Ты - моя ошибка

Глава 1. Оля

Кабинет Романа Дмитриевича напоминал скорее дорогие апартаменты, чем рабочее пространство.

Просторный, минималистичный, с видом на центр Москвы — с высоты двадцатого этажа город казался игрушечным, почти нереальным.

Стеклянные стены, матовые перегородки, массивный стол из тёмного дерева, на котором всегда царил пугающий порядок. Ни одного лишнего предмета. Даже ручки лежали идеально параллельно. Большой кожаный диван в углу, дизайнерское кресло у камина, шкаф с коллекцией алкоголя и редких книг — всё говорило о вкусе, деньгах и внутреннем контроле.

Отдельная зона — гардеробная и душевая. Да, у него был собственный душ. У босса, у которого время расписано по минутам, не было роскоши бегать в общий санузел. Всё под рукой, всё подчинено логике. Даже персональная рубашка — свежая, выглаженная, с идеально жестким воротом — должна была быть доставлена точно в нужный момент.

И я её принесла.

Стояла у его вешалки, аккуратно расправляя ткань. Белая. Безупречная. Я знала, как он носит рубашки: так, будто это вторая кожа. Запах крахмала, едва уловимый шлейф парфюма, ещё не впитавшийся, но уже готовый смешаться с его теплом. Я не должна была думать об этом. Но думала. Постоянно. Каждый раз, когда он подходил близко. Каждый раз, когда его рука случайно касалась моего плеча, чтобы взять документы.

Я услышала, как открылась дверь. Не резко, а с той самой привычной, тяжёлой неторопливостью. И сразу — щёлчок замка. Он всегда закрывает кабинет. Привычка. Контроль. Территория.

— Косыгина, — раздался за спиной его голос.

Глухой. Низкий. Абсолютно спокойный, но от этого только хуже. У меня внутри, как всегда, всё сжалось. Не от страха. От напряжения. От желания быть рядом и невозможности позволить себе даже думать об этом.

Я обернулась.

Он вошёл.

Роман Дмитриевич Вершинин.

Высокий, как тень в дверном проёме. На нём были тёмные брюки, серый, плотно сидящий свитер с высоким воротом и тёплое пальто, перекинутое через руку. Волосы, как всегда, зачесаны назад, ни одной выбившейся пряди. Скулы чёткие, будто вырезанные из камня. Подбородок с ямочкой, взгляд — ледяной. У него глаза цвета свинцового неба перед грозой, в которых невозможно прочитать хоть что-то живое. Но я всё равно смотрела. Пыталась найти хотя бы тень слабости. Себя.

— Вы просили рубашку, — выдохнула я. Голос звучал ровно. Я давно научилась держать себя в его присутствии. Хотя руки дрожали.

Он не ответил.

Просто подошёл ближе, прошёл мимо — так близко, что я почувствовала, как тёплый воздух с его кожи коснулся моей щеки. Снял свитер. Бросил его на кресло, не глядя. Под ним — чёрная футболка, обтягивающая мышцы, которые я никогда не позволяла себе разглядывать. До этого момента.

Он взял рубашку с моей руки.

Пальцы коснулись запястья. Мгновенно. Случайно. Но этого прикосновения было достаточно, чтобы сердце подпрыгнуло в груди и замерло.

— Останься здесь, — сказал он глухо. Не смотрел на меня. Даже не поднял глаз. — Ещё раз пройдемся по пунктам договора.

Он снял свитер, затем футболку — одним движением, будто кожу с себя стягивал. Я услышала, как молния на брюках расстёгивается.

— Свяжись с "ТехноПромом", — его голос прозвучал отстранённо, будто между нами не стояло абсолютно ничего. Ни воздуха, ни тела, ни взгляда.

— С поставкой что-то не так?

— Сроки сдвигаются. Они тянут. Надо их прижать. И... — он бросил взгляд на меня, быстрый, ленивый. — Передай, что если в понедельник не будет отгрузки, я вычеркну их из реестра.

Он остался в чёрных боксерах, как будто это — привычный рабочий дресс-код. Взял рубашку, повесил её на крючок у двери душевой. Вошёл внутрь, и через секунду я услышала, как за ним захлопнулась стеклянная перегородка.

Шум воды прорезал тишину. Ровный, уверенный. Как и всё в нём.

Я всё ещё стояла на месте, с телефоном в руке и комом в горле.

Почему он раздевается при мне так, будто меня нет?

— Косыгина, — его голос прорвался сквозь шум воды, приглушённый, но всё равно холодный. — Я просил: не стой. Работай.

Я вздрогнула.

— Да, Роман Дмитриевич.

Пальцы дрожали, когда я набирала номер поставщиков. Он был в душе, всего в нескольких метрах от меня. И я знала, что должна думать о логистике, сроках, штрафах и отгрузках.

Но всё, о чём я могла думать — это капли воды, стекающие по его спине.

Дверь душевой открылась с мягким щелчком, и он вышел, обнажённый до талии, с полотенцем, перекинутым через плечо. Волосы влажные, тёмные пряди тяжело ложились назад, кое-где ещё капала вода. Капли скатывались по его ключицам, по грудной клетке, пересекали плоский живот и исчезали под краем полотенца, обмотанного вокруг бёдер.

Полотенце, небрежно завязанное на бедрах, подчеркивало каждую линию его тела: узкие бедра, напряженные мышцы живота, ту самую внушающих размеров выпуклость, которая заставляла мое горло пересыхать.

Я прикусила губу, чувствуя, как тепло разливается по низу живота. Ткань трусиков мгновенно стала влажной, едва ощутимое трение при каждом движении выдавало мою реакцию лучше любых слов. Я почувствовала, как краснеют щеки. Но не могла отвести взгляда. Не хотела. И это пугало.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он даже не смотрел на меня. Просто прошёл к шкафу, открыв его резким, деловым движением. Взял одежду и скрылся в гардеробной. Затем вернулся одетый и начал выбирать запонки к рубашке. Всё в нём — от широкой спины до линий пресса — будто создано не природой, а точным чертежом. Инженерная безупречность. Мощь без показной силы. И ни грамма лишнего.

Его движения были экономичны, точны, лишённые всякой суетливости. Каждая деталь – от выбора запонок до застёгивания рубашки – производила впечатление тщательно отрепетированного ритуала. Он словно не замечал моего присутствия, полностью погружённый в процесс облачения. Тем не менее, периферийным зрением я уловила едва заметное напряжение в его плечах, лёгкое сжатие челюсти – как будто он сдерживал себя, боролся с чем-то. Что-то внутри меня отзывалось на эту скрытую борьбу, усиливая и без того бушующий внутри ураган.

Я всё ещё стояла, парализованная, телефон висел в моей руке мёртвым грузом. Голос поставщика, доносившийся из трубки, стал ещё более отдалённым, растворяясь в гуле крови в ушах. Его спина, широкая и сильная, казалась выточенной из мрамора. Каждая мышца была видна под натянутой кожей, идеально оформленная, без единого намека на лишний жир. Пресс – ровные, чёткие линии, завораживающее зрелище, которое я не могла оторвать от себя.

Он выбрал серебряные запонки, простые, лаконичные, без излишеств, точно отражающие его собственный стиль. Быстрыми, точными движениями застегнул манжеты, а затем, повернувшись, надел пиджак. В этот момент наш взгляд случайно встретился.

Его глаза – тёмные, пронзительные, как глубокий колодец – на мгновение задержались на мне, заставляя забыть обо всём на свете. Я почувствовала, как жар разливается по всему телу, прилив крови к лицу стал настолько сильным, что я боялась, что моя кожа вот-вот лопнет.

Моя рука нервно сжала телефон, почти раздавив его. Он снова отвернулся, начинал завязывать галстук, его пальцы двигались с той же точностью, с той же почти маниакальной внимательностью к деталям. Внезапно я поняла – это не просто физическое влечение. Это нечто большее, что-то, что задевает душу.

Его совершенство – это не просто красота тела, это красота скрытой силы, спокойствия, и, возможно, глубокой печали. Эта печаль, скрытая под безупречной внешностью, притягивала меня, словно магнит, заставляя забыть о собственной неловкости, о краснеющих щеках и влажных трусиках.

Я чувствовала себя привязанной к нему невидимой нитью, и именно это понимание заставило меня, наконец, отвести взгляд, освобождая его от моего завороженного внимания. Тишина в комнате стала гуще, а напряжение между нами – осязаемым. И только гул крови в ушах напоминал мне о буре, пронесшейся внутри меня.

— Они соглашаются на отсрочку, но просят подтвердить объёмы, — выдавила я через телефон, хотя язык буквально прилип к нёбу.

Роман подошёл ближе. Пахло его кожей, паром, свежестью, мужским телом.

— Скажи им: двадцать тысяч единиц запчастей. Без погрешности, — спокойно сказал он.

Заканчиваю разговор и кладу трубку.

Роман уже собирался уходить из кабинета, но вдруг остановился, будто вспомнил что-то второстепенное — не важное, но требующее немедленного исполнения.

— И, Косыгина, — произнёс он, не поворачиваясь сразу, — закажи браслет.

Я вскинула голову.

— Какой именно?

Он повернулся ко мне. Улыбки не было. Только контроль. Только ледяное спокойствие.

— Cartier. Что-нибудь лаконичное, элегантное.

Моя спина мгновенно напряглась.

Он снова. Снова использует меня, как прокси для своих женщин. Через мои руки дарит кому-то безликому то, чего никогда не даст мне.

Я знала этот сценарий. Он повторялся.

«Закажи люкс в Милане».

«Найди билеты на концерт в Париже».

«Выбери ей платье, ты же понимаешь, в чём удобно».

Мне он поручал доставку удовольствий. Им — позволял их получать.

Сжала пальцы, чтобы не выдать эмоций.

— Уточните размеры? Или она сама подберёт?

— На твой вкус, — повторил он с мягким нажимом.

— Это подарок?

— Ты всегда задаёшь столько лишних вопросов?

Я замолчала. Говорить дальше было бессмысленно — но внутри всё кипело.

И это разъедало меня изнутри.

— Конечно, — кивнула я спокойно. — Я выберу то, чтобы идеально подошло.

— Умница, — коротко бросил он и пошёл к двери.

Я влюблена в него уже два года.

Смешно. Глупо. Почти стыдно.

Два года — и каждый день я видела его первой. До всех. Принесённый кофе, свежий отчёт, идеально забронированный самолёт. Я знала, что он слушает только одним ухом, когда смотрит в окно, и что его раздражают звонки без предварительной СМС. Я знала всё. Кроме одного.

Знал ли он хоть что-то обо мне?

Роман Дмитриевич был ледяной. Безупречно собранный. Стратег, для которого чувства — лишний шум в системе. А я? Я была частью структуры. Винтик, незаметный. Секретарь, идеально вписанный в его расписание. Я никогда не подводила. Ни разу. Даже тогда, когда сердце хотело выскочить наружу, когда он подходил слишком близко или случайно касался моей руки, протягивая документы.

И всё это время я думала, что справляюсь.

Что мне достаточно быть рядом. Участвовать в его жизни хотя бы так — на периферии. Вести дела. Слышать голос. Быть тенью. Его тенью.

Но иногда я ловила себя на мысли:

А сколько ещё так?

Сколько ещё ночей я буду засыпать с болью под рёбрами, зная, что он не замечает?

И что, возможно, никогда не заметит.

Глава 2. Оля

На кухне пахло клубникой, кофе и чем-то терпко-травяным — скорее всего, Камилла снова заварила свой «чай для внутреннего баланса», который на вкус был как согретая кора дерева, но она клялась, что именно он помогает ей переживать клиентов без нервных срывов.

Я сидела за деревянным столом с лёгкими царапинами на поверхности и обхватила ладонями стакан со смузи. Банан, шпинат, финики и немного арахисовой пасты. Слишком густой, чуть сладкий, но почему-то любимый — как утренний ритуал, без которого день начинал разваливаться.

— …и если я скажу заказчице, что её ткань — это визуальное преступление против моды, меня, конечно, уволят, — Камилла махала ножницами, как дирижёр. — Но я же не могу всерьёз сшить это. Она хочет стразы. На фланелевой рубашке.

— Ты это уже рассказывала, Ками, — хмыкнул Ёся из-за своего мольберта, загораживающего полгостиной. — Я бы нарисовал её портрет. В слезах и боли.

Ками и Ёся — мои соседи. Почти семья.

Мы сняли эту трёхкомнатную квартиру вместе больше года назад, когда резко подорожала аренда, а у всех троих одновременно закончился срок договоров. Нас познакомила общая подруга. Камилла только начала работать дизайнером одежды на фрилансе, Ёся продавал свои картины через онлайн-платформу, а я… я была единственной, у кого была стабильная работа и график.

Ками выглядела как героиня модного лукбука — вечно в какой-нибудь блузе из сетки, с неоновыми тенями, грубыми ботинками и идеально уложенным хаосом из медных кудрей. Её стиль был дерзким и вдохновляющим, как и она сама — дизайнер одежды, со страстью к авангарду и страстью к провокациям.

Ёся был противоположностью — растрёпанный, вечно в краске, с вьющимися волосами до плеч и глазами, как у потерянного ангела. Он рисовал абстрактные картины, продавал их через онлайн-галереи и называл нас своими музами. В шутку, но я подозревала, что частичка правды в этом была.

Я – секретарь. Они – творцы. Я с блокнотом и планером, они — с красками и тканями. Странное сочетание. И при этом – идеальное. У каждого была своя спальня и собственный санузел, но кухня и гостиная — общие. Мы разделяли расходы и пространство, но не вмешивались в личное. Почти никогда.

— Хочешь попробовать? — я подтолкнула свой стакан к Камилле.

— Ты хочешь моей смерти? — она закатила глаза. — Прямо на ковре? Ёсь, нарисуешь?

— Уже рисую, — отозвался он.

Я улыбнулась. Не потому что было очень смешно — просто потому что не могла иначе. В этом доме, несмотря на хаос, скандальные принты, запах растворителя и фразы вроде «я не спала двое суток, но это гениально», мне было... спокойно.

— Ками, ты опять оставила булавки в диване, — я осторожно вытянула одну из подушки и положила рядом с её журналом выкроек. — Мне задница чуть не стала жертвой высокой моды.

— Ты не понимаешь, это концепция, — Камилла уселась на кухонный стол, закинув ногу на ногу, и отпила, всё-таки, мой смузи, смешно кривляясь. — Дом должен чувствовать творца. Пусть даже через боль.

— Тогда пусть дом чувствует Ёсину живопись, — я усмехнулась, — она хотя бы не колется.

— А ты просто боишься стать музой. Мода требует жертв, Оль.

Я фыркнула, убирая за ухо выбившуюся светлую прядь. Волосы были прямыми, блестящими — я не делала с ними ничего особенного, просто мыла и сушила. Иногда — вытягивала утюжком. Камилла вечно говорила, что у меня слишком приличная внешность для офисного мира, как будто я в любой момент могу свернуть в бьюти-блог.

Да и фигура у меня — без преувеличений — была классической: тонкая талия, округлые бёдра, стройные ноги. Платья садились хорошо. Юбки — ещё лучше.

Я всегда любила яркие цвета. Не те, что режут глаз, нет — скорее те, которые тянут взгляд. Бархатный синий. Спелый вишнёвый. Горчица, изумруд, карамель. Цвета с характером, цвета, у которых есть вкус.

Они будто подчёркивали во мне что-то важное, настоящее — то, что невозможно загнать в серый дресс-код.

Я знала, что мне идёт. Я умела сочетать цвета так, чтобы это не выглядело пошло. В моих нарядах никогда не было вульгарности, даже если юбка чуть выше колена, а губы — с оттенком красного вина. Это было элегантно, дерзко, с огоньком. По-женски. По-настоящему.

Но офис... офис не прощал индивидуальности. Особенно совещания.

Особенно он.

На важных встречах с партнёрами я всегда держалась в тени. Вроде бы рядом, но чуть позади. С блокнотом, планшетом, готовая подать кофе, включить проектор, передать документы. В светло-сером жакете и чёрной юбке-карандаше. Невыразимая. Правильная. Удобная.

Я и сама иногда не могла на себя смотреть.

В такие дни я ловила на себе взгляды коллег — мужчины подмечали талию, женщины — оттенок лака. Иногда иронично, иногда с завистью. А он…

Роман Дмитриевич не поднимал глаз от экрана.

Будто меня вообще не было. Будто я — часть мебели, просто двигающаяся. Его голос звучал ровно, сухо, вежливо. Без пауз. Без акцентов. Даже если я специально надевала что-то чуть ярче — блузку с открытым воротом, туфли на высоком каблуке, — он лишь кивал и говорил:

— Документы у вас?

Никаких эмоций. Ни раздражения, ни интереса. Ничего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И каждый раз, глядя на своё отражение в лифте, я горько усмехалась. Потому что всё это — цвет, стиль, старание — рушилось об его ледяную невозмутимость.

Может, он просто не хотел видеть.

А может — не считал нужным замечать.

Как часто я ловила себя на том, что прокручиваю в голове, что он скажет утром. Каким будет его голос. Будет ли он в тёмно-синем костюме или в чёрной рубашке. Пройдёт ли мимо, как всегда, не замечая, как у меня немного дрожат пальцы, когда я протягиваю ему кофе.

Иногда мне казалось, что это болезнь. Эта влюблённость. Слишком тихая, слишком затяжная. Два года — это уже не просто увлечение. Это почти стиль жизни.

Я пришла в офис на полчаса раньше, как всегда.

Тишина большого, стеклянного этажа обволакивала, будто защищала от внешнего мира. Офис пах кофе, бумагой и чуть-чуть… его духами. Как будто воздух ещё помнил его утренний шаг.

Я включила свет в его кабинете. Здесь всё было строго. Но в углу, на тумбе возле окна, стоял горшок с зелёным фикусом — моё личное восстание против офисной стерильности.

Я сама притащила его сюда несколько месяцев назад — просто однажды принесла и поставила. Он ничего не сказал. Просто мельком посмотрел. А через пару дней я заметила: он полил его сам.

С тех пор я ухаживала за растением, как будто за частью себя. Оно росло, зеленело, будто впитывало все мои молчаливые чувства.

Затем я налила ему кофе — крепкий, без сахара, как он любит. Проверила его бумаги, сверила календарь. На полях распечаток, мелким почерком, я иногда писала ему подсказки — напоминания о датах, о встречах, о партнёрах, которые любят начинать с комплиментов. Он этого не просил. Но никогда не вычёркивал.

Всё было готово.

Выскользнула из кабинета, закрыла за собой стеклянную дверь и села за свой стол у приёмной. Мимо проходили сотрудники, кто-то здоровался, кто-то бросал дежурное «доброе утро». Но я их почти не слышала.

Моё сердце начинало биться быстрее.

Я знала — скоро он войдёт. Высокий. В своём безупречно сидящем костюме, с откинутыми назад тёмными волосами. Ходячий секс, одним словом.

— Доброе утро, Роман Дмитриевич, — мой голос звучал спокойно, выверенно. Только я знала, как часто перед этим «добрым утром» мне приходилось глубоко дышать.

— Доброе, — коротко кивнул он и взял чашку с кофе с той стороны стойки, где я всегда её оставляла. Он даже не смотрел на меня. Ни единого взгляда.

Я встала, взяла планшет.

— На девять тридцать — встреча с представителями "Киото Технолоджис", я подтвердила. В двенадцать — видеосозвон с Тобольским, он перенёс с двух часов. Документы по заводу в Калуге я распечатала, лежат у вас на столе. И… — я сделала паузу, — браслет заказан. Курьер доставит до пяти. Я выбрала классическую модель, в белом золоте. На ваш вкус.

Он кивнул.

— Хорошо. Благодарю за кофе.

Это всё. Как всегда.

Он уже собирался зайти в кабинет, но замер. Обернулся через плечо, не глядя в глаза — как будто говорить что-то личное, глядя прямо, было запрещено.

— И да. Закажи букет. На завтра. Для Анастасии Любимовой. Что-нибудь дорогое.

Имя пронзило меня, как тонкая игла. Любимова. Конечно.

Очередная «Анастасия». Очередная женщина, ради которой он заказывает подарки.

Я улыбнулась. Улыбка получилась фальшивой, несомненно.

— Что-нибудь в бело-розовой гамме? Или предпочитаете классику?

— На твоё усмотрение. Я заберу.

И скрылся в кабинете.

Я вернулась за свой стол, сделала вид, что печатаю письмо. На деле я просто…успокаивала себя не зарыдать.

Удар за ударом, одно и то же. Снова и снова. И я всё терпела. Подбирала ему браслеты, резервировала дорогие номера, придумывала извинения для девушек, которых он больше не хотел видеть. Слишком навязчивые, слишком влюблённые, слишком говорливые. Я знала, как он отсекает, каким становится, когда хочет дистанции. Потому что я сама каждый день чувствовала её — ровную, ледяную, отточенную.

Мне надоело.

Надоело смотреть на него из-под ресниц, ловить его редкие, равнодушные взгляды, задыхаться от запаха его парфюма и молча подбирать подарки для женщин, которых он забудет через неделю.

Надоело быть фоном в его жизни, тенью у порога, молчаливым приложением к кофе и графику встреч.

Я хотела его. И если уж сгорать — то хотя бы красиво. В полный голос. С открытым лицом.

Я решила: сегодня вечером всё изменится. Дождалась, пока почти все уйдут. Проверила, что в коридоре — тишина. Свет в его кабинете ещё горел.

Он был там.

Выдохнула. Расправила плечи.

Он стоял у окна, спиной ко мне. На нём была чёрная рубашка с закатанными до локтя рукавами, подчёркивающая силу и резкость его рук. Ткань обтягивала плечи, гладко ложилась по спине, подчеркивала каждую линию тела. Кожа — смуглая, тёплая, как бронза в свете ламп.

Он повернулся, когда услышал щелчок двери. Медленно, спокойно. В его взгляде не было ни удивления, ни раздражения.

— Что-то срочное, Ольга? — ровно, сдержанно, как всегда.

Я сделала шаг вперёд. Не сутулясь, не прячась, не пряча глаза.

Мои каблуки гулко стучали по паркету, будто подчёркивая каждый шаг. Я подошла к его столу, остановилась. Он всё ещё смотрел на меня. Прямо. Жёстко.

И мне больше не было страшно.

— Да, — сказала я спокойно. — Для меня — очень.

Он слегка приподнял бровь.

— Слушаю.

Я вскинула подбородок. Я была не просто секретарём. Я была женщиной, у которой внутри горел пожар.

— Мне нужно сказать вам кое-что, Роман Дмитриевич.

— Так говори, — в его взгляде на секунду показалась тень интереса.

Я выдержала паузу. Глубокий вдох. Без дрожи. Почти.

— Я хотела бы... — начала тихо. — С вами куда-нибудь сходить. Не по работе. Не по делу. Просто... вместе.

Он не сразу понял. Или сделал вид.

На долю секунды в его лице что-то изменилось. Чуть прищурился, как будто разбирал непонятную формулу.

Затем на его губах мелькнуло то ли удивление, то ли усталость.

— Косыгина… — выдохнул медленно, с нажимом. — Ты переработала?

Я застыла.

Он продолжил, почти лениво:

— Мы и так видимся каждый день. Я, конечно, понимаю — корпоративная привязанность, все дела… но, может, тебе стоит взять отпуск? Или выходной хотя бы.

Всё внутри сжалось.

Вот и всё.

— Выходной? — повторяю я ошеломленная накатившему к щекам стыду. — Я … я не хочу брать выходной.

— Послушай, — он подходит ближе ко мне и в нос ударяет его дорогой парфюм. — Это было... неуместно, — продолжил он, уже тише. — То, что ты сказала.

— Неуместно? — Я посмотрела ему в глаза. Прямо, с вызовом.

— Да. Потому что ты — секретарь, — бросил он холодно. — А не женщина, с которой я бы стал спать.

— Что? — у меня в ушах зазвенело.

— Я ценю твою преданность, — продолжил он, в голосе снова сталь. — Твое трудолюбие. Вот только не перепутай работу с личным. Не строй себе иллюзий.

Я застыла. Горло сжалось.

Он… правда так думает?

Сердце…

Просто треснуло.

Глухо, как лёд весной. Без крика, без осколков. Но с хрустом, от которого дыхание перехватило.

Я почувствовала, как щеки налились жаром, а внутри всё стало тошнотворно пусто.

— Простите, — выдавила я, не узнавая собственного голоса. Он звучал глухо, будто откуда-то из глубины, где спряталась я настоящая. — Простите, что поставила вас в неудобное положение.

Он не ответил.

Не пытался остановить.

Не подошёл.

Я чуть кивнула — чисто машинально — и пошла к двери.

Каждый шаг отдавался тяжестью где-то между рёбрами.

На пороге я на мгновение остановилась, сжала ручку — и резко, громко, почти нарочно, захлопнула за собой дверь.

Деревянное эхо отозвалось по коридору, как удар хлыста.

Я два года строила в голове маленький глупый мир, в котором он может взглянуть на меня по-другому. Дура. Наивная.

Я достала телефон, открыла заметки.

Набрала первое предложение:

«Заявление прошу рассмотреть моё увольнение по собственному желанию…»

Палец дрогнул.

Отправить себе на почту.

Сделать копию. Завтра распечатаю.

Глава 3. Роман

Усадьба Вершининых возвышалась на отдалённом холме за городом — как напоминание о том, что традиции живы, пока живёт фамилия. Камень, доставленный из старинного карьера во Франции, медно-золотая кровля, окна с коваными рамами, своды, расписанные вручную. Каждый зал — как музей. Каждый предмет — как история.

Старинные портреты на стенах смотрели сверху вниз с лёгким осуждением: здесь всё было про статус, про честь, про кровное достоинство. Род Вершининых веками держал за собой вес — не столько в бумагах, сколько в людях. Когда-то прадед держал текстильную мануфактуру, потом был уголь, потом металл. Они выживали в любую эпоху — царскую, советскую, «новую русскую».

Отец, Дмитрий Викторович, привёл всё это к новой форме: семейный холдинг с интересами в логистике, стройке и сырьевом секторе. Он не любил рисковать и считал, что бизнес — это кровь рода. А род нужно защищать. В том числе — правильными браками.

Я же ушёл в своё. Автомобильный бизнес. Он фыркал. Но терпел. Потому что я приносил деньги. И не срывал фамильного ритма.

Сегодня я вновь оказался в родовом доме. Ужин по инициативе родителей не предвещал ничего лёгкого.

Сервировка была безупречной: стол в малиновой столовой — ручная резьба по ореху, салфетки с вышивкой герба семьи, вино из их частного погреба в Бордо.

— Рома, — сдержанно кивнула мать, когда я вошёл в столовую. — Рада, что ты приехал. Мы как раз пригласили сегодня гостей, — произнесла Ирина Олеговна, отставляя бокал. — Семья Любимовых.

—Любимовы? — я взглянул на отца.

— Они ведут стратегические переговоры с рядом правительственных структур. Очень перспективное укрепление партнёрства, — сухо подтвердил он. — И семья, достойная уважения.

В этот момент двери распахнулись, и в комнату вошли те самые Любимовы. Всё в них кричало о статусе: костюмы, осанка, манера говорить. И вместе с ними — она.

Анастасия Любимова. Светловолосая, грациозная, в лаконичном тёмно-синем платье, будто с обложки глянцевого журнала для политических наследниц. Не переигрывала, не заискивала — просто роскошная дива. И сразу стало ясно: вечер устроен не ради фарфора и салатов с телячьим языком.

— Роман, — Анастасия улыбнулась. — Рада наконец познакомиться.

— Взаимно, — я кивнул, ловя на себе мамино одобрение.

— У Романа насыщенный график, — сказала мать, обращаясь к чете прибывших. — Управление цепочками поставок, логистика, партнёрства — он всё держит в руках.

— Ответственный подход к бизнесу всегда передаётся в крови, — заметил господин Любимов обращаясь к моему отцу. — Мои поздравления, Дмитрий Викторович.

— Мы гордимся им, — отозвался отец, отпивая вино. — И считаем, что рядом с таким мужчиной должна быть женщина, умеющая понимать и поддерживать.

Я знал, к чему клонят. Слова завуалированы, но суть предельно ясна.

Не женитьба, а союз. Не чувства, а расчёт.

Семья Любимовых расположилась напротив. Отец — человек с лицом, словно вырезанным из льда и титановым взглядом. Мать — в жемчуге, неизменная гостья на всех приёмах Ирины Олеговны. Анастасия села рядом со мной.

Она красива. Объективно, в лоб. Красиво уложенные русые волосы, ухоженные руки, сдержанная манера речи. Женщина, которую можно представить на светской афише, в колонке «бракосочетание двух влиятельных семей».

— Ты выглядишь, как будто мыслями в другом месте, — проговорила она, наклоняясь чуть ближе. Голос у неё был низкий, обволакивающий. Приятный, как бокал выдержанного вина.

— Я просто слушаю, — ответил, слегка повернув голову. — Семейные разговоры, увы, никогда не были моим хобби.

Она усмехнулась. Честно говоря, в ней не было пустоты.

— Я изучаю международный менеджмент, — сказала она немного позже, глядя в бокал. — Между Лондоном и Парижем. Но в этом году решила взять паузу. Устала от аэропортов. Папа хочет, чтобы я пошла в политику. Мама — чтобы я занялась благотворительным фондом. А я просто хочу...завести семью.

Я кивнул. Не потому что было интересно, а потому что знал — так надо. Понял уже, к чему это всё идет.

— А ты чем занимаешься, Роман?

— Управляю людьми, цифрами и машинами, — ответил я, чуть улыбнувшись.

— Неужели это всё? — она отложила вилку. — Серьёзно?

— Этого достаточно. Остальное — излишки.

Анастасия смотрела внимательно.

— А любовь? Семья? Или это тоже в графе «излишки»?

Я отвёл взгляд. За её плечом — портрет моих предков. Все они, судя по лицам, тоже предпочитали точность чувствам.

— Любовь — понятие условное. Семья — обязательство. Я с детства знал, что всё должно быть выверено. Подобрано. Одобрено.

— Значит, ты не веришь, что человек может просто… появиться и изменить всё?

— Появиться — может. Изменить — нет, — сказал я холодно.

Она замолчала, будто что-то обдумывая.

Но за всем этим блеском витало напряжение.

— Ты и Анастасия хорошо смотритесь вместе, — заметила мать, когда гости удалились. — Умница. Воспитана. У неё хорошая репутация. И мы договорились: Любимовы станут нашими партнёрами. Через союз ваш с ней союз. Это решено.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Никаких эмоций в её голосе. Только констатация.

Я посмотрел на отца — он молча пил коньяк, не вмешиваясь. Значит, уже всё подписано, договорённости оформлены — я просто последний пункт в формуле.

И это не было неожиданностью. Всё к этому шло — аккуратно, методично, по-взрослому.

Анастасия Любимова идеально вписывалась в канву моей жизни, как шелковая подкладка к дорогому пиджаку. Её семья — мощная, влиятельная, с многолетним присутствием в политике и финансовых кругах. Их фамилия открывала двери, где даже наши визитки не всегда срабатывали. Объединение наших родов — это не романтика, это стратегия.

Брак с ней станет не любовной связью, а сделкой, которая укрепит обе семьи, зацементирует позиции на рынке, откроет новые каналы. И мать будет спокойна. Всё будет правильно.

На бумаге — безупречно.

Вот только…

Всё чаще я ловил себя на том, что представляю другую женщину.

Не титулованную, не идеальную, не согласованную с родом.

Слишком яркую. Слишком живую. Слишком не из этого мира.

Чёрная Audi уверенно резала утреннюю дорогу, послушная, как механизм швейцарских часов. Мощь, скорость, тишина — всё под контролем. Именно так я привык жить: без сбоев, без качелей, без лишних эмоций.

Когда Марк Морено, мой партнёр по бизнесу и, по сути, единственный человек, кого я мог назвать другом, бросил мне ключи от этой машины, он только коротко хмыкнул:

— Забирай. Я получил что-то большее, чем просто машину.

Он выиграл спор. Формально.

Суть была проста и примитивна: затащить в постель девушку, которая на дух его не переносила.

Но в итоге машина оказалась у меня, а он — с женщиной, которую больше уже не мог отпустить.

Интересно, как легко рушится логика, когда в твою выстроенную систему влетает кто-то не из списка, не по формуле, не по рангу. Просто человек — и всё, ты проиграл.

Ауди осталась у меня.

А Марина Левицкая стала для него всем.

Я бросил быстрый взгляд на циферблат: без пятнадцати восемь. Время — моё первое правило. И единственное, которому я не изменял.

В холле пахло кофе и нейтральной свежестью офисного утра — то, что другие не замечают, я чувствую всегда. Мне важно, чтобы всё было на местах: тишина — где положено, энергия — где нужна.

И именно эта энергия ударила в грудь, как только я вошёл.

Всегда аккуратная. Чересчур улыбчивая, если уж быть откровенным.

И всегда раньше других. Я знал, что, появившись, получу кофе — не потому, что так велел, а потому что она делает это автоматически, по собственному желанию.

Всё чётко, без сбоев: документы — в порядке, встречи — подтверждены, отчёты — собраны, просьбы — выполнены.

Как механизм.

Она стояла у кулера — в тонкой блузке, идеально сидящей юбке и с лёгким, едва заметным изгибом спины, когда потянулась за стаканчиком.

Её упругая задница, обтянутая юбкой, так и просилась, чтобы её отшлепали — аппетитная, как и сама обладательница. Мысли моментально понеслись в грязную, пошлую сторону.

Ольга Косыгина. Мое воплощение греха — сексуальная, как и полагается секретарше, но с одним нюансом: она была табу. Запретная. И от этого ещё более желанной. Каждое её движение, каждый изгиб тела будто дразнил, напоминая о том, чего я не мог себе позволить.

Я сжал зубы, чувствуя, как кровь приливает к члену. Он моментально напрягся, будто сам напоминал, чего хочет. Выебать её. Жёстко. Без нежностей. Пришпилить к столу и трахать до тех пор, пока она не перестанет кричать моё имя. Она даже не подозревала, какие фантазии крутятся у меня в голове.

— Чёрт возьми… — сквозь зубы вырвалось у меня.

Эта задница, мельтешившая передо мной уже сотый раз, сводила с ума. Сколько раз в своём кабинете, я дрочил, представляя, как вгоняю свой член в эту мокрую дырочку?

От одной мысли меня начинало тошнить — от этой животной, пошлой жажды.

В ней всё было... неуместно.

Слишком живая. Слишком яркая для этого холодного, отточенного мира цифр и решений.

И слишком соблазнительная, чтобы на неё не смотреть.

Я не мог себе этого позволить.

Потому что она — табу.

Её улыбка — тёплая, настоящая — вспыхнула, когда она заметила меня, и на секунду я почувствовал, как привычный порядок внутри дрогнул.

Так бывает, когда из зеркально чистого механизма вылетает искра.

Но я научился сдерживать себя. Давно.

Может, потому что в моей жизни нет места хаосу чувств.

Может, потому что у меня есть обязательства.

И потому что семья требует, чтобы рядом со мной была женщина определённого круга.

Никаких секретарей. Никаких “романов в офисе”.

Только союз, выгодный и уважаемый.

Чувства — привилегия тех, кто может позволить себе быть свободным. Я не из таких. Всё, что у меня есть, — под контролем. Даже случайные женщины. Они знают правила: без ожиданий, без чувств, без последствий. С Косыгиной такое явно не прокатит.

Глава 4. Оля

Заявление на увольнение я всё же написала. Аккуратно, сдержанно, без лишних эмоций — как и положено в таких случаях. Чёрные строчки на белом листе бумаги выглядели пугающе решительно. “Прошу уволить меня по собственному желанию…” — сухо, формально, будто речь шла не обо мне, а о каком-то случайном человеке.

Я перечитывала эту строчку много раз, каждый раз будто надеясь, что слова поменяют свой смысл. Что они вдруг станут не такими окончательными, не такими безвозвратными. Но нет.

Лист уже третий день лежал в нижнем ящике моего стола, сложенный вдвое, с аккуратным сгибом. Каждый раз, когда я тянулась за ним, чтобы отнести в кабинет Романа Дмитриевича, внутри что-то сжималось так сильно, будто дыхание прерывалось на полпути.

Я ведь понимала, что подать заявление — значит признать: всё. Больше никаких поводов находиться рядом с ним. Больше никаких утренних встреч у кофемашины, коротких взглядов на совещаниях, шагов за спиной, от которых моё сердце всегда билось чуть быстрее.

Уйти — значило вырвать его из своей жизни, как занозу, что сидела глубоко под кожей. Больно, с кровью. Но — насовсем.

Я сто раз повторяла себе, что так будет лучше. Честнее. Спокойнее. Но всё во мне сопротивлялось.

Он не любил меня. Не замечал. Не хотел.

Он был прямолинеен, почти жесток в своём отказе.

Но даже после его холодных слов, после того, как он отбросил меня, как неуместную идею — я всё ещё приходила на работу пораньше, делала его кофе, сортировала бумаги, расставляла его папки на столе, и — да, поливала тот самый фикус.

Я вбивала данные в таблицу, механически нажимая на клавиши, когда в правом верхнем углу экрана вспыхнуло уведомление о новом письме. Я открыла почту — ничего необычного. Но отправитель выбивался из общего фона.

"Агентство частных расследований 'Скиф'. Срочно. Вопрос личного характера."

Брови сами собой поднялись.

Что? Какое ещё агентство?

Я прочитала сообщение ещё раз.

Уважаемая Ольга Павловна,

Просим вас связаться с нами и обозначить удобное для вас время для личной встречи. Речь идёт о вашей семье.

Под письмом — подпись, телефон, адрес, всё официально.

Я напряглась. Сердце будто встрепенулось.

— Косыгина.

Голос за спиной, резкий, как щелчок. Я вздрогнула, мгновенно закрыв почту.

Роман Дмитриевич стоял прямо за мной, как всегда безупречный: графитовый костюм сидел на нём как влитой, на запястье — дорогие часы, взгляд холодный, сосредоточенный.

— У меня для вас поручение, — сказал он, сухо, без намёка на личное. Но в голосе, как всегда, была эта едва уловимая хрипотца, будто в нём пряталась какая-то… опасность.

Я поднялась.

— Конечно, Роман Дмитриевич.

Он развернулся, не дожидаясь ответа — как и всегда, уверенный, что за ним пойдут. Я пошла. Кабинет захлопнулся за моей спиной.

Босс подошёл к окну, на секунду повернувшись боком — так, что луч света скользнул по его щеке и скуле. Карие глаза смотрели куда-то вдаль, но его голос всё равно был направлен ко мне:

— Я хочу, чтобы вы подготовили мне материалы к встрече с советом директоров на пятницу. Также удостоверьтесь, что список гостей на благотворительный вечер утверждён. И... через неделю не забудьте про новогодний корпоратив.

Я кивала, запоминая, хотя он и не смотрел на меня. Но потом… он всё же повернулся. Его взгляд зацепил мой — и, хоть и мимолётно, в нём вспыхнуло что-то острое, почти искрящее. Он задержал паузу. Долю секунды. Может, чуть больше.

И этого оказалось достаточно, чтобы в моей груди что-то больно толкнулось.

— Вас что-то… беспокоит? — я сама удивилась, как тихо это прозвучало.

Он молчал пару секунд, затем резко развернулся.

— А тебя?

Его голос не был грубым. Но в нём было напряжение. Сталь, укрытая бархатом.

Я сжала в руках папку, которую держала как щит. В груди стучало так сильно, что я испугалась, он это услышит.

— Я... —сглотнула. — Я просто хотела сказать, что…

Роман смотрел внимательно. Так, будто пытался разобрать по глазам мои мысли до того, как я их произнесу.

И тут слова сами вырвались.

— У меня заявление об уходе.

Он замер. Мельчайшее движение подбородка, еле заметный вдох.

— Что? — произнёс он глухо.

Я опустила глаза. Пальцы сжали папку сильнее, чем нужно.

— Я написала его. Несколько дней назад. Просто… не решалась отдать.

Он медленно подошёл. Встал напротив.

— Почему? — спросил он, внимательно глядя на меня. Голос низкий, ровный, но с той самой напряжённой интонацией, которую я научилась ловить.

Моё сердце било тревогу, и я знала — не выдержу ещё одного удара. Не смогу снова поставить себя под его ледяной взгляд. Поэтому я солгала. Почти без паузы, почти легко:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— У меня появились... дела. Личные. Возможно, связанные с семьёй. Я не могу пока рассказать подробно, но мне нужно будет отлучаться. Часто.

Он чуть склонил голову, как будто анализировал каждое слово.

— Дела?

— Да, — кивнула я, крепче прижав к себе папку.

В этот момент я вспомнила то самое письмо от детективного агентства. Там действительно было предложение о встрече. Какая ирония — это ложь вдруг стала почти правдой.

— И ты из-за этого хочешь уволиться?

Я почувствовала, как он выпрямился, будто стал выше. Строже.

— Я просто... думаю, что так будет честнее. Я не хочу подводить. Ни вас, ни компанию.

Он сделал шаг ко мне, медленно.

— Косыгина.

Я вздрогнула от того, как резко и хрипло он произнёс мою фамилию.

— Я запрещаю тебе увольняться.

Поднимаю взгляд.

Роман смотрел на меня, как будто действительно злился. Нет — ярился. Внутри что-то сжалось, затрепетало.

— Простите? — я почти прошептала.

— Ты слышала. Никаких заявлений. Никаких поездок. Никаких внезапных «дел».

Он подошёл ближе. Опасно близко.

— Это несерьёзно, — сказал наконец. — Ты не можешь просто так взять и уйти.

— Почему нет? — мой голос был тих, но упрям.

— Потому что я не верю в эту чушь, — резко. — "Обстоятельства". Это что, болезнь? Переезд? Кто-то умер?

Я сжала пальцы в кулак, но виду не подала.

— Это мои личные причины, Роман Дмитриевич. Я не обязана их озвучивать.

Он медленно выдохнул, как будто удерживая себя от чего-то более резкого.

— Что это? Игра? Шантаж? Ты хочешь, чтобы я что-то сказал?

Я отвела взгляд. Сердце колотилось.

— Нет. Я просто хочу уйти.

Молчание.

Затянувшееся, тяжелое.

— Ты чертовски упрямая, — наконец проронил он. И уже другим, каким-то хриплым голосом:

— Знаешь, что хуже всего? Я привык к тебе. К твоему голосу. К тому, что ты тут, под рукой. Ты — порядок. Часть системы.

Я медленно подняла взгляд.

— Простите, я не могу больше, — вырвалось у меня.

— Не можешь что?

— Быть частью этой системы, — сказала я тише, но тверже, глядя на него. — Работать, молчать, смотреть, как вы проходите мимо, будто меня не существует.

Он прищурился, будто не понял. Или сделал вид.

— Это работа, Ольга. Никто не обязан...

— Я знаю, — перебила я. — Именно. Никто никому ничего не должен. Но и я себе больше не должна. Я устала быть женщиной-фоном. Устала приходить пораньше, делать кофе, планировать ваш день и знать, что даже если я исчезну, вы этого не заметите.

Он отвернулся, как будто это признание ударило куда-то слишком глубоко.

— Я не подпишу это, — сказал твёрдо. — Хоть ты тресни.

— Поняла, — сказала я тихо. А внутри — уже не было сил сдерживаться. — Но вам всё равно придётся.

Дверь кабинета захлопнулась за мной, но через секунду — с глухим щелчком — снова отворилась. Его шаги были резкими, уверенными, как у хищника, которому больше не нужно прятаться в тени.

Роман вышел. Глаза — стальные, тёмные, пылающие сдержанной злостью. Его взгляд сразу упал на меня — без смягчений, без защиты, как лезвие ножа. Я обернулась, застыв на месте.

— Ты действительно хочешь уйти? — голос низкий, глухой, опасно тихий.

Я молчала. Он, тем временем, подошёл ближе, и между нами осталась всего пара шагов. Люди в офисе замерли, делая вид, что работают, но атмосфера изменилась — даже воздух казался плотнее.

— Хорошо, — сказал наконец, почти сквозь зубы. — Я подпишу твоё заявление.

Мир качнулся.

Я чувствовала, как что-то в груди осыпается пеплом. Словно внутри меня выдрали корень, на котором держалась последняя вера — в то, что можно быть нужной. Что меня можно заметить не только как секретаря, не только в списке задач на день, а как женщину, живую, чувствующую, уязвимую.

Я не могла остаться. Но и уйти...тоже не могла.

— Где оно? — резко спросил он.

Я не сразу поняла.

— Что?

— Заявление. Где оно?

Я потянулась к нижнему ящику. Рукам было холодно, но сердце било куда-то в горло. Бумага слегка замялась от моего волнения. Я достала её и, не глядя ему в глаза, протянула.

Он взял лист. Не сел. Не ушёл в кабинет. Просто стоял и читал. Как будто не знал, что там будет написано.

Потом подписал. Одним движением. Резким, как будто отсекал что-то.

Стук ручки о стол звучал, как удар.

— Вот и всё, — сказал он тихо. Без выражения. Без злобы. Без сожаления. Так, будто ставил точку.

Я кивнула, с трудом сглотнув.

— Спасибо.

Роман задержался на полсекунды. Его взгляд прошёлся по моему лицу, словно хотел что-то сказать. Что — он сам не знал. Затем развернулся и вернулся в кабинет, захлопнув дверь чуть громче обычного.

Глава 5. Оля

Я шла по улице в сторону дома, держа в руках ту самую папку с заявлением, которое он всё-таки подписал. В груди было тихо. Не больно — ещё нет. Просто пусто, будто выключили свет и забыли снова щёлкнуть выключателем.

Иногда, когда мне становилось особенно тоскливо, я мысленно возвращалась в маленький деревенский домик с обшарпанными ставнями, пахнущий свежим хлебом, ромашками и чем-то тёплым — как объятия. Там я выросла. Там меня воспитала баба Люда. Не бабушка по крови, нет. Просто женщина, которая когда-то приютила крошечную девочку из детского дома и не отдала обратно. И никто не стал её за это осуждать. Наоборот — посочувствовали.

Мои родители… я ничего о них не знала. Ни имен, ни фотографий, ни причин. И фамилия Косыгина — тоже не по наследству. Мне её дали в доме малютки. С ней я и выросла.

Баба Люда была доброй, крепкой и тихой. Она научила меня печь хлеб, вышивать, любить книги и никогда не ныть. Мы жили бедно, но я никогда не чувствовала себя ущербной.

Когда она умерла, я уже училась в университете. Осталась совсем одна, в чужом городе, без денег, без связей. Но я держалась. Потому что знала, что слабость — роскошь, которую я не могу себе позволить.

На первом курсе института я познакомилась с Мариной Левицкой. Мы подружились быстро. Смеялись над преподавателями, таскались по кафешкам с одним на двоих латте, помогали друг другу с курсовыми. Марина была из более обеспеченной семьи, но никогда не кичилась этим. Она умела быть рядом — искренне.

Потом нас взяли стажироваться в одну и ту же компанию. Мы работали, как проклятые. Знали, что если хотим чего-то, надо брать, а не ждать. Именно на одной из таких стажировок я впервые мельком увидела Романа Вершинина. Тогда он только начал входить в холдинг, и я даже не представляла, что однажды стану его тенью — его голосом в приемной, его кофе, его расписанием, его безмолвной надеждой.

С тех пор прошло почти три года. Сейчас Марина Левицкая — жена Марка Морено, и они недавно сыграли свадьбу и отправились на Мальдивы. Так её сейчас не хватает. Не пишу ей подробности своей жизни, чтобы не отвлекать от медового месяца.

Квартира встретила меня привычным полумраком и запахом кофе — вероятно, Ёся снова варил что-то на своей турке из барахолки, утверждая, что так делают «в лучших кварталах Флоренции».

Сегодняшний день тянул изнутри, как серая вата — липкая, вязкая, душная. Хотелось одного: хоть на миг отключить голову.

Камила вышла из комнаты как раз в этот момент — в спортивных штанах, майке с пучком на голове и маской на лице.

— У тебя вид как у побитого щенка, — сказала она, садясь на подлокотник дивана.

— Уволилась, — выдохнула я.

— Серьёзно? — она сдернула маску. — Прямо вот совсем?

— Почти. Ещё неделя осталась. И знаешь… — я уселась на пол, подтянув колени к груди. — Я не хочу провести эту неделю как дохлый омар в раковине.

Камила молча ждала продолжения.

— Пошли в бар? — бросила я, чуть громче. — Утонем в текиле.

— Прекрасно. Я как раз купила свои «шальные» серёжки, которые надеваю только под катастрофы.

Мы переглянулись и рассмеялись.

В дверях показался Ёся, держа в руках свою чашку:

— Надеюсь, я не слышал фразу «утонем в текиле»?

— Ты слышал именно это, — ответила Камила, уже убирая маску с лица. — Пойдёшь с нами?

—Не смогу, сеньориты. У меня сегодня выставка, — пробормотал он и исчез обратно в свою комнату, словно растворился в творческом тумане.

Я встала, направляясь в комнату переодеваться.

Сегодня мне не хотелось быть хорошей девочкой, примерной ассистенткой, «незаметной» Олей.

Сегодня я хотела быть живой.

Ошеломляюще живой.

Я распахнула дверцу шкафа и уставилась вглубь, словно в бездну — а та, в ответ, уставилась на меня унылыми пальто, рубашками и «деловыми» юбками, каждая из которых была немым укором моим желаниям.

— Где же ты, сучий наряд? — пробормотала я, начиная рыться как взбешённая археологиня в слое текстильной эпохи офисного гнета.

Через пару минут оттуда вылетели: чёрные колготки с дыркой, базовая водолазка, невнятное платье «на вырост» и, наконец — она.

Моя маленькая чёрная победа.

Слишком короткое, чтобы сидеть в нём спокойно.

Слишком обтягивающее, чтобы дышать.

Слишком дерзкое, чтобы его когда-то кто-нибудь увидел.

— Вот ты где, — прошептала я с мрачным триумфом, прижимая платье к груди.

Камила заглянула в комнату и оценивающе прищурилась:

— Ого. Ты глянь на неё, Ёся. Ты планируешь не только напиться, но и охмурить весь бар?

— Может быть, — отозвалась я, уже вытаскивая туфли с самым убийственным каблуком из всех, что когда-либо калечили мои ноги.

— Боже, ты собираешься танцевать или соблазнять барную стойку?

— Планирую оба пункта.

В ванной я наводила макияж с особым тщанием — сегодня каждая деталь имела значение. Красная помада ложилась ровно, броско, как вызов. Чёрные стрелки подчёркивали глаза, придавая взгляду хищную мягкость. Я поправила белокурые пряди, оставив их слегка растрёпанными — этот беспорядок был нарочитым, соблазнительным.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Местный бар гудел, как улей. У входа — охранники, очередь, дым от сигарет и восторженный гул людей, уставших от тишины будней. Музыка уже стучала в груди, когда мы шагнули внутрь. Бар был просторным, с приглушённым светом, бетонными колоннами и флуоресцентными вывесками.

За барной стойкой ярко сияли бутылки, словно соблазнительные трофеи. Толпа переливалась — кто-то смеялся, кто-то флиртовал, кто-то уже терял контроль.

— Две текилы! — крикнула я, подойдя к бару.

Бармен, высокий парень в чёрной футболке, одобрительно кивнул.

Я взяла рюмку.

Огонь, жидкий и дерзкий, обжёг горло.

Первый — за разбитое сердце. Второй — за свободу.

Бармен, заметив, как я скинула в себя первую рюмку с таким азартом, будто именно она могла стереть из памяти лицо Романа, — нагло усмехнулся. Его взгляд скользнул вниз по моему телу, задержавшись на моих ногах, выставленных напоказ дерзким мини, и вернулся к лицу, чуть прищуренному от яркого света и красной помады.

— Ты, похоже, не просто пришла выпить, а уничтожить, — пробормотал он, облокотившись на стойку, не сводя с меня глаз.

Я фыркнула, не скрывая довольства. Пусть смотрит. Пусть глотает меня глазами, как крепкий алкоголь. Я сегодня именно такая — на грани, яркая, колючая.

— Я пришла за текилой, а не за фразами из дешёвых фильмов, — бросила я, наклонившись к стойке, чтобы взять вторую. Моя грудь в вырезе платья оказалась на уровне его взгляда, и я это знала. Намеренно.

Он хмыкнул и кивнул, будто признавая поражение, но не отводя взгляда.

— Тогда тебе точно сюда, тигрица, — пробормотал он и снова подмигнул.

Я сделала второй глоток. Горло снова обожгло, но боль была приятной. Пьянящей.

Затем вместе с Камиллой растворились в толпе — там, где музыка была громче мыслей, где каждый удар баса пробивал тело, как пульс.

Я двигалась так, будто принадлежала этому ритму. Пластичная, дерзкая, завораживающая. Волосы спадали на плечи, платье — короткое, обтягивающее — ловило свет, как искра. Бёдра описывали плавные дуги, спина прогибалась, и каждый поворот был как вызов.

Мужские взгляды прилипали ко мне, как липкий мёд: вожделенные, голодные, заворожённые. Кто-то уже начал приближаться, кто-то терялся в нерешительности. Один парень подошёл слишком близко — я даже почувствовала жар его дыхания на своей шее, но мне удалось повернулась так, чтобы уйти от контакта, и снова раствориться в ритме. Сегодня я не принадлежала никому.

Но вдруг — что-то изменилось.

Будто воздух стал гуще, кожа — чувствительнее, как от электрического тока. Позвоночник пронзило тонкое, горячее напряжение. Я остановилась на секунду, словно кто-то выстрелил взглядом в самую спину.

Кто-то смотрит. Смотрит — слишком долго, слишком тяжело.

Я обернулась, сердце ухнуло куда-то вниз, а потом резко подскочило в горло. Мне понадобилось мгновение, чтобы поверить глазам.

Он.

Сидел в полутени вип-зоны, облокотившись на кожаную спинку дивана. Его галстук был ослаблен, верхняя пуговица рубашки расстёгнута, волосы чуть растрёпаны, как будто он провёл по ним рукой уже не раз. На столе перед ним — бутылка виски и два стакана, но рядом никого не было. Только он. Один. И его взгляд.

Он не отводил глаз. Ни на миг. Это был сосредоточенный, пронзительный луч, который пронизывал насквозь, растворяя внутренние барьеры и оставляя меня совершенно беззащитной.

Сердце колотилось, как бешеная птица, заглушая музыку и крики окружающих.

Я резко отвернулась, будто отреклась от всего, что только что почувствовала, и зашагала обратно к бару. Камилла уже смеялась над чем-то, держась за бицепс какого-то красавчика.

Я подала знак бармену.

— Текилу.

Он даже не моргнул. Через секунду я уже запрокидывала третью рюмку, чувствуя, как жидкий огонь прокатывается по горлу и греет в груди. Я должна забыть, должна вычеркнуть его. Или хотя бы заставить себя не дрожать от одного его взгляда.

— Простите, — раздался голос за спиной. Я повернулась.

Официант. Мальчишка, немного смущённый.

— Вас ожидает господин Вершинин. В вип-зоне.

Я застыла.

— Что?..

— Он просил… срочно.

Срочно.

Чёрт.

Глава 6. Роман

VIP-зона, как обычно, держалась на контрасте: полумрак, музыка чуть тише, чем в общем зале, пахло дорогими сигарами и амбициями. Я откинулся в кожаном кресле, поворачивая в руке бокал виски. Напротив меня — Даня Демковский, расслабленно развалившийся, с ухмылкой на пол-лица и глазами, вечно выискивающими добычу.

— А ведь Марк всё, — говорит он, качая головой. — Помер наш брат по холостяцкому цеху.

— Погребён под завалами шёлкового белья, — усмехнулся я, глядя, как на сцене извиваются тела. — Хотя знаешь, он выглядит довольным.

— Доволен, потому что не осознаёт, куда влип, — хмыкнул Даня. — Пока медовый месяц, всё сладко. А потом — режим тёщиного обеда и милые пижамы в цветочек.

Я усмехнулся, потянувшись за бутылкой.

— Марина — не из тех, кто пижамы в цветочек носит. Она умеет держать Марка в тонусе.

— Ну да, у неё хватка, — признал он. — Хищница. Но если честно… скучаю. Без него как-то… пусто. Ты, я, он — были тройкой, которую боялись. А теперь ты — начальник, я — развратник, а Марк — женатик. Всё, конец эпохи.

Я не стал спорить. Не потому что соглашался, просто… в этом что-то было. Всё вокруг двигалось — бизнес, связи, стратегии. А личное? Оно всегда было побочным эффектом. Секс, игра, да, но ничего глубже.

— Не хочешь себе кого-нибудь найти? — спросил Даня с наигранной серьёзностью. — Тут, например, целый зал будущих ошибок. Выбирай.

— Похоже, мне тоже скоро конец. Женюсь.

Демковский поперхнулся виски и уставился на меня, будто я только что заявил, что ухожу в монастырь.

— Чё, серьёзно? — Он выпрямился. — Не думал, что ты пойдёшь по стопам Марка так быстро.

— Это не по его стопам. Просто… союз. Выгодный.

Он долго смотрел на меня, покачивая головой.

— Да уж, брат. Ты влип.

Я только пожал плечами, будто это не имело значения.

— Мне всё равно. Анастасия подходящая. Умна, родовита.

—Ну да, ну да… — повторил Даня с усмешкой. — Нахер, я никогда не женюсь. Мне и холостяком намного лучше. Ладно, — вздохнул он. — Тогда я заказываю тебе последний глоток свободы. Потому что скоро ты проснёшься с титулованной женой, и однажды на семейном вечере тебе придётся сидеть рядом с тестем, обсуждая фондовый рынок вместо того, чтобы пялиться вот так, — он кивнул на танцпол, — на раскалённую девчонку в мини.

Я откинулся на спинку дивана, скользнул взглядом по танцполу. Стробоскопы метались по толпе, резали светом, выхватывая лица, тела, движение.

И вдруг я её увидел.

Чёрное мини. Невыносимо короткое. Ткань обтягивала её как вторая кожа, подчёркивая изгибы, что от одного взгляда стало тесно в брюках.

Высокие каблуки. Идеально выстроенная осанка. Спина прямая, бёдра движутся с той опасной грацией, которая сводит с ума любого, у кого в жилах течёт хоть капля крови.

А эти ноги… Длинные, стройные, бесстыдно обнажённые. Не женщина, в воплощение греха. Блондинка с ангельским лицом и телом, созданным для самых тёмных фантазий.

Моя челюсть сжалась. Виски обжигал горло, но его вкус теперь был вторичным.

Косыгина.

Та самая Оля, что каждый день приносит мне кофе и документы с безупречной выдержкой. Та, чьё тело я научился не замечать. Точнее — делать вид, что не замечаю.

Она двигалась под музыку так, будто танцует для чьего-то удовольствия.

Бёдра описывали медленные, гипнотизирующие восьмёрки. Тонкая линия шеи, распущенные светлые волосы, красная помада, взгляд с вызовом.

Я буквально чувствовал, как нарастающее возбуждение сжирает изнутри.

— Кто бы мог подумать… — пробормотал я себе под нос, не отрывая взгляда.

Даня засёк мой взгляд.

— Ну ни хрена себе… — протянул он. — Кто это?

Я не ответил. Просто сделал глоток и медленно ослабил галстук.

— Понял, — кивнул Даня, уже вставая. — Сейчас схожу и узнаем, кто она.

Я повернулся к нему. Спокойно. Холодно. Взгляд — резче лезвия.

Он остановился на полуслове. Прочитал мой настрой без подсказок. Мы слишком давно знали друг друга, чтобы не понимать таких вещей.

— Ты слишком много говоришь, — тихо бросил я, возвращая взгляд к танцполу.

Демковский рассмеялся, коротко, с хрипотцой, откинулся на спинку и поднял бокал.

— А ты, брат, слишком палишься, — сказал с усмешкой. — Ладно, ладно, понял тебя.

Он развернулся, уже переключив внимание на каких-то двух темноволосых девушек у стойки. Его лёгкость меня всегда раздражала. Но сегодня — особенно.

Я снова посмотрел на неё.

Танцует, как будто знает, что я здесь. Или, чёрт побери, хочет, чтобы я сгорел в этом кресле. Ни одной лишней детали — всё, что нужно, чтобы заставить мужчину потерять контроль. И она не делает этого нарочно. Это у неё в крови. Или в чёртовом ДНК.

Соблазн в каждом движении, в каждом повороте головы, в этом прикушенном губами смехе, который я слышу сквозь музыку, будто он предназначен только мне.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я провёл языком по внутренней стороне щеки. Внутри скручивало от желания.

Взять её. Прямо сейчас. Подойти. Взять за руку. Поднять с этого проклятого танцпола и увезти отсюда, пока кто-то другой не решил, что она свободна.

Присвоить.

Но я знал, чем это закончится. Ведь она не из моего круга.

Эта мысль бьёт в висок, как удар. Как напоминание. Как трезвость — та самая, которую я всеми силами пытаюсь сохранить.

Оля не из тех, кого приводят на приёмы, не из тех, чьё имя вписывают в семейную летопись. Она — из другого мира. Без фамильного герба. Без пафосных титулов. Без нужных связей и крови с “правильным” происхождением. И, чёрт возьми, именно это сводит с ума.

Всё, что я могу ей дать — это ночь. Может быть, две.

Моё тело. Мою жадность. Моё желание.

Ничего больше.

Но эта мысль совсем не помогает. Напротив — заводит сильнее.

Я смотрю, как она пьёт ещё одну рюмку, как красная помада блестит на её губах. Эти губы будто созданы, чтобы сжиматься на моём члене. Она не знает, на что толкает меня, просто существуя — в этом платье, с этим взглядом, с этим вызовом в каждом движении бёдер.

Мир, в котором я живу, не про страсть. Он — про расчёт. Про статус. Про фамилии и контракты, подписанные за ужином.

А сейчас я просто хочу, чтобы она оказалась здесь. Рядом. В моей зоне. В моём мире.

Хоть на пару часов.

Я подзываю официанта. Его лицо бледнеет, когда он подходит. Говорю коротко, без лишнего. Просто позвать её. Рассмотреть её ближе. Спрятать от чужих взглядов.

Официант кивает, принимая моё поручение, и уходит.

А я тем временем… пытаюсь дышать.

Рука сама тянется к бутылке виски. Наливаю. Глоток. Горло сжимается.

В следующую секунду появляется Косыгина.

Она идёт ко мне — медленно, плавно, кошачья походка.

Оля останавливается прямо передо мной.

Глаза скользят по ней, как по лакомству, которое нельзя попробовать. Но хочется. До боли. До одержимости.

Я не шевелюсь. Даже не моргаю.

Это — мой персональный ад.

И я — её пленник.

— Вы звали? — голос, как ток по позвоночнику. Низкий, обволакивающий.

Я не отвечаю сразу. Не могу. В голове — только один образ: её тело подо мной, пальцы, разрывающие мою рубашку, её дыхание в моём ухе, ногти на моей спине…

Господи.

Что ты со мной делаешь, Оля?

Я медленно поднимаю взгляд. Молчу. Погружаюсь в каждую деталь — в то, как её ключицы чуть поблескивают под светом лампы, как край платья поднимается, когда она переносит вес с ноги на ногу. Эти ноги… Мысленно выругался, чувствуя, как ширинка давит на распирающую плоть.

— Не ожидал тебя здесь увидеть, — сказал я, возвращая свой контроль.

Она чуть прищурилась, как будто всё ещё решала, стоит ли подходить ближе.

— Мир тесен, — ответила Оля, голос чуть хрипловат от музыки, или… от внутреннего напряжения?

— Одна пришла? — уточнил я, осматривая её медленно, почти нагло, но сдержанно.

— С подругой, — коротко кивнула она в сторону танцпола, — но, кажется, она нашла себе компанию.

Я сделал приглашающий жест:

— Присаживайся.

Она колебалась. Я видел, как в ней борются чувство самосохранения и желание. Взгляд — острый, горящий. И всё же она плавно опустилась рядом. И тут же открылся вид: гладкие ноги, тугой изгиб бёдер, грудь, едва прикрытая тканью. Сердце глухо ударило где-то в районе горла.

Рука сама потянулась к бокалу — лишь бы отвлечься от мысли, как она будет стонать, если он сейчас вгонит в неё пальцы под столом.

Она слегка наклонилась к столику, пальцы скользнули к бокалу, и я уловил — алкоголь в ней уже начал действовать. Не вульгарно. Не в разнос. Просто чуть мягче стала. Пластичнее. Во взгляде — то самое затуманенное томление, когда женщины смотрят не на глаза, а на губы. И будто бы слышат не то, что ты говоришь, а то, как ты дышишь.

Я заметил это.

И чёрт побери, захотел её сильнее.

Но именно поэтому резко выпрямился и заговорил:

— Что за личные дела заставили тебя уволиться?

Она задумалась. На щеке — лёгкая тень румянца от алкоголя, волосы падают на плечо, а губы… всё ещё смотрят на мои.

— По правде говоря, я соврала, — выдохнула она, опустив глаза. — Но эта ложь… оказалась правдой.

Я чуть наклонился вперёд, не сводя взгляда с её лица.

— Объясни.

Она сглотнула, провела пальцем по краю платья, будто искала в этом движении уверенность.

— Ещё в университете, когда оставалась совсем одна… я написала в одно агентство. Частное. Чтобы… чтобы они нашли мою семью. — Она усмехнулась, криво, устало. — Ну, хотя бы попытались. В детдоме говорили, что родители просто исчезли. Ни бумаг, ни отказов, ничего. А я — всё равно верила, что когда-нибудь узнаю, кто я. Откуда.

Сердце сжалось от этих слов. Я не знал, как правильно реагировать. Просто молчал.

— Прошло столько лет. Сколько? — Она хмыкнула. — Больше десяти, наверное. И вот недавно… мне пришло письмо. Якобы нашли какую-то зацепку. Назначили встречу. Попросили прийти.

Она наконец подняла на меня глаза. В них не было счастья — только тревога и болезненное сомнение.

— И ты хочешь узнать? — спросил я, чуть тише.

Она долго не отвечала. А потом, медленно, почти шепотом:

— Я не знаю. Они… если они меня когда-то бросили, зачем мне сейчас их находить? Чтобы услышать, что я была ошибкой? Или… чтобы снова остаться одной?

Мои пальцы нежно скользили по её плечу, словно пытаясь передать то, что словами не выразить — сочувствие и какую-то тихую поддержку.

Косыгина вздохнула, голос чуть дрогнул, и я услышал в нём что-то важное, что-то, что не должно было оставаться невысказанным.

— Есть ещё одна причина, — сказала она тихо, — почему я решила уйти.

Её глаза изменились. Взгляд стал более глубоким, почти загадочным. Медленно, словно проверяя, как я отреагирую, она наклонилась ко мне, и её лицо оказалось совсем близко. Я почувствовал тепло её дыхания, мягкий аромат.

И в этот самый момент дверь резко распахнулась, и в нашу зону вошёл Демковский. Его громкий голос и непринуждённый шаг словно разрезали напряжение в воздухе.

— Нихуяшечки, ребята, — произнёс он с насмешкой, — а что тут у нас происходит?

Мы оба отстранились, и я готов был задушить Демковского.

__________________________________________________

Дорогие читатели, если книга вам интересна, буду рада видеть ваши лайки - кнопка рядом с обложкой "Мне нравится" или просто звездочка рядом со значком библиотеки. ❤️

Глава 7. Оля

Голова трещала, будто внутри поселился маленький барабанщик с личной вендеттой против моего черепа. Я застонала и прижала ладонь ко лбу, перекатившись на спину. Свет пробивался сквозь щели жалюзи, беспощадно ударяя по глазам, и я сразу поняла — текилы было слишком много. Намного.

— Камиии… — протянула я с хрипотцой, почти не узнавая свой голос.

— Живая... но не факт, что надолго, — донеслось из соседней комнаты, где Камилла, судя по звукам, тоже пыталась воскреснуть с мертвецки-бодунного состояния.

Я прикрыла глаза рукой, пытаясь собрать разбросанные по памяти фрагменты вчерашнего вечера. Музыка, танцы, бар… стопка за стопкой. Я помню, как смеялась. Как дышала свободой, будто уже уволилась и больше ничто меня не держит.

А потом… Взгляд.

Тот самый — тяжёлый, обжигающий. Его.

В груди что-то щёлкнуло, будто в замке повернули ключ. Роман Вершинин. Мой босс. Мой проклятый холодный, недостижимый, вечно сдержанный Вершинин, сидящий в VIP-зоне и смотрящий на меня так, будто я — его. Снова, перед глазами всплыло: мягкий кожаный диван, приглушённый свет, бутылка виски в его руке, а потом… я рядом. Слишком близко. Его голос — низкий, хриплый. Его взгляд — на моих губах. Его пальцы на моём плече.

Я резко открыла глаза.

— Чёрт…

Я чуть не поцеловала его. Как глупая девчонка, напившаяся в клубе, вешается на босса, который завтра будет подписывать ей трудовую книжку. Меня передёрнуло от стыда.

Я закрыла лицо руками. Почему? Почему я себя так повела? Я же решила уйти. Дать себе новую жизнь. Не быть больше тенью в его офисе, незаметной женщиной, смотрящей на него украдкой. А вместо этого — чуть не потеряла над собой контроль.

В офисе витал запах мандаринов, кофе и мятного шоколада. По коридорам бегали ассистенты, развешивая гирлянды, кто-то включал "Let It Snow" в колонках, кто-то приносил бумажные снежинки и ставил их на окна. Атмосфера была почти сказочной — как будто все, включая даже вечно строгую Ларису Петровну из бухгалтерии, вдруг начали улыбаться и говорить тёплые вещи.

А у меня внутри всё было наоборот.

Последняя неделя. Ещё немного — и я больше не увижу этого офиса. Не услышу шагов Вершинина за дверью. Не почувствую, как замирает всё внутри от одного его взгляда.

Я всё чаще ловила себя на том, что медленно прощаюсь — с каждым столом, каждым перекрёстком в коридоре, даже с автоматом, где всегда брала латте с ванилью.

Корпоратив назначен на пятницу. Формат — вечер в нашем офисе. Я слышала, как девушки в курилке обсуждали свои платья и прически, будто собирались на бал. Я же ещё не решила, пойду ли вообще.

Но одно знала точно: хотела оставить след. Небольшой. Личный.

В один из обедов я поехала в центр. Долго выбирала, перебирала коробочки, перебрасывалась фразами с продавцом. И в конце — выбрала то, что казалось идеальным.

Гравированная перьевая ручка, чёрный лак, тонкий золотой кант, с его инициалами. В коробку я положила маленькую записку:

"На память. Чтобы всё, что вы подпишете — приносило только победу. Спасибо за всё. О."

Это был жест прощания. И одновременно — единственное признание, которое я могла себе позволить.

С того самого вечера в баре, когда я, пьяная, чуть не поцеловала его… что-то изменилось. Резко. Холодно. Бесстрастно.

Роман Вершинин стал вести себя так, будто меня не существовало.

Нет, не грубо. Не демонстративно. Но — отстранённо, сухо, сдержанно.

Теперь он здоровался коротким, почти машинальным кивком, даже не глядя в глаза.

Не звал больше в кабинет. Не пил кофе, которое я ему оставляла на его столе.

Он даже не передавал поручения лично, через других работников, обходя меня стороной.

Мне хотелось убедить себя, что это к лучшему. Что теперь всё будет проще. Что отстранённость — это нужная дистанция. Правильная. Защитная.

Но пустота, которую он оставлял за собой в воздухе — била по мне не хуже его взгляда в тот вечер.

В четверг я лежала на диване, укутавшись в плед, с чашкой несладкого латте в руках. За окном метель лепила узоры на стекле, в комнате пахло корицей и чуть-чуть грустью.

Телефон на подушке завибрировал, и я тут же ухмыльнулась, увидев имя на экране: Марина Левицкая. Моя лучшая подруга.

— Ну здравствуй, новоиспечённая миссис Морено, — я улыбнулась в трубку, услышав знакомое «Олечка!» на фоне звуков моря.

— О-о-о-ля-а-а! Боже, как же я соскучилась! — голос Марины был звеняще-радостным, на фоне слышался шум волн и чей-то смех.

— Господи, ты не представляешь, как я рада тебя слышать! — воскликнула она. — Как там Испания? Марк носит тебя на руках?

— Если честно, да, — хихикнула она. — Он с утра делает мне кофе с корицей, таскает фрукты и даже читает вслух. Превратился в романтического психопата. Это страшно.

— Звучит , — поддакнула я с усмешкой. — Срочно вызывай скорую. А лучше — меня. Чтобы тебя спасли от избыточной любви.

— Вот! Именно это я и хотела предложить! — Марина чуть повысила голос. — Приезжай, Оля. Серьёзно. Брось всё и прилетай ко мне. У нас ещё почти две недели праздников впереди. Почему бы не сменить обстановку?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ага, конечно. Приехать и испортить вам с Марком романтические вечера, — фыркнула я. — Представляю: вы на балконе целуетесь под луной, а я в халате выхожу с маской на лице и требую ещё вина.

Марина засмеялась:

— Ну и пусть! Слушай, мы уже месяц на этом медовом… я даже по тебе скучать начала, прикинь? А Марк, кстати, совсем не против. Сказал: "если ей будет хорошо — зови". У нас здесь просторный домик, пляж в шаге, вино, солнце. И я. Всё, что нужно для реанимации твоей уставшей души.

Я замолчала на секунду. Слишком многое хотелось сказать, и в то же время — ничего нельзя было говорить вслух.

— Я увольняюсь, — сказала я наконец, тихо, будто бросила камешек в воду. — На этой неделе всё.

— Что?! — удивилась она. — Почему? Что-то случилось?

— Просто… нужно время для себя. Есть кое-какие личные дела, которые давно откладывала.

— Оля… — голос Марины стал мягче. — Ты меня знаешь. Я не буду лезть с расспросами. Но если тебе нужно сбежать — сбегай ко мне.

Я вдруг почувствовала, как за грудной костью разлилось что-то тёплое. Как в детстве, когда баба Люда гладила по голове и говорила: «Ты не одна, слышишь?»

— Спасибо, Мариш, — прошептала я. — Я подумаю. Очень даже подумаю.

— Я жду, — мягко сказала она.

И впервые за долгое время мне стало немного легче.

Я стояла перед зеркалом, склонив голову набок, и застёгивала серёжку. Красное платье, обнимающее меня точно по фигуре, казалось, дышит вместе со мной. Ткань ложилась идеально: подчёркивала изгиб талии, приоткрывала ключицы, аккуратно обнажала линию спины. Чёрные чулки — тонкие, почти воздушные и чёрные туфли на каблуках. Волосы я собрала в высокую причёску, оставив пару локонов свободно падать на виски. Немного блесток на веках — символичный жест. Новый год всё-таки.

Это был мой последний вечер в компании в роли секретаря. Я знала, что сегодня буду улыбаться, смеяться с коллегами, поднимать бокал шампанского. Может быть, даже танцевать. Но в глубине души это прощание.

Прощание с кабинетом, где я столько раз сидела, глотая эмоции. Прощание с его рубашками, оставленными на спинке кресла. С его голосом, уверенным, спокойным.

Я взяла в руки тщательно упакованную коробку —его подарок. Пожалуй, единственный поступок, на который я не знала, зачем решилась. Возможно, просто... чтобы остаться в памяти. Хоть чем-то. Хоть на секунду.

Ками и Ёся решили остаться дома — они оба устали и хотели провести вечер в спокойствии, отмечая праздник в нашей уютной квартире. А я, чувствуя нарастающее напряжение и необходимость сделать этот вечер особенным, отправилась на корпоратив.

Офис встретил меня гулом разговоров, смехом и яркими огнями гирлянд, мерцающих повсюду. В воздухе витало предвкушение праздника: люди в нарядных платьях и костюмах, бокалы с шампанским, аромат мандаринов и еловых веток. Этот шум и суета казались далекими от той внутренней бури, что бушевала во мне.

И вдруг, среди всей этой суеты, я заметила его — Романа. Он стоял в небольшом кругу коллег, держа в руке бокал с шампанским. Его взгляд на мгновение встретился с моим, но на лице не было ни тепла, ни отстранённости — скорее, трудно было понять, что именно он чувствует. Он как будто задержался на секунду, затем холодно отвернулся и продолжил разговор, не позволяя себе ни единого признака эмоций.

Этот жест срезал меня, словно ледяным ножом, но я не дала себе показать это.

Я остановилась в дверях своего кабинета и ненадолго закрыла глаза, впуская в лёгкие запах лакированного дерева и бумаги. Здесь висели мои распечатки с пометками и яркие стикеры на мониторе, здесь всегда стояла та ломкая ваза с подсохшими глиняными цветами — подарок от Камиллы, и именно здесь я впервые поймала себя на мысли, что могу полюбить эту работу, несмотря на все ее бессонные ночи и разбитые надежды.

Я шагнула внутрь, будто в небольшой храм, где каждое движение было частью моего ритуала: сначала я поставила бокал шампанского на угол стола, неохотно, словно щадя этот момент, затем провела пальцами по гладкому краю клавиатуры, вспоминая его сухие, но точные поручения. Моё кресло всё ещё помнило мой силуэт, и я аккуратно поправила его спинку, словно прощаясь с подругой, на которой годами можно было опереться.

Глаза скользнули по полкам: здесь — мои любимые ежедневники, где я записывала свои планы (и тайные мечты), там — набор разноцветных ручек, каждый оттенок которых когда-то был частью моей яркой, но скрытой натуры. Я вздохнула и почти нечаянно коснулась фотографии с корпоратива прошлого года — такой же шумный вечер, но тогда внутри меня ещё осталась надежда. Теперь её не было.

Затем я открыла дверь в его кабинет тихо, почти неслышно. Свет был выключен, только уличные фонари отбрасывали сквозь жалюзи мягкие полосы света на пол и стол. В воздухе пахло знакомо — дорогим кофе, бумагой, его парфюмом. Всё, как всегда, но теперь — в последний раз.

В руке — аккуратная коробочка с ручкой. Я подошла к его столу, не включая свет, положила подарок ровно в центр.

— Прощай, — прошептала в темноту.

Развернулась, чтобы уйти — и замерла.

Силуэт. В углу кабинета, в кресле у окна, в глубокой тени. Его невозможно было не узнать — даже в темноте. Он сидел, чуть откинувшись назад, ноги расставлены, локоть лежит на подлокотнике. Бокал в руке блеснул на секунду отражённым светом.

— Уходишь, даже не попрощавшись? — его голос вышел из темноты. Низкий. Хриплый. Знакомый до дрожи.

Глава 8. Оля

У меня перехватило дыхание. Роман Дмитриевич был здесь. Всё это время. Смотрел. Ждал. Или прятался?

— Я… думала, вы ушли, — выдавила я.

— Ушёл бы. Но почему-то захотел остаться.

Он отставил бокал на маленький столик рядом. Свет за окном выхватил черты его лица — сосредоточенного, без улыбки, но с тем взглядом, от которого у меня начинали дрожать колени.

— Что внутри? — он кивнул на коробку.

— Маленький подарок. Память.

— Память о чём? — он встал. Его фигура была почти пугающе уверенной.

— О работе. Обо всём, что… было, — прошептала я, чувствуя, как горло сжимает.

Он медленно подошёл ко мне, и каждый его шаг был как удар — тяжёлый, будто отмеряющий время. Его рука потянулась во внутренний карман пиджака — всё ещё молча, не сводя с меня взгляда. Сердце тут же ударилось о грудную клетку, будто пытаясь вырваться. Я даже не сразу поняла, чего жду. Или боюсь.

И в следующий миг в моей ладони оказалась небольшая коробочка. Тёмно-синяя, бархатная.

Я медленно подняла взгляд.

— Что это?

Он едва заметно пожал плечами, будто всё это ничего не значило. Будто он не стоял сейчас передо мной, скрестив руки, с тем самым хищным спокойствием, от которого у меня подкашивались колени.

— Подарок. Тоже на память.

С трудом выдохнув, я приоткрыла коробочку.

Серьги. Два изящных полукруга — тонкие, почти невесомые. Золото, чуть тёплое. А в каждом — настоящий бриллиант.

В груди стало тесно. Ком в горле подступил неожиданно.

— Роман Дмитриевич. Это… слишком.

— Я не привык сдерживаться. — Его голос стал ниже, взгляд блуждал по мне. — Особенно когда женщина… западает в память.

— Спасибо, — выдохнула я чуть хрипло, чувствуя, как голос подводит. — Это… очень красиво.

Я боялась взглянуть на него, но всё равно посмотрела — медленно, как будто уже не было пути обратно. Он не отводил взгляда. Смотрел так, будто знал каждую линию моего тела. Будто касался глазами моей ключицы, шеи, чуть влажных от волнения губ.

— Ты точно решила уйти? — Его голос прозвучал неожиданно спокойно, но я почувствовала, как в этом спокойствии что-то дрожит, сдерживается. Как будто натянутая струна.

— Да.

Хоть сердце и сжималось, будто знало, что не хочет уходить от него. Но я должна была.

— Назови главную причину, — тихо сказал он, не приближаясь, но глядя прямо в меня. — Почему ты хочешь уйти.

Я стояла с коробочкой в руках, сердце колотилось, как будто кто-то бил кулаками изнутри.

— Потому что больше не могу, — выдохнула я.

— Не можешь… что?

Я подняла глаза.

Всё, что я сдерживала, собиралось вырваться. Все годы, все обиды, молчания, взгляды, которые он не замечал, и мои надежды, которые умирали каждый раз, когда он проходил мимо. Сегодня последний день, мне нечего терять.

— Потому что устала быть для тебя пустым местом, —вырвалось у меня. — Потому что три года — это слишком много, чтобы каждый день приходить, улыбаться, помогать, спасать тебя из авралов, держать всё под контролем — и при этом быть никем.

Роман молчал. Я не смотрела на него. Я просто говорила. Нужно было сказать.

— Я устала быть рядом, но вне. Устала стоять в дверях, когда ты расстёгивал запонки, даже не удосуживаясь взглянуть. Устала делать вид, что мне всё равно на тех девушек, с которыми ты проводил каждый гребанный вечер.

Я вскинула голову. Он стоял, не шелохнувшись, с тем же внимательным, глубоким взглядом.

Но теперь в нём что-то изменилось.

— Мне не всё равно. Было. А теперь я устала от этого и хочу уйти пока не поздно.

Тишина.

Она звенела, как тонкое стекло. И я вдруг поняла, что больше не боюсь. Ничего. Даже его ответа.

Он сделал шаг. Затем ещё один. И прежде чем я успела сделать хоть движение назад, его рука легла мне на талию — уверенно, твёрдо. Я ахнула от неожиданности, но он не дал мне ни отступить, ни спрятаться.

— Я видел, — прошептал он. — Гораздо больше, чем ты думаешь.

Он двинулся резко, без предупреждения — сильные руки схватили меня за талию и буквально швырнули на стол. Бумаги и папки разлетелись в разные стороны, но мне было не до них.

— А знаешь, что сложнее всего? — спросил он. Его ладонь скользнула к моему лицу, будто проверяя, не сон ли это. — Удерживать себя, когда всё внутри горит.

Роман навис надо мной, его дыхание обжигало кожу, а взгляд горел чем-то диким, неконтролируемым.

Его губы захватили мои в жадном, почти болезненном поцелуе. Я вцепилась в его волосы, чувствуя, как его пальцы скользят по моим бёдрам, выше, под платье, сжимая кожу так, что мурашки побежали по спине. Он оторвался на секунду, только чтобы облизать мою шею, потом впился зубами — я вскрикнула, но он тут же заглушил звук новым поцелуем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Завтра ты пожалеешь об этом, — прохрипел он мне в губы, но в его голосе не было сожалений, только предупреждение, смешанное с азартом.

— Наплевать, — выдохнула я, цепляясь за его плечи.

Мне было всё равно на последствия. В этот момент существовал только он, его руки, его губы, его тело, прижатое ко мне так плотно, что я чувствовала каждый мускул. Я растворилась в этом, в нём, в этом безумии, которое не обещало ничего, кроме огня.

— Рома… — его имя сорвалось с моих губ в прерывистом шёпоте, когда его губы были жадными, почти грубыми, а пальцы уже скользили вверх по моим бёдрам, оценивающе сжимая тонкую ткань чулок.

— Чёрт, ты знаешь, как это сводит меня с ума? — прошептал он, отстраняясь на мгновение, чтобы окинуть меня горящим взглядом.

Платье взметнулось вверх, обнажая кожу, а его рот тут же приник к соску, заставляя меня выгнуться от внезапного жара.

Я застонала, теряя контроль над собственным телом, отдаваясь чувству, которое охватывало меня целиком, не оставляя места для сомнений или рациональных мыслей.

— Как давно я мечтал об этом… — его голос был хриплым, губы обжигали кожу, а язык выписывал жадные круги вокруг затвердевшего кончика.

Я чувствовала, как его член давил мне в живот, пульсируя в такт его дыханию.

— Ты вся дрожишь… — он усмехнулся, прикусывая сосок, и я вскрикнула, цепляясь за его плечи.

Его руки, сильные и уверенные, скользили по моему телу, исследуя каждый изгиб, каждую линию, будто он создавал карту моей кожи, запоминая каждый сантиметр. Я чувствовала, как биение его сердца сливается с моим собственным, образуя единый, мощный ритм, пульсирующий жизнью и страстью. Его дыхание, горячее и неровное, опаляло мою шею, заставляя мурашки бежать по позвоночнику.

Я вцепилась в его волосы, чувствуя, как под моими пальцами прячутся прядки шелковистой мягкости. Его запах, смешение мужского парфюма и чего-то еще, уникального и только ему присущего, опьянял меня, заполняя все мое восприятие.

Платье, мешавшее полному слиянию, оказалось сброшено в сторону, как ненужная оболочка. Я чувствовала себя свободной, обнаженной не только физически, но и эмоционально, полностью доверяясь ему, этому вихрю эмоций, который кружил меня в своей спирали.

Его пальцы нежно, но настойчиво гладили мои бедра, лаская кожу через тонкий слой кружева. Я изгибалась под его прикосновениями, ища больше, жадно впитывая каждое его движение. Он приподнял меня, и я обняла его за шею, чувствуя напряжение в его мышцах. Его глаза, темные и полные страсти, встретились с моими, и я утонула в их глубине.

Мои губы находят его с жадностью, вцепляются в его рот, словно хотят поглотить целиком. Пальцы запутываются в его волосах, тянут ближе, глубже, пока он не стонет в мои губы, низко, хрипло.

Его руки рвутся к пуговицам рубашки, срывают её с себя одним резким движением. И мне открывается его тело — рельефное, закалённое, с тёмной дорожкой волос, ведущей вниз, к тому самому месту, где его возбуждение явно выпирает сквозь ткань брюк.

Я замираю на секунду, поражённая его размерами, но тут же тянусь к нему, обвожу ладонями его пресс, чувствуя, как мышцы напрягаются под моими прикосновениями. Губы скользят по его груди, оставляя влажные следы, заставляя его снова застонать.

— Ты… охуенная… — он хватает меня за подбородок, заставляя поднять глаза.

В этот момент я чувствую смелость и кайфую от этого. Моя рука скользит ниже, нащупывает твёрдый бугор, и он резко вдыхает, когда мои пальцы сжимают его через ткань. Его взгляд полон такого голода, что у меня перехватывает дыхание.

— Освободи его … — голос срывается и я подчиняюсь ему.

Дрожащими пальцами тянусь к его ширинке, застёжка поддаётся с лёгким щелчком. Он резко сбрасывает брюки и боксеры, и перед мной встаёт его член — твёрдый, пульсирующий, с каплей влаги на головке.

— Хочу увидеть твою киску, — его голос хриплый, почти звериный.

Я послушно ложусь на стол, стринги уже влажные от возбуждения. Он припадает к ним, горячее дыхание обжигает кожу, а затем — его язык касается меня.

— Чёрт, какая сладкая… — он впивается губами в мою плоть, язык скользит по складкам, выписывая медленные круги.

Язык вонзается внутрь, резко, настойчиво, заставляя меня стонать от удовольствия.

— Рома, я сейчас .. я…., — мои слова смешиваются с влажными звуками, пока он лижет меня, то медленно, то резко, доводя до края.

Мир стал тёплым, расплывчатым, исчезли стены, страхи и прошлое. Я растворялась в нём. Это был не просто момент страсти. Это была встреча с собственной мечтой. Сначала это было как нарастающий ток — будто где-то глубоко внутри расплетается что-то затянутое и забытое. И вот — мир будто взорвался изнутри светом и жаром. Я не кричала — дыхания просто не хватало. Только всхлипнула, зажмурившись, вцепившись в его плечи, как будто он был моей единственной опорой в этом обрушившемся мире ощущений.

— Если это сон… — выдохнула я, едва дыша, — пусть он никогда не заканчивается.

Его глаза вспыхивают, и в следующее мгновение он переворачивает меня на живот, грубо раздвигая бёдра. Я чувствую, как его пальцы впиваются в мою плоть, как он одним резким движением входит в меня, заполняя до предела.

— Это не сон, — хрипит он мне в ухо, и начинает двигаться с такой силой, что стол начинает ходить ходуном.

Я прикусываю губу, но не могу сдержать стон — каждый толчок бьёт прямо в меня, заставляя тело содрогаться. Он трахает жёстко, почти безжалостно, но я не прошу его остановиться. Наоборот, я льнула к нему как можно ближе.

— Да… вот так… — я задыхаюсь, чувствуя, как он ускоряется, как его тело напрягается в последнем рывке.

И тогда мы кончаем одновременно — громко, сдавленно, так сильно, что мое сознание на секунду гаснет.

Он не говорил ни лишнего, ни обещающего. Просто поправил рубашку, взглядом провёл по моему лицу, по губам, по коже, всё ещё покрасневшей от недавнего жара. Затем взял пальцами прядь моих волос, будто запоминая на ощупь, и негромко сказал:

— С наступающим, Оля.

Сердце билось как сумасшедшее, грудь сжалась от волнения и страха. Хотелось спросить — что теперь будет? Но я не смогла вымолвить ни слова. Лишь кивнула, будто этого будет достаточно, чтобы скрыть шторм внутри.

Я осталась одна. Села на край стола, медленно поправляя платье, всё ещё ощущая его прикосновения — на запястьях, на бёдрах, внутри себя. Казалось, всё тело помнило каждое его движение.

И одновременно с этим — чувство пустоты.

Что дальше?

Я не знала. Но знала одно: всё уже изменилось. Навсегда.

Глава 9. Роман

В зале царил тот самый праздничный антураж, к которому я с детства испытывал двойственные чувства. Высокая ель, украшенная вручную расписанными шарами, блеск хрусталя, льющийся из-под потолка смех, серебро официантов в белых перчатках и музыка — живая, респектабельная, раздражающе безупречная.

На часах было чуть меньше девяти, и всё только начиналось. Это был семейный новогодний вечер — ежегодная традиция, где собирались «свои»: крупные фамилии, партнёры по бизнесу, «правильные» жёны, воспитанные дочери.

— Роман, займи место рядом с Анастасией, — негромко сказала мать, мягко подтолкнув меня в нужном направлении. — Вы так красиво смотритесь вместе.

Спорить с матерью не очень хотелось, тем более я хотел смыться отсюда пораньше, не вызывая скандала.

Анастасия Любимова уже сидела за столом, в тёмно-золотом платье, с идеальной укладкой. Она выглядела безупречно, как всегда. Спокойная, уверенная в себе, с той самой аристократической выдержкой, которую у нас растят с детства.

Когда я сел за стол рядом с Анастасией, та будто расцвела. Пальцы сразу легли на край бокала, играя им. Она чуть подалась вперёд, её аромат — лёгкий, цветочный, с пряной нотой жасмина — окутал меня почти навязчиво.

— А ты не очень-то и пунктуален, — сказала она, склонив голову на бок. — Я уже начала думать, не сбежал ли ты в Альпы, спасаться от декабрьской суеты.

Я повернул к ней голову, молча взглянув в глаза.

— Не нашёл подходящего вертолёта, — ответил я, откидываясь на спинку кресла.

Она хихикнула, грациозно скрестив ноги. Юбка её платья едва не соскользнула выше дозволенного.

— Не волнуйся, Ромочка, ещё успеем сбежать — если не в Альпы, то хотя бы от этих бесконечных намёков на… — она многозначительно обвела рукой стол. — Судьбоносные союзы.

Наши родители в этот момент как по сценарию включились в разговор.

— А мы только о вас и говорим, — с искренним теплом произнесла мать Анастасии. — Посмотрите, какие вы красивые. Достаточно одного взгляда — и всё ясно. Вы созданы друг для друга.

— А что, прекрасный союз! — вступил мой отец, — такой брак был бы не просто союзом двух достойных молодых людей. Это было бы объединение двух старейших династий. Мы могли бы объявить об этом в ближайшие дни. Пока волна праздничной прессы.

И тут моя мать. Словно добила:

— Я хотела завтра дать короткое заявление для глянца. Просто как факт: «Семья Вершининых подтверждает скорое бракосочетание сына с Анастасией Любимовой». Что скажете?

Бокал в моей руке дрогнул. Я поставил его на стол, шумно.

— Никаких объявлений.

Мой голос прозвучал чётко, холодно. Словно удар по хрустальной чаше. В ту же секунду за столом повисла осязаемая тишина.

Первым заговорил отец.

— Роман, не драматизируй. Это естественный шаг. Вы давно знакомы, семьи дружат. Всё логично.

Слева подалась вперёд мать Анастасии:

— В нашей семье это большая радость. Анастасия достойна такого супруга. Мы будем счастливы принять тебя как сына.

— Да и всё общество этого ждёт, — вмешалась моя мать. — Сколько можно откладывать очевидное?

Я слышал, как кто-то ещё шепчет:

— Хорошая пара, гармония… Они же как из журнала.

— Насте так идёт его фамилия, правда?

Анастасия сидела рядом, идеально выпрямив спину. Смущённо, но довольна. Играла на публику. Она привыкла к вниманию. Её ладонь скользнула к моей руке под столом — лёгкое прикосновение, будто печать, утверждающая владение.

Я не сдвинулся. Не ответил ей ни жестом, ни взглядом.

Внутри будто что-то задыхалось. Как зверь, загнанный в клетку из хрусталя, вина и фамильной чести. Мои пальцы медленно сжались в кулак под скатертью.

Я знал, что все эти люди смотрят на меня — как на ход королевы в партии, которую они уже считают выигранной.

Но никто не знал, что я мысленно был совсем в другом месте. Там, где не было этих позолоченных масок, подставных улыбок, семейных сделок и шумных "правильных" союзов.

Я поднялся, даже не глядя на Анастасию, и вышел из-за стола, оставив после себя пустоту и множество взглядов.

Вышел в коридор, в сторону балкона. Нужен был воздух. Хотелось сорвать с себя этот костюм, галстук, всё, что приковывало меня к сценарию, написанному за меня.

Через пару минут за мной вышла мать. Не сдерживая раздражения, она зашипела:

— Ты нас позоришь.

— Лучше опозорить, чем предать себя, — бросил я, не поворачиваясь.

— Этот брак состоится, Рома. Это вопрос времени. И вопрос твоего долга семье. Мы — Вершинины. Ты единственный наследник, и ты прекрасно знаешь, чего от тебя ждут.

Я развернулся, и наши взгляды столкнулись.

— А если я не хочу? Если не уверен, что вообще хочу жениться?

Мать вскинула брови — как от пощёчины. Несколько секунд молчала, прежде чем говорить снова — теперь тише, опасно спокойно:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это не вопрос желаний. Это вопрос рода. Престиж. История. Кровь. Ты не просто человек, Роман. Ты часть линии, которая не может быть прервана.

И тут в её взгляде мелькнуло что-то подозрительное. Она шагнула ближе, прищурилась, будто сквозь меня смотрела.

— Только не говори мне, — прошипела она, — что у тебя кто-то есть …

Я молчал. Этого хватило.

Глаза матери расширились.

— Господи. Только попробуй влюбиться в какую-нибудь простолюдинку! — голос её взвился, как хлыст. — Даже не вздумай приводить её в наш дом! Ни одна грязнокровка не станет Вершининой. Можешь развлекаться сколько угодно. До свадьбы. Но это никогда не будет серьёзно.

Она молчала секунду, глядя мне прямо в лицо. Потом выпрямилась — в её осанке было всё: род, власть, железная воля, выточенная годами светской жизни и ледяных компромиссов.

— Слушай меня внимательно, Роман, — её голос снова стал тихим, но от этого только страшнее. — В этой семье будет союз только с уважаемой четой Любимовых. И только с ними. Всё уже решено. Это — правильно. Я не подпущу в наш род никого с улицы, — продолжала она.

— А иначе?

— Через мой труп, ты понял?

Ударила в самую грудь. Грубо, по-живому. Я сжал челюсть.

Наши взгляды встретились — в её зрачках был ледяной вызов. А в моих — ярость, которую я больше не сдерживал.

Я стиснул зубы, развернулся и ушёл, не сказав ни слова.

По пути домой, куда бы ни свернул, мысли всё равно возвращались к

ней

. К этой чёртовой девочке с глазами, в которых слились боль, упрямство и какая-то невыносимая нежность. К её телу, выгибающемуся у меня под руками на столе. К шепоту, к дыханию, к тому, как она дрожала в моих руках.

Я ведь знал, что это неправильно. Знал, что так не должно было быть. Что её мир — не мой. Но в ту секунду мне было плевать на всё. На фамилии, на правила, на то, что сидит на мне, как пыльный мундир отцовской чести. В её руках я чувствовал себя живым, а не просто наследником семьи Вершининых.

Её голос — не громкий, не обвиняющий. Спокойный, слишком спокойный. Но в этой ровности звучало больше боли, чем в любом крике. Каждое её слово било по внутренностям, как молот. Без истерики. Без наигранной обиды. Просто… правда. Годы сдержанного чувства. Годы молчания. Годы, когда я её даже не замечал по-настоящему.

«Я была рядом. Всегда. А для тебя — меня будто не существовало.»

Я не знал, что сказать. Это было, как удар под дых. Чувства, которые она держала в себе, вдруг вырвались наружу, и я, чёрт возьми, не был к ним готов.

Но я держал себя.

До того момента, пока она не сказала, что уходит.

А потом… всё сорвалось. Наши тела нашли друг друга, будто всегда знали, как это должно быть.

Я не знал, что это за чувство.

То ли привязанность. То ли помешательство. А может, просто похоть, возведённая в нечто большее, чем она должна быть.

Но, чёрт побери… с Олей всё было иначе.

Она не просто нравилась мне — она въелась в кожу, в мысли. В ту ночь в кабинете, когда она была только моя — это был не просто секс. Это был какой-то надрыв. Жажда. Взрыв чего-то, что копилось внутри слишком долго.

Да, это было дико. Не сдержано. Грязно. Похотливо.

Но и... чертовски правильно.

Потому что я впервые не чувствовал себя одиноким.

Но у меня были обязательства. Брак, который уже практически подписан. Семья, которая не простит ничего, кроме выгодного союза. Они никогда не примут Олю.

А я…

Я просто знал, что снова хочу её. Не на ночь. Не на час.

Снова и снова. Пока не перестанет трясти при одной мысли о её голосе, теле, взгляде.

Глава 10. Оля

Кожа кресла скрипнула, когда я немного подалась вперёд, сцепив пальцы. Кабинет был тёплый, но внутри меня холодило. Даже не от страха — от ожидания. Я знала, что не должна строить иллюзий, но всё равно… сердце билось будто в темноте на ощупь искало опору.

— Ольга Павловна, — голос мужчины напротив был ровный, немного хрипловатый, с тем спокойствием, что даёт опыт, — у нас есть небольшие подвижки. Я пока не обещаю слишком многого. Но, кажется, мы вышли на след женщины, связанной с вашим детдомовским прошлым.

Я посмотрела на него. Андрей Степанович. Детектив, лет сорока трёх, крепко сбитый, в рубашке без галстука, с серыми внимательными глазами, в которых чувствовалось участие, но не жалость. Именно поэтому я к нему и пришла — он был не из тех, кто сюсюкает. Он работал.

— Кто она? — выдохнула я.

— Пока не могу сказать наверняка. Документы сданные в детдом — частично поддельные. Но есть имя. Фиктивное, скорее всего. И всё же… — Он вытащил папку, раскрыл перед собой, — там была женщина, предположительно в возрасте двадцати пяти-тридцати лет на тот момент. Она значится как «представитель». Не мать. И уж точно не родственница. Но передала вас лично, оформила бумаги.

Имя мне дали в детдоме. Просто вписали в графу, как вписывают дату рождения или вес младенца. Ольга Павловна Косыгина.

Отчество — чтобы было. Фамилия — наугад, из тех, что звучат привычно.

Я часто думала — кто придумал имя? Медсестра с дежурства? Молодая сотрудница, что слушала в наушниках попсу и мечтала уехать в Питер? Или дежурный воспитатель, у которого был список на неделю вперёд — как назвать всех безымянных?

Мне не дали ни одной ниточки, за которую можно было бы ухватиться.

Никакой записки. Ни фотографий. Ни даже слов.

Женщина, что привезла меня, не назвалась. Не объяснила, откуда я.. А дальше… исчезла. Больше её никто не видел. Я не знаю, была ли она мне матерью. Или просто кем-то, кто выполнял чужую волю. Подруга? Сестра? Соседка? Кто?

Иногда я думаю: может, она плакала, когда уходила?

Или — наоборот — закрыла за собой дверь с облегчением?

Я сглотнула.

— Думаете, это может быть… кто-то, кто знал мою мать?

— Возможно. Подруга. Младшая сестра. Доверенное лицо. Или… — он прищурился, — акушерка, медик, к которой обратились на стороне, чтобы скрыть рождение.

Я чувствовала, как в груди поднимается тяжёлый, медленный ком.

— У вас есть фото?

— Нет. Только описание с тех времён. Высокая, шатенка, с короткой стрижкой. Имя — Марина Коваль. Мы не нашли в базе точного совпадения, но уже отправили запросы в роддома и частные клиники, действовавшие в том районе в те годы. Ищем дальше.

Я сжала губы. Где-то глубоко под всем этим, под маской взрослой женщины сидела девочка. Моя внутренняя девочка, которая хотела знать, почему её оставили. Почему её не искали. Кто она, на самом деле.

Я встала. Медленно. Глядя на стол, на его аккуратно уложенные документы.

— Спасибо вам, Андрей Степанович. Я хочу продолжать поиски.

— Тогда мы продолжим, — он слегка улыбнулся, но взгляд его остался серьёзным. —Я свяжусь с вами, Ольга Павловна.

Я вышла в коридор с чувством, будто только что сделала шаг в пустоту. Но пустота, каким-то странным образом, была уже не такой безнадёжной.

Я сидела на кровати дома, закутавшись в вязаный плед, и смотрела на экран телефона. Электронный билет в Испанию мерцал в почтовом ящике, как какое-то приглашение в другой мир.

Мир, где пахнет морем даже зимой. Где шумно разговаривают на террасах, машут руками и смеются.

Мир, где меня никто не знает. И, может быть, никто не ранит.

Марина, как всегда, сделала всё быстро. Она не спрашивала, хочу ли я — просто купила билеты, прислала подтверждение и написала коротко:

"Ты едешь. Это приказ. Чемодан собирай сразу. Я скучаю."

Я посмотрела на дату вылета. Через два дня. Барселона.

Пальцами провела по экрану, будто касалась билета физически — он был настоящим. Настолько же настоящим, как всё, от чего я сейчас убегала.

Я глубоко вздохнула, бросила взгляд на квартиру.

Открытые дверцы шкафа, выброшенные на кровать платья, распахнутая косметичка, из которой всё высыпалось на подоконник.

А на столике, аккуратно сложенные счета и квитанции — немое напоминание, что с мечтами тоже надо платить.

Деньги заканчиваются. Аренда не ждёт.

Я осталась без работы, и мысли об этом продолжали стучать в голове — не громко, но навязчиво, как вода, капающая из крана ночью.

С тоской посмотрела на стены — будто они знали, сколько тут мной пережито.

Слёзы, смех, бессонные ночи перед отчётами, и утро, когда я впервые надела деловой костюм и пошла работать к нему.

Роме.

И снова внутри что-то дёрнулось.

Всё-таки как бы я ни отворачивалась от этой мысли, как бы ни убеждала себя, что всё — это конец, но я скучала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не только по телу. По взгляду. По тому, как он говорил моё имя. Как смотрел, будто видел меня настоящую, даже если молчал.

А потом просто... исчез.

Как будто всё, что между нами было, случилось во сне.

— Оля! Живая там ещё? — крик Ками, доносившийся с кухни, заставил меня вздрогнуть. Я отвела взгляд от телефона и машинально свернула письмо с билетами.

— Иду, — отозвалась я, натягивая на плечи мягкий кардиган и выходя из комнаты.

На кухне пахло мандаринами, майонезом и чем-то обжаренным. В воздухе ещё витал шлейф недавнего праздника — будто Новый год оставил своё дыхание в стенах нашей съёмной квартиры. Ками стояла у плиты с лопаткой в руке, задумчиво помешивая что-то на сковороде. Её короткие волосы были собраны в забавный пучок, а на щеке — пятно муки. Она выглядела умиротворённой, домашней, немного несуразной в пижаме с пингвинами.

— Ёся на своей богемной тусовке, — сказала она, не оборачиваясь. — Оставил мне аудиосообщение на две минуты с описанием какой-то «инсталляции из ветра и льда». Нормальный вообще?

Я улыбнулась и села за стол, где уже стояли оливье, сырные нарезки, и что-то новое — яркое, пикантное.

— Смотри, это я с утра намешала. Названия нет, но вкус будет, как у революции — остро и неожиданно.

Мы засмеялись. Было по-домашнему тепло, спокойно. На фоне бубнил телевизор — новости, меняющиеся концертами, прогнозами погоды и нарезками с новогодних гуляний.

— Оля? — Ками потрогала меня за запястье, её лицо вдруг стало серьёзным. — Можно я тебе кое-что скажу?

Я медленно кивнула, всё ещё глядя в экран телевизора, который показывал заснеженную Красную площадь и улыбающиеся лица под бенгальскими огнями.

— Только не смейся, ладно? — Она поставила вилку, словно набралась храбрости. — Меня Ёся пугает. В смысле, не совсем пугает, просто… ведёт себя странно.

Я наконец перевела на неё взгляд.

— Серьёзно? Он же вроде как всегда странный.

— Да. Но это было... по-другому. В новогоднюю ночь, помнишь, когда мы остались встречали вместе, а ты у себя на работе. — Я кивнула. — Так вот, когда часы пробили двенадцать, он вдруг, ну... — Она замялась и посмотрела на меня чуть смущённо. — Он будто… хотел меня поцеловать.

Я чуть приподняла брови, удивлённо моргнув.

— Ёся? — переспросила я.

— Угу. Поднёс лицо совсем близко. Глаза такие… какие-то растерянные и решительные одновременно. — Ками пожала плечами и, смущённо усмехнувшись, добавила: — Я, конечно, отстранилась. Всё-таки… ну, мы же просто соседи, друзья. Но, знаешь, самое странное? Мне это почему-то понравилось.

Она откинулась на спинку стула, закусив губу, будто только сейчас решилась признаться даже самой себе.

— С тех пор он меня избегает. Спит днём, тусуется ночью, домой почти не заглядывает. Как будто боится меня. А я не знаю, что чувствую.

Я смотрела на неё, будто заново видела. Ками редко позволяла себе быть такой открытой. Всё больше иронизировала, шутила, играла. А сейчас в её голосе было что-то хрупкое, настоящее.

— Думаешь, он влюбился? — осторожно спросила я.

Ками усмехнулась, но взгляд её был немного тревожным.

— Не знаю. Но с ним, знаешь… как с огнём. Красиво, тепло, но тронешь — обожжёт. Я просто не хочу всё испортить.

Я накрыла её ладонь своей и слегка сжала.

— Я думаю, ты всё сама поймёшь. Просто… не бойся узнать.

Телевизор зашуршал громче, сменился голос диктора — женский, бодрый, с той натянутой радостью, которой обычно сообщают важное:

— ...а теперь к светской хронике. В преддверии праздников столичное общество обсуждает грядущее бракосочетание одного из самых завидных женихов столицы — бизнесмена Романа Вершинина, наследника старинного рода и главы семейного холдинга. Его избранницей стала Анастасия Любимова, дочь известных меценатов. По информации, близкой к окружению семей, официальное заявление может появиться в ближайшие дни...

В ушах зазвенело. Я застыла, как будто кто-то вырубил всё вокруг — запахи, голоса, свет.

Ками что-то говорила, смеялась, но я уже не слышала.

"Роман Вершинин".

"Анастасия Любимова".

"Бракосочетание".

Слова гремели, как молот по стеклу.

Праздничная музыка за кадром только усиливала абсурд происходящего.

Салат передо мной превратился в бессмысленную массу. Я вдруг остро почувствовала вкус соли во рту — как будто проглотила что-то горькое.

Мир сжался до одной точки.

До одной фамилии.

До одного удара под дых.

Он.

Скоро женится.

На другой.

Перед глазами вспыхнул образ: его руки, горячие, уверенные, на моей талии… Его губы на моих. Его дыхание, будто впаянное в мою кожу.

— Оля? — Ками тронула меня за руку. — Эй, что с тобой?

Я медленно подняла глаза, с трудом сглотнула.

— Ничего… Просто… салат... острый, — выдавила я.

А внутри уже начинала рушиться стена, за которой я хранила остатки веры в то, что мы с ним были не просто эпизодом.

И что всё — не ложь.

Глава 11. Оля

Я стою в бесконечной очереди к контролю, в одной руке — чемодан, в другой — стаканчик кофе. Вокруг — хоровод чемоданов, дети в комбезах цвета мармелада, женщины с облупленным маникюром и лица, по которым видно: все они тоже хотели "просто сбежать на праздники". Сбежать от своей реальности. Как и я.

На табло бегут названия городов, словно альтернатива — вся моя несостоявшаяся жизнь: Париж, Лиссабон, Тбилиси, Баку…

Я подумала, что, возможно, делаю глупость. Бросаю остатки стабильности и лечу к подруге, чтобы переждать. Но сидеть в Москве и слушать, как Рома, — ой, простите, господин Вершинин, — собирается жениться, я тоже не собиралась.

— Пройдемте, паспорт, посадочный, — говорит хмурая девушка в форме.

Я протягиваю документы и иду вперёд, вглубь стерильного пространства ожидания, туда, где пахнет кофе, тревогой и дьюти-фри.

Когда я сажусь в кресло у окна, застегиваю ремень, в голове тем временем гудит:

"Ты, правда, летишь. Не просто улетаешь — ты сбегаешь. От города. От мужчины. От работы. От себя?"

Но я делаю глубокий вдох — и отпускаю.

Отпускаю страх, обиду, предчувствие. Даже этот чертов оргазм в его кабинете, который теперь кажется то ли сном, то ли подарком на прощание.

Самолёт начинает движение. Я смотрю в иллюминатор. Москва снизу — вся в огоньках, будто нарядилась для кого-то, кто её всё ещё любит.

Испания встретила меня щедрым солнцем, таким ярким, что пришлось щуриться, словно я слишком долго жила в темноте — что, в общем-то, и было недалеко от правды.

Пока я шла по коридору аэропорта в Валенсии, крошечный чемодан за спиной катился как хвост прошлого, а в голове гудела усталость, сдобренная кофе из пластикового стаканчика и тревожным ожиданием… чего-то нового. Или хотя бы нормального.

У выхода меня уже ждал водитель — высокий испанец с загорелым лицом и табличкой «Мисс Косыгина».

Он вежливо взял мой чемодан, вымолвил что-то доброжелательное с акцентом. А дальше дальняя дорога. Марине, конечно, же я написала, что приземлилась.

Час пути по дорогам, где машины не сигналят каждые три секунды, где пальмы не выглядят нелепо, и вот — мы на месте.

Дом был точь-в-точь как на фото, присланное Мариной: бежевый фасад, голубые ставни, белая арка и виноградная лоза, оплетающая крыльцо, словно в рекламе тосканского вина.

Дверь распахнулась даже раньше, чем я успела постучать.

— Оля! — закричала подруга, выскочив босиком прямо на плитку, обняв меня с такой силой, что у меня вылетел из рук телефон.

— Ты реально приехала, господи, я думала, ты передумаешь!

— А я думала, ты пошутила с билетами, — выдохнула я, обнимая её в ответ.

— Никаких шуток, — весело заявила Марина и потащила меня внутрь.

— Ты просто не представляешь, как я рада тебя видеть.

— Я представляю, здесь говорят только на испанском, — усмехнулась я, проходя в светлую кухню с керамикой, ароматом оливкового масла и уютом, который невозможно подделать.

— Марк учит меня испанскому.

Я молча кивнула, чувствуя, как впервые за долгое время грудь расправилась, а плечи отпустило.

Тепло. Просто, по-настоящему, по-человечески — тепло.

Дом Марины и Марка был словно открытка с идеальной жизнью — всё здесь дышало покоем, любовью и… стабильностью. Солнечные пятна скользили по плиточному полу, за окнами цвели апельсиновые деревья, в доме пахло свежим хлебом, шалфеем и чем-то ещё — домашним, надёжным.

Марина показала мне комнату на втором этаже — просторную, с окнами в сад и плетёной мебелью. Постель была уже аккуратно заправлена, на подушке лежал свернутый в ленту набор полотенец, а рядом — маленький букетик лаванды.

— Устраивайся, милая. Вечером у нас будет ужин на террасе. Приедут гости с Москвы и родные Марка. И... у нас с ним есть маленький сюрприз. Но скажу позже. — она заговорщически подмигнула и, не дождавшись вопросов, скрылась за дверью.

Я осталась одна. И вот тогда, впервые за весь этот день, позволила себе сесть на кровать, застыть, смотря в одну точку, и честно признаться себе: мне плохо.

Я была в Испании, в красивом доме, с любимой подругой, но внутри меня всё гудело от боли — тихо, как комар под кожей, но нестерпимо навязчиво.

«Ты дура. Самая настоящая. Простая, доверчивая, наивная девочка, которая была использована как игрушка в постели богатенького бабника.»

Я вспомнила его руки на своих бёдрах, его взгляд, тяжёлый и голодный, его голос. И как потом просто… ушёл.

Затем — объявление о его скорой женитьбе. Всё как по нотам.

«Он почти женат. А спал со мной. И кто теперь я? Та, кого использовали? Или та, кто позволил себя использовать?»

Мне стало не по себе от собственной честности. Как будто я сама себе поставила диагноз. В лёгких не хватало воздуха. Я не могла рассказать Марине. Не сейчас. Её глаза светились счастьем, в её голосе была какая-то… особенная, тихая радость.

«Я испорчу всё, если ввалюсь к ней с этой историей. С таким настроем. Нет. Ничего не скажу.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я долго стояла у зеркала в ванной, наблюдая, как на щеках постепенно появляется цвет, а из глаз уходит дорожная усталость. Горячая вода смыла московский холод, и теперь, в легком паре, наполнявшем комнату, я будто растворяла в себе всё — разочарование, обиду, растерянность.

Уложила белокурые волосы — не слишком вычурно, но элегантно, как умела. Надела голубой летний сарафан на тонких бретелях — лёгкий, струящийся, он красиво подчеркивал мою фигуру, обнажая плечи и оставляя ощущение воздуха на коже. На ноги — босоножки на невысокой танкетке. Легкий макияж, пара капель духов за ушами.

Я стояла с бокалом белого вина, пытаясь сосредоточиться на вкусе, на мягком свете свечей, на акцентах, щебечущих со всех сторон. Испанская речь ласкала уши, праздничный гул обволакивал, как теплое одеяло. Дом был полон ароматов, людей, света — и, самое главное, неподдельного счастья. Марина сияла — легкая, уверенная, любимая. Марк носился между гостями, подмигивал ей, подливал вино, шептал что-то на ухо. Его родные — словно сошедшие с картин: отец, высокий и строгий, с идеальной спиной и обожанием в глазах к жене; мать — элегантная, в шелковом платье, с точеным профилем. Но больше всего меня очаровала его младшая сестра. Алисия — семнадцать, не больше, — чертовски яркая девчонка с длинными, густыми черными волосами, раскосыми карими глазами и нахальным выражением лица. Весь испанский темперамент в одном подростке. В коротких шортах, в футболке оверсайз и с бокалом колы, она уже успела пофлиртовать с кем-то из местных парней и села играть на пианино.

И в следующее мгновение рядом оказалась бабушка. Маленькая, согбенная, с пронзительно синими глазами. Та, что по линии матери Марка. Русская.

— Милая моя, ты подруга Мариночки, да? — Она села рядом, хлопнула ладошкой по моей руке. — Ты не обижайся, я по-русски нечасто говорю. Но с тобой, с тобой можно. Словно домой вернулась.

Я кивнула, и мы разговорились. О ней, о том, как она влюбилась в испанца и осталась здесь, в Валенсии. Как родители были против, но она всё равно вышла замуж. Как сложно было, но как сильно она его любила. Глаза у неё блестели, когда она вспоминала.

— Главное — сердце, — говорила она. —Марина — хорошая девочка. Я вижу, как она любит Марка. А ты, ты выглядишь печальной. У тебя доброе лицо, но грустное. Надеюсь, ты тоже найдешь свою любовь. Такую, чтобы дыхание перехватывало.

— Надеюсь, — кивнула я.

Сердце предательски колошматило. Я старалась не думать о нём. Правда. На этот вечер – он выветрен из моей головы.

Пока… Подождите… Мне же не послышался этот голос?

Бархатистый, низкий, слишком знакомый баритон.

Роман Вершинин стоял в проходе между столовой и гостиной, разговаривал с Марком и его коллегой из офиса, с Демковским Даниилом.

На нем был тёмно-синий костюм, расстегнутая пуговица на воротнике рубашки, никакого галстука. Всё тот же взгляд, внимательный, холодноватый, ироничный.

Грудная клетка будто стала тесной, как будто воздух перестал доходить до легких. Сердце сбилось с ритма, по телу прошел острый, почти болезненный холодок. В глазах потемнело на долю секунды. Я не могла оторвать взгляд.

"Какого черта ты здесь?" — прозвучало у меня в голове слишком громко. Это не должно было случиться. Я сбежала, я бежала прочь, чтобы не видеть, не вспоминать, не рвать себя каждый раз, когда по телевизору говорят о твоей свадьбе.

А ты — здесь.

Они переговаривались — смех, отрывки фраз. Один из них — Демковский, обратил на меня внимание. Прищурился, наклонился к Роману:

— Ой... Это же она, — хмыкнул он. — Помнишь? Девушка из клуба тогда. Вот это совпадение.

Я застыла.

О нет. Только не это. Только не сейчас.

Вершинин стоял ко мне боком, и я надеялась, что он не услышит и не повернется. В следующее мгновение его взгляд нашёл меня — острый, тяжелый, как лезвие.

— Ооо, — вмешался Марк, подойдя ближе с бокалом в руке, — твой секретарь тоже здесь? Тесен мир, да?

Роман не отреагировал сразу. Но потом, ледяным тоном, отрезал:

— Она не мой секретарь.

Глава 12. Оля

Ну замечательно. Просто блестяще.

Я сбежала от тебя, Вершинин. От воспоминаний, от запаха твоей кожи, от ощущения твоих пальцев на моей талии. Я улетела в другую страну, чтобы не проверять каждый вечер, женился ли ты уже. Чтобы не трясти руками при звуке твоего имени.

И вот — ты. Здесь. С бокалом в руке и с каменным лицом. Как будто я никто. Как будто ничего между нами не было.

Блестяще, правда.

Я не знала, куда себя деть. Внутри все смешалось — раздражение, обида, злость, смущение. Хотелось выпрямиться, усмехнуться, развернуться и уйти. А хотелось — подойти и ударить. Или поцеловать. Что хуже — я не знала.

И тут, как спасение, раздался голос Марины:

— Дорогие! — она хлопнула в ладоши, сияя. — Можно минутку внимания?

Вся комната обернулась к ней. Марина стояла рядом с Марком, держась за его руку, и светилась.

— Мы с Марком хотим поделиться с вами новостью, — сказала Марина, глядя на гостей, — очень важной и радостной для нас...

Марк приобнял её за плечи, заглянул ей в глаза и мягко продолжил:

— Мы ждём ребёнка.

— Ай, Марина! — вскрикнула чья-то бабушка, бросаясь к ним.

— Какая чудесная новость! — радостно воскликнула мать Марка.

Комната ожила. Все бросились поздравлять, обнимать, целовать, чокаться бокалами. Я тоже влилась в череду тех, кто хотел пожелать счастья.

— Неужели я стану тётей?! — выкрикнула Алисия, сестра Марка, обнимая будущих родителей.

Все засмеялись, кто-то крикнул: «Теперь ты ответственная взрослая!», а кто-то уже спрашивал, кого они хотят — мальчика или девочку.

До тех пор, пока не почувствовала, как воздух будто наэлектолизовался.

Не нужно было смотреть. Я просто знала — он стоит рядом. Его тёплый парфюм с древесными нотами окутал меня, словно петля из воспоминаний. Странно, как запах может быть таким… живым. Сразу оживает всё — кабинет, наша совместная работа, его руки на моей коже, его губы у моего уха, голос, чуть охрипший…

Я скучала. Господи, как я скучала. Даже несмотря на его молчание. На то, как легко он вышел тогда из кабинета, будто я — эпизод, а не женщина, которая дышала им.

У меня по коже прошёл холодок — не от холода, от близости.

Он был слишком рядом.

— Не думал тебя здесь увидеть, — его голос был низким, сдержанным. Я почти забыла, как он вибрирует внутри, когда звучит так близко. — Не знал, что вы с Мариной подруги.

Я медленно повернулась к нему, посмотрела снизу вверх. Он был на полголовы выше, как всегда. Одет безупречно, рубашка чуть расстёгнута у горла, и всё такой же невозмутимый.

— А я не знала, что ты скоро женишься, — я сделала глоток шампанского и посмотрела в зал, будто это меня абсолютно не волнует. Хотя внутри всё горело.

Он молчал. Я чувствовала, как его взгляд скользит по моему лицу, по шее, по плечам, обнажённым в лёгком сарафане. Он смотрел, как будто не мог не смотреть. Но при этом был абсолютно внешне холоден. Ни одной эмоции. Ни вспышки в глазах. Ни тени сожаления.

Вершинин чуть наклонился ко мне, его голос стал ниже, почти интимный, но с той холодной отстранённостью, от которой сжималось сердце:

— А чего ты ожидала, Оля?

Моё имя из его уст звучало опасно нежно. Я прищурилась, натянуто улыбнулась:

— Наверное, не того, чтобы оказаться между строк светских новостей. "Тайная глава в жизни будущего жениха". Хотя нет… ты прав. Глупо было ожидать большего.

Он резко вдохнул, будто мои слова задели. И всё же остался внешне спокойным.

— Мы с тобой... Это было не о том, — тихо сказал он.

Я рассмеялась. Горько. Слишком громко для светской гостиной, но сейчас мне было плевать.

— Да, конечно. Просто… ошибка?

Я повернулась к нему всем телом, встала ближе, будто бросая вызов. На его лице чуть дрогнула скула — он не ожидал.

— У тебя ведь всё просто. Ты — из мира, где чувства подают в бокале, строго по протоколу. А я? Я из тех, кто мечтает не по рангу, да?

— Перестань, — его голос стал резче, в глазах что-то вспыхнуло.

— А что такое? — я вскинула брови. — Попала в яблочко?

Он замолчал, сжал челюсть, явно сдерживаясь. Его рука дернулась — будто хотел прикоснуться, но передумал.

—Есть... вещи, которые ты не понимаешь. Пока не понимаешь, — сказал он, глядя в сторону, будто пытался сбросить с себя мой взгляд.

Я сжала бокал, чувствуя, как внутри всё сжимается в ледяной ком.

— Какие именно вещи я не понимаю? — спросила я медленно, глядя прямо в его глаза. — Объясни.

Он выдержал паузу. Лицо снова стало каменным. Голос — ровным, отточенным, почти безжизненным:

— Такие, что ты не моего круга.

Как удар в живот. Просто — хладнокровно.

Я рассмеялась. Тихо, нервно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Прекрасно. Простолюдинка, да? Игрушка на вечер?

Он ничего не ответил. Только смотрел. Слишком спокойно, будто уже пожалел, что заговорил. Его молчание било сильнее слов.

Я шагнула ближе, почти вплотную:

— Ты мог хотя бы не лгать тогда. Хотя бы не смотреть так, будто я что-то значу. Хотя бы не целовать меня так, как будто это был не просто секс на прощание.

Он сжал губы. Я увидела, как дрогнуло его дыхание.

— Это не должно было случиться, — выдохнул он. — Ни для тебя. Ни для меня.

— А когда ты был во мне, тебе было плевать, какого я круга? — прошептала я, с трудом сдерживая дрожь в голосе. — Или тогда я подходила?

— Тогда, — тихо сказал он, почти беззвучно, — я не думал ни о круге, ни о чёртовом статусе.

Он смотрел на меня пристально, как будто пытался выжечь то, что говорил сам себе не чувствовать.

— Я думал только о тебе.

На миг он шагнул ближе. Лишь на полшага. Но я почувствовала его так остро, будто между нами снова не было воздуха.

— Но ... — продолжил он, уже жёстче, отступая внутрь своей стены. — Мир не подстраивается под желания.

И ушёл, не оборачиваясь.

Утро выдалось по-испански щедрым на солнце — мягкие лучи скользили по белоснежной скатерти, на которой уже стояли чашки с кофе, корзинка с круассанами, тарелки с хамоном и фруктами. Терраса заливалась светом, а лёгкий ветер приносил запах моря и чего-то тёплого, масляно-апельсинового.

Я сидела с чашкой крепкого кофе, стараясь не смотреть в ту сторону, где сидел Вершинин. Он тоже не смотрел в мою. Или делал вид, что не смотрит. Марк оживлённо что-то рассказывал, Марина кивала, а Демковский жевал кусочек манго и щурился от солнца.

На лужайке перед домом появилась Алисия — в коротенькой юбке, которая скорее напоминала широкий ремень, и обтягивающем топе. На её голове были солнцезащитные очки, волосы сияли медным отливом, а на лице — привычная испанская дерзость.

— Алисия! — выдал Демковский, чуть приподняв брови. — Ты планируешь выйти в таком виде в люди?

Алисия закатила глаза и театрально чмокнула в воздух.

— Дядя Даня, — протянула она с нажимом на слове «дядя», — ты слишком стар, чтобы понимать современную моду. Такие, как ты, давно сидят в галстуках и рассуждают о курсе евро. Меня это не касается.

— Перестань называть меня дядей, мне всего 32, дорогуша. — пробормотал Демковский и налил себе виски.

— Тогда перестань меня учить жизни, — усмехнулась она, — я не школьница, которую ты можешь ставить в угол.

— Ты посмотри какая наглость, — цокнул языком Демковский.

Он посмотрел на неё — уже без насмешки, без усталости, но с лёгкой… настороженностью. Она была молода, но в её взгляде сквозила та самая энергия, от которой сложно отмахнуться. Она была дерзкой, острой, красивой — и, судя по всему, прекрасно знала, как этим пользоваться.

— Господи, — простонал Марк, прикрыв лицо рукой. — Алисия, будь человеком, хотя бы до обеда. И переодень эту юбку уже.

— Я не понимаю, как её ещё не забрали в монастырь за её поведение, — буркнул Демковский.

— Её бы и оттуда выгнали, — невозмутимо ответил Марк, жуя тост с мёдом. — Не узнаю тебя, Демковский, благодетелем заделался?

Все рассмеялись, кроме Романа — он был как всегда сдержан, но губы всё-таки дрогнули в слабой полуулыбке. Я заметила это краем глаза. И тут же заставила себя снова смотреть в чашку, в хлеб, в небо — куда угодно, только не на него.

Солнечное утро было слишком светлым, чтобы прятать в нём тень между мной и им. Но она всё равно была. И росла.

Марк рассказывал что-то про испанские налоги с таким пылом, будто пытался объяснить квантовую физику Демковскому, а тот только фыркал в ответ.

— Да-да, и попробуй тут открой бизнес, — бросил Демковский, откидываясь на спинку плетёного кресла. — У нас, при всём бардаке, хоть бумажки покупаются. А тут — бюрократия с улыбкой.

— Не ворчи, — вставила Марина, подтягивая чашку. — Вспомни, зачем ты сюда вообще приехал. На отдых, а не налоги считать.

— Об отдыхе я думаю ещё как. Две рыжие ипаночки в моей комнате вчера …, — лениво отозвался Даня, растягиваясь.

Мы скривились с Мариной, парни рассмеялись. Таков был Даня Демковский.

— Кстати, раз уж пошла речь про рабочие дела… — начал Даня.

— А как же ты, Роман? Как потерял свою секретаршу? Почему твоя правая рука уволилась от тебя? — с той самой невинной интонацией, что всегда обещала что-то взрывное, выдал Даня.

Марк рассмеялся. Марина хмыкнула и сделала вид, что переключается на солнцезащитные очки. Я почувствовала, как напрягся воздух. Вершинин не поднял глаз. Просто медленно поставил ложечку на блюдце, будто бы слова Демковского к нему не имели никакого отношения. Но я-то знала. Я чувствовала, как его пальцы едва заметно сжались в кулак.

И тогда, чтобы разрядить неловкость — или, может, наоборот, ткнуть в неё пальцем — я улыбнулась и легко бросила:

— У меня просто появились… срочные личные дела.

— Ну, значит, ты у нас теперь свободная женщина, — проговорил Демковский, протягивая мне вазочку с виноградом.

— Всё ещё безработная, — усмехнулась я, отломив одну тёмную ягоду.

И тут...

— Заткнись уже, Демковский, — резко бросил Роман.

Наступила тишина.

Затем послышался лёгкий смешок Марка — нервный, он будто не сразу понял, что это не шутка.

— Ну вы даёте, — пробормотал он, попивая апельсиновый сок.

Марина прикрыла рот ладонью и быстро перевела тему, что-то про солнцезащитный крем. Остальные подхватили, будто по команде.

Остаток дня я провела с Мариной. Мы гуляли по рынку в центре Валенсии. День был золотисто-солнечным, и в какой-то момент мне почти удалось выдохнуть, пока Марина не начала что-то подозревать.

— Он следит за тобой глазами, — вдруг сказала Марина, пока мы сидели на лавке с мороженым.

— Кто? — я сделала вид, что не поняла.

— Ты знаешь кто. Вершинин. Он весь вечер смотрел на тебя так, будто держал внутри ядерный реактор.

Я хмыкнула.

— Наверное, ему просто не нравится мороженое с фисташками.

Марина прикрыла глаза от солнца и посмотрела на меня, словно сквозь меня.

— Оль. Я же тебя знаю. Вы оба ведёте себя, как два куска мрамора. Что произошло?

Я пожала плечами, играя деревянной палочкой от мороженого.

— Просто рабочие дела. Мы расстались не совсем на мажорной ноте.

— Ага. И теперь вы даже не разговариваете. Ладно, врать себе — твоё право. Но мне можешь сказать. Когда-нибудь.

Я не могла всё рассказать Марине. Не сейчас, когда рана кровоточит. А плакать перед Мариной не хотела. Та была счастлива, вся светилась, ждала ребёнка, и я не имела права завалиться в её рай с обломками своей боли.

Вечером дом наполнился тишиной. Марина с Марком давно уединились в спальне. Демковский отправился в какой-то клуб — искать себе приключений или, скорее, отдохнуть от общей семейственности.

Я стояла в своей комнате у зеркала. На мне был розовый купальник с тонкими завязками, подчёркивающий светлую кожу и фигуру. Волосы подняла в свободный пучок.

Вышла босиком на деревянную террасу. В воздухе витал запах эвкалипта и морского бриза. Джакузи уютно бурлил в углу, вокруг светились тёплые гирлянды, звёзды плотно заполнили ночное небо. Всё выглядело идеально. Точно как на открытке из жизни, к которой я не имею отношения.

Подошла ближе — и вдруг заметила: на краю стоял бокал, наполовину наполненный белым вином. А рядом — блюдо с виноградом и парой кусочков сыра.

Нахмурилась.

Похоже, кто-то уже планировал вечер у джакузи… или всё ещё планирует.

И вдруг услышала шаги. Чьи-то уверенные, не торопливые, но с характерным мужским ритмом. Замерла, не открывая глаз — сначала надеясь, что это просто соседский кот пробежал по дорожке или, может, показалось. Но нет — шаги были слишком определённые, размеренные, тяжёлые.

— Не думал, что здесь кто-то ещё, — услышала я голос.

Низкий. Узнаваемый. Обжигающе близкий.

Вершинин.

В белой футболке и тёмных льняных брюках, босиком, с мокрыми от душа волосами. Он стоял у края террасы, освещённый мягким боковым светом уличного фонаря и бледным сиянием луны. Смотрел на меня без улыбки, спокойно, но не без внутреннего напряжения.

— Ты не возражаешь?

— Джакузи вроде не частное, — добавила я, не двигаясь с места.

Роман снял футболку и брюки оставшись только в плавательных плавках. Он медленно опустился в воду с другой стороны джакузи. Не близко, но и не на социально-безопасном расстоянии. Просто напротив.

Он сидел напротив, и я никак не могла понять, зачем он здесь. Что ему нужно. Почему он снова вторгается в моё пространство — сначала в жизнь, потом в мысли, в тело, а теперь вот… в джакузи.

Горячая вода ласкала кожу, пузырьки щекотали бедра, но всё удовольствие исчезло. Мне было не по себе. Он не сводил с меня взгляда. Ни капли смущения. Ни желания притвориться, что он просто здесь случайно, как и я. Нет. Он смотрел, как будто имел на это право.

Я старалась держаться спокойно. Сделать вид, что мне всё равно. Смотрела на ночное небо, на гирлянды, на вино… только не на него. Но тело предавало. Я чувствовала, как кожа покрывается мурашками, будто лёгкий ток проходит по позвоночнику. Даже не от его слов — их не было — а просто от его молчаливого присутствия. От его взгляда. От воздуха между нами, который вдруг стал гуще, плотнее.

Я почувствовала, как грудь напряглась. Купальник не скрывал — я знала, что он это заметит. Чёрт.

Предательски затвердевшие соски под тонкой тканью выдали всё, что я так тщательно хоронила внутри. Я злилась на себя. На тело. На него. За то, что он всё ещё действует на меня, как огонь на кожу.

Я вдруг поняла, что сижу чуть ссутулившись, как будто стараюсь прикрыться собой. Но это только делало мою позу ещё более беззащитной. Он всё ещё молчал, и это было хуже слов. Он просто смотрел.

Глаза у него были тёмные. Трудноразличимые в полумраке, но я чувствовала, как он будто раздевал меня заново, медленно и уверенно, даже не шелохнувшись.

Глава 13. Оля

Вершинин сидел напротив, по-кошачьи лениво раскинув руки по краям джакузи, будто чувствовал себя здесь куда более уместно, чем я. Ни тени смущения. Ни неловкости. Наоборот — было в нём что-то вызывающее, почти наглое. Влажные волосы, слегка взъерошенные, капли воды скользили по загорелым плечам, по рельефным грудным мышцам, медленно исчезая под поверхностью воды. Я старалась не смотреть. Старалась. Но взгляд предательски соскальзывал — на ключицы, на чёткий изгиб живота, на сильные руки…

Чёрт возьми. Моё тело будто больше не принадлежало мне. Всё внутри сжималось и дрожало — не от холода, нет, вода была горячей, — от него.

— Вина? — его голос разрезал напряжение так легко, как будто это был просто обычный вечер с бокалом, а не поле внутренней войны.

Он протянул мне второй бокал, заранее наполненный. Он был прохладным, и я обхватила его пальцами, будто это поможет мне отвлечься. Не думаю, что помогло.

— Спасибо, — выдохнула я, стараясь звучать ровно. Слишком ровно.

Он чуть склонил голову, наблюдая за мной с тем же бесстыжим спокойствием. Мне вдруг захотелось плеснуть это вино ему прямо в лицо. Или… нет, не в лицо. На грудь. Облизать. Я мотнула головой — мысленно, конечно. Слишком яркое воображение — мой проклятый дар.

Я сделала глоток вина, холодное и терпкое. Попыталась пошутить — спасительный манёвр, когда вот-вот сорвёшься:

— А я думала, ты из тех, кто пьёт дорогой виски в кожаных креслах, а не вино в джакузи.

Он едва заметно усмехнулся, и уголки его рта приподнялись, будто бы он знал что-то обо мне, чего даже я не знала.

— Я умею адаптироваться, — тихо сказал он.

Вино обожгло горло. Я закашлялась. Он не сдвинулся. Только наблюдал, как моя грудь поднимается под купальником от прерывистого дыхания.

— Ты всегда был таким скромным? — прошипела я, стараясь вернуть себе равновесие.

— Нет, — он сделал глоток. — С тобой хочется быть настоящим. Грязным.

Вода между нами будто закипела.

Я отвела взгляд. Смотрела, как пузырьки поднимаются со дна, и думала, как бы сейчас не сорваться.

Как бы не сказать вслух, что мои соски — предатели, что в животе всё сжалось, а между ног — больное, влажное ожидание.

— Ты всё ещё злишься, — сказал он спокойно. И почти с нежностью.

Я посмотрела на него. Прямо. В упор. Как можно злиться на мужчину, который смотрит на тебя так, будто весь остальной мир перестал существовать? На этого большого, опасного, пугающе-привлекательного мужчину, от которого пахнет дорогим парфюмом и чем-то до боли знакомым — желанием.

Нечаянно прикусила губу. Его глаза — темные, внимательные — тут же зацепились за это движение. И он медленно, как хищник в воде, скользнул ко мне ближе. Подплыл, не отводя взгляда. Как будто в этом мире осталась только я.

Он был слишком близко. И слишком настоящий. Настоящая вершина. Настоящее искушение.

— А если бы мы продолжили то, что начали в кабинете? — его голос прозвучал мягко, но в нём чувствовалась та самая стальная нить, от которой дрожат колени.

Я задержала дыхание. На какую-то секунду всё во мне зашлось огнём. Да, хотелось. Хотелось до боли, до предательского зуда под кожей. Но не так. Не здесь. Не с ним — который уже почти не свободен.

Его рука коснулась моих бёдер — легко, будто проверяя границы. И тогда я взяла его за запястье и мягко, но уверенно отвела.

— Нет, — сказала я, глядя ему в глаза. — Думаю, тебе нужно остыть. И плыть к своей невесте… на другой край мира.

Я видела её. Его невесту.

Спокойная, собранная, уверенная. Всё при ней — стиль, происхождение, манеры, фамилия.

Её не нужно представлять, её узнают. За ней стоит целый род. За ней — влияние, деньги, связи.

Она из его мира. Из того, куда меня бы никогда не пустили.

А я? Я не из их круга.

У меня нет отца-дипломата. Нет семьи в списках «Форбс». Моя фамилия — пустой звук.

Я не хочу быть для него просто любовницей, тенью в его жизни. Не хочу быть той, к кому он приходит в моменты слабости, а потом забывает. Я хочу быть всем для него — и любовью, и поддержкой, и смыслом.

Он цыкнул языком. Насмешливо, беззлобно. Как будто мои слова его не задели. Как будто он вообще не верил, что я говорю серьёзно.

Горячая вода бурлила, будто повторяя то, что происходило у меня под кожей. И ещё чуть-чуть — ещё чуть-чуть, и я бы сдалась. Забыла всё. Просто шагнула бы к нему, позволила бы этим сильным рукам притянуть меня, утопить в себе.

А он будто знал. Ждал. Его взгляд стал медленнее, глубже, тяжелее. Вода между нами казалась электрической. Я чувствовала, как внутри всё дрожит, и была в шаге — нет, в полшага — от того, чтобы сорваться.

И тут.

— Опа! А вот вы где! — раздался весёлый, немного хмельной голос Дани. — Какое горячее местечко вы тут отжали!

Я вздрогнула.

На террасу ввалилась компания: Демковский с тремя загорелыми девчонками. Одна из них была босиком, другая несла сандалии в руках. Все они щебетали, визжали, как чайки на пирсе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да блять, опять? — буркнул Вершинин себе под нос.

Я опустила голову, уткнувшись в край бокала, и чуть не рассмеялась. На самом деле, лучше не придумаешь. Демковский, сам того не зная, вытащил меня из петли, в которую я собиралась шагнуть. Если бы не он и его спонтанный карнавал, я бы точно не удержалась.

И всё же… я не могу перестать желать, чтобы он увидел во мне не просто женщину из другого круга, а ту, с кем он хотел бы быть по-настоящему.

__________________________________________________

Дорогие читатели, если книга вам интересна, буду рада видеть ваши лайки - кнопка рядом с обложкой "Мне нравится" или просто звездочка рядом со значком библиотеки.????????????

Для любителей романтического фэнтези и магических академий, приглашаю Вас читать мою новинку

"Проклятие моего дара"

Аннотация.

На церемонии Откровения Кая Вельтрэн должна была получить дар светлой бытовой магии - как и каждая женщина из её благородного рода.

Но магия выбрала иначе.

Теперь она первокурсница факультета Тьмы. Боевая магия, проклятья, дуэли на заклинаниях и студенты с глазами, как у демонов. Её семья в шоке. Она сама - на грани паники. И хуже всего, что среди старшекурсников оказывается он - Дейлан Риварн.

Её злейший враг. Насмешливый, жестокий, опасно привлекательный. Представитель рода, с которым Вельтрэны враждуют уже два столетия.

Но кто и зачем засунул Каю в Тьму? Почему её дар срывает печати, которых не должно существовать? И почему с каждым прикосновением Дейлана её магия становится всё сильнее... и всё темнее?

Глава 14. Роман

Иногда мне кажется, что я сошёл с ума.

Не потому что я сплю по три часа в сутки и не потому что держу под контролем десятки проектов одновременно, а потому что я, взрослый, хладнокровный, расчётливый мужчина, которого принято бояться и уважать, не в состоянии вычеркнуть из своей памяти женщину, которую сам же и вытолкнул за дверь. И нет, я не говорю о мимолётной связи, не о коротком всплеске похоти или взаимной симпатии — я говорю о ней. Об Оле. Моём искушении.

Я действительно верил, что после Испании всё уляжется: что я оставлю её в покое, но всё внутри меня кричало. Я твердил себе много раз, не трогай её, не приближайся, но руки — мерзавцы — делали всё наоборот. Но вот уже третье утро я захожу в свой кабинет с тем же самым чувством, с каким просыпаюсь: с ощущением, что меня по частям разбирает её отсутствие. Это — ломка.

Я злюсь. На себя, на неё, на весь этот расклад, где я — взрослый, разумный, логичный — оказался заложником чертовски неуместных чувств. Потому что я знал, что всё это неправильно. С самого начала. Мы с ней из разных миров: она — не из рода. А я — я продукт системного мира, с кругами, иерархией, блядской принадлежностью к «тому самому уровню», в который её просто не вписать. Не потому что она хуже. А потому что

она лучше

всех этих благородных семей.

Я только сел за стол, только взялся за чашку кофе, который остыл ещё до того, как я сделал первый глоток, как за стеной послышался хлопок, затем какой-то неловкий скрежет, будто кто-то уронил папку или ударил коленом по столу. Я закатил глаза, уже зная, откуда этот цирк.

— Да твою ж мать, — пробормотал я сквозь зубы и резко поднялся.

Открыл дверь, увидел, как Кристина, моя новенькая секретарша, суетливо поднимает рассыпавшиеся бумаги, демонстрируя при этом чуть больше бедра, чем требуется офисным дресс-кодом, и чуть меньше мозгов, чем положено хотя бы для начального понимания, что происходит в компании.

— Простите, Роман Дмитриевич, я просто… я не рассчитала…

— У тебя пять дней, чтобы рассчитать, — отрезал я. — Потом — ищи новую работу.

Я закрыл за собой дверь и облокотился о край стола, вглядываясь в окно, где над серым городом висело утро — липкое, неуютное, будто специально созданное, чтобы сводить меня с ума.

После двух утренних встреч и одной особенно идиотской презентации, которую я дослушал исключительно из чувства извращённого профессионального долга, мне понадобился перерыв. Не кофе, не воздух, не быстрая сигарета у чёрного входа. Я захотел тишины, нормальной еды и, возможно, стакан вина, чтобы на пару часов отключить внутри гудение, вызванное её образом.

В ресторан на третьем этаже бизнес-центра я не заходил, наверное, с осени. Как правило, заказывал в офис или пропускал обед совсем. Но сегодня я хотел выйти. Поменять мысли так сказать.

Я сел за стол у окна. Официантка подбежала почти сразу — молоденькая, немного взволнованная. Я заказал стейк, овощи и бокал сухого.

Откинулся в кресле, бросив вилку на тарелку. Гулкий полутемный зал ресторана офиса был почти пуст — обеденное время уже прошло. И как раз когда я собирался допить чёртово вино и уйти, рядом плюхнулся Демковский. На нём, как обычно, ни тени усталости, только этот ухмылочный взгляд, как будто он точно знает, где ты проебался в этой жизни.

— О, а я думал, ты вечно будешь гнить в своём кабинете, — буркнул он, заказывая кофе.

— Я обедаю, — коротко сказал я, сдерживая раздражение. Сегодня не хотел ни болтовни, ни людей, ни его чёртовых острот.

Он поёрзал, вытянув ноги.

— Слушай, Ром, забавный слух ходит по этажам... — Он бросил на меня взгляд, как на человека, у которого только что уволили главного тренера, но он ещё не в курсе.

Я молчал. Его «забавные слухи» редко бывали действительно забавными.

— Говорят, твоя бывшая... — он сделал паузу, с таким выражением, будто собирался выстрелить.

Я не ответил.

— ...секретарша, — добавил он, с едва заметным смехом. — Устроилась в PR-департамент.

Я поднял бровь, не показывая ни тени интереса.

— Мне это неинтересно.

— Да ну? — Даня усмехнулся. — А я подумал — интересно. Всё-таки, теперь она не будет бегать за тобой с кофе и бумагами, а будет писать статейки. Круто, правда?

Я промолчал. Внутри всё снова дернулось. PR. Чёртов PR. Самый далёкий от меня отдел. Значит, она сама выбрала быть подальше.

Но как же ее личное дело, которое она хотела решить. Странно.

С того самого момента, как я узнал, что она устроилась в PR-отдел — я начал вести себя как полный идиот. Проверял списки рассылок, вглядывался в лица в коридоре, специально выходил в холл чуть позже обычного, надеясь на… да на что? На случайность? Или на то, что она снова появится — и я смогу сказать хоть слово, которое не прозвучит как приговор?

Когда я вошёл в холл и нажал кнопку лифта, он был пуст. Я зашёл внутрь, прислонился спиной к стенке и закрыл глаза на пару секунд. И в тот момент, когда двери почти сомкнулись — кто-то ловко вставил ладонь.

Оля.

В серой юбке, плотно облегающей её бёдра. Каблуки — чёткий ритм по мрамору. Водолазка подчёркивала тонкую талию и упругую грудь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не шелохнулся. Просто следил, как она входит, как будто знала, что встреча неизбежна.

— Не думала, что в этом здании можно встретить привидение, — сухо заметила она и нажала кнопку своего этажа.

Я усмехнулся, не сдержавшись:

— А я не думал, что привидения носят такие юбки.

Она скосила на меня взгляд — острый, дерзкий. Но губы дрогнули. И я поймал себя на том, что всё ещё помню их вкус. Как сводит живот, если вспомнить, как она тихо шептала моё имя в кабинете.

— Роман Дмитриевич, — произнесла она с лёгкой усмешкой. — Вам стоит быть сдержаннее. У вас, насколько помню, скоро свадьба.

— Не волнуйся. Ты не входишь в список гостей.

— И я этому очень рада, — бросила она и отвернулась, глядя в зеркало над панелью. Её глаза встретились с моими отражёнными — и между нами снова пробежал ток.

Я мог бы притянуть её. Прижать к себе. Заставить вспомнить, как она дрожала от одного моего прикосновения. Но она сделала шаг в сторону. В её взгляде было всё: граница, гордость… и боль.

— Если ты решила работать здесь, чтобы меня избегать — у тебя плохо выходит, — сказал я медленно.

— Я здесь не ради тебя, — ответила она так тихо, что лифт словно остановился от этих слов.

"Не ради меня."

Слова проскочили мимо ушей — прямо в грудную клетку. И осели там чем-то вязким, злым. Я чувствовал, как кожа под воротом вдруг стала жаркой. Как пальцы сжались на поручне с той самой силой, когда ещё чуть-чуть — и сорвёшься.

Я представил: кто там, в этом новом отделе? Кто будет смотреть на неё дольше, чем положено? Кто услышит её голос раньше, чем я? Улыбнётся ей? Получит её внимание?

Мысли были грязные. Липкие. Совсем не похожие на те, что должен испытывать мужчина, который "всё отпустил".

А она…

Она спокойно шагнула к двери, когда лифт остановился. Без колебаний, без взгляда назад.

И в ту секунду, когда она ступила за пределы лифта, мне захотелось шагнуть следом. Остановить. Удержать. Заставить посмотреть на меня с той же беззащитностью, с которой смотрела тогда, в ту самую ночь, о которой я не могу забыть.

Но я остался.

Что я могу ей предложить кроме близости? Ничего.

Глава 15. Оля

Иногда, чтобы добраться до сути, приходится вернуться туда, куда поклялась больше не ступать. И пусть внутри всё сопротивляется, сердце бьётся сильнее при каждом шаге, а память подсовывает слишком живые кадры — ты всё равно идёшь, потому что назад пути нет, как нет и второго шанса.

Я долго убеждала себя, что возвращение в холдинг Вершинина — это просто необходимость, временная мера, логичный шаг в расследовании. Но внутри всё кричало об обратном. Каждый раз, когда я вспоминала его лицо, его голос, его взгляд — тот самый, прожигающий насквозь и оставляющий след под кожей, — во мне что-то сжималось и хотелось развернуться и бежать.

После молчаливых поисков, встреч с частным детективом и бесконечного анализа старых архивов, мы наконец вышли на имя.

Елена Харченко.

Я заметила её в тот же миг, как вошла в отдел. Она не кричала, не доминировала жестами, не ходила на шпильках по стеклянному полу, как капризные начальницы из сериалов. Ей это было не нужно. Она просто сидела.

И все вокруг — уже подчинялись.

Высокая, худая, с идеальной осанкой и лицом, где не было ни одной эмоции, кроме хорошо отрепетированной холодной сдержанности. Светлые волосы, убранные в идеальный гладкий пучок, сивый проблеск у корней, который почему-то не делал её старше — только серьёзнее. На ней был идеально скроенный брючный костюм, дорогой, сшитый, вероятно, в Италии.

Она была будто вырезана из стали и отполирована до блеска.

Её стол стоял в глубине зала — как трон. За ней — стеклянная стена с видом на город. Ей не нужен был отдельный кабинет. Она не скрывалась — наоборот. Харченко демонстрировала: я здесь, и если вы дрогнете — я это увижу.

О ней ходили легенды. Кто-то шептал, что раньше она работала в федеральных медиа. Кто-то — что имела связи в правительстве. Но факт оставался фактом: никакой текст, пресс-релиз, статья или слоган не выходили в свет, не пройдя через её руки.

Она редактировала не просто тексты. Она вычищала всё лишнее — с хирургической точностью. А иногда и с наслаждением.

Компания Вершинина активно развивала свою линейку премиальных авто, и PR-отдел стал играть важную роль. Каждая статья, каждый пост, каждый инфоповод проходил через строгий контроль. Любая ошибка — и ты вычеркнут. Харченко не прощала лишних запятых, не говоря уж о небрежной подаче мыслей.

Я наблюдала за ней из-за своего экрана.

— Ну что, как тебе наш адский редактор? — шепнул Артём, наш копирайтер, появившись за спиной.

— Она очень требовательна. — Я пожала плечами.

— О, ты даже не представляешь, насколько. Она может прочитать твой текст, не моргнув, и в том же тоне спросить, зачем ты вообще поступала в университет, если не понимаешь разницы между “так как” и “потому что”.

— Похоже, с ней весело.

— Если тебе весело, когда на тебя смотрят, как на испорченное молоко.

Я хмыкнула, но внутри мне было не до смеха. Потому что эта женщина — ключ.

И именно к ней мне предстояло как-то подобраться.

А пока я играла роль новенькой, “ещё одной девочки с журфака”, которая просто мечтает писать про автомобили, о которых ничего не знает.

Хотя знала я достаточно — и про машины, и про то, что стоит за глянцевыми страницами пресс-релизов. Как никак работа секретаршей пригодилась.

Я знала, что у этой женщины есть связь с моим прошлым. Не прямая — косвенная. Но иногда именно те, кто стоял в тени, решали судьбы. Она была посредником. Или свидетелем. Может, ей заплатили. Может, она просто подписала что-то. Но теперь — она работала на Вершинина. А я — оказалась у неё в отделе.

Смешно, правда?

Сколько кругов приходится пройти, чтобы приблизиться к своей правде.

Конечно же, я благодарна Марине, которая не задавала лишних вопросов — просто услышала, что мне нужна работа, и через два дня я уже сидела на собеседовании с начальником отдела. Всё прошло гладко. И мой диплом по журналистике позволил выглядеть убедительно.

Так я снова оказалась в здании, откуда когда-то выбежала, едва сдерживая слёзы, сжав кулаки и поклявшись себе, что никогда больше не пересеку порог этих стеклянных стен. Но я пересекла. Потому что ответы иногда важнее принципов.

Когда я увидела

его

снова — в коридоре, мельком, на лестнице — всё внутри снова дрогнуло. Но теперь у меня была цель. И она гораздо важнее тех чувств, которые я так долго не могу из себя вытравить.

Харченко подозвала меня к себе в первый же понедельник.

— Косыгина, подойдите.

Голос — спокойный, ровный, без тени раздражения. Но внутри у меня всё сжалось. Я встала, расправила плечи, будто шла на экзамен, и подошла к её столу. Она не отрывала взгляда от монитора.

— Вот макет новой статьи о нашей линейке внедорожников для международного каталога. Перевод кривой, стиль провинциальный. Сделайте из этого хоть что-то читаемое. Дедлайн — сегодня до семи.

Она протянула мне лист, только тогда мельком посмотрев на меня. И всё. Никакого "успехов", никаких наставлений.

— Всё понятно? — уточнила она.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, конечно, — выдохнула я, крепче сжав бумагу в руках.

— Если не получится — не возвращайтесь.

Это была не угроза. Просто инструкция.

Я вернулась за свой стол, едва удерживая дрожь в пальцах. Харченко — это не женщина, это калибр. Словно ты стоишь напротив чугунной двери с датчиком движения: шаг влево — уничтожена, шаг вправо — вычеркнута.

Я вздохнула глубоко и начала работать.

Перевод действительно был ужасен. Глаголы не согласованы, метафоры склеены из рекламных штампов, технические описания скучны до безжизненности. Это был не текст, а набор звуков.

Я вчитывалась, переписывала, сверялась с англоязычным оригиналом, искала удачные формулировки, чтобы не только передать суть, но и сделать так, чтобы читатель увидел: эта машина — не просто авто, а характер. Легенда. Живой зверь.

Время летело, как в замедленной плёнке. Потом вдруг ускорялось — и снова замедлялось.

Почти семь.

Я добавила последние правки, перечитала текст и вывела всё на печать. Запах тонера пахнул в лицо, когда я вытащила листы. Они были тёплыми. А я — выжатой.

На часах 19:05. Подскочила, бросилась к двери Харченко. Но — темно. Дверь закрыта. На ручке — знак: «Не беспокоить».

Всё. Ушла. Без пяти, чёрт бы её побрал. Ну что ж… Придётся сдать утром. Надеюсь, она хотя бы прочтёт. Хотя бы даст шанс.

Я развернулась, притормозив перед лифтом. Пальцы дрожали на кнопке.

И тут лифт открылся.

Он

стоял внутри.

Рома. Называя его так в своей голове, мне кажется, что могу быть к нему ближе.

Мир на секунду схлопнулся до тугого хлопка воздуха. Я оступилась внутрь, сердце стукнуло где-то под горлом. Он смотрел на меня так, будто не ожидал — но не удивлялся.

И чувствовала, как его взгляд скользит по мне, не нарушая дистанции, но касаясь куда глубже, чем если бы он дотронулся рукой.

Я скучала по нему. И злилась на себя за это.

Я ненавидела его. И тосковала по нему ночами.

После Испании… видеть его так близко — это как снова вкусить запретный плод. Осторожно, с опаской, но с тем же жадным трепетом, который выдает тебя с головой. Я старалась не показывать ничего, но внутри меня всё кричало. Слишком много воспоминаний, запахов, жестов, взглядов…

Лифт плавно опустился. Я вышла первой, не оглядываясь. Дыхание сбилось, сердце стучало, как будто я пробежала марафон в шпильках. Шла домой, и каждый шаг отдавался тяжестью в груди. Хотелось одного — укрыться. Под пледом. С книгой. Или в тишине.

Ключ повернулся в замке с характерным щелчком, и я толкнула дверь. Прошла в коридор. Скинула туфли. Сумку на пол. Отошла пару шагов — и остановилась.

Стоны.

Резкие, хриплые, сдавленные.

Я замерла. Как в сцене из дешёвого ситкома. Потом — на цыпочках — заглянула в гостиную.

Ками и Ёся.

На диване. Полуголые. Она — на нём. Он — в ней. И оба, заметив меня, вздрогнули в такой синхронности, будто репетировали.

— Оля! Боже! Мы… эм… — Ками вскочила, натягивая на себя плед, в панике, с глазами, как у напуганного зайца.

— Извини, Оленька, — пролепетал Ёся, всё ещё не разобравшись, куда девать руки, одеяло и свои штаны одновременно. — Мы думали, ты задержишься…

— Я… эм… вы… — я выдохнула, прикрывая глаза рукой, как будто это могло стереть всё, что я только что увидела. — Всё нормально. Это… это ваш дом тоже.

Но, чёрт побери, неловкость повисла в воздухе такой плотной ватой, что можно было душиться.

Я молча зашла в свою комнату, закрыла дверь и плюхнулась на кровать лицом вниз.

Я не хотела быть третей лишней. И уж точно не хотела быть причиной того, чтобы кто-то в собственной квартире шептался: «Тсс, не громко, Оля в соседней комнате», вместо того чтобы наслаждаться друг другом на полную катушку.

Пусть живут. Пусть любят. Я за них рада, правда. Просто… не тогда, когда захожу домой после тяжёлого дня и вижу всё это на диване, где ещё утром пила кофе.

Нет. Так не пойдёт.

Я поднялась с кровати, села по-турецки и открыла ноутбук, словно это был последний портал в мир, где у меня есть личная жизнь. Свобода. И хотя бы пара квадратных метров, где никто не стонет, кроме меня — от усталости, например.

Квартира в Москве.

Недорого. Без риелторов. Без соседей.

Без звуков секса в гостиной.

Поиск, конечно, выдал сразу: «шалаш у МКАДа», «комната с бабушкой», «студия, 12 квадратов, без окна, но с крышей».

Прекрасно.

Я запустила пальцы в волосы, потерла виски.

Нужны деньги. Мне их хватит ещё максимум на месяц. И то — если перестать пить кофе на вынос и перейти на гречку с кетчупом.

А я только устроилась в компанию, где пока ничего не доказала — ни себе, ни тем более Харченко.

Жёсткая, как наждачная бумага, Харченко, которая уже сегодня дала понять, что работает тут не просто старший редактор, а жрица текстов, перед которой надо нести дары. И если я не сдам статью в срок — дверь будет закрыта не только в кабинет, но и в сам отдел.

Я глубоко вздохнула, посмотрела на карту Москвы и поняла: выбирать мне не из чего. Но и сдаваться я не собиралась.

Глава 16. Оля

Харченко не сказала ни слова одобрения, но всё же, когда вернула исправленную мной статью, мельком кивнула, а потом спокойно и без выражения выдала новое задание. Это было как получить медаль молча — без аплодисментов, без фанфар, просто факт: ты справилась, теперь держи следующее. Но внутри меня что-то дрогнуло. Значит, я не зря старалась. Значит, я — в игре.

И если всё пойдёт по плану, то вскоре я смогу докопаться до сути, до той самой истины, которую столько лет выцарапывала в голове, будто ногтями по стеклу.

Я специально осталась в офисе дольше, чем нужно. В квартире меня никто не ждал — разве что очередная порция стона и натужного хихиканья, которые мои соседи по комнате всё ещё стеснялись сдерживать. Так что я задержалась, поправляя последнюю статью. Абзац за абзацем, шлифуя стиль, словно это был какой-то ритуал. Вокруг опустевшего офиса уже воцарилась тишина. Свет только в моём отсеке. А за стеклом — темнеющее небо и отблески фар с Тверской.

Я потянулась, щёлкнула мышкой на «Сохранить», и отправилась по коридору к кофемашине — может, позволю себе слабенький капучино на ночь. Каблуки глухо стучали по плитке, и я уже представила, как вдохну аромат кофе, когда вдруг…чья-то рука вынырнула из-за угла и грубо, но без боли, перехватила меня за талию.

Я не успела ни закричать, ни вырваться. В груди вспыхнула паника. Меня втянули в узкий полутёмный чулан, и дверь сразу же захлопнулась за моей спиной. Сердце сорвалось куда-то в живот.

— Эй! — выдохнула я, задыхаясь, — Вы что творите?!

— Тише, это я.

Голос.

Глубокий, чуть хрипловатый.

Я замерла.

Глаза привыкали к темноте, и вот он стоял передо мной, высокий, будто заполнив собой всё пространство этого крохотного закутка.

Темно-синяя рубашка, слегка расстёгнутая сверху, обтягивает его мускулистую грудь. Волосы чуть растрепаны, как будто он провёл по ним рукой много раз. В темноте его лицо казалось резче, скулы — чётче, глаза — темнее.

Роман.

Вершинин.

Угроза всему моему внутреннему равновесию.

— Ты... — голос дрогнул, — Ты больной? Я чуть не...

— Испугалась? — тихо, почти ласково.

Я молчала, потому что всё внутри всё ещё вибрировало от неожиданности.

Он прижался ближе, и я упёрлась в его грудь руками, не сильно, просто чтобы держать дистанцию. Сквозь ткань я чувствовала жар его тела.

— Везде камеры в коридорах, — прошептал он, и я почувствовала, как его дыхание скользит по моему виску.

— Отпусти. — Я пыталась говорить уверенно, но голос предал меня.

— Надо поговорить, — бросил он.

— О чём? Что тебя интересует?

— Почему ты вернулась в компанию?

— Это не твоего ума дела. Я больше не работаю на тебя.

— Если не работаешь на меня. Так какого хуя пришла в мою компанию? Других не нашлось?

Внутри обида. Настолько он не хочет меня видеть.

— Повторяю ещё раз, ты здесь ни при чём, — отрезала я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

— Ни при чём? — Он хмыкнул, и уголки его губ чуть дёрнулись. — Ты всерьёз думаешь, что я поверю в это дерьмо?

Я вздёрнула подбородок, чтобы не смотреть на его рот.

На этот рот, который я помнила.

Слишком хорошо помнила.

— Думаешь, я за тобой бегаю? Успокой своё эго. Мир не вращается вокруг тебя.

— Тогда зачем ты пришла? — шаг ближе.

— Я работаю. Как и ты.

— Ты могла бы работать где угодно. Но пришла сюда. — Его голос стал тише, ниже. — Или ты скучала?

Я рассмеялась. Слишком резко.

— По чему скучала? По твоим приказам? По твоей манере смотреть на меня так, будто я временное развлечение?

— Только не говори, что тебе плохо со мной работалось?

— А я и не говорю, просто есть дела которые важнее некоторых моих принципов.

— Принципы, значит? — его голос стал хриплым, насмешливым. — Спать со своим шефом тебя не возмутило?

Я не выдержала. Раздался резкий хлопок — моя ладонь врезалась в его щеку.

— Ты отвратителен.

Он не отшатнулся. Даже не поморщился. Только качнул головой, медленно, словно это было не пощёчина, а щелчок по самолюбию.

— Да неужели? — его голос стал глубже, опаснее.

Он шагнул ближе, руки резко легли мне на талию, крепко, жёстко, без боли — и в следующее мгновение я оказалась прижатой между его телом и стеной чулана. Я чувствовала, как напряглась каждая мышца в его груди, как дрожат его пальцы, цепляясь за мой силуэт, будто он сдерживал себя.

— Ты - заноза, — прошептал он, и его лоб коснулся моего. — Чёртова заноза, которая сидит в моей голове с той самой ночи. И не выходит. Ни на минуту.

Моё сердце застучало так громко, что, казалось, его можно было услышать даже через бетонные стены этого чулана. Он смотрел на меня глазами, в которых бушевал ураган — злость, желание, и что-то гораздо глубже, но страшнее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В следующий миг он стиснул ткань моей блузы в кулаке, потянул на себя, мял, раздвигал границы дозволенного. Его губы накрыли мои — резко, яростно, требовательно.

Я застонала — от неожиданности, от злости на него, на себя, от того, что тело предало меня в ту же секунду, как он коснулся. Я вцепилась пальцами в его рубашку, оттолкнула его ровно настолько, чтобы сделать вдох — но он уже снова был рядом.

— Прекрати… — выдохнула я, даже не веря в свой голос.

Он прижал меня к стене, а мои руки оказались прижаты его ладонями, над головой.

— Скажи мне "не трогай", и я отпущу, — прохрипел он, его лоб всё ещё упирался в мой.

— Не…. , — начинаю говорить, но мои нервы на пределе. Моё дыхание сбилось, мысли превратились в шум. Я чувствовала каждую клеточку своего тела — оно горело. От злости. От желания. От этого бешеного, запретного, изматывающего притяжения между нами.

Его губы нашли мои без промедления — горячие, требовательные, они слились с моим ртом в поцелуе, который не оставлял места для каких-либо мыслей.

Затем его руки скользили по моему телу, будто изучая каждый изгиб. Пальцы пробежали по бёдрам, ощущая тонкую ткань юбки, затем впились в талию, прижимая меня к себе так плотно, что я почувствовала его твёрдое и горячее тело.

Когда его ладонь охватила мою грудь, сжимая сквозь ткань, соски набухли, проступая сквозь материал, а между ног всё стало мокро. Я чувствовала, как трусики прилипли к коже, а все мое тело предательски пульсировало в такт его прикосновениям.

— Вот так… — он целует меня в висок, и я чувствую, как его член упирается в бедро, твёрдый, горячий.

— Ты пахнешь…так сладко. Хочу в тебя, — прошептал он, и его рука медленно поползла вверх по моему бедру, подбираясь к тому месту, где тепло и влажно.

— Знаешь, как я себя ненавижу за то, что всё ещё хочу тебя? — шепчет он мне в шею, прикусывая её. — Как, сука, бешусь от одного только взгляда на тебя? От запаха? От того, как ты шатаешь бёдрами, когда проходишь мимо?

Я закусила губу. Моё тело горело.

— Ты врываешься в мою грёбаную голову и остаёшься там. Как вирус. — Затем его пальцы входят в меня резко, и я впиваюсь ногтями в его руку, стиснув зубы, чтобы не застонать.

Он зарычал по-звериному.

—Да бляя, ты дрожишь. Вся, до кончиков пальцев.

— Рома… — только и вырывается у меня.

— Скажи, если не хочешь.

Я не говорю. Я только притягиваю его к себе.

После этого — ничего не сдерживает. Он хватается за меня жадно, врывается, толкает, вжимается. Воздуха не хватает, свет выключен, чулан — чёртово место для нас.

Он срывает с меня блузку и бюрсгалтер летит куда-то на полку чуланного шкафа. Его рот тут же приникает к набухшим вершинкам моей груди. Страстно, кусая и обсасывая каждый сосок так, что я чуть не кончаю.

Внизу живота — вихрь, дикий, неудержимый. Такой шквал эмоций, что я не могу терпеть и принимаюсь тереться об него как кошка. Его глаза потемнели почти дочерна и я чувствую сильное желание в его крепкой хватке.

— Может, мне нужно отвезти тебя к себе домой. Но я боюсь, что просто не выдержу этой дороги, блядь. — он наклоняется, и его губы снова накрывают мои, скользя по моему рту с идеальной силой давления, что заставляет мое воображение представлять как он это может сделать с моей киской.

Я могла бы кончить. Только от одного его поцелуя.

— Поехали. Мне мало этого ебаного чулана, — выдохнул он сквозь зубы, и в его голосе была такая смесь ярости и желания, что внутри всё оборвалось.

Он дал мне пол минуты на то, чтобы собраться, поправить одежду и волосы, и затем, схватил меня за руку — не больно, но так, что возразить не было шансов. Его пальцы обхватили моё запястье, как стальной обруч. И, чёрт побери, вместо того чтобы вырваться, я пошла за ним. Сама. Своими ногами. Без сопротивления.

____________________________________________________

Дорогие читатели, если книга вам интересна, буду рада видеть ваши лайки - кнопка рядом с обложкой "Мне нравится" или просто звездочка рядом со значком библиотеки. ❤️

Глава 17. Оля

Я сидела рядом с ним, прижавшись к прохладной двери машины, и каждый раз, когда он переключал передачу, его рука проходила опасно близко к моему бедру. Мы не разговаривали. И не нужно было. Воздух в салоне был натянутым, как струна, и от малейшего касания мог бы вспыхнуть.

Мы свернули к элитному ЖК, где круглосуточная охрана, вечно улыбающиеся консьержи и подземный паркинг.

Он припарковался резко, с характерной тишиной, как это делают те, кто уверен в себе до последнего сантиметра.

Я уже тянулась к ремню, как вдруг:

Трррр

…

Машина замирает вместе с нами. На дисплее — номер без имени.

Он бросает взгляд — всего секунду — и берёт трубку.

— Да.

Его голос изменился. Чуть ниже, чуть сдержаннее.

Я села ровнее, будто это могло что-то прояснить.

Он слушал, не перебивая.

Глаза вперёд. Челюсть сжата.

Он не смотрит на меня.

— Не сейчас. Я занят, перезвоню.

Щёлк. Конец.

Я смотрела на него в упор. Он молчал.

— Кто это был? — тихо, но остро, как лезвие. Я не могла не спросить.

— Неважно, — ответил он, и пальцы снова легли на рычаг.

Моя кожа покалывает.

Сердце сжалось. Мне хотелось верить, что я могу отступить. Развернуться. Уйти. Но я просто шагнула в лифт рядом с ним.

А в голове только одно: а если это звонила

она

? Его невеста.

Но несмотря на весь этот бардак в голове — я пошла с ним.

Ноги несли меня сами, будто знали, что мы уже перешли точку возврата.

Лифт поднимался медленно, как назло.

Я стояла рядом с ним, слышала, как он дышит, как скрипит кожаный ремень его часов, когда он сжимает кулак.

Между нами было сантиметров двадцать.

Но я чувствовала его будто под кожей.

Двери лифта открылись на пятнадцатом этаже.

Он открыл квартиру, не включая свет. Только мягкие огни ночного города через панорамные окна, и мерцающий силуэт небоскрёба напротив.

Я сделала пару шагов внутрь.

Следом щелчок замка — громче выстрела.

Я обернулась.

— Что мы делаем, Рома? — выдохнула, почти прошептала.

Он подошёл. Молча.

Его пальцы коснулись моей шеи — осторожно, будто пробовал, не ранил ли.

— То, чего мы хотим и чего нельзя отрицать, — его голос был хриплым.

В следующее мгновение он притянул меня за талию.

Жёстко, резко — но так, как будто это был единственный способ не развалиться самому.

И всё, что я собиралась сказать — забылось.

Растворилось в том, как его губы впились в мои. Не нежно. Жадно. Словно он хотел не просто поцеловать, а выжечь всё, что между нами осталось недосказанным.

Его рука прошлась по моему бедру, сжала его так, что я задохнулась.

Я впилась в его плечи, почувствовала, как под ладонями двигаются мышцы.

Он развернул меня, прижал к стене у окна — на фоне огней ночной Москвы.

— Скажи, что хочешь уйти, — прошептал он мне в ухо, прижимаясь так, что я чувствовала его каждой клеточкой своего тела. — Скажи — и я остановлюсь.

— Я не хочу, чтобы ты останавливался.

У меня перехватывает дыхание, но я пытаюсь держаться. Затем Вершинин резко поднимает меня на руки и несет в глубь квартиры, в его темную спальную, с огромной, шикарной кроватью.

Осторожно кладет на кровать, так, что мои ноги свисают с края. Я вопросительно хмурюсь, а он берёт мою ногу, чтобы поцеловать.

— Расслабься, сладкая, — и медленно раздевает меня. — Ты так красива, — его шепот обволакивает меня настолько, что я не думаю ни о чем, кроме о его руках на мне.

Я остаюсь в одних стрингах, а он покрывает мелкими поцелуями мой живот, потом спускается ниже.

Я снова закрываю глаза. Он едва коснулся меня, а я уже готова кончить.

Он наклоняется еще ниже и опускает голову к моей киске, и там он делает глубокий вдох. Его глаза становятся темнее, лицо наполнено удовольствием.

Рома встаёт между моих ног и медленно снимает с меня стринги.

Улыбается и нежно проводит кончиками пальцев по моему лобку. С тёмными глазами он отводит одну ногу в сторону, а затем кладёт мою другую себе на плечо.

Боже мой, я так открыта перед ним, что едва не задыхаюсь от смущения и удовольствия одновременно.

Он проводит ладонью по задней части моего бедра, которое лежит на его плече, и проводит кончиками пальцев по губам моей киски. Наши взгляды сцеплены, и он медленно скользит двумя пальцами внутрь меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я сжимаюсь, когда моя спина выгибается на кровати. Рома издает низкий гортанный стон, медленно вынимает пальцы, а затем вводит их обратно.

Звук моего возбуждения наполняет комнату.

— О Боже, — шепчу я. Это беспредел. Я полностью открыта, а он всё ещё полностью одет. — Разденься.

Он продолжает двигать мной пальцами, совершенно отвлечённый от своего задания.

— Рома, — требую я. — Раздевайся. Сейчас же. Я тоже хочу видеть тебя.

— Любой каприз, моя красавица.

Он снимает рубашку через голову, и у меня перехватывает дыхание. Знаю, я много раз пялилась на него, но в жизни никогда не встречала такого мужчину.

Перекатывающиеся мышцы, широкая грудь с темными волосами. У него оливковая кожа, шесть кубиков пресса и эта характерная V-образная линия, которая исчезает в боксерах. Пристально глядя на меня, он спускает их вниз, и мои глаза расширяются, предвкушая ошеломительное удовольствие.

Тем временем, Вершинин продолжает ласкать меня двумя пальцами, а потом тремя. Мои ноги безвольно висят, давая ему полный доступ и через несколько качков меня охватывает дрожь. Я начинаю чувствовать приближающее удовольствие и в этот момент его язык вторгается в меня.

«Ещё нет, ещё нет».

«Подожди».

«Пожалуйста, подожди».

Неужели я могу кончить ровно через минуту.

- О боже. Ромочка, я сейчас кончу.

И я кончаю так, что перед глазами появляются звёзды и всё становится размытым. Далее слышу как рвется упаковка презерватива и он натягивает его на свой огромный, подрагивающий член.

Он поднимает мою ногу к своей груди и медленно входит в меня, а его взгляд полностью прикован к месту, где мы встречаемся.

— Ой, — хнычу я. Начинаю извиваться под ним, когда давление его члена становится слишком сильным.

— Всё хорошо, всё хорошо, — он наклоняется и целует меня. — Я буду осторожен. Я позволю тебе сначала привыкнуть ко мне. Я не сделаю тебе больно.

Я закрываю глаза, когда жжение от его обладания становится почти невыносимым. Затем его голос - тихий и успокаивающий подчинил мое тело и он начал медленно проталкиваться вперёд.

Неожиданная нежность, которая пробежала между нами, заставила нас слететь с катушек. И я уже не ощущала жжения от его большого члена, широко растягивающего меня. Мы медленно двигаемся какое-то время, с благоговением глядя друг на друга.

А потом он начинает разгоняться на мне жёсткими, мучительными толчками, заставляя меня стонать от дикого возбуждения и удовольствия. Кровать методично ударяется о стену, его губы впиваются мне в шею, наверняка оставив там следы, руки его удерживают мои ноги, а его член глубоко внутри меня, ласкает, растягивает, так, что звук моего возбуждения, настолько громкий, эхом разносится по комнате, при каждом жадном толчке его бёдер.

— Нет, ещё нет, — задыхается он. Я улыбаюсь, зная, что он пытается сдержать оргазм и не может.

Мне нравится, что он не может сдержаться и кончает вместе со мной, почти одновременно.

— Сильнее. Д-ааа … — хрипло шепчу я ему в губы.

Он поднимает мои бёдра и входит глубоко и резко дергается, кончая с диким стоном.

— Я требую еще один раунд. — улыбается Рома.

Солнце уже пробивается сквозь шторы, и я хмурюсь, просыпаясь.

Чувствую тепло большой руки на своем животе и вижу его. Греческий бог, его тёмные кудри и оливковая кожа резко контрастируют с белым постельным бельём.

Я слегка передвигаюсь на кровати и морщусь от небольшой боли. В первый раз он, возможно, был нежен со мной, остальные четыре раза – не очень.

Он очень ненасытен. Мы трахались как кролики всю ночь и заснули лишь под рассвет.

Я иду в ванную, накидываю длинную рубашку и запрыгиваю обратно в кровать. В этот момент Рома медленно просыпается, и словно повинуясь инстинкту, хватает меня и притягивает к себе, нежно целуя мои губы.

— Ты вообще реальная? — прошептал он, и я едва улыбнулась, не открывая глаз.

— Это ты про вчера? — хрипло, с утра голос звучал глубже, будто и я сама не до конца верила, что мы вот так... рядом.

— Про тебя, — он наклонился, и я почувствовала его дыхание у самого уха. — Про то, как ты лежишь в моей постели, и пахнешь моей ночью.

Он зарывается носом в мои волосы. — Моя.

Я вздрогнула.

Это "моя" ударило сильнее любого признания.

Я повернулась лицом к нему. Его волосы чуть растрёпаны, глаза — тёмные и сонные. Он скользнул рукой по моему бедру и замер, просто глядя на меня.

— Утром ты опаснее, чем ночью, — пробормотала я, уткнувшись носом в его грудь.

— Утром ты моя окончательно, — хрипло отозвался он. — Даже не пытайся спорить.

Мы ещё долго не вставали. Но потом животы дали о себе знать.

— Пошли, накормлю тебя, моя заноза, — сказал он, вставая с кровати и натягивая брюки.

— Только если кофе с корицей, — фыркнула я, заворачиваясь в простыню.

— Ты слишком быстро начинаешь командовать, Косыгина, — ухмыльнулся он, уходя на кухню.

Я вскочила и выудила с полки его футболку — белую, мягкую, с запахом его тела. Натянула на себя и пошла следом. Он стоял у плиты, спина напряжённая, широкая, сильная.

И я — в его футболке, босиком, с глупой улыбкой до ушей.

Я смотрела на него и думала: если бы можно было вот так всегда.

Просто мы.

— Ты так пялишься, будто хочешь съесть меня на завтрак, — пробурчал он, не оборачиваясь.

— Может, и хочу, — тихо ответила я.

Он повернулся. Улыбнулся уголком губ.

— Сначала поешь это. — ставит передо мной тарелку с отваренными яйцами, тостом, овощами.

В эту секунду зазвонил его телефон.

Он посмотрел на экран и сразу помрачнел.

Всё его тело будто собралось в комок. Руки застыли.

— Сейчас приду, — сухо сказал он.

Мир, который только начал строиться, дал трещину.

Он вышел из кухни, прикрыв за собой дверь спальни. А я осталась — стоять посреди кухни, в его футболке, с колючим комком под рёбрами. Слишком знакомое чувство.

То, что было несколько часов назад, казалось сказкой. Запретной, опасной — но такой живой. А сейчас…

Сейчас в комнате витала тишина. Глухая. Нагруженная моими мыслями.

Раздался звук шагов, он вернулся из спальни.

— Кто звонил? — спросила я тихо, не оборачиваясь.

Он замер. На пару секунд. Возможно, слишком долго для безобидного ответа.

— По работе, — бросил наконец, направляясь ко мне.

Врал ли он? Возможно. Но не это сейчас было главным. Я чувствовала, как между нами снова поднимается стена, от которой я бежала всё это время. И бежать больше не хотелось. Хотелось знать. Хотелось определённости.

— Рома... — начала я, подойдя ближе. — Когда ты скажешь своей невесте о нас?

Он резко обернулся. В глазах — искра раздражения, но не злость. Скорее, замешательство.

— Оля... сейчас не время. Всё... слишком быстро.

— Тогда когда? Когда она сама узнает? — я скрестила руки на груди, чтобы не выдать дрожь.

Он сжал челюсть. На миг в нём словно боролись два человека.

— Ты не понимаешь... — выдохнул он, — мои родители… они не примут тебя.

Вот. Я слышала это в голосе, в каждом жесте, ещё до слов. Но сейчас он сказал это вслух.

Не примут.

Как будто я — товар, неподходящий под их категорию.

— А ты? — я посмотрела ему в глаза. — Ты примешь меня или тоже отречёшься, когда станет неудобно?

Он молчал. И я поняла — он сам ещё не знает. Не знает, как вывернуть свою жизнь наизнанку, не потеряв лицо. Не знает, как сломать свою золотую клетку.

Я не хочу быть любовницей.

Не хочу ждать звонков украдкой, встреч по расписанию и лжи вместо планов.

Я хочу быть женщиной, которую выбирают.

Не временно.

По-настоящему. Навсегда.

Он подошёл ближе, положил руки мне на плечи. Его взгляд стал мягче, но в нём всё ещё был страх.

— Дай мне немного времени. Я разберусь. Обещаю.

Я не ответила. Только кивнула.

Настоящие чувства не ищут удобного времени — они приходят как буря, сметают всё.

Если он не готов к этому урагану, пусть остаётся в своём штиле.

Я не обижена. Не зла.

Я просто устала быть “почти”, “пока что”.

И я вдруг поняла: если ты тень в чьей-то жизни, ты никогда не увидишь солнца.

А я хочу света. Вместе с

ним

. Хочет ли он этого?

Глава 18. Роман

В доме пахло шампанским, духами и каким-то дорогим цветочным дымом от свечей, которые мать любила заказывать из Парижа.

Я ненавидел подобные вечера. Слишком много правильных улыбок и слов, за которыми прячется одно — выгода.

Мать скользила между людьми с бокалом, как королева в своём дворце. И всё время — краем глаза — следила за мной.

Я только успел поздороваться с парой деловых знакомых, как на пути возникла Анастасия Любимова. Ослепительная, как всегда — платье цвета тёмного вина, тонкая талия, взгляд, в котором умело смешаны любопытство и притяжение.

— Роман, — её голос был мягким, как бархат. — Я уже начинаю обижаться. Мы столько раз встречаемся на таких вечерах, а толком так и не поговорили.

— У нас… разные графики, — я слегка усмехнулся, но делал шаг назад, сохраняя дистанцию.

— Графики можно подстроить, — она чуть склонила голову. — Я тут подумала… может, поужинаем вместе? Тихое место, только ты и я.

— Настя, сейчас много работы. Серьёзно.

— Ты всегда с работой, — она коснулась моего локтя, задержала руку чуть дольше, чем прилично. — Иногда нужно отдыхать… и позволять себе удовольствие.

Её улыбка была слишком очевидным намёком, и я уже собирался сменить тему, как вдруг из-за её плеча появилась моя мать.

— Настя, я как раз искала тебя. — Она обвела нас довольным взглядом, будто увидела то, что хотела. — С Ромой вы уже обсудили, куда пойдёте?

— Обсудили, — Настя лукаво посмотрела на меня. — Вернее, я предложила, а он пока упирается.

— Он у меня упрямый, — мать улыбнулась, но глаза её сверкнули строго. — Но ничего, привыкнет. Настя — именно та девушка, которая ему нужна.

— Мама… — начал я, но она перебила:

— Не начинай. Ты слишком занят, а рядом с такой женщиной, как Настя, ты научишься жить, а не только работать.

В этот момент во мне что-то сорвалось.

— Может, ты перестанешь устраивать спектакли при всех? — сказал я резче, чем хотел.

Затем выдохнул, отстранился и направился к бару, но не успел сделать и пары шагов, как отец положил мне руку на плечо.

— Пойдём. — Он говорил тихо, но так, что не поспоришь.

Мы зашли в его кабинет, и дверь мягко закрылась, отсекла шум гостей. Здесь пахло старой кожей, виски и чем-то ещё, что всегда напоминало мне детство.

— Ты зря психуешь на мать, — начал он, садясь в кресло. — Она… больна. Пока всё под контролем, но ей нужны покой и уверенность, что с тобой всё в порядке.

Меня будто стукнули в грудь. Болезнь? Мать… и молчала? Мы виделись на ужинах, она улыбалась, давала привычные распоряжения, а я и не подозревал.

— Почему она мне не сказала? — голос сорвался.

— Потому что знает, что ты начнёшь драму, — отрезал отец. — Поэтому соберись и сделай то, что нужно. Женись на Анастасии. Дай матери радость.

— Что? — слова вырвались сами.

—Не упрямься. У неё нет сил терпеть твои выходки.

— Ты серьёзно сейчас? — я уставился на отца, чувствуя, как в груди поднимается горячая волна, та самая, что всегда накрывает перед тем, как сорвёт крышу. — Ты хочешь, чтобы я шёл и… женился? Просто потому, что так удобно? Из-за матери…

— Я хочу, чтобы ты думал не только о себе, — он говорил ровно, как будто читал готовую речь. — Мать не переживёт ещё один скандал. Ей нужна стабильность. Нам всем — нужна.

— Стабильность? — я усмехнулся, но вышло глухо и зло. — Ты называешь стабильностью то, что меня привязывают к человеку, с которым у меня нет ничего общего? И кто меня не интересует?

— А у тебя есть кто-то? — отец прищурился, голос стал тише, опаснее.

Я сжал кулаки, чувствуя, как напряглись мышцы на руках. Перед глазами вспыхнула картинка: Оля в моей футболке, босая, с растрёпанными волосами и мягкой улыбкой. Нежная. Моя. Всё то, что не имело права существовать в этом выхолощенном мире светских правил и фамильных договорённостей.

— Да, есть, — сказал я, глядя ему прямо в глаза.

Бровь отца приподнялась.

— Кто она? Кто её отец?

Я замер на секунду. Чёрт, что я ему скажу? Что тогда, в клубе, Оля сама призналась — детский дом, никаких влиятельных родственников, никакого «правильного» прошлого? Я выдохнул и ответил прямо:

— Она не из наших. Выросла в детдоме.

Отец хмыкнул. Холодно, снисходительно.

— А-а… понятно. Нищенка.

Я почувствовал, как внутри всё сжалось. Словно он плюнул не в меня, а в неё. Хотелось сорваться, заорать, чтобы он заткнулся. Но я только ещё сильнее сжал кулаки — до боли в суставах.

— Нищенка, — повторил он, будто пробуя слово на вкус. — Ты понимаешь, что это значит? Ни связей, ни статуса, ни фамилии. Ты собираешься притащить её в этот дом и выставить нас посмешищем?

— Я собираюсь жить с той, кого хочу, — отрезал я.

— Роман, — он резко подался вперёд, локти на массивном столе, — это не бизнес-решение, где можно рискнуть и отыграть. Это — семья. Репутация. Наследие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Семья? — усмехнулся я, чувствуя, как в голосе нарастает металл. — Ты называешь семьёй этот цирк, где меня продают за влияние?

— Это не продажа, — он говорил ровно, но в голосе чувствовалась сталь. — Это союз. Любимовы — это стабильность, защита, политический вес. С Анастасией у тебя будет всё, что нужно мужчине твоего положения.

— Если ты думаешь, что я брошу Олю ради вашего договора, то… — я осёкся, потому что знал: он не «думает». Он планирует, как меня сломать.

— Ты сам придёшь к этому решению, — сказал он спокойно, почти мягко. — Вопрос только — добровольно или когда она сама уйдёт.

Я сжал челюсть так сильно, что заскрипели зубы.

Я смотрел на него, и холод медленно поднимался по позвоночнику. Он не угрожал напрямую — он просто констатировал факт. И я вдруг понял, что он способен на всё.

Вышел я от отца с таким чувством, будто мне в грудь вбили тяжёлый железный клин. Голова гудела, внутри всё горело — злость, страх, и эта чёртова тревога за Олю.

Я не стал ждать, пока вечер закончится. Просто сел в машину и поехал.

Всю дорогу в голове крутился один и тот же образ — моя. Чёрт, как бы отец ни пытался вытравить это из меня, всё равно моя. И, чёрт возьми, я хотел её видеть сейчас.

Подъезжаю к её дому, знаю где живет, навел справки давно. Выхожу. Поднимаюсь по лестнице, и сердце уже бьётся быстрее, потому что… не знаю. Может, потому что мне нужно убедиться, что с ней всё в порядке.

Звоню в дверь.

Секунда. Две.

Дверь распахивается — и на пороге стоит… какой-то патлатый тип. Голый по пояс, волосы — как будто его только что взорвала розетка, на груди — размазанная зелёная краска, а на скуле ещё и жёлтая. Пахнет чем-то химическим, вроде растворителя.

— Ты кто, блядь? — вырывается у меня прежде, чем успеваю себя остановить.

Он моргает, чуть наклоняя голову, и совершенно спокойно отвечает:

— А ты кто?

Я смотрю на него, он на меня, и в голове только одно: потрясающе.

— Мне нужна Оля, — говорю жёстко.

— Так заходи, — он отходит в сторону, делая какой-то широкоплечий жест, и, кажется, не понимает, почему я на него смотрю как на потенциальный труп.

Внутри уже слышен голос Оли:

— Ёся, кто там?

Ёся. Отлично. Просто отлично.

Оля вышла в прихожую не торопясь — как будто секунду назад занималась чем-то обычным и совершенно не ожидала меня увидеть. На лице — удивление, в глазах — искра, которая колет меня в самое сердце. И, чёрт побери, она улыбается.

— Рома? — она чуть приподнимает брови, и я понимаю: она не собирается оправдываться. Ни слова про то, что тут делает этот патлатый. Ни малейшей тени вины. Она просто рада меня видеть.

Но мой взгляд скользит ниже.

Короткие шорты, едва прикрывающие верх бёдер. Белый топ, который больше похож на обрезанную майку, и тонкая полоска обнажённой кожи между ним и шортами.

Я уже собираюсь ответить, но тут из-за угла, из другой комнаты, выбегает девушка — с тёмными волосами, в широком халате, с кисточкой в руке и какими-то яркими пятнами краски на щеках.

— О! — она обрадовано хлопает в ладоши. — Ты, наверное, Рома?

— Ками, — Оля делает жест в сторону новой участницы этой сюрреалистической картины. — Моя соседка.

— Ну, — Ками лучится улыбкой, — раз уж ты тут, проходи, у нас как раз с Ёсей творческий процесс…

Я перевожу взгляд с Ками на Олю, потом на патлатого, и понимаю, что если я сейчас не вдохну поглубже, то этот «творческий процесс» закончится убийством, а не живописью.

Минут через двадцать я уже сижу за кухонным столом, держа в руках кружку с чаем, и слушаю, как Ками вдохновлённо рассказывает о «новой технике наложения красочного слоя».

Ёся кивает, жестикулирует и явно гордится тем, что его кисть сегодня «поймала настроение заката».

Я украдкой поглядываю на Олю. Она смеётся, иногда кидает в мою сторону короткие взгляды. А я всё ещё чувствую остаток раздражения, хотя, похоже, этот патлатый и есть парень Ками.

— Ром, — Оля тихо трогает меня за локоть, и я поворачиваю к ней голову. — Пойдём.

Её интонация — спокойная, но в ней есть то, от чего у меня сердце бьётся чуть быстрее. Она встаёт и, не глядя на остальных, проходит мимо в коридор. Я, как заворожённый, следую за ней.

Мы сворачиваем налево, в её комнату. Она закрывает за нами дверь, опирается на неё спиной и смотрит прямо в глаза.

— Так лучше? — она чуть склоняет голову, и прядь волос падает на лицо.

Я делаю шаг к ней, не отводя взгляда.

— Намного.

Внутри всё ещё бурлит смесь ревности, желания и странного облегчения. Руки сами легли на её талию, пальцы сжали тонкую ткань шортиков, и я почувствовал, как она едва заметно подалась ко мне.

Но вместо того, чтобы просто утонуть в этом движении, я мгновенно ощутил злость.

— Ты вот так перед ним ходишь? — слова сорвались почти рычанием.

Мой взгляд скользнул вниз — короткий топик едва прикрывал её, подчёркивая округлость и мягкость груди. Я буквально чувствовал, как пальцы чешутся прикоснуться, но злость мешала.

Оля моргнула, чуть приподняв подбородок — дерзко, как она умеет.

— С чего ты решаешь, как мне ходить у себя дома?

— Я решаю, потому что не могу, блядь, смотреть, как это видит кто-то другой, — выдохнул я, не сдержавшись, и шагнул ещё ближе.

Она не отступила. Наоборот — медленно провела рукой по моей груди, взгляд её скользил по моему лицу, будто проверяя, насколько сильно меня задело.

—Ты ревнуешь? — её голос стал тише.

— Не знаю. — обхватил её лицо ладонями, заставив смотреть прямо в глаза. — Но, чёрт возьми, я всё равно сойду с ума, если ещё раз увижу тебя в таком виде рядом с другим.

Она улыбнулась едва заметно, и в этой улыбке было что-то тёплое, но вместе с тем вызывающее.

— Может, я просто хотела проверить, насколько тебе это важно.

— Проверила, — процедил я и накрыл её губы поцелуем.

Сначала осторожно, но слишком быстро осторожность смыло — я вжал её в дверь, чувствуя, как она отвечает, как пальцы вцепляются мне в волосы, как её дыхание рвётся на части.

Мир снаружи исчез — остались только её губы, её запах, тепло её кожи под моими ладонями.

Каждое её движение только сильнее распаляло, и злость плавилась, превращаясь в жгучее желание.

Она оторвалась на секунду, чтобы вдохнуть, и прошептала:

— Рома…

— Что? — выдохнул я, скользя ладонями вверх по её спине.

— Здесь тонкие стены.

Я прижал её к себе, чувствуя, как бешено колотится сердце — моё и её. Ревность, которая ещё недавно жгла меня изнутри, теперь выливалась в жадность: я хотел её всю, целиком, так, чтобы ни у кого и мысли не возникло, что она может принадлежать кому-то ещё.

— Плевать.

Глава 19. Оля

Я уткнулась в ноутбук, глядя на мигающий курсор, который, казалось, насмехался надо мной.

Третий абзац статьи упирался в тупик, как в бетонную стену. Слова разбегались, предложения становились деревянными, а я уже в четвёртый раз переставляла их местами, как шахматные фигуры, которые всё равно ведут к проигрышу.

В чашке остывал кофе, ободок коричневого налёта тянулся вдоль керамики. Погода не особо вселяет надежду на успех. Скорее уныние и тоску. Как и мои поиски правды.

Тишина по делу, никаких продвижений. От этого ожидания живот будто кто-то держал в ладонях и медленно сжимал.

Щёлкнула дверь.

Шаги.

Я подняла голову, но слишком поздно — он уже проходил мимо.

Рома.

Всего несколько секунд. Всего одна фигура в идеально сидящем тёмном пиджаке, одно лёгкое движение плеча, но сердце — как будто ухнуло вниз, а потом бешено застучало, глухо отдаваясь в ушах.

Его запах догнал меня на вдохе — терпкий, дорогой, с лёгкой горечью, — и обжёг сильнее, чем горячий кофе.

Чёрт. Это ненормально.

Мы стали пересекаться у него дома чаще, чем нужно. Без повода, без плана — просто так, как будто кто-то свёл нас на коротком поводке, и мы не пытались его перерезать. И теперь каждое его появление било по нервам как ток.

— Оля, зайди, — выдернул меня голос Харченко.

Я торопливо встала, пригладила юбку, убрала волосы за ухо. Дверь её кабинета всегда открывалась мягко, без скрипа, как всё в её жизни.

Внутри пахло дорогим парфюмом и чем-то цветочным, но без приторности. На столе — идеальный порядок: стопки бумаг, ноутбук, тонкая серебряная ручка и ваза с белыми розами, стоящая ровно по центру.

Харченко сидела в светлом костюме, нога на ногу, и листала распечатку.

— Интересная статья, — сказала она, подняв глаза. — Очень. Мне понравилось.

Слова зацепили неожиданно тепло, почти интимно, как тихое «молодец» в детстве.

— Спасибо, я старалась, — ответила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Видно, — она чуть улыбнулась, но в глазах эта улыбка не жила, там оставалась прищуренная внимательность. — Ты пишешь живо. Есть чувство темы.

Я опустила взгляд на её идеально маникюрированные руки, которые легко перевернули страницу.

— Завтра корпоратив пиар-отдела, — сказала она, будто это мелочь, — не то чтобы обязательный, но я хочу, чтобы ты была.

— Корпоратив? — уточнила я, и в животе холодно кольнуло.

— Да. — Она чуть склонила голову, как будто присматривалась к моей реакции. — Хороший повод влиться в команду. И… — пауза, — полезные знакомства ещё никому не мешали.

Я почувствовала, как внутри что-то хищно дрогнуло.

А если в этой неформальной обстановке она вдруг скажет что-то о прошлом? О людях, которые когда-то были рядом со мной? В любом случае, это было на руку мне.

Если Харченко захочет в непринуждённой обстановке выговориться или случайно обронит имя, деталь, намёк — я буду рядом. И услышу всё.

Я снова уставилась в экран, пытаясь вернуться к абзацу, на котором застряла, но телефон на столе коротко завибрировал.

Я потянулась к нему машинально — и тут же замерла.

Рома: Я жду тебя в своём кабинете.

Следом — хищно улыбающийся смайлик.

Сердце пропустило удар, а потом глухо ударило в рёбра, будто пытаясь выбраться наружу.

Никого вокруг. Только тихое гудение кондиционера и свет ламп над головой.

Пальцы сами скользнули по экрану, блокируя телефон, но взгляд всё ещё видел эти слова.

Жду тебя.

И это «жду» было не про отчёт или рабочие документы.

Я поднялась на его этаж, стараясь идти медленно, хотя внутри всё уже бежало вперёд, торопилось, спотыкалось.

Дверь в его кабинет была приоткрыта. Я толкнула её, и тёплый свет от настольной лампы сразу скользнул по полу, как будто приглашающе.

Он сидел на краю стола — в белоснежной рубашке с закатанными рукавами, с чуть растрёпанными волосами, будто после долгого дня, и с той опасной расслабленностью, которая делала его вдвое неотразимее. Колено чуть согнуто, рука опирается о столешницу, и всё его тело будто говорит: ну, подходи.

Я краем глаза заметила у окна фикус — тот самый, что я когда-то притащила к нему, когда была его секретаршей.

Тогда он сказал, что это «офису не к лицу», но растение всё же оставил.

Сейчас оно выглядело пышным, ухоженным, даже блестящим. Кто-то заботился о нём… и я почти была уверена, что это он.

Рома хищно улыбнулся, не сводя с меня взгляда. Медленно, с ленивым вниманием, прошёлся глазами сверху вниз, задерживаясь на каждом сантиметре.

— Ты так и будешь стоять на пороге?

Я прикусила губу.

— Зачем звал? — спросила я, пытаясь держаться ровно, хотя его взгляд прожигал меня до костей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я соскучился… —сказал он так просто.

Вершинин чуть подался вперёд, и от его движения воздух между нами стал плотнее, горячее.

— Скучал? — я чуть прищурилась, хотя сердце уже предательски колотилось. — Скучал настолько, что выдернул меня с рабочего места смской с этим... — я кивнула на его телефон, — мерзким хищным смайликом?

— Мерзким? — уголки его губ приподнялись. — Я бы сказал… честным.

Он встал, медленно, и расстояние между нами стало опасно сокращаться. Я видела, как под тканью рубашки перекатываются мышцы, как его взгляд темнеет с каждым шагом.

— Рома… — я сделала полшага назад, уперевшись спиной в дверь. —Ты в курсе, что мы в офисе?

— И? — он остановился совсем близко, так, что я почувствовала тепло его дыхания у своей щеки. — Дверь заперта. И мы это уже проделывали с тобой в новогоднюю ночь.

— Ты… — я попыталась говорить жёстко, но голос прозвучал слишком мягко. — Ты ведёшь себя как…

— Как мужчина, который сходит с ума, когда ты проходишь мимо него в этом чёртовом платье, — перебил он, и пальцы его уже касались моего бедра, обводя контур через тонкую ткань.

— Рома… — я знала, что должна оттолкнуть его, но руки сами потянулись к его груди, к этим закатанным рукавам, к коже, которую я хотела почувствовать.

— Что? — он почти шептал, его губы скользнули по моей щеке к уху. — Скажи, что ты тоже скучала.

— Я… — мой голос сорвался. — Не собираюсь в этом признаваться.

—Уверенна? — его ладонь уже легла на мою талию, прижимая меня к себе так, что я почувствовала всю силу его желания.

Я вскинула голову, встретившись с его взглядом, и он тут же накрыл мои губы поцелуем — резким, требовательным, жадным.

Тепло его рта, вкус, который я помнила, но за время разлуки он стал опаснее. Его язык ворвался внутрь, и всё вокруг перестало существовать.

— Вот так, — прошептал он, едва оторвавшись.

Его руки скользнули выше по моей спине, в волосы, и я поняла — если он двинется ещё хоть на полшага, всё это не закончится простыми поцелуями.

Он отступил ровно на шаг, но только для того, чтобы сесть обратно на край стола — и потянуть меня за запястье ближе, между его колен.

— Ты думаешь, я шучу? — его голос стал низким, чуть хриплым. — Я весь день, чёрт возьми, представлял, как ты зайдёшь сюда… вот так, как раньше.

Его пальцы медленно скользнули от моего запястья вверх, по внутренней стороне предплечья, и я поймала себя на том, что едва дышу.

— Рома, здесь… — я обернулась, будто кто-то мог зайти, но он тут же поймал мой подбородок, возвращая взгляд к себе.

— Здесь — только мы. И я. И то, как сильно я тебя хочу.

Он чуть раздвинул колени, и я почувствовала, как ткань моего платья задевает его ноги. Ладонь легла на моё бедро, сжимая его так, что я едва не застонала.

— Скажи, что это — тоже не по правилам, — он наклонился к моему уху, почти касаясь губами. — Что я не имею права тебя вот так трогать…

— Ты не имеешь, — прошептала я, но прозвучало это так, будто я умоляла продолжить.

Его руки оказались на моей талии, пальцы скользнули чуть выше, под край топа платья, касаясь голой кожи. Он смотрел на меня, и в этом взгляде было всё: вызов, желание, злость на нас обоих за то, что мы не можем держать дистанцию.

— Чёрт… — он резко притянул меня к себе, мои колени упёрлись в его бёдра. — Ты даже не представляешь, сколько раз я хотел это сделать с того дня, как ты вернулась.

И прежде чем я успела что-то сказать, он поцеловал меня снова — глубже, медленнее, с тем самым жаром, от которого у меня сжалось всё внутри. Одна его ладонь легла на затылок, вторая сжала мою спину, прижимая сильнее, заставляя чувствовать его всего.

Я слышала, как что-то упало со стола — папка, ручка, может, и его телефон — но в этот момент мне было всё равно.

Его колено чуть скользнуло между моих бёдер, и я тихо застонала, не в силах больше притворяться, что мне всё это не нужно.

— Вот и честно, — прошептал он на выдохе, глядя в мои глаза. — Ты скучала.

Как будто это был тот самый зеленый свет, которого он ждал, его руки схватили меня за талия и усадили на стол, оттолкнув в сторону какие-то бумаги. Холодная поверхность через тонкую ткань платья только сильнее обострила ощущения.

— Рома… — я хотела, чтобы это прозвучало как протест, но вышло слишком тихо, слишком хрипло.

— Тише, — он провёл ладонью по моему бедру, чуть выше колена, задержался, сжимая пальцами, будто проверяя, выдержу ли я дальше. — Ты сама пришла.

Его руки были жадными. Одна — на моей талии, вторая уже приподнимала подол платья, скользя всё выше по чулкам. Взгляд — тёмный, плотный, от которого внутри всё сжималось и пульсировало.

— Закрой глаза, Оля, — сказал он тихо, почти приказал.

Я подчинилась, и от этого стало ещё жарче: темнота усиливала каждый его касание, каждый звук его дыхания.

Он придвинулся вплотную, его грудь прижималась к моей, бедра упёрлись в мои колени. Я чувствовала, как он держит себя в руках только наполовину — мышцы напряжены, пальцы сжимаются на моей коже чуть сильнее, чем нужно.

— Я хочу, чтобы ты хотела этого также, как и я, — он выдохнул мне в губы и, не дожидаясь ответа, накрыл мой рот поцелуем — жёстким, требовательным, в котором не было места сомнениям.

Его ладонь прошла по линии моего бедра, обжигая, вторая скользнула к пояснице и резко притянула к себе. Моё дыхание сбилось, я вцепилась в его плечи, чувствуя, как горячо под пальцами от напряжения его тела.

Он прикусил мой нижний край губы, заставив меня тихо застонать, и прошептал:

— Твои звуки… чёрт, продолжай.

Я хотела что-то сказать, но он не дал, снова накрывая губы, одновременно скользя рукой вверх по внутренней стороне бедра.

Внутри всё пульсировало, голова кружилась, и единственное, что я понимала в тот момент — я уже не смогу остановить его, даже если бы захотела.

Всё моё сопротивление рассыпалось, как карточный домик, стоило мне вдохнуть его запах — терпкий, смешанный с лёгкой горечью кофе и чем-то таким родным, от чего внутри стало больно и сладко одновременно.

Я подалась вперёд, стирая между нами даже иллюзорную дистанцию, и сама поймала его рот, целуя в ответ. Губы скользнули жадно, с тихим, предательским стоном, который вырвался из груди прежде, чем я успела его удержать.

Он отозвался мгновенно — его руки сомкнулись на моей талии сильнее, притягивая так, что между нами не осталось и воздуха. Поцелуй стал глубже, настойчивее, языки сплелись в этом сумасшедшем ритме, и всё вокруг перестало существовать.

Я чувствовала, как он сдерживается, но каждый его выдох, каждый почти болезненный хват ладоней говорил, что это ненадолго.

Мои пальцы сами нашли путь к его шее, запутались в волосах, притянули ещё ближе, и он глухо выдохнул моё имя, будто ругательство, от которого у меня внутри всё сжалось и разжалось одновременно.

— Чёрт, Оля… — его голос дрогнул, и от этого у меня пробежала дрожь по коже.

В этот момент я уже точно знала — мне нет смысла вразумлять его. Да и себя тоже.

Его темные глаза не отрывались от моих, пока он укладывал меня на столе и укладывал именно так, как ему нужно, на спину, с широко раздвинутыми ногами.

В следующее мгновение он предстал передо мной обнаженным и его рука переместилась к члену, глядя на меня сверху вниз. Нежно прижавшись губами к моим, он поднимает мою левую ногу и обнимает её вокруг своей талии.

И затем одним сильным движением он толкается вперёд и глубоко входит, а тёмные глаза не отрывают от меня взгляда. На этот раз он намеренно, резко входит, и я кричу, цепляясь за его широкие плечи и чувствуя, как сокращаются его мышцы под моими руками. Жар от его толчков обжигает меня изнутри и я начинаю содрогаться под ним. Мой оргазм толкает его через край и я чувствую, он вонзается в меня ещё три раза — каждый раз глубже предыдущего, пытаясь полностью опустошить себя.

— Ах!

Он издаёт гортанный стон, выпрямляет руки и затем резко всаживает в меня, что я ощущаю каждую пульсирующую вену на его толстом члене.

Я улыбаюсь ему, когда он выходит. Он осторожно прижимается губами к моей ключице и целует её, поднимаясь по ней.

— Ты чертовски идеальная, – шепчет он мне на ухо. — Пойдем, — его голос был хриплым, почти срывающимся, и он потянул меня к двери сбоку. Туда, где была его личная душевая.

Горячая вода обрушилась на нас, смывая остатки стыда и ещё больше распаляя. Я чувствовала, как его руки скользят по мокрой коже, как пальцы цепляются в бёдра, как он ловит мой взгляд сквозь капли, и от этого внутри всё сжимается, потом взрывается.

Когда я вышла из его кабинета, за окном уже стемнело. Никого не было.

Щёки горели, ноги предательски подрагивали.

Всё же решила остаться в офисе, доработать статью для Харченко.

Рома уехал на какую-то важную сделку — сказал, что вернётся поздно, и мы сегодня уже не увидимся.

Так я и вышла одна, держа в руках папку с документами и мысленно вычеркивая пункты из списка дел.

И тут у обочины плавно притормозила чёрная дорогая машина.

Окно опустилось, из салона вышел мужчина в чёрном костюме. Высокий, широкоплечий, с тяжёлым, холодным взглядом, от которого по коже побежали мурашки.

— Ольга Павловна Косыгина? — его голос был низким, без тени эмоций.

— Да… — слова вышли чуть тише, чем я хотела.

— Садитесь, вас ждёт Вершинина Ирина Олеговна.

Я замерла. Имя ударило, как пощёчина.

Ирина Олеговна. Мать Ромы.

Я знала её. Не лично — по фотографиям в новостях, по репортажам о благотворительных вечерах. Женщина, к которой подходили с уважением самые богатые и влиятельные.

И вот теперь она ждёт меня.

Глава 20. Оля

Я устроилась на заднем сиденье, чувствуя, как холод кожаного салона пробирает до костей.

Бежать? Глупо.

Звонить Роме? Ещё глупее. Он на встрече, и если я сейчас в панике вывалю на него это, только сорву ему всё.

Нет. Я должна сама разобраться.

Только вот с каждой минутой, пока машина мягко катится по вечернему городу, моё сердце бьётся так громко, что я почти слышу его сквозь шум шин.

Я уже догадываюсь, зачем она меня вызвала.

Её мир и мой — параллельные линии. Мы бы и не пересеклись, если бы не он.

Я — никто из её круга. И в этом, наверное, главная проблема.

Машина подъезжает к зданию, в котором светятся огромные панорамные окна. Там шумно, сквозь стекло мелькают силуэты людей в дорогих костюмах и вечерних платьях.

Похоже, благотворительный вечер.

А я — в обычной юбке и блузке, не предназначенной для подобных залов.

Но шофёр не ведёт меня к парадному входу.

Мы идём за здание, мимо служебной двери, по узкому коридору с блеклыми стенами и запахом свежей полировки.

И вот — кабинет.

Внутри сидит она.

Вершинина Ирина Олеговна. Высокая, почти статная, с осанкой, будто она родилась на сцене и привыкла, чтобы на неё смотрели снизу вверх. Лицо — холодно-правильное, ни одной случайной морщинки, только чёткие линии, как у портрета в дорогой рамке. Волосы — пепельный блонд, уложенные безупречно, так, что ни один локон не посмеет выбиться. От неё пахло чем-то дорогим, терпким, запахом, который словно говорил: я выше, чем ты можешь себе позволить.

Её глаза — серые, стальные — скользнули по мне с ног до головы, будто я была платьем на витрине, которое она уже решила не покупать. Взгляд задержался на моих руках, на простых ногтях без маникюра, на моих не слишком дорогих туфлях. Я видела, как уголки её губ чуть дёрнулись вниз, как будто она попробовала что-то кислое.

Говорила она ровно, но в каждом слове был лёд, который не тронешь даже в жару.

— Садись, — произнесла она так, будто это не приглашение, а приказ. И уже в этом одном слове чувствовалась вся её власть и привычка управлять людьми.

Рядом с ней я ощущала себя так же, как когда-то рядом с самой строгой воспитательницей в детдоме — только там строгие женщины могли сорваться на крик, а эта… нет. Эта убьёт тебя тишиной и парой холодных фраз.

Я села на жёсткий стул, ощущая, как тонкие ножки его впиваются в пол, а вместе с ними — в моё терпение.

Она не торопилась заговорить. Просто смотрела. Тяжело, как будто примерялась, с какой стороны меня удобнее раздавить.

— Я знаю, что вы с Романом встречаетесь, — наконец произносит она, каждое слово — отточенное, холодное.

Я сглатываю, стараясь не выдавать дрожь в пальцах.

— И? — мой голос звучит тише, чем я хотела.

Она медленно откидывается на спинку кресла, переплетает пальцы, демонстративно осматривает меня снова.

— И я знаю, кто ты такая.

Внутри всё холодеет, но я не отвожу взгляда.

— Кто же?

— Нищенка, — произносит она, будто бросает камень в воду, ожидая, как от этого пойдут круги. — Девочка из детдома, без имени и без рода.

Сердце в груди бьётся так сильно, что я боюсь — она его услышит.

— Это не даёт вам права…

— Мне даёт право всё, — перебивает она, слегка повышая голос, но всё так же сидя идеально прямо. — Я не позволю, чтобы он связывал свою жизнь с кем-то… ниже нашего уровня.

Я чувствую, как пальцы сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладонь.

— Ниже уровня? А вы, значит, меряете людей банковским счётом?

— Я меряю людей тем, что они могут дать моей семье. — Она смотрит прямо в глаза, без тени смущения. — Ты можешь дать только проблемы. Ты не понимаешь, в каком мире живёт мой сын. Там твоя любовь, твои чувства — это пыль.

— Может быть, в вашем мире это пыль, — отвечаю я, чувствуя, как в груди распирает злость. — Но в нашем… иногда это всё, что у нас есть.

Она чуть приподнимает брови, будто я сказала что-то наивное, и делает паузу.

— Это разговор для взрослых, девочка. Не обольщайся. Ты думаешь, он будет с тобой, когда поймёт, что ради тебя придётся отказаться от всего?

У меня пересыхает во рту. Я понимаю, что именно на это она и давит — на моё сомнение.

— Я сама решу, что для него лучше, — бросаю я, хотя сама не уверена, насколько верю в эти слова.

Она наклоняется вперёд, и в её глазах появляется та самая хищная искра, от которой становится ещё холоднее.

— Нет, милая. Решу я. Идём, — сказала она, даже не оборачиваясь. — Я покажу тебе, что тебе не место рядом с ним.

Я поднялась за ней по мраморной лестнице, стараясь не выдать, как бешено колотится сердце.

Мы вышли на балкон. Здесь было тише, но шум мероприятия снизу всё равно поднимался лёгким гулом. Огни люстр отражались в хрустале бокалов, смех и музыка смешивались в одно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я подошла к перилам… и увидела его.

Рома.

В безупречном костюме, с тем самым взглядом, который я знала — мягким и внимательным. Но сейчас он был направлен не на меня.

Рядом с ним стояла высокая темноволосая красавица в платье цвета ночи. Её рука лежала у него на плече так уверенно, будто она имела на это право с рождения. Она наклонилась, что-то шепнула ему на ухо, и он… улыбнулся. Тепло. Легко.

Что-то тяжёлое ухнуло в груди. Воздух стал вязким.

— Видишь? — голос Ирины Олеговны был тихим, но я чувствовала, как каждое слово режет. — Ты ему нужна как развлечение. Не иначе.

Я не могла отвести глаз. Хотелось отвернуться, убежать, но ноги будто приросли к полу.

— Но женится он на Анастасии, — продолжила она, не спуская с меня взгляда. — Не тешь себя иллюзиями, что он передумает.

Я сглотнула, чувствуя, как что-то острое и горячее подступает к горлу. Внизу он чуть повернулся, и я почти уловила его профиль, знакомый до боли.

В этот момент я поняла — она привела меня сюда не просто унизить. Она хотела, чтобы я почувствовала себя чужой в его мире. И ей это почти удалось.

Ирина Олеговна чуть склонила голову, словно смакуя каждое слово, которое собиралась произнести:

— Мужчинам нравятся такие, как ты, Ольга. Молодых, горячих, готовых на всё. Но это проходит. — Она медленно провела пальцем по перилам, а потом перевела на меня холодный взгляд. — Когда он наиграется, он выбросит тебя из своей жизни, как надоевшую игрушку. И поверь… он это сделает.

Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица.

— Ты ведь умная девочка, — продолжила она, мягко, почти ласково, но от этого только страшнее. — Подумай сама: ты хочешь быть просто… временной?

Внизу Роман всё так же стоял с Анастасией. Она смеялась, он чуть наклонил голову, будто поддаваясь её близости.

Сомнения, как яд, растекались по мне.

А вдруг она права? А вдруг я и правда просто… для удовольствия?

Но ведь я люблю его. Люблю так, что иногда больно дышать.

И вот теперь — вопрос, от которого кружится голова: а нужно ли это мне?

Быть рядом с ним, но не в его сердце?

Я бросила на Ирину Олеговну взгляд — горький, уязвлённый, почти просящий, хотя сама не понимала, чего именно я от неё жду. Может, капли понимания, что я люблю её сына? Но в ответ — только холодная, непроницаемая стена.

Я развернулась и пошла прочь, стараясь держать спину ровно, пока не скрылась за поворотом.

Только там, в полутёмном коридоре, слёзы прорвались сами. Тонкие, жгучие, они катились по щекам, а я прикусывала губу, чтобы не разрыдаться вслух.

Он говорил, что будет на «рабочей встрече». А сам стоял с ней — позволял ей шептать что-то на ухо, касаться его так, будто он уже принадлежит ей.

Было мерзко, обидно… и слишком похоже на то, что я уже переживала когда-то.

Как в детдоме.

Я снова увидела перед собой длинный коридор с облупившейся жёлтой краской. Стены, от которых тянуло сыростью и хлоркой. Скрип дверей в спальне, когда кто-то вставал ночью. И ту особенную, тягучую тишину, в которой нет ни одного человека, который был бы твоим.

Там никто не ждал, когда ты вернёшься. Никто не обнимал просто так. Воспитатели были чужими, усталыми, с голосами, в которых больше раздражения, чем заботы.

В детдоме я научилась не ждать тепла, не верить в обещания, не открывать сердце, потому что его всё равно разобьют.

Помню, однажды мне подарили куклу — пластмассовую, с кривыми ресницами и потертым платьем. Я решила, что буду беречь её, как самое ценное, ведь это было моё. Но на следующий день девочка постарше просто вырвала её из моих рук. Воспитательница даже не вмешалась — только бросила, что нечего «цепляться за ерунду».

Сейчас всё повторялось. Тот же холод. То же чувство, что тебя могут не забрать, оттолкнуть, заменить кем-то «лучше».

Моя сказка про принца для девочки из заточённой башни детдома закончилась, даже толком не начавшись. Это всё — для глупых маленьких девочек, которые верят, что любовь способна перепрыгнуть стены.

Глава 21. Оля

Я стояла у высокого столика с бокалом вина, делая вид, что увлечена какой-то беседой, но на самом деле все внутри меня было в смятении. После встречи с Ириной Олеговной мне казалось, что я снова та девчонка из детдома, которой легко ткнуть в лицо её место в жизни. Но сейчас у меня была другая цель. Перед глазами — Елена Харченко. Она смеялась, разговаривала с коллегами, двигалась так свободно, будто весь зал был её собственным домом.

Я собиралась. Подходить или нет? Спросить? Но как? Я не могу прямо ткнуть: «Вы знаете что-нибудь о моем прошлом?» — меня сочтут безумной.

Но ноги сами привели меня к ней.

— Елена Викторовна, — я выдохнула её имя мягко, и она тут же обернулась. Улыбнулась — так, как улыбается женщина, привыкшая очаровывать.

— Оля! А я всё хотела с тобой словечком перекинуться. Как тебе корпоратив?

— Хорошо, — я натянула улыбку, хотя сердце колотилось, как в клетке. — Атмосфера… уютная.

Она рассмеялась, взяла меня за локоть и неожиданно потянула в сторону от общей толпы.

— Пойдём, там посвободнее.

Мы сели на высокий диванчик в углу, официант тут же подал нам ещё по бокалу. Я сделала глоток, хотя пить не собиралась — хотелось чем-то занять руки.

— Ты знаешь, — сказала Харченко, слегка покачивая бокал, — я наблюдаю за тобой, и должна признаться: удивляешь. У тебя есть талант. Это редкость.

— Правда? Спасибо, — я усмехнулась, стараясь скрыть дрожь в голосе.

Мы ещё немного говорили — о работе, о коллегах, о том, кто как танцует под живую музыку. Я смеялась, но внутри всё дрожало.

— Оля, пойдем ко мне в кабинет, — сказала она своим обычным деловым тоном, но в голосе звучало нечто мягче привычного. — Хочу тебе кое-что показать.

Я кивнула и пошла за ней, чувствуя, как внутри закручивается узел тревоги. Всё казалось слишком странным — её неожиданное внимание, эта почти дружеская улыбка.

Мы вошли в кабинет. Елена Викторовна закрыла за нами дверь и, пройдя к столу, взяла свежий номер журнала.

Я села на край стула, будто школьница на экзамене, пока Елена Викторовна листала журнал с моей статьёй. Её пальцы, ухоженные, с идеальным маникюром, медленно провели по заголовку. Она прищурилась — и я заметила в её взгляде то снисхождение, с которым взрослые смотрят на ребёнка, случайно сказавшего что-то умное.

— Знаешь, Оля, — её голос прозвучал мягко, но в нём была примесь той самой холодной властности, которой она пользовалась на совещаниях, — иногда ты удивляешь меня. У тебя нет опыта, нет серьёзных связей… а работаешь так, будто всегда была в этой среде.

Я попыталась улыбнуться, но слова врезались куда-то в грудь, оставляя осадок: нет связей, нет опыта. Словно напоминание, что я не отсюда.

— Я стараюсь, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Она чуть склонила голову, смотря на меня так, будто разглядывала любопытный экспонат.

— Это видно. Ты талантливая. Но, — тут её губы изогнулись в лёгкой, почти незаметной усмешке, — талант без среды редко выживает. Важно, кто рядом. Кто готов тебя поддержать.

Я почувствовала, как щёки вспыхнули.

— Вот, смотри, — протянула она. — Твой материал. Очень достойно получилось.

Я провела пальцами по страницам, где большими буквами красовалось моё имя. Сердце затрепетало, будто меня впервые признали кем-то.

— Спасибо … — я осеклась, не находя слов.

Я вспомнила, как ночами сидела за ноутбуком, когда остальные сотрудники давно ушли домой, а я ещё корпела над материалами. Как перечитывала по десять раз каждое слово, выстраивала фразы так, чтобы они резали и цепляли. Как училась слышать не только себя, но и читателя. Иногда мне казалось, что я ломаюсь под этим грузом — что никогда не дотянусь до планки, которую сама себе поставила.

А теперь вот — Харченко. Та самая, которую боялись и уважали все вокруг, смотрела на меня с лёгкой усмешкой и говорила:

— У тебя талант, Оля. Это редкость.

Мир качнулся. Для кого-то, может, её слова были бы всего лишь вежливым комплиментом, но для меня… это было признание. Настоящее. Как будто все бессонные ночи, все сомнения, все слёзы в подушку — сейчас, в эту секунду, получили ответ.

Я вдруг почувствовала гордость. Тихую, осторожную, но настоящую. Я — сама, без чужой помощи, без «волшебных покровителей», смогла заслужить её внимание.

И всё же внутри скреблось что-то другое. Даже когда она улыбалась, я видела, как Елена Викторовна смотрит на меня сверху вниз. Словно её похвала — это подарок, который я должна принять с благодарностью и не забывать, кто здесь главный. Она словно говорила этим взглядом: «Ты хороша, но не забывай своё место».

Я отвела взгляд и заметила фотографии на её столе.

Первая — Елена Викторовна с мужем и двумя мальчишками, смешными, в одинаковых клетчатых рубашках. На заднем дворе дома, с собакой. Они выглядели… настоящими. Счастливыми.

Вторая — уже с подросшими сыновьями. Один в школьной форме, другой с футбольным мячом. Харченко стояла между ними и смеялась так живо, так легко, будто это была совсем другая женщина, чем та, которую я привыкла видеть на работе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И третья… На ней Елена Викторовна стояла рядом с белокурой женщиной. Очень красивой, с тонкими чертами, улыбкой. Они были рядом, плечо к плечу, и что-то в их взгляде говорило о настоящей дружбе. А рядом с ними — мужчина. Высокий, с открытой улыбкой, светлыми волосами и глазами. Его лицо… было каким-то тёплым.

Мои пальцы невольно задержались на стекле рамки, и я подняла взгляд на Харченко.

— Это… Ваша семья? — спросила я, голос звучал тише, чем я хотела.

Она посмотрела на фото, задержалась на нём чуть дольше, чем следовало бы. А потом улыбнулась — как будто в этой улыбке было больше воспоминаний, чем она хотела показать.

— Да, — сказала она спокойно. — И старые друзья, — сказала наконец. — Очень давно это было.

В этот момент в дверь постучали, и в кабинет без стука зашёл помощник Харченко, с папкой в руках.

— Елена Викторовна, там документы по благотворительному проекту…

— Скоро буду, — отрезала она, и её голос снова стал ледяным, деловым. Помощник кивнул и вышел, прикрыв дверь.

Елена Викторовна подошла к двери, а я в этот момент сделала один шаг к разгадке своего прошлого. Сердце колотилось в висках, пальцы дрожали, когда я вытащила телефон. Одним быстрым движением, пока она отвлеклась, я сделала снимок трёх рамок. Экран мигнул, и я едва не вздрогнула от собственного страха — будто меня поймали на краже. Я сунула телефон обратно в сумку и постаралась сделать равнодушное лицо.

— Спасибо за ваше время, Елена Викторовна, — сказала я тихо, чувствуя, что мне нужно уйти.

Она посмотрела на меня внимательнее, слишком внимательно. Но лишь кивнула:

— Иди, Оля. Отдыхай.

Я вышла из её кабинета, и только в коридоре позволила себе выдохнуть. Сердце стучало так, что, казалось, его слышали все вокруг.

Я шла к выходу из бизнес-центра, и мои мысли путались. На экране телефона лежали фотографии, которые я тут же передала детективу.

На улице было уже прохладно. Я поправила пальто, вышла из офиса — и вдруг увидела его.

Рома стоял у своей машины, слегка опершись о дверцу. Белоснежная рубашка под пальто, чуть растрёпанные волосы, в глазах усталость после длинного дня. Но как только он заметил меня, его взгляд ожил, стал родным, обволакивающим. И эта его ленивая улыбка… Господи, как же я скучала.

Я почти побежала к нему. Но внутри всё клокотало. Перед глазами вставала картинка: он, на том вечере, и та высокая брюнетка, что держала его за плечо. Его мать, её ледяные слова: «Ты ему нужна как развлечение. Женится он на Анастасии».

Я остановилась в двух шагах от него, не в силах решить — броситься к нему в объятия или отстраниться.

Смогу ли я пойти против его семьи? Против его матери? Смогу ли я выдержать, если правда окажется такой, какой я её боюсь?

Его глаза поймали мои, и я почувствовала, как земля под ногами чуть поплыла. Сердце забилось так сильно, что я почти физически ощутила, как нагревается кожа под пальто. От одного его взгляда у меня дрожали колени. И в ту же секунду тело предательски выдало всё: я почувствовала, как мои трусики становятся влажными. Смешно, унизительно и сладко одновременно.

— Не хотел, чтобы ты поздно возвращалась одна, — его голос был низким, хрипловатым, тянущим.

Его ладонь уверенно легла мне на талию, притянула так резко, что я едва не вскрикнула от внезапной близости. Его лицо оказалось совсем рядом, дыхание обжигало кожу.

— Я скучал, — произнёс он коротко, почти властно. И в тот же миг его губы нашли мою шею.

Его поцелуи были мягкими, но с таким намёком на силу, что внутри всё сжималось и разжималось, будто я стояла на краю пропасти. Его язык коснулся моей кожи — и я тихо застонала, уже забыв о словах, о вопросах, о том, что должна сопротивляться.

Его рука крепче сжала мою талию, будто он хотел вдавить меня в себя. Я потерялась. Между головой и телом шёл бой: разум бил тревогу, а тело… тело жаждало его так сильно, что это было мучением.

Я подняла взгляд, пытаясь удержаться, не раствориться в нём, и сказала, почти шёпотом:

— Вчера я… виделась с твоей матерью.

Будто молния ударила в ясное небо. Он замер. Его горячее дыхание ещё касалось моей кожи, но в следующую секунду его руки спали с моей талии. Он отстранился, и в его взгляде мелькнуло что-то острое, опасное — не страсть, а холод.

— Она сама к тебе пришла? — спросил он низко, будто каждое слово отдавалось ударом по воздуху.

— Вызвала за мной машину, — я выдохнула, чувствуя, как сердце падает куда-то в пустоту.

Он провёл рукой по лицу, словно стирая маску, и усмехнулся коротко, без тени веселья.

— Что ей нужно было? — спросил.

Я горько усмехнулась.

— А ты как думаешь?

Он отвернулся, посмотрел куда-то в сторону дороги, и его плечи напряглись.

— Оля, она… больна. Ты понимаешь? Иногда она делает вещи… — он искал слова, явно не находя нужных. — Она не всегда понимает, что творит.

Я смотрела на него и чувствовала, как внутри всё скручивается в узел. Он оправдывал её. Ту, кто с холодной усмешкой ткнула меня в моё прошлое, в мои шрамы. Ту, кто показал мне его рядом с другой женщиной и унизила меня до основания.

— Ты защищаешь её, — мой голос дрогнул, и я почувствовала, как по щекам катятся предательские слёзы.

Он обернулся. В его взгляде уже не было прежнего жара — только усталость и непонятная вина.

— Это моя мать. Я не могу иначе.

Я отвела взгляд, потому что иначе задохнулась бы от этой боли. Внутри было чувство, будто я снова маленькая девочка из детдома, которая тянется к теплу, а её отталкивают, как ненужную.

—А кто я для тебя, Рома? — слова сорвались, прежде чем я смогла их удержать. — Развлечение? Пока она ищет тебе «достойную»?

Тишина. Он смотрел на меня, стиснув челюсти так, что на висках заходили желваки.

И в эту тишину вдруг раздался звонок его телефона. Он посмотрел на экран — и я всё увидела. На дисплее ярко светилось имя: Анастасия.

Его мать была права?

Он сжал телефон в руке, но не стал сбрасывать звонок.

— Да, Настя, — его голос стал спокойным, мягким. Его глаза прожигали меня, неотрывные, цепкие, будто он хотел удержать меня этим взглядом, а голос… принадлежал другой.

Я стояла и слушала. Каждое слово, которое он произносил, резало внутри, как нож. Его "угу", его тихое "я помню", его ровное дыхание в трубку. И всё это — с ней.

Грудь сжала такая боль, что я едва могла вдохнуть. Я отвернулась, потому что иначе распалась бы прямо у него на глазах. И ушла. Просто развернулась и пошла прочь, шаг за шагом, хотя ноги дрожали так, что казалось, я сейчас рухну.

Толпа шумела вокруг, огни города резали глаза, но я шла, чувствуя, что в мире стало пусто.

Телефон в руке дрогнул. Я машинально взглянула на экран.

Сообщение.

От детектива.

"Ольга. Кажется, мы нашли то, что искали."

Глава 22. Роман

Я толкнул дверь плечом и шагнул в комнату.

Запах лекарства и стерильности сразу ударил в нос. Мать лежала на белоснежной простыне, тонкая, как будто ещё меньше, чем я её запомнил утром. В вену шла капельница, прозрачная жидкость медленно капала, раздражая меня одним только звуком.

А рядом — Настя. Встала, как только увидела меня, тут же подскочила, глаза округлились, губы дрогнули:

— Рома, я… я не могла дозвониться до тебя!

Я дёрнул уголком губ. В курсе. Звонила именно тогда, когда я держал Олю, а её взгляд рвал меня на куски. Господи… от одной этой памяти по жилам ударило жаром. Как она смотрела на меня — не как на любимого мужчину, а будто я предатель. И ушла, оставив меня с этим чёртовым чувством пустоты.

Я стряхнул мысли, сжал челюсть и подошёл к кровати

— Мам, — голос мой прозвучал глухо, низко, я даже сам услышал в нём напряжение. — Как ты?

Ирина Олеговна повернула голову, бледная, но улыбающаяся. Сука, как же умеет она прятать слабость. Даже тут, с капельницей, пытается держать видимость железной леди.

— Ромочка… — протянула она, и улыбка вдруг стала мягче. — Ну наконец-то. Я уж думала, не дождусь.

Я сел рядом, наклонился, обхватил её ладонь своей. Холодная. Неприятно холодная, от чего по спине пробежал озноб.

— Твою мать, ну зачем доводить себя до такого? — выдохнул я сквозь зубы, не удержавшись. — Ты себя гробишь, мам.

Она только качнула головой.

— Всё не так страшно, как выглядит. Просто… устала.

Настя тем временем ёрзала возле меня, опустила глаза, будто боялась встрять. Её голос дрогнул:

— Она упала в обморок, Ром. Я испугалась…

Я резко посмотрел на неё. Да, благодарен, что рядом оказалась. Но сейчас всё внутри сжато до боли, и я не мог позволить себе расплыться в «спасибо».

Мать слегка сжала мою ладонь — едва ощутимо, но я понял: успокойся.

Я уставился на её лицо, бледное, с лёгкой тенью под глазами, и внутри стало по-настоящему страшно. Этот страх был мужской, жесткий, как кулак, — от него не убежишь. Я мог порвать любого, кто обидит меня или моих близких, но вот от этого — от беспомощности перед её телом — я был бессилен.

— Мам, — сказал тихо, и голос мой дрогнул так, как я себе никогда не позволял. — Только не вздумай меня пугать. Я тебе говорю, понялa?

Она улыбнулась, и глаза её блеснули какой-то тёплой, почти материнской иронией.

— Ромочка… мой мальчик.

И в этот момент я понял: я не выдержу, если с ней что-то случится.

— Анастасия, подойди, милая.

Настя подошла бесшумно, я почувствовал её лёгкий парфюм — сладковатый, дорогой, слишком «правильный» для этого зловонного стерильного воздуха. Мать подняла на нас обоих ясный, деловой взгляд, будто мы сидим на совете директоров, а не у её капельницы.

— Надо ускориться со свадьбой, — произнесла она ровно. — В ближайшее время. Без затяжек, пока все благоприятные обстоятельства на нашей стороне.

В меня будто вонзили шило. Слова скользнули по нервам, как лезвие. Всё тело изнутри сказало «нет». Громко, отчётливо.

— Мама, — я даже не узнал свой голос — хриплый, низкий, — можно тебя на минуту?

Я посмотрел на Настю.

— Оставь нас, пожалуйста.

Она кивнула, опустила глаза и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Мать перевела взгляд на меня — и в нём сразу исчезла вся нежность. Встала холодная сталь, знакомая с детства.

— Говори, — коротко.

— Ты виделась с Олей? — спросил я прямо, не желая обводных манёвров.

Лицо у матери едва заметно дёрнулось — как у человека, которому бросили в лицо ледяную воду. Голос стал ниже и суше:

— Если ты о той девушке, о которой я вынуждена была узнать, — да. И этого разговора достаточно, чтобы покончить с глупостями.

— Это не глупости, — я шагнул ближе. — Это моя жизнь.

— Твоя жизнь — часть нашей, — перебила она, не повышая голоса и оттого ещё жёстче. — И ты не имеешь права тащить в дом… простите, кого угодно. Никаких случайных женщин. Никаких сироток. Никаких «историй из трущоб», которые красиво звучат в дешёвых фильмах, но ломают фамилии вроде нашей. Ты меня понял?

— Я понял, что ты готова растоптать меня и всё, что мне дорого, ради картинки, — прошипел я. — Но со мной это не пройдёт.

Её глаза сузились.

— Ультиматум, Роман. Либо ты прекращаешь этот фарс и делаешь то, что должен, — свадьба с Любимовой, объединение активов, спокойствие для меня и твоего отца, — либо…

Она сделала паузу, и в этой паузе звякнула капля в трубке, как будто ставя двоеточие.

— Либо ты уходишь из холдинга. Полностью. От Совета, от фондов, от всего. И тогда уже разбирайся со своей «любовью» сам, без наших имён, гарантий и ресурсов. Я добьюсь, чтобы ваша компания по разработке люксовых машин потерпела крах. Не подводи своих друзей, сынок.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я выругался шёпотом.

— Что?

— Ты все слышал, — спокойно отозвалась она.

— Ты правда это сделаешь? — спросил я тихо. — Причем здесь наша компания с пацанами? Всё это ради имиджа?

— Ради тебя же, — холодно сказала она. — Ради твоего будущего, которое ты готов похоронить ради… увлечения.

Я хотел рявкнуть, хотел ударить кулаком по стене, но в этот момент её взгляд «поплыл», ресницы дрогнули, она попыталась приподняться — и оступилась обратно на подушку, лицо ушло в серый тон.

— Мам? — я подался вперёд. — Мам!

Пальцем ударил по кнопке вызова. Влетела медсестра, которая приехала к нам домой сегодня ставить капельницу. Щёлкнула тонометром, проверила капельницу, поправила подушку, уверенным движением подлила раствор. Я стоял, как идиот, с растопыренными пальцами — ни защитить, ни вытащить, ни откупиться.

Через пару минут дыхание у матери выровнялось, цвет чуть вернулся в щёки. Она прикрыла глаза, и в этой правильной паузе я вдруг понял: неважно, истинный это обморок или инстинктивный манёвр — страх во мне настоящий. И он меня ломает.

Я вышел в коридор, когда убедился, что всё стабильно. Настя поднялась со стула, тревожно глядя на меня.

— Ты в порядке? — спросила шёпотом. — Можем… поговорить?

— Пойдём, — буркнул я и повёл её на кухню.

На кухне было светло и пусто, как в музее белой плитки. Я открыл окно, впустил морозный воздух, вытащил сигареты. Поджёг. Сделал два вдоха — и тут же из моих пальцев ловко выдернули сигарету.

— Здесь нельзя, — Настя щёлкнула пальцами, погасила её о край раковины.

— Ты мне ещё не жена, чтобы устанавливать свои правила, — я повернулся к ней, опершись ладонями о столешницу.

Она выдержала мой взгляд. Ни комплекса, ни испуга — женщина, привыкшая к чужой силе и собственной власти.

— Ты против свадьбы? — спросила прямо.

Я усмехнулся, но в смехе не было веселья.

— Против того, чтобы делать вид, будто у нас что-то есть, кроме фамилий. Но у матери проблемы со здоровьем, — выговорил я, глядя в окно, где чёрный двор резал свет фонаря. — Ты понимаешь, что любой мой шаг — это удар по её сердцу. Я не был готов к тому, что всё так… .

Она села на столешницу, чуть наклонилась ко мне, положила ладонь на мою руку. Голос её был тихим, почти ласковым:

— Ты ведь понимаешь, Ром, что всё это не про любовь. Любовь — сказка для бедных. У нас всё проще: власть, фамилии, сделки. Ты получаешь свободу для своих… развлечений, — она едва заметно усмехнулась. — А я — статус. Красиво, удобно, выгодно.

Она провела пальцами по моему запястью, как будто проверяла пульс.

— И потом, твоя мать не вечна. Неужели хочешь её расстроить в последние годы?

Я отодвинул её руку.

— Не трогай.

— Боишься, что сорвёшься? — она склонилась ближе, её волосы скользнули по моей щеке. — Я могу быть очень… убедительной.

— Хватит, Настя.

— Ну что ты как мальчишка? — теперь её голос стал твёрже, холоднее. — Ты же знаешь правила этой игры. Здесь нет «люблю» или «не люблю». Есть «надо» и «нельзя». А твоя… как её? Оля? Она не для тебя. Ты же сам понимаешь.

Я резко схватил её за запястье и оттолкнул в сторону.

— Ещё раз попробуешь говорить об Оле с таким пренебрежением... Слышишь?

Она отшатнулась, но в глазах мелькнула довольная искорка — будто она добилась нужного эффекта.

— И что тогда? Отменишь свадьбу? — прошипела она.

Я отвернулся, закурил вторую сигарету.

Дверь тяжело закрылась. Я остался в белой, слишком чистой кухне, опершись ладонями о стол, чувствуя, как пальцы дрожат — злость, никотин, усталость, чёрт знает что ещё, всё перемешалось до тошноты. Я вытащил телефон, набрал абонент «Оля» — и застыл. Сколько можно делать ей больно? Сколько можно держать её на краю? Телефон выключен или находится не в зоне обслуживания.

Бар был полутёмный, с тихим гулом голосов и запахом виски, пролитого где-то на соседний столик. Я сел напротив Демковского, он уже крутил стакан с бурбоном, как будто гадал на нём.

— Ну что, брат, — ухмыльнулся он, — жив-здоров, а выглядишь, как будто тебя танком переехали.

— Нормально всё, — буркнул я, заказав себе двойной.

— Раз нормально, — говорит он. — тогда нахрен мне звонил, я знаешь ли отлично проводит время с двумя цыпочками.

Я усмехнулся краешком губ, но промолчал.

— Короче, — продолжил он, — Марк зовёт на своё день рождения, — он подмигнул. — Ты идёшь, же?

—Ага, — я сделал глоток, почувствовал, как внутри разливается тепло. — Хотя сейчас вообще не до тусовок.

— Тебе не до тусовок, — Демковский хитро прищурился. —потому что у тебя свадьба намечается.

Я посмотрел на него косо.

— И что?

— Да ничего, — он пожал плечами. — Просто видно, что тебя это грызёт. Ты сидишь, будто в кандалы закован.

Я хотел что-то отрезать, но он поднял руку.

— Не гони, Ром. Я ж не твоя мать и не твоя невеста. Я друг. И как друг скажу: если ты сам себе не признаешься, что хочешь жить по-своему, тебя просто сломают.

Я молча докурил сигарету и затушил её в пепельнице.

В этот момент у него завибрировал телефон. Он глянул на экран и, не стесняясь, улыбнулся во весь рот. Я заметил, как он пролистывает сторисы. Сестра Марка. Узнал сразу — её фото мелькали ярко, свело.

— С каких пор ты следишь за сестрой Марка? — спросил я, поднимая бровь.

Демковский вскинул глаза и расхохотался слишком громко, неестественно.

— Ха! А что, нельзя, да?

— Ты придурок, — сказал я без эмоций.

— Так и есть, — он снова засмеялся, откинулся на спинку диванчика и сделал глоток. — Но, слушай, жизнь короткая. Почему бы не… развлечься?

Я нахмурился.

— Сестра Марка — это табу.

— Табу… — он растянул слово, словно пробовал его на вкус. — Табу для кого? Для него?

— Ты нарываешься, Дэн, — сказал я спокойно, но с таким нажимом, что он перестал листать телефон.

Он усмехнулся, откинулся на спинку, сделал вид, что не понял.

— Да ладно тебе, Ромыч. Сестрёнка Марка — конфетка, факт. Я ж не слепой.

— Это не «конфетка». Это его семья. А ты сейчас нарываешься на проблемы.

Я видел, как его улыбка чуть дрогнула. Он допил бурбон, поставил стакан, потом выдохнул, уже без показного смеха.

— Слушай… — он провёл рукой по лицу, будто стряхивал маску клоуна. — Я ж не дурак. Я знаю, что она под запретом. У Марка с головой не всё спокойно, если речь идёт о сестре. Да и ты сам мне мозги вынесешь, если я реально полезу туда.

Я молчал, глядя на него, проверяя, врёт он или нет.

Демковский закурил, и голос его стал ниже, серьёзнее:

— Я могу быть идиотом, могу шутить, но я не настолько конченый, чтоб рушить дружбу ради девчонки. Не ссы, я всё понимаю.

Я сделал глоток, почувствовал, как от этих слов немного отпускает.

Демковский всё ещё что-то говорил, а я слушал его вполуха. Бурбон обжигал горло, дым висел в воздухе, а внутри меня не отпускала одна мысль об Оле.

Всё время, как будто фон — где-то на задворках сознания, но стоит отвлечься хоть на секунду, и её образ всплывает. Её глаза. Её голос. Чёрт возьми, её запах.

Я вспомнил тот благотворительный вечер. Зал, полный людей, шампанское, музыка, вспышки камер. Весь этот блеск, на который я привык смотреть с лёгкой ироничной улыбкой. Но в тот вечер всё, чего я хотел — это чтобы она стояла рядом. Чтобы её рука лежала на моём предплечье, чтобы я чувствовал её дыхание рядом. Чтобы она была частью моего мира, а я мог показать её всем.

Я скучал по ней так, что внутри всё выворачивало. Каждое её молчание било сильнее, чем любой скандал. Каждый её взгляд, полный недоверия, прожигал меня насквозь.

Я хотел быть рядом. Хотел, чтобы она верила. Чтобы, когда я беру её за руку, она знала — это навсегда.

Но вместо этого я сидел в прокуренном баре, пил бурбон и делал вид, что у меня всё под контролем.

Глава 23. Оля

Я сидела напротив Андрея Степановича, и казалось, что его кабинет давит на меня со всех сторон. Тусклая лампа под потолком едва освещала стол, заваленный папками и фотографиями, и этот полумрак напоминал мне допросную. Тикали часы на стене, размеренно, неумолимо, и каждый удар отдавался внутри — в груди, в висках.

Я сжимала руки на коленях так сильно, что ногти впивались в кожу. Я знала — сейчас что-то изменится. Может, всё.

— Ты уверена, что хочешь это услышать? — наконец произнёс Андрей Степанович. Голос у него был низкий, чуть хриплый, будто прокуренный. Он смотрел на меня исподлобья, серьёзно, будто хотел ещё раз дать мне шанс передумать.

— Да, — ответила я. И мой голос предательски дрогнул. — Иначе зачем я всё это затеяла.

Он медленно вытащил из папки фотографию и положил её на стол. На фото — знакомое лицо. Елена Харченко. Сильная, ухоженная женщина, чей голос ещё недавно звучал мягко и ободряюще в мой адрес. Моё дыхание перехватило.

— Это она, — сказал он, постучав пальцем по снимку. — Та самая.

— Что значит… она? — я подняла глаза, в них уже было отчаяние.

— Оля… — он вздохнул. — В архивах я нашёл следы. Не прямые, но достаточно, чтобы быть уверенным. Когда-то Елена Харченко носила другое имя. Мария Коваль.

Я будто провалилась сквозь землю. Слова доносились приглушённо, как через воду.

— Она… отдала меня в детдом? Она?..

— Да, — коротко кивнул он. — Она.

Мир закружился. Я прижала ладонь к губам, чтобы не закричать. Перед глазами стояло её лицо: уверенная улыбка, спокойный голос… и это же лицо — в моём прошлом.

— Но зачем? — спросила я глухо. — Зачем ей это было нужно?

— Предположительно — по чьей-то наводке. Она не твоя мать. — Он не стал ходить вокруг да около. — Такие вещи сами по себе не делаются. Её кто-то попросил. Или заставил.

Он достал ещё одно фото и сдвинул его ко мне. Я знала этот снимок. Белокурая женщина, сияющая, с яркой улыбкой — Анна. Та самая, с фотографии в рамке у Харченко. Тогда я не поняла, что между ними, но сейчас… сердце бешено заколотилось.

— Вот она, — сказал он. — Анна Дмитриевна Разумовская. Близкая подруга Харченко.

— Разумовская… — повторила я, шёпотом, как заклинание. — Кто она?

— Жена Сергея Владимировича Разумовского, — ответил он. — Очень влиятельный бизнесмен. Меценат, владелец нескольких компаний. У них большая семья: дочь Виктория, ей около двадцати. Салон красоты, который держит Анна, куплен мужем. Они ведут роскошную жизнь.

Я сжала кулаки.

— И что… она тоже знала?

— Не просто знала, — в голосе детектива послышалась сталь. — Я думаю, это она и есть та самая женщина, из-за которой всё и произошло. Именно она, скорее всего, настояла на том, чтобы тебя убрали из семьи.

— Почему? — я подняла на него глаза, полные слёз и гнева.

— Кому-то было не выгодно, что ты родилась, — сказал он тихо.

Я опустила голову. Уши горели, сердце стучало гулко.

— Значит… — я выдохнула. — Моя судьба решалась ими?

— Да, — подтвердил он. — И Харченко в этом сыграла ключевую роль.

Я закрыла лицо руками. Перед глазами — кадры из детдома: холодные стены, серые койки, пустые праздники. Их улыбки на фотографиях и мой голодный взгляд в то же время.

— Но, — продолжил Андрей Степанович, наклоняясь ко мне, — теперь у тебя есть шанс узнать всю правду. Я предупреждаю: дальше будет только тяжелее. Чем больше мы раскопаем, тем больше грязи всплывёт. Но если ты готова…

Я подняла голову. Слёзы текли по щекам, но внутри во мне зажигалось что-то другое. Яд. Решимость.

— Я хочу знать всё, — сказала я хрипло.

Он кивнул, медленно, как будто именно этого и ждал.

— Хорошо, — произнёс он. — Тогда у меня есть небольшой план. Необходимо ваше участие. Но вы можете и отказаться.

— Я в деле.

Андрей Степанович медленно достал новую папку. Толстая, со скрепками и пометками. Я слышала, как хрустят под пальцами его бумаги. Он раскрыл её и подтолкнул к себе, словно собирался перейти к главному.

—Так-так, — начал он. Голос у него был серьёзный, но без нажима, будто он понимал: каждое слово может для меня стать ножом. — Мы установили: Анна Дмитриевна Разумовская — близкая подруга Харченко. Настолько близкая, что та готова была замараться ради неё. Это ключ.

Я молчала, боясь прервать ход его мыслей.

— Сергей Владимирович Разумовский, муж Анны, — продолжил он, — человек серьёзный. Его бизнес крутится вокруг агропромышленного холдинга. Поставка зерна, масличных культур, переработка. Но самое важное — у него есть медийное направление. Несколько журналов, интернет-порталы, даже свой PR-отдел. Всё это работает на репутацию холдинга, создаёт картинку благополучия.

— И вы хотите, чтобы я… — я сглотнула, — …туда пошла?

— Да. — Он кивнул. — У тебя есть профессия. Ты редактор, журналист с недавнего времени. Это твой козырь. Мы не будем подделывать легенды, придумывать истории. Ты предложишь свои услуги профессионально.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я нахмурилась.

— Но… как я просто так туда попаду? Там же сотни желающих. А я только недавно стала редактором.

— Именно здесь пригодится Харченко, — в его голосе зазвенел металл. — Она подруга Анны. Через неё ты можешь “случайно” заинтересоваться сотрудничеством. Мол, хотела бы поработать с таким крупным холдингом, у тебя есть опыт в PR и медиа. Харченко сама откроет дверь — она же любит таланты и хвалит тебя. А когда окажешься внутри… сможем работать дальше.

Я слушала его и чувствовала, как во мне борются страх и дрожащая надежда.

— Но зачем? — спросила я наконец. — Если он… если Сергей Владимирович… вдруг мой отец, разве не лучше сказать прямо?

Андрей Степанович резко покачал головой.

— Нет, Ольга. Так не делается. Ты не представляешь, какой это уровень. Он либо отмахнётся, либо уничтожит тебя. Нужны доказательства. Мы должны понять, что на самом деле произошло тогда, почему Харченко отвела тебя в детдом, по чьему приказу. Возможно, всё это связано именно с Разумовским.

Я смотрела на его строгие глаза и понимала: он прав. Но всё равно внутри жгло.

— А если он… и правда отец? — прошептала я. — Что тогда?

— Тогда, у тебя будет выбор, — его голос смягчился. — Принять это или отвергнуть. Но сначала нам надо всё узнать.

Я закрыла глаза. Передо мной всплыло фото: Харченко и белокурая Анна, сияющая, роскошная. И рядом мужчина — высокий, с тёплой улыбкой и глазами, в которых почему-то было что-то знакомое. Я поймала себя на том, что сердце ударилось сильнее.

— Хорошо, — сказала я тихо.

Андрей Степанович кивнул.

— Вот это правильно.

Он отодвинул папку, закрыл её на защёлку и посмотрел на меня долгим, тяжёлым взглядом.

— Теперь главное — выдержка. Харченко поверит в тебя. Семья Разумовских — примет. А дальше всё будет зависеть от того, насколько глубоко ты сможешь зайти в эту семью.

На следующий день я сидела в кабинете у Харченко. Я смотрела на женщину, которая отдала ни в чем неповинного ребенка в детдом и глазом не моргнула. На столе перед ней лежала свежая стопка журналов, отпечатанных тиражом — её гордость. Она листала, улыбалась, словно гладя ребёнка.

— Ты знаешь, Оля, — она подняла глаза и прищурилась, — я много лет делаю этот журнал, но редко встречала в редакции людей, которые вкладываются душой. Ты — из таких.

— Спасибо, Елена Викторовна… — выдохнула я. — Это правда много значит.

Она улыбнулась, и я увидела в её глазах тот холодный огонёк, что мелькал иногда, когда она смотрела на людей не как на коллег, а как на фигуры в шахматной партии.

“Сейчас или никогда”, — подумала я.

Я сделала вид, что просто невзначай смотрю на журналы, и заметила фотографию — большой банкет, гости в дорогих костюмах. На заднем плане — Разумовская.

— У вас такие интересные материалы о благотворительности, — сказала я осторожно. — Особенно этот спецвыпуск… где вы писали о холдинге “АгроИнвест”. Разве это не компания Сергея Разумовского?

Харченко вскинула глаза.

— Ну надо же, ты заметила. — Она чуть усмехнулась. — Да, он у нас частый герой благотворительности.

Я кивнула, сделав вид, что просто проявляю профессиональный интерес.

— Наверное, работать с таким холдингом было бы престижно. У них ведь целое медийное направление…. Для журналиста вроде меня это было бы… — я притворилась, будто подбираю слово, — …большим шагом.

Она прищурилась, отставила бокал.

— Ты хочешь сказать, что думаешь туда податься?

— Не то чтобы прямо сейчас… — я улыбнулась чуть смущённо, стараясь выглядеть наивной. — Просто интересно. У меня есть опыт, я умею работать в редакции. Кто знает, может, когда-нибудь подвернётся шанс.

В её взгляде мелькнуло что-то. Я знала: она оценивает меня, просчитывает.

— Хм…Ты амбициозная, Оля. Это неплохо. Но такие компании не берут кого попало. Там нужны связи.

Я сделала вид, что вздыхаю.

— Да, понимаю. Я ведь никто, у меня нет покровителей.

Она вдруг рассмеялась тихо.

— Ну уж не скажи. Иногда всё решает не фамилия, а талант.

Я почувствовала, как в груди кольнуло. Мне показалось, что она почти намекнула: “Может, и я помогу тебе”.

Я решилась:

— Елена Викторовна… а вы ведь знакомы с Сергеем Разумовским, верно?

Её рука чуть замерла над журналом. Лишь секунду, но я это заметила

— Да, — произнесла она наконец. — Я дружу с его женой. А тебе это зачем?

Я торопливо переложила руки со стола на свои колени, прикрывая смущение.

— Просто. Подумала, вдруг… вдруг когда-нибудь смогу показать себя.

Она откинулась на спинку кресла и посмотрела на меня долгим, внимательным взглядом.

— Ты хитрее, чем кажешься, девочка.

Я улыбнулась, стараясь скрыть дрожь в руках.

Харченко чуть подалась вперёд, глаза её сверкнули лукаво, будто она наслаждалась моментом.

— Ну что ж, раз уж ты такая смелая… — она сделала паузу, смакуя каждое слово. — Думаю, я смогу устроить тебе встречу с Сергеем Владимировичем.

У меня внутри всё сжалось.

— Правда? — я постаралась изобразить удивление, как будто это было всего лишь приятное стечение обстоятельств.

Она улыбнулась — уверенно, снисходительно.

— Конечно. У него как раз есть пара вакансий. Ничего грандиозного, но для тебя — отличная возможность показать себя.

Я кивнула, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди.

— Это было бы… невероятно, Елена Викторовна.

Она отмахнулась рукой.

— Не обольщайся заранее. Разумовский человек строгий, иногда даже слишком. Слабых не терпит. Но если ты справишься… — она наклонилась ближе и почти шепнула: — …это может стать началом чего-то очень серьёзного.

Харченко встала, взяла со стола телефон и начала набирать сообщение.

— Дай мне пару дней. Я напишу ему, договорюсь.

— Спасибо, Елена Викторовна, — выдохнула я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, хотя ладони предательски вспотели.

Она обернулась и, прищурившись, посмотрела на меня ещё раз.

— Не благодари раньше времени. И … — тут она улыбается, — Оля, раз уж ты просишь о встрече с Разумовским, будь добра. Подготовь материал про Вершинина. Публика любит женихов из высшего света. Тем более одного из основателя нашей компании.

Я чуть не поперхнулась воздухом.

То есть, чтобы мне пробраться к своей правде, я должна расписать на глянцевых страницах его свадьбу? Свадьбу мужчины, который до сих пор снится мне по ночам?

Какое-то извращение судьбы.

Уже сидя у себя в кабинете я закрыла ноутбук, но изображение всё ещё стояло перед глазами.

В глянцевых строках, в улыбающихся фотографиях: «Наследник холдинга Вершинин с невестой выбирают банкетный зал для предстоящего торжества».

Она — в платье пастельного цвета, он — сдержанный, серьёзный, как всегда. И этот взгляд, его взгляд, устремлённый в объектив… такой знакомый и такой чужой теперь.

__________________________________________

Дорогие читатели, кому интересн жанр романтического фэнтези, приглашаю прочитать свою новинку "Проклятие моего дара".

Аннотация

На церемонии Откровения Кая Вельтрэн должна была получить дар светлой бытовой магии - как и каждая женщина из её благородного рода.

Но магия выбрала иначе.

Теперь она первокурсница факультета Тьмы. Боевая магия, проклятья, дуэли на заклинаниях и студенты с глазами, как у демонов. Её семья в шоке. Она сама - на грани паники. И хуже всего, что среди старшекурсников оказывается он - Дейлан Риварн.

Её злейший враг. Насмешливый, жестокий, опасно привлекательный. Представитель рода, с которым Вельтрэны враждуют уже два столетия.

Но кто и зачем засунул Каю в Тьму? Почему её дар срывает печати, которых не должно существовать? И почему с каждым прикосновением Дейлана её магия становится всё сильнее... и всё темнее?

Глава 24. Оля

Я стояла у зеркала и перебирала платья. Сегодня день рождение мужа моей подруги. Она настояла, чтобы я пришла — «никаких оправданий, Оля, ты должна быть рядом». И я не могла отказать. Прошёл месяц с тех пор, как они сообщили новость и приехали в Москву: Марина ждёт ребёнка. Для меня это было радостью — настоящей, чистой, без зависти. Впервые за долгое время я радовалась за кого-то так искренне, будто речь шла обо мне самой.

Я выбрала простое тёмно-синее платье, которое подчёркивало фигуру, но не выглядело вызывающе. Немного туши, лёгкая помада, волосы я собрала в свободный пучок. Мне хотелось выглядеть женственно. Всё-таки это домашний вечер, не официальный приём.

Пока я собиралась, мысли то и дело уводили меня в сторону. Слишком много всего навалилось за последнее время — Харченко, её скрытые игры, эти чёртовы фотографии, план Андрея Степановича… Иногда казалось, что я играю в шахматы, даже не видя доски. Но сегодня я решила отложить всё. Сегодня — только Марина и Марк.

Дом, в который они пригласили гостей, был залит мягким светом. В окнах первого этажа мелькали тени, слышался смех. Я глубоко вдохнула и позвонила в дверь.

Дверь распахнулась почти сразу. На пороге стояла Марина — в лёгком домашнем платье, с сияющими глазами и всё такой же естественной улыбкой. Она слегка округлилась — и это делало её ещё более красивой, какой-то спокойной, женственной.

— Оля! — она обняла меня крепко-крепко. — Как же я рада тебя видеть!

Я тоже прижалась к ней, чувствуя её тепло.

— Ты просто светишься, Маришка, — сказала я искренне. — Счастье идёт тебе к лицу.

Она засмеялась, провела меня внутрь. В гостиной уже хлопотал Марк — расставлял бокалы, ставил на стол закуски. Когда он увидел меня, то широко улыбнулся.

— Ольга! — сказал он своим громким, уверенным голосом. — Проходи, чувствуй себя как дома.

Я поставила подарок на стол — небольшой свёрток в красивой упаковке. Внутри был кожаный ежедневник с гравировкой и ручка — мне показалось, что это подойдёт Марку, человеку деловому и всегда организованному.

— Это тебе, — я протянула пакет. — Пусть помогает держать под контролем все твои великие планы.

Марк рассмеялся, благодарно кивнул и поцеловал меня в щёку.

В комнате было уютно: мягкий свет ламп, запах свежей выпечки и что-то родное, домашнее. Марина пригласила меня пройти в гостиную и тут я увидела его.

Не в идеально сидящем костюме, не в том безупречном облике бизнесмена, к которому я уже привыкла. На нём был простой серый свитер, джинсы, он сидел на диване свободно, расслабленно, почти по-домашнему. И от этого он казался ещё опаснее. Чёртово сочетание силы и простоты. Казалось, я впервые вижу его настоящим.

Но главное — он был не один.

Рядом с ним, ближе, чем я могла вынести, сидела Анастасия Любимова. И выглядела она так, будто собралась не на уютный вечер у друзей, а как минимум на бал или приём. Яркое платье, подчёркивающее каждую линию фигуры, идеальная укладка, слишком броский макияж для домашнего ужина. В её взгляде было что-то хищное — как у кошки, которая метит территорию.

Когда я вошла, Роман чуть поднял глаза. Его взгляд скользнул по мне — быстро, как тень, но я почувствовала, как внутри что-то дрогнуло. Ничего нельзя было прочесть на его лице: ни удивления, ни радости, ни раздражения. Только эти чёртовы тени в его взгляде, от которых у меня пересохло во рту.

А вот Настя, наоборот, отреагировала активно. Она встала, словно хозяйка вечера, и пошла ко мне, её каблуки чётко стучали по полу.

— Добрый вечер, — протянула она с улыбкой, которая была слишком сладкой, чтобы быть настоящей. — Анастасия. — Она сделала паузу и, чуть приподняв подбородок, добавила: — Невеста Романа.

Последние слова прозвучали как вызов. Словно ей нужно было обозначить это вслух, прямо передо мной, чтобы утвердить свою власть.

Я протянула ей руку и ответила вежливо, спокойно, хотя внутри всё клокотало.

— Ольга. Бывшая коллега Романа Дмитриевича.

Наши пальцы встретились, её рукопожатие было слишком крепким, как будто она пыталась показать силу. В её взгляде читалась насмешка, но я лишь сжала губы и улыбнулась в ответ, хотя улыбка эта была ледяной.

За моей спиной раздался голос Марины:

— Оля, проходи, садись рядом со мной!

Я с облегчением отошла в сторону, оставив Настю возле Романа. Но пока я шла к дивану, ощущала на себе его взгляд. Тяжёлый, немой, будто он хотел что-то сказать… но не сказал.

Я старалась держаться так, будто всё в порядке. Смеяться вместе с Марком, отвечать на приветствия гостей, изображать лёгкость. Но внутри всё рвалось на куски.

Роман сидел на диване, и между нами — пропасть. Я не подошла к нему, даже не поздоровалась. И это было похоже на молчаливый крик. Его взгляд жёг, но я упрямо отворачивалась, делая вид, что слишком занята разговором с кем-то ещё.

Конечно, он должен быть здесь. Друг Марка, его партнёр, почти семья. Но я не думала… не хотела даже представить, что он придёт не один. Что приведёт её. Эту Настю, разодетую так, словно она вышла на сцену, чтобы доказать всем, что выиграла главный приз.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Марина внимательно следила за мной. Я пыталась улыбаться, но её глаза видели глубже. Она взяла меня за руку — так естественно, так по-дружески крепко.

— Оля, пойдём, — сказала она вдруг, поднимаясь. — Поможешь мне с пирогом.

Мы прошли в кухню. Тихо, пусто, лишь запах корицы и яблок наполнял воздух. Марина закрыла за нами дверь, обернулась и посмотрела прямо в глаза.

— Что случилось? Почему Вершинин буравит тебя взглядом?

Я вздохнула. Сердце било в виски. Слова стояли комом в горле. Но скрывать уже не было сил. Я облокотилась на столешницу и выдохнула:

— Мы были вместе.

Взгляд подруги стал ошеломлённым. Она даже привалилась к столу, будто её ударили.

— Подожди… вместе? Ты хочешь сказать, что вы… — она запнулась, глаза расширились ещё больше. — Господи, Оля, ты спала с Романом Вершининым?

Я отвернулась, стыд и боль смешались в груди.

— Да, — выдохнула я, — махнула рукой в сторону гостиной, словно сквозь стены могла показать ей картину. — У него есть невеста. Его мать ненавидит меня. А он… он не может определиться.

Марина смотрела на меня, не веря своим ушам.

— Оля… почему ты раньше ничего не сказала?

— Потому что не хотела грузить тебя своими проблемами... — слёзы защипали глаза.

— Такие глупости. Ты должна мне говорить обо всем. — Марина крепко меня обняла.

Она протянула ко мне руки, крепко обняла, прижимая к себе так, будто хотела защитить от всего мира.

— Олечка, — сказала она тихо, но твёрдо, — я даже не знаю, как всё это у вас получилось… Но одно я знаю точно. Если он потеряет тебя — он дурак. Совсем дурак.

Я закрыла глаза, прижавшись к её плечу, и сдерживала слёзы. Внутри всё рвалось наружу, но эти слова… они стали спасательным кругом в тот момент.

Мы с Мариной вернулись, когда дом уже наполнился звуками голосов и смеха. Гости прибывали один за другим. В воздухе пахло запечённым мясом, вином и чем-то уютным, домашним — ароматами праздника.

В этот момент распахнулась дверь, и в гостиную вошла мать Марка — элегантная женщина в светлом костюме. Рядом с ней шла девушка — высокая, хрупкая, с длинными волнистыми тёмными волосами и блеском живых карих глаз.

— Мама! Алисия! — воскликнул Марк и тут же встал со своего места.

Сестра буквально бросилась к нему на шею, звонко смеясь.

—С днем рождения, братец! — сказала она по-испански, и он, не хуже отвечая на её языке, закружил её в объятиях.

Все заулыбались, наблюдая за этой трогательной сценой.

В углу гостиной, полуспиной ко всем, стоял Демковский. Он оживлённо о чём-то говорил с одним из приятелей Марка, жестикулируя так, будто рассказывал самую невероятную историю. Его смех был громким, заразительным — и всё же я уловила, как его взгляд несколько раз скользнул в сторону Алисии.

Когда все расселись за длинный стол, начался настоящий праздник.

— Ну что, — поднял бокал Марк, — спасибо, что пришли. Сегодня я становлюсь на год старше, а через несколько месяцев — и отцом. Честно, я даже не думал, что жизнь умеет так удивлять.

— Это всё благодаря Марине, — сказала мать Марка, улыбаясь. — Я вижу, как она заботится о тебе.

— О, мама, хватит, — засмеялась Марина, покраснев. — Ты меня смущаешь.

— Смущайся, смущайся, — подмигнул Демковский, поднимая свой бокал. — Но, Марк, запомни: ребёнок — это тебе не новая машина. Вернуть не получится.

— От тебя совет как от козла молоко, — отмахнулся Марк. — Ты бы сам для начала женился.

— Зачем? — усмехнулся Демковский. — Мне и так хорошо.

Смех прокатился по столу.

Я сидела дальше от парочки Ромы, но могла видеть как Настя положила ладонь на его руку, чуть подалась к нему и сказала так, чтобы слышали все:

—Рома, нам тоже нужно нагонять твоих друзей. Я хотела бы большую семью и как минимум троих детей. Что думаешь, любимый?

Я почувствовала, как что-то кольнуло в груди.

— Прекрасно, — бросил Рома коротко, отводя взгляд.

Марк поспешил сменить тему:

— Давайте выпьем за здоровье!

Все подняли бокалы, гул голосов заполнил комнату.

Я украдкой посмотрела на Рому. Его лицо оставалось непроницаемым, но пальцы сжимали ножку бокала так, будто он хотел её сломать.

Я украдкой посмотрела на Рому. Его лицо оставалось непроницаемым, но пальцы сжимали ножку бокала так, будто он хотел её сломать.

А рядом, на другом конце стола, Демковский снова громко смеялся, рассказывая какую-то очередную байку, и все заулыбались. Но я заметила: смех смехом, а его взгляд скользнул по Алисии. Сначала будто случайно, потом чуть дольше, чем положено. Он как будто изучал её, примерял в уме какой-то собственный сценарий.

Алисия, поймав этот взгляд, слегка улыбнулась. Юношески открыто, без задней мысли — или, наоборот, слишком осознанно? Трудно было понять. В её глазах блеснуло что-то лёгкое, игривое.

Демковский прищурился, наклонился к бокалу и прикрыл улыбку тенью руки, но в его манере было что-то такое, что заставляло насторожиться.

Марина в этот момент о чём-то болтала с матерью Марка, Настя снова демонстративно держала руку на Роме, а вся остальная компания увлечённо обсуждала предстоящий футбольный матч.

Пока все были заняты разговорами я ускользнула в уборную. Подняла глаза на своё отражение в зеркале: красные глаза, подводка поплыла, губы дрожат. Брызнула ещё раз ледяной водой, будто это могло смыть всё то, что разъедало меня изнутри. Но в горле стоял ком, и он не уходил.

Я забыла закрыть дверь. И именно в тот момент, когда я сжала края раковины, пытаясь собрать себя по кусочкам, дверь тихо приоткрылась.

— Оля…

Я вздрогнула. В проёме стоял Вершинин.

— Ты плакала, — его голос стал низким, почти хриплым.

Я резко отвернулась, пытаясь сделать вид, что просто поправляю макияж.

— Не выдумывай. У меня всё в порядке.

Он зашёл внутрь и закрыл за собой дверь. Комната сразу стала тесной, воздух густым. Я чувствовала, как меня начинает трясти — от злости, от боли, от того, что стоило ему приблизиться, как тело предательски отзывалось.

Глава 25. Оля

Я стояла у раковины, капли воды медленно стекали с лица, смешиваясь с дрожью внутри.

— Вы хорошо смотритесь, — выдавила я с хрипотцой, пытаясь проглотить ком в горле, но голос все равно предательски дрогнул.

Он сделал шаг ко мне, взгляд тяжелый, усталый, будто сам себе не принадлежит.

— Я не хотел приходить с ней, — его голос звучал глухо. — Но…

Я перебила, не в силах слушать:

— Но всё-таки пришёл.

Он задержал дыхание, и в тишине маленькой уборной я слышала только собственное сердце.

— Оль, я понимаю, что ты злишься, — сказал он, прижимая ладонь к дверному косяку, словно искал опору. — Но моя мать больна… и её последнее желание — чтобы я женился на Любимовой.

Слово «последнее» вонзилось в меня иглой. Я не могла спорить, не могла злиться — только сжала пальцы в кулаки, чтобы не задрожать.

— Так чего же ты ждёшь? — выдохнула я горько. — Женись.

Глаза наполнились слезами. Щёки обжигало, и это было даже не от стыда — от боли.

Он подошёл ближе. Так близко, что между нами не осталось воздуха. Его пальцы коснулись моего лица — тёплые, осторожные, нежные. Он вытер слёзы, которые я уже не могла сдержать.

— А люблю я тебя, — произнёс он тихо, будто клятву.

Сердце сжалось так сильно, что я едва удержалась на ногах. Я не верила словам, я боялась им верить, но когда он наклонился — я уже не смогла сопротивляться. Его губы коснулись моих. Сначала мягко, почти несмело, но боль и тоска в нас двоих слились в одно, и нежность перерастала в жадную, отчаянную страсть.

Слёзы текли по моим щекам, но я не отталкивала его. Наоборот, тянулась к нему, потому что знала: как бы это ни закончилось — без него я просто не смогу.

— Я что-нибудь придумаю, — прошептал он, заканчивая поцелуй. — Оля, я не хочу этой свадьбы. Ни одной её минуты.

Его слова ударили в меня током. Я заморгала сквозь слёзы, вцепилась в его свитер, чтобы не рухнуть прямо на кафель.

— Но твоя мать… — голос дрожал, каждое слово давалось с трудом. — Она ни за что этого не допустит.

— Чёрт с этим, — рыкнул он вдруг низко, зло, как мужчина, загнанный в угол. Его рука крепче обхватила мою талию, вторая прижала к себе так, что мне показалось — он никогда не отпустит. — Я не могу, понимаешь? Не могу связать свою жизнь с той, которую не люблю.

Я замерла. В его глазах — столько боли и ярости, и в то же время нежности, что я потерялась между страхом и счастьем.

— Я попробую этому помешать, — сказал он, чуть отстраняясь, но пальцы его всё ещё сжимали мою руку. — Я сделаю всё, чтобы мать поняла. Чтобы она смирилась. Но… дай мне время.

Я смотрела на него, и сердце рвалось пополам: одна половина верила каждому слову, жадно хватала эту надежду, а вторая тихо шептала: «Ты знаешь, чем всё закончится».

— А если она не смирится? — прошептала я, опуская глаза. — Если ты не успеешь?..

Он снова поднял мой подбородок пальцами, заставив посмотреть на него. Его взгляд был тёмным, решительным, почти жестоким.

— Тогда я всё равно найду выход. Клянусь тебе, Оля. Я не отдам тебя никому.

Его слова прозвучали так, будто он готов был разрушить весь мир ради этого. И мне страшно, и сладко было одновременно.

Всю ночь я ворочалась, вспоминая его слова. «Я что-нибудь придумаю… Я не отдам тебя». Эти обещания звучали в голове, как заклинание, и я верила ему, глупо и отчаянно, как верят только женщины, уже проигравшие войну с собственным сердцем.

А наутро — привет, реальность.

Харченко с холодной улыбкой вручила мне задание: написать статью о предстоящей свадьбе Романа Вершинина ввзамен на собеседование у Розумовского. Ирония судьбы? Нет, скорее злой её смех.

Собравшись, я пришла к нему в кабинет. Первым делом меня встретила новая секретарша — юная, с идеально уложенными локонами и улыбкой «Барби». Я вздохнула — как быстро меняются времена…

В дверях он поднял голову от бумаг. Удивление — настоящее, без тени игры.

— Оля?

— Не радуйся так сильно, — буркнула я, заходя с блокнотом и ручкой. — Я по делу.

— Жаль, что ты больше не моя секретарша, — усмехнулся он, и в его голосе было слишком много тепла, чтобы я могла его игнорировать.

Я села напротив и открыла блокнот.

— Что ж. Мне поручено… — я глотнула воздух, стараясь сказать это как можно спокойнее. — Написать статью о твоей скорой женитьбе.

Ручка дрожала в руках, но я старалась выглядеть профессионально.

Рома прищурился и откинулся на спинку кресла.

— Ты шутишь?

— Серьёзно? — я подняла бровь. — Думаешь, у меня чувство юмора настолько извращённое, чтобы самой придумывать подобные задания?

Он провёл ладонью по лицу и усмехнулся с горькой иронией.

— Ну давай, спрашивай. Я готов рассказать всё о своей счастливой судьбе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я закусила губу и уставилась в блокнот.

— Хорошо. Вопрос первый. Как вы познакомились с вашей… невестой?

Он склонил голову набок.

— А ты правда хочешь это слышать?

— Мне нужно это записать, статья должна быть правдивой, а иначе… будь честен со мной, — сказала я, стараясь придать голосу деловитость. — Так что выкладывай. Где были? В ресторане?

Он усмехнулся.

— Хм. Можно я отвечу честно? Я её не выбирал. За меня выбрали.

Я моргнула, и на секунду захотелось засмеяться — от абсурдности всего этого.

— О, прекрасно. «Невеста по заказу».

— Ты издеваешься, — пробормотал он, глядя на меня так, что в груди всё снова сжалось.

Я откашлялась и сделала пометку.

— Вопрос второй. Где планируете свадьбу?

Он склонился вперёд, взгляд стал тёмным, серьёзным.

— Надеюсь, нигде.

Я замерла, глядя на него. Он говорил это так, будто обещал.

Но мне оставалось только улыбнуться натянуто, как будто это всё шутка.

— Нужно отвечать правдиво.

Он медленно наклонился ко мне через стол, его глаза блеснули.

— Я и говорю правду.

— Следующий вопрос, — голос мой дрогнул, но я подняла взгляд. — Вы уже… спали?

Ручка застыла над страницей.

Рома медленно приподнял бровь, в уголках губ появилась опасная улыбка.

— Ты правда это собираешься включить в статью?

— Я… — на мгновение закрыла глаза, тяжело вдохнула. — Мне нужно знать.

Он чуть наклонился вперёд, опёрся локтями о стол, глядя прямо в меня — как будто видел не только глаза, а душу целиком.

Я шумно выдохнула, чувствуя, как жар подступает к щекам. Ручка с глухим стуком упала на блокнот. Всё — хватит игры в профессионализм.

Я встала, отложив записи в сторону, и подошла ближе. Он сидел в кресле, спокойно наблюдая за каждым моим шагом, как хищник, который знает: жертва всё равно сама придёт.

— Ты не ответил, — мой голос был глухим, едва слышным, но твёрдым.

— А ты ревнуешь? — его смех был низкий, с хрипотцой, слишком интимный, слишком соблазнительный.

— Просто… ответь, — прошептала я, чувствуя, что дрожу.

Он посмотрел прямо в мои глаза и сказал спокойно, с какой-то мучительной нежностью:

— Я хочу только одну девушку.

Пауза. Его рука потянулась вперёд, поймала мою ладонь. Его пальцы обхватили её крепко, уверенно, и он медленно поднёс к губам. Тёплые прикосновения его рта обожгли кожу.

— И эта девушка стоит прямо передо мной.

Я задохнулась. В его глазах — тёмные, греховные искры, которые обещали всё и сразу: и нежность, и запретную страсть. Я знала, что должна отстраниться, что это опасно, но тело предало меня.

Он резко потянул меня к себе. Я оказалась между его колен, почти упав на него, и теперь наши лица были в опасной близости. Его дыхание — горячее, частое — касалось моей щеки.

— Ты понятия не имеешь, как я схожу с ума рядом с тобой, — прошептал он, его губы скользнули к моему уху.

Я закрыла глаза. Его руки уже обнимали меня за талию, медленно, властно, притягивая всё ближе. Я чувствовала, как его тело напряглось, как будто каждое его движение — борьба с самим собой. Сколько раз я мечтала оказаться рядом с ним именно так совсем близко. Ещё тогда, когда я была лишь его секретаршей, я украдкой ловила его взгляд, думала, каково это — почувствовать его руки, его дыхание, его желание. И теперь я действительно оказалась там, где мечтала быть.

Я дрожала, сердце гулко стучало. В груди теснилось желание, которое не оставляло места воздуху.

Коснулась его губ — сначала осторожно, как будто боялась поверить, что имею право. Но он тут же ответил, жадно, горячо, властно. Поцелуй слился в бурю — нежность перерастала в страсть, губы жгли, дыхание сбивалось, и я больше не думала ни о чем.

Только он.

Мои руки, дрожащие от возбуждения, достигли его ширинки. Ткань его брюк казалась непреодолимым препятствием, но я не торопилась, наслаждаясь ощущением его тела под ней. Я провела пальцами по контуру, чувствуя напряжение, готовое вырваться наружу. Он вздрогнул, издав глухой стонущий звук, который пронзил меня до самой глубины души. Его поцелуй стал еще более настойчивым, полным нетерпения. Я отвечала на него с той же силой, с той же страстью, словно стараясь выразить всё то, что кипело во мне.

— Интервью закончилось, я так понимаю… — его голос был хриплым, чужим, будто вырвался из глубины, которую он так старательно скрывал.

— Да, — выдохнула я, чувствуя, как губы дрожат от его поцелуев. — Но, кажется, у нас с тобой намечается… совершенно другой материал.

Я расстегнула его ширинку, будто проверяя, уловил ли он мой намёк. Его глаза блеснули опасным светом, а рука сильнее сжала мою талию.

— Другой материал? Тогда мне придётся диктовать тебе каждое слово. Начинай записывать, Оля, — прошептал он в самое ухо, и его дыхание обожгло мою кожу. — Первое: я хочу тебя. Всю. Без остатка.

Глава 26. Роман

Я смотрел на её лицо, на дрожь губ, на глаза, в которых горело желание, — и всё внутри меня сжималось от дикого, мужского влечения. Она будто знала, что делает со мной, как дерзко бросает вызов, даже не произнося ни слова.

В голове роились мысли — такие грязные, что я сам себе казался дикарём. Я хотел её прямо здесь, в кресле, в своём кабинете, без лишних сантиментов и долгих разговоров. Хотел чувствовать, как она теряется подо мной, как дрожит от каждого моего прикосновения.

И дьявол, одну из этих мыслей она словно вытащила у меня из головы и воплотила сама — её руки уже были там, где я жаждал их больше всего. В этот миг я понял: контроль уходит.

Чёрт, какая она горячая.

Я нежно откидываю светлые волосы с её лба. Её глаза закрыты, и она мычит от моего вкуса. Ее язык медленно скользит мое моему члену, заставляя меня испытывать неописуемое удовольствие.

Некоторые женщины делают минет, чтобы угодить мужчинам. Она же делает минет, чтобы угодить себе. Ей это определенно нравится.

Мне это нравится ещё больше.

Могу честно сказать, что смотреть, как она сосет мой член, — это самое сексуальное, что я когда-либо видел. Она раскрывает глотку и действительно глубоко берёт меня, обхватив мои яйца рукой. Другая её рука скользит вверх и вниз по моему бедру. Мой живот сжимается, и поток предэякулята заставляет её закрыть глаза.

Блядь, блядь, блядь.

Она начинает сильно сжимать меня губами, а я хватаю её голову руками, когда мои первобытные инстинкты берут верх, и я начинаю помогать ей ритмичными движениями — отчаянно желая освобождения, которое может дать мне только она.

Мне она нужна. Блядь, она мне нужна. Мне нужно быть так глубоко внутри неё, чтобы она не могла дышать. Я поднимаю её на ноги и снимаю с неё платье с нижним бельём и сажу ее на себя. Поднимаю основание члена и вставляю его в её набухшую, влажную плоть. Она нежно покачивается взад и вперёд.

Когда она опускается на мой член, и её рот принимает идеальную форму буквы «О».

Я держал ее за бедро, задавая ритм — грубый, безжалостный, животный.

— Тебе нравится, моя красавица?»

— Хмм, — стонет она, закрыв глаза. — Даа.

Она закинула голову, обнажив длинную шею, и я не удержался, приник к нежной коже у ключицы, вкушая ее запах, смешанный с духами. Она вскрикнула, и ее бедра сами по себе ускорили движение, становясь все более уверенными, все более неистовыми.

Ее крик, когда она кончила, был оглушительным в тишине кабинета — хриплый, безудержный, настоящий. И это стало тем последним спусковым крючком, что сорвал меня с цепи.

Я отпустил последние остатки контроля и погрузился в пучину собственного наслаждения, заполняя ее собой с долгим, сокрушительным стоном. Когда пульсация стихла, Оля рухнула на меня, и я почувствовал, как ее сердце колотится в унисон с моим. В комнате пахло сексом, дорогим парфюмом и нашим общим грехом.

— Я люблю тебя. И надеюсь, мне не придется писать статью про вашу с ней свадьбу. — шепчет она.

— А я тебя. Я не подведу тебя, — целую её в макушку.

Мы привели себя в порядок и Оля ушла, поправляя волосы, стараясь не встречаться со мной взглядом. И всё равно её щеки горели так же, как и мои ладони, которые ещё помнили её кожу.

Я сидел в кресле, откинувшись назад, пытаясь отдышаться, но внутри бурлило. Это не было похоже на обычный «служебный роман», нет. Чёрт, я не мог назвать это даже слабостью. Это было желание, жгучее, неотвратимое, и оно с каждой встречей с Олей становилось только сильнее.

Когда она проходила через приёмную, я заметил, как новая секретарша, держа в руках папку, скользнула по ней взглядом и… еле заметно усмехнулась.

Я даже не стал отвечать. Только усмехнулся про себя. Значит, действительно не сдерживался.

Вечером я ехал домой к матери, и по дороге всё внутри колотилось. Решение назревало давно. Я больше не мог тянуть. Хватит. Свадьбы с Настей не будет.

Мать встретила меня в спальне — всё так же под капельницей, но уже не выглядела такой беспомощной, как раньше. Наоборот, глаза горели недобрым огнём.

— Сынок, — сказала она. — Что-то случилось?

—Мам, я должен тебе сказать, — Я встал прямо перед её кроватью, — никакой свадьбы не будет.

Её лицо изменилось в одну секунду. Сначала тень недоумения, потом — холодный гнев.

— Что значит — не будет?! Ты хочешь свести меня в могилу?

— Мам… — я попытался говорить спокойно, но внутри всё сжималось. — Я не люблю Настю. И никогда не любил. Я не смогу жить с ней.

— Любовь?! — резко перебила она. — Ты ещё сказки мне расскажи! Женишься, как я сказала, и точка. Это твоё будущее, наша с отцом репутация!

Я видел, как она злится, как сжимает пальцы в кулак, и сердце ухнуло вниз.

— Мам, хватит. — Я шагнул ближе. — Я поговорю с Настей и с ее родителями. Свадьбы не будет.

Она побледнела. Голос стал ледяным:

— Тогда выбирай, Рома. Или семья или не приходи сюда больше никогда. Знай — я отрекусь от тебя, если пойдёшь против меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я стоял напротив неё, и в груди будто гвоздь вбивали с каждым её словом. Передо мной сидела женщина, которая дала мне всё. Мать, ради которой я готов был перевернуть мир. И вот она — смотрит на меня чужими глазами, словно на предателя.

— Женись на Насте, — сказала она холодно. — Это моё последнее слово. И точка.

Я поднял на неё взгляд. Не мальчишка больше. Мужик. И выбор делать — мне.

— Хорошо, — сказал я, голос дрогнул, но я собрался. — Будет по-твоему.

Она чуть расслабилась, губы тронула едва заметная улыбка. Думала, сломала меня.

Я шагнул к двери, но замер, обернулся.

— Будет по-твоему, мама. Только знай…я выбрал Олю.

Её лицо вмиг изменилось — шок, злость, страх.

— Что ты сказал?.. — почти прошипела она.

— Я сказал, что выбрал её. И если ты не сможешь это принять — значит, потеряешь меня.

В комнате повисла тишина, звенящая, как натянутая струна. Она откинулась на подушки, хватая воздух, будто слова мои ударили сильнее ножа.

Я не бросился к ней. Не стал оправдываться. Всё. Линия пройдена.

— Прости, мама, — сказал я тихо, но твердо. — Но я жить чужой жизнью не буду.

И вышел, даже не оглянувшись. Дверь захлопнулась так, будто это была точка.

Вышел я из дома так, будто вырвался из петли. Воздух показался густым, тяжелым, и только сигарета помогала хоть немного перевести дух. Я сел в машину, завёл мотор и сжал руль так, что побелели костяшки.

Телефон завибрировал. На экране — «Отец».

Я посмотрел пару секунд и перевёл взгляд на дорогу. Не взял. Не мог. Сейчас — нет. Слишком много всего. И слишком мало сил.

Я ехал, фары выхватывали из темноты куски трассы, а внутри крутилось только одно: Оля.

Её глаза. Её голос. Тепло её рук, запах её волос — и то, как я сегодня окончательно понял: без неё мне некуда. Я выбрал.

Где-то глубоко там, за ребрами, колотилось сердце, будто хотелo пробить грудь. И тревога жрала изнутри — мать осталась за дверью, и я не знал, увижу ли её ещё когда-нибудь. Но вместе с этим была странная, почти пьяная свобода. Как будто я впервые за долгое время дышал полной грудью.

«Дороги назад нет», — подумал я, глядя в ночное стекло. — «Только к ней. Только вперёд».

Я ждал этой встречи, как ждет приговоренный единственного шанса на спасение.

Глава 27. Оля

Он приехал поздно. Я услышала его шаги на лестнице ещё до того, как раздался звонок. Сердце ухнуло куда-то в пятки. Когда я открыла дверь — увидела его. Уставшего, словно прожившего за один вечер целую жизнь. В глазах — боль и какая-то тяжёлая решимость. Но, несмотря на всё, в его присутствии было что-то такое, что согревало меня изнутри.

— Прости, — только и сказал он, и этого было достаточно, чтобы я шагнула в сторону, впуская его.

Мы сели в моей комнате. Тусклый свет настольной лампы делал её ещё более тесной, но рядом с ним она превратилась в островок, куда никто больше не мог проникнуть. Он молчал, потерянно смотрел в пол, иногда стискивал пальцами виски. Я чувствовала, что его разрывает изнутри: мать, болезнь, давление семьи — всё это сжигало его, и всё это было связано со мной.

И мне стало гадко. Тошно за то, что я стала причиной его раздора с матерью. Пусть он тысячу раз сказал бы, что это не так, что он сделал выбор сам — но разве не я оказалась спусковым крючком? Разве не из-за меня он ушёл от неё сегодня, хлопнув дверью?

Я смотрела на его руки, сильные, чуть дрожащие. На его глаза, уставшие, но всё равно светящиеся, когда встречались с моими. И понимала: я не имею права просто сидеть и ждать.

«Если я действительно люблю его… если он для меня тот самый — я должна попытаться. Я должна доказать его семье, что я не пустое место, не преграда, не ошибка. Что я стою рядом с ним не случайно. Что я могу быть частью их мира. Я не враг его матери. Я не соперница. Я просто женщина, которая любит её сына так, как, наверное, никто больше не сможет.»

Да, я боялась. Да, мне казалось, что я иду против течения, которое вот-вот сметёт меня. Но мысль о том, что я смогу хотя бы попытаться примирить их, вернуть ему мать, облегчить его душу — стала почти одержимостью.

Я знала: будет тяжело. Возможно, она никогда меня не примет. Возможно, мои усилия только ранят. Но сидеть и смотреть, как он мучается между нами, я не могла.

«Если для этого придётся проглотить гордость — я проглочу. Если придётся унизиться — я пойду на это. Потому что, если он выбрал меня, то я обязана сделать всё, чтобы его выбор не разрушил его самого.»

Я посмотрела на него и улыбнулась сквозь тревогу.

— Рома… я попробую всё исправить.

— Исправить? — он поднял на меня глаза, в которых отражались и усталость, и боль, и что-то ещё — что-то нежное, только для меня. — Оля, не надо. Ты не должна в это лезть. Ты не обязана ничего никому доказывать.

Я хотела возразить, но он перебил:

— Я боюсь, что в этой войне я потеряю тебя. Вот это для меня страшнее всего.

Я накрыла его ладонь своей, прижалась щекой к его плечу.

— Но ты уже теряешь свою мать. Я не хочу быть причиной этого. Дай мне шанс, Рома. Просто шанс.

Он долго молчал. Потом выдохнул, обнял меня и прижал к себе так, будто боялся отпустить. Мы не договорили. И не нужно было — всё сказали прикосновения. Мы заснули вместе, в тишине, переплетённые друг с другом.

Последующие дни были словно натянутые струны. Я жила в ожидании. От Харченко — новостей, от Ромы — звонков, от самой судьбы — удара.

И он пришёл. В СМИ всё чаще стали мелькать заголовки: «Завидный холостяк Вершинин вновь один?»; «Где его невеста?»; «Любимова и Вершинин — конец помолвки?»

Я читала эти статьи, будто чужие, и сердце сжималось: мир уже чувствовал перемены. Все гадали, что случилось, почему рядом с ним больше не видят Анастасию. Только я знала настоящую цену этим слухам.

Харченко больше не понадобилась статья о свадьбе Ромы. Она даже не взглянула на мои записи, лишь отмахнулась:

— Оставь. Свадьбы не будет. А вот встреча у тебя завтра. С Разумовским. Договорилась. Готовься.

Я вышла из её кабинета с пересохшим горлом. Встретиться с Разумовским. С человеком, который, возможно, связан с моим прошлым. Завтра.

Эта мысль держала меня за горло весь день, не давала дышать. Всё вокруг теряло краски: статьи, звонки, рутина. Впереди раскрывалось что-то, что могло изменить всё.

И всё же, перед тем как окунуться в это неизвестное, я должна сделать шаг. Один, трудный, но необходимый. Мне нужно встретиться с матерью Ромы ещё раз. Лично.

Я ехала к ним в загородный дом с дрожью в сердце. Ни Роме, никому другому я не сказала о своей затее — знала, что он бы не позволил. Но внутри меня зрела решимость: я должна поговорить с его матерью сама. Попробовать объясниться, доказать, что я не враг, не разрушитель его семьи.

Дом встретил меня величественной тишиной. Огромный особняк в окружении ухоженного сада, чугунные ворота, звонкая тишина загородья. Когда я переступила порог, навстречу вышел дворецкий в строгом костюме.

— Госпожа сейчас занята. Как вас представить?

— Эм … знакомая с благотворительного вечера. — говорю я скрытно, боясь, что его мать не захочет выйти, узнав кто на самом деле к ней пришел.

— Прошу вас подождать в холле, — он вежливо поклонился и ушёл, оставив меня среди мраморных полов и зеркальных стен.

Сердце билось так громко, что я боялась — его слышно на весь дом. Я бродила глазами по залу, пока вдруг не почувствовала чьё-то присутствие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

К моим ногам уселся огромный, красивый пёс с блестящей чёрной шерстью и умными глазами. Он склонил голову, словно изучал меня, потом вдруг радостно завилял хвостом.

— Привет… — я присела и протянула руку. Пёс доверчиво ткнулся в ладонь мокрым носом, позволил погладить себя за ушами. Его игривость растопила моё напряжение, и я впервые за всё время улыбнулась.

Но в следующий момент он сорвался с места и побежал по коридору, увлекая за собой.

— Эй! Куда же ты? — я почти шептала, но ноги сами пошли следом.

Он вёл меня через дом, потом выскочил на задний двор. Я оказалась в саду. Воздух был свежим, пахло цветами и соснами. В глубине сада стояла веранда, утопающая в зелени. Дверь оказалась приоткрытой.

И тогда я услышала голоса.

Я замерла. Один голос я узнала сразу — строгий, властный, с лёгкой усталостью. Голос матери Ромы.

— Его даже моя болезнь не останавливает… — её слова упали, как камень.

У меня внутри всё оборвалось. Затем ей ответил другой голос. Мужской. Холодный. Спокойный. Голос его отца.

— А на что ты рассчитывала? Ты ни с того ни с сего придумала, будто больна. Конечно, это сомнительно. Не надо было ему врать.

Я замерла. Уши горели, сердце колотилось. Не может быть…

— Ты должен отобрать у него все права в бизнесе, — резко сказала она.

— У него есть свой бизнес. С его друзьями. Боюсь, мы его уже потеряли, — ответил он почти равнодушно.

— Я этого так не оставлю! — голос матери дрогнул, но в нём всё равно звенела холодная решимость. — Она ещё попляшет.

"Она…" Я даже не сомневалась, что речь шла обо мне.

Меня пронзило ледяной иглой. Сначала было ощущение, будто я стою на чужом спектакле, не понимая сценария. Но потом меня накрыло всё сразу: ужас, отвращение, боль.

Его мать… солгала о болезни? И всё это ради того, чтобы управлять сыном? Чтобы разрушить его жизнь?

Я развернулась и побежала. Сквозь сад, мимо дома, почти не разбирая дороги. Пёс выскочил вслед, но я не обернулась. Дверь хлопнула за моей спиной, и я вылетела на улицу, вдыхающая морозный воздух, будто после долгого удушья.

Мне стало жутко и гадко. Всё, что я только что услышала, не укладывалось в голове. Перед глазами вставали слова Ромы, его мучительные признания о том, что мать больна, что её желание для него свято.

Сказать ли ему? Или промолчать? Если он узнает, что мать обманула его… это будет конец их отношений. Но если я сохраню молчание — я стану соучастницей этой грязной игры.

Глава 28. Оля

Каждый раз, когда я закрывала глаза, я видела лицо Ромы. Те минуты в ванной, когда он целовал меня и говорил: «Я люблю тебя». Его глаза, тёмные, глубокие, такие честные — они горели только для меня. И я верила. Верила, как никогда.

Но рядом с этой верой жила и вина.

Я боялась, что однажды всё это рухнет.

Что его мать найдёт способ разрушить нас. Она уже пыталась. Она готова была солгать даже о собственной болезни.

Я смотрела на своё отражение в зеркале и спрашивала себя:

А если бы это была моя мать? Смогла бы я вынести, что кто-то называет её лгуньей? Смогла бы простить?

Ответов не было.

В груди жил холод и тревога.

Я не хотела становиться той, кто разрушит его мир.

Но и жить с этим было невозможно.

Поэтому, когда Харченко сказала, что встреча с Разумовским назначена на завтра, я восприняла это как шанс отвлечься, переложить боль на другое русло, а менно - на своё прошлое.

То, что было дальше сказано детективом, повергло меня в шок.

Я сидела напротив него и пыталась держать лицо.

Блокнот лежал на коленях, ручка в пальцах, но слова на бумагу не ложились. Внутри всё дрожало — от страха, от боли, от того знания, которое перевернуло мою жизнь несколько дней назад.

Сергей Владимирович Разумовский. Мой отец.

Эти два слова жгли сознание, будто каленым железом. Я слышала их голосом детектива, который сообщил мне правду, на которую я не была готова. Тогда я даже рассмеялась — нервно, глупо, — сказав, что он ошибся. Но документы, фотографии, даты… всё совпало.

И теперь я сидела здесь, напротив него, и смотрела в глаза мужчине, которого прежде видела лишь мельком на фото в рамке у Харченко. Мужчину лет пятидесяти с тёплой улыбкой и добрыми глазами.

Я чувствовала, как по спине медленно полз холод. Казалось, что я вот-вот потеряю сознание.

— Так… вы хотите поговорить о статье? — его голос был мягким, уверенным, он говорил, как человек, привыкший, что его слушают и уважают.

Я кивнула, с трудом заставив себя улыбнуться.

— Да, именно… об этом.

Слова звучали чужими, будто произносил их кто-то другой. Внутри меня шёл другой разговор: Как ты мог? Почему? Почему я оказалась в детдоме, а ты жил, улыбался, строил бизнес, растил другую семью? Почему ты вычеркнул меня из своей жизни, как ненужную строчку в черновике?

Я сжала блокнот так, что побелели костяшки пальцев.

Детдом.

Сырая постель. Скрипучая кровать. Вечера, когда дети засыпали, а я смотрела в потолок и мечтала, чтобы за мной пришли. Чтобы дверь открылась, и кто-то сказал: «Пойдём домой, дочка». Но никто не приходил. Никто.

И вот теперь я знала, кто именно не пришёл.

Я едва не захлебнулась от слёз, но держалась.

— Простите, — прошептала я, будто сглатывая что-то колючее, — можно воды?

Разумовский позвонил секретарше, и через минуту передо мной стоял стакан. Я сделала глоток и тут же ощутила, что это не поможет.

А мать?

Детектив сказал: в год моего рождения он женился на другой женщине. На своей нынешней жене, которую все называют его единственной. А что стало с моей настоящей матерью? Почему её имя нигде не значилось? Жива ли она была тогда? Или он сам сделал вид, что её никогда не существовало?

Грудь сжала острая боль. Мне казалось, что я сейчас просто разорвусь изнутри.

Я пыталась говорить о статье, задавать вопросы, но всё звучало пусто, натянуто. Он отвечал вежливо, иногда шутил, даже пытался разрядить атмосферу, а я смотрела на него и видела не «уважаемого бизнесмена», а мужчину, который однажды отвернулся от крошечной девочки.

Я хотела встать и убежать.

Но ноги не слушались.

И вдруг я услышала свой голос, будто он вырвался сам, без разрешения:

— Знаете… я не могу.

Он удивлённо поднял брови.

— Что именно?

— Не могу вести с вами этот разговор, как будто всё в порядке.

Он чуть нахмурился, и в его взгляде мелькнула тревога.

Я положила ручку и блокнот на стол. Глубоко вдохнула. И почувствовала, как по щекам горячими дорожками скатились первые слёзы.

— Потому что мы с вами не чужие.

Тишина повисла мгновенно. Его глаза расширились, дыхание будто сбилось.

— Что вы имеете в виду?

Я с трудом выдавила слова, каждое из них резало горло:

— Я… ваша дочь. Та, которую вы когда-то оставили в детдоме

Я сказала это — и будто весь мир обрушился.

Он сидел неподвижно, смотрел на меня так, словно я ударила его ножом. Улыбка исчезла. Лицо стало мертвенно-бледным.

— Что… вы сказали?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Правду, — я почти закричала. — Я знаю всё! Я знаю, что в год моего рождения вы женились на другой женщине, что вы сделали вид, будто меня нет. Вычеркнули меня из жизни. Я ждала вас там, в детдоме, ждала, что отец когда-нибудь придёт за мной. А вы… вы создали другую семью, а обо мне даже не вспомнили.

Голос сорвался. Я закрыла лицо руками, слёзы хлынули рекой.

— Почему? — прошептала я сквозь рыдания. — Что я сделала не так? Почему вы меня бросили?

Кабинет погрузился в жуткую тишину. Только моё дыхание и стук сердца.

Я боялась поднять глаза. Боялась увидеть в них равнодушие. Боялась ещё раз услышать молчаливое «ты мне не нужна».

Но в ту секунду внутри меня было только одно чувство — боль. Огромная, разъедающая, бездонная.

И я поняла: уже поздно что-то скрывать. Всё равно больше нет сил играть в вежливую журналистку.

Это мой отец. И он должен знать, что его дочь жива. Что она сидит перед ним. И что ей больно так, как он никогда не поймёт.

Его лицо изменилось мгновенно. Разумовский побледнел, откинулся в кресле и уставился в пустоту, будто я только что снесла ему землю из-под ног.

— Что… — выдохнул он хрипло. — Что ты сказала? Дочь?..

Я не ответила. Только смотрела на него сквозь слёзы, дрожащая, как осиновый лист. И вдруг — он закрыл лицо ладонями. Его плечи дрогнули.

— Господи… Машенька…

Я вздрогнула.

— Машенька ... ?

Он опустил руки, в глазах стояла боль, тяжёлая, как камень.

— Моя жена. Мария. Мы были женаты совсем недолго… Она забеременела, и я… я летал от счастья. Каждую ночь говорил ей, как хочу держать нашу девочку на руках. — Его голос оборвался, он сжал кулаки. — Но на родах… мне сказали, что врачи не смогли спасти ни её, ни ребёнка.

Я замерла. Слёзы вмиг иссякли, только сухая дрожь прошла по телу.

— Что? — мой голос сорвался на визг. — Что вы сказали?!

— Я хоронил их, понимаешь? — прошептал он, глядя в меня стеклянным взглядом. — Я хоронил Машу. Я плакал ночами, клялся, что больше никогда не женюсь… А потом Анна была рядом. Она поддерживала меня. Она… — он запнулся, — она была лучшей подругой Маши. Тогда я и подумать не мог…

Меня будто ударило током.

— Подругой… — я прохрипела. — Подругой моей матери?

Он кивнул, не понимая, к чему я веду.

Я чувствовала, как в голове складывается чудовищная мозаика. Все куски, все догадки.

Я отшатнулась, словно меня окатили кипятком.

— Вы понимаете, что говорите? — мой голос дрожал. — В тот самый год, когда я родилась, вы женились на Анне. Неужели…она всё подстроила

Он замер, не дышал.

— Нет… — прошептал он. — Нет, этого не может быть.

— Может! — выкрикнула я, чувствуя, как ненависть рвётся наружу. — Ваша жена! Её подруга Харченко! Они… они сговорились! Чтобы вы никогда не узнали обо мне! Чтобы стереть меня из вашей жизни!

В груди всё кипело. Я едва не задохнулась от этой злобы, от унижения и боли, которые сжали меня, как стальные тиски. Я достала папу со всеми документами, которые нашел мой детектив и положила на стол Разумовского.

Затем встала резко, так что стул с грохотом отлетел назад.

— Спросите у вашей жены, — почти прошипела я. — Спросите, что она сделала с вашей дочерью. Спросите, почему я росла без семьи, без матери, без отца.

Он поднялся, протянул руку, будто хотел остановить меня.

— Ольга …

— Не смейте меня так называть! — выкрикнула я, и сердце разорвалось от боли.

Я схватила пальто, рванула к двери. Всё плыло перед глазами, слёзы душили, но я знала только одно: оставаться в этом кабинете больше невозможно.

Дверь захлопнулась за мной с таким грохотом, что наверняка содрогнулся весь этаж. В груди пылал огонь. Злость. Ненависть. Отчаяние.

И где-то в этой лавине мыслей крутилась лишь одна: если это правда, если всё так, как я думаю… то Анна и её подруга Харченко лишили меня семьи, детства и счастливой жизни.

Глава 29. Роман

Я выбираю стол у окна — дальше от центра зала, ближе к улице, где февральская слякоть превращает асфальт в тусклое зеркало. Кофе остывает так быстро, будто тоже спешит закончить этот разговор.

Анастасия приходит без опозданий — как на раут. В идеальном пальто, с гладкой линией волос, в лоске фамильной аристократки. Садится напротив, мельком касается стола тонкими пальцами, как пианистка, проверяющая высоту звука.

— Приветики, — произносит она спокойно. — Что-то случилось? Ты не мог сказать мне по телефону, а то я с массажа.

— Случилось. — Я убираю ладонь с чашки, чтобы не постукивать по фарфору. — Разговор не для телефона.

— Разговор?

— Свадьбы не будет.

Анастасия улыбается — медленно, почти нежно. Но улыбка у неё из тех, что режут, а не греют.

— Рома, — говорит она, — ты чудесно шутишь. Но давай не сегодня. У меня три встречи и одна примерка.

— Не шучу. — Я смотрю прямо. — Я не женюсь на тебе.

Она чуть склоняет голову, рассматривает меня, как редкую вещь на аукционе: можно ли торговаться, есть ли скрытые дефекты.

— Это из-за неё? — мягко интересуется. — Из-за твоей … — пауза, в которой помещается отборный набор эпитетов. — Секретарши? Что-то в этом роде?

— Не твое дело. — Я не повышаю голос.

— Ах. — Она усмехается глазами. — Ты же в курсе, что твои партнёры уже согласовали даты, СМИ получили сигналы, наши родители… — она делает лёгкий вздох, как будто ей действительно жаль меня просвещать, — наши родители вложили в этот союз куда больше, чем ты сейчас понимаешь.

— Я не проект и не актив, Анастасия. — Я наклоняюсь вперёд. — И моя личная жизнь не предмет сделки.

— Твоя личная жизнь — часть фамилии, — отвечает она быстро, без пауз, будто репетировала. — И если уж говорить о сделках, ты должен понимать: мир на нас смотрит. Не только мир твоей компании, но и мир твоей семьи. Отступить — значит выставить всех идиотами. Меня, кстати, в первую очередь.

Она снимает перчатки — медленно, демонстративно. Лак на ногтях безупречен.

— Скажи, — продолжает она почти ласково, — ты правда думаешь, что твоё увлечение… — её губы едва заметно кривятся, — перерастёт во что-то большее? Ты даже не дал нам шанс на союз.

— Ты найдёшь достойного мужчину, который полюбит тебя. — Я произношу это ровно, и вдруг понимаю, что мне действительно спокойно. — И не тебе решать, кого я люблю.

Её улыбка исчезает целиком — не растворяется, а гаснет, как свет. Взгляд становится холодным, правильным.

— Свадьбы не будет, — повторяю. — Кольцо тебе вернут официально. Прессу я возьму на себя.

— Прессу? — тихо смеётся она. — Ты хоть представляешь масштаб? Твоя мать будет в ярости. Твой отец — тоже.

Я молчу. Её слова скользят, но не цепляют — не потому, что безобидны, а потому, что слишком поздно.

Анастасия слегка подаётся вперёд, кладёт ладонь на стол так, чтобы расстояние между нами стало меньше, чем следует.

— Последний вопрос, — останавливает меня её голос у выхода. Я оборачиваюсь. — Ты правда думаешь, что она выдержит твою семью?

— Я думаю, — говорю, — что на этот раз семья выдержит меня.

Она слегка поднимает брови — и впервые за весь разговор кажется неуверенной. На миг. Почти незаметно.

— Удачи, Роман, — произносит она наконец. — Она тебе понадобится сильнее, чем ты понимаешь.

— И тебе, — отвечаю.

На улице пахнет мокрым снегом и выхлопами. Я глубоко вдыхаю этот московский кислород — грубый, как правда.

Телефон загудел, когда я уже почти доехал к Оле. На экране — мать. Секунду хотел не брать: слишком много всего за последние дни. Но внутренний голос — тот, что не даёт спать — подсказал: ответь.

— Рома, — голос матери был тихий, — приезжай. Мне плохо.

Холодок скользнул по спине. Я резко вывернул руль, направляя машину в сторону загородного дома родителей. Дорога размывалась в глазах, я почти не видел светофоры, только слышал собственное дыхание и стук сердца.

В доме было тихо, слишком тихо. Слуга встретил меня у входа и без лишних слов повёл наверх. Дверь в спальню была приоткрыта. Я вошёл.

Мать лежала на кровати, бледная, с рассыпанными по подушке волосами. На прикроватном столике — таблетки и стакан воды. Отец стоял у окна, руки за спиной, будто на допросе.

— Мам… — я подошёл, сел рядом, взял её за ладонь. Она была холодной, но в глазах мелькнула странная искра, не похожая на страдание.

— Ты пришёл, — её голос был хриплый, но слишком уверенный для больной женщины. — Хоть ради этого я ещё могу… умереть.

— Не говори так. — Я сжал её руку сильнее. — Я здесь.

Она резко повернула голову, и в глазах промелькнула ярость.

— Из-за этой девчонки! — сорвалось с её губ. — Ты разрушил всё ради неё. Настя мне всё рассказала. Ты отменил свадьбу. Зачем!?

— Я не хочу сейчас об этом говорить, — отрезал я, чувствуя, как в груди сжимается петля.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты только посмотри на него, — мать резко повернулась к отцу, её голос сорвался в истеричную ноту. — Он даже говорить об этом не хочет!

Я уже собирался ответить, но вдруг заметил: мать приподнялась, почти села, глаза горели злобой, руки не дрожали, и вид у неё был вовсе не больной.

— Мам? С тобой точно всё хорошо? — в горле пересохло, я смотрел на неё, не веря своим глазам.

Она округлила глаза, будто поймана на месте преступления, затем резко прищурилась, театрально вздохнула и снова рухнула на подушки:

— А не видно, что ли? Мне плохо!

Слишком плохо, слишком фальшиво. Я чувствовал это нутром.

Отец качнул головой и вдруг шагнул вперёд. Его лицо — суровое, уставшее, будто он носил эту тайну слишком долго.

— Всё, хватит, — сказал он твёрдо, и в голосе звучал металл.

— Что хватит? — мать завизжала, брыкаясь, будто её разоблачили на публике. — Ты что себе позволяешь?

Отец перевёл на меня взгляд. Его глаза были полны усталости, но и решимости. Он положил ладонь мне на плечо — тяжёлую, мужскую, словно хотел передать мне часть своей силы.

— Рома, сын… твоя мать не больна, — произнёс он спокойно, но эти слова ударили сильнее любого крика. — Она симулирует.

Мать закричала так, что стены задрожали:

— Ты врёшь! Ты всё врёшь! Предатель!

Она пыталась снова подняться, но руки дрожали уже не от болезни, а от ярости.

Я стоял, словно меня ошпарили кипятком. Всё перевернулось внутри. Сколько раз я винил себя, что оставляю её одну, что не исполняю её последние желания… А всё это — спектакль?

Отец сжал моё плечо сильнее.

— Ступай, сынок, — тихо сказал он. — Я разберусь.

Я смотрел на него, и в этот миг впервые за долгое время почувствовал: он — опора. Он знает, что делает.

Глубокое облегчение накрыло с головой. Впервые за последние дни я смог вдохнуть полной грудью.

— Спасибо, — прошептал я, едва сдерживая нахлынувшие эмоции.

И вышел из комнаты, оставив за спиной крики матери и спокойный, твёрдый голос отца.

Я сидел в машине, пальцами нервно постукивал по рулю. После разговора с отцом мне хотелось только одного — увидеть Олю. Написал ей:

«Где ты?»

Ответ пришёл почти сразу:

«В офисе Разумовского. По работе.»

Разумовский? Удивлённо нахмурился. Зачем она туда пошла? О нём ходили разные слухи, но в целом — человек прямой, ведёт дела чисто, без мутных схем. И всё же… что там делает моя Оля?

Не раздумывая, я завёл двигатель. Хотел сделать ей сюрприз — подъехать, забрать её, увезти куда-нибудь, где она сможет забыться и расслабиться.

Через двадцать минут я уже парковался у высокого здания с зеркальными окнами. Вечернее солнце отражалось в стекле так, что оно резало глаза.

И вдруг я увидел её.

Оля выбежала из дверей — стремительно, будто спасалась бегством. Лицо побледнело, глаза блестели от слёз. Она даже не оглядывалась, просто мчалась вперёд, словно сама жизнь гнала её прочь.

Я рванул дверцу машины, собираясь крикнуть:

— Оля!

Но голос застрял в горле. Потому что в тот же миг, почти рядом с ней, на проезжую часть вылетела машина.

Страх сковал меня, ударил в грудь молотом. Сердце остановилось. В голове звенело только одно:

«Только не это. Только не она.»

Глава 30. Оля

Я открыла глаза, сначала с трудом, как будто веки были налиты свинцом. В нос ударил резкий запах антисептика и лекарства, и я только тогда заметила тонкую трубку капельницы, тянущуюся к моей руке.

Сердце сжалось. Господи… что произошло? Вспышки в голове — яркий свет фар, гудок, резкий удар в бок, и потом темнота.

— Оля… — знакомый голос прорезал тревожный туман, и я повернула голову.

Рома сидел рядом. Его глаза были покрасневшими, он крепко держал мою ладонь в своей широкой руке и не отпускал ни на секунду.

— Ты меня напугала, — его голос дрогнул, он наклонился и коснулся моих пальцев губами. — Я думал… чёрт, я думал, что потеряю тебя.

Я попыталась улыбнуться, хотя губы предательски дрожали.

— Всё в порядке… всего лишь бедро, да?

Он резко поднял на меня глаза, и в его взгляде было столько боли, что я едва выдержала.

— Да какое к чёрту «в порядке»? Ты выбежала так… я видел, как эта машина… — он осёкся, словно слова застряли в горле.

Я дотронулась до его щеки свободной рукой, горячей, как всегда, гладкой, такой родной.

— Ром, я здесь. Слышишь? Я здесь.

Он резко наклонился и поцеловал меня — жадно, отчаянно, как будто хотел убедиться, что я настоящая, живая, не призрак его страха.

Я только начинала привыкать к мягкому ритму капельницы и теплу руки Ромы, когда дверь палаты тихо приоткрылась.

На пороге появился Разумовский. Высокий, статный, но сейчас — будто сгорбленный под тяжестью собственных мыслей. Его дорогой костюм сидел идеально, но выражение лица перечёркивало всё впечатление: мрачное, уставшее, с тенью вины, которая буквально въелась в черты. Глаза красные, как будто он не спал несколько ночей или… плакал.

Рома поднялся. Их взгляды пересеклись на долю секунды — тяжёлые, мужские, наполненные тем, что словами не скажешь.

— Я оставлю вас, — тихо сказал Рома, наклонился ко мне, коснулся губами моего лба.

И вышел, оставив за собой глухой хлопок двери.

Разумовский сел на стул рядом с моей кроватью. Долго молчал, опустив взгляд в пол. Его пальцы теребили что-то невидимое на колене — будто он искал, за что ухватиться, чтобы не потерять самообладание.

Наконец он поднял глаза.

— Я говорил с Анной, — его голос был глухим, с надломом, как у человека, которому больно произносить каждое слово. — Она призналась.

У меня пересохло во рту. Я лишь крепче вцепилась в простыню, ожидая удара.

— Когда Машенька… твоя мать, умерла при родах, — он сглотнул, задержал дыхание, — мне сказали, что и ребёнка спасти не удалось. Я тогда… я был убит горем. И я поверил.

Он замолчал, словно собираясь с силами.

— Анна… — он закрыл глаза, провёл рукой по лицу. — Она подговорила свою подругу оформить бумаги и отдать тебя в детдом. Чтобы я… чтобы я никогда не вспоминал о Машеньке. Чтобы прошлое не стояло между нами.

Меня бросило в дрожь. Вот оно. Подтверждение.

Он вскинул взгляд на меня — такой, что сердце моё разрывалось.

— Теперь я понимаю, почему твоё лицо … напомнило мне Машу. — Его голос сорвался. — Господи, как я мог не догадаться?

Он встал, прошёлся по комнате, тяжело дыша, словно не знал, куда деть всю эту злость.

— Я зол. Зол на Анну. На её ложь. И, если честно, на самого себя. Я прожил жизнь рядом с женщиной, с которой… — он скривился, как будто ему было мерзко это признавать. — С которой нормальной жизни не вышло.

Он снова сел, но теперь прямо посмотрел мне в глаза. И я впервые увидела не только мужчину-бизнесмена, не мецената из новостей, а отца. Настоящего, потерянного, раскаивающегося.

— Прости меня, Оля, — сказал он тихо. — Прости за то, что я не нашёл тебя раньше.

Внутри всё было слишком противоречиво.

Я смотрела на Разумовского — на человека, которого только что узнала своим отцом, и не могла понять, что чувствую. Казалось бы, вот он, ответ на все мои мучительные вопросы, вот причина, почему я росла не в семье, а в холодных стенах детдома. Он сидел рядом, виноватый, разбитый, и говорил то, чего я мечтала услышать всю жизнь.

Но сердце не откликалось. Оно словно сжалось в тугой узел и не позволило впустить в себя облегчение.

Да, я видела его слёзы. Видела, что он искренне переживает, что он обманут не меньше моего. Но как простить годы одиночества? Как закрыть глаза на детские ночи, когда я плакала в подушку, мечтая, что где-то есть мама или папа, которые обязательно придут и обнимут меня? Как объяснить себе, что всё это время он жил, любил, строил карьеру, а я… я была никому не нужна?

Злость и боль ходили по кругу. Я пыталась заставить себя поверить в то, что виновата не он, что он тоже жертва. Но где-то глубоко внутри сидел тот маленький ребёнок, обиженный и покинутый, который не мог просто взять и простить.

Я чувствовала, как колотится сердце. Казалось, что даже воздух в палате стал тяжелее, гуще. Его слова «прости меня» повисли между нами, и они будто тянули меня — приблизиться, принять, поверить. Но в то же время отталкивали, потому что слишком поздно. Слишком много времени прошло.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Разумовский поднялся с кресла тяжело, будто груз десятилетий навалился на его плечи. Его глаза были красными, уставшими, но в них теплилась какая-то решимость.

— Я понимаю, Оля, — сказал он негромко, голос дрогнул, но в нём звучала твёрдость. — Ты имеешь право злиться. И право не принимать меня. Но знай… — он сделал паузу, будто подбирал слова, — я всегда буду рядом, если тебе что-то нужно. Всегда. Ты можешь прийти ко мне в любой момент.

Он замолчал, провёл рукой по лицу, будто хотел стереть все эти годы, и добавил:

— Дай мне знать, когда захочешь поговорить. Я не буду торопить тебя.

На миг он задержал взгляд на мне, в этом взгляде было слишком много — сожаление, вина, надежда, даже какая-то отчаянная просьба о шансе. Но он ничего больше не сказал. Только тихо кивнул и ушёл, оставив за собой тишину и запах дорогого одеколона, который почему-то вдруг показался мне знакомым.

Я сидела, вцепившись в одеяло, и пыталась отдышаться. Сердце колотилось так, будто вот-вот вырвется наружу.

Дверь снова открылась — и в палату вошёл Рома. Его шаги были уверенными, но я заметила, как его взгляд метнулся к двери, за которой исчез Разумовский.

Он подошёл ближе, сел рядом на край кровати, взял мою руку.

— В чём дело? — его голос прозвучал мягко, но с напряжённой ноткой. — Почему меценат и бизнесмен Разумовский сидит у твоей постели?

Я опустила глаза, уткнулась взглядом в белую простыню. Сердце ухнуло вниз, и слова застряли в горле. Казалось, что если я сейчас открою рот, всё вырвется потоком — и страх, и злость, и боль.

— Это долгая история, — пробормотала я, стараясь выиграть хоть пару секунд, чтобы собраться.

Но Рома только крепче сжал мою ладонь.

— Оля, — его голос стал настойчивее, — я хочу знать.

Я вздохнула. Всё. Прятаться больше не было смысла.

— Он… он мой отец. — Слова дались с трудом, будто я тянула их из самой глубины. — Настоящий отец.

Рома моргнул, явно не ожидая такого ответа.

— Что? Ты серьёзно?

Я кивнула, чувствуя, как в груди снова поднимается ком.

— Я узнала недавно. Детектив проверил… и всё сошлось. Но самое ужасное, что все эти годы он считал меня мёртвой. Его жена… она всё подстроила. Подговорила подругу, врачей, всех. Меня сдали в детдом, чтобы он никогда не узнал.

Голос дрогнул, и я замолчала, не в силах продолжать.

Рома молчал какое-то время. Его взгляд потемнел, и в нём отразилась смесь шока и ярости. Но не на меня. Он поднял мою руку к губам и поцеловал, будто клялся чем-то невидимым.

— Господи, Оля… — прошептал он. — Через что тебе пришлось пройти.

Я пожала плечами, пытаясь спрятать боль за холодной маской.

— Я не знаю, как мне всё это принять. Он вроде бы хотел как лучше… а я… я не могу сразу поверить. Не могу назвать его отцом.

Рома обнял меня, притянул к себе так, что я услышала его бешеный стук сердца.

— И не нужно сразу. Никто не имеет права требовать от тебя. Дай себе время. Но помни, — он прижал губы к моим волосам, — ты больше не одна. Я рядом.

И в этот момент я впервые за всё время позволила себе просто закрыть глаза и выдохнуть. Да, впереди ещё будет много боли, разговоров и сложных решений. Но я знала: я больше не одна в этом аду.

_____________________________________

Следующая глава - финал)

Эпилог

Оля

Прошло пять лет.

Иногда мне кажется, что вся та буря, в которую меня когда-то втянула судьба, была вовсе не со мной. Но потом я смотрю на Тимофея — и понимаю: всё это было необходимо, чтобы он появился на свет.

Я сижу на веранде нашего дома. Передо мной — лужайка, залитая солнцем. На траве, с мокрыми вихрами и улыбкой до ушей, плескается в маленьком бассейне мой сын. Тимофей — вылитый Рома. Те же глаза, та же улыбка, даже его характер уже проявляется: упрямый, дерзкий, но такой ласковый. Ему всего три года, а он уже умудряется спорить со мной на полном серьёзе, как взрослый. Сейчас же он счастливо брызгает воду вокруг, и в воздухе разлетаются звонкий смех и солнечные капли.

Рядом с ним сидит Ирина Олеговна. Кто бы мог подумать? Та самая женщина, которая когда-то смотрела на меня так, будто я разрушила её мир, теперь смеётся вместе с моим сыном. У них своя маленькая компания: он вечно таскает к ней игрушки, а она, не жалуясь на годы, сидит рядом и терпеливо играет. Путь к этому смеху был долгим и тяжёлым.

Я помню, как непросто всё начиналось. Сколько холодных взглядов я вытерпела, сколько обидных слов. Сколько раз я готова была уйти, лишь бы не разрушать Ромину связь с матерью. Но тогда впервые в моей жизни кто-то по-настоящему встал за меня горой. Это был мой отец.

Да, теперь я могу произнести эти слова спокойно: у меня есть отец. Сергей Владимирович. Сколько боли и недоверия было между нами вначале… Я не верила, что смогу его принять. Но он доказал, что для него я — не случайная гостья из прошлого, а дочь, которой он обязан. Он сам настоял, чтобы Ирина Олеговна увидела: я не без рода, я не «никто». И, наверное, тогда лёд начал таять.

В тот день, когда мы с отцом впервые сели за один стол после всех признаний, я дрожала, словно девочка. Передо мной сидел мужчина с усталыми глазами, но с такой же тёплой улыбкой, которую я уже успела узнать. Он казался виноватым передо мной и одновременно решительным — как человек, который наконец-то перестал бежать от правды.

— Прости меня, Оля, — сказал он, и голос его дрогнул. — Я не знал. Если бы хоть однажды мне сказали правду… я никогда бы не позволил, чтобы ты оказалась в детдоме.

Эти слова будто выбили из-под ног землю. Всё детство я мечтала услышать что-то похожее. И вот теперь — мой отец говорил их вслух. Я плакала, но не от боли — скорее от облегчения.

Анна, конечно, пыталась спасти то, что рушилось у неё на глазах. Она оправдывалась, кричала, что всё делала ради семьи, ради спокойствия. Но отец смотрел на неё так, будто впервые видел. Вскоре они разошлись. А еще и полиция заинтересовалась этим случаем. Елена Харченко тоже стала соучастницей всего произошедшего и сейчас они активно обе судятся в суде. Благо, отец отгородил меня от всего и я ему за это очень благодарна. Как и за то, что Харченко отстранили от должности редактора, а в скором времени я заняла её пост.

А ещё я получила не только отца, но и новое имя. Новое отчество и фамилию. Сергей Владимирович настоял, чтобы я восстановила своё настоящее, законное отчество. Он сказал:

— Ты должна носить моё имя, потому что ты — моя дочь.

Сначала это звучало чуждо, непривычно. Но потом я привыкла. Словно это был ещё один мостик, который соединял нас с прошлым моей мамы.

Через несколько месяцев он подарил мне дом. Тот самый, в котором я сейчас живу с Ромой и Тимофеем. Небольшой, но уютный, с садом и верандой.

— Твоя мама мечтала о таком месте, — сказал он тогда, кладя в мои ладони ключи. — Пусть её мечта теперь живёт в тебе.

Я часто думаю о том, как всё могло быть, если бы она была жива, какая бы была наша семья? Но потом смотрю на Тимофея и понимаю — этот мальчик стал бы гордостью своей бабушки Маши. И я создам ту семью, о которой мечтала я все эти годы.

— Мам, когда приедет, дедушка? — кричит Тимофей.

— Скоро, мое золотце.

Отец приезжает к нам часто. Для Тимофея он — настоящий герой. Они могут часами гулять по саду, строить башни из кубиков, кататься на маленьком велосипеде. А когда приезжает другой дедушка, отец Ромы, мальчик буквально не знает, к кому первым броситься. Два деда — два мира, но оба одинаково обожают внука.

С Ириной Олеговной отношения сложились сложнее. Она приезжает, играет с Тимофеем, смеётся с ним от души. Он её любит безумно, а она — его. Но я всё равно чувствую между нами тонкую стену. Да, она стала любезнее, мягче, но той материнской теплоты, о которой я иногда мечтаю, я так и не получила. И, наверное, уже не получу. Зато я знаю одно — она искренне любит моего сына, а значит, и меня вынуждена принять в его жизни.

И это, пожалуй, достаточно.

— Оленька, ну как твои дела? — звонкий голос в телефоне возвращает меня в настоящее. Это Марина.

Мы разговариваем почти каждый день, как будто расстояние и дела не имеют значения.

— Всё хорошо, — улыбаюсь я, глядя на Тимофея. — Представляешь, ему уже три. А твоей красавице — пять. Как быстро растут наши дети, Марин…

— Не говори! — смеётся она. — Я вчера на неё смотрела и думала: вот только недавно держала в руках маленький комочек, а теперь спорит со мной, как взрослая.

— Знаю, о чём ты, — усмехаюсь. — У меня тут маленькая копия Ромы бегает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы смеёмся вместе, а в этот момент Тимофей замечает, что я на него смотрю. Он вскакивает, машет руками и кричит:

— Ма-а-ам! Смотри!

И брызгается ещё сильнее, так что Ирина Олеговна закрывается руками и смеётся до слёз.

Я кладу телефон рядом и делаю глубокий вдох. Ветерок приносит запахи цветущего сада. Всё кажется таким простым, таким правильным. Я жду, когда за поворотом появится машина Ромы. Он вернётся с работы, и наш мир станет полным.

Когда сумерки опускались на сад мягким серебром. Воздух был тихим, наполненным лишь стрекотом сверчков и еле слышным плеском воды в детском бассейне. Тимофейка спал сладко у себя в комнате, уткнувшись носом в мягкую игрушку, а Ирина Олеговна давно уехала домой, пообещав приехать завтра «поиграть с моим мальчиком».

Мы с Ромой остались вдвоём. На веранде горели маленькие лампочки, похожие на звёзды, спустившиеся с неба. Я стояла у перил, глядя на небосвод, усыпанный настоящими звёздами. Их было столько, что глаза терялись. И вдруг я почувствовала его за спиной — крепкий, тёплый, надёжный. Его руки обвили мою талию, а подбородок лёг на плечо.

— Помнишь, как всё начиналось? — его голос был низкий, шепчущий, будто принадлежал только мне.

— Как можно забыть, — я усмехнулась, но в глазах защипало. — Ты был таким… недосягаемым. Мужчина в костюме, холодный, уверенный, как будто весь мир принадлежал тебе.

— А ты, — он усмехнулся, поцеловав мою шею, — была моей маленькой секретаршей, которая постоянно хотела убежать от меня.

— И убежала, — я обернулась, глядя в его глаза, полные искорок.

Мы замолчали на миг. Смотрели друг на друга так, будто вокруг не существовало ничего: ни прошлого, ни будущего, только этот миг. Его ладонь крепче сжала мою, а губы снова нашли мои. Поцелуй был тихим, мягким, но в нём жила вся наша история: страсть, борьба, боль, победа и любовь.

— Знаешь, Оля, — сказал он, чуть отстранившись, — я ведь никогда никого так не любил. Я мог потерять всё: бизнес, друзей, мать… но только не тебя.

Я улыбнулась сквозь слёзы.

— А я всю жизнь искала, где моё место. И нашла. Здесь, рядом с тобой. В твоих руках.

Он чуть крепче прижал меня к себе, его подбородок лег на моё плечо.

— Я мечтаю, чтобы у нас был ещё один малыш. Хочу, чтобы Тимофей бегал по саду не один. Чтобы рядом с ним был брат или сестричка.

Я вздрогнула от этих слов. Не от страха, а от волны такого трепета, что сердце заколотилось быстрее. Будущее вдруг нарисовалось ярко и отчётливо: ещё один смех в нашем доме, ещё одна маленькая ладошка, ещё одна история нашей любви, воплощённая в ребёнке.

Я повернулась к нему лицом, заглянула в его глаза — такие родные, любимые, и улыбнулась.

— Ты серьёзно?

— Более чем, — он кивнул и поцеловал кончик моего носа. — Я хочу, чтобы наше счастье стало ещё больше.

Эти слова растаяли в ночи, среди звёзд, и я позволила себе улыбнуться широко, по-настоящему. В груди поселился лёгкий трепет — не страх, не сомнение, а предвкушение. Новая глава, которую мы ещё напишем вместе.

__________________________________

Дорогие читатели! Спасибо Вам за интерес к моим книгам!

Хочу познакомить Вас со своей новинкой, это история про Даниила Демковского - лучшего друга Романа и Марка.

Аннотация:

Даниил Демковский привык получать от женщин всё, что захочет. Лёгкие романы, мимолётные страсти, бесконечные победы - так он жил, пока не столкнулся с тем, чего нельзя желать.

Алисия Морено. Сестра лучшего друга.

Слишком юная, слишком дерзкая и слишком желанная. Она играла с огнём, провоцировала и насмехалась, будто знала: он не устоит.

Даня клялся себе, что никогда не перейдёт ту грань.

Пока не настала ночь, которая изменила всё.

Теперь между ними нет правил.

Есть только страсть, которую невозможно забыть.

И выбор — предать дружбу или потерять её навсегда.

Конец