет все ваши правила. Он сожжёт этот город. И вас в первую очередь.

Глаза Альберти сузились. Он знал, что она права. Лука был идеальным оружием – и самое страшное оружие может развернуться против того, кто его создал.

— Смелая, – пробормотал он наконец. — Глупая, но смелая. Старик откинулся в кресле.

— Хорошо. Лука будет жить. Но если ты попытаешься его предупредить...

— Я не буду, – тут же ответила Бьянка.

Ложь. Первая в её жизни настоящая ложь.

Нож во рукаве казался ледяным. Она знала, что не уйдёт отсюда живой. Но Лука должен был узнать правду. Даже если для этого ей придётся пройти через ад.

Альберти жестом подозвал одного из охранников. — Отвести её в восточное крыло. И... – его взгляд скользнул по фигуре Бьянки, – ...обыскать.

Бьянка не дрогнула. Она уже знала, что будет дальше. Когда охранник шагнул к ней, её рука молнией рванулась к рукаву. Лезвие блеснуло в огненном свете.

— Я сказала, что принадлежу вам, – прошептала она, приставляя нож к собственному горлу. — Но не сказала – живой.

Охранник замер. Альберти вскинул руку. В его глазах впервые мелькнуло что-то, похожее на уважение.

— Ты действительно выбрала ад, девочка, – пробормотал он.

Бьянка улыбнулась. Впервые за долгие недели – искренне.

— Я уже в аду, – ответила она. —С того момента, как встретила Луку.

И опустила нож. Но не отдала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 38. Последний расчет

Тишина в спальне была звенящей, будто воздух перед грозой. Бьянка сидела у камина. В отблесках огня серебряный нож на столике — тот самый, что Лука подарил ей месяц назад — казался живым, его лезвие подрагивало в такт ее дыханию.

Где-то внизу раздался глухой удар — не выстрел, а скорее что-то массивное, упавшее на каменный пол. Возможно, тот самый антикварный шкаф в холле, что стоял там со времен прадеда Альберти. Бьянка замерла, и в этот момент погас свет. Только вспышки молний за окном продолжали выхватывать из темноты очертания мебели, превращая комнату в подобие театра теней.

Они пришли.

Дверь распахнулась без предупреждения. В проеме стоял Альберти — его массивная фигура заполнила все пространство, запах дорогого табака смешался с едким ароматом пороха. В руках — пистолет с удлиненным глушителем, выглядевший игрушечным в его огромной ладони.

— Прекрасный вечер для разговора, не находите? — его голос звучал почти любезно, но Бьянка почувствовала, как по спине пробежали мурашки. —Где мой неблагодарный подопечный?

Она медленно поднялась, пальцы сжали рукоять ножа.

— Ваш подопечный умер в тот день, когда вы предали его, дон Альберти.

Лицо старика исказила гримаса, будто он откусил что-то кислое.

— Предал? Я сделал его тем, кем он стал! — он сделал шаг вперед, пистолет теперь смотрел прямо ей в живот. — Но где же благодарность? Где уважение к старым устоям?

Выстрел раздался неожиданно. Не из его оружия.

Дверь с треском отлетела в сторону, и в комнату ворвался Лука. Его белая рубашка была пропитана кровью, но не его — Бьянка узнала этот особый оттенок. На лице — то же ледяное выражение, что и в их первую встречу.

"Дон Альберти," — произнес он спокойно, и это прозвучало страшнее любого крика.

Старик резко развернулся, но Бьянка была быстрее. Она бросилась вперед, нож сверкнул в воздухе и вонзился в запястье Альберти по самую рукоять. Пистолет с грохотом упал на паркет, случайный выстрел оставил дыру в потолке.

"Ты...!" — Альберти скривился от боли, но не закричал. Его глаза метались между ними, и вдруг в них мелькнуло понимание. "Так вот как..."

Лука подошел вплотную. В его руке блеснул другой нож — узкий, смертоносный, с гравировкой на клинке. "Ты учил меня: настоящая месть — это не смерть. Это память."

Он двинулся с нечеловеческой скоростью. Первый удар — и Альберти рухнул на колени с хрустом ломающихся костей. Второй — и старик завыл, хватая воздух ртом, как рыба на берегу.

"Живи, дон Альберти," — Лука наклонился, его губы почти коснулись уха старика. — "Живи и помни. Каждый шаг, который больше не сможешь сделать. Каждую ночь, когда будешь видеть мое лицо. Каждое утро, когда поймешь, что я победил."

Бьянка стояла неподвижно. Впервые за все это время она не чувствовала ни страха, ни отвращения — только странное, почти мистическое спокойствие. Молния осветила комнату, и она увидела их отражение в зеркале — они стояли плечом к плечу, как две стороны одной монеты. Грех и искупление. Палач и жертва. Любовь и ненависть.

Лука повернулся к ней. В его глазах не было триумфа — только бесконечная усталость.

"Все кончено," — сказал он.

Но Бьянка знала — это неправда. В их мире не бывает настоящего конца. Только пауза перед следующим актом. И как бы ни старался Лука, он не сможет убежать от прошлого — как не сможет убежать от нее.

Она сделала шаг вперед и взяла его за руку. Ладонь была липкой от крови, но она не отпустила.

"Нет," — прошептала Бьянка. — "Это только начало."

За окном гроза внезапно стихла, и в разорванных тучах показалась луна. Ее холодный свет упал на три фигуры в комнате — одну, корчащуюся на полу, и две другие, слившиеся в странном, болезненном объятии.

И где-то вдали, за холмами Тосканы, завыла сирена. Но они оба знали — полиция опоздает. Как всегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 39. Бегство

Лунный свет дробился о волны, превращая ночное море в мерцающее зеркало с трещинами. Бьянка стояла на носу рыбацкой лодки, вцепившись в влажное дерево борта. Холодный ветер рвал ее волосы, смешивая запах соли с ароматом ее шампуня — последний след прежней жизни.

"Еще час," — голос Луки донесся из темноты. Он стоял у руля, его профиль вырисовывался на фоне звездного неба. — "До греческих вод."

Она кивнула, не в силах разжать зубы. В горле стоял ком — не от страха, а от странного ощущения нереальности происходящего. Всего двенадцать часов назад она стояла в той спальне, где стены еще хранили запах крови Альберти. А теперь...

Лодка резко качнулась, и Бьянка инстинктивно схватилась за пояс. Там, где должен был висеть подаренный Лукой нож, была пустота. Она оставила его там — вонзившимся в паркет возле корчащегося от боли дона.

"Ты дрожишь." Лука появился рядом так внезапно, что она вздрогнула. Его пальцы коснулись ее плеча, и она почувствовала, как по спине разливается тепло. — "В каюте одеяло."

"Я не от холода," — прошептала она, глядя на исчезающий в темноте берег Сицилии. Где-то там, в вилле на холме, остались ее молитвенник, платья, первые эскизы реставрации фресок... Все, что делало ее прежней Бьянкой.

Лука молча достал что-то из внутреннего кармана. В лунном свете блеснул металл — новый кинжал, меньше предыдущего, но с изящным узором на клинке. Рукоять была обтянута кожей, в которую вплетены тонкие серебряные нити.

"Теперь ты вооружена," — он протянул оружие, и его пальцы ненадолго сомкнулись вокруг ее ладони. — "Но надеюсь, не придется использовать."

Бьянка повернула кинжал в руках, ловя блики на лезвии. "Это... красиво."

"Как и его хозяйка," — в его голосе прозвучала редкая нота мягкости. — "Но смертельно."

Внезапно вдалеке раздался гул мотора. Лука резко развернулся, одной рукой отодвигая Бьянку за спину, другой доставая пистолет.

"Катер береговой охраны," — прошептала она, различая в темноте силуэт с мигающими огнями.

"Не обязательно за нами." Но его тело напряглось, как у хищника перед прыжком.

Лодка рыбака, на которой они уплывали, была старой, но надежной — Лука заплатил хозяину вдвое больше, чем стоило все его имущество. Теперь старик сидел в трюме, крепко держа штурвал, его темные глаза постоянно скользили по горизонту.

"Если повернут прожектор..." — начала Бьянка, но Лука уже двигался.

Он одним движением скинул кожаную куртку, накинув ее на плечи Бьянке. "Натяни капюшон. И ложись на дно."

Она хотела возражать, но катер уже поворачивал в их сторону. Лука резко свистнул, и старик-рыбак тут же выключил двигатель. Лодка закачалась на внезапно ставших огромными волнах.

"Если что..." — Лука сунул ей второй пистолет, его пальцы были ледяными. — "Стреляй без предупреждения."

Бьянка кивнула, ощущая, как холод металла проникает в ладонь. Она сползла на дно лодки, прижимаясь к мокрым доскам. Где-то рядом плескалась вода, просочившаяся сквозь щели — соленая, как ее слезы в первую ночь на вилле.

Прожектор скользнул по воде в двадцати метрах от них. Бьянка зажмурилась, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Лука стоял над ней, его тело напряжено, как тетива лука.

"Рыбаки!" — крикнул старик по-сицилийски, размахивая рукой в сторону моря. — "Возвращаемся с ночного лова!"

На катере что-то прокричали в ответ, но ветер унес слова. Прожектор еще секунду блуждал по волнам, затем катер развернулся и стал удаляться.

Лука выдохнул, но не расслабился. "Неудачный курс для рыбаков," — пробормотал он. — "Повезло, что патруль ленивый."

Бьянка поднялась, отряхивая мокрые ладони о брюки. "Ты знал, что так будет?"

"Я предполагал." Его глаза в темноте казались совсем черными. — "Альберти не позволит нам просто уплыть."

Она взглянула на горизонт, где уже виднелась тонкая полоска рассвета. "А что будет... там? В Греции?"

Лука медленно повернул кинжал в ее руке, чтобы лезвие поймало первые лучи солнца. "Новая жизнь. Новые имена." Пауза. "Если захочешь."

Бьянка посмотрела на исчезающий в утреннем тумане берег Сицилии. На все, что осталось там — страх, боль, молитвы. Затем на Луку — его шрамы, глаза, руки, которые могли быть так же нежны, как и жестоки.

"Я уже выбрала," — сказала она и спрятала кинжал в складках платья, туда, где когда-то носил молитвенник.

Лодка покачивалась на волнах, унося их все дальше от прошлого. А впереди, в первых лучах солнца, уже виднелись очертания греческих островов — размытые, как неясное обещание свободы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпилог

Солнце на Санторини было другим — не таким, как в Тоскане или Риме. Оно не жарило, а ласкало кожу, окрашивая всё вокруг в золотые и лазурные тона. Бьянка стояла на террасе их белоснежного дома, пальцы невольно касались округлившегося живота. Четыре месяца. Ещё так мало, а уже так много.

За спиной раздались шаги — лёгкие, но узнаваемые. Лука подошёл, обнял её сзади, его руки легли поверх её ладоней на животе.

— Он толкается? — спросил он, губы коснулись её виска.

— Она, — поправила Бьянка, улыбаясь. — Сегодня утром была особенно активной.

Он усмехнулся, но не стал спорить. Всё изменилось за этот год. Даже он.

— Пришло письмо, — сказал Лука, доставая из кармана конверт с церковной печатью.

Бьянка замерла. Она узнала почерк отца. Последний раз они виделись в тот день, когда он проклял её. Рука дрогнула, но Лука накрыл её своей — тёплой, твёрдой, надёжной.

— Читай, — прошептал он.

Она развернула конверт. Бумага была тонкой, почти прозрачной, а слова — простыми:

«Дочь моя,

Прости старика за жестокие слова. Гнев ослепил меня, но время… время лечит даже самые глубокие раны. Я молюсь за тебя. За твоего мужа. За моего будущего внука.

Если позволишь, я хотел бы увидеть тебя снова.

Твой отец».

Слёзы катились по щекам, но это были слёзы облегчения. Лука вытер их большим пальцем, не говоря ни слова. Он понимал.

— Ты поедешь? — спросил он.

— Да. Но не одна.

Он кивнул. В его глазах больше не было той ледяной пустоты, что была раньше. Теперь в них читалось что-то другое — покой, может быть. Или смирение.

— Я купил виноградник, — неожиданно сказал он, глядя на море. — В Калабрии. Далёко от Рима, от кланов, от всего этого ада.

Бьянка повернулась к нему, удивлённая.

— Ты серьёзно?

— Да. — Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то почти мальчишеское. — Будешь учить меня выращивать виноград.

Она рассмеялась, но в глазах стояли слёзы.

— Ты? Виноградарь?

— А что? — Он пожал плечами. — Уже год, как я не убиваю.

Это была правда. После того дня, когда он вернулся с пулей в плече, что-то в нём сломалось. Или, наоборот, встало на место. Он всё ещё носил пистолет — привычка, от которой невозможно избавиться за год. Но теперь это было просто оружие, а не часть его сущности.

Вечером они сидели на террасе, наблюдая, как солнце опускается в море. Бьянка держала в руках старый молитвенник — тот самый, что когда-то упал в кровь на римской мостовой. Лука нашёл его и вернул ей, отреставрированный, чистый, но со следами прошлого.

— О чём молишься? — спросил он, наблюдая, как её губы шепчут знакомые слова.

Она подняла глаза. В них отражалось закатное небо.

— За нас.

Он наклонился и поцеловал её. Нежно. Без прежней ярости, без желания обладать. Просто потому что мог.

А где-то вдалеке, на горизонте, горели первые звёзды.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец