Как это было. Из книги Как это было в первый раз Часть 2

Тихий, пыльный луч утреннего солнца пробивался сквозь щель в шторах, разрезая полумрак комнаты. Я открыл глаза и несколько секунд лежал неподвижно, пытаясь собрать в кучу обрывки сознания. В голове была ватная пустота, приятная тяжесть после долгого, беспробудного сна. Последние обрывки какого-то странного, тревожного сна — рынок, чужие лица, чьи-то руки — таяли, как дым, не желая складываться в картину. «Слава богу, это был сон»,  — подумал я с облегчением, потягиваясь и чувствуя, как приятно ноют мышцы. Я повернулся на бок, чтобы посмотреть на Лену. Она спала, повернувшись ко мне спиной, укрывшись до плеч простыней. Её дыхание было ровным и спокойным. Я улыбнулся, желая обнять её, притянуть к себе, почувствовать тепло её кожи, чтобы окончательно прогнать остатки кошмара. Я осторожно, чтобы не разбудить, приподнял край простыни. И улыбка застыла на моих губах. На её спине, на обычно идеально гладкой коже y лопатки, проступал сине-багровый, отчётливый след чьих-то пальцев. Отпечаток был настолько ясным, что, казалось, можно было пересчитать суставы. Чуть ниже, на её боку, темнел ещё один синяк, меньше, но такой же безжалостный. Воздух вырвался из моих лёгких со свистом. В висках застучало. Я медленно, почти боясь, откинул простыню дальше. На её бёдрах, на нежной загорелой коже, цвели жутковатые фиолетовые цветы жестоких засосов. Следы грубых прикосновений, свидетели того, что её тело сжимали, тискали, пытаясь подчинить.

Это был не сон.

Память обрушилась на меня тяжёлой, чугунной волной. Не обрывки, а цельный, отчётливый и уродливый фильм. Ржавая дверь с табличкой «ПЕРЕРЫВ». Хриплый смех Витька. Тяжёлый, цепкий взгляд Батона. Холодные глаза Филимона. И она. Всегда она. С размазанной тушью, с вызовом во взгляде, с той самой, леденящей и возбуждающей покорностью. Я зажмурился, но картинки не исчезали. Я снова видел, как она идёт по складу, зажатая между мужиками. Слышал её сдавленные стоны, смешанные с чужими тяжёлыми вздохами. Чувствовал тот сладковато-горький запах чужих тел, пота и секса, что въелся в неё вчера и что мы, потом так старательно смывали в душе. Тошнота подкатила к горлу кислым комком. Я откинулся на подушку, уставившись в потолок. Лёгкое утреннее головокружение сменилось тяжёлым, гулким похмельем стыда. Стыда за себя. 3а то, что стоял и смотрел. 3а то, что взял, эти чёртовы коробки. 3а то, что повёл её к этому. 3а то, что внутри, вопреки всему, сквозь весь этот ужас и отвращение, пробивалось то самое, постыдное, животное возбуждение при воспоминании о том, как она была там, такой... другой. Я снова посмотрел на неё. На её беззащитную спину, испещрённyю следами нашего вчерашнего падения. Она пошевелилась во сне, что-то прошептала неразборчиво и глубже зарылась в подушку. В этом движении была вся её хрупкость. И вся её невероятная сила. Вчерашний день не был сном. Он был шрамом. И он останется с нами навсегда. Не только в виде синяков на её коже, которые сойдут. А в чём-то гораздо более глубоком и 

неизгладимом. В том, что мы увидели в себе и друг в друге. В той правде, которую нам пришлось принять. Я осторожно накрыл её простыней, как будто мог укрыть от всего мира, и лег рядом, не в силах отвести взгляд от спящего лица. От этой странной, жуткой и неразрывной связи, которую оплатили её синяками и моим молчанием. Утро наступило. Но вчерашний день никуда не yшёл. Он жил в тишине комнаты, в лучах пыльного солнца, в отпечатках чужих пальцев на её коже. Он стал частью нас.

Я осторожно приподнялся, стараясь не потревожить сон Лены. Простыня зашелестела, но она лишь глубже зарылась носом в подушку, продолжая спать тяжёлым, беспробудным сном. После вчерашнего её тело требовало восстановления. На цыпочках я вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. В квартире царила тишина, та особая, густая тишина, которая бывает, когда ты остаёшься один в обычно оживлённом пространстве. Родители уже ушли. Мы с Леной не слышали ни их шагов, ни скрипа двери, ни привычного утреннего гула голосов на кухне. Мы спали как убитые. Я прошёл в кухню. Лучи солнца падали на старый линолеум, освещая пылинки, танцующие в воздухе. Влажная тряпка, брошенная мамой на край раковины, уже почти высохла. Mоё внимание привлекло мерное тиканье. На стене y холодильника висели старые круглые часы в жёлтом пластиковом корпусе. Их стрелки показывали 11:02. Одиннадцать... Мы проспали полдня. Целых полдня, вычеркнутых из жизни после того кошмарного, бесконечного вчерашнего дня. Это было похоже на маленькую передышку, подаренную нам свыше. Механически, движимый утренней рутиной, я подошёл к плите. Старый эмалированный чайник стоял на своей привычной конфорке, холодный и молчаливый. Я наполнил его водой из-под крана, капли громко забарабанили по металлу, нарушая тишину, и поставил на огонь. Оранжево-синий язык газа с шипом вырвался из конфорки, принявшись лизать дно чайника. Я облокотился о столешницу и стал ждать, глядя на огонь. В голове не было мыслей, лишь смутное, фоновое ощущение усталости и лёгкой отрешённости. Шипение газа и нарастающее гудение чайника были единственными звуками, нарушающими покой. Скоро он засвистит, оповещая всю квартиру о том, что вода готова. А потом надо будет будить Лену. И смотреть ей в глаза. И пытаться понять, как нам жить с этим днём, который уже наступил, и с тем, что было вчера.

Но пока был только этот миг — тихий, пыльный, наполненный простым действием: ждать, когда закипит вода.

Свист чайника, тонкий и пронзительный, впился в тишину квартиры, как игла. И в тот же самый миг, не дав опомниться, оглушительно, настойчиво, зазвонил старый дисковый телефон в коридоре. Два звука слились в один оглушительный, тревожный аккорд, от которого сердце ушло в пятки, а по спине пробежали мурашки. Я дёрнyлся так, будто меня ударили током. Рука сама потянулась к плите, я с силой провернул ручку конфорки, гася огонь, и схватил раскалённый чайник — ручка обожгла пальцы, но я почти не почувствовал 

боли. Адский свист прекратился, но телефон звонил всё настойчивее, разрывая тишину на клочья. Каждый звонок был как удар молотком по натянутым нервам.

«Только бы не разбудить Лену».

Эта мысль пронеслась в голове паническим импульсом. Я бросился в коридор, едва не поскользнувшись на гладком линолеуме. Ноги стали ватными, в ушах стучала кровь, заглушая всё. Я схватил тяжёлyю, скользкую от пыли трубку, чуть не уронив её, и прижал к уху, пытаясь перевести дух.

— Алло?  — выдохнул я, и мой голос прозвучал сипло и чуждо.

Сначала в ответ была лишь гулкая тишина, прерываемая лёгким шипением связи. Потом на том конце линии чётко, почти механически щёлкнyло — будто кто-то на другом конце снял трубку с ответной станции. И тут же, без паузы, без представления, раздался голос. Низкий, ровный, лишённый всяких эмоций. Он был похож на скрип железа, на голос автоответчика, но в нём чувствовалась ледяная, нечеловеческая осознанность.

«Будьте готовы в четыре часа. Машина будет стоять возле подъезда. Увидите её — не ошибётесь».

Слова были отточены, как лезвие. Они входили в сознание, не спрашивая разрешения. Я замер, вжавшись спиной в холодную стену, не в силах пошевельнуться. Ладонь, в которой я сжимал трубку, стала влажной.

«Не опаздывайте. Виктор Павлович не любит, когда кто-то опаздывает».

В этом предложении не было угрозы. Была констатация непреложного закона, как закон всемирного тяготения. Несоблюдение влекло за собой неминуемые последствия.

«Подготовьтесь к встрече. Ваша девушка должна выглядеть безупречно. Не надо наряжать её как проститутку».

Меня передёрнyло от этого слова, произнесённого тем металлическим голосом с такой презрительной точностью. Оно прозвучало как приговор, как оценка всего вчерашнего дня. И тут же — новая инструкция. Чёткая, ясная, не оставляющая места для фантазии.

«В зависимости от того, как вы будете выглядеть и вести себя, будет принято решение по вашей работе».

И всё. В трубке снова раздались короткие гудки. Он положил трубку, даже не дождавшись ответа. В его мире наши ответы не имели никакого значения. Были только приказы и последствия.

Я медленно опустил трубку. Пластик был холодным. В квартире снова было тихо. Слышно было только моё собственное неровное дыхание и бешеный стук сердца, отдававшийся в висках. Я стоял в полумраке коридора, прислонившись лбом к прохладной двери, и пытался осмыслить только что услышанное. Четыре часа. Машина. Безупречный вид. Решение. Этот звонок был мостом, перекинутым из вчерашнего кошмара в сегодняшний день. Он не дал нам забыться, не дал нам даже шанса притвориться, что всё кончилось. Он вновь натянул невидимые нити, привязав нас к чужой, жестокой воле. И теперь эти нити вели прямиком к Филимону.

Из комнаты донёся тихий шорох и сонный вздох. Лена проснулась. И мне предстояло рассказать ей, что наша передышка закончилась. Что сегодня снова четыре часа. И что на этот раз всё будет по-другому. Или гораздо, гораздо хуже.

Я стоял, вжавшись в шершавую поверхность двери, и холодок от пластиковой трубки всё ещё жил в моих пальцах. В голове, секунду назад пустой и отрешённой, теперь бушевал 

рой мыслей, слепых и панических, сталкивающихся друг с другом.

Как?

Этот вопрос бился о череп изнутри, как пойманная птица. Как они всё узнали? Узнали так быстро? Вчера вечером мы были никем, просто двумя испуганными фигурками на краю их огромного, чужого мира. А сегодня утром они уже знают номер нашего телефона. Знают наш адрес. Знают, что мы здесь. Ледяная волна прокатилась по спине. Они знали, что мы уже проснулись. Этот звонок, прозвеневший ровно в тот миг, когда я снял с огня чайник... Это не было совпадением. Это был расчёт. Чёткий, безжалостный, демонстративный. Они дали нам выспаться. Дали прийти в себя. Дали почувствовать минутную иллюзию безопасности, чтобы потом одним звонком разбить её вдребезги. Это был намёк, понятный и без слов: мы видим вас. Мы контролируем всё. Ваше время, ваше пространство, ваше спокойствие — всё принадлежит нам. Они знали о нас всё. Каждая деталь, каждое слово того металлического голоса обретало новый, зловещий смысл.

«Ваша девушка должна выглядеть безупречно». Они уже видели её вчера. Они знали, как она выглядела там. Они сравнивали. Они оценивали.

«Не надо наряжать её как проститутку». Фраза, прозвучавшая как упрёк, как намёк на вчерашнюю её роль. Они не просто знали адрес. Они знали контекст. Они видели картину целиком. Я почувствовал себя голым. За каким-то стеклом. Как муха под микроскопом, все движения которой отслеживает холодный, безразличный взгляд. Наша квартира, эта крепость с облезлыми обоями, вдруг перестала быть убежищем. Она стала клеткой, а телефонный провод — тонким, невидимым поводком, на котором нас держали. Где-то в горле встал комок беспомощной ярости. Не было страха в чистом виде. Было дикое, животное ощущение того, что тебя загнали в угол, просчитали все ходы и просто наблюдают за твоей суетой. Мы были не игроками. Мы были фигурами на доске. И кто-то только что сделал ход.

Из спальни донёсся более явственный шорох, скрип пружин кровати. Лена проснулась окончательно. Скоро она выйдет на кухню, сонная, улыбающаяся, с вопросами о том, что будем делать сегодня. И мне придётся встретить её этим ледяным взглядом из вчерашнего дня, этим металлическим голосом, который уже здесь, в наших стенах, и ждёт своего часа.

Четыре часа. Машина у подъезда. Безупречный вид.

Оставалось только ждать. И готовиться. Под пристальным, невидимым взором тех, кто знал о нас всё. Дверь в мою комнату скрипнула, и на пороге появилась Лена. Она потягивалась, по-кошачьи выгибая спину, её лицо было размятым от сна, а волосы сбились в очаровательный взъерошенный пучок. Она зевнула, прикрыв рот ладошкой.

— Кто это звонил?  — её голос был хриплым от сна, беззаботным.  — Родители что ли, забыли чего?..

Она сделала шаг в коридор и замерла, всмотревшись в меня. Её сонная улыбка медленно сползла с лица, уступая место настороженности, а затем и тревоге. Она увидела моё лицо. Бледное, с широко раскрытыми глазами, на котором ещё не рассеялся ужас от только что услышанного.

— Сань?  — её голос стал тише, она сделала несколько 

быстрых шагов ко мне, по голому линолеуму.  — Что случилось? Ты на себя не похож. Кто звонил?

Она подошла вплотную, положила ладонь мне на лоб, как будто проверяя температуру. Её прикосновение было тёплым и живым, таким родным после того металлического голоса в трубке. Я сглотнул комок в горле. Слова давались с трудом, каждое приходилось вытаскивать наружу с усилием.

— Филимон...  — прохрипел я.  — Его люди звонили.

Она нахмурилась, не понимая.

— Сказали... чтобы в четыре часа... готовы были. И чтобы выглядели...  — я замолчал, снова ощущая жгучую неловкость,  — ... безупречно. Ну, в смысле... ты... чтобы ты была безупречной.

Она отстранилась, её брови поползли вверх в немом вопросе. В её глазах читалось чистое, неподдельное недоумение.

— Но... мы же им ничего не говорили,  — тихо произнесла она, и в её голосе впервые прозвучал лёгкий, испуганный оттенок.  — Ни адреса, ничего... Откуда они знают?

— Вот и я... тоже не понимаю ничего,  — выдавил я, разводя руками в беспомощном жесте. Давящее чувство тотальной слежки, уязвимости снова накатило волной.  — Лен... что будем делать? Пойдём?

Я посмотрел на неё, ища в её глазах ответ, поддержку, хоть какую-то уверенность. Но видел лишь то же смятение, что было во мне.

— Они ещё... про какую-то работу говорили,  — продолжил я, пытаясь собрать в кучу обрывки фраз.  — Что-то вроде... если ты понравишься, то они нас примут на неё. И сказали ещё...  — я снова потупил взгляд, разглядывая трещинку на линолеуме,  — ... ну, это... чтобы ты не как... не как шлюха одевалась.

Последнюю фразу я произнёс почти шёпотом, сгорая от стыда за эти слова, за то, что мне приходится их произносить, за тот унизительный подтекст, что за ними стоял. Лена замерла. Молчание повисло между нами, густое и тяжёлое. Я видел, как по её лицу пробежала тень — то ли обиды, то ли гнева, то ли того самого стыда, что ел и меня. Она отвела взгляд, уставившись в ту же трещинку на полу. Её пальцы непроизвольно сжались в кулачки. В тишине коридора было слышно, как тикают те самые часы на кухне. Отмеряя время до четырёх часов. До машины у подъезда. До новой, неизвестной, но уже пугающей встречи.

Тишина в коридоре была густой, как сироп. Она нарушалась только нашим неровным дыханием и тиканьем часов, отсчитывающих секунды до неизвестного.

— Ты хочешь этого?  — её вопрос прозвучал так тихо, что его почти поглотила тишина. Не упрёк, не обвинение. Просто вопрос, полный какой-то усталой обречённости.  — Ты хочешь продолжения?

Я не знал, что ей ответить. Слова застревали в горле комом стыда и противоречий. Я мог только стоять, уставившись на потёртый линолеум, на ту самую трещинку, что вдруг стала самым интересным объектом во вселенной.

— Лен, а у нас... наверное, и выбора-то нет,  — наконец выдохнул я, поднимая на неё взгляд. В её глазах я искал подтверждение или опровержение, но видел лишь то же смятение.  — Они просто... не говорили, что мы можем не идти. Она посмотрела на меня уже совсем другим 

взглядом. В нём не было прежней паники или обиды. Была какая-то странная, горькая нежность. Она медленно подняла руку и провела ладонью по моей щеке. Её прикосновение было прохладным и успокаивающим.

— А ты?  — спросила она, заглядывая мне в глаза, не позволяя уклониться.  — Ты хочешь, чтобы это было опять?

Я замер. Внутри всё сжалось в тугой, болезненный узел. Стыд и желание, страх и возбуждение — всё смешалось в одно сплошное, невыносимое чувство. Я не мог солгать. Не ей. Не сейчас. Я молча кивнул, снова пряча глаза от её пронзительного взгляда.

— Ты же... тоже этого хочешь,  — тихо, почти шёпотом, выдохнул я, обращаясь к трещинке в полу.  — Мы же вчера...

Она не дала мне договорить. Её палец мягко прикоснулся к моим губам, заставив замолчать.

— Да, любимый,  — её голос вдруг стал твёрдым и ясным, в нём не осталось и тени сомнений. Вся её неуверенность куда-то испарилась, уступив место той самой стальной решимости, что я уже видел вчера.  — Я буду безупречна. Всё будет хорошо.

Она отняла палец от моих губ, встала на цыпочки и быстро, почти по-деловому, поцеловала меня в уголок рта.

— Я в душ,  — объявила она и, развернувшись, пошла в ванную. Её шаги были уверенными, спина прямой. Она уже не была испуганной девочкой. Она была той самой Леной, что могла договориться с кем угодно и о чём угодно. Той, что делала это для нас. Я остался стоять в коридоре, слушая, как щёлкнул замок в ванной, а через мгновение зашумела вода. И впервые за это утро в груди, рядом с леденящим страхом, шевельнулось что-то похожее на надежду. Или на предвкушение.

Вскоре за дверью ванной стих шум воды. Через пару минут дверь открылась, и в коридор выплыло облако пара, а в нём — Лена. От неё пахло свежестью и тем самым дешёвым яблочным шампунем, который она всегда покупала. Волосы были закручены в полотенце тюрбаном, на плечи наброшена моя старая футболка, слишком большая для неё, отчего она казалась ещё более хрупкой. Но на её лице уже не было и тени утренней растерянности. Она прошла на кухню, где уже стояли две тарелки с жареными яйцами и два стакана с остывающим чаем.

— О, ты уже всё сделал, любимый!  — её голос прозвучал светло и естественно, будто того разговора в коридоре и не было.  — Я такая голодная!

Она улыбнулась мне, и в этой улыбке была такая обыденность, такая нормальность, что на мгновение я и сам поверил, что это просто обычное утро. Мы сели за стол. Она ела с аппетитом, начисто сметая яичницу с тарелки.

— Как вкусно, Санечка,  — сказала она с набитым ртом, и её глаза смеялись. Она прожевала, сделала глоток чая и, вытирая салфеткой губы, добавила уже совсем другим, деловым тоном:  — Надо так одеться, наверное, чтобы не было сильно видно... ну, того, что со мной вчера было.

Она говорила об этом так спокойно, как будто обсуждала погоду. Без тени стыда 

или смущения. Как о рабочей задаче.

— Ну да, Лен...  — я ковырнул вилкой свой желток, который уже успел подстыть.  — Они сказали, чтобы ты... ну, не была похожа на эту... ну...

— Да, поняла я, поняла — легко отрезала она, не дав мне договорить до тяжёлого слова. Она отпила ещё чаю и посмотрела на меня уже с лёгким нетерпением.  — Сейчас доедим, и будешь помогать мне. Надо выбрать что-то... подходящее. Она отодвинула пустую тарелку и облокотилась на стол, подперев подбородок. В её глазах горел уже знакомый мне огонёк — смесь азарта, решимости и того странного возбуждения, которое всегда появлялось, когда речь заходила о риске, о грани. Казалось, она уже полностью приняла ситуацию, переработала её внутри себя и, теперь ей не терпелось сделать следующий шаг. Не ждать пассивно четырёх часов, а активно готовиться к ним, как к чему-то важному. Её страх куда-то испарился, растворился в аромате яблочного шампуня и жареных яиц. Осталась только воля к действию. И я, глядя на неё, почувствовал, как и моя собственная тревога понемногу отступает, уступая место её заразительной уверенности. Мы пошли в мою комнату, и Лена сразу же направилась к шкафу. Она распахнула створки и уставилась на содержимое с сосредоточенным видом полководца, изучающего карту перед решающей битвой.

— Может, джинсы и рубашку?  — предложила она, вытаскивая свою единственную приличную светлую рубашку и прикладывая её к себе перед зеркалом.

Я, лишь покачал головой. Рубашка кричала о попытке выглядеть «прилично» слишком наигранно и неестественно. Она поймала мой жест в отражении и вздохнула.

— Да, не подходит,  — согласилась она задумчиво, бросая рубашку на кровать.  — А если вот с этой юбкой? Чёрной?  — Она достала из глубины шкафа строгую юбку-карандаш, оставшуюся от каких-то, наверное, давних попыток выглядеть «по-взрослому».

— Не то,  — снова покачал головой я.  — Длинная.

— Ну, блин!  — она с досадой швырнула юбку поверх рубашки.  — А какую тогда?!  — Она снова нырнула в шкаф, перебирая вещи с возрастающим нетерпением.

— А может, платье? У тебя есть платья?

— Ну, вот это, если только...  — она нащупала на вешалке что-то тёмное и вытащила в свет короткое чёрное платье из плотного трикотажа, с длинными рукавами. Оно было простым, почти аскетичным, но в его лаконичности была своя строгая элегантность.

Она повертела его передо мной, её глаза вопросительно смотрели на меня.

— Ну-ка, ну-ка...  — прикинул я взглядом.  — А что, наверное, будет смотреться красиво. И не вызывающе. Одень. Мне кажется, это будет в самый раз.

Лена внимательно посмотрела на платье, потом на меня, и на её лице медленно расплылась улыбка одобрения. Она явно ловила ту же мысль — строго, скромно, но при этом безупречно и даже с намёком на какую-то сдержанную сексуальность, которую скрытый крой только подчёркивал.

— Да,  — уверенно кивнула она.  — Это то, что надо.

И, отбросив полотенце с головы, она натянула платье через голову. Ткань мягко облегала её фигуру, скрыв синяки на бёдрах, длинные рукава прикрыли следы на руках. Она покрутилась перед зеркалом, проверяя ракурсы.  

Платье было коротким, но не вызывающе — оно заканчивалось выше колена, на середине бедра, подчёркивая стройность её ног. Спереди платье имело чёткий квадратный вырез. Он был глубоким, но не вульгарным, открывая лишь верхнюю часть груди, ту самую, где начинается лёгкая, соблазнительная тень. Но я сразу понял — стоит ей лишь немного наклониться вперёд, и этот скромный вырез превратится в окно, открывающее вид на всё её совершенство.

— Сзади... лямки,  — тихо сказал я, указывая взглядом на то, как тонкие полоски её бюстгальтера проступают сквозь плотную, но всё же обтягивающую ткань на спине, нарушая идеальную линию.  — Может... не надевать его?

Она посмотрела на своё отражение, оценивая, затем кивнула, не говоря ни слова. Её пальцы ловко дотянулись за спину, щёлкнули застёжкой. Она стянула бретели с плеч и, немного помедлив, вытащила из рукава белый кружевной лифчик, бросив его на кровать рядом с остальными вещами. Она снова повернулась к зеркалу, поправляя платье. Материал теперь лежал идеально, без единой складки или искажения. И грудь... Грудь теперь выглядела иначе. Свободная, не стеснённая чашечками и косточками, она обрела естественную, мягкую форму. Сочная, упругая округлость под чёрной тканью дышала жизнью. Через матовый трикотаж угадывались очертания сосков, твёрдых от прохлады комнаты или от возбуждения, делая её образ одновременно невинным и невероятно порочным.

— Да,  — повторила она уже твёрже, гладя ладонью по гладкой ткани.  — Это точно то.

Она покрутилась, проверяя, не видно ли чего лишнего при движении. Платье послушно следовало за каждым её изгибом, скрывая синяки, но откровенно демонстрируя саму суть её женственности — ту самую, что вчера была товаром, а сегодня должна была стать оружием. Она поймала мой взгляд в зеркале и улыбнулась — не кокетливо, а с холодноватой уверенностью фокусника, готового к сложному трюку.

— Безупречно?  — спросила она, уже зная ответ.

— Безупречно,  — подтвердил я, и в горле пересохло.

Я оставил её одну и вышел из комнаты сев в гостиной смотреть телевизор. Дверь в мою комнату осталась приоткрытой, и оттуда доносились тихие звуки её приготовлений: шелест одежды, щелчок косметички, едва уловимый аромат лака для волос. Я изредка заглядывал туда, прислоняясь к косяку. Заглянув в свою комнату в очередной раз, я застал её у зеркала, она стояла, закусив губу, и тщательно, почти с хирургической точностью, наносила макияж. Кисточка с тенями скользила по веку, подчёркивая разрез глаз, делая взгляд более глубоким и чуть отстранённым. Потом она принялась за волосы, укладывая их в сложную, но нарочито простую причёску — будто она не часами добивалась этого эффекта лёгкой небрежности, а просто оделась с утра, и всё само собой было легко и идеально. Потом она рылась в шкафу, что-то доставала, отбрасывала, примеряла невидимые аксессуары перед зеркалом. Каждый её жест был выверен, каждая деталь — частью большого замысла, понятного только ей. Она превращалась из моей Ленки, только что доедавшей яичницу, в ту самую «безупречную» девушку, которую ждали в четыре часа.

Я отходил обратно в зал и опускался на диван 

перед телевизором. Я смотрел передачи, не видя и не слыша ничего. На экране мелькали лица ведущих, реклама, кадры из сериалов — всё это было просто мерцающим фоном, белым шумом, который должен был заглушить тревожный гул в голове. Мысли возвращались к одному и тому же, как заезженная пластинка.

Что хочет Филимон?

Вчера он смотрел на неё как на вещь. Удовольствие для своих орлов. И вдруг сегодня — «работа». Для нас обоих. Что это могло быть? Неужели, правда, какой-то ларёк? Ларек? Но зачем тогда вся эта показуха с «безупречным видом»? Это было похоже на собеседование. Но собеседование у таких людей, как Филимон, вряд ли было похоже на то, что показывают в кино.

Зачем он позвал нас двоих?

Это было самым странным. Вчера он говорил только о ней. «Машину за тобой отправлю». Я был просто приложением, «мужем», объектом для насмешки. А сегодня я стал частью уравнения. «В зависимости от того, как вы будете выглядеть и вести себя... » Мне тоже нужно было выглядеть и вести себя определённым образом. Почему? Какая роль отводилась мне в его планах? Быть прикрытием? Сторожем? Или он видел во мне что-то, чего не видел я сам? Что изменилось? Он увидел её вчера. Увидел меня. И что-то в этой картинке заставило его изменить первоначальный план. Может, её стойкость? Или моё... моё молчаливое согласие? Наша странная, извращённая связь, которую он, с его циничным взглядом на жизнь, мог счесть полезной?

Я смотрел на экран, но видел лишь его холодные глаза и слышал металлический голос его помощника. Четыре часа. Машина у подъезда. Неизвестность.

Из комнаты вышла Лена. Она была полностью готова. Чёрное платье, строгий макияж, уложенные волосы. Она выглядела не просто красивой. Она выглядела правильной. Такой, какой её ждали. В её взгляде читалась та же тревога, что и у меня, но поверх неё — решительный, стальной лёд.

— Ну что?  — спросила она, и голос её звучал ровно, без дрожи.  — Пора?

Остался последний час ожидания. Самый тягучий и мучительный. Я смотрел на неё, затаив дыхание. Это была не просто смена одежды и макияжа. Это было настоящее перевоплощение. Передо мной стояла не та Лена, что с набитым ртом уплетала яичницу, а другая — собранная, элегантная, с холодноватым блеском в глазах. И от этого она казалась ещё более желанной. В её новом образе была какая-то загадка, недосказанность, которая заставляла сердце биться чаще. Я снова, как в первый раз, влюблялся в неё — в эту сильную, бесстрашную и такую невероятно красивую женщину. Мне захотелось обнять её, прижать к себе, почувствовать под тонкой тканью платья тепло её тела, вдохнуть её новый, незнакомый аромат. Я сделал шаг вперёд, протянул руку, но она легко, почти игриво отстранилась.

— Ну, Сань, всё же испортишь,  — кокетливо сказала она, делая вид, что поправляет невидимую пылинку на плече.  — Столько времени красилась.

В её голосе снова зазвучали те самые, знакомые до боли, нотки лёгкости и озорства, но теперь они были частью 

её нового образа — обманчиво невинной маской.

— Так, а ты чего не одеваешься?  — сменила она тему, окинув меня критическим взглядом.  — Давай, пошли скорее, выберем тебе что-нибудь. Не могу же я одна быть безупречной,  — она улыбнулась, и в её улыбке промелькнула тень той самой, общей для нас обоих тревоги.

Мы пошли в мою комнату. Она снова распахнула дверь шкафа и с выражением глубокой скорби на лице принялась изучать мой скудный гардероб. Вещи висели унылыми, знакомыми силуэтами: пара поношенных джинсов, несколько простых футболок, пару свитеров, один «приличный» пиджак, купленный по случаю года три назад.

— Ох, Санёк, Санёк...  — покачала она головой, перебирая плечики.  — Нам бы с тобой в магазин надо, а не на важную встречу собираться.

Она отбросила растянутые свитера, пренебрежительно сморщила нос на пиджаке и в итоге вытащила самые новые, почти не потёртые тёмные джинсы и простую чёрную футболку без каких-либо принтов.

— Вот,  — сказала она, сунув мне этот нехитрый набор в руки.  — Это будет смотреться нормально. Строго и ничего лишнего.

Я уже было собрался натянуть футболку, но она с возмущённым криком: «Стоять! » — выхватила её у меня.

— Ты что, с ума сошёл?  — она потрясла мятой вещью перед моим носом.  — На тебе складки, как на карте метро! Быстро гладить!

И через пять минут я уже стоял с раскалённым утюгом в руках, старательно разглаживая на доске чёрную хлопковую ткань, под её бдительным и требовательным контролем.

— Давай, давай, хорошо пройдись вокруг горловины... Нет, ты видишь, вот здесь ещё морщинка! Идиот, сказала она любя, ты её сейчас прожжёшь! Осторожнее!

В конце концов, футболка была выглажена до состояния идеальной, стерильной гладкости. Я надел её, и она, обходя меня кругом, как строгий критик на показе, одобрительно кивнула.

— Ну, вот. Теперь сойдёшь за приличного парня. Почти.

Она поправила футболку на мне, её пальцы на мгновение задержались на моей ключице, и во взгляде, мельком встретившемся с моим, промелькнуло что-то тёплое и беззащитное — кусочек той, настоящей Лены, спрятанной под слоем безупречности. Но тут же она снова надела маску собранности.

— Ну что, готов?  — спросила она, подходя к окну и взглянув на улицу, как будто уже сейчас могла увидеть там чёрную машину.  — Скоро четыре.

Лена подошла к окну, отодвинула край занавески и тут же отпрянула, будто обожглась.

— Сань, а они здесь уже...  — её голос прозвучал не как испуганный шёпот, а скорее как досадливое восклицание, полное раздражения. Она не нервничала из-за Филимона, не из-за его охранников и не из-за того, что её могло ждать. Её беспокойство было сфокусировано на чём-то другом, более важном в её понимании. Она отошла от окна и принялась критически оглядывать себя в зеркало-трюмо в прихожей, вертясь и приглядываясь к отражению под разными углами. Внезапно она замерла, её взгляд упал на её собственные бёдра.

— А трусы не слишком видны?  — спросила она, обращаясь больше к своему отражению, чем ко мне.  — Может, вообще без них? Блин, давно купить уже надо было! Сейчас 

такие продаются, совсем маленькие, полностью попку открывают... А у меня...  — она с досадой провела рукой по ткани платья на бедре,  — ... блин, как панталоны! Мне кажется, они всё портят, эту линию...

Она не стала ждать моего ответа. Приняв мгновенное решение, она резко задрала подол платья. Я увидел на миг кусочек белого хлопка с простой ажурной резинкой — самые обычные, ничем не примечательные трусики. Они и вправду были довольно скромными, не ультра-секси, а просто удобными.

— Так... лучше будет смотреться,  — твёрдо сказала она себе под нос и одним ловким движением сняла их, стянув с бёдер и ступней.

Она бросила их на полку для обуви, как ненужный хлам, и снова встала перед зеркалом, расправив платье. Тянущаяся ткань теперь легла идеально, без малейшей складки или намёка на лишнюю деталь под ней. Она повертелась, оценивая вид сзади.

— Да,  — удовлетворённо кивнула она, поймав мой взгляд в отражении.  — Так точно лучше. Вот теперь и правда безупречно.

В её действиях не было ни капли стыда или кокетства. Была лишь холодная, практичная расчётливость визажиста, доводящего до совершенства свой проект. Её беспокойство улеглось, уступив место уверенности в том, что каждый элемент её образа теперь работает на нужный эффект. Она была готова.

Я подошёл к ней и поднял с полки маленький, ещё тёплый комочек белой ткани.

— Лен, ну ты чего,  — тихо сказал я, вертя в пальцах её простые хлопковые трусики.  — Родители же найдут.

Она, наклонившись, застёгивала ремешок на каблуке, резко подняла на меня голову. В её глазах мелькнуло искреннее удивление, будто она и правда забыла о самом очевидном.

— Ай, блин!  — вырвалось у неё, и она с досадой хлопнула себя по лбу.  — Забыла совсем! Уже с этими приготовлениями голова поехала. Она выпрямилась, поправила платье и махнула рукой в сторону комнаты, уже полностью сосредоточившись на своей обуви.

— Положи их в шкаф, Санечка, а то правда, мама потом вопросы задавать будет.

Я посмотрел на маленький, беззащитный кусочек материи в своей руке. Такая простая, бытовая вещь, брошенная здесь в прихожей в момент странного, вынужденного перформанса. Они пахли ею — её шампунем, её теплом. И в этом был какой-то сюрреализм: готовясь к встрече с какими-то бандитами, мы прятали от родителей трусы. Я развернулся и прошёл в нашу комнату. Воздух здесь ещё хранил следы её духов и лака для волос. Я подошёл к шкафу, распахнул створку. Среди моих немудрёных рубашек и её немногочисленных платьев висела наша общая жизнь — простая, немного потрёпанная. Я аккуратно, почти с нежностью, положил свёрнутые трусики на полку с её бельём, задвинув их подальше, под стопку маек, чтобы их точно никто не нашёл. Когда я вернулся в прихожую, Лена была уже полностью готова. Она стояла на каблуках, выпрямив спину, и смотрела на своё отражение в тёмном стекле входной двери. В её позе читалась собранность, решимость и та самая «безупречность», к которой она так стремилась.

— Ну что?  — обернулась она ко мне. В её глазах 

уже не было ни досады, ни суеты. Только холодная, отточенная готовность.  — Поехали?

Мы вышли на лестничную площадку, и дверь квартиры с глухим стуком захлопнулась за нами, словно отсекая прошлую, обычную жизнь. Я шёл за Леной по лестнице вниз и не мог оторвать от неё взгляд. Она шла впереди, её каблуки отчётливо стучали по бетонным ступеням, эхо разносилось по пустому подъезду. Чёрное платье облегало каждый её изгиб, делая её походку плавной и невероятно соблазнительной. Солнечный свет, падающий из окон между этажами, выхватывал из полумрака её силуэт, и я смотрел на неё с таким восторгом и такой болью, что сердце сжималось. Я любовался ею. Любовался тем, что, возможно, уже сегодня вечером будет принадлежать не мне. Тем, на что будут смотреть другие мужчины. Тем, к чему будут прикасаться чужие руки. И в голове, снова и снова, как заезженная пластинка, возникал один и тот же, изматывающий вопрос: Зачем? Зачем всё это? Зачем этот бесконечный хоровод унижений, риска, стыда и этого странного, пьянящего возбуждения? Как разорвать этот круг? Как сделать так, чтобы всё это закончилось, и мы могли просто жить дальше? Как все нормальные люди. Приходить с работы, готовить ужин, смотреть телевизор, ругаться из-за мелочей и мириться по ночам. Простая, скучная и прекрасная жизнь. Я смотрел на её спину, на её уверенную, почти гордую осанку, на то, как она, не оборачиваясь, чувствует мой взгляд на себе, и понимал. Понимал всей душой, всем нутром.

Этого не будет.

Только не с ней.

Она не может жить спокойно. Она не для размеренной, предсказуемой жизни. В ней живёт какая-то тёмная, неукротимая сила, жажда риска, голод по чему-то большему, чем обывательское счастье. И то, что проснулось в ней вчера — эта дикая, всепоглощающая страсть, эта готовность переступить через всё,  — это уже никак нельзя было спрятать обратно. Нельзя было заставить забыть. Это стало частью её. Частью нас.

Мы вышли из подъезда на слепящее солнце. У тротуара, как и предупреждали, стоял большой чёрный внедорожник с тонированными стёклами. Он казался инопланетным кораблём, приземлившимся в нашем сером дворе. Лена на секунду замерла, её пальцы непроизвольно сжали ремешок своей сумки. Потом она выпрямила плечи, сделала глубокий вдох и посмотрела на меня. В её глазах не было страха. Была решимость. И предвкушение.

— Поехали?  — опять тихо спросила она, и в её голосе снова зазвучали те самые, опасные нотки.

И я понял, что выбора у меня нет. Никогда и не было. Мой путь был рядом с ней. В огонь, в воду, в самое пекло. Потому что без неё никакая «нормальная жизнь» не имела смысла.

— Поехали,  — ответил я, и мой голос прозвучал совсем по другому, он был каким-то чужим, слишком спокойным для того вихря, что бушевал внутри. Я потянул за ручку массивной задней двери внедорожника. Она открылась бесшумно, обнажив прохладный, затемнённый салон, пахнущий кожей и дорогим ароматизатором. Лена, не говоря ни слова, не спрашивая и не 

сомневаясь, ловко, одним отработанным движением, вскользь поправив платье, устроилась на мягком кожаном сиденье. Я сел следом, притворив тяжёлую дверь. Глухой щелчок замка прозвучал как приговор. В салоне, кроме нас и водителя, был ещё один человек. На переднем пассажирском сиденье, полуобернувшись к нам, сидел один из телохранителей Филимона, поджарый, с короткой стрижкой, в тёмной, по-видимому, дорогой, одежде. Его холодные, оценивающие глаза скользнули по мне и задержались на Лене. Его взгляд был не просто внимательным. Он был изучающим, сканирующим, как луч сканера. Он медленно, с циничным профессионализмом, прошёлся по её лицу, задержался на квадратном вырезе платья, обрисовавшем грудь, и опустился ниже — на короткий подол, открывавший ноги. Лена, устроившись, не спешила специально сводить их вместе, позволив платью задраться ещё на сантиметр, обнажив смутный, манящий ореол бедра. Телохранитель задержал на этом взгляд на мгновение дольше, чем того требовала простая вежливость. В его глазах не было похоти. Было скорее холодное любопытство, смешанное с лёгким презрением — как у человека, который видит дорогую, качественную вещь и проверяет её на соответствие заявленным характеристикам.

Он усмехнулся. Коротко, беззвучно, одними уголками губ. Потом повернулся к водителю, кивнул и произнёс коротко, отрывисто:

— Давай, трогай. В резиденцию.

Внедорожник плавно тронулся с места, почти бесшумно выкатился со двора и нырнул в поток машин. Я сидел, глядя в затонированное стекло, за которым проплывали знакомые улицы, но не видел их. Я чувствовал на себе спину телохранителя, его молчаливое, давящее присутствие. И видел отражение Лены в стекле. Она сидела неподвижно, с идеально прямой спиной, глядя перед собой. На её лице не было ни страха, ни смущения. Был лишь холодный, отстранённый покой, маска безупречности, за которой было не разглядеть ничего. Она уже играла свою роль. И я понимал, что теперь очередь была за мной.

•  •  •

Внедорожник плавно катил по шоссе, но вскоре свернул на узкую, идеально накатанную дорогу, уходящую вглубь леса. Деревья стояли сплошной, густой стеной, но по обеим сторонам дороги они были аккуратно подстрижены и спилены, создавая чёткую, ухоженную границу между дикой природой и чьим-то владением. Это была не проселочная дорога, а частный подъезд, и это чувствовалось в каждой детали. Через несколько минут сквозь деревья проглянул высокий кирпичный забор, а за ним — большой, даже величественный дом из красного кирпича. Он выглядел старым, солидным, но идеально отреставрированным. Массивные кованые ворота были закрыты. Водитель коротко посигналил — не громко и нагло, а как подающий вежливый знак. Ворота беззвучно распахнулись сразу же, будто нас кто-то ждал. Мы въехали на территорию. Внутри царил идеальный порядок: ровно подстриженный газон, аккуратные дорожки, несколько дорогих автомобилей, стоящих под навесом. Всё дышало деньгами и властью. Машина бесшумно подкатила к парадному входу с высоким каменным крыльцом и остановилась. Мотор заглох. В наступившей тишине было слышно только моё собственное сердцебиение. Телохранитель на переднем сиденье обернулся. Его холодный, ничего не выражающий взгляд скользнул по нам.

— Заходите в дом,  — произнёс он ровным, лишённым 

интонации голосом.  — Там покажут, куда идти.

Он не стал выходить, чтобы открыть нам дверь. Его работа, видимо, была закончена — доставить и передать по цепочке. Он просто сидел и ждал, когда мы исчезнем в этом огромном, молчаливом доме из красного кирпича. Я сделал глубокий вдох и первым потянул за ручку тяжёлой двери.

— Пойдём,  — тихо сказал я Лене, выходя на свежий, пахнущий хвоей воздух и оборачиваясь к ней.

Я протянул ей руку, как надёжную опору, как формальную галантность в этом неформальном месте. Она положила свои тонкие пальцы на мою ладонь и, подвинувшись на сидении, стала выходить, совершая то самое, отточенное движение. Она как бы оступилась на высоком каблуке, сделав широкий, неестественный шаг в сторону к двери, и на мгновение перенесла вес тела на мою руку, откинувшись назад находясь в середине дивана. В этот миг короткое платье задралось ещё выше, и всё, что было скрыто под ним, оказалось полностью открыто для взгляда того, кто сидел впереди. Телохранитель развернулся в кресле, его лицо было обращено к нам. Он не улыбался, не хмурился, не выражал ни малейшего интереса или волнения. Он просто смотрел. Его глаза, холодные и всевидящие, как объективы камер, были прикованы к тому месту, которое она ему демонстрировала. Он ждал этого. И она показала. Широко расставленные ноги, бесстыдный и откровенный показ на доли секунды, которых хватило, чтобы всё увидеть и всё понять. Ни тени смущения на её лице, только лёгкая, почти невинная улыбка, будто она просто потеряла равновесие. И он смотрел. Не отпуская взгляда. Его лицо оставалось каменной маской, но в его внимании была абсолютная, хищная концентрация. Он не видел девушку. Он видел объект, проверяя его качество, его соответствие неким неписаным стандартам. И она, казалось, полностью этим стандартам соответствовала.

Затем она легко спрыгнула на землю, поправила платье, и её взгляд скользнул по лицу телохранителя без тени эмоций. Его глаза, наконец, оторвались от неё, он повернулся вперед и произнёс своё короткое, отработанное:

— Заходите в дом. Там покажут, куда идти.

Его голос не дрогнул ни на йоту. Сцена была сыграна. Осмотр пройден. Мы поднялись по широкому каменному крыльцу. Витиеватые кованые перила были холодными под ладонью. У массивной дубовой двери, словно высеченный из гранита, стоял ещё один телохранитель. Такой же бесстрастный, в такой же тёмной одежде. Его взгляд скользнул по нам, оценивающе, быстро, без интереса.

Он, молча, отворил тяжёлую дверь, впуская нас внутрь, и так же молча, отступил в сторону, пропуская. Мы переступили порог, и нас окутал прохладный, насыщенный запах старого дерева, воска и чего-то дорогого, едва уловимого — может быть, старинных книг или кожи. Холл был огромным, с высоким потолком, с которого свисала массивная хрустальная люстра. Паркет под ногами блестел, отражая свет. Стены были увешаны картинами в тяжёлых рамах. Всё здесь — от массивной резной консоли до мраморной вазы с живыми цветами — кричало о роскоши, о которой мы знали только из фильмов.  

О деньгах, которые были не просто деньгами, а наследием, весом, историей. Наш скромный «ларёк» с шоколадками казался просто жалкой пародией на всё это. Телохранитель, у двери молча, кивнул в сторону широкой лестницы из белого, отполированного до зеркального блеска мрамора, ведущей на второй этаж.  — Наверх. И налево. Виктор Петрович у себя,  — произнёс он монотонно, как автомат, и снова замер, уставившись в пространство перед собой.

Мы, не говоря ни слова, пошли по указанному маршруту. Каблуки Лены глухо стучали по паркету, звук поглощался гулким пространством холла. Поднимаясь по лестнице, я чувствовал, как на нас смотрят со стен строгие портреты незнакомых людей. На втором этаже коридор расходился в обе стороны. Слева, в самом его конце, была открытая дверь. Возле неё, стоял ещё один охранник — третий за последние несколько минут. Его присутствие было окончательным подтверждением — мы пришли по нужному адресу. Он, отодвинулся, пропуская нас в дверной проём, даже не удостоив нас взглядом. Мы робко, почти на цыпочках, переступили порог кабинета. Комната была огромной. Высокие книжные шкафы из тёмного дерева, тяжёлый письменный стол, заваленный бумагами, кожаные кресла. И за столом, откинувшись в своём массивном кресле, сидел он. Виктор Петрович. Филимон.

Он не сразу посмотрел на нас, будто давая нам время осознать всё величие его мира и нашу собственную ничтожность в нём. Воздух в кабинете был густым и тихим, пахнущим властью и решаемыми за этим столом судьбами.

Он, наконец, поднял на нас глаза. Тяжёлый, неподвижный взгляд, будто взвешивающий и оценивающий всё разом — нас, наши души, наши страхи.

— Ну чтож...  — начал он как то странно, растягивая слова, будто размышляя вслух, и делая многозначительную паузу, во время которой в кабинете было слышно лишь тиканье массивных напольных часов.  — Садитесь. Поближе.

У его стола, стояли два низких, но невероятно широких и глубоких кожаных кресла. Мы опустились в них, и я почувствовал, как мягкая кожа поглотила меня, пытаясь уменьшить, сделать незаметным. Лена села не так как иногда она делала, она сейчас не демонстрировала себя. Она выбрала позу вполоборота к столу, изящно скрестив ноги так, что подол платья прилично прикрыл её ноги, и выглядела скромно, даже стеснительно, но в этой позе была каждая линия её тела — изгиб шеи, округлость груди, напряжённая линия бедра. Она смотрела на Филимона не вызывающе, а с лёгким, почти девичьим любопытством.

Филимон, не отрываясь, изучал её несколько секунд. Его лицо оставалось непроницаемым.

— Красивая,  — наконец сказал он безразличным тоном, будто констатируя погоду.  — Мне нравятся такие. И как я только тебя рассмотрел там...  — он качнул головой, и на его губах дрогнула едва заметная улыбка самодовольства,  — ... совсем ведь другая была. Он был явно доволен собой, своим умением разглядеть «алмаз» в грязи рынка. Потом его взгляд стал деловым.

— Так ты, за то, что с тобой делают, что и в правду товаром берешь?  — спросил он, устроиваясь поудобнее в кресле, от которого послышался лёгкий скрип кожи.  — И давно ты так 

уже... ну, работаешь?

Я замер, затаив дыхание. Всё зависело от её ответа. От той лжи, которую она сейчас придумает.

Лена потупила взгляд, её пальцы нервно переплелись на коленях. Она сделала вид, что смущена.

— Нет... недавно,  — её голос прозвучал тихо, немного даже дрожаще, с наигранной робостью.  — Мы... мы ларёк хотели открыть. Ну а денег не было... Вот мы случайно и познакомились с теми... на базаре. А они... они были такими...

Она сделала паузу, будто не зная, как подобрать слова, чтобы описать «таких» парней. Она играла роль неопытной, почти невинной девочки, попавшей в плохую компанию из-за жизненных обстоятельств. Она была великолепна в этой роли. Каждая деталь, каждый вздох, каждый опущенный взгляд — всё было идеально выверено. Я видел эту игру. Чувствовал её каждой клеткой. Но Филимон, похоже, видел только поверхность. Он смотрел на её потупленный взгляд, на её сведённые ноги, на образ скромницы, и его самодовольная улыбка лишь стала шире. Он видел то, что она хотела ему показать. Он не понимал этот спектакль. Он верил в него. А она играла. Играла роль неопытной, почти невинной девочки, втянутой в эту жизнь по нужде, по случайности. Она опустила глаза, чтобы скрыть тот самый, знакомый мне огонёк азарта, что всегда зажигался в них, когда она шла на риск.

— Понятно,  — произнёс он просто, откидываясь на спинку кресла. Его взгляд скользнул с неё на меня, оценивая уже нас как единый актив.  — Ну, что ж... Раз так хочу предложить тебе работу, ты уже наверняка слышала о фильмах для взрослых.

Лена повторила это слово, тихо, будто пробуя его на вкус. «Фильмы для взрослых»— и тут же, опустив глаза, кинула:  — Ну, вроде... да, слышала. Филимон измерил её долгим, тяжёлым взглядом, в котором читалось холодное любопытство.

—Хочу предложить тебе там сниматься,  — произнёс он ровно, без эмоций.  — У меня тут есть человек, который знает в этом толк. Собственно, из-за этого я тебя и позвал. Он сделал паузу, давая словам осесть, прочно зацепиться в сознании.  — И забудь уже о своём ларьке. Там совсем другие деньги. Я почувствовал, как Лена замерла рядом. Всё её тело напряглось, но голос, когда она заговорила, прозвучал удивительно тихо и покорно.

—Я готова... А что... что я должна делать?

Уголок рта Филимона дрогнул в подобии улыбки.  — Да ничего такого, чего бы ты ни умела. Просто смотри в камеру и улыбайся. Тебе всё объяснят. Он откинулся в кресле, скрип кожи прозвучал громко в тишине кабинета.  — Их будет не так много, не бойся. Не как на складе у Батона. Всего... наверное, семь или восемь актёров.

Лена резко повернулась ко мне. В её глазах читалась не просьба, а скорее азартная готовность, которую она пыталась скрыть под маской послушания. Она поймала мой взгляд, ища что-то в нем — подтверждение, запрет, я не знаю.  — Я готова!  — выдохнула она, слишком поспешно, почти срываясь.  — Я готова.

— Ну и молодец, девочка,  — голос Филимона прозвучал одобрительно, но в 

нём не было тепла. Это была констатация факта, как если бы он похвалил хорошо работающий механизм. Его тяжёлый взгляд медленно переместился на меня.  — А ты... Он задумался, смотря на меня несколько секунд. Молчание стало густым, давящим.

— Вы нужны будете мне оба,  — наконец произнёс он.  — Я скажу вам для чего после того, как пройдёт съёмка.

— Я... я не...  — начал, было, я, но слова застряли в горле.

— Да не бойся ты,  — он махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.  — Это совершенно не связано с работой твоей девушки. У тебя будет совсем другая задача.

В этот момент в открытую дверь постучали. На пороге стоял тот самый охранник, что привёз нас сюда.

— Можно? Виктор Петрович, тут от Кота посылка пришла. Филимон молча кивнул. Охранник вошёл в кабинет и положил на край стола тёмный, мягкий свёрток.

— Свободен,  — бросил Филимон, не глядя на него.

Когда охранник вышел, Филимон медленно потянулся к странному свёртку. Он развязал кожаную завязку и извлёк оттуда коробку. В ней, плотно утрамбованные и перехваченные резиновыми кольцами, лежали деньги. Но не наши, привычные, смятые купюры. Это были стодолларовые банкноты, аккуратно свёрнутые в тугие цилиндры. Они напоминали не столько деньги, сколько золотые слитки из бумаги. Он медленно, почти лениво, снял одно резиновое кольцо. Банкноты чуть распрямились, но сохранили форму тугого цилиндра.

— Ну-ка, девочка, подойди ко мне,  — сказал он, не глядя на Лену, всё ещё разглядывая деньги в своих руках.

Лена легко поднялась с кресла и, обойдя массивный стол, остановилась рядом с ним. Она стояла прямо, но без вызова.

Филимон наконец оторвал взгляд от денег и посмотрел на неё. Он взял верхнюю банкноту из рулона и протянул ей.

— Бери.

Лена без колебаний взяла купюру кончиками пальцев. Бумага издала тихий, шелестящий звук.

— Это не подарок,  — холодно пояснил Филимон.  — Это аванс. Чтобы ты понимала, с чем имеешь дело. И чтобы не было глупых мыслей. Он отложил коробку с деньгами в сторону и вновь посмотрел на нас обоих. Тяжелый взгляд Филимона скользнул с нас на дверь, его голос, низкий и властный, без повышения тона прозвучал как удар хлыста:

— Жора!

Дверь кабинета тут же приоткрылась, и в проёме возник тот самый охранник. Его лицо не выражало ни малейшего удивления или вопроса — он, казалось, вообще не имел собственных эмоций, будучи всего лишь продолжением воли хозяина кабинета.

— Отведи их в гостевой домик,  — распорядился Филимон, уже возвращаясь к бумагам на столе, как будто мы внезапно перестали для него существовать.  — И распорядись там, чтобы их покормили.

— Слушаюсь, Виктор Петрович,  — монотонно отозвался Жора и жестом, не терпящим возражений, указал нам на выход.

Мы покорно поднялись с глубоких кресел, и вышли из кабинета под его неусыпным взглядом. Дверь за нами закрылась, снова отсекая нас от мира власти и денег. Жора, не говоря ни слова, двинулся вперёд по коридору, и мы пошли за ним, как привязанные. Он повёл нас не к парадной лестнице, а 

вглубь второго этажа, к какой-то неприметной двери, за которой оказалась узкая, почти потайная лестница, ведущая вниз. Видимо, это были «чёрные ходы» для прислуги и таких, как мы. Мы спустились в полутемный коридор, пахнущий чистящими средствами, прошли через огромную, сверкающую никелем и кафелем кухню, где повар в белом колпаке, даже не взглянув на нас, помешивал что-то в кастрюле, и наконец, вышли через боковую дверь наружу. Солнце било в глаза после прохлады и сумрака особняка. Перед нами раскинулся ухоженный парк с аккуратно подстриженными газонами и дорожками, усыпанными мелким гравием. В отдалении, в окружении вековых дубов, стоял небольшой, но изящный одноэтажный домик из того же красного кирпича, что и главный дом. Он выглядел как идеальная игрушка. Жора, не оборачиваясь, повёл нас по гравийной дорожке к этому домику. Гравий громко хрустел под ногами, и этот звук казался невыносимо громким в давящей тишине. Лена шла, высоко подняв голову, её каблуки уверенно вдавливались в камни. Я шёл следом, чувствуя себя не участником событий, а скорее её тенью. У резной дубовой двери гостевого домика Жора остановился, достал ключ и отпер её.

— Ждите здесь,  — бросил он, отворяя дверь и пропуская нас внутрь.  — Еду принесут.

Дверь закрылась за нами, и я услышал щелчок замка. Негромкий, но однозначный. Мы были не просто гостями. Мы были на временном содержании. Я обернулся, чтобы осмотреться. Интерьер домика был выдержан в том же стиле, что и главный дом, но в меньшем, почти камерном масштабе: дорогая мебель, качественный текстиль, на стенах — пейзажи в тонких рамах. Всё было безупречно, стерильно и совершенно бездушно, как номер в дорогом отеле. Здесь не было ни намёка на то, что здесь кто-то действительно живёт. Лена, сбросив, наконец, маску «безупречности», сделала несколько шагов вглубь комнаты и опустилась в кресло у погасшего камина. Она выдохнула, и всё её тело обмякло от сброшенного напряжения. Она закинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. Я стоял посреди комнаты, не зная, что делать. Вдруг Лена открыла глаза и посмотрела на смятую в её пальцах зелёную купюру. Она развернула её, расправила хрустящую банкноту и внимательно, с каким-то странным, отстранённым любопытством, стала её разглядывать, будто пытаясь найти в водяных знаках и полосках ответ на все наши вопросы.

— Настоящая,  — тихо констатировала она, наконец, поднимая на меня взгляд.

— Сань, на, возьми,  — сказала она тихо, но твёрдо, суя деньги мне в руку. Её пальцы были холодными.  — Спрячь. У тебя в карманах надёжнее.

Я взял сложенную купюру. У меня не было ни малейшего желания спорить и молча, засунул её в самый глубокий карман своих джинсов, чувствуя, как она давит на бедро — маленький, твёрдый камешек реальности в этом сюрреалистичном кошмаре. Лена могла положить их в свою сумку, но отдала их мне. Это был жест, полный какого-то странного, суеверного доверия, словно эти деньги, были не авансом, а обузой, грехом, который она не хотела нести на 

себе. Мы не успели даже толком осмотреться, как снаружи послышались шаги по гравию, щелчок ключа в замке, и дверь открылась. В проёме стояла немолодая, строгая женщина в тёмном платье и белом фартуке. В её руках был большой поднос. Она вошла, и поставила поднос на низкий столик из тёмного дерева. Запах ударил в ноздри — густой, наваристый, домашний. Ароматный борщ со свежей сметаной заправкой, румяные пирожки с мясом, только что снятые с плиты. Пахло так божественно, так по-человечески, что на мгновение можно было забыть, где мы и зачем. Женщина кивнула нам и так же молча удалилась, снова повернув ключ в замке снаружи.

Лена подошла к столу первой. Она взяла тарелку, налила себе борща, положила сметаны, взяла пирожок. Я видел, как она смотрит на еду с настоящим, животным голодом. Она села в кресло и съела первую ложку борща. Потом вторую. Пирожок исчез наполовину. И вдруг ложка на полпути ко рту замерла. Её лицо изменилось. Азарт и голод в глазах сменились холодной, практичной расчётливостью. Она медленно, почти с сожалением, поставила ложку на край тарелки и отодвинула её от себя.

—Всё,  — тихо сказала она, больше себе, чем мне.  — Нельзя.

Она посмотрела на почти нетронутую еду, потом на меня, и в её взгляде была уже не девочка, а профессионал, готовящийся к работе.

—Мне же там работать надо будет ещё,  — её голос стал ровным, без эмоций.  — Нельзя наедаться. Иначе будет тяжело. Неудобно. Она встала, отошла от стола с его дразнящим ароматом, и снова устроилась в кресле, уставившись в пустой, идеально чистый камин. Её поза была собранной, готовой к действию. Она сознательно отказалась от простого человеческого утешения — вкусной еды — ради того, чтобы остаться «безупречной» и эффективной для той роли, которую ей предстояло играть.

А я так и не притронулся к еде. Запах борща, ещё недавно такой манящий, теперь казался тяжёлым и тошнотворным. Я отвернулся от стола, от этой показной, тюремной заботы, и подошёл к большому окну, выходившему в парк, упершись лбом в прохладное стекло. Снаружи был идеальный, ухоженный мир — ровные газоны, аккуратные дорожки, вековые деревья. Идиллия, купленная за те самые деньги, что сейчас лежали у меня в кармане жгучим, чужим комком. Как же всё надоело. Слова крутились в голове, бессильные и горькие. Как так получилось? Всего несколько дней назад я и представить себе не мог, что из нашей простой, почти нищенской жизни выйдет вот это. Мы с Ленкой, наши ящики с жвачкой, рынок у вокзала, наши планы на этот чёртов ларёк, который казался вершиной мечтаний... Всё это было так просто. Так понятно. Встать утром, разложить товар, считать сдачу, мечтать о горячем чае. Вечером — устало брести домой, спорить, на что потратить первую настоящую прибыль. Это была наша жизнь. Наша честная, хоть и потрёпанная реальность. А теперь... Теперь мы здесь. В этой позолоченной клетке, пахнущей деньгами и властью. И я с ужасом ловлю себя на 

мысли, что тот мир, кажется теперь таким далёким, почти нереальным. Таким безопасным. Всё так завертелось, так понеслось с той самой секунды, с того первого взгляда на Батона, с той первой, леденящей душу шутки Витька. Цепкая паутина, в которую мы попали, оказалась прочнее, чем можно было предположить. И теперь мы, не мы сами — мы куклы, которых дергают за невидимые ниточки, заставляя играть в чужие, непонятные игры. Мне дико, до боли в груди, захотелось вернуться. Вернуться туда, к нашим ящикам, к нашему месту у входа в подземный переход на рынке, ко всему тому простому и понятному, от чего мы так отчаянно хотели сбежать. Оказалось, что побег привёл нас прямиком в ад. Только ад этот был не с огнем и смолой, а с бархатом, золотом и ледяными, всевидящими глазами Филимона. Я стоял, вжавшись лбом в стекло, и смотрел, как ветер качает верхушки дубов за забором. Они были свободными. А мы — нет.

Я вздрогнул, услышав, как в замке снова щёлкнул ключ. Я так ушёл в себя, что не заметил, как к домику подошли двое: тот самый охранник, что привёл нас сюда, и с ним — незнакомый мужчина лет сорока. Они вошли без стука. Незнакомец быстрым, оценивающим, словно сканером сразу же обратил внимание на Лену, сидевшую в кресле. Он полностью меня проигнорировал, даже не взглянув в мою сторону. Он подошёл к ней вплотную, не здороваясь, без каких-либо предисловий, и, внимательно оглядев её с ног до головы, произнёс ровным, деловым тоном:  — Ну да, типаж такой, как и нужно. Индивидуалка, или работаешь под кем то?

Лена на мгновение застыла, её лицо выразило чистое, неподдельное недоумение. Она даже слегка отклонилась назад, в кресло, под его настойчивым взглядом.  — Что?  — выдохнула она, и в её голосе прозвучала искренняя растерянность.  — Не поняла...

Мужчина усмехнулся, но в его глазах не было ни улыбки, ни понимания.

— Ну что здесь непонятного-то?  — его голос стал чуть грубее, нетерпеливым.  — Говорю, откуда ты? Давно этим занимаешься? Хотя, молодая... Что-то ты очень... "зелёная". Ну, это скорее твой плюс, наверное. Сколько лет-то тебе?

— Восемнадцать... месяц назад исполнилось,  — тихо, но чётко сказала Лена, и добавила, глядя ему прямо в глаза:  — И не работаю я нигде.

Наступила короткая пауза. Мужчина замер, его брови поползли вверх. Он медленно повернулся к охраннику, Жоре, с выражением полного недоумения на лице.

— Так... я сейчас что-то не понял,  — произнёс он задумчиво, ища подтверждения или опровержения у своего молчаливого спутника.  — Я что-то не так услышал?

Тот лишь пожал своими могучими плечами, его каменное лицо не дрогнуло.  — Виктор Петрович сказал, они вроде согласны,  — монотонно, немногословно отозвался охранник, как бы подтверждая, что слышал то же самое, но вникать в противоречия — не его дело.

Ладно, раз согласны,  — мужчина махнул рукой, отбрасывая сомнения.  — Слушай сюда, детка. Иди, приготовься. У тебя минут пятнадцать есть, ещё. Помой там всё. Волосы не мочи, помой только там... Ты как, там всё рабочее 

у тебя?

Лена опять на мгновение застыла, не понимая. Потом до неё дошло, и по её лицу пробежала тень стыда и смущения. Она опустила глаза и тихо, почти шёпотом, выдохнула:  — Да...

— Ну и умничка,  — буркнул он, уже поворачиваясь к выходу.  — Там, в ванной, клизма и всё что нужно. Найдёшь, в общем. Подготовь себя. Он кивнул охраннику:  — Будет готова — приведёшь.

Лена сделала шаг вперёд, её голос дрогнул:  — А что... что мне делать надо будет?

Мужчина обернулся на пороге, смотря на неё с лёгким раздражением, как на ребёнка, который отвлекает взрослых глупыми вопросами.

—Что в первый раз снимаешься? Лена кивнула в ответ

— Да ничего особенного. Сегодня съемок не будет это скорее просто демонстрация того как ты покажешь себя в деле. На тебя посмотрят и примут решение. Пройдешь отбор, значит, впереди тебя ждут совсем другие деньги, так что ты уж постарайся. Контактов с тобой сегодня тоже не будет, все в резинках будут. Ну а остальное все по-настоящему. Я говорю, ты делаешь. Самое главное смотри в камеру и улыбайся. Даже если будет больно или неприятно. Ни в коем случае не показывай это.

— А... сколько их, сколько их будет?  — Лена сказала это как-то слишком тихо, едва было слышно.

— Да не бойся ты,  — он фыркнул.  — У нас всё цивильно. Никто тебя насиловать не будет. Наоборот, ещё оргазмов словишь. В основном это просто массовка. А ты,  — он вдруг повернулся ко мне,  — если хочешь, можешь тоже смотреть. Здесь, по телевизору, видно будет.

— Ну ладно, поторопись, тебя уже ждут,  — он развернулся и вышел, хлопнув дверью. Охранник, остался стоять у выхода, его бесстрастный взгляд упёрся в противоположную стену, давая нам понять, что эти пятнадцать минут — наш последний островок относительного уединения. Через мгновение, словно по невидимой команде, он тоже вышел за дверь, оставив нас в гулкой, давящей тишине гостевого домика.

— Я буду смотреть на тебя,  — сказала Лена, и в её голосе не было ни страха, ни стыда, только какая-то новая, стальная решимость. Она подошла ко мне и неожиданно обняла, прижавшись ко мне всем телом, так крепко, будто хотела впитать моё тепло, мою силу, запомнить это ощущение навсегда.

— Это всё будет только для тебя, слышишь, Сань?  — прошептала она прямо в грудь, и её слова были горячими и влажными сквозь ткань моей футболки.  — Только ты и я.

Она резко развернулась, не дав мне ничего сказать, не дав ответить, и почти побежала в ванную комнату, захлопнув за собой дверь. Я так остался стоять посреди комнаты, в тишине, нарушаемой лишь навязчивым тиканьем каких-то часов и собственным бешеным стуком сердца. А в ушах звенело от её слов. Её не было, наверное, минут десять. Каждая секунда тянулась как час. Я слышал приглушённые звуки за дверью — лёгкий шум воды, тихие шаги. Потом щелчок замка, и она вышла. Она выглядела точно так же, как и до этого. То же чёрное платье, те же уложенные 

волосы, тот же безупречный макияж. Ничего не изменилось внешне. Но внутри... внутри всё было иначе. Это чувствовалось в её взгляде, в её сжатых губах, в той неестественной собранности, которая исходила от всего её тела.

— Я пошла,  — тихо сказала она, и её голос прозвучал глухо, отрешённо.

Она хотела ещё что-то сказать, сделать шаг ко мне, но в этот момент дверь в гостевой домик открылась без стука. На пороге, заполняя собой проём, стоял охранник. Его молчаливый, нетерпеливый взгляд был красноречивее любых слов. Лена замерла на полуслове. Она не стала оглядываться на меня, не кивнула, не махнула рукой. Она просто выпрямила плечи, подняла подбородок и пошла к выходу твёрдыми, чёткими шагами. Охранник отступил, пропуская её, и затем вышел следом, захлопнув дверь. Глухой, окончательный щелчок замка прозвучал как приговор. А я остался один в этой нарядной, бездушной комнате. Я посмотрел на чёрный экран телевизора. Во мне боролись демоны. Включить — значит принять их правила игры, стать соучастником, зрителем этого цирка. Согласиться с тем, что всё это нормально. А что изменится, если я не включу? Ничего. Ровным счётом ничего. От моего выбора здесь и сейчас уже не зависело ровным счётом ничего. Всё уже случилось. Дверь закрылась. Она ушла. Игра началась без моего согласия.

И я встал подошел к телевизору и включил его.

Громкий, жизнерадостный голос диктора новостей ударил по слуху, такой чужой и неуместный здесь. На экране счастливые люди запускали в небо воздушных змеев. Я нажал кнопку переключения канала. Мелькнула какая-то кулинарная передача, яркая и пустая. Ещё кнопка — сериал, с поцелуями и музыкой. Сердце начало колотиться чаще, пальцы стали влажными. Оставались ещё несколько кнопок. Я стал нажимать подряд, почти вслепую, торопливо, отчаянно, словно пытаясь успеть, что-то остановить. Ещё одна кнопка. Мелькнула реклама. Следующий канал. И вот... наконец картинка сменилась. Звук исчез. На экране появилось статичное, почти стерильное изображение. Какая-то комната. Я сел на кресло и стал смотреть на экран. Комната была большая, просторная, залитая ярким, ровным светом. Почти вся белая — белые стены, белый потолок — и от этого она казалась бесконечной, нереальной, как какая-то фотостудия. В центре стоял большой, низкий диван, тоже белый, с какими-то абстрактными подушками. На полу лежало несколько ковров с густым ворсом, но тоже светлых, постельных оттенков — бледно-серый, кремовый. Всё было идеально чисто, выверено до миллиметра и абсолютно бездушно. Камера стояла неподвижно, предлагая один и тот же ракурс, как немой, равнодушный свидетель, ждущий начала действия. Я замер, не в силах оторвать взгляд от этой пустой, готовой сцены. В горле встал ком. Вот оно. Место, где сейчас будет происходить всё то, о чём говорил тот мужчина. Где она будет улыбаться, даже если будет больно.

И тут я услышал голос, он прозвучал неожиданно громко, и я поспешил к телевизору, чтобы уменьшить звук. Тот самый, холодный и деловой, того человека, который приходил сюда. Голос был чётким, безэмоциональным, раздаваясь из динамика телевизора,  

словно прямо в этой комнате.

— Выходи. Стань около дивана. И начинай гладить себя. Улыбайся. Смотри в камеру, что стоит впереди тебя.

И через секунду в кадре появилась Лена. На ней было одето что-то вроде полупрозрачного белого халатика или накидки, сквозь тонкую ткань которого отчётливо просвечивало всё её тело. Она вышла из какой-то невидимой двери и остановилась у края белого дивана, как и велели. Её движения были немного скованными, механическими. Лена подняла руки, и её ладони поплыли по её телу. Она провела ими по бёдрам, ощупывая упругую плоть, затем скользнула к животу, и дальше — к груди. Кончики её пальцев коснулись сосков, и сквозь ткань я увидел, как они налились и затвердели. Лёгкий румянец выступил на её щеках.

— Да, вот так,  — прозвучал голос. Расслабься, больше страсти.  — Теперь сжимай груди. Сильнее,  — скомандовал голос.

Она повиновалась, и её пальцы впились в собственную плоть. Из её груди вырвался тихий, прерывистый вздох. Её глаза, до этого устремлённые в пустоту, прикрылись на мгновение от нахлынувшего ощущения.

—Смотри в камеру. Не забывай. Улыбайся.

Её голова повернулась, взгляд медленно поднялся и упёрся в объектив. Взгляд был томным, глубоким, полным обещания. Уголки её губ дрогнули и расплылись в самой естественной, чувственной улыбке, которую я когда-либо видел.

—Вот так. Правильно,  — без тени эмоции констатировал голос.  — Продолжай. Так, садись теперь на диван а потом повернись попой. Выстави её, покажи себя всю.

Лена послушно опустилась на край дивана. Но сквозь послушание прорывалась её истинная натура. Её поза стала уверенной, спина выгнулась соблазнительной дугой. Она повернулась, демонстрируя камере свою идеальную попку, округлую и упругую. Она играла, превращая принуждение в свой собственный, порочный триумф. Её рука скользнула между ног, и она повернув лицо тихо прошептала, глядя прямо в объектив, словно только мне:  — О, да... Я так этого хотела...

— Молодец,  — голос за кадром похвалил её, и в его ровной интонации промелькнуло удовлетворение.  — Так, стой так, как стоишь.

Затем последовала новая команда, от которой у меня кровь застыла в жилах.  — Парни, выходите. Давайте, не заставляйте её скучать.

И в кадре, из-за краёв белой комнаты, стали появляться мужчины. Сначала один. Потом ещё один. Три. Семь. Я начал считать, пытаясь ухватиться за цифры, чтобы не сойти с ума. Он же сказал, что семь-восемь! Это была ложь. Очередная ложь.

Четырнадцать. Семнадцать. Двадцать. Двадцать пять.

Они, словно тени, выходили и окружали Лену, смыкая вокруг неё плотное, живое полукольцо.

Они выходили не как тени, а как участники праздника, с горящими глазами и голодными улыбками. Они окружили Лену, но, не смыкая кольцо, а образуя живую, возбуждённую толпу. Лена не замерла в ужасе. Наоборот, её глаза загорелись азартом. Она обвела их взглядом и облизнула губы.

— Так, повернись. Разведи ноги. Покажи, какая ты сочная,  — прозвучала команда.

Лена послушно улеглась на спину, широко разведя ноги. Её пальцы сами нашли её киску, уже влажную и готовую. Она ласкала себя, разводя пальцами свои губы, демонстрируя розовое, трепещущее от желания нутро.  — 

Видите, как она ждёт?  — задыхаясь, сказала она, обращаясь к мужчинам.  — Кто первый?

Голос за кадром прозвучал снова:  — Парни, начинайте. Ласкайте её. Уделите внимание всему.

К Лене потянулся лес рук. Десятки пальцев скользили по её коже, щипали её твёрдые соски, шлёпали по бёдрам, погружались в её влажную глубину. И она таяла, извивалась и стонала от наслаждения.  — Да! Вот так! Ещё!  — её крики были полны настоящего, неподдельного экстаза.  — Аа, да, гладьте мою грудь... Сильнее! Она сама хватала их руки, прижимала к себе, направляла. Её тело уже блестело от пота, её глаза сияли безумием наслаждения. Она смотрела в камеру и улыбалась мне своей безумной, счастливой улыбкой, словно говоря: «Смотри, как мне хорошо! »

—Парни, начинаем!  — скомандовал голос.  — Только двойные проникновения. Она более чем готова. Поехали. Один снизу, другой сзади. И так меняемся, не останавливаясь. И парни принялись за Ленку. Они действовали с чёткостью и слаженностью механизмов на конвейере. Один сразу обнял Лену, он положил её на себя и резким движением вошел в нее, почти что до конца. Лена выгнулась от удовольствия.  — О, Боже, да!  — закричала она.  — Какой ты большой!

Второй парень тут же пристроился сзади, и его член вошёл в её попку. Её крик перешёл в визг восторга. Её тело приняло их обоих с лёгкостью, сотрясаясь в первом мощном оргазме. Спазмы её внутренностей заставили мужчин застонать.  — Да! Кончайте в меня!  — кричала она в экстазе. Парни менялись, не прекращая движения. Лена была в непрерывном потоке удовольствия. Её руки жадно ласкали всё, до чего могли дотянуться: члены, яички, торсы. Она сама притягивала к своему лицу очередной возбуждённый член и с жадностью принимала его в рот, глубоко заглатывая, давясь, но, не останавливаясь, получая от этого дикое удовольствие. Парни, стоящие у её головы, уже без всяких указаний голоса за кадром, с двух сторон водили своими членами по её губам, требуя ласк. Она открыла рот, пытаясь угодить обоим сразу, захлёбываясь, давясь, но продолжая улыбаться в объектив камеры сквозь слёзы и слюну. Её глаза, полные какого-то экстаза, по-прежнему были прикованы ко мне. Я не знал, сколько прошло времени. Минуты слились в один сплошной, бесконечный хоровод тел, стонов и влажных звуков. Мне было видно, как её руки иногда уже дрожали от усталости, как она из последних сил, почти на автомате, продолжает дрочить парням члены. Но я слышал её стоны. И это были уже настоящие, её собственные стоны — хриплые, сдавленные, вырывающиеся из самой глубины. Она не играла больше. Она тоже получала своё извращённое, животное удовольствие, её тело предательски реагировало на всё, что с ним делали, вопреки её воле и сознанию. Её тело не было вялым, оно было гибким и отзывчивым, оно отвечало на каждое движение волной новых спазм. Она сама двигала бёдрами, находя идеальный ритм. Оргазмы следовали один за другим, и каждый крик был гимном её разврату и наслаждению.

— Так меняйтесь, парни! Теперь усадите её спиной!  

Разведите ей ноги пошире! Теперь вдвоём в киску!  — скомандовал голос.

Её ноги мягко раздвинули, и двое мужчин, синхронно, двинулись вперёд. Один легко вошёл в неё, а второй чуть присев пристроился к её уже растянутому влажному входу. Лена издала не вопль боли, а протяжный, восторженный стон, когда её киска приняла их обоих. Её глаза закатились от невероятного ощущения полноты.  — О, да! Два сразу!— почти рыдала она.  — Не останавливайтесь! Прошу вас только не останавливайтесь!

Парни вокруг подбадривали их смехом и похвалами:  — Смотри, как она их принимает! Настоящая шлюха!  — Давай, Ленка, твой ротик тоже не должен скучать!

Она повиновалась, открывая рот для третьего члена, слизывая с него капли её собственных соков. В её взгляде, обращённом к камере, читалась невыносимая смесь животной страсти, полного подчинения инстинктам и безудержного, дикого удовольствия. Она не играла. Она наслаждалась

— Так, давай нефилонить!  — рявкнул голос, уже обращаясь прямо к ней.  — Трогай их за члены! Не отключайся! Это работа! Ты сюда не кайфовать пришла, работай!

И Лена, повинуясь, потянулась дрожащими руками к членам двух стоящих рядом парней, которые ждали своей очереди. Её пальцы сжали их, начав механически дрочить.

— Парни, не давайте ей отдыхать! Работаем в киску! Пожеще! Интенсивнее! Не забываем — рот, груди!

И парни принялись за Ленку всерьёз, с новой силой. Её уже буквально затрахали. Её тело стало вялым, податливым, её голова время от времени беспомощно падала набок от усталости и перевозбуждения. Но всегда находился кто-то, кто грубо приподнимал её за подбородок, направляя взгляд обратно в камеру или на очередной член, требовавший её внимания. Она была уже почти полностью пассивна, просто куклой, которую использовали, но её глаза, остекленевшие и влажные, всё ещё иногда смотрели в объектив. Смотрели на меня. И в них читалась невыносимая смесь того самого, неподдельного, дикого удовольствия, которое сводило меня с ума.

— Следующие! Кирилл, Слава!  — отдал приказ голос.  — Также, двое в киску! Меняемся!

Из толпы парней кто-то крикнул, смеясь сквозь тяжёлое дыхание:  — Порвётся же на таких оглоблях!

Парни громко, похабно засмеялись, но не остановились. Наоборот, их движения стали ещё более интенсивными, ещё более резкими, будто они приняли эту шутку за вызов. Они продолжали так же жёстко, методично двигаться в ней, сменяя друг друга, не давая ни секунды передышки. Лена уже не стонала, а лишь издавала короткие, хриплые выдохи на каждом толчке, её тело полностью обмякло и покорилось этой бесконечной, грубой силе.

— Меняемся! Не кончайте! Кто закончил — меняем презерватив!  — голос за кадром был чёток, как у дирижёра, ведущего адский оркестр.  — Кирилл, давай, за дело! Жёще! До конца! Не жалей её!

Из толпы вышел парень. У него был, наверное, самый большой и толстый член из всех, что я видел за этот бесконечный кошмар. Он грубо отстранил предыдущего мужчину и без всякой подготовки, с размаху, с силой вошёл в Лену. Её тело дёрнулось, как от удара током. Она лишь издала короткий, вопль, который тут же оборвался, не хватило 

воздуха. Её глаза расширились.

— Слава, давай, присоединяйся!  — последовала следующая команда.

К ней подошёл ещё один парень, с почти таким же внушительным размером. Другие парни на мгновение отступили, образовав полукруг. Они смотрели, с тупым, животным любопытством, справится ли она. Выдержит ли.

Она справилась. Только закричала снова — протяжно, хрипло, уже почти беззвучно. Её рука инстинктивно, в беспомощном жесте защиты, выставилась вперёд, ладонью к этим двум мужчинам, будто пытаясь отодвинуть их, остановить. Но это был лишь рефлекс. Её тело уже принадлежало им. Они двигались в ней синхронно, с жестокой, размеренной силой, растягивая её до невыносимых пределов. Её голова беспомощно болталась, а на губах, искажённых гримасой, всё так же держалась эта проклятая, натянутая улыбка.

Я сидел, вцепившись пальцами в виски, не в силах оторвать взгляд от экрана. Каждая клетка моего тела кричала от какого-то чудовищного, невыносимого возбуждения. Я ненавидел себя за это. Ненавидел её за то, что она могла так себя вести. Ненавидел их всех. Она лежала теперь совершенно безвольно, её тело было просто оболочкой, которую методично, без всякой пощады использовали эти двое. Её рука, та самая, что беспомощно выставилась вперёд, теперь бессильно упала на белый ковёр, пальцы судорожно сжимали ворс.

— Так, хватит,  — вдруг раздался тот же безэмоциональный голос.  — Отведите её, приведите в чувство. На сегодня все, заканчивайте, парни.

Движения не сразу, но прекратились. Мужчины отстранились. Лена осталась лежать на спине, её ноги были широко разбросаны, всё её тело было покрыто блестящим слоем пота, на коже проступали красные пятна от грубых рук. Она не двигалась. Её грудь едва заметно вздымалась. Глаза были открыты, но взгляд был абсолютно пустым, остекленевшим, устремлённым в потолок. Та самая, заученная улыбка, наконец сползла с её губ, оставив после себя лишь усталую маску. Двое других мужчин, не тех, что только что её трахали, подошли, взяли её под руки и подняли. Ноги её не держали, и один из них просто поднял её на руки, а она обвила руками его шею. Он понес её, к краю кадра и вывел из поля зрения. На экране осталась лишь пустая, помятая постель на белом диване и несколько мужчин, которые начали одеваться, о чем-то переговариваясь друг с другом. Ад был закончен. Работа сделана. Голос за кадром больше не звучал.

Я сидел неподвижно и чувствовал вкус железа на языке — я прикусил его, чтобы не закричать. А в кармане лежала зеленая купюра, аванс за то, что с ней сделали. Сделали, заплатив за это мне. Прошло минут, десять, а я все так же смотрел на экран телевизора, сжимая голову, время для меня казалось, потеряло смысл. Внезапно картинка на экране погасла, сменившись, синим меню «Нет сигнала». Шоу окончено. Зрителей больше не было. Я продолжал сидеть, уставившись в синюю пустоту. Мысли не шли, в голове была лишь одна сплошная, гудящая боль.

Щелчок замка заставил меня вздрогнуть и резко обернуться. Дверь открылась. В проёме снова стоял Жора. Он 

вошёл, его бесстрастный взгляд скользнул по мне, по нетронутой еде на столе, по чёрному экрану телевизора.

— Пошли,  — бросил он коротко.

Я не двинулся с места.  — А... а Лена?  — голос мой был хриплым, чужим.

— Она ждет у машины.

Я поднялся и покорно поплёлся за ним, вечерний воздух был холодным и колючим после удушающей атмосферы гостевого домика. Возле того же внедорожника, что привёз нас сюда, стояла она. На ней было всё тоже чёрное платье. Волосы у неё были почти мокрые и были собраны в небрежный хвост, как будто её только что окатили водой из шланга. Она стояла, прислонившись к чёрному боку машины, и курила. Она держала сигарету каким-то незнакомым, резким жестом, глубоко затягивалась. Увидев меня, она оттолкнулась от машины и пошла навстречу мне. Походка у нее была неуверенной, и какой-то шаткой, но в глазах не было ни стыда, ни раскаяния. Был лишь тяжёлый, животный отблеск того, что только что произошло. И усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость. Я подошел к ней и обнял её, не знаю, почему я это сделал, но в какой-то момент мне просто безумно захотелось это сделать. Потом мы развернулись и пошли к машине, я открыл заднюю дверь и она, села на заднее сиденье. Я сел рядом. Двери захлопнулись. Телохранитель на переднем сиденье был тот же самый с кем мы приехали сюда. Водитель завёл мотор и тронулся с места. Мы ехали молча. Я смотрел в тёмное стекло, на мелькающие огни. Я ждал, что она, что-то скажет. Что сама начнет разговор о том, что это был ужас. Что её заставили. Что она ненавидит каждую секунду.

Она потянулась ко мне. Её пальцы, холодные, нашли мою руку и сжали её. Я не ответил на пожатие. Она вздохнула.

— Сань...  — её голос был тихим, сиплым.  — Ты же видел... Они... они просто животные. От них нельзя было получить удовольствия.

Я повернулся к ней. В полумраке салона её лицо казалось бледным и размытым.  — Но ты его получила,  — выдохнул я. Свои слова я почувствовал, как удар ножом.  — Я видел. Ты кончала. Много раз.

Она отвела взгляд, потушила сигарету в пепельнице.  — Тело... тело просто реагирует. Это не я. Это просто рефлексы. Ты же понимаешь.

— Нет,  — прошептал я.  — Я не понимаю. Ты просила их кончить в тебя. Ты сама...

Она резко повернулась ко мне, и в её глазах вдруг блеснули знакомые искорки того самого азарта, приглушённые усталостью, но живые.  — А что я должна была делать? Рыдать? Упираться? Они бы всё равно сделали бы то, что хотят. Я решила получить от этого хоть что-то! Хоть каплю удовольствия в этом дерьме! И я получила! И ты видел это! Ты видел, какая я могу быть!  — её голос сорвался на шёпот, она бросила взгляд на спину телохранителя, но тот не подавал признаков интереса. Она снова сжала мою руку, теперь с какой-то отчаянной силой.  — Но это было для тебя Санечка. Только для 

тебя. Всё, что я делала, я делала, думая о тебе. Чтобы ты смотрел и видел, на что я готова ради нас. Ради наших денег. Ради нашего будущего.

Я смотрел на неё и не видел той девушки, которую знал. Я видел незнакомку с размазанной тушью, пахнущую чужим потом, спермой и мылом из чужой душевой. Машина тем временем выехала на трассу. Огни города замигали впереди. Там был наш мир. Наша бедная, серая, простая жизнь. Она прижалась к моему плечу, и её голос стал вдруг детским, уставшим и потерянным.  — Просто обними меня, Сань. Всё кончилось. Мы справились. Мы теперь с деньгами. Всё будет хорошо.

Я медленно, машинально, обнял её. Её тело было привычным и чужим одновременно. Я смотрел в темноту за окном и понимал, что ничего не кончилось. Это было только начало. И тот аванс в моём кармане был не билетом к лучшей жизни, а первым звеном в цепи, которая намертво приковала нас к Филимону, к этому дому из красного кирпича, к этой белой комнате. И самое страшное было в том, что часть Лены — та самая, что смотрела на меня с экрана с безумной улыбкой,  — возможно, уже и не хотела обратного пути.