Запретная ученица ректора

Глава 1. Прибытие в академию

Карета резко затормозила у кованых ворот, и я едва не выронила чемодан из рук. Сердце гулко билось: я наконец-то здесь — в Академии Высших Искусств магии. Месте, о котором мечтала с самого детства.

Над воротами возвышался герб — чёрный дракон, сжимающий в лапах книгу. Я сглотнула. Символ силы и знания, но в его изогнутых крыльях будто таилась угроза.

— Добро пожаловать, мисс, — сухо произнёс возница, не удостоив меня даже взглядом.

Я кивнула, хотя его равнодушие лишь усилило нервозность.

Стоило мне переступить порог, как мир изменился. Каменные дорожки вели к величественным башням, стены были украшены барельефами, а в воздухе пахло старинными пергаментами и магией. Казалось, каждый камень хранит свою тайну.

Студенты, спешащие по аллеям, бросали на меня короткие взгляды. Шептались.

— Новенькая…

— Сколько протянет?

— С ректором? Не дольше месяца…

Я резко обернулась, но они уже растворились в толпе.

Ректор.

Слово это прозвучало внутри меня как удар колокола.

Я знала о нём только слухи. Жестокий. Беспощадный. Заключил сделку с Тьмой. И всё же именно его имя заставляло кровь бежать быстрее по жилам.

Величественные двери распахнулись сами собой, и я вошла в главный холл. Высоченные витражи, светящиеся руны на полу, воздух — густой, почти осязаемый от переплетения чар.

— Ты новенькая? — тоненький голосок отвлёк меня. Передо мной стояла девочка с тёмными кудрями и огромными глазами. — Тогда тебе стоит знать: здесь всё решает он.

— Он? — переспросила я, чувствуя, как внутри холодеет.

— Ректор, — почти шёпотом ответила она. — И если ты умная, держись от него подальше.

Я хотела рассмеяться, но смех застрял в горле. По коже пробежал холодок, словно кто-то невидимый наблюдает за мной.

И тогда я впервые ощутила его присутствие.

Тяжёлое, властное, ледяное. Как будто сама Тьма прошла по залу.

Я подняла голову к лестнице — и на миг мне показалось, что в тени верхней галереи стоит силуэт мужчины в длинной чёрной мантии. Его взгляд, тёмный и пронзающий, встретился с моим.

И в тот миг я поняла:

эта академия хранит куда больше тайн, чем я могу вынести.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 2. Первая встреча с ректором

Меня нашли уже через час после прибытия — буквально выловили из общего зала распределения.

— Вейр Элиана? — сухой женский голос отозвался на моё «да» так, будто я уже успела провиниться. — Со мной. Ректор желает вас видеть.

Слово «желает» показалось неправдоподобно мягким рядом с «ректор». Я крепче сжала ремень чемодана и пошла за женщиной — высокой, в строгой серой мантии с серебряными пуговицами. На груди блестел значок:

Секретариат

.

Коридоры тянулись один за другим, холодные, как нутро часов. Мы поднимались по узкой винтовой лестнице. На каждом пролёте витражи изображали сцены с магическими существами, латинские девизы и символы. В глазах рябило от узоров и высоты.

— Я что-то нарушила? — не выдержала я.

— Вы — стипендиатка. Бумаги пришли позже срока. Ректор не любит задержек, — безэмоционально отозвалась она и добавила тише: — И не любит сюрпризов.

Мы остановились у массивной двери с медной пластиной:

Ректор Кайден Арктур

. На пластине мерцала сеть рун. Секретарь коснулась её пальцами; символы вспыхнули и угасли, щёлкнул замок.

— Войдёте одна. Говорите кратко. Отвечайте по существу. — Её взгляд был каменным. — И не опускайте глаза. Это признак вины.

Дверь бесшумно распахнулась.

Кабинет оказался больше, чем я ожидала, и куда темнее. Высокие своды терялись в полумраке. Камин пустовал, но воздух пах дымом, сухими травами и чем-то металлическим. За окном бледный день казался глубоким вечером.

Стены — стеллажи с книгами, чёрное дерево, строгие линии. На краю стола — перчатка и чёрное воронье перо.

Я сделала шаг — пол под ногами тихо скрипнул. И тогда он заговорил.

— Вейр Элиана.

Голос прозвучал не от стола, а из тени. Спокойный, глубокий, как омут. Я обернулась — и увидела его.

Высокий. Слишком высокий. Мантия — словно сшитая из самой ночи. Чёрные волосы падали на резкие черты лица. Но главное — глаза: темнее комнаты, отражающие витражи так, будто он сам был их частью.

«Не опускай взгляд», — всплыла в памяти подсказка секретаря. Я заставила себя держать голову прямо.

— Да, господин ректор, — мой голос дрогнул.

Он вышел из тени, надевая перчатки. Под манжетой на запястье я заметила бледный след, похожий на ожог или древнюю печать. Слухи о проклятии вдруг стали реальными.

— Документы, — протянул он ладонь.

Я подала папку. Его пальцы скользнули по моим — лёгкое касание, но оно отозвалось холодным током. Воздух стал плотнее, дышать — труднее.

Арктур пролистал бумаги, не опуская глаз, будто страницы сами поворачивались. Я ощутила, как по коже пробежали мурашки: тонкие нити магии прошили пространство и исчезли.

— Запоздалый пакет, — констатировал он. — Стипендия по особой программе. Редкость.

— Я… — сглотнула. — Это память моей матери. Она училась здесь. Я всегда мечтала…

— Личные истории никого не интересуют, — перебил он. Его голос был мягким, но холодным — как лезвие в бархате. — Здесь важны только результаты.

Он положил документы и повернулся к столу. На столешнице стояла чаша с жидким серебром. В отражении я увидела своё бледное лицо.

— Подпишите устав. Кровью. — Он кивнул на свиток. — Одна капля.

Я знала об этом, но сердце всё равно сжалось. Арктур взял перо, провёл им по моей ладони. Не больно, но слишком остро, словно мысль прорезала кожу. Капля крови упала в серебро. Оно дрогнуло, будто проглотило её.

Свиток вспыхнул, руны побежали по строкам. Жжение ударило в руку до локтя. Я вскрикнула и прикусила губу. Арктур поднял ладонь — и жар мгновенно спал. Он снял перчатку, слегка коснулся моего запястья. Его пальцы были тёплыми. Слишком тёплыми.

— Печать приняла, — сухо сказал он. — Порог Академии теперь за вас. Остальное зависит только от вас.

Я едва дышала. Он снял боль. Незаметный жест — и всё же слишком личный.

— Дар у вас нестабильный, — продолжил он. — Сырые всплески. Уже кто-нибудь «заметил»?

— Я прибыла час назад.

— Тем лучше. — Его взгляд задержался на моей ладони. — Редкая светлая формула с непредсказуемыми резонансами. Такие либо сгорают, либо… — угол его губ дрогнул, и мне стало холодно, — либо учатся управлять тем, что пожирает их изнутри.

— И… что вы думаете обо мне? — сорвалось прежде, чем я успела остановиться.

— Что вы задаёте слишком много лишних вопросов, — спокойно ответил он и указал на кресло. — Сядьте.

Я опустилась на край сиденья. Он прошёл мимо, от него пахло кедром и чем-то остро-пряным.

— Почему Академия? — спросил он, открывая ящик.

— Потому что только здесь моя магия получит направление. И… потому что мама…

— Опять мать, — тихо произнёс он. Без насмешки. От этого стало ещё тревожнее. — Личные мотивы ломаются первыми.

— А что не ломается? — спросила я дерзко.

Он достал из ящика призму. Внутри стекла шевелился свет.

— Дисциплина и страх. В нужной дозе они дают выживание.

Призма вспыхнула. Луч света, тонкий как нить, рванулся ко мне. Я потянулась — и лампа под потолком треснула.

— Тихо, — сказал Арктур.

Мир сразу подчинился. Луч вернулся в призму.

Я отдёрнула руки, дрожь пробежала по пальцам.

— Вот почему вы здесь, — холодно констатировал он. — По основной программе вы не удержитесь. Поэтому… вам назначаются индивидуальные занятия контроля. У меня.

— У вас?.. — я не узнала свой голос.

— У меня, — подтвердил он. — Это не привилегия. Это наказание. Сегодня. После отбоя. Час до полуночи. Третья башня. Никому не говорите.

Жетон с руной скользнул в мою ладонь. Он был тёплым, словно только что держанный.

— Почему в тайне? — вырвалось у меня.

— Потому что студенты путают учёбу с легендами, — произнёс он. — А я не терплю легенд.

Его взгляд задержался на моей руке с белым следом от пера.

— В Академии нет безопасных мест. Нигде. Даже здесь. Если услышите шёпот — не отвечайте. Если увидите невозможное — не смотрите слишком долго. И если вам скажут, что меня можно умилостивить… уходите.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А вас можно? — я осмелилась.

На миг его взгляд потеплел.

— Нет, — сказал он. — Меня — нет.

Он отвернулся, и аудиенция закончилась.

Глава 3. Тайный урок

Полночь в Академии Арктур не похожа ни на одну другую ночь.

Тишина здесь была слишком густой, слишком настороженной, словно сама тьма ждала чего-то.

Я осторожно поднималась по лестнице Третьей башни, сжимая в ладони жетон, который мне дал ректор. Он был горячим, будто живым. Иногда мне казалось, что он бьётся, как маленькое сердце.

С каждым шагом воздух становился тяжелее. Стены, увитые рунами, тихо дрожали, будто подстраивались под мой пульс. Внизу спали общежития, дежурные маги обходили дворы, но здесь, в башне, время застыло.

Не иди.

Вернись.

Он ждёт тебя не для того, чтобы научить.

Шёпот раздавался прямо в голове. Я прижала пальцы к вискам и зашептала вслух:

— Просто камни. Просто старые заклинания.

Дверь библиотеки встретила меня мёртвым молчанием. Руны на створке вспыхнули, когда я приложила жетон, и дверь открылась сама собой.

Внутри было холодно.

Бесконечные стеллажи уходили ввысь, книги шептались, будто обсуждали меня. Пламя свечей дрожало в канделябрах, отбрасывая длинные тени.

И там, у стола, стоял он.

Кайден Арктур.

Его фигура словно выросла из самой темноты. Высокий, в мантии, которая будто поглощала свет. Глаза — холодные, как лёд, и в то же время — слишком живые. Я не знала, чего в них больше: равнодушия или интереса.

— Вы пришли, — сказал он ровно.

Голос был тихим, но от него внутри всё сжалось.

— Вы… звали, — ответила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Я не зову, Вейр. Я приказываю.

Сердце сжалось, но я заставила себя выдержать его взгляд.

На столе он разложил артефакты: призму, чёрный камень с трещинами, свиток с рунами.

— Сядьте, — приказал он.

Я подчинилась.

— Покажите мне магию.

— Я… не умею управлять ею. Она сама вырывается, — выдохнула я.

— Вот именно. — Его губы изогнулись в тени насмешки. — И потому вы опасны.

Он придвинул ко мне призму.

— Коснитесь. Вложите силу.

Я дрожащими пальцами коснулась стекла. Оно было холодным, но внутри шевелился свет — словно живое существо. Я потянулась к нему, и нить вспыхнула, ударив в потолок.

Свет взорвался, книги зашуршали, пыль посыпалась сверху.

— Остановите! — резко бросил он.

Я не могла. Сила рвалась наружу, обжигала кожу, хотелось закричать.

В следующее мгновение его руки сомкнулись на моих. Холодные, сильные. И всё стихло. Свет схлопнулся внутрь призмы. Осталась только тишина и его взгляд — слишком близко, слишком глубоко.

— Вы могли снести полбашни, — сказал он, не отпуская моих рук. — И при этом не заметить.

— Простите… — прошептала я.

— Извинения бесполезны, — отрезал он, но пальцы всё ещё держали мои.

Я чувствовала тепло его кожи и внезапно поняла, что мне не хочется, чтобы он отпускал.

— Ваш дар слишком силён, — продолжил он. — Свет внутри вас нестабилен. Он ломает сосуд. Ваш сосуд.

Он провёл пальцем по линии пореза на моей ладони. Жжение исчезло, осталась прохлада.

Я сглотнула.

— И что теперь?

— Теперь вы научитесь держать границу, — его голос был низким и глухим. — Между собой и магией. Между светом и тьмой.

Он отпустил мои руки. Я ощутила пустоту.

— Встаньте, — приказал он.

Я подчинилась. Он встал напротив, вытянув руку ладонью ко мне.

— Повторите.

— Но без артефакта?..

— Повторите.

Я вытянула руку. Искра внутри ожила, дрогнула, рванулась наружу. Воздух вокруг меня завибрировал.

Арктур шагнул ближе и наложил свою ладонь поверх моей. Его сила накрыла мою — тёмная, холодная, но стабильная. Магия во мне сразу стихла, словно утонула в глубоком колодце.

— Чувствуете? — спросил он.

— Да… Это тишина.

— Это контроль, — сказал он. — И он придёт, когда вы примете, что свет внутри вас может быть такой же опасной тьмой.

Я резко подняла взгляд.

— Вы хотите сказать, что во мне есть тьма?

— В каждом она есть. Но вы её слышите.

— А вы? — вырвалось у меня.

Он замер. Его глаза на миг стали слишком человеческими.

— Я давно перестал задавать себе этот вопрос.

Мы стояли слишком близко. Его дыхание обжигало щёку.

И тогда я услышала новый шёпот.

Он опасен.

Он тебя сломает.

Беги.

Я дёрнулась, обернулась, но никого не было. Шёпот звучал только в моей голове.

Арктур внимательно смотрел на меня.

— Вы слышите?

Я кивнула.

— Никогда не отвечайте. Они сильнее, чем кажутся.

Он отступил.

— Сегодня достаточно. Возвращайтесь в спальни.

Я спрятала жетон в карман, но у двери он снова позвал:

— Вейр.

Я обернулась.

— Вы опасны. Для себя. Для других. Но если вы выживете… — он задержал взгляд на моём лице. — Вы станете сильнее, чем думаете.

Дверь закрылась за мной мягко. Сердце колотилось так, будто я бежала.

И всё же внутри жила странная, пугающая мысль:

Я хочу вернуться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4. Конфликт в аудитории

Утро пахло влажным камнем и крепким чаем из общей столовой, но я пила воду — горло не слушалось. После ночного урока кожа на запястье горела лёгким холодом, там, где клятвенная царапина едва светилась под кожей тонкой руной. Казалось, если прислушаться, я услышу её шёпот — ровный, как пульс.

— Ты не спала, да? — Лиора плюхнулась напротив, ловко утащила с моего подноса половину булочки и заговорщически наклонилась. — Не говори, что ходила в Третью башню. Говори, что читала устав до рассвета, — она состроила невинные глаза. — Легче жить.

— Я читала устав, — послушно сказала я.

— Вот и умница, — фыркнула она. — Потому что если просочится слух, что тебя сразу вызвали «наверх», тебя скушают заживо. Даже не спрашивай, кто именно.

— Кто именно.

— Все, — серьёзно ответила Лиора. — Особенно те, кто улыбается первым.

По залу прокатилось движение: звон маленьких колокольчиков означал сбор на Вводную по Контролю. Первая общая лекция. Говорили, что на неё иногда заглядывает сам ректор — «чтобы напугать слабых и вдохновить бесстыжих», как выразилась чья‑то ехидная соседка за соседним столом.

Мы с Лиорой затерялись в потоке и поднялись в Большую аудиторию — амфитеатр из тёмного дерева, в три яруса, с кристальными лампами под потолком. На стене — круг из серебряных рун, за кафедрой — длинный стол с артефактами. Пахло мелом, пылью и чем‑то резким — озоном после магического разряда.

— Привет, — рядом со мной опустился высокий парень с тёплой усмешкой. — Маркус Хэйл, старший курс. Вы новенькая и уже в центре внимания, это почти талант.

— Элиана, — представилась я, не отводя взгляда от кафедры.

— Вижу, — он криво улыбнулся глазами, будто помечал что‑то в уме. — Не нервничайте. У Грей есть привычка ломать — но не всегда получается.

— Грей? — я снова посмотрела вниз.

К кафедре вышла женщина в тёмно‑стальной мантии. Серебряные волосы убраны в идеальный узел. Она не улыбалась и не пыталась понравиться. Взгляд — как лезвие. Сильвия Грей, старший преподаватель контроля — я слышала её имя ночью, когда Арктур коротко перечислял, что мне «нельзя».

— Лекция, — Грей произнесла без приветствия. — Контроль — это не свобода. Контроль — это клетки, которые мы добровольно надеваем на свою силу. Кто не способен носить клетки — покидает Академию. Желательно ногами.

Смех прокатился по рядам, нервный и угодливый. Грей отлично слышала и смотрела так, что смешно стало только одному светловолосому в первом ряду — он тут же притих.

— Нам понадобятся три добровольца, — сказала она. — На живом примере поймём, почему ваши фантазии о собственном даре хуже градового шторма.

Руки взметнулись. Я опустила плечи — последний, кто мне сейчас был нужен, — показ перед всей Академией. Но, похоже, утро решило, что я уже должна за вечерний урок.

— Вейр, — прозвучало сверху.

Аудитория шевельнулась — как будто имя уже шепталось в коридорах. Я поднялась. Ноги были деревянными, но я ступала ровно. Рядом со мной вниз спустились ещё двое — самая правильная девочка из первого ряда и долговязый парень, который старательно не встречался глазами ни с кем.

Грей окинула нас взглядом, задержалась на моём лице на одно дыхание.

— Круг, — кивнула она в сторону нанесённого на полу узора. — Первый уровень подавления. Безопасный даже для тех, кто умеет только ломать лампы.

Кто‑то хихикнул. Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. Маркус, оставшийся на своём месте, чуть заметно качнул головой: «Не реагируй».

Мы встали в круг — серебряная септима, семь символов по периметру, тонкий ровный шов по камню. Я знала о них: подавляют резонанс, сглатывают всплески. Теоретически.

— По очереди, — сказала Грей. — Выполняем простую задачу: стабилизируем поток, направляем в центр круга, удерживаем пять счётов. Кто начнёт?

Правильная девочка шагнула вперёд. Её поток был красивый — учебниковая иллюстрация. Светлая дуга, идеально ровная, пять счётов — и всё. Аплодисменты. Долговязый исполнил хуже, но не позор — руна в центре вспыхнула и погасла.

— Вейр, — сказала Грей.

Я ступила в середину. Серебро круга холодило подошвы через мягкую кожаную подошву. Ладони вспотели. Внутри — знакомая теперь искра: готова, почти просит.

— Вдох, — произнесла Грей. — Выдох. Вспомните что‑то холодное. Кладбище. Пустую комнату. Или… — она ленивая улыбнулась одними глазами, — кабинет ректора.

Аудитория ожила. Чей‑то стул противно скрипнул. Кто‑то засвистел на вдохе и тут же получил локтем под рёбра.

Я не посмотрела ни на кого. Вдох. Выдох. Нить внутри меня дрогнула и потекла вниз по рукам — тонкий, почти невесомый свет. Касаясь воздуха, он начинал звенеть — высокая нота, чем-то напоминающая лезвие по стеклу.

Камень под ногами отозвался. Руна в центре круга вспыхнула.

— Удерживайте, — сухо. — Пять счётов.

Раз. Два. Три.

На «четыре» из‑под кафедры Грей незаметно легла тень. Не моя. Чёрная, как прожилка в мраморе. Тень скользнула к кругу — и разрезала его по одному из швов, как острым когтем. Я почувствовала, как что‑то чужое касается моей магии — и она взбрыкнула, как испуганная лошадь.

— Пять, — произнесла Грей слишком быстро.

Поток сорвался. Свет ударил в потолок. Кристаллы ламп зазвенели и погасли по внешнему ряду — одна за другой. Аудитория вторая, потом третья секунда лежала в полутьме и мягком гуле. Эхо прокатилось по сводам.

Кто‑то вскрикнул. Кто‑то рассмеялся. Дальше все зашумели разом, как прибой.

Я стояла посреди круга и пыталась дышать. Воздух был густой, как сироп. В горле стоял вкус металла. Шёпоты, которых я боялась, полезли из стен, из камня, из собственных ребер:

Слишком слабая.

Ты — трещина.

Он видел. Он всё видел.

— Тишина, — слово Грей ударило в уши, как звон колокола. Гул смолк. — Вейр, поздравляю, вы доказали мою мысль.

— Ка… какую? — язык не слушался.

— Что некоторые потоки годятся только для того, чтобы тушить их ведром, — она повернулась к рядам. — Запомните: нестабильный дар — это не экзотика, это дефект. Его либо лечат, либо удаляют из стен Академии. Следующий блок — работа с гасителями и канделами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В этот момент кто‑то на галерее едва слышно кашлянул. Аудитория будто втянула воздух. Я подняла глаза — над нами, в тени верхнего яруса, стоял силуэт. Не пришлось угадывать. Даже если бы тень падала иначе, даже если бы он был в простой чёрной куртке вместо мантии — его узнавали не глазами. Его узнавали кожей.

Кайден Арктур.

Он не двигался. Просто смотрел вниз. Но взгляд был ощутимым, как холодный ветер, дующий с открытого окна. Мне показалось, что руны круга под ногами шевельнулись, как под живым.

Грей тоже подняла глаза — и улыбнулась, по‑настоящему. Странная улыбка. Мелкая, торжествующая.

— Какая удача, — сказала она. — Ректор посетил нас в подходящий момент. Вейр, второй заход. На этот раз — с гасителем.

Она вынула из ящика тонкую серебряную манжету и кивком позвала меня из круга. Манжета выглядела безобидной, как браслет. Внутри — крошечные руны, перекрёстные, как решётка.

— Наденьте на правое запястье, — проговорила Грей. — Присоединение к подавляющему контуру. Пульс будет резче, дышать — тяжелее. Но вы же «хотите научиться», верно?

Я взяла манжету. Она была холодной, как ледяная вода. Лиора на балконе закусила губу. Маркус смотрел внимательно, слишком внимательно — как будто здесь решалось нечто, о чём я не знала.

— Позвольте, — обронил сверху Арктур.

Его голос не был громким. Но до дальней стены долетел лучше крика. Грей замерла, рука застыла в воздухе. Манжета не то чтобы выпала — сама оказалась на столе передо мной.

Ректор спустился не по лестнице — тень повернулась, и он уже стоял на нижнем ярусе, в нескольких шагах от круга. Я чувствовала его присутствие так же, как чувствовала кровь в венах.

— Подавитель уровня два для первокурсницы, — сказал он почти вежливо. — Смело.

— Ситуация этого требует, — улыбнулась Грей ровно. — Вы ведь сами говорили: лучше один раз сломать, чем потом собирать куски.

— Я говорил про мечи, — отозвался он. — Не про людей.

В аудитории можно было услышать, как кто‑то уронил перо. Удивление разбежалось кругами — по лицам, по спинам, по нервным вздохам. Грей побледнела на полтона.

Арктур повернулся ко мне.

— Вейр, — ровно. — Шаг назад.

Я подчинилась. Он перешагнул серебряную линию круга, нарушая преподавательский ритуал без единого лишнего слова. Лёгкое шипение пробежало по рунам — они приняли его, как принимают хозяина, а не нарушителя.

— Ещё раз, — сказал он. — Без артефактов. Без подавителей. Только вы и контур.

— Господин ректор, — в голосе Грей зазвенело железо. — Правила охраны…

— Я их писал, — спокойно. — Поверьте, знаю, как обойтись без травм. Вейр, смотрите на меня.

Я подняла взгляд. Внутри было пусто и громко одновременно. Страх и странное ожидание смешались, как горячее и холодное молоко.

— Вдох, — он не повысил голос. — Выдох. Не вытягивайте силу — позвольте ей касаться. Ровно столько, сколько вы можете держать. Считайте до трёх. На «три» отпускаете.

Я послушалась. Внутри поднялась нить — тонкая, хрупкая. Она коснулась кожи, воздуха, контура — и не взорвалась. Гудела негромко, словно струна, настроенная на низкую ноту.

Раз. Два. Три.

Я отпустила. Свет мягко ушёл, не хлопнув дверью. В центре круга руна вспыхнула и… осталась гореть. Не ярко, но ровно.

— Держите дистанцию, — сказал он тихо. — Это всё, чему вас хотели «научить» гасители. Только грубо.

В аудитории заговорили. Плечо Маркуса на краю зрения расслабилось — он улыбнулся, будто сам получил ответ. Лиора вскинула оба больших пальца.

Грей молчала. В её глазах стало сухо и колко.

— Если вы закончили демонстрацию, — сказала она, — позвольте вернуться к программе, ректор. Или вы желаете провести занятие за меня?

— Сегодня — нет, — Кайден отступил на линию круга, но не вышел. — Сегодня я хочу, чтобы

все

что‑то запомнили.

Он поднял руку. В воздухе зазвенела тонкая руна — как трещинка в стекле, но это была не трещина. Это было слово. Слово, которое я слышала ночью, когда он останавливал вспышки.

— Тишина, — произнёс он.

И тишина упала. Не мёртвая — живая, как снег перед тем, как он начнёт идти.

— Вейр, — он бросил мне маленький предмет. Я поймала рефлекторно. — Лимитер. Первый уровень. Не Грей.

На моей ладони лежал браслет — не серебряный, а матово‑чёрный, гладкий, как речной камень. Внутри — одна руна. Крошечная. Узнаваемая. Та самая, что гасила жар в моей руке ночью.

— Наденьте. Снимете — вылетите, — сказал он просто. — Снимите без моего разрешения — вылетите и больше не войдёте. Работать будет мягко — когда держите дистанцию. И ломать — когда играете в героиню.

Гул. Кто‑то присвистнул почти неслышно. Кто‑то сказал «повезло» так, чтобы слышали все. Кто‑то прошептал: «Опека ректора». Словно приговор. Словно клеймо.

Я смотрела на браслет. На крошечную руну внутри. И не могла решить — это цепь или спасательный круг.

— Наденьте, — повторил он.

Я надела. Браслет лёг на кожу, как вода — холодно. На миг где‑то в ключице стало легче дышать. Шёпоты упали, словно кто‑то закрыл дверь в дальнюю комнату.

— Теперь — по местам, — сказал Арктур и наконец вышел из круга. — И слушайте Грей. Сегодня вам объяснят, почему дисциплина — это не слово в уставе, а единственная причина, по которой вы доживёте до выпускного.

Он поднялся на галерею так же просто, как спустился. Грей взяла палочку для указки, будто ничего не случилось, и с хлёсткой сухостью продолжила:

— Гасители, канделы, контуры. Записываем.

Я стояла секунду дольше, чем нужно, в центре круга. Потом вернулась на своё место. Внутри — комок. Но дыхание, действительно, стало ровнее. Лиора ткнула меня локтем:

— Жива?

— Вроде, — я посмотрела на браслет. Внутри руны — едва заметный тёплый отблеск. Или показалось. — Это навсегда?

— В Академии «навсегда» длится до первой сессии, — философски ответила она. — Или до первого скандала.

— Отличная перспектива.

— Скажи спасибо, что ты теперь из категории «опасных любимчиков». Их, говорят, ломают осторожнее.

— Очень успокоила, — я глухо рассмеялась.

Маркус наклонился с соседнего ряда, будто случайно:

— Красиво справилась. Без подавителя это… достойно. — Он кивнул в сторону галереи. — И очень не по‑Грей. Берегись.

— Кого? Её? — я кинула взгляд на кафедру.

— Всех, кто любит зрителей, — шепнул он и откинулся, как будто и не говорил.

Занятие потекло по рельсам. Грей рисовала схемы, бросала сухие формулы, не удостаивая меня ни взглядом. Браслет сидел на руке невесомо, но всякий раз, когда я слишком глубоко уходила в мысли, руна внутри вспыхивала — как напоминание: «Здесь». Странно, но от этого хотелось… не спрятаться — держать спину прямой.

Когда прозвенел конец пары, аудитория поднялась, как стая птиц — шумно, разом. Я ждала, пока ряды опустеют. Лиора дёрнула меня за рукав:

— Идём! Пока столовая не превратилась в поле боя. А потом — у нас экскурсия по общежитию с самыми важными дверями: прачечная, сушилка для мантий и чулан для болтовни.

— Идём, — сказала я. Но сделала два шага и остановилась. Браслет щекотнул запястье — коротко. Я опустила взгляд: с внутренней стороны руны вспыхнуло крошечное, едва видимое слово. Даже не слово — штрих.

Считай до пяти.

Я моргнула. Свет исчез. Может, показалось — руны любят играть отражениями. Но пальцы сами сложились в ладони — один, два, три, четыре, пять — и только потом отпустили.

— Эй? — Лиора уже стояла в дверях. — Ты идёшь?

— Иду, — кивнула я.

Мы вышли в коридор — гул, смех, чьи‑то пощёлкивающие браслеты, шаги по камню, запах чёрнил. Сверху — щелчок: кто‑то закрыл ставни на галерее. Я не оборачивалась. Если посмотреть — можно увидеть то, чего лучше не видеть.

Но всё равно — пока мы шли к лестнице, спина чувствовала на себе взгляд. Холодный и тёплый одновременно.

Опека ректора

, шептал коридор.

Цепь

, шипела зависть.

Спасение

, говорило где‑то под сердцем.

На первом пролёте, где лестница поворачивала к двору, шёпоты снова попытались пролезть:

Принадлежит.

Его.

Ему.

Я вздохнула и сжала запястье, где сидел гладкий чёрный браслет.

— Нет, — сказала я им тихо. — Себе.

И браслет на миг стал тёплым, покорно‑одобрительным, как ладонь, которой касались ночью.

Днём было легче — шум смен, занятия, беготня. К вечеру усталость закрыла глаза изнутри, как тёплая ладонь. Мы с Лиорой забились на верхнюю кровать, обсуждая сплетни: кто на ком, кто у кого, кто что. Маркус мелькал в коридорах чуть чаще обычного — и всякий раз ловил мой взгляд по‑деловому и нейтрально, так, будто между нами был заключён невидимый договор «пока не трогаем друг друга».

Перед отбоем я снова посмотрела на браслет. Внутри руны будто бы шевельнулась точка света — совсем едва.

Я выдохнула, разомкнула пальцы.

Счёт до пяти получался всё чаще.

И ровно в тот момент, когда я решила, что сегодня засну без мыслей, бумажный конверт шуршнул под дверью. Никакой печати. Только одна строка внутри — жёсткий, знакомый почерк.

Завтра — рассвет. Третья башня. Одна.

Шёпоты шевельнулись с довольством.

Я сложила письмо, не глядя, и спрятала под подушку. Во дворе куковали часы — два удара, три, четыре. Лиора уже спала, свернувшись клубком.

А я смеялась беззвучно, сама с собой: то ли от безумия, то ли от надежды.

Потому что весь этот день — с унижением, браслетом, взглядом с галереи — закончился одной ясной мыслью, которая стояла в груди, как руна в центре круга:

Я вернусь. И научусь держать дистанцию. Даже если он — сам эта дистанция.

Глава 5. Рассвет над Третьей башней

Рассвет в Академии всегда приходит тише, чем в мире за её стенами. Словно свету приходится спрашивать разрешения у камня.

Я выскользнула из спальни, не разбудив Лиору. На подушке ещё тёплой лисой свернулась её руда́я коса — и сопела так мирно, будто в этом городе нет башен, клятв и ректоров, чьи имена шепчет каждый коридор.

Жетон тёпло стучал в ладони — два удара, пауза, третий. Браслет на запястье мягко обнял кожу, руна внутри иногда вспыхивала, как глаз. На лестницах Третьей башни холод был другой — не сырость ночи, а сухое хранилище времени. Рунные полосы вдоль перил едва светились, и это свечение помогало не сорваться в пропасть пустых пролётов.

Одна.

Одна.

Он велел — одна.

Шёпоты не унимались. Я отстранила их — как отодвигают штору: не рвёшь, а просто не смотришь внутрь.

У закрытой двери библиотеки я приложила жетон. Руны вспыхнули так ярко, что на секунду ослепили — словно рассвет пробился изнутри. Но дверь не открылась. Вместо этого в камне справа проявилась тонкая вертикальная щель — едва заметный стык плит.

— Вейр, — сказал голос откуда-то сверху.

Я подняла голову. Ректор стоял на галерее, вытянувшейся под самым сводом. Рассвет, играя в витражах, обводил его силуэт золой и холодным огнём. Он смотрел вниз так, будто видел меня целиком — кожу, кости, кровь, шёпоты.

— Сюда, — коротко.

Лестницы на галерею не было. Только гладкая стена, на которой руны складывались в нечто похожее на трап. Браслет уколол запястье — едва, как подсказка. Я коснулась первого знака — под пальцами камень издал короткий звук, как нота. Следующий — ниже, третий — выше, четвёртый… Лестница проступила из воздуха, ступени вышли из камня, как из воды.

— Хорошо, — сказал Арктур, когда я поднялась. В его голосе не было ни похвалы, ни удивления; просто сухая фиксация факта. — Слышите правильные швы.

Правильные — значит, есть и неправильные. На секунду мне показалось, что у стены, чуть дальше, идёт тонкая, чуть светящаяся трещина. Как будто камень незаметно дышит не в такт.

— Что это? — сорвалось.

— То, чем Академия живёт, — ответил он без пафоса. — И то, чем она может умереть.

Мы вышли на узкий обходной балкон под сводом. Оттуда видно было всё: столы, где я вчера трогала призму; тяжёлые шкафы, в которых, казалось, спят книги; пустое место в центре, где я стояла в круге. За витражами рождался свет — рождается всегда тяжело и бескровно.

— Сегодня не будет артефактов, — произнёс он. — Только вы. И воздух.

— И вы, — сказала я слишком честно.

Он чуть повернул голову, и тень улыбки коснулась губ. Или мне показалось.

— Для начала — снимите браслет, — спокойно.

Я вцепилась пальцами в гладкую чёрную поверхность.

— Вы говорили…

— Я знаю, что я говорил, — отрезал он. — Десять секунд. Ровно. Я держу контур. Вы — слушаете себя. Если потянетесь к источнику — я вырву вас за шиворот. Если сорвётесь — виновата я, — угол его губ тронулся. — Шучу. Виноваты будете вы.

Я вдохнула. Счёт до пяти — рука помнила его без сознания. Раз, два, три, четыре, пять… Спрячь страх в ладонь. Снимай.

Браслет оказался на коже легче, чем я думала. Но когда он соскользнул, стало как будто легче и… пустее. Внутри тотчас зашлась тонкая нить — не моя лига. Источник откликнулся — как море на крик чайки.

— Счёт, Вейр, — напомнил ректор тихо.

— Раз, — выдох. — Два. Три…

На «четыре» всё сорвалось. Шёпоты взвыли. Воздух налился звоном. Каждый волосок на руках стал струной.

— Не тянитесь! — его голос ударил не в уши — по нервам.

Его ладонь лёгким рывком перехватила мою. Холод, как вода из горного источника, накрыл жар в груди. Я глотнула воздух и почти заплакала — от того, что стало возможно дышать.

— Девять, — отчеканил он. — Десять. Наденьте.

Я защёлкнула браслет; руна вспыхнула крошечной искрой, и шёпоты рухнули — как если закрыть окно в бурю.

Он не убрал ладони сразу. Его пальцы лежали на моём запястье легко и уверенно — не держали, а как будто указывали, где у меня границы. Где — я. И где — не я.

— Ваша проблема не в силе, — сказал он. — Ваша проблема в слухе.

— В смысле… — я осеклась. — Разве это не хорошо?

— Хорошо — для меня, — ровно произнёс он. — Плохо — для вас. Вы слышите лишнее. Там, где ученики чувствуют поток, вы слышите его струну. Там, где они держат линию, вы настраиваете. Слух — точен, но сводит дыхание с ума. А когда дыхание врет — руки ломают всё.

Он подошёл к арке, из которой мы поднялись, и провёл рукой по камню. На нём проступил знак — простой, как детский рисунок: круг, зачёркнутый пополам.

— Здесь — «не трогать» для всех, кроме меня, — сказал Арктур. — Но вы это слышите. Поэтому — идём дальше.

Мы вышли на наружную галерею. Ветер разрезал тишину, пахнул влажным шифером и далёким дымом кухонных печей. С вершины башни Академия казалась живой анатомией: артерии коридоров, узлы лестниц, сердце внутреннего двора. Над северной стеной шла тонкая трещина света — барьер, который больше чувствуется, чем видится.

— Вы видите? — спросил он.

— Слышу, — честно. — Там шов слишком высокий. Как будто его натянули, но нота не та.

— «Нота не та», — повторил он и кивнул без улыбки. — Совет бы за такое словосочетание отправил вас обратно в деревню. Но я — нет. Подойдите.

В выступ балюстрады был вмонтирован узкий пьедестал с полукольцом из металла. Никаких рун. Чистая поверхность, как зеркало. На ней — едва уловимое дрожание.

— Это не печать, не артефакт, не контур, — сказал он негромко. — Это шов. Место, где ткань Академии стягивается в барьер. Таких точек — три. Эту я держу сам. Две — держат другие. Одна из них… последние месяцы фальшивит.

— Фальшивит? — у меня всё превращалось в музыку — и это либо льстило, либо пугало.

— Кто-то вмешивается, — прямо сказал он. — Или что-то. Я начну проверку. Вы — слушаете. Если услышите чужую руку — не хватайте. Покажете.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он положил ладонь на металлическое полукольцо. Ветер вздрогнул, рассвет на секунду потемнел — и вдруг я услышала. Не звук — узор. Как если огромный инструмент гудит на низкой ноте, а где-то в ребре дрожит тонкая трещинка. Нота шва была почти ровная… и всё же кто-то дергал струну в такт дыхания, которого здесь быть не должно.

Чужой.

Слово пришло само. Я сжала пальцы.

— Там, — выдохнула я. — По правой дуге. Как… как будто кто-то вяло, лениво подстраивает, но не слышит «ля».

— Примерно, — спокойно сказал Арктур. — Прислушайтесь глубже. Не к тому, кто трогает ноту. К тому, через что он тянется.

Я закрыла глаза. Снаружи — ветер; изнутри — руна браслета стучит крошечным молоточком по коже: «Дыши». Я нырнула ниже. Тонкая трещинка ушла вглубь, как лезвие в ткань. И там, где должна была быть чистая пустота, я услышала… шёпот. Не наш. Не Академии.

— Это… — у меня пересохло во рту. — Это не стены шепчут. Это — из‑за стены.

— Отлично, — сказал он сухо. — Значит, я не сошёл с ума. Повернитесь.

Я открыла глаза. Он стоял рядом слишком близко. Снова. Ветер путал кромку его мантии, отбрасывал пряди волос на висок. Он аккуратно взял мою ладонь — большой палец под косточкой, где пульс. Не удержать, а указать.

— Не тянитесь к источнику, — его голос стал ниже. — Нить — тонкая, как волос. Дотроньтесь и отпустите. Вы не лечите — вы настраиваете. Поняли?

Я кивнула. На секунду позволила себе роскошь — думать, что это просто урок музыки. Что вместо башни — тёмная мастерская, вместо полукольца — струна, а вместо ректора… кто-то менее опасный.

Я положила ладонь туда, где воздух казался плотнее. Внутри под кожей тихо запела руна браслета. Нить действительно оказалась тоньше волоса — и, казалось, прохладнее воздуха. Я коснулась — и отпустила. Ещё. И ещё. На четвёртый раз трещинка перестала дрожать. Барьер вздохнул — нет звука, просто мир на секунду стал… правильнее.

— Довольно, — твердо сказал Арктур. — Уберите руку.

Я подчинилась. Он тоже убрал свою. Ветер вернул нас обратно — в обычное утро, где звенят кованые флюгера и где кухарка ругает ворону, стащившую хлеб.

— Кто держит две другие точки? — спросила я, не удержавшись.

Он посмотрел в сторону северной стены. Там, на крыше административного корпуса, пробежала маленькая фигурка в чёрной куртке — слишком прямая спина, слишком ровный шаг. Маркус Хэйл. Он не оглянулся, но я знала — видел нас.

— Неважно, — ответил ректор. — Важно, что вас туда не пустят. И что туда всё равно полезут.

— Грей? — имя сорвалось само.

— У вас быстро складывается ассоциативный ряд, — кивнул он. — И он опасен. Держите язык за зубами, Вейр. Даже с теми, кто кажется добрее меня.

— Это незатратно, — я попыталась улыбнуться, но вышло криво.

Мы вернулись под своды. В библиотеке, между рядами, пахло прогретым деревом; солнце, пойманное витражами, разрезало пол на багряные и синие куски. Он остановился у длинного стола, взял тонкий кожаный футляр, щёлкнул замком. Внутри — те же чёрные браслеты, что и на моей руке, только без рун.

— Это что? — спросила я.

— Пустые формы, — спокойно. — Мне нужно, чтобы вы написали на одном маленькую ноту. Ту, что вы ставили на барьере. Поставьте — и забудьте, какая. Сможете?

— Думаю, да.

— Не думайте, — резко. — Делайте.

Я взяла один браслет, другой оставил он рядом. Кожа тёплая — либо от солнца, либо от его пальцев. Я положила футляр ближе и провела ногтем изнутри, стараясь услышать ту самую нить. Не силу — звук. Браслет тихо отозвался. Я поставила маленький штрих между невидимыми линиями. Пальцы сами нашли закон.

— Готово, — сказала я.

— Отлично, — он защёлкнул браслет, и на секунду мне показалось, что руна внутри вспыхнула — как в моём. Но знак был другой. Чуть ниже, чуть «чище». — Это останется здесь.

— Зачем? — выдохнула я, чувствуя, как усталость сядет на плечи, как птица.

— Затем, что кто-то в Академии держит ноту не там, где нужно, — ровно. — И мне понадобится ухо, которое слышит это без ошибок. Вы о ней забудете — пока я не скажу «вспомнить».

— Это… клятва? — ладонь сама прикрыла белую линию от вороньего пера.

— Это — просьба, — неожиданно сказал он. — И предупреждение. Скажете лишнее — с вас снимут кожу. Не в переносном смысле.

— Кто — «они»?

Он не ответил. Глянул на часы — стрелки шли без звука, как и положено хорошим часам. Постучал ногтем по столешнице. И только потом, будто вспомнив, прибавил:

— Сегодня Грей попытается снять с вас браслет. Её повод — «проверка реакции». Ваш отказ — «неподчинение». Вы сделаете вид, что не поняли команду. Один раз. Второй — забудете. Третий — спросите у неё подтверждение в письменном виде. Она отступит.

— Вы очень уверены, — сказала я.

— Потому что я знаю, как она играет, — ответил он. — И не люблю проигрывать.

— А я — ваша фишка? — сорвалось.

Он впервые улыбнулся так, что это точно была улыбка — короткая, как вспышка, и холодная. И всё же — улыбка.

— Не фишка, Вейр, — сказал он. — Нота. Я хочу, чтобы оркестр дожил до финала.

Я кивнула. И в этот момент где-то внизу раздался глухой удар — как будто кто-то уронил крышку сундука. Мы оба посмотрели на витражи. Шёпоты вспыхнули и тут же упали, словно кто-то дёрнул шторы.

— Идите, — сказал он резко. — Завтрак. Лекции. Видимость нормальной жизни. — Он положил на стол тонкий конверт. — Это распорядок занятий на неделю. Там — ваши окна. Приходите в них. Не опаздывайте. И если вас перехватят — скажите, что искали библиотекаря.

— Его зовут?

— Никак, — сухо. — Его нет.

Я взяла конверт. Пальцы дрожали — не от страха, от перенапряжения. Когда мы спускались с галереи, руна браслета остужала запястье — ровно, мягко, будто дышала вместе со мной.

У дверей я всё-таки спросила — потому что иначе слова разорвут горло.

— Господин ректор… — он остановился, не оборачиваясь. — Вы сказали — «кто-то» вмешивается. Вы уверены, что это — «кто-то», а не Академия? Что это не она… зовёт?

Он обернулся медленно, как поворачивают клинок в ладони. В его глазах на миг появился блеск — не холодный, человеческий. Опасный.

— Я уверен, — сказал он тихо. — Потому что я знаю, как звучит её голос.

— И он… какой?

— Похож на ваш.

Меня будто ударили. Он уже отвернулся, а я ещё стояла, схватившись за рукоять двери, и думала, что это значит. Похвала? Предупреждение? Приговор?

Двор встретил шумом — лязг мисок, смех, ругань из‑за места у окна. Лиора сидела на подоконнике и махала мне, держа два яблока, как трофеи.

— Ты где пропадала? — сунула мне одно. — Я уже два сценария твоего похищения придумала. В первом тебя украли шёпоты. Во втором — кухня.

— Во втором больше смысла, — сказала я и откусила яблоко. Оно хрустнуло, как лёд.

Маркус шёл мимо, почти не замедлив шаг. Лёгкий кивок — для меня; слишком нарочито бесстрастный взгляд — на браслет. Он увидел нотку внутри? Не может. И всё же я спрятала руку в рукав.

— Слышала? — Лиора наклонилась. — Ночью пропала студентка из лечебного направления. Из второго курса. И — слушай — говорят, её видели на северной стене, где барьер. Как думаешь — байка или…

— Слух, — сказала я. Сердце сделало неровный шаг.

Он забрал.

Он.

Его.

Шёпоты попытались пролезть, как сор через щель. Я, не глядя, коснулась руны — и она, как ладонь, накрыла мне ухо: «Не сейчас».

— Слух, — повторила я и улыбнулась Лиоре всё тем же кривым утренним способом. — В Академии их больше, чем булочек.

— Булочек — святое, — возмутилась Лиора, но тут же шепнула: — Смотри, Грей идёт. О‑о… у неё лицо «я сегодня кого‑то сломаю».

Я не успела ответить. Сильвия Грей уже резала двор своим хлюпающим шагом на тонких каблуках. Она почти не смотрела на меня — и всё же подошла настолько близко, что яблоко в моей руке стало лёгким, как воздух.

— Вейр, — холодно. — После первой пары ко мне. Проверка реакций. Принесёте распоряжение ректора об использовании личного лимитера на лекциях. Если такого распоряжения нет — снимете браслет.

— Поняла, — ответила я слишком ровно. — Принесу.

— Надеюсь, — она улыбнулась ровно, модельно. — Было бы неприятно, если бы вас пришлось выносить.

Она ушла, оставив за собой запах острых духов и железа. Я вдохнула яблоко так глубоко, что закашлялась.

— Потрясающе, — сказала Лиора вполголоса. — Ты или умереть успеешь до семинара, или попадёшь в хроники Академии как самая скучная легенда. Что выберешь?

— Третье, — сказала я, проглотив мякоть. — Дожить до рассвета завтрашнего дня.

— Фу, как неинтересно, — Лиора закатила глаза. — Но ладно. Я с тобой.

Я улыбнулась. И в этот момент почувствовала — не шёпот, не взгляд, — резкую, как игла, ноту в браслете. Внутри руны вспыхнул крошечный штрих.

Считай до пяти, когда скажут «снимите».

Я согнула пальцы. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

И подумала, что, возможно, музыка, которую мы играем, — не про любовь и даже не про власть. Может быть, про выживание. Про то, чтобы каждая нота держалась до финала. Даже если оркестр разваливается.

Где‑то далеко ударил колокол — раз, два, три. Первая пара.

Я поднялась. Плечи сами расправились. Камень под ногами звенел в такт шагам.

И если Академия действительно хранит секреты, то один из них теперь звучал во мне, тонко и ровно, как струна:

держи дистанцию — и оставайся рядом.

Глава 6. Проверка реакций

Колокол бил к первой паре, и казалось, что его звук распахивает коридоры, как двери. Шум, смех, шелест мантий — всё это помогало не думать. Если не думать — легче не слышать. Шёпоты вежливо отступали, когда я ловила ритм толпы, и возвращались, стоило мне остановиться.

Браслет сидел на запястье, как влитой. Внутри крошечная руна время от времени едва касалась кожи — не жгла и не холодила, просто напоминала:

дыши; держи дистанцию

. Я ловила себя на том, что пальцы сами складываются в знакомый счёт — один, два, три, четыре, пять — и только потом отпускают мысль.

— После пары к Грей, — напомнила Лиора, шагая рядом так быстро, будто бежала, хотя внешне неспешно болтала. — Я тебя жду у дверей. Если через пятнадцать минут не выходишь — иду спасать.

— Не надо, — сказала я. — Это будет выглядеть как покушение на кафедру.

— Пусть выглядит, — фыркнула она. — Главное, чтобы ты выглядела живой.

Пара пролетела, как карточка из колоды: «Основы резонанса» — сухо, чётко, схемы, руны, формулы. Я записывала механически, пытаясь не смотреть на галерею. Всё равно — на уровне кожи — знала: там никого. И всё равно — спиной знала: кто‑то видит. Маркус мелькал в дальних рядах, делая вид, что слушает преподавателя. Раз поймал мой взгляд. Поднял бровь:

держись

.

Когда прозвенел конец, Лиора ткнула меня в локоть.

— Пятнадцать минут. Я засеку песочные часы. Если Грей начнёт тебя пугать — делай вид, что ни слова не понимаешь. Это бесит их больше всего.

— Ты — лучший стратег, — сказала я и улыбнулась. Но эта улыбка была из тех, что держат форму только снаружи.

Кабинет Сильвии Грей пах не чернилами — железом. Стены — не стеллажи, а шкафы с канделами, гасителями, манжетами. В углу — стойка с тростью, на рукояти которой светилась тончайшая сеть рун. На столе — идеально разложенные листы, перья, пресс для печатей. Всё правильно, всё на своих местах — как в операционной.

— Вейр, — она не поднялась. Выпейте этот голос холодным — и горло обожжёт. — Присядьте. Нет, стойте. Лучше стоя.

Я осталась стоять. Она скользнула взглядом по моему браслету — и отступила улыбкой, похожей на царапину.

— Личный лимитер на учебных занятиях допускается только по письменному разрешению администратора уровня «ректор» или «куратор сектора». Разрешение принесёте?

Я достала конверт, который утром оставил Арктур. Внутри — расписание и ещё лист — уж слишком безличный, чтобы быть простой памяткой. Я положила лист перед ней, не отпуская края. Внизу, над строкой «особые условия», сидела крошечная руна — такая же, как внутри моего браслета, но другая по ноте. Я не слышала её —

ощущала

, как тихий удар сердца.

Грей наклонилась, изучая печати. Пальцы — узкие, без украшений. Она не притронулась — посмотрела и откинулась в кресле.

— Любопытно, — произнесла она. — Подпись ректора коротка, как приговор. Ладно. Проверка реакций всё равно состоится.

— С лимитером, — уточнила я.

— С ним, — согласилась она ровно. — А начнём без.

Я не дрогнула. Внутри руна слегка щёлкнула —

считай до пяти

.

— Я не поняла формулировку, — сказала я самым вежливым голосом. — Прошу уточнить задачу в письменном виде.

Тонкий мороз прошёлся по её лицу.

— Говорят, вы быстро учитесь, — произнесла Грей. — Что ж. Письменно так письменно.

Она вывела на бланке три строки, подложила печать. Печать вспыхнула сухим светом. Я прочла — там не «снять», а «временно ослабить контур взаимодействия». Разница — в две буквы и целая пропасть в последствиях.

— Выполню, — сказала я и прикоснулась к руне браслета. Контур послушно «просел» — не снялся, а дал чуть больше свободы. Шёпоты шевельнулись, словно почувствовали щёлочку.

— В круг, — кивнула Грей.

Практикум занимал соседнюю комнату — полированный камень, на нём — круги разного уровня, стенные зеркала для «обратной связи» потока, стол с артефактами. Над нами — ряды приглушённых ламп. За стеклянной перегородкой — двое ассистентов отмечали что‑то в журналах. Я краем глаза увидела тёмную фигуру в коридоре — кто‑то встал к окну, заслонив свет. Контуры галереи переворачивали силуэты в тени, но я знала эту прямую линию плеч.

Маркус

.

— Упражнение «зеркальные канделы», — сказала Грей. — Ваш поток возвращается к вам же, отбитый зеркальной поверхностью. Ваша задача — не поймать его лицом. Пять счётов удержания, три серии. На третьей серии — лёгкое усложнение.

— «Лёгкое» — это когда вы улыбаетесь? — сорвалось у меня. На такой тон с преподами меня не тянуло никогда. Но этот взгляд с железной ноткой… выбивал.

— Это когда я предупреждаю, — без улыбки.

Я встала в круг. Серебро по краю выглядело идеальным. И всё же —

нота не та

. Чуть‑чуть. На секунду захотелось наклониться и ногтем «подправить» шов. Я разжала пальцы.

— Начали, — сказала Грей.

Первая серия: поток поднялся, ударил в зеркало, вернулся. Браслет глухо отозвался, сдержал излишек — я считала в такт: раз, два, три, четыре, пять — отпустила. Справилась. Ассистенты что‑то отметили.

— Вторая, — Грей едва заметно шевельнула пальцами. Канделы по краю круга вспыхнули тонким огнём. Воздух стал суше, голос — выше. Я опустила взгляд и поняла: один из швов круга «звенит». Не сильно, но достаточно, чтобы «вернувшийся» поток стукнул не в центр — мне в грудь.

— Счёт, — шепнула себе. — Один. Два. Три…

Поток рванулся. Я не успевала. Браслет щёлкнул —

держи дистанцию

. Я вкопала пятку в камень, будто ногой поймала ноту. Крошечное смещение — и отражение прошло левее, зацепив рукав, а не кожу. Пахнуло гарью. Где‑то посыпалась сажа.

— Третья серия, — в голосе Грей прозвенело довольство. — Усиленная.

Канделы ярче, зеркало под меньшим углом, круг — идеально чистый. И всё же — откуда‑то из‑под него лезла тонкая трещинка. Не как в прошлый раз — ниже, потайная.

Чужая

. Я почувствовала её, как волос на губах.

— Готовы? — Грей стояла чуть сбоку. Её тень легла на линию, где «фальшиво».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, — сказала я. И едва заметно подвинулась —

на долю шага

.

— Начали.

Свет ударил. Воздух звякнул. Возврат пошёл не в центр, а в мою левую ключицу.

Сейчас.

Шёпоты сладко потянулись:

позволь; сорвись; дай пройти

. Я прижала язык к нёбу, будто удерживая ноту внутри головы, и на «три» не отпустила —

сбросила в браслет

. Руна приняла, как вода камень. «Острие» отражения глухо утонуло, ударило — в пол, а не в меня. Камень под ногами вздрогнул.

Ассистенты одновременно подняли головы. Один вскочил — слишком шумно, стул грохнул.

— Интересно, — произнесла Грей, глядя не на меня — на круг. — Вы перевели удар. Куда?

— В стабилизатор, — честно. — Внутрь лимитера.

— Это не предусмотрено упражнением, — её брови пошевелились. — Но результат… — она прикусила слово. — Зачту. Ещё раз.

— Достаточно, — сказал мужской голос из коридора.

Маркус стоял за стеклом, неторопливо перелистывая бланки. Он говорил не нам — ассистентам: мол, отметьте. Но глаза — на мне. «Вижу», — прочла я в этом взгляде. «Молодец».

— Присутствие сторонних лиц на практикуме не приветствуется, — холодно сказала Грей. Маркус пожал плечами и исчез в светлом коридоре, будто и не было его.

— Вейр, — Грей повернулась ко мне, как к подопытной. — Снимите браслет.

Руна уколола кожу:

считай до пяти, когда скажут «снимите»

.

— Снять полностью? — спросила я. — Или ослабить на пределе?

— Снять, — её улыбка стала тонкой, как игла. — Это приказ преподавателя.

Один. Два. Три. Четыре. Пять.

— У меня письменное разрешение ректора на ношение, — вежливо. — Прошу письменный приказ на снятие — и подпись ответственного за последствия.

Мороз прошёлся по комнате. Ассистенты замерли. В воздух, как тонкая трещина, влезла тишина.

— Вы… — начала Грей и не договорила. Мышца на щеке дрогнула. Она вскинула руку — руны на трости вспыхнули. Металл манжеты на столе сам сорвался и прыгнул мне в ладонь, будто она хотела сказать:

снимай

. Я не приняла — перевернула, положила обратно. Внутри браслета руна повела себя, как домовый зверёк — прижалась к коже, спрятала ноту.

— Будем считать, — сказала Грей сухо, — что вы — грамотно обученный юрист. Хорошо. Тогда — другой тест.

Она указала на дальний круг. Там вместо зеркала — узкий «зев» из двух стоящих напротив друг друга арок. Между ними — воздух, натянутый, как пленка. На камне, почти невидимой линией, кто‑то слишком «ровно» доделал шов. Так ровно, что зазвенело в зубах.

Чужой.

— «Щель», — пояснила Грей, — для моделирования «утечки». Удержите поток на грани. Не давайте уйти за арку. Пять счётов. Два раза.

Я пошла. Кровь в висках звенела. Браслет дышал в ладонь. Я встала в круг и сразу услышала: «щель» не просто модель. Она

смотрит наружу

. Так же, как утром — на галерее — барьер смотрел

вовнутрь

. Здесь наоборот. И оттуда что‑то шевелилось, лениво и настойчиво.

Позволь. Позволь. Открой.

— Начали, — голос Грей был обычным.

Я подняла поток — коротко, как смертельную ноту. Арки зашипели — металл встретил воздух. Возврата не было — только «перетяжка» где‑то в солнечном сплетении. Я держала. Раз. Два. Три. Четыре. На «пять»

там

как будто усмехнулось и подтолкнуло изнутри, пальцем в пупок. Я почти отпустила — и тогда браслет щёлкнул:

держи дистанцию

. Я не «удержала» —

перенастроила

. На долю полтона. Щель «запела» ровнее. Пять. Отпустила.

— Ещё, — коротко Грей.

Второй раз я была готова. Сразу «настроила». Щель перестала «петь» чужим. Глухо. Тихо. Как если закрыть дверь на два замка, а ключ выбросить в колодец. На «пять» отпустила без потерь.

— Довольно, — произнесла Грей. Сорвала с держателя свиток, вывела несколько резких знаков. — Вейр, вы любите правила. Тогда правило: на моих занятиях вы выполняете инструкции без каверз. Ваш лимитер — под мою ответственность. Вне моих занятий — под ответственность ректора. Я ясно?

— Ясно, — сказала я.

— Свободны, — и на этот раз в её голосе не было ни торжества, ни злобы. Скорее —

интерес

. И что‑то ещё, вязкое, как смола. — И да, Вейр… — я остановилась. — Девочек со второго лечебного курса лучше не обсуждать в столовой. Это дурно отражается на аппетите.

У меня пересохло во рту.

— Я поняла.

— Вот и умница, — тихо произнесла она и отвернулась.

Лиора подкараулила меня у дверей.

— Ну? Жива? Руки на месте? Смотри на меня и моргни, если она пытала тебя «канделами».

— Моргаю, — сказала я. — Всё… нормально.

— «Нормально» — это когда ты не белая, как воск, — фыркнула она. — Пойдём. У меня есть секретные запасы — сладости от тётушки из лавки на Кротовом переулке. Если поделюсь шоколадом с орехами — это всё равно, что подарю тебе три спасения от Арктура.

— Вряд ли, — ответила я, но улыбнулась. Шоколад растаял на языке, и на миг всё стало проще.

Мы уселись на подоконнике в пустом боковом коридоре. Снизу тянуло прохладой — от старых труб, наверху прыгали солнечные зайчики от витражей. Я рассказывала Лиоре «сухую» часть: круги, зеркала, щель. Про «чужой» не сказала — не потому, что не доверяю, потому что в горле встал невидимый узел.

— Я знала! — торжествовала Лиора. — Она любит ломать. Но это не значит, что умеет. Видела бы ты себя: ты вышла, как… как будто тебя только что окунули в талую воду. Живая!

— Спасибо за сравнение, — я усмехнулась.

Маркус прошёл мимо, не задерживаясь. Только короткий взгляд — на мой браслет, на глаза, на сжатые губы. Он слегка мотнул подбородком в сторону северной галереи:

вечером

. Я кивнула едва заметно. Лиора не заметила — занята была тем, чтобы выковырять из фольги последнюю крошку ореха.

— Эли, — она вдруг стала серьёзной. — Осторожней с ним.

— С кем? — я знала ответ.

— С Хэйлом, — прошептала она. — Он хорош собой и вежлив — это всегда подозрительно. И он слишком интересуется не теми парами.

— Я осторожна, — сказала я.

Считай до пяти

. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

День тянулся длинными полосами занятий. В обед я поймала себя на том, что слушаю не слова, а ноты. Не «что говорят», а «как звучит». Там, где люди говорили ровно — камень был гладким. Там, где они лгали — в воздухе «фальшивил» шов. Это было… страшно. Это было как видеть под кожей тонкие трещинки сосудов.

К вечеру усталость села на плечи тяжёлой птицей. Я вернулась в спальню — Лиора уже вывернула полшкафа, пытаясь найти «свободную мантию для завтрашнего сеанса». Я полистала конспекты — и ничего не запомнила. Браслет глухо коснулся косточки на запястье —

дыхание

.

В дверь кто‑то тихо постучал — один раз, пауза, ещё два. Я встала. За дверью — пусто. На полу — узкий конверт из серой бумаги, без печатей. Внутри — карточка с одной строкой, сжатой, как захлопнутая ловушка:

Северная галерея. После отбоя. Одна.

Под строкой — крошечный штрих. Не руна.

Нота.

Она была поставлена чужой рукой: слишком ровно, слишком «правильно». Так пишут, когда не слышат.

Шёпоты внутри поднялись, как волна.

Иди.

Не иди.

Там он.

Там не он.

Я зажала ладонью карточку. Браслет ответил тихим уколом:

считай

.

— Письмо? — Лиора высунулась с верхней койки, спутанные кудри на глазах. — От кого?

— От работника прачечной, — сказала я буднично и спрятала карточку. — Завтра нести мантии придётся утром, они не успевают.

— Фу, — искренне огорчилась она. — Опять вставать на рассвете.

— Привыкай, — шепнула я и легла на спину.

Потолок, затянутый тенями, казался близким, как простыня. За окнами звенели ночные руны. Где‑то в глубине Академии глухо растрескался камень и смолк — как будто кто‑то пальцем провёл по стеклу и передумал.

Я закрыла глаза. Сердце билось в такт браслету. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

И не успела я решить, пойду ли на северную галерею, как руна под кожей вспыхнула тонко и обожгла одним словом — не голосом,

ноткой

, знакомой, как холод его ладони:

Не ходи.

Я села. Внутри всё сжалось — не от страха, от узнавания. Эта нота звучала утром на башне. Это был он. Или кто‑то, кто умеет подделывать его тишину.

Я медленно вдохнула, положила карточку на стол и придавила её учебником. Отодвинула книгу — чтобы видеть край серой бумаги. И сказала шёпотом в темноту:

— До пяти. А потом — посмотрим.

В ответ стена вздохнула. И мне почудилось, будто где‑то далеко, выше сводов, кто‑то тоже считает. Тише меня. Но в том же такте.

Глава 7. Северная галерея

До отбоя оставалось десять ударов колокола.

Я лежала на спине, глядя в потолок, изрезанный тенями от витражей, и считала вместе с руной на запястье: раз, два, три, четыре, пять… Когда счёт заканчивался, тишина становилась не тише, а плотнее — будто на неё клали ещё один слой стекла.

На столе лежала серая карточка:

Северная галерея. После отбоя. Одна.

Под строкой — слишком ровная, «глухая» нота. Поставленная чужим ухом.

Браслет коротко уколол кожу и дал чёткий, узнаваемый отклик — ровный, как резкая черта:

не ходи

.

— До пяти, — прошептала я в темноту. — А потом посмотрим.

Лиора ворочалась наверху, прижимая к щеке подушку, и что‑то бессвязно бормотала про «булочки и канделы». Я сняла сапоги, чтобы не стучать, накинула тёмную мантию и оставила на тумбочке листок:

буди меня к завтраку

. Если что — это всего лишь записка девочки, которая плохо спит.

Колокол отзвенел отбой. Коридоры дунули сквозняком, руны на стенах погасли до тёплого тления. Я прикрыла дверь, считая в ладонь — раз, два, три, четыре, пять — и растворилась в темноте.

Ночная Академия не темнеет — она слушает. Шаги становятся звуком, который нужно не услышать, а «пройти мимо». Я двигалась вдоль стены, где камень был ровный, без «фальши», и отодвигала шёпоты, как тяжёлую занавесь.

Не иди.

Он сказал.

Он ждёт.

Не он.

Северная галерея была холоднее. От барьера тянуло тонким ледяным запахом — не морозом, а пустотой, где даже морозу нечем держаться. Луна, застряв в витражах, резала пол лоскутами синего и багряного; между лоскутами — тени глубже обычного.

Я нашла место, где мраморный парапет был чуть‑чуть отполирован чужим локтем. Серая карточка не врала: здесь часто кто‑то ждёт. Или заманивает.

— Пришла, — сказал мужской голос. Ровный, вежливый.

Маркус Хэйл вышел из тени так, будто его выдвинули, как книгу из ряда. Никакой маскировки, никакой поспешности — только очень правильная осанка и руки в карманах плаща. На запястье — тонкий кожаный ремешок с блёклой серебряной застёжкой. Не браслет. Но пахло от него металлом.

— Почему одна? — спросила я.

— Потому что так безопаснее для тебя, — улыбка у него была дружелюбная и бесполезная. — И для меня — тоже. Соваться сюда толпой — значит дать три ненужных повода тем, кто не любит, когда студенты гуляют по барьеру.

— Кто прислал записку?

Он развёл руками, как человек, у которого — пусто.

— Не я. Но я бы прислал, будь у меня такой почерк.

— Слишком «чистый», — сказала я.

— И слишком правильный, — охотно согласился Маркус. — Советские писари обожают правильность.

Слово «Совет» скользнуло по галерее, как нож по льду. Шёпоты коротко вздохнули.

— Зачем вы меня позвали? — я не стала играть в «кто‑кто».

— Проверить, куда ты придёшь, если тебе скажут «не ходи», — просто ответил он. — И предупредить, что твой браслет — не только спасательный круг. Ещё и поводок.

— Вы надеетесь, что я поверю вам больше, чем ему?

— Надеюсь, что ты будешь верить себе, — Маркус наклонился к парапету и глянул вниз, на чёрный сад. — С твоими ушами это, пожалуй, самое сложное.

Я молчала. Он постоял ещё миг, будто прислушиваясь, и кивнул себе самому:

— Смотри. Тихо.

Он вынул из кармана плоскую пластину — матовую, в палец шириной, с едва заметной царапиной поперёк. Поднёс к камню, не касаясь. Воздух у парапета дрогнул, словно на него положили прозрачную струну, и я услышала: в барьере, в том самом низком гуле, появилась новая «нота» — тоненькая, как волос, держащаяся на чужом дыхании.

Чужой.

— Не трогай, — автоматически сказала я.

— Не трогаю, — согласился он. — Ты тронешь.

Он смотрел не на меня — на барьер за парапетом, на ту самую линию, которая утром «фальшивила». Пластина лежала у него на ладони, и я заметила: там, под пальцами, кожа тоньше, чем должна быть у мальчишки с факультетской улыбкой. Кожа человека, который часто держит в руках то, что может обжечь.

— Ты умеешь настраивать, — спокойно произнёс Маркус. — Я видел в круге у Грей. Твоя «нота» садится, как надо. Твоя — а не его. Сейчас там… маленькая «щель». Её кто‑то подделал изнутри. Ты трёх прикосновений — перестроишь. Без тебя эта «щель» будет расти.

— А без вашей пластины — не выросла бы вовсе, — отрезала я. — Уберите.

Он улыбнулся — на этот раз честно.

— Молодец. Но «щель» есть и без меня. Я лишь сделал её слышимой для тебя. И для меня — тоже.

— Зачем?

— Потому что я хочу знать, кого именно ректор ведёт в оркестр, — сказал он слишком сухо для шутки. — И хочу, чтобы этот оркестр не взорвался у нас над головами. Это совпадает с твоим «выжить до завтра»?

Я сглотнула. Воздух был вязким. За барьером действительно «дышало» что‑то чужое. Вяло, лениво — как животное, уверенное, что клетка держит плохо.

— Если ты сейчас ничего не сделаешь, — продолжил Маркус ровно, — завтра уйдёт ещё одна из лечебного. Или из твоего курса. Я не драматизирую — я считаю. Две за месяц — это уже не слухи.

Сердце толкнуло браслет. Руна на мгновение «поцеловала» кожу:

дыхание. Дистанция

.

— Мне надо — послушать, — сказала я.

— Конечно, — Маркус едва заметно убрал пластину. «Нота» осталась — её держал не он.

Я положила ладонь на парапет. Камень встретил прохладой. За барьером — как и утром — гудел огромный инструмент на низкой ноте, а в нём — тонкая «трещина». Но теперь в трещине слышался шёпот. Не стены. Не Академии.

Открой. Позволь. Совсем чуть‑чуть. Я — твоя.

Голос был похож на руку, которая гладит против шерсти. Обещания и ласка — и под ними железо.

— Это не наш голос, — выдохнула я. — Не изнутри.

— Вот и отлично, — сухо ответил Маркус. — Тогда закрывай.

— Сейчас? Здесь?

— А на балу в столовой удобнее? — он чуть наклонил голову. — Давай, Вейр. Три прикосновения. И домой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я закрыла глаза. Браслет тихо‑тихо «считал» вместе со мной. Я нашла «нить» — тоньше волоса. Касание — отпустить. Ещё раз. На третьем «щёлкнула» тонкая самая неприятная нота — как если удалить волос из зубов. Гул стал ровнее. Я не закрыла «щель» — я перестала давать ей петь.

— Довольно, — раздался позади голос, от которого у меня свело пальцы.

Кайден Арктур стоял в проходе между арками, и тень его отбрасывал барьер, а не луна. Мантия чуть шевелилась от ветра — или от злости. Глаза — холодные, как у воды под декабрьским льдом.

Маркус не вздрогнул. Только обернулся — медленно, вежливо.

— Вечер добрый, ректор, — всё та же ровная усмешка. — Проверяем, выдерживает ли шов.

— Вы проверяете не шов, — сказал Арктур почти тихо. — Вы проверяете моё терпение.

Он прошёл ближе — между нами осталось два шага. На секунду мне показалось, что галерея стала узкой, как кромка клинка. Браслет тронул кожу:

не шагай вперёд

.

— Студент Хэйл, — продолжил ректор, не повышая голоса, — вы любите играть правилами. Тогда сыграем: раздел «Барьерные зоны» устава. Пункты с третьего по седьмой. Озвучьте.

Маркус вздохнул глазами — беззвучно — и начал, как первокурсник:

— Доступ только по письменному распоряжению…

— …При работах — не менее двух ответственных лиц уровня «куратор»…

— …Присутствие студентов без допуска — исключено…

— Спасибо, — оборвал его Арктур. — И где ваш «куратор»? В кармане?

— У меня — дозорная карта от Совета, — вежливо сказал Маркус и показал тонкую пластину. — Я — ответственный.

— Для Совета, — уточнил ректор. — Не для этой башни. И — точно — не для моей ученицы.

Слово «моей» вошло в кожу, как игла, и остро согрело изнутри. Маркус это услышал — в смысле, понял — и взгляд у него стал на полтона злее.

— Она не ваша, — ровно бросил он. — Она — Академии.

— Она — живая, — ответил Арктур. — Что пока не очевидно для вас.

Они стояли ровно друг напротив друга — два голоса на разных нотах. Барьер за спиной «слушал» — я это чувствовала. У каждой тишины есть уши.

— Отойти, — тихо сказал ректор, не глядя на меня. — Назад. На шаг.

Я сделала шаг. Браслет мягко похвалил — теплом. Маркус, не спуская глаз с Арктура, едва заметно убрал пластину в карман. «Щель» не исчезла — но спала. Как зверёк, которому в миску налили молока: наглотался и лёг.

— Разговор окончен, — подвёл черту Арктур. — Студент Хэйл, ещё одна «проверка шва» без допуска — и вы пойдёте считать руны на воротах до весны. Вейр — за мной.

— Она пришла по чужой записке, — негромко сказал Маркус. — И вы это знаете.

Ректор не ответил. Он просто посмотрел на меня так, как вчера смотрел с галереи: холодный ветер — и огонь где‑то глубоко. И я поняла: знает. И записку видел. И ноту «не ходи» положил в мой браслет сам.

— До свидания, ректор, — Маркус отступил. — И — до встречи, Вейр. Мы все ещё являемся студентами

одной

Академии. Это обязывает.

— Обязывает, — согласилась я тихо.

Он ушёл так же, как появился — будто его снова задвинули, как книгу, в ряд.

Мы остались вдвоём с ректором. Барьер гудел ниже, галерея — шире. Ветер пахнул солёным железом — откуда здесь соль?

— Снимайте, — коротко сказал он.

— Что — «снимать»?

— Упрямство, — он посмотрел на серую карточку, торчащую из моего рукава, как язык. Я не помнила, чтобы брала её с собой, но она была здесь. — И пепел. Карточку — мне.

Я отдала. На краю бумажки, действительно, была узкая сероватая кромка — не грязь, а тонкий налёт сажи. Он поднёс карточку к рунам на арке — бумага торкнулась, и сажа вспыхнула бледно‑синим.

Внешняя печать.

Совет. Или тот, кто умеет под них мимикрировать.

— В следующий раз такие письма — сжигаете, — сказал он спокойно. — Даже если их пишу я.

— Но вы же…

— Даже если, — отрезал. — Вы умеете слышать. Этого достаточно. Бумага — для тех, кто глух.

Я хотела сказать «я пришла бы всё равно». Но он уже отвернулся, вложил карточку в карман и кивнул в сторону противоположной арки:

— Идём. Дальше объяснения иметь смысл.

Мы прошли до середины галереи. Там, где утром я слышала «не нашу» ноту, сейчас было ровно. Слишком ровно — как искусственно натянутая струна.

— Чужая рука будет пробовать снова, — сказал Арктур. — Они умные, но глухие. И поэтому опасные. Тебя выбрали не потому, что ты «послушная», — он бросил в мою сторону взгляд, — а потому, что ты слышишь. Слышишь — лучше меня.

— Это комплимент?

— Это ответственность, — без пафоса. — Договор: при любых «приглашениях» — даже если их пишу я — ты отвечаешь:

«нет»

. И идёшь — ко мне. Не в башню. Не на галерею. В кабинет. Или — сюда, но когда я уже здесь. Не сама. Никогда. Поняла?

— Поняла, — выдохнула я. — Но если ночь, и вы… недоступны?

— Я доступен, — ровно сказал он. — Для этого у тебя — руна. Если необходимо, она заговорит первой.

— Сегодня она сказала «не ходи», — призналась я. — Я… не послушалась.

— Я видел, — на губах у него мелькнуло не выражение — отблеск выражения. — Это было… предсказуемо.

— Вам нравится предсказывать?

— Мне нравится, когда предсказываемое не умирает, — сухо. — Возвращайся. Спи. Завтра — в окна расписания. И — да, Вейр… — он остановился. — Умница.

Слово упало легко, как рубашка на стул. И оказалось тяжелее, чем щит.

— За то, что пришла? — спросила я, не удержавшись.

— За то, что не открыла, — ответил он и ушёл в тень арки так, как уходит дождь за линию крыши.

Обратно я шла на полступни быстрее, чем нужно. Колени вдруг стали слабее, чем были на галерее. Браслет гладил кожу изнутри — как зверёк, который проверяет, здесь ли ты. Шёпоты не лезли — будто им накинули одеяло. Лишь на повороте к общежитию тонкий смешок полоснул слух:

Ты всё равно придёшь, когда мы позовём.

— Нет, — сказала я спокойно. — Я приду, когда

он

скажет «да».

Тишина ответила:

Посмотрим

.

В спальне Лиора спала, уткнувшись носом в рукав мантии. Я скинула плащ, сунула руки под холодную воду — пальцы дрожали. На внутренней стороне запястья, под браслетом, темнела тонкая полоска сажи — как след от струны. Я поддела край ремешка ногтем, приподняла — ровно настолько, чтобы увидеть, и застыла: на коже, под кожей, светилась едва заметная крошечная руна. Не та, что ставил Арктур. Мельче. В овале.

Не верь.

Кому? Чем? Мне? Ему? Им?

Браслет мягко «щелкнул» — словно пальцем по моему лбу:

спать

.

Я легла, прижав руку к груди. Сердце билось в такт тому счёту, что мы выучили: раз, два, три, четыре, пять…

И уже почти провалившись, услышала — не ухо, кожа, — как где‑то высоко над сводами кто‑то тоже считает. Синхронно. Тише меня. Но

вместе

.

И смеётся — не зло, а как смеются люди, которые очень давно не смеялись.

Глава 8. Проверка и визиторы

Утро пахло мокрым камнем и кипячёным молоком. Солнечные квадраты на полу не грели — они были как бумажные: приложи ладонь — и почувствуешь только холод.

— Ты не спала, — констатировала Лиора, свесившись с верхней койки и щурясь. — У тебя «синяки размера совета». Что делала? Считала руны до пяти?

— Считала до пяти, — честно ответила я и сунула ноги в сапоги. Браслет на запястье — гладкий, чёрный — коснулся кожи лёгким уколом.

Дыши

.

В столовой шёпоты перемешались с паром над котлами каши. Слухи, как всегда, были вкуснее булочек.

— Ночью на северной стене — свет, — шепнул кто‑то слева.

— Это ветер в витражах, — отмахнулась соседка.

— Ветер не оставляет следов на камне, — вмешался третий голос. — А там следы были. Сажа.

Я опустила взгляд в тарелку. Серая карточка с ночи лежала у меня в кармане — нет, не лежала: её забрал Арктур. Но пальцы всё равно искали бумажный край, ища подтверждение, что это не сон.

— Эли, — Лиора ткнула меня локтем. — Сегодня «окно» у него? Ты знаешь, кого я имею в виду.

— Знаю, — сказала я и не стала уточнять, у кого именно. В расписании в конверте такое «окно» действительно было — два часа между лекциями. Никакого названия, только пустая строка и крошечная, почти невидимая нота на полях. Чужому глазу — мазок чернила.

Колокол ударил раз, другой, третий. Мы поднялись, как всегда, одновременно: Лиора — болтая, я — считая.

В кабинете ректора пахло холодом, травами и железом — как всегда. Только сегодня к запахам добавилось что‑то ещё: тонкая горечь гари, как будто вчерашняя карточка оставила след не только на моём рукаве.

— Закрой, — сказал Кайден Арктур, не поднимая головы от документов. Я закрыла. — Подойди.

Я подошла. Его стол был завален не бумагами — слоями молчания. Он умел складывать тишину так, как другие складывают карты. Его тишина была не пустотой — инструментом.

— Руку, — коротко.

Я протянула запястье. Он лёгко коснулся браслета. Руна внутри откликнулась, как зверёк — шевельнулась, обнюхала его пальцы и прижалась.

— Под кожей, — сказал он, будто самому себе. — Покажи.

Я вдохнула и приподняла ремешок. На внутренней стороне руки всё ещё светилась едва заметная крошечная руна в овале:

не верь

. Она не принадлежала ему. Она не принадлежала мне. И всё же была

во мне

.

— Кто? — спросила я.

— Не «кто», — сухо. — «Что». Отголосок вчерашнего шва. Не снимай. Не трогай. Она не командует — предупреждает. Из «их» места. Пока полезна.

— А если станет «их» командой? — я не отводила руки. Его пальцы не спешили уходить; тепло от них, как после огня, оставалось на коже.

— Тогда я её выжгу, — ровно. — Но сначала — научу тебя слышать, где кончается

их

и начинается

твоё

.

Он отпустил, и пустота отступила на полшага. Я сама дернулась вперёд, почти незаметно. Это движение заметила только тень в углу — а тени в его кабинете умели хранить секреты.

— Сегодня — три ступени дистанции, — сказал он. — Кожа. Дыхание. Мысль. Если научишься держать хотя бы две — выживешь. Если три —

выдержишь

.

Он повёл рукой, и на столе появились три чаши: в одной — прозрачная вода, в другой — молоко, в третьей — ничего.

— Вода — кожа, — он провёл пальцем по поверхности; по воде пошли круги. — Чуть дрогнешь — увидишь круги. Это то, как твоя магия реагирует на мир. Её видно всем.

— Молоко — дыхание. Круги есть, но их не видно сразу. Это как тревога, которую несёшь в груди. Её видят не все.

— Пустая чаша — мысль. Здесь магия не отражается. Здесь ты отражаешься в магии. Если она пустая — значит, ты не пустая.

— А если пустая? — тихо спросила я.

— Тогда ты — умерла, — просто сказал он. — Или не родилась.

Я проходила каждую «ступень» — пальцем по воде, выстраивая круги; вдохом — над молоком, видя, как дрожит поверхность без линии; взглядом — в пустую чашу, где ничего не менялось, и именно потому менялось всё: дыхание входило в ровный такт с руной, мысли переставали рваться на острые куски, и шёпоты —

не наши

— переставали пролезать в щели между словами.

— Хорошо, — сказал он, когда на воде круги стали ровными. — Ещё.

Я выдержала.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

На «пять» молоко перестало дрожать. На «пять» пустая чаша перестала быть пустой — в ней отражались только мои глаза.

— Теперь слушай, — он поднёс к моему запястью тонкую пластинку, похожую на ту, что была у Маркуса, только бесцветную. — Это — не инструмент. Это — зеркало. Не доверяй ему. Доверяй себе, когда смотришь.

Пластинка отозвалась — глухо. Руна под кожей щёлкнула, как дверца. Я услышала — не звук, а

несогласие

. Моя чаша и чужой инструмент не пели одной нотой.

— Так и должно, — сказал Арктур, будто прочитал. — Чужие зеркала всегда врут. Если их любят те, кто пришёл «помогать», — врут вдвойне.

— Вы про Совет? — вырвалось.

Он не ответил. Его ладонь на мгновение задержалась над моей — не касаясь, но тень от пальцев

грела

кожу. Я хотела спросить — про «моей», про «ученицу», про ночи и галереи. Он сам оборвал этот импульс:

— Сбор, — сказал он, глядя в окно.

Колокол ударил так, что стекло в раме тонко звякнуло. Раз, второй, третий… Пять. Шесть. Семь. Восемь. Сбор — не для занятия.

Общий

. Редко. Плохо.

— В Большой зал, — коротко. — Рядом не отходи.

Большой зал был полон — студенты, преподаватели, службы, даже кухарки высунулись в дверях. На помосте — Совет: трое. В чёрном, в сером, в вытертом строгом костюме «никуда»: этот третий был опаснее остальных — те, кто прячутся в сером, всегда опаснее.

— Академия Арктур, — начал мужчина с печатью «вежливой власти» в голосе. — Я — Орион Восс, куратор седьмого округа Совета. Мы прибыли с плановой проверкой барьерных швов и дисциплины.

«Плановой». Слово шло по рядам, как мышь по столу: тихо, но все видят.

Сильвия Грей стояла сбоку — прямая, выточенная, почти довольная. Маркус — на галерее, как всегда: не спрятавшись, но и не выставляясь. Его взгляд коротко перескочил на меня:

держись

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вчера ночью, — продолжил Восс тем же ровным тоном, — были зафиксированы колебания на северном шве. Их удалось компенсировать. Однако причина компенсации — незаконная работа в барьерной зоне двух студентов, — он взглядом тронул галерею, не называя имен, — и, возможно, ещё одного лица. Это — нарушение устава.

Шёпоты зашептали громче.

Нарушители

.

Кого?

Она?

Я устояла — браслет мягко погладил запястье:

дыши

.

— В связи с этим, — Восс поднял ладонь, — Совет требует: первое — отстранение от самостоятельных практик любого студента с нестабильным профилем дара до окончания проверки; второе — передать таких студентов под временную опеку Совета; третье — доступ в Третью башню.

Зал вздохнул. «Опека Совета» в этих стенах звучало как «клетка в клетке».

Кайден Арктур шагнул вперёд. Он не повышал голос — и всё же зал подчинился тишине, как лес — ветру.

— Первое: «нестабильность» — не диагноз и не приговор, — сказал он спокойно. — Это слово, которым удобнее управлять, чем лечить.

— Второе: студенты Академии — под опекой Академии.

— Третье: Третья башня — часть моей ответственности. Доступ — по моему разрешению. Ни один шов не рухнет от того, что вы постучите.

— Красиво, — отметила Грей не вслух, губами. Восс — вслух:

— Разумно, — и посмотрел прямо на меня. — Для начала — демонстрация. Ваши «нестабильные» учащиеся — как себя ведут под нагрузкой?

— Как правило, лучше проверяющих, — сказал Арктур. — Вейр.

Ожидал ли он, что Грей назовёт меня сама? Возможно, да. Но он назвал

он

. И мне стало легче и тяжелее одновременно.

— В круг, — коротко.

Круг поставили прямо в центре зала — слишком высокий потолок, слишком много глаз. Браслет уколол кожу —

считай

. Я шагнула внутрь. Серебро под ногами было «ровным» — почти. Чуть‑чуть — та самая «неправильность», которую обычное ухо не слышит.

— «Кожа», — негромко сказал Арктур. — «Дыхание». «Мысль». Пять счётов. Держи.

Я провела ладонью по воздуху. Вода в воображаемой чаше — ровная. Молоко — перестало дрожать. Пустая чаша — перестала быть пустой. Пять. Я держу.

— Усложнение, — произнёс Восс.

С какой‑то галереи тонко зазвенело — как если лезвием провели по стеклу.

Чужая

нота. Не громкая — «правильная». Такая, какую любят «писари». Она пыталась подстроить мой круг под себя — и увести, как бережно берут за локоть перед тем, как толкнуть в пропасть.

— Не смотри, — сказал ректор тихо. — Слушай.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

На «три» нота попыталась зайти под кожу — не сверху, а из‑под подошвы. Я переступила — на долю шага. Нота ударила в пустоту. Возврат пошёл не в грудь — в пол. Серебро круга приняло удар, как щит.

— Ещё, — сказал Восс и наклонил голову — почти ласково.

Галерея зашевелилась. В воздухе странно потянуло железом. Раньше я думала, что «власть» пахнет бумагой; теперь знала — она пахнет чем‑то, чем отмывают руки после крови.

Я услышала — не звук:

в толпе, не на галерее

. Это был не Маркус. Не Грей. Не Восс.

Ассистент

. Тот, что стоял у стены, с табличкой и пером, делая пометки. Его перо скребло бумагу слишком ровно. Перо звенело.

Перо — струна. Струна — нота.

Её «чистота» резала зубы.

— Не отвлекайся, — напомнил ректор.

Я не отвлеклась. Но в «мысли» — пустой чаше — появилась другая картинка: моя рука, перехватывающая чужую ноту — не хватая, а

перенастраивая

. Я сделала это не рукой. Дыханием. На долю «полтона» согнула звук. Перо ассистента скрипнуло — сорвалось. Он вздрогнул и не удержал маску. На секунду лицо — слишком правильное — стало пустым, как чаша. И я увидела там печать — не руной, «письмом». Советская.

— Довольно, — сказал Восс.

Он сказал это так быстро, будто тоже увидел. В зале повисло многоточие.

— Вы, — Арктур кивнул ассистенту. — Имя.

— Эллин Крау, — тот взглянул честно и прямо — слишком прямо. — Писарь куратора.

— С пером — вон, — ровно сказал ректор. — В этой аудитории не пишут чужими чернилами.

Крау медленно положил перо на стол у входа и вышел на шаг. Восс не остановил. Значит — не жалко. Или нужнее в другом месте.

— Ректор, — голос куратора был безукоризненно учтив, — вы придираетесь к канцелярии.

— Нет, — сказал Арктур. — Я привёл пример. Нестабильность — снаружи. Не у нас.

Тишина была плотная, как сукно. И вдруг в ней — миг, ломкий, как тонкое стекло: руна под моей кожей вспыхнула.

Не верь

. Не ему? Не им? Кому?

Я не успела спросить себя. Кайден едва заметно кивнул:

выйди

. Я вышла из круга; ноги были ватными, но спина — ровной. Грей смотрела так, будто видит во мне украденный инструмент.

Восс закрыл ладонь на отвороте своего чёрного плаща — жест мелкий, но в нём было «сказано»:

пока — наблюдаем

.

— Совет благодарит Академию за сотрудничество, — вежливо произнёс он. — Проверка продолжится. Особые занятия — под контролем Совета. Список — к вечеру.

— Список — ко мне, — поправил ректор.

— Разумеется, — улыбнулся Восс так, будто сказал «никогда». — И последнее: студентка Вейр — к нам, после обеда. На беседу.

— Студентка Вейр — к библиотекарю, — сказал Кайден. — После обеда. На

лекцию

.

— У вас же нет библиотекаря, — с почти искренним удивлением сказал куратор.

— Тем интереснее урок, — ректор даже улыбнулся — лезвием. — Сбор окончен.

Толпа хлынула наружу. Лиора поймала меня буквально грудью — обняла так, что хрустнули рёбра.

— Ты видела его глаза? — заворожённо прошептала она. — У куратора. Он улыбается, а сами глаза — как две пустые чернильницы. Сейчас бросит перо — и ты утонешь.

— Не утону, — сказала я. — У меня браслет.

— И ты, — Лиора заглянула мне в лицо, — ты… вдруг стала выше.

— Я всегда такой была, — буркнула я, но уголки рта всё равно дернулись.

Маркус прислонился к колонне — вежливый уклон головы, слишком непринуждённая поза, чтобы быть расслабленной по‑настоящему.

— Осторожнее, Вейр, — сказал он тихо, проходя мимо. — Восс улыбается тем, кого уже записал в тетрадь. Всё, что «под контролем Совета», — сначала ломают, потом собирают. У кого получится. Если что — стучи, — он едва заметно коснулся своей тонкой кожаной ленты на запястье. — Связь.

— Это «дозорная карта»? — спросила я. — Как у тебя вчера?

— Меньше, — улыбнулся он наполовину. — Но иногда хватает.

— Тогда… — я хотела сказать «не открывай «щели», но тут руна в браслете дернулась —

молчи

. Я промолчала.

— До окна, — сказал Маркус и исчез в людском потоке.

Я стояла, прижав ладонь к браслету — холодный, гладкий, внутри — живая, крошечная руна.

Не верь

светилась слабее — как след от пальца на стекле. Может быть, она гасла. Может быть, ждала.

— Ты идёшь на «беседу» к Совету? — спросила Лиора, сдвигая брови.

— Нет, — сказала я. — Я иду к библиотекарю.

— Но у нас его нет.

— Тем интереснее урок, — повторила я чужую фразу и неожиданно улыбнулась по‑настоящему.

В «окно» закрытой библиотеки было пусто — так пусто, как бывает только в местах, где много «лишних» голосов. Я приложила жетон. Дверь приоткрылась на толщину ладони — ровно столько, чтобы проскользнуть.

Он ждал — не у стола, у дальнего окна. Лицо — половину в свету, половину в тени. Я предпочитала его видеть целиком — так легче.

— Садись, — сказал он. — Времени — мало.

— Совет забирает «особых», — сообщила я лишнее.

— Совет забирает «особенности», — отозвался он. — Когда сможет — вернёт «остатки». Мы станем неинтересны, когда станем такими же «ровными», как их чернила.

— Зачем я им? — спросила я.

— Потому что слышишь, — просто. — И потому что не веришь даже собственному браслету.

— Вы сами сказали: «не верь».

— Я сказал: не верь бумагам, — сухо. — Себе — верь. Но тем «себе», которое держит дистанцию. А не тем, кто идёт на северную галерею по чужой записке.

Я молчала. Он положил на стол футляр — тот самый, с пустыми браслетами. Щёлкнул замок, достал один, медленно повернул: кожа в его руках казалась темнее.

— Сегодня, — сказал он, — мы вшьём в твой лимитер новую ноту. Не мою.

Твою

. Чтобы когда чужие «правильные» начнут править тебя под себя — у тебя была «домашняя» нота возвращения. Поняла?

— Да.

— Это будет больно, — предупредил он, без вздохов, без драм. — Но недолго.

— Я привыкла.

— Я не хочу, чтобы ты «привыкала», — он впервые сбился с ровного тона. — Я хочу, чтобы ты

училась

.

Мы работали в молчании. Он держал браслет, я — дышала и ставила «точку» там, где она «садится». Не на коже — глубже. Где кожа перестаёт быть кожей, а становится тишиной. Когда нота «стала», браслет тихо вздохнул. Я тоже.

— Готово, — сказал он. — Послушай.

Я приложила запястье к груди. Внутри — новая, мягкая нота. Никакой чужой инструмент не сыграет её «чисто», потому что это — не «чистота». Это — дом.

— Спасибо, — сказала я, и голос сорвался. — За «умница» тоже.

Он смотрел долго. Так долго, что я услышала, как не по плану начинает дрожать молоко в моей воображаемой чаше.

— Вейр, — наконец. — Если Восс позовёт тебя «поговорить», — пауза, — согласись. Но говори так, будто он пишет за тебя. Читай «вслух». Пусть слышит, как звучат его чернила.

— То есть вы хотите…

— Я хочу, — спокойно, — чтобы он подумал, будто ты лёгкая. Они всегда выбирают «лёгких». На «тяжёлых» ломают перья. И ещё, — он поднял глаза, — не смотри Маркусу в глаза, когда он будет делать «доброе лицо». Все, кто носит такие ремешки, — не видят, как у них на запястье растёт шрам.

— Вы с ним…

— Мы все — с кем‑то, — отрезал он. — И все — против кого‑то. Твоя сторона — пока здесь.

— «Пока»? — я не удержалась.

— Пока ты —

живая

, — сказал он. — И пока я —

уверен

.

Слово «уверен» прозвучало так, будто он впервые за день произнёс слово, у которого есть вес.

Колокол ударил к обеду. Вдалеке — весёлый шум, вблизи — никакой. В этой тишине мой браслет тронул кожу:

дыши

.

— Иди, — сказал он. — В столовую. В Совет. Куда тебе велят. И возвращайся — когда

ты

скажешь «да».

— Хорошо, — я поднялась. — Господин ректор…

— Да?

— Вы — какой нотой звучите?

Он улыбнулся впервые по‑настоящему — так, что тень на лице отступила.

— Той, которую ты ещё не слышишь, — сказал он. — И лучше б — не услышала.

Коридор к залу Совета казался длиннее обычного. На каждом пролёте — стояли люди «в сером». Не угрожали,

наблюдали

. Мою карточку с «беседой» никто не спрашивал — достаточно было меня.

В комнате для встреч было слишком чисто. На столе — перья, чернила. На стене — герб округа: молот и перо, перекрещенные поверх книги. В кресле — Восс. Он улыбнулся, как в зале: вежливо, давяно.

— Садитесь, Элиана, — предложил он. — Мы же не звери, чтобы говорить стоя.

Я села, подогнув ноги и положив руки на подлокотники так, чтобы браслет был виден. Пусть смотрит. Пусть слышит.

— Прекрасная демонстрация, — начал Восс. — Вы умеете держать себя. Это редкость для вашего профиля.

— Я учусь, — сказала я.

— У кого?

— У всех, — улыбнулась. — В Академии много преподавателей.

— Особенно — один, — мягко. — Вы ведь понимаете, что «особые» занятия — это ответственность. Я бы предпочёл, чтобы вы были под надзором Совета. Не потому, что не доверяю ректору. Потому что доверяю статистике.

— Статистика — вещь опасная, — повторила я интонацию Арктура. — Её легко любить, когда она про чужую кровь.

— Вы остры на язык, — заметил Восс без обиды. — Это хорошо там, где есть зрители. Здесь — излишне. Давайте проще. — Он подвинул ко мне чистый лист бумаги. — Нарисуйте, как звучит барьер. Любым способом.

Я взяла перо. Перо было лёгким, как ложь. Я

не доверяла зеркалам

— он предупреждал. Но и отказываться было нельзя. Я повела линию — не прямую, не ровную. Барьер пел низко. Я нарисовала почти ноль. Потом отметила тонкую «щель» — не цифрой, не символом —

паузой

. И рядом — маленькую «домашнюю» ноту — ту, что мы вшили в браслет.

Восс смотрел и почти не моргал.

— Вы талантливы, — сказал он и поднял взгляд. — И потому опасны. Я хочу видеть вас чаще. Каждый день — после третьей пары.

По расписанию

.

— У меня уже есть «окна», — спокойно ответила я. — И «библиотекарь».

— У вас есть Совет, — мягко сказал он. — Не спорьте.

«Не спорьте» — означало «попробуйте спорить — и увидите». Руна под кожей согрелась.

Не верь

. Браслет отпрыгнул ей навстречу:

Держи дистанцию

.

— Хорошо, — сказала я без улыбки. — Я приду. Если не будет другого занятия. И — если ректор скажет «да».

— Ректор? — он чуть наклонил голову. — Вы зависите от его слова?

— Я завишу от тишины, — ответила честно. — А у него — лучшая тишина.

Он смотрел, как будто я положила на стол нож. Потом улыбнулся — вежливо, без тепла.

— Вы свободны, — сказал он. — И — да. Передайте ректору: перья у нас — острые.

— Он знает, — я поднялась. — Его ножи — тоже.

Когда я вышла, коридор показался короче. Может, потому что я не шла одна: со мной шёл мой счёт —

раз, два, три, четыре, пять

— и тишина, которую я несла внутри, как чашу. На повороте столкнулась с Маркусом.

— Ну? — спросил он.

— Они любят рисовать, — ответила я. — И считать. По своим правилам.

— Будем считать по своим, — сказал он и вдруг коснулся моей руки чуть ниже браслета, едва. — Ты живая?

— Живая, — кивнула.

— Тогда вечером — «совпадение»: северная галерея на закате. Я — просто гуляю. Ты — просто не идёшь.

— Я —

не иду

, — повторила я его интонацию. Он понял: иду — если

он

скажет «да».

— Береги уши, — шепнул он и исчез.

Я стояла в коридоре одна. Нет, не одна: шёпоты — рядом, руна — под кожей, браслет — на запястье. И где‑то далеко — над сводами — другая тишина, ровная, как гладкий клинок, считала в такт моей:

раз, два, три, четыре, пять…

Вечером — закат. А пока — день. Уроки. Видимость нормальной жизни.

И — маленькая, упрямая мысль: если я

домашнюю

ноту услышала — значит, у меня есть дом. Даже если это — пустая чаша, которую держит чужая ладонь. Даже если ладонь — опасная. Даже если нота — та, которую мне «лучше б не слышать».

Я улыбнулась этому «лучше б» и пошла — на свет, который в этих стенах всегда приходит тише, чем должен. Но приходит.

Глава 9. Закатная «случайность»

Закат в Академии всегда похож на неисправный фонарь: свет есть, но его меньше, чем должен быть. Тени растут быстрее, чем положено, руны вдоль стен тускнеют, будто стесняются.

За ужином я почти не ела. Лиора болтала про «список особых» — кто туда попадёт, кого «Совет» заберёт «в добрые руки». Слова прыгали, как камушки по воде, а я считала вместе с руной в браслете: раз, два, три, четыре, пять… На «пять» становилось ровно.

— Маркус сказал «совпадение»? — Лиора откусила яблоко, приметив мой пустой взгляд. — Не ходи. Если это ловушка, ты в неё красива́я попадёшь. А красиво́ в клетке — хуже, чем страшно на свободе.

— Я не иду, — ответила я. И честно хотела не идти.

Браслет уколол кожу — коротко, как отпечаток ногтя. Домашняя нота

вспыхнула

негромко… и сложилась в ясное «да». Не слово — жест. Та же тихая тишина, которой утром он сказал:

иди — когда я здесь

.

Тогда это не

совпадение

. Это — урок.

— Я в библиотеку, — сказала я Лиоре и поднялась.

— Передай «библиотекарю», что он миф, — фыркнула она. — И не задерживайся. Если не вернёшься через час — я подожгу прачечную. Хоть какая-то польза.

Северная галерея встречала запахом железа и мокрого камня. Барьер дышал низко, как большой зверь, уставший за день. Луна, застрявшая в витражах, резала пол рублеными лоскутами синего стекла. Там, где утром проходила «фальшивая» нота, нынче было ровно — слишком ровно.

Я встала к парапету так, чтобы плечо не касалось холодного мрамора, и прислушалась. Шёпоты — тихо; браслет — ровно.

Домашняя

нота — здесь, рядом, как тёплая ладонь в темноте.

— Совпадение, — сказал голос слева. Маркус вышел из тени: прямой, вежливый, руки в карманах плаща. Запястье — тонкая кожаная лента с тусклой застёжкой.

— Я — не иду, — ответила я. — Я стою.

— Это важное различие, — усмехнулся он и наклонился к парапету. — Сегодня барьер «тише». Либо кто‑то устал, либо ждёт, пока мы подойдём ближе.

— Либо кто‑то рядом, — сказала я.

— Я как раз об этом, — Маркус свободной рукой вытянул плоскую пластину. Не включил. Просто крутил, как монету. — Совет сегодня весь — в «проверке». Следят за всем, что шевелится. Если хочешь — я уйду.

— Если уйдёте — это будет подозрительно, — честно сказала я. — Оставайтесь. Просто… не играйте моими ушами.

— Я буду играть своими, — мягко ответил он. — А твои — береги.

Он встал на полшага позади, оставив мне край парапета. Я положила ладонь на гладкий камень — «кожа». Дыхание вошло в такт — «молоко». Мысли — «пустая чаша».

Пять

.

Неслышно, как когда тень переставляет ногу, из‑за колонны вышла Сильвия Грей. Не подошла. Встала далеко, будто «случайно» задержалась у окна. Её серебряные волосы в закатном свете стали цветом стали, мантия — цвета холодного дождя. Она смотрела не на нас — на барьер. Но каждый взгляд, который «не на тебя», в таких местах —

на тебя

.

— Добрый вечер, — сказала она не нам, а воздуху, и осталась стоять.

Я перевела внимание на гул барьера. Внутри его было пусто, как в огромной глиняной амфоре. Лишь у правой дуги — знакомая тонкая «трещинка», которую утром мы укладывали. Сейчас она спала. Но не одна: к ней кто‑то

подшил

ещё одну — ровнее, «правильнее». Писарская «нота».

Чужой. Правильный. Опасный.

— Не трогай, — тихо сказал Маркус, не глядя на меня.

— Не трогаю, — ответила я, хотя пальцы чесались: поставить один штрих — и «правильное» сорвётся.

И тут барьер

сам

подал голос: не низкий гул —

шепоток

, похожий на ладонь, которая гладит против шерсти.

Элиана.

Девочка.

Я — твоя.

Слово «девочка» было точным, как игла в вену. Так меня называла мама, когда укладывала волосы в толстую косу. В висках заныло. Пальцы дрогнули.

— Не отвечай, — Маркус стал ближе, чем нужно. — Это не твоё.

— Я знаю, — сквозь зубы.

Потому что «домашняя» нота — тёплая —

отодвинула

чужую. Как если закрыть окно ладонью изнутри.

— Дальше, — раздался третий голос.

Я не вздрогнула — руна в браслете тронула кожу раньше, чем звук успел ударить:

держи дистанцию

. Кайден Арктур вышел из тени арки и остановился в двух шагах. Его мантия ловила последний свет, как тёмная вода ловит брошенное серебро. На секунду показалось, что барьер гудит в такт его шагам.

— Господин ректор, — Грей наклонила голову, не улыбаясь. — Прекрасный вечер для «прогулок». В особенности — студенческих.

— Прекрасный, — согласился он. — Для уроков. Для «прогулок» — нет.

Он поставил ладонь на парапет рядом с моей, не касаясь. Тень от его пальцев

согрела

камень. Домашняя нота откликнулась, как зверёк, узнавший запах.

— Вейр, — ровно. — Чужая «правильная» петелька справа. Не трогай. Слушай. Если услышишь «письмо» — показывай, не хватая.

Я кивнула. В глубине барьера снова шевельнулась

мама

— только голос был слишком гладким. Его шили чернилами. Под ним — железо.

— Они

приманивают

, — прошептала я. — Через «мои» слова.

— Да, — коротко ответил он. — Тем ценнее твоя дистанция.

Маркус смотрел на нас будто издалека. Его лицо стало тише — так бывает у тех, кто привык ждать. Грей застыла — поза скульптуры. Казалось, даже руны у её ног выдерживают стойку «смирно».

— Начнём, — сказал Арктур.

Он не прикасался ко мне — и всё же «держал» меня так, будто ладонь лежала на затылке. Я провела «кожей» — камень под пальцами был сухим, как кость. «Дыхание» — ровно. «Мысль» — пустая чаша блеснула.

Пять

.

В «тишине» всплыло то, что я должна была услышать: не шёпот «мамы» и не правильная писарская нота.

Звук письма

. Как скрежет пера, скользящего слишком ровно по бумаге. Это не чернила —

струна

. Через неё чужая рука тянулась к шву.

— Там, — сказала я и кивнула в правую дугу. — Низко. Как будто… подложили «вырезку» и маскируют.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вижу, — произнёс Арктур. — Не трогать. Маркус?

— Да, ректор, — ответил тот слишком быстро. — Я — не касаюсь барьера.

— Касайтесь своей совести, — холодно сказала Грей. — Если она ещё у вас есть. Вейр, круг.

Она подвинула ногой по полу маленький портативный круг подавления — серебряный, на двоих. Непринятое нарушение: ставить

круг

у барьера без допуска. Я посмотрела на Кайдена.

— Поставьте, — сказал он. — На шов.

— Это нарушение, — Грей скривила губы.

— Это — мой урок, — без эмоций.

Маркус наклонился и аккуратно пододвинул круг. Края были холодные, как внутренняя сторона ножа. Серебро легло на камень и тонко звякнуло. Под ним «правильная» нота дернулась, как волос в зубах.

— Теперь — два касания, — сказал Кайден. — Ваша «домашняя». Не чужая. И — отпустить.

Я положила ладонь рядом с его тенью. Домашняя нота «поднялась» из браслета и

встала

. Как маленький фонарь в туман. Я коснулась «волоса» — отпустила. Еще раз. На втором «правильная» сорвалась — писарская «чистота» дрогнула и ушла. Барьер вздохнул глубже.

И тут

оно

случилось.

Не звук —

картинка

. На мгновение «щель» раскрылась не наружу —

внутрь

и показала то, что хотела, чтобы я увидела: узкий коридор за барьером, белый, как свежий лист. И по нему —

быстро, тихо

— побежала девичья фигурка с рыжей косой. Тот же изгиб плеча, тот же неравный шаг — одна нога чуть короче. Я знала этот шаг: видела вчера на плацу. Девочка с лечебного. Исчезнувшая.

— Нет, — сказал Арктур так, будто отрезал мои пальцы от струны. — Не смотри.

Поздно. Картинка ударила в «кожу», в «дыхание»,

в мысль

. В пустой чаше на секунду появилось

лицо

. Чужое. И очень похожее на… меня.

Шёпоты

внутри

заорали:

Открой.

Пусти.

Твоя.

— Не верь, — домашняя нота ударила в сердце. Я схватилась за неё, как утопающий — за верёвку.

Картинка погасла — не медленно, резко, как если дёрнуть занавес. На место «вырезки» упала пустота. Барьер гудел ровнее, чем минуты назад. Я стояла, держась за край парапета, и поняла, что дрожу.

Маркус не шелохнулся. Только глаза — резче. Грей

улыбнулась

уголком рта. Ей нравятся чужие падения.

— Видели? — спросила она слишком мягко.

— Видел, — ответил Кайден, не глядя на неё. И на полтона тише: — Молодец, Вейр.

Слово «молодец» накрыло дрожь, как тёплая ткань.

— Поздравляю, — произнёс другой голос.

Мы обернулись. Орион Восс стоял между арок, как будто всегда здесь стоял. Лицо — тише тишины; улыбка — вежливая; глаза —

пустые чернильницы

.

— Очень наглядно, — сказал он. — И — очень вовремя. Посмотрите, ректор: студентка

сама

подошла к барьеру,

сама

наложила круг,

сама

вмешалась в шов. В присутствии двоих старших. Запишем: «инициативна, склонна к самостоятельным практикам, требует особого контроля». — Он кивнул в мою сторону. — После третьей пары — ко мне.

— После третьей пары — ко мне, — сказал Арктур. — И — вон, Восс. Вы в «мой» урок пришли без стука.

— Двери были открыты, — ласково отозвался куратор. — Мы же

не звери

, чтобы ломиться.

— Вы — писари, — ректор чуть улыбнулся. — А они ломают сильнее.

Восс склонил голову, будто признавая шутку на свой счёт.

— До встречи, — сказал он мне. — Не забывайте перо.

Он ушёл, как растворился. Грей скользнула за ним; на прощание её взгляд задержался на моём браслете.

Запомнила

. Маркус задержался на полудыхание.

— Ты держалась, — тихо. — Молодец.

— Вы видели… её? — спросила я. Не уверена, кого именно имела в виду — девочку с лечебного или

меня

.

— Я видел то, что хотели, чтобы ты увидела, — ответил он честно. — И — как ты

не поверила

. Это лучше любого отчёта.

Он ушёл, как положено людям, которые привыкли «быть рядом, но не там».

Мы остались вдвоём. Барьер — ровный. Вечер — густой.

— Это

они

установили «вырезку»? — спросила я.

— Они — или те, кто ими прикрывается, — коротко. — Совет не умеет слышать. Поэтому любит

рисовать

. У них прекрасные картинки.

— Я — почти… — слова пропали.

— Но не открыла, — сказал он. — Потому что у тебя есть

дом

.

Это «дом» было не про место. Про ноту. Про ту, что мы вшили сегодня.

— Что дальше? — спросила я.

— Дальше — ты идёшь «к куратору» и

учишься говорить так, чтобы он слышал своё перо

. Не своё

слово

. И — ещё, — он на миг отвёл взгляд, — сегодня ты — не одна в списке.

— Кто?

— Лиора, — ровно. — Её «легкость» им понравилась. Из неё выйдет послушная «ровная». Если мы позволим.

Холод поднялся от ступней по спине.

— Мы — не позволим, — сказала я.

— Мы — попытаемся, — поправил он. — А ты — будешь держать дистанцию и слышать. И — не ходить по чужим карточкам.

— Даже по вашим?

— Даже по моим, — без улыбки. — Я не бумага.

Он развернулся — собирался уходить. И тут браслет

дернул

кожу тонкой болью — так, как не делал никогда. «Домашняя» нота на миг

ослепла

. От барьера потянуло

холодом

— не пустотой,

льдом

.

— Стой, — сказал он мгновенно.

На дальнем конце галереи, за аркой, поднялся «шум» — не звуки. Как если по струне провести

не ногтем — лезвием

. Площадку накрыла тонкая «волна». Моё дыхание сбилось, «молоко» зазвенело. Шёпоты, которых я давила весь день,

проснулись

.

Из‑за арки шагнула фигура — низкая, в серой мантии писаря. В руках —

перо

, но не перо: тонкая металлическая игла с крошечной руной на концe. Эллин Крау. Тот самый, что писал в Большом зале.

— Простите, — сказал он ласково, и взгляд у него был такой, будто он

ничего

не видит. — У меня распоряжение. Ректор — подпишите допуск в барьерную зону. Срочно. На сегодня.

— Нет, — ответил Арктур. — На сегодня — урок окончен.

— Но клеймо уже поставлено, — Эллин повернул иглу так, что на миг меня ослепил

холодный

блеск. — Видите? Вы

уже

согласились.

И — показал.

На камне у наших ног, там, где стоял круг, любая руна должна была

спать

. Но я

увидела

: чужая нота — «правильная», ровная —

вжилась

в камень и тихо пульсировала. Не наша. Не барьерная.

Советская

.

— Вейр, — сказал ректор не голосом — тишиной. —

Домой

.

Домашняя нота «встала». Я положила руку на браслет: «кожа». «Дыхание». «Мысль».

Пять

.

— Здесь

нельзя

ставить печати, — произнесла я вслух. — Камень не держит чужую «чистоту». Он её

выплёвывает

.

— Он держит, когда к нему подшивают чужую

кровь

, — спокойно сказал Эллин. — Смотрите.

Он вывел из рукава ладонь. На внутренней стороне запястья — узкая полоса шрама — почти такая же, как моя клятвенная. В шрам вшита тонкая «буква» — не руна, не нота.

Черта

.

— Писарские печати, — тихо сказал Арктур. — Они не держатся на камне. Они держатся на людях.

— А люди ходят по камню, — мягко улыбнулся Эллин. — Понимаете, ректор?

У меня в груди всё сжалось. Если поставить «черту» в

кого‑то

, то его шаги будут переносить «правильную» ноту везде, где он ходит. Барьер — швы — лестницы. Клеймо, которого «нет».

— Вы — выйдете, — ровно сказал Арктур. — И снимете «черту» до рассвета.

— Я — выйду, — безупречно согласился Эллин. — А вот «сниму» ли — это решит

мой

куратор. А пока — подпись. И студентка Вейр завтра — к нам. На «тонкую настройку». Она ведь так прекрасно слушает.

Домашняя нота —

вспыхнула

. На грани. Я едва удержалась, чтобы не сорваться на «руки». Кайден стоял очень тихо — так тихо, как стоят только перед тем, как ударить.

— Убирайтесь, — сказал он. — Пока я выбрал слова вместо ножей.

Эллин склонил голову. Отступил. Исчез за аркой —

без

звука, как человек, чей шаг не принадлежит ему самому.

Мы стояли молча. Барьер гудел ровно. Но внутри тени, где стоял круг,

жила

чужая «черта».

— Это — будет война? — спросила я. Голос звучал не моим.

— Это — будет музыка, — ответил он. — Но не та, что нравится писарям.

Он посмотрел на мою руку. Я понялa: руна под кожей — «не верь» — светится иначе. Не предупреждением.

Обещанием

.

— Вейр, — он поднял глаза. — Завтра — рассвет. Не галерея. Двор. Придёте

не одна

. Приведёте Лиору.

— Зачем? — выдохнула я.

— Потому что «они» любят «лёгких», — сказал он. — А я — нет.

Домашняя нота

кивнула

. Где‑то далеко ударил колокол — раз, два, три… К закрытию галерей. Мы вышли в коридор. Тень от витражей легла на стены, как складки плаща.

И только у двери в общежитие я заметила: на внутренней стороне браслета, там, где раньше была пустая кожа, появилась едва заметная нота — новая.

Верю себе

.

Я улыбнулась. Маленько. Упрямо.

И подумала: если это война, как он сказал, то я научусь играть так, чтобы у писарей ломались перья. Чтобы их «чистота» фальшивила в наших стенах. Чтобы дом оставался домом — даже когда на него пишут чужими чернилами.

И — да, я всё ещё слышала, как над сводами кто‑то считает вместе со мной:

раз, два, три, четыре, пять…

Глава 10. Бал равноденствия

В Академии вечер всегда наступает чуть раньше, чем в городе. Свет как будто вежливо кланяется витражам и уходит — не споря.

Сегодня — Бал равноденствия. Официально — «торжественный приём с демонстрацией достижений студентов». Неофициально — ночь, когда маски дозволены и слова звучат тише запретов.

Лиора по хозяйски подвинула меня к зеркалу и обернула шнуровку на моём платье так, будто стягивает уздечку у норовистой лошади.

— Дыши, — велела она. — Медленно. До пяти. Раз. Два. Три… Эли, ты великолепна.

Платье было подарком из ниоткуда — вернее, из «архивной» (кажется, у «библиотекаря» есть тайники не только с книгами). Тёмно‑синее, с узкой линией серебряной вышивки по подолу — руны, которые знают только ткань. Спина — почти открыта. На позвоночнике — тонкая цепочка‑якорь: металлическая нота, удерживающая «домой». Я провела пальцем по цепочке и почувствовала, как под кожей отзывается браслет — мягким, узнающим теплом.

Мне восемнадцать. Я повторила это мысленно ровно так же, как повторяю счёт. Не для кого-то, для себя. Чтобы среди чужих правил помнить свои.

— А волосы? — Лиора уже закалывала мою прядь серебристой шпилькой. — Хочешь — распущу. Парни падут штабелями. Даже те, кто предпочитает «перья и отчёты».

— Пусть лучше стоят, — сказала я и улыбнулась. — Сегодня я танцую не ради падений.

— Сегодня ты

живая

, — поправила Лиора. На её запястье под рукавом спрятался тонкий узелок — «домой». Он согрелся, когда она коснулась моей шеи. — И не одна.

Колокол позвал нас вниз. Шёпоты в коридорах сегодня смеялись:

не смотри; смотри; не верь; поверь хоть на один танец

. Я дышала ровно.

Раз, два, три, четыре, пять.

Большой зал сиял, как перевёрнутое небо: сотни подвесных лам сияли холодным огнём, перетекая в зеркала и стеклянные шары под сводами. Столы отодвинули к стенам. Посередине — круг паркета, натёртый до чёрного блеска. Музыка — с балкона: квартет, который умел играть так, что руны на полу тихо пели вторым голосом.

Совет был здесь — в полном сете «серого»: Орион Восс с вежливой улыбкой, которая не касалась глаз; Эллин Крау — писарь с идеальным пером и слишком правильной походкой; ещё двое, бесцветных, как вода — и оттого опасных.

Маркус Хэйл нашёл меня в четыре шага — как находят нужную строку во взятой наугад книге. Плащ сдержанно чёрный, воротник белый, как ранний иней; на запястье — тонкая кожаная лента.

— Совпадение, — сказал он и протянул руку. — Разрешите?

— Разрешаю, — ответила я, потому что это проще, чем объяснять, что

жду другого

.

Он повёл меня в круг. Дирижёр взмахнул смычком — и музыка понеслась негромко, но настойчиво, как ручей, который на самом деле — река.

Маркус танцевал безошибочно. Дистанция — правильная. Ладонь — ровно там, где положено. Пальцы — чуть крепче, чем нужно, когда фигура разворачивала меня на свет. Он наклонился к моему уху:

— Помнишь вчерашнее? На галерее. Это было опасно. И красиво.

— Ты любишь слова, — сказала я. — И опасности, которыми не платишь сам.

— Некорректно, — он улыбнулся беззлобно. — Но звучит. Осторожнее, Вейр. Сегодня в зале — те, кто пишут

чужие

истории.

— Я пишу свою, — ответила я и постаралась не смотреть на арку, где тень была темнее, чем должна.

Музыка перевела нас ближе к центру. Воздух был тёплым от тел и острым от металла. Шёпоты зала звучали как дождь за стеклом. Я чувствовала браслет — ровный, как пульс у спящего зверя. На «три» он уколол кожу — как знак.

Я подняла взгляд — и увидела его.

Кайден Арктур стоял у края круга, как тень от свечи, которая не гаснет. Без мантии — строгий чёрный фрак с закрытым воротом, белый перчатки в руке, не на руках. Волосы стянуты лентой, взгляд — спокойный, но в нём — вся тишина зала. В этой тишине музыка стала яснее.

Маркус отпустил мою ладонь так, будто мы оба знали, что так и будет. Кивнул — мне, ему, залу. Отступил, не дёргаясь, как человек, который не спорит с приливом.

— Мисс Вейр, — сказал ректор, и моё имя прозвучало как команда держать спину. — Разрешите?

Его ладонь легла мне на талию ниже, чем дозволяет этикет, и ровно там, где просит моя кожа. Я не отступила.

Раз, два, три, четыре, пять.

Мы вошли в ритм так легко, будто репетировали — и ведь репетировали: «кожа, дыхание, мысль». Только теперь на месте «кожи» была открытая спина, на месте «дыхания» — музыка, на месте «мысли» — его взгляд.

— Дыши, — сказал он негромко. — В такт. Раз. Два. Три.

Его ладонь на моей талии не давила —

держала

. Большой палец почти касался тонкой цепочки вдоль позвоночника. Там, где цепь цеплялась за кожу, шевельнулась «домашняя» нота. Тепло — как от ладони у огня.

— Это — урок? — шепнула я.

— Это — правильная дистанция, — так же тихо. — А то, что происходит между ними, — музыка.

Мы двигались. Фигура, оборот, скольжение. Зал сужался до круга наших шагов. Его пальцы повели мою ладонь выше — и на мгновение мы оказались ближе, чем нужно. Запах кедра и сухих трав. Краем глаза — серебро его запонок. Тонкая белая линия шрама на запястье — как нота, выжженная кожей.

Музыка сменила рисунок. Он наклонился. Его губы — слишком близко к моему виску. Дыхание коснулось кожи — не огнём,

обещанием

.

— Не смотри на галереи, — сказал он. — Они смотрят на нас.

— Я смотрю на вас, — сказала я честно.

Он улыбнулся — тенью, которую видит только тот, кто стоит близко.

Ладонь соскользнула выше — на открытый край спины, туда, где запрокинутая голова делает кожу тоньше. Тепло его пальцев было почти нестерпимым. Внутри жёгся счёт:

раз, два, три, четыре, пять

— чтобы не сорваться

в другое

.

Музыка на полтона оборвала воздух. Между нами — на одно дыхание — не осталось ничего. Я увидела его губы. Он — мои. Это могло бы быть легко — как шаг. И страшно — как шаг в пустоту.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не сейчас, — сказал он одними губами.

Я кивнула. На «четыре» открылась пустота — не между нами, в зале. Кто-то на балконе провёл пером по стеклу.

Правильная

нота ударила в камень, маски на миг дрогнули, как отражения на воде. В зеркалах мелькнули чужие лица, которые не должны быть здесь. Зал — не заметил. Мы — услышали.

— Видите? — тихий, почти ласковый голос Восса прострочил воздух. Он стоял у края танцующих, как хозяин, который проверяет приборку. — Прекрасная демонстрация устойчивости нестабильных профилей. Продолжайте. Не отвлекайтесь.

— Держи, — сказал ректор.

Он перевёл мою ладонь к себе на грудь — туда, где я почувствовала ту ноту, которую меня просили

не слышать

. Она не пела. Она

молчала

так громко, что чужое «правильное» рассыпалось, как сахар.

Я — дышала. Он — вёл. Музыка вернулась в наш шаг. Всё остальное — исчезло.

— Ты дрожишь, — он не спросил, констатировал. И крепче прижал к талии. Касание — не приличное,

нужное

. В нём было больше защиты, чем нежности. И больше нежности, чем он себе позволял.

— Я живая, — ответила я. — И мне не холодно.

— Хорошо, — сказал он. — Ещё раз.

Мы прошли фигуру и вышли за круг — к колоннам, туда, где от света остаётся только шелест. Он не отпускал моей руки. Я не сопротивлялась. Шум зала стал тоньше — как дождь за портьерой.

У аркады, за тяжёлой шторой, был узкий балкон для музыкантов — сейчас пустой. Он приподнял портьеру кончиками пальцев. Пропустил меня внутрь. Ткань закрылась — и мир остался по ту сторону.

Мы стояли почти вплотную. Ночь снаружи пахла мокрым камнем и прохладой. Капельки конденсата на железной решётке поблёскивали, как бисер.

— Это — неприлично, — сказала я, не отодвигаясь.

— Это — непродуктивно, — поправил он и снял вторую перчатку. — Повернись.

Я послушалась. Холодные кончики его пальцев легли на тонкую цепочку вдоль моего позвоночника — там, где «домой». Он не торопился: снова и снова провёл подушечками по металлу, считывая ноту. Пальцы согрелись.

— Ваша «домашняя» стала увереннее, — сказал он низко. — Правильные перья скользят, не цепляясь.

— Тогда почему кажется, что… — я осеклась. Это «что», кажется, видели даже стены:

что мы стоим слишком близко; что я хочу развернуться и упереться ладонями ему в грудь; что хочу узнать, как звучит его тишина, когда к ней прикасаешься губами

.

— Потому что вы взрослая, — сказал он спокойно. — И честная. Это усложняет.

Он положил ладонь на моё открытое плечо. Большой палец — у ключицы. От этого прикосновения во мне вспыхнуло слишком много жаркого и правильного одновременно. Я прикусила нижнюю губу. Он увидел — и

не

поцеловал.

— Не сейчас, — повторил он. И, как наказание — или спасение, — коснулся костяшкой пальца уголка моих губ. Лёгкий, безобидный жест. Он обжёг лучше поцелуя.

— Почему? — спросила я, хотя знала.

— Потому что вас видят, — он кивнул на щель в портьере: за ней шевельнулась тень. Чья — я знала: у тени были «чернильные» глаза. — Потому что вы здесь —

ученица

, а я —

ректор

. И потому что то, что между нами, заслуживает не

случайного балкончика

.

Я обернулась к нему — на этот раз сама. Носок туфли едва коснулся носка его ботинка. Между нами — половина вздоха.

— Тогда когда? — спросила я тихо.

Он смотрел прямо. И в его взгляде не было ни игры, ни уклончивости.

— Когда вы

попросите

, — сказал он. — И когда

вы

скажете «да».

Слово «да» в его голосе было тёплым. Я зажмурилась на один удар сердца — и услышала, как «домой» под кожей отвечает.

Да

— но не сейчас.

Он отступил на полшага. Воздух снова стал прохладным.

— Вернёмся, — сказал он. — Вы — возьмёте у Восса один танец. С вежливой улыбкой. Он будет рассчитывать на «срыв». Вы — не сорвётесь. А потом — уйдёте к «библиотекарю». Ваша подруга — с вами.

— У «библиотекаря» сегодня пусто? — спросила я.

— Тем интереснее урок, — тенью улыбнулся он.

Мы вышли из-за портьеры как люди, которым нечего скрывать. Музыка снова обняла зал. Восс уже ждал на скромной границе круга — вежливый, ровный, будто перо, положенное на линейку.

— Мисс Вейр, — мягко. — Разрешите честь?

— С удовольствием, — сказала я.

Его рука была тёплой, излишне корректной. Дистанция — выставочная. Танец — как протокол. Но в каждом шаге я слышала «писарскую» ноту:

слишком

ровно,

слишком

чисто. Он пытался вести

не меня

, а

мою ноту

. Я позволяла ровно столько, чтобы это выглядело как вежливость. Но не хватило бы, чтобы стать привычкой.

— Вы быстро учитесь, — отметил Восс, не отводя взгляда. — И хорошо держите себя.

— Меня хорошо учат, — ответила я.

— Кто — «меня»? — его улыбка не дрогнула.

— Академия, — сказала я. — И я сама.

Его перо невидимо чертило по воздуху слова, которые он потом впишет в чужую жизнь. «Послушная. Опасная. Держит дистанцию». Я улыбнулась так, как улыбаются на фотографиях.

— Прекрасно, — сказал он без эмоций. Музыка закончилась. Он отпустил мою руку с той же правильностью, с какой взял. — До скорого. Мы ещё поговорим.

— Когда я

попрошу

, — сказала я и ушла, пока он вежливо не переформулировал мою жизнь.

Лиора вынырнула из толпы — раскрасневшаяся, сияющая. На запястье под рукавом узелок «домой» едва светился: ей сделали комплимент не тем голосом — она выдержала.

— Ты как? — спросила она.

— Живая, — сказала я. — И очень хочу выйти на воздух.

— «Библиотекарь»? — догадалась она.

— Он, — кивнула я.

Мы пересекли зал под гул музыки и шагнули в коридор, где тени были мягче. И только свернув к архивной, я поняла, что в руке всё время держала чужую карточку — плотную, серую. Я не помнила, чтобы брала её со стола.

На карточке — три слова:

«После отбоя. Одна.»

Почерк —

слишком

правильный.

Браслет обжёг кожу тонко и ясно:

не верь

. Под ним — в ответ —

домой

согрелось, как ладонь.

Я улыбнулась и тихо сказала в пустоту:

— Я приду. Но —

к нему

.

В камне что-то отозвалось — сухим, уверенным теплом. Музыка из зала качнулась и вернулась к привычному ритму.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

И я вдруг ясно поняла: в этой Академии есть вещи сильнее Совета, громче шёпотов и опаснее поцелуев на балконе. Это — слово «да», которое ты говоришь сама. И то,

когда

ты его говоришь.

Глава 11. Секретная встреча

После бала коридоры были похожи на ленивую реку: свет витражей стекал по стенам, шёпоты норовили затащить в боковые проходы. В кармане — плотная серая карточка:

«После отбоя. Одна.»

Почерк — слишком правильный, как линейка вместо руки.

Не верь

, — тихо согрелась крошечная руна под кожей.

Домашняя нота в браслете ответила тепло:

домой

.

— Эли, — Лиора догнала меня, сбив дыхание и шпильки. — Это… тебя позвали?

— Карточка — не от него, — сказала я. — Я иду к

нему

. Если спросят — к «библиотекарю».

— Идёшь

не одна

, — возмутилась она по привычке и сама же сглотнула: — Ладно. Я построю «кота» у двери. Если через час не выйдешь — мяукать начнёт на весь этаж.

Я улыбнулась.

— Договорились.

До пяти. Всегда.

Архивная внизу слушает иначе, чем башни: здесь тишина не давит, а держит. Я приложила жетон — дверь вздохнула, как старый альбом, и впустила меня ровно настолько, чтобы я проскользнула боком.

Он стоял у дальнего стола, без мантии — в чёрном, простом, на запястьях голая кожа, белая линия шрама режет тень от лампы, как нота, выжженная огнём. На столе — три чаши (вода, молоко, пустая), рядом — плоская коробка с браслетами и аккуратная кучка пепла: кто‑то недавно сгорел — из плотной серой бумаги.

— Правильно, — сказал он без приветствия. — Карточка — в пепел. Даже если пишу я.

Я положила свою — он едва коснулся пальцами, и бумага вспыхнула бледно‑синим, как под дыханием зимы. Пепел — к пеплу.

— В зале сегодня — «перья», — сказала я. — Они играют чужими людьми, как нотами.

— Они играют

чернилами

, — поправил он. — Ноты — другие. Садись.

Я села на край стола. Он подошёл ближе — достаточно, чтобы почувствовать запах кедра и сухих трав. Внутри — привычный счёт:

раз, два, три, четыре, пять

.

— Сегодня — «шаг второй», — сказал он. — На

чужую черту

. Не в камне — в человеке. Возвращаться — дольше. Ошибка — больнее. Сможешь?

— Да, — сказала я. Голос звучал ровнее, чем я себя чувствовала.

Он развернул мою ладонь вверх. Его пальцы — прохладные — легли на запястье выше браслета, там, где пульс — быстрый. Кожа под его подушечками вспыхнула теплом — живым, как огонь у горлышка кувшина.

— «Кожа», — напомнил он.

Я кивнула, вдыхаю —

раз, два, три

— выдыхаю —

четыре, пять

. Под пальцами чужой «правильной» ноты нет — только моя.

Он перевёл мою ладонь к себе — на грудь, туда, где ткань тонко натянута поверх тишины.

— «Дыхание».

Я слышала — не сердце (оно билось спокойно), а то, что он называл

лучшей тишиной

. Она не была пустой — она удерживала. Чужое «чистое перо» мимо такой тишины скользит, как нож мимо кости.

— «Мысль», — его голос стал ниже. — Смотри на пустую чашу внутри. Там появится «черта». Не хватай.

Шаг — и назад.

И правда — в «пустой чаше» мелькнул чёрный штрих, слишком ровный, чтобы быть моим. Я шагнула — не ногами, слухом — на полтона ближе, как будто наклонилась к чужому уху. Черта попыталась лечь на мою кожу —

мягко, ласково

. Я отступила — в «домой». Домашняя нота приняла меня, как тёплая вода. Чужое — сорвалось.

— Ещё, — коротко.

Вторая «черта» пришла с чужим голосом:

девочка, я твоя

, — молоком по стеклу. Не ко мне — к нему. Я ощутила, как эта «ласка» пытается приклеиться к его тишине, и на миг

захотела

… заслонить его собой. Это было нелепо, как маленький щит против дождя. Но желание — было.

Он услышал. Лёгким движением сложил мою ладонь и положил её себе на шею — на сухожилие под кожей, где нота тишины звучит ближе всего.

— Держи

здесь

, — прошептал он. — И только здесь.

Это было слишком близко. Великолепно близко. Пальцы сами вжались в тёплую сухую кожу, как будто там был ключ от запертой двери. Чужая «черта» шуршнула, как бумага, встречающая огонь — и исчезла.

Я вдохнула слишком глубоко. Он не отстранился. Подушечки его пальцев обвели мой браслет, нашли крошечную «домашнюю» ноту — и едва надавили, как на затылок у ребёнка, чтобы вспомнил, где дом.

— Молодец, — сказал он негромко. — Но остановись на этом.

— Почему? — спросила я и не отняла ладонь.

— Потому что следующий «шаг» — не про магию, — отвечал он так же тихо. — Про

нас

. А сегодня мы учимся.

Слово «нас» разрезало воздух, как серебряная нитка. Я кивнула — медленно.

Раз, два, три, четыре, пять

— и убрала руку.

— Что с восточной стеной? — спросила я, чтобы вернуть себе дыхание. — Вы говорили — завтра.

— Они полезут, — кивнул он. — Не сегодня — слишком очевидно после бала. Завтра — после второй смены. Ты туда не пойдёшь.

— Не пойду, — повторила я. — Но скажите… если там будет больно — вы…

— Я буду, — ровно. — Даже если ты не позовёшь. И — да, Вейр… — он чуть качнул головой. — Ты

просила

сегодня? На балконе.

— Я спросила «когда», — честно. — Это похоже на просьбу?

— Это похоже на

честность

, — сказал он. — Она хуже всяких просьб. Потому что требует ответа.

Мы молчали. Пустая чаша внутри была не пустой — в ней сидело моё сердце и смотрело на меня в упор. Он потянулся к коробке с браслетами, вынул тонкий ремешок и… не протянул. Обошёл меня сзади, остановился на расстоянии дыхания. Кончиками пальцев коснулся цепочки‑якоря вдоль моего позвоночника.

— Разрешите? — спросил он уже формально.

— Да, — сказала я и сама собрала волосы на затылке. Шея обнажилась, кожа стала тоньше, чем мысль.

Его пальцы шли вдоль цепочки — неторопливо, как если он читает ноты по одной. В местах соединений металл холодил; там, где он задерживался, кожа теплилась сильнее. Он остановился у основания шеи, где пульсирует та самая ямочка, которую мастерицы называют «ложбинкой».

— Здесь, — сказал он. — У тех, кто «слышит», это слабое место. Ставлю «узел молчания». Не руна. Нота. Она не даст чужому перу «назвать» тебя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это будет… — я не договорила. Он коснулся большим пальцем моей ложбинки — почти не касаясь, только теплом. Внутри вспыхнуло

слишком

живое. Я зажмурилась и не откинула голову лишь потому, что держала счёт. — Больно?

— Немного. И — недолго.

Он «завязал» узел. Нота легла внутрь, как нитка под кожу. Глаза сами провалились в чёрный бархат — и тут же вынырнули в свет. Я дышала —

раз, два, три, четыре, пять

, — а под его пальцем

жило

: не боль, не сладость —

правда

.

Не назвать. Не записать. Не отдать.

— Готово, — сказал он и убрал руку медленно, как убирают нож из дерева, чтобы не сломать ворс.

Я обернулась. Мы оказались близко — ближе, чем прилично, ближе, чем безопасно. Если протянуть руку — кончик пальца коснётся его губ.

Я протянула. Не коснулась.

Он смотрел прямо, не моргая, как смотрят на огонь в морозную ночь. Тень улыбки тронула угол его рта — та, которой хватает только на одного человека в комнате.

— Не сейчас, — напомнил он. — Но

да

— у тебя уже есть.

— У меня — да, — сказала я. — У вас?

— У меня —

выбор

, — отозвался он ровно. — И Совет, который не любит, когда я им пользуюсь.

Слово «Совет» едва успело остудить воздух, как лампа на стене тонко щёлкнула.

Нота

— чужая, «чистая», писарская — срезала тишину над столом; в щели двери скользнула тень. Дальняя полка сама собой поправила корешки —

предупреждение

.

Он повернулся одним движением — не человеком, клинком. Ладонь лёгким нажимом отправила меня за широкий шкаф‑картотеку — там, где пахнет пылью и кожей переплётов.

— Тише, — одними губами. —

До пяти.

Я дышала в дерево и слышала, как в прихожей тянется чужая вежливость.

— Господин ректор, — голос Эллина был вкрадчив, как мягкий нож. — Прошу прощения за поздний визит. Куратор Восс интересуется состоянием ваших «особых».

— Архивная закрыта, — ответил Кайден ровно. — Вопросы — утром.

— Утро — понятие растяжимое, — мягко сказал Эллин. — А «особые» — тем более. Вы один?

— Я — достаточно, — сказал он. — Для любого разговора.

Пауза. Бумага прошуршала — чьи‑то пальцы гладили конверт. Я слышала, как писарь ставит «черту»

словом

— как если по стеклу провести ногтем:

пригласите; впустите; покажите

. Мой новый узел под ключицей дрогнул — и остался тёплым.

Не назвать. Не отдать.

— До завтра, — наконец сказал Эллин. — Мы же не звери, чтобы ломиться.

Дверь провела по камню ровную линию — ушёл. Лампа выгнула свет и успокоилась.

Я вышла из‑за шкафа, и только тогда заметила, что у меня дрожат пальцы. Он увидел. Взял мои руки — обе — и удержал между своими, как кому‑то выпавший туз. Большие пальцы медленно провели по косточкам — не лаская,

успокаивая

.

— Молодец, — сказал он коротко. — Узел держит.

— Я… почти не дышала, — призналась я.

— И правильно. Наша тишина — не отсутствие воздуха, — он улыбнулся одними глазами. — Это когда ты выбираешь,

чем

дышать.

Мы стояли слишком близко, чтобы это можно было назвать «уроком». И слишком далеко, чтобы назвать то, чего у нас ещё не было.

— Элиана, — впервые за вечер он произнёс моё имя, как обжигающий глоток. — Завтра… они попытаются

позвать

тебя по‑другому. Не карточкой. Не пером. Тобой же. Твоими словами. Твоим «да». Услышишь —

молчи

. Иди — ко мне. Не наверх. Не в галереи.

Сюда.

— Я приду, — сказала я. И добавила — чтобы не осталось недосказанного: —

К вам.

Секунду мы дышали в один такт. Секунду — это много, когда между вами жизнь. Я поднялась на носки так, что кончик башмачка коснулся его ступни, и… не поцеловала. Прижалась лбом к его щеке — на полудыхание. Это был не поцелуй. Это было

да

, которое ещё нельзя произносить.

Он не двинулся. Только кончиками пальцев провёл по той самой цепочке вдоль позвоночника, где «домой» лежит ближе всего к коже, и шепнул:

— Умница.

Мы разошлись, как расходятся у воды — каждый своим берегом. У двери я обернулась:

— Господин ректор… когда я попрошу, —

когда

я попрошу, — это будет… здесь?

— Там, где никто не пишет за нас, — сказал он. — И там, где ты скажешь «да» не потому, что тебя позвали.

Коридор обняла ночная руна. Мир стал тише, но на уровне кожи я уже знала: тишина — тоже слушает. Я дошла до общежития на одном дыхании. За дверью — Лиора с шиньоном в руке, злой «кот» из подушек на пороге и булочка, укушенная с двух сторон.

— Жива? — спросила она.

— Живая, — улыбнулась. — И…

да

. Но не сегодня.

— Это прозвучало, как «Принц у порога просил на танец, но я занята алгеброй», — фыркнула она. — Ладно. Спи. Утро — оно такое.

Я легла. Узел под ключицей пульсировал тёплым, как печь, которую только что растопили. Браслет гладил кость изнутри:

домой

.

И сквозь сон я услышала, как над сводами кто‑то считает вместе со мной — медленно, уверенно, как человек, который умеет ждать:

раз, два, три, четыре, пять…

Глава 12. Первая близость

Утро пахло холодной бумагой и тёплым хлебом. Узел под ключицей пульсировал, как крошечная печь — не обжигая, а напоминая:

не назвать. Не отдать.

Лиора, жуя булочку, строила «кота» из подушек у двери.

— Если тебя позовут — «девочка», «малышка», «хорошая», — проговорила она с набитым ртом, — я

мяукну

так, что сбегутся даже статуи.

— Мяукай в себя, — сказала я и улыбнулась. — А если по‑правде — считай до пяти.

Мы пошли на пары. Шум коридоров был обычным, но внутри у всего — ровность, как у поверхности молока перед бурей.

На артефактологии «перо» ассистента скребло бумагу

слишком

чисто. Я не смотрела — слушала. И услышала: в глубине, там, где «мысль» — пустая чаша, — вспыхнуло

моё

слово. Не чужое —

моё

:

да

. Произнесённое моим же голосом. Сказанное так, как я скажу однажды — и

по своей воле

.

Узел под ключицей согрелся. Браслет уколол кожу:

держи дистанцию

.

Раз, два, три, четыре, пять

.

«Да» скользнуло — и не зацепилось. Будто подошло к двери и не нашло ручки.

Я подняла взгляд — и встретилась глазами с ассистентом. Улыбка — вежливая. Взгляд — пустой. Он запомнил — и я тоже.

После второй пары я свернула туда, где «библиотекарь». Лиора пожала плечами:

— Я у двери. Мяукать — по сигналу.

Архивная вздохнула и впустила. Внутри — как всегда: стол, три чаши (вода, молоко, пустая), кожаные футляры. На дальнем стеллаже — свернутые карты «слуха» Академии: линии, как жилы под кожей. Ректор стоял у окна; свет с витража резал его профиль на свет и тень.

— Они пробовали твоим «да»? — спросил он сразу.

— Да, — сказала я. — И — нет.

Он кивнул — коротко, как врач, который ждёт именно таких слов.

— Восток начнёт падать после второй смены, — сказал он. — Мы не «идём». Мы — держим здесь. Сегодня — не камень. Человек.

— «Шаг второй», — повторила я.

— Да. И ещё — «шаг третий»:

держать меня

, когда удар придёт сюда.

Он подошёл ближе. Я услышала его тишину — ту, которую нельзя слышать, но я слышала. Он протянул ладонь — не касаясь — и нота «домой» откликнулась, как зверёк под кожей.

— Руку, — негромко.

Я вложила ладонь в его. Пальцы — холодные у костяшек, тёплые у подушечек. Пульс — ровный. Он повернул мою руку и положил её себе на грудь — туда, где ткань натянута на дыхание.

— «Кожа», — сказал он.

— «Дыхание», — выдохнула я.

— «Мысль», — вместе.

Мы вошли в ровный счёт.

Он расправил на столе «слуховую» карту востока: три узла, между ними тонкие серебряные нити. Одна — «ровная» не нашей рукой. Писарская.

— Он несёт «черту», — произнёс ректор. — Не в бумаге — в себе. Перенос. Они ставят отметку на человеке и водят его вдоль шва, как нитку по шву рубашки. Камень сам «впитывает». Красиво — и грязно.

— Кто «он»?

— Дозорный восточного двора, — сухо. — Был хорошим человеком, пока его не стали

рисовать

. Мы не вырежем. Мы — расстроим.

Дверь тихо щёлкнула. Вошла Сильвия Грей — ровная, как стрела.

— «Они» уже у ворот, — без приветствия. — Дозорный — на посту. В глазах — стекло. Секунда — и струна порвётся.

— Держите двор, — сказал Арктур. — Без вашего «цынь» не обойдёмся.

— Я не играю, — отрезала Грей. — Я — резонирую.

Она исчезла так же тихо, как пришла.

Ректор вернулся ко мне.

— Когда начнётся — ты держишь меня, — повторил он. — Никакой «героики». Ты —

дом

. Я —

нож

. Поняла?

— Поняла.

Он коснулся узла под моей ключицей — одним пальцем, самым тёплым местом. Нота легла ровнее.

— Не назвать. Не отдать, — напомнил он. — И — да.

Слово «да» прозвучало, как дверь, которая открывается изнутри. Я кивнула. Внутри стало тише.

Колокол отсчитал вторую смену. Свет в окне дрогнул. По полу, как тень птицы, прошла «правильная» нота —

слишком

чистая. Удар пришёл не в стены —

в нас

.

Я ощутила его так, будто кто‑то положил ладони мне на виски и попытался повернуть голову.

Смотри сюда. Скажи «да». Открой.

Не грубо. Ласково. Моим голосом.

Узел под ключицей согрелся. «Домой» ударило в браслет.

— Держи, — сказал он.

Чужая «черта» искала не меня.

Его

. И нашла — там, где у него тишина. Я почувствовала, как эта тишина

вздрогнула

, как сталь, по которой провели ногтем.

— Сейчас, — сказал он и…

опустил

мой локоть — ровно настолько, чтобы моя ладонь легла на его шею, на сухожилие под кожей. — Здесь.

Он встал позади меня, ладонь — у основания моей шеи, над узлом, — и

вложил

мой ритм в свой.

Раз, два, три, четыре, пять.

Чужая «черта» попыталась лечь нам между пальцев, как шёлк. Я «шагнула» — на долю полтона — туда, где она мягче всего. Не хватая. Не принимая. И —

назад

. В «домой». В его тишину.

На столе зазвенела ложка в пустой чаше — без причины. С витража сполз свет. Где‑то далеко Грей ударила по струне воздуха — коротко, как по щеке. Восточная линия на карте дрогнула и… пошла в «нашу» сторону.

Чужая «черта» — сорвалась. Я услышала, как она зашипела — бессильно, как выдыхающийся пар. В эту же секунду

удар

вернулся бумерангом: не нам — ему. Не в тело — в ту самую тишину.

Кайден взял воздух, как человек, которому вдруг стало тесно в ребрах. Рука на моей шее напряглась — всего на миг, но этого хватило, чтобы понять:

больно

.

Я развернулась лицом к нему. Он уже стоял прямо — слишком прямо. Слишком спокойно.

— Сядьте, — сказала я. — Сейчас же.

— Вейр…

— Это не просьба, — отрезала. — Это

урок

.

Он сел на край стола — неохотно, как люди, которые привыкли стоять на ногах во время шторма. Я вынула из кувшина холодную воду и смочила платок — быстро, как учат в лечебном блоке. Расстегнула верхнюю пуговицу у его воротника — пальцы послушались не сразу — и приложила мокрый лён к его шее, где под кожей

поёт

тишина.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

От холодной влаги он не вздрогнул. От моих пальцев — да.

— Дышите, — сказала я и вдруг рассмеялась — очень тихо. — Господин ректор.

— Я дышу, — он тоже улыбнулся — тенью, которую видят только вблизи. — Это вы — дрожите.

— Я — живая, — повторила я и поняла, что больше не хочу ни улыбаться, ни держать дистанцию только потому, что так принято. — И я

попрошу

.

Он притих. Это тишина не про камень. Про выбор.

— Скажите, — произнёс он так, будто от этого зависела целая башня.

—

Поцелуйте меня

, — сказала я.

Слова упали между нами, как нож и как хлеб.

Он ничего не спросил — ни «уверена ли», ни «зачем». Поднялся — медленно, как поднимают трофей из воды, — и взял моё лицо в ладони так, будто держит

живое

. Его большие пальцы легли под ушами, ладони — на скулы, и я впервые поняла, как звучит его тишина

вплотную

.

Он наклонился. Касание было почти не касанием — тёплый контур губ, осторожный, как первая нота после долгой паузы. Я ответила — без искусства, без хитрости, так, как подсказывает тело, которое долго училось

не дышать

.

Поцелуй углубился не сразу —

ровно

настолько, чтобы вкус дыма и трав стал моим, чтобы рука сама нашла его плечо, а другая — край фрака у талии. Его пальцы скользнули к затылку, поймали шпильку — она звякнула о стол и покатилась. Волосы распались тёплой волной — и он

не

зарычал, как зверь, и

не

потянул меня к себе, а только глубже вдохнул мой запах — коротко, как человек, проживающий мгновение.

Я шагнула ближе. Он отступил на полшага — там, где между «да» и «дальше» пролегает

правило

.

— Довольно, — сказал он хрипловато. — На сегодня.

— Я могла бы не остановиться, — честно.

— Я — тоже, — так же честно. — Но

это

— не балкон. Это — мы.

Он провёл тыльной стороной пальцев по моим губам — медленно, как подрезают нитку на шве. Жар отступил до терпимого.

— Вы умница, — произнёс он тихо. — И очень опасная.

— Для кого? — спросила я.

— Для тех, кто пишет чужими чернилами, — ответил он. — И — для меня.

Он снова сел — уже ровнее. Взял карту востока. Линия стала нашей. Где‑то далеко прозвенел колокол — не к тревоге, к созыву.

Дверь распахнулась на ширину ладони — без стука. На пороге — Орион Восс: вежливый, как приглашение в холодную воду.

— Господин ректор, — сказал он, словно мы обсуждаем погоду. — «Падение востока» отменено. Ваша ученица молодец. Совет ждёт вас обоих на

разбор

. Сейчас.

Моё сердце на миг провалилось — не от страха. От злости: они всё слышат, когда им нужно. Узел под ключицей остался тёплым:

не назвать. Не отдать.

Я опустила глаза — на свои пальцы. Они ещё дрожали.

— Мы придём, — ответил ректор. — Когда закончим урок.

— Уроки — важны, — согласился Восс. — Особенно —

правильные

.

Он исчез, как люди, которым привычно закрывать двери чужими руками.

Мы остались на секунду вдвоём. Моя шпилька всё ещё лежала на столе — блестящая, как маленькая руна. Я подняла её и спрятала в карман.

— Это было «да», — напомнила я.

— Это было

наше

«да», — поправил он. — Дальше — мы сами допишем.

Он надел перчатки, не скрыв шрама — белая нота на коже, выжженная чужой ценой. Я подошла ближе и едва коснулась его запястья — там, где кожа теплее.

— Я пойду с вами, — сказала я.

— Я знаю, — ответил он.

Мы вышли в коридор. Мир снова стал громче, чем нужно. Но у меня под ключицей горел тёплый узел, на губах — тишина его поцелуя, а в шаге — счёт, который больше не нужно проговаривать.

Раз, два, три, четыре, пять.

И когда мы повернули к лестнице, где тени становились длиннее, я услышала над сводами привычное: кто‑то считает вместе со мной — медленно, уверенно, как человек, который умеет ждать и

держать

.

Впереди — разбор. И пусть они принесут свои перья и свои «правильные» листы. Я принесу своё «да». И —

нас

.

Глава 13. Метка и зависть

До зала разборов мы шли молча. Каменные ступени были как строки в книге, где уже всё написано — остаётся только дочитать до нужной страницы. Рядом шагал он. Не касался. И всё же в каждом моём шаге звучало его «держи»:

раз, два, три, четыре, пять

.

Узкий коридор перед дверью перекрывали двое «в сером». Их вежливость была как холодная вода: чистая, прозрачная, и от неё сводит зубы.

— Господин ректор, студентка Вейр, — один склонил голову. — Куратор ждёт.

Кайден кивнул и посмотрел на меня так, будто ставит ладонь мне на затылок, чтобы я не забыла, где мой дом.

— Дыши, — одними губами.

Я кивнула:

да

.

Зал разборов был похож на перевёрнутую чашу: звук поднимался к куполу, там становился тоньше, возвращался вниз уже не звуком, а «записью». Приятно для писарей: слова сами ложатся в их чернила.

Орион Восс стоял у длинного стола, как человек, который всю жизнь простоял так. Рядом — Эллин Крау, с двумя перьями на подносе; ещё двое безликих — серые, водой разбавленные. По левую руку — Сильвия Грей, тонкая, как стрела, с той самой непрошибаемой осанкой, от которой шёпоты сами начинают вести себя прилично. На галерее — Маркус: не прячется, но и не выдвигается вперёд; его тонкая кожаная лента на запястье блеснула, как сдержанный намёк.

— Благодарю, что пришли, — Восс улыбнулся, и улыбка вышла вежливой и пустой. — Сядьте.

Мы сели. Между нашими стульями — ширина листа. Эту ширину я чувствовала кожей так остро, как чувствуют тонкую нить на шее.

— Итак, — начал куратор, будто листая готовый протокол. — «Падение востока» не состоялось. Мы считаем это… удачей. Ваша ученица, господин ректор, проявила достойную сдержанность. Но, — он поднял тонкое пальто с невидимыми пуговицами, — перечень нарушений остался: вмешательство в барьерные зоны, индивидуальные занятия без надзора Совета, применение непроверенных техник… — он покосился на мою ключицу так, будто видит сквозь ткань, — …и, вероятно, несанкционированные узлы.

— Вероятно, — повторил Кайден ровно. — Слово, которое любит статистика, когда не хватает фактов.

Сильвия отметила едва заметным кивком: вслушивается, но чью сторону держит — не показывает.

— Факты, — мягко сказал Восс, — как раз любят ясность. Эллин?

Крау шагнул вперёд и поставил передо мной чистый лист. На миг его перья дрогнули от собственной «правильности». Я услышала, как одно из них уже пишет «да», хотя он ещё не опустил руку.

— Нарисуйте, — произнёс Восс, — как вы слышите восточный шов. Здесь. И сейчас.

Я положила пальцы на край стола. Браслет уколол кожу:

держи дистанцию

. Узел под ключицей согрелся:

не назвать

. Я взяла перо — не Эллина. Обычное. Оно было ничем — и из‑за этого безопаснее.

Я провела на бумаге не линию — паузу. Потом две ноты: низкую — гул камня, и тонкую — «чужую». Рядом — крошечную точку «домой». Никаких фигур. Никакой «чистоты».

— Странно, — пробормотал один из серых. — Слишком… неструктурно.

— Так звучит то, что ещё живёт, — произнесла Сильвия. — Не статистика.

Восс не изменился в лице.

— Вчера, — продолжил он, — на балу был эпизод в арке балкона. Проходящие студенты отмечали, что… — он на секунду подбирал слово, увидев, как Сильвия скосила на него глаза, — …что

удушливо

пахло травами и дымом. Редко встречающийся аромат. Мы здесь о работе, господин ректор. Но общественное мнение — не шёпот. Оно любит кричать.

Маркус на галерее не шевельнулся, но в воздухе что‑то коротко лизнуло металл — его тонкая «карта» тронула собственную ноту. Он

знал

.

— К делу, — сказал Кайден. — Вопрос?

— Вопрос, — Восс повернулся ко мне. — Вы находились с ректором наедине в служебном помещении во время бала?

Узел под ключицей стал горячим, как камень под солнцем. «Не назвать». Я слышала собственное «да» — то, что мы вытащили на свет вдвоём. И слышала «перо», которым он хотел переписать моё «да»

под себя

.

— Я находилась наедине со своим учителем, — спокойно сказала я. — На уроке.

— В момент бала? — уточнил он.

— В момент опасности, — поправила. — Когда чужие ноты пытались резать камень.

— И учитель… — он повернул голову на полдюйма, — …прикоснулся к ученице?

— Учитель поставил защитный узел, — вмешалась Сильвия ровно. — В соответствии с регламентом «чёрной нити». Разрешённые точки: ключица, запястье, позвоночник. — Она повернула голову к Воссу так, будто кидает нож. — Если вы забыли, я могу освежить.

В зале стало на полтона холоднее. Куратор улыбнулся почти искренне:

— Благодарю, госпожа Грей. Регламенты — моя страсть.

— Регламенты — моя работа, — отрезала она.

Восс снова посмотрел на меня, но глаза у него стали темнее — в них что‑то перестало рассчитываться.

— Последний вопрос, — сказал он мягко. — Готовы ли вы, мисс Вейр, на период проверки отказаться от «индивидуальных занятий» с ректором и прийти под нашу опеку? Это — безопасность. Ничего личного.

Узел под ключицей холодно поцеловал кожу:

не отдать

. «Домой» в браслете ответило теплом. Я вдохнула и услышала свою чашу «мысли»: пустая — значит,

я не пустая

.

— Нет, — сказала я. — Я готова сотрудничать с Советом. Но «дом» я не отдаю.

— Вы упряма, — Восс кивнул, будто ставя галочку. — Это полезно на войне и вредно в учёбе.

— Мы учимся выживать, — сказал Кайден. — И это — война.

В этот момент перо Эллина тихо царапнуло край стола, и я будто кожей почувствовала: он «назвал» меня. Невидимая «черта» пошла по воздуху, как тонкий холодный дымок, и коснулась… внутренней стороны моего запястья.

Кожа заныла, будто её мазнули льдом. Я опустила взгляд — и увидела: под браслетом — ни буквы, ни руны — тончайшая линия, как от тетрадной клеточки, прилипла к коже.

Писарская «метка»

. Фальшивая. Ненадолго — но достаточно, чтобы она начала «звать».

Отдай. Скажи. Позволь назвать тебя моим словом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вейр, — голос Кайдена разрезал шум, как нож бумагу. Он сказал это так, как кладут ладонь на больное место. — Смотри на меня.

Я посмотрела. И

услышала

его тишину — вплотную, так, как вчера в поцелуе. Всё лишнее высыпалось из головы. «Метку» стало легче отлепить.

— «Кожа», — произнёс он негромко, и кожа под браслетом стала моей.

— «Дыхание» — и «метка» не смогла войти.

— «Мысль» — и в пустой чаше не было места чужим словам.

Я убрала руку со стола. Тонкая ледяная полоска исчезла, как чернила под дождём.

Сильвия видела. Маркус — видел. Восс — понял.

— Разумно, — сказал куратор безразлично. — Тогда так. На время проверки — только занятия по расписанию. «Индивидуальные» — при открытых дверях, в присутствии куратора факультета. — Он повернул голову к Сильвии. — Ваше присутствие — обеспечите?

— Обеспечу, — ответила она.

— И ещё, — Восс прищурил глаза. — Любые «узлы» — под протокол. Записи — у нас.

— Узлы — это ноты, — сухо заметил Кайден. — И записать их так же сложно, как записать дыхание. Но попытайтесь.

— Мы любим вызовы, — улыбнулся Восс. — Сбор окончен.

Он опустил взгляд, словно ставя точку под протоколом, и первым вышел. Эллин — следом; перья его не звучали —

молчали

ровно. Серые растворились. Сильвия задержалась на шаг:

— Не провоцируйте их по мелочам, — сказала она, обращаясь к нам обоим. — По крупному — всё равно не уйдёте.

— Благодарю, — кивнул Кайден.

Сильвия ушла. Зал родил тишину.

Я выдохнула и вдруг поняла, что у меня дрожат пальцы. Не от страха. От злости. И от того, как легко чужие слова пытаются стать твоими.

Он подошёл ближе — ровно на тот шаг, который уже позволяет тепло.

— Покажи, — сказал он.

Я отстегнула браслет — на мгновение — и открыла запястье. Кожа чистая. Тёплая. Чужих «чернил» нет. Он не коснулся — только держал ладонь над моей, как над свечой.

— Метка не держится, — сказал он ровно. — Хорошо.

— Но они смогут снова, — ответила я. — Или другой рукой.

— Смогут, — он не стал утешать. — Поэтому будем держаться

вместе

.

Слово «вместе» прозвучало не как обещание — как план. Я кивнула.

На галерее кто‑то коротко кашлянул. Маркус. Он спрыгнул по узкой лестнице почти бесшумно, приземлился, как кошка.

— Браво, — произнёс он. — Я бы аплодировал, если бы это было прилично. — Его взгляд мелькнул к моему запястью. — Неприятное чувство — когда тебя называют, не спросив имени.

— Вы пришли, чтобы посочувствовать? — спросил Кайден.

— Я пришёл, чтобы предупредить, — Маркус не смутился. — У вас на факультете есть те, кто очень хотят «называть». Не перьями. Слухами.

Стефания Мерет

видела в зеркале балкона больше, чем стоило бы.

Имя звякнуло в воздухе, как ложка о стекло. Стефания — староста второго курса, из рода, где поколения учатся в этих стенах. И глаза у неё всегда холодные, как у тех, кто любит смотреть на других сверху вниз.

— Она держит «зеркало памяти», — продолжил Маркус ровно. — У зеркал — своя память. И свои цены.

— Где она? — спросила я.

— На лестнице к северным галереям, — сказал он. — Ровно там, где любят стоять те, кто не хочет пачкать обувь, но желает, чтобы все видели их чистоту.

— Благодарю, — сказал Кайден. — Мы разберёмся.

— Конечно, — Маркус слегка поклонился. — Мы же не звери, чтобы вмешиваться.

Он ушёл, как приходит человек, которому всё равно есть куда идти. Я подняла взгляд на ректора:

— Я сама, — сказала я. — Это — не ваш удар.

— Это — наш дом, — ответил он. — И когда бьют по нашим стенам, мы не делим, чья часть.

— Я устою, — повторила я. — И вернусь.

Домой.

Он посмотрел долго — так, что моя пустая чаша внутри отозвалась теплом.

— Три шага, — напомнил он. — «Кожа». «Дыхание». «Мысль». И — ничего не обещай. Никому.

— Даже вам? — сорвалось слишком честно.

— Особенно мне, — сказал он так, что хотеть обещать захотелось ещё сильнее. — Иди.

Северная лестница была той самой, на которой удобно стоять и делать вид, что ты ни при чём. Стефания Мерет выглядела, как всегда, безупречно: белый воротник, волосы собраны гладко, как мысль, губы — ровным розовым. В руках — тонкая рама «зеркала памяти»: стекло тусклое, в глубине — снежная крупа неразрешившихся картинок.

— Элиана, — она улыбнулась, как улыбаются тёте, которую не зовут на семейный обед. — Поздравляю. Вы — звезда. Танец с ректором, потом исчезновение на балконе… Знаете, отражения бывают неприлично честными.

— А вы — неприлично предусмотрительными, — сказала я. — Что вы хотите?

Она покрутила зеркальце так, чтобы свет лёг мне на щеки. На миг в глубине стекла мелькнула тень —

наши

силуэты в арке. Расстояния там почти не видно. «Почти» — всё и делает.

— Ничего особенного, — Стефания слегка пожала тонкими плечами. — Я люблю порядок. Вы — его нарушаете. Ректор — тем более. Поэтому мне хочется, чтобы вы… — она одарила меня мягким взглядом, в котором не было ни капли мягкости, — …были разумной. Скажем, сменили «курсач» по артефактологии на другую тему —

мою

. А ещё — перестали получать «особые» допуски. И не лезли туда, где вас не ждут.

— То есть в Академию? — уточнила я. — Или в его кабинет?

Она не изменилась в лице.

— Я умею считать, — сказала она. — И у меня хорошие друзья в Совете. Если я покажу это зеркало Воссу… я думаю, он найдёт подходящее слово для вашего «да». Бумага любит слова. А общество — линч.

Зеркало дрогнуло, как вода. Браслет уколол кожу:

держи дистанцию

. Узел под ключицей согрелся:

не назвать

. Я смотрела ей прямо в глаза и вдруг увидела — не в них, вокруг:

писарская «черта»

лежит на ней тонко, как невидимая пудра. Не перо —

зов

. Она — переносчик, сама того не понимая.

— Стефания, — сказала я тихо. — Снимите с себя чужую пыль. Это не ваше.

Она моргнула — дважды. Зеркало разлилось серебром и снова село.

— Не понимаю, о чём вы, — холодно.

— Понимаете, — сказала я. — На вас их «чернила». Вы ими дышите, когда говорите «порядок». Они через вас пишут то, чем вы гордитесь.

В глазах у неё мелькнула трещина — тонкая, как царапина на бокале. Она быстро закрыла её презрительной улыбкой:

— Это не отменяет того, что вы — нарушительница. И — да, — она наклонила зеркальце, ловя моё отражение в глубине, — ваш ректор вас

поцеловал

.

Слово ударило в живот сладкой болью и гордостью одновременно. Я не отвела взгляд.

— Это моё «да», — произнесла я ровно. — Не ваше. Не их. Вы можете носить это зеркало везде — оно не даст вам моего имени.

Её пальцы на мгновение сжались на раме. Зеркало тихо звякнуло.

— Значит, торг неинтересен, — наконец сказала она. — Жаль.

— Это не торговля, — ответила я. — Это — дом. И если вы позвоните в дверной звонок чужого дома, вам могут открыть. А могут — нет.

Я обошла её так близко, что почувствовала тонкий запах лилий — слишком чистый, «писарский». И спустилась на пролёт ниже. Там повернула и добавила:

— Стефания… убедитесь, что смотрите в своё зеркальце

своими глазами

.

Её шпильки стукнули по камню — она обернулась, но я уже уходила.

К вечеру Академия дышала иначе — как человек, переживший приступ. Восток держался. В столовой пахло супом, сметаной и пылью от книжных полок — туда студенты перетаскивали конспекты, как улей таскает пыльцу.

— Ну? — Лиора ткнулась мне плечом. — Она шипела? Укусила? Ушла варить лилии?

— Она зеркалит, — ответила я. — И может укусить. Но у неё на губах — чужая пудра.

— Уф, — девушка вздохнула. — Значит, умыть. С мылом. — Она посерьёзнела. — Эли… ты сегодня другая.

— Какая? — спросила я.

— Будто тебя назвали по имени

тысячу раз

, а ты выбрала — какое оставить, — сказала Лиора неожиданно точно. — И оно — правильное.

Я улыбнулась и впервые за день почувствовала, как у меня расслабляются плечи.

Маркус сел напротив, опёрся локтем о стол — так, чтобы казаться непринуждённым, и так, чтобы я увидела тонкую пластинку у него в рукаве.

— Прекрасный день, — произнёс он. — Восток не пал, Совет доволен собственной мягкостью, а Стефания — своим отражением. Осталось понять, кто завтра будет падать. Предложения?

— Не играйте, — сказала я. — Сегодня было слишком близко к ножу.

— Я не играю, — он улыбнулся половиной рта. — Я напоминаю: Совет — не только перья. Они любят «моральную статью». И те, кто в неё вписываются, редко остаются при карьере.

— Тогда предупреждайте вовремя, — вмешалась Лиора. — И своим «дозорным ремешком» не помогайте тем, кто любит рисовать.

Маркус чуть заметно вздрогнул — ровно настолько, чтобы понять: попала. Но в голосе остался мёд:

— Мой ремешок — не перо. Он — ножницы. Иногда ими полезно резать чужие нитки. Вовремя.

Он ушёл легче, чем пришёл, оставив после себя ту самую «ровность», от которой начинаешь счётывать до пяти чаще, чем нужно.

Вечером я поднялась на галерею — не ту, где шепчутся об опасностях, другую: там, где видно двор, фонтан и кусочек восточной стены. Камень был тёплым от дня. Браслет на запястье — ровным. Узел под ключицей — тёплым, как слово, которое я сама себе сказала.

— Вейр, — голос возник рядом бесшумно. Он пришёл так, будто всегда здесь был. — Как рука?

— Чиста, — я подняла запястье. — «Чернила» не держатся.

Он взял мою руку — не как врач, не как ректор. Как человек, который умеет держать и не отнимать. Большими пальцами провёл по косточкам — медленно, как читает строку в дневнике, которую нельзя прочесть вслух.

— Хорошо, — сказал он. — И — спасибо.

— За что? — я вскинула бровь.

— За «нет» Воссу, — ответил он. — За то, что не продала наше «да» под их протокол. И — за лестницу, — он позволил себе тень улыбки, — за Стефанию. На чужих зеркалах тоже остаётся пыль.

— Вы знали? — удивилась я.

— Я догадываюсь чаще, чем хочется, — сказал он. — И — ошибаюсь реже, чем хотелось бы.

Мы стояли близко. Далеко, на востоке, страж сменил пост. Его шаг был уже менее «ровным», чем утром. Камень принял на себя чужое — и не сломался.

— Завтра, — произнёс он тихо, — они попробуют другой ход. Не барьер. Людей. Слух. Зависть. Они всегда бьют туда, где тонко. Мы — не будем гнаться. Мы — будем держаться. И — писать сами.

— Чем? — спросила я. — У нас нет их перьев.

— У нас — дыхание, — сказал он. — И слово «да», которое не переписывается.

Он наклонился и коснулся моих волос губами — на секунду, как ставят печать

только для двоих

. Это был не поцелуй. Это было обещание: держать.

— Умница, — шепнул он. — Спи.

— Спать, — повторила я и на мгновение прижалась лбом к его плечу — где ткань пахнет сухими травами и дымом. — А завтра — жить.

— Завтра — жить, — согласился он.

Ночь в Академии всегда длиннее, чем в городе. И всё же она кончается. Перед рассветом я проснулась от тонкого шороха под дверью: чужой конверт, серый, плотный. Я не открыла. Поднесла к узлу под ключицей — бумага пахнула

правильным

холодом и вспыхнула бледно‑синим, сгорая до пепла. На камне осталась тонкая тёплая нота:

домой

.

— Мяууу? — спросила из‑под одеяла Лиора.

— Всё хорошо, — сказала я и улыбнулась. — Нас зовут. Но мы не идём.

— Правильно, — пробормотала она. — Мы спим. А утром — едим.

Я легла обратно. И в дрёме услышала — как когда‑то, как всегда — как кто‑то над сводами считает вместе со мной:

раз, два, три, четыре, пять…

Завтра они принесут новые перья.

Завтра найдётся новая «статья».

Завтра будет новый повод сказать «да» или «нет».

А сегодня — у меня есть «метка», выжженная не чернилами, а кожей:

домой

. И я не отдам её ничьей руке.

Глава 14. Обострение

Утро было прозрачным и холодным, как вода в стакане перед экзаменом. По стенам — свежие листовки:

«КОДЕКС ПОВЕДЕНИЯ СТУДЕНТА. Дистанция с преподавателями — четыре шага. Индивидуальные занятия — при открытых дверях. Узлы — под протокол Совета.»

Чернила тянулись тонкой «правильной» линией, пахли железом и чем‑то аптечным.

Лиора сорвала одну, поднесла к носу, сморщилась:

— Бе. Не чернила — уксус для послушных.

— Они развешивают не кодекс, — сказала я. — Они развешивают

слова

, чтобы нам осталось только в них войти.

Мы пошли на пары. В глазах у некоторых — интерес («ну‑ну, покажи»), у других — аккуратная брезгливость, как у людей, которые не любят, когда на стол падает крошка. Кто‑то в коридоре шепнул «балкон» — и сделал вид, что это о музыке.

Раз, два, три, четыре, пять.

Узел под ключицей был теплым. «Домой» в браслете — ровным, как дыхание у спящего.

Первая пара — этика магии. Впервые за полгода куратор Восс явился лично и сел в тень у окна, где стекло ломало свет на ровные квадраты. На кафедре — высокий аккуратный профессор из иностранных: мадам Тилло, чья улыбка умеет делить аудиторию на правильных и неправильных.

— Тема:

профессиональная дистанция

, — сказала она и мелом вывела на доске слово «доверие». Рядом — «недопустимость». — Доверие — не личное. Дистанция — не оскорбление.

Задержала взгляд на мне, улыбнулась, будто касается спиртом ранки:

— Мисс Вейр, что скажете?

Я поднялась.

Кожа. Дыхание. Мысль.

— Дистанция — это когда тебя не переписывают чужими чернилами, — сказала я. — И когда «да» говорит тот, кто

живёт этим «да»

.

Кто‑то фыркнул. Кто‑то зааплодировал в одну ладонь — на тон выше издёвки. Восс не шевельнулся, только перо у него на колене легло ровнее.

— Прекрасно сформулировано, — мадам наклонила голову. — И всё же… ваши индивидуальные занятия с ректором…

Она оставила фразу в воздухе, как нитку, куда просят положить голову.

Сильвия Грей, стоявшая у двери, заговорила первой:

— Проводятся по распоряжению ректора из‑за нестабильного профиля дара мисс Вейр. В присутствии куратора факультета —

меня

. — Она улыбаться не умела и потому делала всё правильно. — Следующий вопрос будет по теме, мадам?

В аудитории на секунду стало тише. Мадам Тилло сменила мел. Написала:

подтверждение

.

— Кто согласен подписать

декларацию

, — сказала она. — «Об обязательной дистанции.» Добровольно.

Листы прошли по рядам: серая бумага, ровные строки. На обороте — крошечная, почти незаметная «черта». Писарская. Я почувствовала холодок на подушечках пальцев, как если коснуться льда тонким местом.

— Подписываем? — Лиора заглянула мне в лицо. В её глазах котёнок распушил хвост.

— Я сотрудничаю с Советом, — сказала я спокойно. — Но

узлы

— мои. — Развернула лист, положила его перед собой и… вернула пустым. — Принесите форму без «черты». Подпишу.

— Какая ещё «черта»? — кто‑то хихикнул. — Рисунки видит.

Мадам Тилло скользнула взглядом. Восс не поднял глаз.

— Принято, — сказала мадам. — Вопрос снимается. Продолжаем.

«Черта» уколола палец — мелко, обиженно — и погасла. Бумага осталась серой и молчаливой.

В столовой запах сметаны и тушёных яблок мешался с непрошибаемыми шепотами. На длинной лавке у окна, как на сцене, восседала Стефания Мерет. На коленях — «зеркало памяти». Вокруг — её свита: девушки с одинаково ровными проборами и взглядами, как у чайных чашек.

— Элиана, — Стефания улыбнулась лилиями. — Нам всем очень интересно. Зеркала, знаешь ли, помнят больше, чем люди.

— Люди выбирают, что помнить, — ответила я. — Зеркалам до этого далеко.

Она наклонила раму — свет лег на стекло.

Серебро

дрогнуло. На миг в глубине мелькнули две тени — силуэты в арке балкона, расстояние между ними —

полу

вздох. Юркая рука из свиты ахнула с удовольствием.

Узел под ключицей вспыхнул. «Не назвать.»

Я не делала ничего «магического». Просто

подумала

о том, как он держал мои виски тёплыми ладонями, пока я училась

не отдавать

.

Стекло… запотело. Будто кто‑то выдохнул на него изнутри. Отражение распалось на крупу, исчезло.

— Плохое зеркало, — сказала Лиора серьёзно. — Потело. Надо умывать.

Свита прыснула. Стефания дёрнула уголок губ так, будто у неё болит зуб.

— Или, — сказала она холодно, — у кого‑то

слишком быстрые пальцы

.

— Пальцы у меня медленные, — сказала я. — Зато память — своя.

— Пошла в бой толщиной кожи, — прошипела одна из подружек.

— А ты — тонкостью зеркала, — парировала Лиора и вежливо улыбнулась. — Хочешь булочку?

Я видела, как вокруг собирается «правильность», как нелюбимый запах лилий становится гуще — на кожу ложится

чужая пудра

. Но стекло так и не показало ничего «похожего на скандал». Стефания захлопнула рамку слишком резко, и по столешнице пробежала тонкая трещина света.

— Скверно, — сказала она и отодвинулась. — Увидимся на общем.

— Увидимся, — кивнула я.

И только когда мы сели с краю, под смешки и спины, я поймала себя на том, что плечи у меня опущены ниже, чем нужно. Лиора ткнулась лбом в моё плечо:

— Эли, дыши. Мы — не стекло. Мы — упрямые.

Раз, два, три, четыре, пять.

Днём объявили «открытый урок» ректора: в Большом амфитеатре, при двери настежь, при Сильвии Грей и двух «серых». Формально — демонстрация техник стабилизации. Неформально —

проверка

на глазах у всех.

Каменные ряды заполнялись как улей в тёплый час. Кайден Арктур стоял у нижней ступени: в чёрном, без мантии, перчатки — в кармане, руки — открыты. На столе — три чаши (вода, молоко, пустая). Рядом — «слуховая» карта востока.

— Сегодня — не руны, — сказал он без усилителей. Голос лёг по камню, как вода. — Сегодня —

дыхание

. И — слово «нет». — Он поднял взгляд на галереи и спокойно добавил: — А также — слово «да», которое не переписывается чужими руками.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В первом ряду кто‑то усмехнулся. Где‑то выше — Стефания вытянула шею. Ещё выше — Восс сложил руки на колене. Сильвия стояла у двери, как якорь.

— Мисс Вейр, — ректор кивнул мне, будто мы не виделись в этой жизни до этого. — К столу.

Я спустилась. Не оглядываясь.

Кожа. Дыхание. Мысль.

— «Кожа», — сказал он. — Не смотреть на кого‑то. Смотреть —

вовнутрь

. Не задавать вопросов чужим лицам. Только своей коже. Что она чувствует?

Я положила ладонь на воду. Холод отдался тонко, как струнка на шее.

— Мокро. Чисто. — Пауза. — Живое.

— «Дыхание», — он кивнул. — Вдох — счётом. Выдох — счётом. До пяти.

Музыка амфитеатра — шёпоты, улыбки, скрежет камня — отступила на край. Осталась только

мы

и ритм.

Раз, два, три, четыре, пять.

— «Мысль», — сказала я сама. — Пустая чаша — не пустая.

— Хорошо, — произнёс он и на долю секунды задержал взгляд на моей ключице — там, где узел. — Удержание — у тебя.

Я услышала, как с галереи тонко ткнули пером —

правильным

, как линейка. «Черта» скользнула вниз, пытаясь лечь мне на запястье, там, где браслет. Я

не взяла

. Просто позвала «домой» — без рук. Чужое — не зацепилось.

Внизу кто‑то ахнул. Вверху кто‑то тихо выругался. Сильвия не изменилась в лице.

— Достаточно, — сказал Кайден. — Следующий — любой из «серых».

Один из писарей попытался повторить — с тем же пером, но в его руке перо

скрипело

. Камень отвечал ему глухо, как отвечает чужому имени закрытая дверь.

Урок закончился быстрее, чем должен был. Люди расходились, переглядываясь: кто‑то — с уважением, кто‑то — с жадностью. Восс подошёл к столу, задержался.

— Прекрасная демонстрация, — сказал он. — Особенно —

публике

.

— И — особенно ученикам, — спокойно согласился Кайден. — Они — и есть публика.

Их взгляды встретились — ровно на ту секунду, когда клинок касается клинка. Потом Восс кивнул мне:

— До скорого, мисс Вейр. Мы ещё… напишем.

— Только

своё

, — ответила я.

Он улыбнулся, как улыбаются взрослым детям.

Вечером в общежитии пахло мокрыми плащами и мятой. На моей двери кто‑то прилепил ещё одну листовку — красным мелом поверх:

«ЧИСТОТА АКАДЕМИИ — ЧИСТОТА СЛОВ»

. Почерк — школьный, злой. Подпись — «комитет по этике» (студенческий кружок, за которым всегда торчат чужие руки).

Лиора аккуратно сорвала лист и, не глядя, бросила в ведро с водой. Бумага шипнула, как кошка.

— Гадость, — сказала она. — И всё же… — посмотрела на меня исподлобья, — ты держалась так, будто у тебя внутри

камин

. Тепло и упрямо.

— Это — узел, — сказала я. — И — да.

— Это «да» очень идёт к твоим губам, — хмыкнула она, но глаза были серьёзные. — Осторожно. Их «чернила» — тоже любят губы.

Я только кивнула. Внутри тянуло в архивную — туда, где тихо. Но сегодня он сказал: «Открытые двери». Я — слушалась.

Пока не увидела то, что протиснулось под щель моей двери в самую ночь: тонкий обрывок пергамента, старый, пахнущий золой. Почерк — не «правильный». Живой. На нём — три слова:

«Не верь им.»

И подпись, которой я не видела много лет, только на маминых тетрадях:

Арина Нова

.

Мир качнулся. Кожа — холод. Дыхание — рвано. Мысль —

слишком полная

.

— Эли? — Лиора уже рядом. — Что это?

Я держала пергамент, как держат найденный ключ от давно заколоченной двери.

— Мама, — сказала я. — Она училась здесь. И… она знала, что

они

умеют писать чужими руками.

Внизу, у края строки, стояла тонкая засечка. Не «черта».

Подпись ректора

— давняя, строгая, как ровный шов.

Кайден Арктур.

И дата — обожжённая огнём, но читаемая:

двадцать лет назад

.

— Завтра, — выдохнула я, чувствуя, как узел под ключицей согревает изнутри до слёз. — Я спрошу. Не о нас. О

ней

.

— Спросишь, — сказала Лиора. — И — не отдашь.

Я убрала обрывок в карман, рядом со шпилькой, которую он уронил на стол во время поцелуя. Они лежали вместе — металл и бумага. Прошлое и «да».

Раз, два, три, четыре, пять.

Ночь стала тише. Завтра будет громче.

Пусть. Я пойду

к нему

— и не для того, чтобы жить его тишиной. Для того, чтобы услышать её — мамину — правду. И нашу.

Глава 15. Секрет ректора

Рассвет пришёл без красок, как лист, который ещё не тронули чернила. Я лежала, глядя в потолок, и чувствовала под ключицей пульс узла — тёплый, упрямый. В кармане — сложенный вчетверо обрывок пергамента: три слова, маминым почерком —

«Не верь им»

— и строгая подпись внизу, выцветшая, но ровная:

Кайден Арктур

. Двадцать лет назад.

— Эли? — Лиора высунулась из‑под одеяла, зевая котёнком. — У тебя вид «пойду на войну, но сначала чай».

— Сначала — он, — ответила я. — А потом — всё остальное.

— Я с тобой, — автоматически.

— Нет, — я стиснула пальцами пергамент. — Сегодня — я. Если что — «кот» у двери и счёт до пяти.

— Мяу, — буркнула она и прикрыла глаза, но я слышала: не спит, слушает мой шаг.

Академия в ранний час похожа на зверя, который ещё не проснулся, но помнит запах охоты: тени длиннее, чем надо, лестницы тише, чем следует. Башня ректора смотрит на двор, как высохший глаз; на каждом пролёте — витражи, где цвет ещё дремлет. Жетон «домой» тёплый в ладони — руна на нём дышит в такт:

раз, два, три, четыре, пять

.

Секретариат был пуст, как аккуратно закрытая книга. Дверь с медной пластиной —

Ректор Кайден Арктур

— тихо «отозвалась» мне под пальцами: руны на замке вспыхнули и погасли, будто узнали.

— Войдите, — сказал он прежде, чем я постучала.

Внутри пахло сухими травами и дымом — знакомо. Камин не горел, но тепло было — не от огня: от тишины, которая здесь всегда

держит

. Он стоял у стола, без перчаток, писал что‑то на тонкой серой бумаге. На запястье — белая линия шрама, нота, выжженная кожей.

— Доброе утро, Вейр, — ровно. — Вы пришли раньше моего «приходите».

— Потому что «приходите» у меня в кармане, — сказала я и положила на стол пергамент.

Он не тронул сразу. Сначала — посмотрел на меня. Как на ноту, за которой тянется тишина.

— Где нашли?

— Под дверью. Ночью. Запах — зола. Бумага — старая. Почерк — мамин. Подпись — ваша. Дата… — я запнулась. — За двадцать лет до меня.

Он взял бумагу. Кончики пальцев скользнули по краю — осторожно, как касаются ожога. На лице у него не изменилось

ничего

. Но воздух между нами стал плотнее.

— Это копия, — сказал он тихо. — Оригинал — у меня. Давно.

— Тогда расскажите, — сказала я. И поняла, что голос у меня ровный, как шаг у человека, идущего по карнизу. — Не о Совете. О

ней

.

Он молчал секунду — две — столько, сколько надо, чтобы я вспомнила:

дыхание; кожа; мысль

. Потом убрал пергамент в футляр, как кладут карту в чехол, и кивнул:

— Идём.

Я думала, он отведёт меня в архивную, в «наш» стол и три чаши. Вместо этого — в дальний конец кабинета, к книжным стеллажам, где резьба темнее. Он провёл ладонью по панели — руны вспыхнули и расползлись, как вода, уходящая из‑под ног. Открылась узкая дверца — лестница вниз, в полумрак.

— Закрытые покои? — спросила я, и сердце ударило слишком громко.

— Там, где я живу, — произнёс он просто. — Где я

плачу

.

Ступени были крутые, как горло. На каждом пролёте — лампы под матовым стеклом, свет чуть тёплый. Внизу — комнат несколько; самая дальняя — как часовня без алтаря: круглый свод, стены — чёрный камень, в центре — каменный стол. На нём — полоски металла, тонкие, как нити, и широкий кожаный ремень с врезанными знаками. Не руны.

Память

.

Я остановилась на пороге; узел под ключицей априори согрелся:

не назвать

.

— Не бойся, — сказал он. — Здесь боль не для тебя.

— Для вас? — вырвалось. — Каждый день?

— Когда зовёт барьер, — спокойно. — Когда чужие «чернила» цепляются за камень, — чаще.

Он пошёл к стене, где висела доска — не классная, другая: тонкие полосы железа, врезанные в камень; на каждой — едва заметные засечки. Двадцать лет назад. Пятнадцать. Десять. Год. Месяц. Вчера. Метки шли, как нота, которую невидимые руки играют снова и снова. Цена — взятая взаймы у тела.

— «Секрет ректора», — произнесла я. — Это не миф?

— Нет, — он обернулся. — Это смета. — И, тише: — Я —

узел

. Не барьер целиком — никто не выдержит. Я — держу швы, когда их рвут. В меня вшита их тьма. Не тьма как «зло» — тьма как

голод

. У него нет лица. Я — его

кормлю

собой, чтобы он не ел стены и людей.

Слова легли не на слух — на кожу. «Кормлю собой». Белая нота шрама на его запястье вдруг стала

живее

.

— Вы знали мою маму, — сказала я. — Здесь. Тогда.

Он подошёл к каменному столу, открыл низкую полку. Достал тонкую книгу — «журнал», переплетенный кожей. На корешке — старый шрифт:

Запись узлов. Хранитель шва. Том IV

. Он перелистнул быстро — не глазами, руками; страницы прошивали воздух мягким шорохом. Остановился. Повернул ко мне.

Я увидела своё:

Арина Нова

. Ровный, быстрый почерк — похожий на мой, только упрямее. Строк ниже — дата: ровно двадцать лет. И рядом — чужой почерк; ровный, угловатый:

допуск по рекомендации — К.А.

Подпись — резкая, как линия клинка.

— Она не была моей ученицей, — сказал он. — Но слышала лучше многих. Слишком хорошо, как вы. Ей не нравились

их

чернила и «правильная» чистота. В ту осень они проводили «обряд очищения барьера» — формально — профилактика. По сути — попытка запереть живое «в линию». — Он отступил на шаг, как будто слышит то, что видел. — Обряд сорвался. Барьер вздохнул — и хотел

съесть

зал. Я… — он на вдохе задержал слово, — …

связался

. Взял голод на себя. Она — помогла. Сняла с меня то, что я не смог бы сбросить один.

— И осталась? — спросила я слишком быстро.

— Нет, — сказал он, и это «нет» было хуже «да». — Она ушла. Не из трусости. Из понимания. Она знала, что нельзя жить рядом с голодом, если ты любишь

жить

. — Он закрыл книгу, положил на стол ладонь. — Оставила мне записку — ту самую. Не верь им. — Он посмотрел на меня. — Она имела в виду не меня.

Их

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В горле стало сухо. Я хотела спросить, почему на пергаменте

его

подпись — рядом с мамиными словами, но он ответил прежде, чем я придумала формулировку:

— Я подшил её записку в журнал. По регламенту — всё, что касается барьера, должно быть «в деле». Я не имел права держать её «просто так». — Он опустил взгляд. — Иначе мы бы её потеряли.

— Но она всё равно… — я сглотнула, подбирая слова. — Её больше не было в Академии. Её имя исчезло из списков.

— Не исчезло, — произнёс он. — Его

стерли

. Это разное. — И тихо: — Её выдавили мягко и вежливо. Бумагами. Чернилами. Заботой. Она не ушла «от меня». Она ушла «из‑за них». — Пауза. — А я остался. Потому что кто‑то должен был

держать

.

Мир покачнулся, как лодка в тихой бухте. Что‑то у меня внутри — не шёпоты — встало на место, как кость, которую долго боялись вправить.

— Вы… — голос сорвался — я не решила, какой: студенческий, женский, человеческий. — Вы любили её?

Он выдержал взгляд, как держат лезвие — без рукавиц.

— Я любил то, как она

слышит

. Любил её смех. Любил «нет», которое она говорила

своё

. Любил — как любишь огонь, у которого можно согреться и обжечься. — Тише: — И отпустил, потому что иначе сгорела бы не только она.

Слова не резали. Они…

лечили

. Впервые за много лет мне стало не страшно от мысли, что «он» когда‑то был не только «ректор». Это делало его

живым

.

— Почему я? — спросила я. — Почему вы… меня? — Это был не про уроки, не про узлы. Про

мы

.

Он отступил на шаг — как будто чтобы сделать картинку резче.

— Потому что ты —

живая

. И не пустая. Потому что слышишь не лучше всех —

честнее

. Потому что твой дар — не управляется «правильной» сеткой. Он любит воздух и близкую ладонь. — Тень улыбки. — И потому что я, возможно, слишком долго жил с голодом и промолчал не те «да».

Мы стояли напротив — слишком близко для «учитель — студентка», слишком далеко для «остального». Узел под ключицей пульсировал мягко, как печь. На каменном столе лежала книга — тяжёлая, как слово «цена».

— Покажите, — сказала я. — Как вы «кормите» его. Я должна знать, что вы платите не напрасно.

— Нет, — отрезал он сразу. — Ты увидишь, когда придёт день, когда это будет неизбежно. Не раньше.

— Тогда объясните, — упрямо.

Он кивнул — раз, как согласие хирурга: да, разрежем.

— Барьер — не то, что видят на схемах. Это не стена. Это

кожа

Академии. Её чувствительность. Когда писари рисуют свои «чистые» линии, они бреют её до крови и ставят пластырь «порядка». Снаружи красиво. Внутри — инфицируется. — Он положил ладонь на металлические полосы на стене. — Я — шов, который не даёт коже разойтись. Шов всегда некрасив, Вейр. Но без него рана не срастётся.

— И Совет… — я скривилась, почувствовав на языке вкус железа. — Кормит «статистику» моими «да» и «нет».

— Ими удобнее писать отчёты, — спокойно. — Легче, чем знать, что под пальцами живое.

Я подошла ближе — так, чтобы мои пальцы едва коснулись белой линии шрама у него на запястье — не касанием,

теплом

. Он не отпрянул. Рука была тёплой, сухой; под кожей — ровный пульс. Он закрывал глаза, когда его трогают? Нет. Держал мой взгляд, как держат мост, по которому пойдёт тяжёлый груз.

— Это больно? — спросила я глупо.

— Не сейчас, — мягко. — Сейчас —

ясно

. Боль — там, где «они» зовут «правильностью». Там кожа рвётся.

— Позвольте… — я подняла руку — к его шее, к ложбинке, где я вчера чувствовала тишину ближе всего, — …проверить «узел». — Я знала, что прошу не того. Знала — и всё равно.

— Разрешаю, — сказал он так просто, будто я просила мел.

Я положила кончики пальцев на его «тишину» — туда, где кожа тонкая, где гортань «поёт» без звука. Мой «домой» ответил — как зверёк, узнавший запах. Его тишина не была пустой — она

держала

меня, не прикасаясь. От этого удержания в груди стало светло и больно.

— Вы живой, — сказала я. — И это — главное.

— Я человек, — поправил он. — А не «договор».

Мы стояли слишком близко. Я услышала, как у меня шуршит кровь. Как узел под ключицей горячо соглашается:

да

. И всё же… он отстранился первым — на полузвена цепочки. Ровно настолько, чтобы дыхание стало не общим. Ровно настолько, чтобы «правильно».

— Вверх, — сказал он. — Ещё покажу. И — расскажу то, чего не говорю никому.

Мы поднялись в соседнюю комнату — узкую, с длинным столом у окна. На столе — разложенные «слуховые» карты Академии: тонкие линии, узлы, швы. Восток — светлел мягко: Сильвия держала. Север — где галереи — дрожал, как тонкая струна: там дежурил Маркус. Запад — ровно, даже

слишком

.

— Здесь — «их» чернила, — сказал он и коснулся запада. — Они ещё не полезли, но «подрисовали» подписи так, чтобы казалось, что это «мы». Пока — ничего. Завтра — будут «формальности».

Он поднял из‑под карт тонкую кожаную папку, перевязанную шёлковой тесьмой, и протянул мне.

— Досье? — я удивилась: редко он протягивает первым.

— На тебя, — просто. — Не их. Моё. — В голосе не было «власти». Было — «ответственность». — Хочешь знать, почему я держу тебя ближе? Вот — ответы, которые могу дать.

Я развязала тесьму. На первом листе — моя фамилия:

Элиана Вейр

. Ниже — «профиль»:

светлая формула с непредсказуемыми резонансами

. Почерк — не писарский: живой, неидеальный —

его

. Комментарии короткие:

«Слух — честный. Дистанцию держит, если есть где жить. Ложью не управляется. Опасна для «чернил». Полезна для «кожи».

»

На втором листе — мамино:

Арина Нова

. И запись рядом — не в протокол, в тетрадный спонтанный шрифт:

«Смеётся опасно. Любит слово «нет». Уходит вовремя.»

И — датировка. И — подпись в углу:

К. А.

Я зажмурилась, чтобы не расплакаться, и всё равно улыбнулась — ровно, как улыбаются, когда тебе наконец объяснили, что на самом деле ты всегда знала.

— Спасибо, — сказала я.

— Это — не благодеяние, — он положил рядом с папкой короткий металлический жетон — не мой «домой», другой: плоская пластина с глубокой руной, как одинокий колодец. — Это — ключ от «красной комнаты». Архив ритуалов. Ты пойдёшь не одна. Со Сильвией. После полудня. Возьмёте дело «Обряд очищения — №17». Прочтёшь. Спросишь.

Не верь им

— сначала. А потом — и мне. Проверь. И только тогда — да.

Слово «да» было не о нас — о правде. И от этого — ещё важнее.

— Почему вы… — я не закончила: «даёте мне туда доступ».

— Потому что слышать правду, которую прячет твоя собственная история, — больнее, чем держать барьер, — сказал он. — И ты должна решить

сама

, с какой болью жить.

Я взяла жетон. Он был тёплым — как если его только что держали в кулаке. На руне блеснул крошечный огонёк.

— Я пойду, — сказала я. — С куратором. И вернусь — не с легендами.

— Вернёшься —

домой

, — поправил он с той же мягкой упрямостью, с которой перевязывают рану поплотнее.

Мы замолчали. В этой тишине было столько всего, что говорить казалось преступлением. Я шагнула ближе — на тот самый полузвена цепочки. Он не отступил. Я поднялась на носки — не для поцелуя: положила лоб ему на плечо. Его рука легла мне на затылок — тёплая, крепкая, как держат хрупкое. Минуту — две — я слушала его тишину изнутри. Там не было покоя. Было —

решение

.

— Вейр, — сказал он совсем тихо. — Если тебе предложат «правду» о матери взамен на твоё «да» —

не бери

. Даже у меня. Выбирай не зал, где аплодируют, а комнату, где дышат.

— Я помню, — шепнула я. — Кожу. Дыхание. Мысль.

Он улыбнулся. Этой улыбки хватило бы на неделю без света.

Мы поднимались обратно по узкой лестнице, когда меня ударило — не звуком,

запахом

: молоко и железо. Так пахло детство в деревне и кровь на разбитой коленке. Узел под ключицей вспыхнул, как щепка в печи.

— Слышишь? — спросил он мгновенно.

— Да, — выдохнула я. — Она… — Я не успела понять, кого «она». — Там.

Он открыл панель в стене на полпролёта — узкая ниша, как окно в другой воздух. Ни руны, ни ключа — только тёмный камень. Оттуда

шёл

шёпот — очень тонкий, с тем самым р‑катящимся звуком, каким мама произносила моё имя, когда заплетала косу:

Элиа…

Я шагнула — не ногами — слухом. На полтона — туда. И в секунду поняла:

ловушка

. Голос слишком ровный, «правильный», как ситечко в сахарнице; под «мамой» — тонкая игла черты.

— Назад, — сказал он жёстко. — Это не она.

— Но… — во мне рыдало что‑то, кому пятнадцать лет и кто не знает ничего про «чернила».

— Смотри

на меня

. — Его ладонь встала у моей шеи — над узлом. — Дыши. Раз. Два. Три…

Я смотрела. На его глаза — тёмные и тёплые, как лучина в печи. Воздух послушно пошёл по счёту. Узел под кожей —

встал

. Чужое «молоко» стало горчить. В нише судорожно дёрнулось, как мышь в ловушке. Тонкая иголка писарской черты

лопнула

, как мыльный пузырь. Запах молока превратился в запах влажного камня.

— Их новый ход, — произнёс он глухо. — Они теперь шьют «внутрь». Твоими словами. Твоими голосами. — И мягко: —

Не верь им

, Вейр. Даже когда это звучит, как мама.

— Я… — я проглотила слёзы, и они стали горячим чаем внутри. — Не верю. Но хочу узнать правду от вас.

— И узнаешь, — сказал он. — По порядку. Не из мышеловки.

Когда мы вышли из кабинета, Академия уже проснулась: голоса, шаги, звон тарелок из столовой. На досках объявлений — новые листы:

«Открыт доступ к «красной комнате» исследователям‑отличникам»

. Почерк — чужой; подпись —

Сильвия Грей

. Я усмехнулась: опередила наш шаг на полпульса.

— Куратор — с нами? — спросила я.

— Она — с домом, — ответил он. — А значит — иногда со мной.

— А Маркус? — сорвалось.

— Маркус — с собой, — сухо. — Иногда этого достаточно. Иногда — нет.

Мы молча прошли по галерее. У окна, как תמיד, стояли двое «в сером». Один — с листами. Другой — с пером. Оба — вежливые. Не звери. Меня теперь смешила эта формула — как смешит хорошо выученная ложь.

— Господин ректор, — поклонились. — Мисс Вейр. Сегодня днём — общее заседание «по итогам открытого урока». Ваша явка — желательна.

— Явка всегда желательна, — сказал он и положил ладонь мне на локоть — не касаясь,

держась

. — Мы подумаем.

Мы подумали — и пошли в другую сторону.

«Красная комната» была глубже архивной: за массивной дверью — гладкая обработанная кладка; лампы, как янтари. Сильвия ждала у стола — строгая, спина прямая, в руках — перчатки. Рядом — журнал выдачи, рукавицы и печати.

— Прежде чем начнёте, — сказала она, — два правила. Первое:

без копий

. Вынесете в голове — так безопаснее. Второе: если услышите голос —

не отвечайте

. Даже если это голос того, кого вы любили.

— Поняла, — сказала я.

— И ещё, — она посмотрела на жетон в моей руке. — Это — его. Он даёт редко. Не заставляйте меня оправдывать его — перед Советом. Или перед собой.

— Не заставлю, — ответила я честно.

Мы прошли вдоль шкафов. Дело «Обряд очищения — №17» лежало не в глубине, а

сверху

, как чужая книга в твоём доме. Сильвия сняла печать, открыла. Внутри — протоколы, схемы, списки участников. И —

справка

:

«Присутствовала: А. Нова (студентка). Помощь: оказала. Последствия: отсутствие. Рекомендация: исключить по собственному. Куратор: О. Восс».

— Они назвали её «отсутствием», — сказала я. — Как можно назвать человека «отсутствием»?

— Бумага любит пустоты, — сказала Сильвия. — Их легче заполнять.

Я листала медленно. На одном из листов — ровный отчёркнутый шов «после обряда»: линия «чистая», как после ножа. Под ней — сноска:

«Хранитель шва назначен. К. А.»

Дата — та самая. Подпись — та же.

— Он… — у меня дрогнул голос. — Он взял голод

на себя

. Официально. Они сделали вид, что это так и надо.

— Это было не «вид», — сухо сказала Сильвия. — Это

спасло

зал. Но они, да, сделали вид, что цена — «обязательная». И что платить должен тот, кто умеет платить.

На последнем листе — «мнение куратора»: холодный, безличный текст. Орион Восс выводил буквы безупречно:

«Студентка А. Нова проявила склонность к нелояльным решениям, независима в суждениях, подвержена влиянию эмоциональных стимулов. Рекомендовано — удаление по собственному для сохранения порядка.»

Я медленно закрыла дело. Бумага пахла не злобой — пустотой. Как холодная вода умывает лицо — и не снимает грязь.

— Спасибо, — сказала я Сильвии. — Я… теперь — знаю.

— Знать — это не всегда жить легче, — ответила она. — Но это — жить честнее.

Мы вышли из «красной» молча. У двери я поймала её взгляд:

— Он… платит

один

?

— Нет, — сказала она. — Пока мы здесь — нет. — И, после паузы: — Не делайте из вашей любви его щит. Делайте — его

дом

.

Слова обожгли лучше траурной речи. Я кивнула.

Вечером он снова позвал меня — не словом,

тишиной

. Архивная слушала мягче обычного. На столе — три чаши. В пустой — горела маленькая свеча.

— Видела? — спросил он.

— Да, — сказала я. — И не умерла.

— Осталась

живой

, — поправил он. — А это — важно.

Я подошла ближе. Он стоял так, будто я — ответ на вопрос, который он боялся задавать. Я положила ладонь туда, где вчера — на его тишину. Он не вздрогнул. На этот раз тепло пошло

от него

ко мне — спокойное, уверенное.

— Это — не из мышеловки, — сказал он. — Это — моё «да». Без условий.

— Тогда и моё, — ответила я. — Без «если».

Мы не поцеловались. Мы стояли и

дышали

вместе — долго, как будто у нас есть на это весь остаток жизни. И в этот странный, тихий миг мне показалось, что барьер — та самая «кожа» — перестал ныть. Снаружи шёпоты что‑то пытались «назвать». Внутри — не было места для их чернил.

— Завтра будет хуже, — тихо сказал он.

— А сегодня — мы, — сказала я.

Он кивнул. Взял мою руку и провёл её по тонкой цепочке вдоль моего позвоночника — медленно, как читают молитву. Узел под ключицей согрелся. На губах растаяли слова, которые я уже не хотела прятать:

— Я

верю

вам.

— А я — тебе, — ответил он.

Ночь опустилась, как занавес, и всё же не закрыла сцену. На пороге общежития меня ждала Лиора — босая, с котом из подушек и миской булочек.

— Ну? — она впилась взглядом. — Ты — целая?

— Целая, — я улыбнулась. — И с ответами.

— Тогда ешь, — постановила она. — И запоминай: мы не зеркала. Мы — печи. Нас нельзя подписать чужими перьями.

Я смеялась и ела — сметану с яблоками и тёплый хлеб. А потом легла и долго смотрела в потолок, считая:

раз, два, три, четыре, пять

— не чтобы не сорваться, а чтобы успеть

жить

между ударами.

И прежде чем уснуть, я шепнула в темноту — не зовя, просто

говоря

:

— Мама, я тебя слышу. Но живу —

своим

голосом.

В ответ мягко, как шерсть, шевельнулось

домой

. Где‑то очень близко кто‑то снова начал считать вместе со мной — медленно, уверенно, как человек, который привык держать небо на своих плечах и всё равно находит время положить ладонь тебе на затылок:

раз, два, три, четыре, пять…

Глава 16. Разговор в темноте

Ночь легла на Академию плотно, как тёплый плед — и так же обманчиво. Перед полуночью каменные стены делают вдох, а потом замирают — будто весь дом прислушивается, с какой стороны сегодня пойдёт голод. На подоконнике у меня дрогнула свеча и потянулась тонким языком вверх; узел под ключицей ответил тихим жаром, как печь, которую подкладывают на ночь.

— Эли? — Лиора подняла голову, волосы во все стороны. — Что-то слышишь?

— Не звук, — сказала я, сидя на краю кровати. — Запах. Молоко… и железо.

— Фу, — отозвалась она. — «Правильность» идёт. Останешься? Или… — она не закончила, но глаза были ясные.

— Или

к нему

, — ответила я.

— Тогда «кот» у двери и счёт до пяти, — вздохнула она. — Мяукать по расписанию.

Башня ректора в это время похожа на пустую кость — свет в окнах гаснет раньше, чем положено. Жетон «домой» тёплый и уверенный; руна на нём шевельнулась, когда я прикоснулась к медной пластине. Дверь не скрипнула — впустила, как впускают тех, кого узнали.

Он стоял ко мне спиной — у окна, где свет витража вырезал на полу холодные квадраты. Без мантии. В чёрном, как у удавшегося ночного неба. Белая линия шрама на запястье — чёткая, как нота, выжженная огнём. На столе — всего одна лампа, закрытая матовым стеклом.

— Не зажигай, — сказал он, не оборачиваясь. Голос был ровный, но сухой, как у человека, который давно пьёт только воду. — В темноте голод меньше «считает».

Я подошла ближе.

— Я принесу тебе свет, когда попросишь.

Он обернулся. В его глазах ночь была не чёрной — тёплой. И в этой теплоте — усталость, от которой хочется положить ладонь на чьё‑то плечо.

— Сегодня — просить буду я, — сказал он и мягко добавил: — Разреши?

— Всегда, — ответила я слишком быстро.

— Неправильное слово, — отрезал он, но угол рта дрогнул. — Надень это.

Он протянул тонкую тёмную ленту. Повязка. Не плотная — тёплая; пахла кедром, сухими травами и

им

. Я подняла руки, он встал позади и завязал узел на затылке — уверенно, без лишнего прикосновения. Мир стал мягче — контуры расплылись, звуки приблизились, как если плыть в тёмной воде и знать, что берег рядом.

— Для чего? — спросила я, ощущая, как уши «слышат» кожей.

— Чтобы не смотреть туда, куда «они» хотят, — ответил он. — И чтобы

слышать

там, где надо.

Его ладонь легла на моё запястье — выше браслета, где пульс горячий. Большой палец мягко провёл по коже — не лаская,

настраивая

.

— «Кожа», — сказал он.

— «Дыхание», — выдохнула я.

— «Мысль», — вместе.

Мы считали —

раз, два, три, четыре, пять

— и комната подала себя ближе: шорох бумаги, дыхание камина без огня, шёпот лампы в матовом стекле. Чужих «черт» не было — пока.

— Ты хотела спросить, — произнёс он негромко. — Не про «их». Про

меня

.

— Да, — сказала я, и слово было тёплым, как ладонь. — Про договор. Почему — «меня нельзя умилостивить». Почему вы… вы такой.

Тишина стала плотнее. Он снял с меня руку и прошёл — по полу тихо — к дальнему стеллажу. Там, где вчера открывалась панель, руны вспыхнули и растаяли. Мы спустились — я вслепую, он с привычной точностью — в «нижние» комнаты. Там темнота была настоящая — не пустота,

смысл

.

Он поставил меня у каменного стола и остановился так близко, что я чувствовала его тепло.

— Слушай, — сказал он. — Не «верь». Слушай.

Я кивнула. В темноте кивок слышно лучше, чем видно.

— Когда барьер рвётся, у голода нет вкуса, — говорил он спокойно, как рассказывают врачу, где болит. — Ему всё равно, кого есть. Его можно «кормить» тем, что на тебя не жалко. Бумагой. Ложью. Детскими страхами. Но это — ненадолго. Я… — он сделал паузу; в паузе было тяжёлое сердце, — …я подписал с ним цену. Не бумагу. Не руны.

Слово

.

— Какое? — шёпотом.

— Три. — Я слышала, как он подбирает их, как выбирают нож из набора. —

Я не прошу. Я не ухожу. Я не молю.

Он улыбнулся так, что улыбка была тенью. — Голоду нужна уверенность, что ты от него не сбежишь и не выторгуешь себе «полегче».

— Три «не», — я сжала пальцы. — А что он взял?

— То, что делает людей людьми, — ответил он без жалости к себе. — Право на «да» без последствий. Можно сказать «да» — и на тебя лягут чьи‑то «чернила». Право на «нет» без боли — нет его. Право уйти —

никогда

. Я — привязан к этой коже. Она — ко мне.

— Это

зачем

? — сорвалось.

— Чтобы было,

к кому

возвращаться, когда черта уже легла на камень, — сказал он. — Чтобы кто‑то

держал

, даже когда все остальные зовут «правильно». — Он легко коснулся моей щёки тыльной стороной пальцев — не снова,

впервые

. — И чтобы мир на пять шагов вокруг тебя оставался твоим домом, когда зал кричит, что ты — статистика.

Темнота шевельнулась — не от его слов. Сверху, в камне, щёлкнуло — как если в мороз рухнула тонкая корка. Узел под ключицей вспыхнул. «Оно» пришло —

голодный час

.

— Сейчас будет, — сказал он. Голос стал ниже. — Я не буду «просить». Если станет плохо —

держи

. Ладонь — сюда.

Он взял мою руку и положил себе на шею, на ту самую ложбинку, где тишина звучит ближе всего. В этот миг я поняла, что такое «доверие на кончиках пальцев». Его кожа была тёплой, сухой. Там билось не сердце —

решение

.

— Раз, — сказал он. — Два. Три…

Удар пришёл не звуком.

Пустотой

. Как если вырвать из груди страницу — и ровно на её место вдавить лёд. Он не пошатнулся. Но я почувствовала, как под моими пальцами кость стала жёстче, чем должна. Дыхание сбилось —

на миг

. И вернулось — на наш счёт.

Я держала. Не «спасала». Держала — как держат человека, возвращающегося из глубокой воды. Узел под ключицей пел «домой», браслет упрямо задавал ритм. Голод полз вдоль камня, пытаясь найти щель. На секунду он нашёл

меня

: что‑то мягкое, «мамино», —

девочка, я твоя

— коснулось изнутри и попыталось назвать. Повязка на глазах спасла от картинки; узел — от слова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не отвечай, — сказал он, и это было не приказ —

проводник

. — Дыши.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

— Я здесь, — шепнула я. — И я —

не статистика

.

Голод взвыл — без звука. В глубине темноты вспыхнули видения — не картинки,

ощущения

: холодный пол в зале двадцать лет назад; чьи‑то руки, пахнущие смолой; смех женщины, похожий на мой — и слов нет. Я сказала «нет» —

своим

голосом. И оно отстало.

Второй удар пришёл, как рваная нота. Он отдался в его шраме — белая линия под моей ладонью «запела». Я почувствовала боль — не свою, его — горячую и гордую, как железо на огне.

— Возьми у меня чуть‑чуть, — сказал он внезапно. — И отдай камню.

— Как? — дыхание споткнулось.

— Вот так.

Он накрыл мою руку своей — и сделал

узел сопряжения

— короткий, как замок в волосах: три касания, два счёта, один вдох. Боль вошла —

столько

, сколько я могла унести, не порвавшись. Я отдала её вниз — в камень, в тот, который помнит все наши шаги. Камень

принял

, как дом принимает дождь в крыши. Голоду стало нечем «облизывать» наши голоса.

Всё стихло. Не сразу — как шторм, который отходит в море и долго ещё бьёт лбом о берег. Потом — тихо. Узел под ключицей стал тёплым, как печь после долгого огня.

Он снял с меня повязку. Свет лампы показался ярче, чем есть. Он стоял близко. Бледнее обычного — не болезненно,

честно

. Я машинально потянулась платком к его шее — туда, где оставила свою ладонь — и он не отстранился. Ткань коснулась кожи — прохладой; мои пальцы — теплом.

— Вы живы, — сказала я. — Это — главное.

— Я — человек, — повторил он, и улыбка получилась настоящей — тихой. — А не «договор».

Мы молчали столько, сколько нужно, чтобы слова снова стали

наши

. Тогда я взяла воздух — и произнесла то, ради чего пришла в темноту:

— Расскажите до конца. Что ещё забрал голод?

Он задумался секунду. Отступил на шаг — не убегая,

подбирая

слова.

— Имя, — сказал он. — Не то, что на табличке. Настоящее. Его нельзя произнести — даже мне. Если кто‑то назовёт меня его, — он слегка усмехнулся, без веселья, — я стану тем, кого можно

умилостивить

. А «мы» — не должны.

Он коснулся пальцем белой линии шрама. — Время — не всё. Иногда хожу между «теперь» и «тогда» — как по мокрой брусчатке. Если задержусь — ты увидишь во мне того, кто не умеет

слышать

. Это — цена. И ещё… — он замолчал. — Я не могу выйти за пределы стен. Дальше — пусто. Это не метафора. Я пробовал — однажды. Вернулся — не сразу.

— Кто вернул? — я едва дышала.

— Дом, — сказал он просто. — Ты его уже слышишь.

— И всё же… — я поймала его взгляд. — Вы выбрали это.

— Я выбрал

остаться

, — поправил он. — Потому что кто-то должен был держать. Потому что «они» рисуют так, будто мир — белая скатерть. А мир — кожа. Её легко порвать. — Он чуть наклонился ко мне. — А ты? Ты выберешь?

— Я уже выбрала, — ответила я. — Я здесь. С вами. — Я коснулась пальцами его запястья — там, где шрам. — И… — слова сами нашли губы, —

поцелуйте меня

.

Он не спросил «уверена ли». Не сказал «не сейчас». Он положил ладонь мне на щёку и поцеловал — глубже, чем в архивной, медленнее, чем на балконе, честнее, чем любая наша «правильная» реплика. Его рот был тёплым, терпким; мои пальцы сами нашли край чёрной ткани у него на талии, а потом — шёлковую ленту у моей шеи, узел на повязке.

Я шагнула ближе. Он — на полшага назад. Это был танец, в котором больше правил, чем в любой академической фигуре — и больше желания, чем я думала, бывает у людей, которые слишком много держат.

— Довольно, — шепнул он на моих губах. Голос сорвался едва заметно. — На сегодня.

— Вы боитесь меня? — спросила я тихо. — Или себя?

— Я боюсь

голода

, — признал он. — Он не читает регламенты. Он любит «да». А твоё «да» — слишком живое.

— Тогда… — я выпрямилась. — Скажите «нет». И я уйду. Сегодня.

Он закрыл глаза — на вдох, как человек, который собирается перерезать собственную нитку. Открыл — и сказал:

—

Нет

.

Слово не резануло. Легло. Я кивнула —

раз, два, три, четыре, пять

— и сделала шаг назад. Он шагнул вперёд — ровно настолько, чтобы удержать меня за локоть. Не силой.

Памятью

.

— Но завтра, — сказал он странно спокойно, — я отстраню тебя от «индивидуальных». Публично. Жёстко. При Сильвии. При Совете. — Он опустил взгляд. — И ты

возненавидишь

меня. Так будет безопаснее — для тебя.

Сердце уронили на камень. Мне пришлось сделать два счёта, чтобы поднять его.

— Это — приказ Совета? — спросила я.

— Это — мой выбор, — ответил он. — И моя цена. Я… — он задержал слово, — я слишком живой, чтобы позволить им использовать

тебя

как нож.

— А меня — вы спросили? — голос сорвался. — Может, я хочу, чтобы меня использовали

мы

.

Он не отступил. И не приблизился. Просто произнёс:

— Не умней, Вейр. Я умею ждать. У «нас» — длинная дорога. У них — короткие ножи. Я переживу твою ненависть. Я не переживу твою

рану

.

Слёзы подступили неожиданно — не слабые,

чистые

. Я не стала их прятать. Пусть увидит.

— Тогда сделайте, как решили, — сказала я. — А я сделаю, как

я

решу.

— И правильно, — кивнул он. — Потому что я тебя не просил. Я — не прошу.

Мы поднялись наверх. Он довёл меня до двери башни — не касаясь, на шаг позади. У порога остановился.

— Вейр, — позвал он тихо. — В темноте — помни не «меня». Помни

дом

. И — не отвечай голосам, даже если они говорят «доченька».

— Я помню, — сказала я. — Кожа. Дыхание. Мысль.

— Умница, — он почти улыбнулся. — Спи.

Я вышла в коридор. Мир был всё тот же — камень, воздух, тени. Но во мне было что-то изменённое: знание, что за его «тёмной репутацией» стоит не легенда —

смета

. Что он выбрал не власть —

ярмо

. И что завтра он сделает больно

мне

— чтобы не пустить кровь

миру

.

Я не помню, как дошла до комнаты. Лиора дремала, обняв «кота» из подушек. Я осторожно перешагнула, села у окна и смотрела, как светлеет стекло. В кармане — маминый обрывок; в другой — металлическая шпилька, что скатилась со стола в архивной в день моего «да». Они лежали рядом — прошлое и настоящее, бумага и металл.

Когда первый утренний луч тронул подоконник, я услышала — без повязки и подсказок — как кто‑то

считает

со мной: медленно, упрямо, как человек, научивший себя не просить и всё равно умеющий

давать

.

раз, два, три, четыре, пять…

Завтра он оттолкнёт меня. Публично.

Завтра я возненавижу —

как надо

.

А сегодня — у меня есть его «нет», сказанное, чтобы сохранить моё «да». И я обещаю себе: не позволю им написать его чужими чернилами.

Глава 17. Опасность для героини

Проснулась от шёпота стен. Они не звали — предостерегали, тихим скрипом камня по стеклу: не ходи. В комнате было ещё темно, но под потолком уже серело утро; в окне, как тонкая трещина, мерцала линия рассвета над Третьей башней.

Серебряная нить на запястье — тот самый защитный узел, который Арктур завязал ночью, — тёпло отзывалась под кожей. Я подняла руку к лицу и увидела, как в полутьме дрогнул слабый отблеск. Он говорил: «Я здесь», даже если его не было рядом. И всё же пустота от разлуки уже зябко разливалась под рёбрами.

— Мне нужно к Совету, — сказал он перед рассветом, когда уходил. — Они попробуют протащить новое постановление. Держись в стенах общежития. И никому не открывай, даже если это я.

— Даже тебе? — спросила я тихо.

Он на секунду закрыл глаза, едва-едва коснулся пальцами моей щеки, как касаются пламени: боясь обжечь и обжечься.

— Особенно мне, если придут не мои руки.

Сейчас с этой мыслью было и смешно, и страшно. Как отличить? Он — у меня в груди. Но Арктур всегда учил: отличать надо ноту, а не очертания.

Я оделась, натянула привычный тёмный сарафан поверх форменной блузы, поправила браслет-лимитер. Он чуть постукивал по косточке — ровный стук метронома. Ровность — то, что нужно. Ровность и тишина. В коридоре — пусто, и даже шаги глушились коврами. Я уже почти повернула к лестнице, когда под дверью раздался шорох и на ковре возникла узкая полоска бумаги.

Серая карточка.

В груди всё оборвалось. Такие мы получали уже не раз — кто-то из писарей Совета любил эту игру. Я подняла карточку двумя пальцами. На ней было всего одно слово, вытянутое сухим уставным почерком:

«Архив».

Слово ударило куда-то в затылок. Архив — это нижние галереи под библиотекой, где хранятся отпечатки договоров, старые печати и чужие жизни, переведённые в формулы. Туда студентов не пускали. Меня — тем более. Но на обороте карточки, едва заметно, тончайшей чернильной плёнкой, проступало ещё: «Ответ о нём. Сейчас».

О нём.

Я прижала карточку к ладони — прямо поверх серебряного узла — и почувствовала как защитная нить отозвалась раздражённым покалыванием: не ходи. Глупо. Конечно, глупо. И всё же ноги сами нашли путь.

Библиотека была ещё закрыта, но Викар, старший хранитель, никогда не запирал боковую дверь для тех, кто приходил «на рассветную тишину». Я толкнула створку, вдоль рядов книг прошелестело — будто целая роща листьев шевельнулась. Воздух пах мёдом клея, пылью и чем-то железным, свежесорванным — запахом чернил, что «сейчас». В дальнем зале, где потолок уходил в темноту, мне показалось, что мелькнула тень.

— Кто здесь? — позвала я и тут же пожалела. Голос звучал громко, чуждо, рвало покров той самой тишины, которой меня учил ректор.

Ответом стало эхо. И — щелчок. Где-то внизу.

Я нашла подиум у северной стены. На нём — узкая деревянная панель со старой латунной смазью. К ней — никаких замков. Только тонкое углубление для ладони. Серая карточка чуть дрогнула в пальцах, словно сама попросилась внутрь, и — прежде чем я успела придумать, почему это плохая идея — поверхность панельки прогнулась. Пол ушёл вниз, ступени открылись, как раскрывшийся веер.

— Не ходи, — сказала я себе. И ступила первой.

Спуск был крутым, как глоток. Камень отдавал в подошвы, влажный, на ощупь живой. Внизу пахло холодом и ветким жиром свечей. Тишина здесь была иной — вязкой, как чернила в стакане. И в этой тишине слышалось тихое «тук-тук», вторящее моему браслету.

Я думала о его словах — «особенно мне, если придут не мои руки». И всё равно шла.

Архив встретил меня узким коридором и дверью, обитой железом. На двери — простая фраза «Вход воспрещён». Я коснулась пальцами створки. Она подалась. Открылась бесшумно, как открывается закрытая глазница.

Внутри — круг. Тот самый, с которого всё начиналось и на котором мы уже стояли. Но этот — старше, глубже, прорезан прямо в камне. Внутри — четыре калёных чаши, как ветви креста, и амфора с чем-то густым и темно-фиолетовым. Я сделала шаг и поняла, что поздно — узор под ногами вспыхнул серым, сперва лениво, потом жадно. И — щёлк! — запястье охватила холодная петля. Рукав сам собой сполз, браслет-лимитер затянулся, будто его взяли в чужие пальцы.

— Доброе утро, ученица, — сказал из темноты ровный голос. — Простите за прямоту.

Я повернулась. На границе света — двое. Один — в сером, без значков, с руками, испачканными чернилами по самые запястья. Второй — в привычной черной мантии преподавателя. Профессор Грей.

— Не дергайся, — улыбнулась Грей, и улыбка её была безупречна. — Это не больно. Пока.

— Это не ваш кабинет, — сказала я неожиданно спокойно. — И не ваш круг, профессор.

— Сегодня — наш, — проговорил тот, чернильный, и шагнул ближе. На его лице не было ни возраста, ни оттенка человеческого. Просто — лицо, собранное из линий. — Совет поручил провести подтверждение. Ваша нота нестабильна. Вас необходимо настроить.

— Ваша «настройка» — это переписывание, — выдохнула я. — Вы принесёте сюда «правильную ноту» и зальёте меня, как книгу.

— Какая неприятная метафора, — вздохнула Грей. — Но точная. Всё будет корректно, Элиана. Мы лишь достанем… одно признание. И одну правду. Вы хотите её сами.

Слово «правду» она произнесла так, что во мне всё дрогнуло. Потому что правда — действительно нужна. О нём. О его проклятии, о той тёмной клятве, о которой шепчутся стены.

— Ваша «правда» — удобная, — сказала я. — Для вас.

Чернильный сжал пальцами край моей серёжки — тоненькое серебряное колечко, которое мне не хотелось снимать никогда, — как будто проверяя. Я отдёрнула лицо.

— Без истерик, — произнёс он нейтрально. — Мы — писари. Мы перепроверяем тексты. Вас — перепроверим тоже. Лягушку варят медленно, вы слышали? И вас — медленно. И — тихо. Вы даже спасибо скажете, когда всё закончится.

Он вернулся в тень. Круг ожил под ногами. Холодная петля на запястье перетянулась вглубь, словно браслет пустил корни в кость. Я почти услышала, как браслетный метроном сбился и стал чужим: тук—тук—тук. Между ударами — пауза, в которую вкатывалась «правильная нота», пустая, как молчание больницы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Грей смотрела на меня без всякого злорадства. И от этого было хуже.

— Вы талантливая девочка, — сказала она почти ласково. — Сохраните себя. Согласитесь теперь — и мы не перейдём пороги. Нам ведь не нужна ваша личная чужая тьма. Нам нужен он.

В этот момент у меня судорожно дрогнули пальцы. Серебряный узел на запястье — «его» — едва заметно пульсировал. Слабый, но свой. Как далёкий шаг в пустом коридоре.

— Вы не достанете его через меня, — прошептала я. — Никогда.

— Почему же, — мягко удивилась Грей. — Вы — его якорь, Элиана. Он сделал выбор за вас обеих. А якорь всегда тянут вниз.

«Не ходи», — шептали стены. Поздно. Я стояла в круге. На губах было железо. На языке — горечь чернил.

Чернильный поднял амфору. Круг вздохнул, как грудь. «Правильная нота» пошла по канавкам, заполняя выемки. В груди у меня стало тесно, как в мешке. Я закрыла глаза. Считать. Как учил Арктур: счёт не числами — вдохами. Раз-два-три — в ухо, выдох — в ладонь. Вдох — в узел. Выдох — наружу.

— Не закрывайся, — приказал голос. — Иначе будет больнее.

Я открыла. В глаза ударил серый свет. В нём тонули линии — как будто кто-то резал ножом по стеклу. Эти линии пытались нащупать меня, как каркас. И — вставить на место.

«Ты — пустая». «Ты — опасная». «Ты — удобная бумага».

— Нет, — сказала я. И услышала свой голос тихо и отчётливо — так, как его любил слышать он. Не крик — ноту.

Пауза в круге сбилась. Чернильный прищурился. Он ожидал сопротивления — но не этого. Не тишины. Он привык ломать шум, но тишину не любят ни чернила, ни некоторые люди.

— Увеличь частоту, — бросила Грей, и полоска железа у меня на запястье затрещала от слишком быстрого «тук-тук-тук». Мир зашёл волнами. Ноги подломились бы, если б не круг — он держал, как корсет.

Я увидела перед собой то, что держала ночами — его руки. Сухие, сильные, спокойные. Руке не надо много, чтобы быть твоей. Одного касания. Он касался так, будто оставлял на коже букву. Я не знала, какую. И решила, что это — моя буква. Моя нота.

— Элиана, — сказала Грей вдруг сухо. — Посмотри на меня. Скажи мне: Арктур связан с клятвой Тьмы?

Меня дёрнуло. Слова сами попросились наружу — чужим движением, чужим голосом. Но в ту же секунду серебряный узел на запястье вспыхнул — еле-еле — и пустил по коже крохотную искру. Она обожгла, как холод.

— Нет, — сказала я. И впервые в жизни это «нет» было не отказом, а оружием.

Чернильный по-настоящему удивился. Его лицо на мгновение стало человеческим: в нём что-то дрогнуло, в глазах — щель, куда просочилась злость.

— Хватит церемоний, — бросил он. — Переходим к вытяжке.

Края чаш поднялись, как лепестки. Из них поползли нити — чернильные, блестящие. Они потянулись ко мне, к вискам, к горлу. Я сделал вдох — и на этот раз вдохнула не воздух, а туман. Горло обожгло. Мир стал чёрно-серым, как недописанная гравюра.

— Смотри: вот твоя мать, — сказал голос, и где-то рядом засмеялась девушка — так, как мама смеялась, когда мы мешали тесто. — Ты уронила миску. Он зашёл и сказал… Кто «он»?

— Нет, — прошептала я, и это уже было не «нет» им — себе. Своей слабости, своему желанию услышать ласковый голос из детства. «Нет» — это была дверь.

Я схватилась за узел на запястье. Если нельзя позвать его — позову то, чему он научил. Тишина — как лук. Стрела — как нота. Выстрел — как выбор.

Я услышала, как где-то очень далеко он произносит моё имя. Или мне только показалось. Но этого было достаточно. Я перехватила одну из чернильных нитей — воображением, памятью, всем, что у меня было — и резко потянула, как тетиву. Нить дрогнула, засвистела. Круг отозвался треском, как лёд по весне.

— Что она делает? — голос Грей впервые потерял ровность.

— Перехватывает, — сквозь зубы сказал писарь. — Невозможно. С её распределением — невозможно.

— Всё возможно, — сказала я им спокойно, сама удивившись спокойствию. А вслух — шёпотом — повторила его счёт: раз-два-три… и резанула нить на «три».

Она лопнула — не как стекло, не как струна — как жила. На меня хлынуло — солёное, горячее. Я пошатнулась. Боль — как белый звук — заполнила уши. Но в этой боли прозвучало главное: круг потерял форму. Я ощутила шов — тот самый, который мы с Арктуром настраивали на стене, только здесь шов был в самом заклинании. Я отыскала его пальцами — там, где чернила были положены неуверенно — и потянула.

Камень взвыл.

Писарь вскрикнул. Грей отступила, тонкая, как тень, но слишком поздно: круг разошёлся — не весь, нет, но по краю, где держала меня холодная петля, возникла трещина. Я вырвала руку. Браслет рассёк кожу — горячо — кровь пошла тонкой струйкой, упала на камень.

Кровь зашипела. «Правильная нота» отпрянула. На миг — один-единственный — в круге стало пусто. И в эту пустоту я сказала:

— Я — не бумага.

Амфора в руках писаря дрогнула. Он швырнул её оземь. Чернила выплеснулись — как тень, но жидкая, живая. Они побежали по полу, как стая крыс, и рванулись ко мне. Я отпрыгнула — насколько позволяли уцелевшие линии. Серебряный узел на запястье вспыхнул ещё раз — ярче, на миг — и я поняла: он меня «нашёл». Значит, он идёт.

— Заканчиваем, — процедил писарь. — Перенос.

Он щёлкнул пальцами. В воздухе за моей спиной раскрылось зеркало — не стеклянное, чернильное. Из него пахнуло рекой — холодной, черной, как ночь. В отражении я увидела не себя — пустоту. И в этой пустоте — ту самую игольную точку, через которую можно протянуть нитку. Они хотели увезти меня, как букву с корешка, в их Сторожевой скрипторий. Вне стен Академии. Вне его руки.

— Нет! — крикнула Грей. — Если мы разорвём… Арктур почувствует!

— Он уже чувствует, — ответил писарь и улыбнулся. — Пусть бежит.

Он шагнул вперёд, раскрывая ладонь ко мне. На коже у него была выжжена маленькая печать — круг с точкой. Такой же, как в книге, куда записывают имена. Такой же, какой они хотели поставить на мне.

И в этот миг за стеной что-то рванулось. Вдалеке, где-то сверху, зазвенели стекла, как целая люстра, сорвавшаяся с потолка. По своду пробежала трещина. В воздухе стало пахнуть грозой.

Он шёл.

Писарь рванул меня за запястье — не физически, иначе я бы вывернулась, — нотой. Я почувствовала, как меня вытягивают, как сосуд — из бутылки. Я уцепилась за шов заклинания обеими руками — памятью и волей — и упёрлась ногами в собственный страх. «Нет» — сказала я снова, и на этот раз «нет» стало ступенью. Я шагнула. Не в зеркало — в сторону. В собственную ноту.

Чернила взвились. Мир поплыл. Раз — и меня как будто провалило внутрь самой себя, на дно. Там было темно — но это была моя темнота, не их. Там не было ни чужих голосов, ни правильной ноты. Там была только я — и тонкая серебряная нитка, которая тянулась вверх, как паутинка, блестящая в солнечном луче.

— Элиана, — сказал сверху голос. Не слышно — чувствительно. Сердцем.

— Здесь, — ответила я.

Мир дернулся. Писарь зашипел: он тоже меня «нащупал». Две руки тянули меня — его и его — в разные стороны. Сердце превратилось в узел. Я не знала, какой распустится первым.

— Отпустите, — сказала Грей неожиданно жёстко. — Это слишком близко к барьеру. Если Арктур прорвёт…

— Пусть прорывает, — прошептал писарь, и из его голоса исчезла любезность. — Мы давно ждём, когда он выйдет за линию.

Он дёрнул — так резко, что серебряная нить на запястье треснула. Я закричала — не от боли, от пустоты, которая укусила кожу там, где была связь. И — в следующую секунду — упала. Не на камень. В собственную тень, которая потянула меня по чернильной воде, как по реке. От стены к стене, через темноту — туда, где у писарей свой берег.

Последнее, что я увидела, был отколотый кусочек моего браслета — тонкая дуга серебра, которую волной отшвырнуло к порогу. Он блеснул — совсем немного — как осколок луны. И в тот же миг дверь архива ударило с такой силой, что петли завыли. В камне, прямо над кругом, вздулись жилы. В порог ударил свет. Не белый — стальной.

— Поздно, — сказал писарь почти ласково. — Придёшь — но уже туда.

И — тьма сомкнулась.

…Позже старший хранитель Викар, дрожа руками, расскажет, как в библиотеку ворвался ректор, как камень под его шагами темнел, как книги сами распахивали переплёты, угадывая имя, которое он искал. Расскажет, как он нашёл на пороге архива тонкий серебряный осколок и поднял — очень осторожно, двумя пальцами, будто там была не вещь, а птичий птенец. И как на лице у него в этот момент не было ничего — ни ярости, ни страха — только тишина. Тишина, от которой стены начали шептать громче, чем когда-либо.

Викар этого не поймёт. А я — пойму потом.

Тишина — это не пустота. Это лук, натянутый до самого предела.

Глава 18. Ректор спасает её ценой себя

Когда камень под ногами отдал стальной дрожью, Викар вздрогнул и зажал рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Ректор стоял посреди Архива, там, где ещё минуту назад сверкал круг писарей, и смотрел на тонкий серебряный осколок у порога — осколок браслета. Он поднял его двумя пальцами. Металл был тёплым, как будто в нём ещё оставался её пульс.

— Где? — спросил он у камня — и стены ответили. Тихо, как скрип пером по бумаге: «Скрипторий».

Викар осторожно выдохнул:

— Господин ректор… туда нельзя. По Уложению о Непрохождении…

— По Уложению, — произнёс Арктур ровно, — нельзя терять студентов в стенах Академии.

Он спрятал осколок в ладони, и в эту секунду ладонь, казалось, стала тёмнее, как если бы слепок металла уходил под кожу. Он поднял взгляд — в нём не было ни ярости, ни облегчения, только тишина, натянутая до предела.

— Подними тревогу, Викар. Закрой библиотеку. Никого внутрь. Если придут с печатями Совета, скажи: я беру на себя личную ответственность.

— А Совет?

— Совет увидит.

Три двери, два пролёта винтовых ступеней — и ректор был уже в своей башне. В кабинете пахло холодом и железом. Он подошёл к стене, где за книгами пряталась узкая ниша — не тайник, нет, просто место, куда никто не смотрит. Сдвинул корешок безымянного тома, нажал на невидимую пружину — и из камня выехал плоский ларец.

В ларце лежало два предмета. Один — старый, почерневший от времени «ключ» — тонкий шип с насечками, похожий на гусиное перо, только сделанный из стали. Второй — круглая печать ректора, гладкая с лицевой стороны и выжженная изнутри узором Уложения.

Арктур положил печать на стол, ключ — в левую ладонь. В правой — всё ещё лежал серебряный осколок её браслета. Он накрыл осколок печатью, как чашей, и медленно, очень медленно повернул. В воздухе застонали стены, словно кто-то потянул их за жилы.

На пороге возник Восс. Тихо, без стука, как всегда — как буква, которая уже была на странице, прежде чем ты это понял.

— Арктур, — сказал он почти ласково. — Положи печать. И ключ — тоже. Ты знаешь, что вход в Сторожевой скрипторий запрещён даже тебе.

— Даже мне, — согласился ректор. — Особенно мне.

— Тогда будь умнее. Мы найдём девочку сами. Не порти себе остаток карьеры.

Ректор поднял глаза.

— Вы хотите не девочку, — сказал он. — Вы хотите меня.

— Какая грубая формулировка, — усмехнулся Восс. — Нам нужно признание. Понимаешь? Не драматургия, а текст. Согласованная, правильная нота. И лучше, чтобы она прозвучала из её уст.

— Тогда слушайте из моих. — Арктур взял печать двумя пальцами. — С этой минуты действую не как ректор. Снимаю с себя полномочия на срок, достаточный, чтобы вернуть ученицу.

Восс перестал улыбаться.

— Ты не можешь…

— Могу. Параграф пятый, «О Стене и Личной Опеке». — Он положил печать на камень и ударил по ней стальным ключом. Печать треснула, как лёд, прошла трещиной, и на миг по комнате разлился запах мокрой бумаги и грозы. — Теперь мне нечего терять из власти. Осталось — имя.

— Ты не пройдёшь, — произнесла из тени Грей. Она стояла за спиной Восса, тонкая, как строчка. — Скрипторий не пускает живых без платы.

— Плата у меня есть, — сказал Арктур, сжимая в ладони осколок. — И имя — тоже.

— Не делай этого, — тихо проговорила Грей. — Там тебя ждут не мы. Там — те, кого мы почти не контролируем.

— О тем, кто за вами, вы вспомнили поздно, — ответил он. — Уберитеcь с моего порога.

Восс не ушёл. Он стоял, оценивая, прикидывая — как писарь при счёте строк.

— Ты умрёшь там, — наконец сказал он. — И даже если вернёшься, умрёт твоя репутация. Я позабочусь.

— Позаботьтесь лучше о своих писарях. — Арктур провёл стальным пером по воздуху, как по пергаменту. Линия, которую он оставлял, была не чёрной — стальной. На миг она зависла, затем врезалась в пространство и разошлась молниевым швом. Вздулась, выгнулась — и расколола воздух над столом. За трещиной зашуршало — как если бы в дом ворвался дождь из букв.

Восс отступил.

— Свидетели будут, — бросил он сквозь зубы. — И протокол тоже.

— Будьте здоровы, — сказал Арктур, шагнул — и исчез в щели.

Чернила пахнут болотом и железом. Скрипторий расправлялся над ним, как над чужой меткой: бесцветные коридоры из плотной тьмы, ряды стеллажей не с книгами — с именами, выжженными на тонких пластинах. Между стеллажами текла вязкая серо-чёрная вода, и на её поверхности всплывали и тонули слова, как рыбы: «подтвердить», «изъять», «переписать».

Стальной свет, который Арктур принёс с собой, не освещал — прорезал. В месте, где он косился с чернильной тьмой, по воздуху пробегали белые трещины, и тьма шипела, как опалённая кожа.

Он шёл быстро. Слышал её — не голос, ноту. Не крик, а дыхание, сбитое, как у человека, бегущего в кошмаре. Серебряный осколок в ладони был теперь не просто металлом, а стрелкой. Он тянул — туда, где ад вокруг становился гуще.

Первым его встретил страж без лица — шрифт, собранный в человеческий силуэт. Пальцы у него были тонкие, как ножи для переплётов.

— Назови имя, — потребовал он, и воздух вокруг уплотнился. — И цель входа.

— Каиден Арктур, — сказал ректор. И ощутил, как само произнесение имени уводит тепло из груди. — Цель: возврат буквы. Ученица Элиана.

— Имя ученицы… — протянул страж, и Арктур понял цену вопроса: назвать её — значит вписать в их книгу, закрепить закладкой. Он улыбнулся одними уголками губ.

— Вы её уже знаете.

Страж шевельнулся, вытянулся, как строка.

— Цена прохода. Имя за имя. Печать за печать.

Арктур протянул левую ладонь. На коже — две старые линии: одна — от ректорской печати, другая — тонкая, как волос, от узла, который он завязал на ней ночью.

— Возьмите мою печать. И моё право.

— Право само по себе ничего не стоит, — сказал страж. — Мы покупаем не должности. Мы покупаем страх.

Ректор помолчал.

— Тогда — моё имя, — произнёс он снова, в голос. — Полностью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он сказал — и тьма на мгновение отшатнулась, словно там, на самом дне, кто-то прислушивался к редкому человеческому безрассудству. Страж протянул руку и коснулся его груди — там, где имя живёт ближе всего к кости. Лёд пролился внутрь. Арктур не поморщился.

— Пройдёшь, — произнёс страж. — Но вернёшься не тем.

— Я и не был, — сухо ответил он и шагнул вглубь.

Элиану держали на «лестнице памяти». Это даже не лестница — серия тонких мостков через серую реку, на которых гасли и вспыхивали таблички с её собственными словами. «Не ходи». «Я слышу». «Он…» — и это «он» чернила пытались переписать в «он чужой», «он опасный», «он связанный».

Её закрепили нитями — от висков к столбам, от горла к металлическому кругу в полу. Каждая нить, как пиявка, пила не кровь — определённость. Рядом стоял тот же писарь, что похитил её, и вёл ровным голосом:

— Согласуй ноту. Признай: он связан. Признай: тебе страшно. Признай: без нас ты — бумага.

Она молчала, упираясь в тишину, как в стену. Серебряная нить на запястье была оборвана, но память о её тепле держала лучше железа.

Когда стальной свет прорезал тьму, писарь обернулся медленно, как человек, который боится, что за спиной — не враг, а ответ. На мостки ступил Арктур. Он не шёл — шёлк ножа шёл впереди него, разрезая нити, как паутину.

— Ты пришёл, — сказала Элиана и испытала одновременно два чувства — облегчение, как глоток воды, и страх за него, как за огонь в сухой траве.

— Ты дышишь — и этого достаточно, — ответил он, и голос его был тих и ровен, как всегда на грани беды. — Смотри на меня. Считай.

Писарь поднял амфору.

— Неслыханно, — произнёс он, и в его голосе впервые появилась эмоция — жадность. — Сам пришёл. Самое редкое — когда добыча прыгает в сеть. Это сэкономит нам чернила.

— Это испортит вам руки, — без выражения сказал ректор.

— Арктур, — вмешалась Грей. Она стояла поодаль — не на мостках, в тени, которую этот мир выделял своим. — Ты ещё можешь уйти. Поверь, любой твой грех — тише этого шага.

Он посмотрел на неё и вдруг очень мягко кивнул.

— Спасибо за правду, — сказал он. И перерезал первую нить на виске Элианы. Сталь прошла без звука. Элиана выдохнула, как человек, которого вынули из ледяной воды.

Писарь взвыл и метнул в ректорa ладонь — не саму, ноту. Тяжёлую, как кандал. Нота ударила в грудь Арктура; он качнулся, и на секунду колени предательски смягчились. Чернила, попав на его кожу, зашипели и оставили чёрные рисунки, похожие на язык. Он сжал зубы — боль была чистой, как звон колокола, и ясной. Он шагнул вперёд и стал между ней и писарем.

— Цена, — хрипло напомнил страж, возникший с боков. — Назови цену за её буквы.

Арктур едва улыбнулся.

— Я перепишу на себя. Все её строки, что вы успели задеть. И все, что захотите задеть потом.

— Не советую, — тонко сказала Грей. — Её строки — живые. Они не уймутся в тебе.

— Я умею держать тишину, — ответил он и, не отводя глаз от Элианы, провёл ногтем — да, ногтем, потому что сталь выбил из пальцев новый удар — по собственной груди. Кровь выступила мгновенно, лёгкая, алая. Он коснулся ею металлического круга у её горла. — «Возврат буквы». — произнёс он тихо. — «Разрыв шва». — По законам, старше вашего Уложения.

Воздух сжался. Скрипторий загудел, как орган. Писарь засмеялся — коротко, удивлённо:

— Ты вспомнил архаику? Хорошо. Тогда — полный обмен. Твои печати — за её.

— Мои печати, — согласился он. — И моё имя — тоже.

— Каиден, — прошептала Элиана, и её голос дрогнул. — Не смей. Не ради…

— Ради тебя — всегда, — сказал он настолько спокойно, что это не было геройством, это было констатацией.

Он опустил ладонь на её запястье, туда, где ещё вчера лежал узел. И впервые позволил тому, что прятал годы, подняться на поверхность. Тьма? Нет. Тишина — та самая, о которой шептали стены. Но тишина здесь была не лаской. Сталь, заточенная не для убийства, а для выравнивания. Она прошла по его пальцам, поднялась по руке и развернулась, как щит, накрывая её. Писарские нити, ткнувшись в эту тишину, ломались, как тонкие зависимости в плохом тексте.

И сразу пришла цена.

Там, где щит соприкасался с чернилами, на коже Арктура вскипали чёрные знаки — не чужие, свои: печати, которые он носил скрыто, уходящее под лопатки «клеймо хранителя швов». Они вспыхнули одна за другой — и треснули. В каждой — год, в каждой — часть власти, часть того, что держало его наверху. Он видел — и принимал.

— Хорошо, — шепнул писарь. — Дай нам власть. А взамен — берём дыхание.

Он ударил во второй раз. Нота вошла прямо под рёбра. У любого другого в этот миг бы остановилось сердце. Арктур продолжал стоять. Он держал её руку — и считал для неё, не для себя: раз, два, три… На «три» он дёрнул ещё одну нить. Её судорога прошла — не по её телу, по его.

— Возьми меня, — сказал он Скрипторию — не людям. — Её — отпусти.

Пространство задумалось. Да-да, здесь это было видно: буквы на воде замерли, будто выбирая, какие строчки идти дальше. Законы этого мира любили симметрию и цену. Он дал им обе.

— Согласовано, — произнёс наконец страж. — Девочка — наружу. Ты — остаёшься до оплаты.

— Он не уйдёт, — усмехнулся писарь. — Его печати сгорели. Его власть — пустая строка. Он никому не нужен там, где нужен был.

Арктур не ответил. Он смотрел только на Элиану.

— На счёт «три», — сказал он ей так же, как говорил у восточной стены, когда учил её держать шов. — Ровный вдох. Ровный выдох. И шаг.

— В какую сторону? — спросила она одними губами.

— К дому, — ответил он и улыбнулся так, что она впервые поняла: тишина — умеет быть тёплой.

Они шагнули.

Мир расползся. Скрипторий взвыл. Писарь протянул к ней руку — и в последний момент ударил по нему. Нота вошла в плечо, укусила кость. Он не вскрикнул — сжал зубы сильнее и отдал рывком то, что держал щитом, — ей. Она выскользнула, как рыба из сетей, — и вылетела в разорванный шов, туда, где уже пахло пылью библиотеки и мёдом клея.

Он остался.

Восс ждал у порога Архива, как и обещал «свидетелей». Рядом — двое стражей Уложения, в серых плащах. Когда Элиана вывалилась на каменный пол, они одновременно сделали шаг вперёд, но Викар, побледневший до синевы, выставил руки:

— Не трогать! — удивляясь сам себе.

В следующую секунду шов взорвался стальным светом, как если бы кто-то ударил по огромной струне. На пороге возник Арктур — бледный, глаза глубже, чем обычно, на коже — чёрные знаки, как ожоги. Он стоял, чуть опершись на стену, и дышал так медленно, что казалось — не дышит вовсе.

Элиана вскочила на ноги — колени тут же подкосились, она удержалась, схватившись за стол.

— Ты… — выдохнула она.

— Я, — сказал он. — Цела?

Она кивнула — и только теперь заметила, что на его правом плече рубашка прилипла к телу — тёмным пятном. Грей сделала полшага вперёд, поймала его взгляд — и отступила.

— По Уложению, — голос Восса был почти торжествующим, — ты совершил три нарушения: вход без допуска, разрушение ректорской печати, перенос запрещённой силы через барьер. Ты отстранён от должности немедленно. И — арестован до заседания.

Арктур посмотрел на него и лишь кивнул.

— Поздравляю, — сказал он тихо. — Вы получили то, чего хотели. Власть — пустая строка.

— А ты — пустую репутацию, — ответил Восс. — Снимите с него остатки печатей.

Стражи подошли. Элиана шагнула между ними и Арктуром.

— Не смейте, — сказала она такими же ровными словами, как он в Скриптории. И впервые в голосе её зазвучала та самая сталь, что он вложил ей под кожу. — Вы тронете его — и стене станет хуже. Я слышу шов — он дрожит.

Викар встретился взглядом с ректором. Арктур едва заметно качнул головой: «не надо». Но Элиана уже стояла. Восс прищурился.

— Оставьте, — произнёс он наконец, холодно. — Его всё равно заберут. Он уже — метка.

— Я — выбор, — поправил его Арктур и чуть наклонился к Элиане, чтобы только она слышала: — Держись света на запястье. Я — рядом. Даже если меня не будет в комнате.

— Не уходи, — прошептала она.

— Сейчас не я решаю, — честно ответил он и повернулся к стражам. — Пойдёмте. Пока стены тихие.

Они двинулись. У порога Арктур остановился и посмотрел на Восса:

— В следующий раз, когда вы потянетесь к моим студентам буквой, — потяну я ниткой. Ваша книга тоже шита швом.

Восс ничего не ответил. Он уже считал. Складывал в уме цену и вычитания. Его уравнения сходились: ректор — с печатями, ректор — без; власть — с именем, власть — без. Он не учёл только одного — как живые строки меняют порядок.

Когда дверь закрылась за стражами и Арктуром, Элиана опустилась на камень. Серебряный осколок из его ладони оказался у неё в пальцах — она не помнила, как он оказался там. От осколка шло едва заметное тепло.

Грей опустилась рядом на корточки. В её глазах не было привычной холодной ровности.

— Я предупреждала, — сказала она устало.

— Вы — тоже его ученик? — спросила Элиана.

— Когда-то, — ответила Грей. — Он умеет учить одному — платить. — Она поднялась. — Восстанови узел. Держи тишину. Сейчас они попытаются переписать всё, что видели. Не дай.

— А он? — спросила Элиана. Голос сорвался.

— Он заплатил вперёд, — сказала Грей. — Теперь всё зависит от того, хватит ли у него жизни на сдачу.

Стены Академии в ту ночь шептали громче, чем в любую другую. Где-то в башне, за закрытой дверью, стражи Уложения снимали остатки печатей с груди Каидена Арктура, и каждый сорванный знак оборачивался глухим ударом в глубине камня. Внизу, в библиотеке, Викар впервые за много лет поставил по периметру настоящие свечи — живой огонь вместо «правильного» магического света — и шептал своё старое, никому не нужное «да сохранится текст». На северной галерее Маркус смотрел на чернеющий горизонт и понимал: вся их красивая арифметика посыпалась.

А в комнате общежития Элиана сидела у окна, привязав к запястью тонкую серебряную нить — новую, дрожащую, как дыхание после бега. Она слушала стену. И впервые слышала не только шёпот и не ноту — шаг. Тяжёлый, очень медленный. Человеческий. Тот, кто отдал власть, репутацию и, возможно, остаток лет — шёл всё ещё.

— Я здесь, — сказала она в тишину. — И буду держать.

В ответ камень — еле слышно — ответил: «держи».

Глава 19. Суд в Академии

Утро началось тише обычного — тишиной, в которой слышно каждое движение. Пыль над Большим залом висела ровной вуалью, как будто сама Академия задержала дыхание. На высоких стенах мерцали щиты с гербами факультетов, под куполом тускло светились лампы, но живой огонь не ставили — по Уложению на разборе «не допускается отвлекающих шепотов пламени». Сегодня хотели, чтобы всё слышали — каждое слово, каждый вдох.

По центру зала — кафедра из тёмного дерева, за ней — стол Совета. Восс — в безупречном сером, резной жезл у локтя; рядом два стража Уложения с печатями на манжетах. По левую руку от кафедры — место ректорa, точнее, уже не ректора: низкая скамья с металлическим обручем для запястий. Металл матовый, не кандалы, «фиксатор присутствия». Формально — чтобы человек не «соскользнул» из зала магией.

Каиден Арктур сидел спокойно, спина прямая, руки скрещены так, что обруч, казалось, поддерживает его, а не держит. На правом плече — свежая повязка. Под ключицей — чёрные знаки, проступающие из-под воротника как ожоги. Он переводил взгляд по залу без поспешности. Когда его глаза скользнули по мне, в груди отпустило — он здесь. Жив. И пока — дышит.

С правой стороны — место слушателей. Студенты, преподаватели, писари без знаков, хранители. Викар в первом ряду — белый как полотно, но подбородок выставил упрямо. Чуть дальше — Маркус, не двигается, будто боится, что движение нарушит порядок, который давно нарушен.

Грей пришла позже всех — в строгом чёрном, волосы затянуты в узел, без украшений. Встала чуть в стороне, как тень от строки.

Восс ударил жезлом по дереву — легко, но звук пошёл по залу, как трещина по стеклу:

— Начнём.

Голос его был холодный, ровный. Слова — отмерены.

— По Уложению Академии, параграфы восьмой, двенадцатый и девятнадцатый: «О Непрохождении», «О сохранности печатей», «О запрете переноса запрещённой силы через барьер» — инициирован разбор действий Каидена Арктура, ранее исполнявшего обязанности ректора. — Восс перевёл взгляд на Арктура. — Обвинения: самовольный вход в Сторожевой скрипторий. Умышленное разрушение ректорской печати. Перенос силы через барьер. Противодействие Совету. А также — и это важно — систематическое использование недекларированных практик тишины.

«Тишины», — передёрнуло кое-кого в зале. Слово трактовали как «связь с тьмой» те, кто не знал. Восс умел выбирать слова.

— Мы выслушаем свидетелей, — продолжил он. — С обеих сторон. Начнём с фактов похищения студентки Элианы… — он коротко посмотрел в мою сторону, взглядом острее ножа, — и последующего вмешательства.

Я поднялась, когда назвали моё имя. Ступени к кафедре показались высокими; браслет на запястье дрожал — не от страха, от тишины стен. Близко к кафедре её слышно лучше.

— Представьтесь и обозначьте отношение к делу, — ровно сказал Восс.

— Элиана, студентка. Потерпевшая. — Голос не сорвался; внутри — метроном. Раз-два-три — выдох.

— Опишите обстоятельства, ведущие к переносу.

Я рассказала. Про серую карточку. Про спуск к Архиву. Про круг. Про «правильную ноту», про петлю на запястье. Про писаря — лицо восковой маски и голос без возраста. И про то, как треснул шов, когда я перехватила нить. Про падение в чернильную воду. Про то, как тянули — меня и его — в разные стороны.

— Подтверждаете, — уточнил Восс, не глядя, — что инициировали разрыв шва? И что ректор нарушил Уложение, войдя в Сторожевой скрипторий?

— Подтверждаю, что разорвала шов внутри их круга, — сказала я. — Это спасло мне жизнь. — Я перевела дыхание. — И подтверждаю, что он пришёл за мной туда, куда не пускают живых. Потому что вы не собирались возвращать меня живой.

— Возражение, — вмешался один из писарей в сером, поднявшись с места слушателей. — Слова студентки эмоционально окрашены, доказательной силы не имеют. У Академии есть процед…

Восс остановил его легким движением жезла.

— Доказательства будут позже. — Он снова посмотрел на меня. — Дальше. О «недекларированных практиках». Подтвердите: ректор использовал силу тишины?

Я молчала мгновение. «Тишина» — не слово, которое надо бросать на пол, как монету. Потом сказала:

— Он использовал то, что держит стены Академии, — и это не тьма. — Я показала запястье. Там, где вчера ещё тянулся серебряный узел, теперь шёл новый, тонкий, как волос. — Это — узел. Он ставится не для нападения. Для удержания.

В зале шевельнулись, словно по камню прошёл ток. Викар кивнул едва заметно. Маркус опустил глаза.

— Достаточно, — сказал Восс. — Присаживайтесь.

Я спустилась. На полпути поймала взгляд Грей: он был не холодным, не тёплым — профессиональным. Она понимала, что я сказала — и чего не сказала.

— Следующий свидетель, — Восс скосил глаза в список. — Старший хранитель библиотеки Викар.

Викар подошёл, бережно. Он взялся за край кафедры, как за подоконник, когда смотришь вниз с пятого этажа.

— Подтвердите: нарушение доступа в Архив, следы вмешательства, состояние круга.

— Подтверждаю, — охрипшим голосом сказал Викар. — Гостям со стороны — туда нельзя. — «Гостям» он произнес так, будто имел в виду не ректора. — Круг был… не наш. Чернила чужие. Камень вёл себя как при внешнем давлении. — Он перевёл дыхание. — Ворвался господин ректор. Дверь Архива держала, как могла. Не удержала.

— То есть ректор применил насильственный вход.

— Применил силу, — поправил Викар. — Не к зданию — к шву. Он «развязал» щель, которая уже была.

— Вы специалист по швам? — сухо уточнил писарь.

— Я библиотекарь, — на удивление тепло сказал Викар. — Я много лет слушаю, как Академия дышит. Вчера она задыхалась.

— Спасибо, — Восс едва заметно поморщился. — Дальше — профессор Грей.

Грей подошла к кафедре почти бесшумно.

— Уточните вашу роль, — Восс наклонил голову. — В протоколах вы числитесь как преподаватель, присутствовавший при… операции в Скриптории.

— Присутствовала, — кивнула Грей. — Процесс вели писари. С юридической точки зрения — по решению Совета. С методической — грубо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Тонкие брови Восса дрогнули.

— Прошу конкретики.

— Попытка «согласования ноты» через чужеродное чернильное воздействие на неоформленную систему. — Грей откинула в сторону пылинку на лацкане — жест, больше похожий на паузу в фразе. — Без добровольного согласия объекта, без уведомления куратора. — Она повернулась к залу. — Грубо и опасно. Всё.

— Прошу фиксировать, — глухо сказал один из стражей.

— Профессор Грей, — голос Восса снова стал холоден, — подтвердите: ректор использовал недекларированные практики тишины.

— Подтверждаю. — Она не сморщилась. — Иначе девочка бы не вернулась. И иначе круг не был бы разорван «чистой» силой.

В зале зашумели. «Чистой». Она сказала это специальным словом — из нашей школы. Чистая сила — та, что не несёт следа чернил.

— Однако, — Восс не отпустил, — тем самым он пронёс силу через барьер. Вопрос не в эффективности, а в законности.

— Вопрос в этике, — спокойно ответила Грей. — Законность придумывают живые. Барьер — нет.

— Достаточно. — Восс постучал жезлом. — Сторона обвинения: писарь Эллин.

Из ряда поднялся человек с серым лицом, тем самым «без возраста». Я узнала манеру пальцев — они двигались, как ножи по переплёту. Он поклонился залу неглубоко.

— Мы действовали по Уложению, — начал он. — В интересах Академии и безопасности. Девочка проявляла нестабильность, после ряда инцидентов с прорывами шва возникла объективная необходимость привести её ноту в соответствие. Ректор, вместо того чтобы содействовать, разрушил ряд давно установленных печатей и угрозой для стены провёл несанкционированный перенос.

— «Привести в соответствие» — это вы называете «переписать», — не выдержал Викар вслух.

— Удалить шум, — как будто объясняя ребёнку, произнёс Эллин и повернулся ко мне. — Вам было страшно. Мы пытались снять страх.

— Вы пытались снять меня, — сказала я.

— И всё же, — Восс привычным движением сгладил спор, — факты: ректор нарушил всё, что можно. Что скажете, Арктур?

В зал как будто впустили холод. До этого говорили про него. Теперь — ему.

Каиден поднялся. Металлический обруч скользнул по запястьям — он не был прикован, но оставался «в присутствии». Ректор не стал подходить к кафедре; остался на месте, и я поняла: он не хочет, чтобы зал видел, как ему трудно держаться на ногах.

— Я скажу просто, — сказал он. Голос — низкий, ровный. — Отвечаю: входил — да. Сломал печать — да. Пронёс силу — да. — Он поднял взгляд на Восса. — По параграфу пятому «О Стене и Личной Опеке», принял личную ответственность за ученицу, когда барьеру угрожала чужая операция. Это моя работа — держать стену, пока я жив.

— Ваша «работа», — ухмыльнулся Восс, — не даёт права разрушать Уложение.

— Уложение не даёт права разбирать студентов на части, — так же ровно ответил Арктур. — А ваши писари это сделали бы, если б я не вмешался.

— Вы отказываетесь признать «связь с тьмой»? — Восс сменил направление, как делает фехтовальщик, внезапно клином меняя тему. — С чего начинались шепоты. С чего, по сути, началась эта история.

Зал затаил дыхание. Слова щёлкнули — как замок.

— Я связан, — сказал Арктур. На миг в зале стало пусто. — Но не с тьмой. — Он поднял руку, неторопливо расстегнул верхнюю пуговицу, чтобы все видели, как на груди проступают старые, глубокие, тонкие знаки, похожие на трещины в стекле. — Это — печати хранителя швов. Старые, редкие, почти забытые. Они ставятся тем, кто берёт на себя не уютное ректорство, а грязную работу — слушать стену, когда она плачет. Вы называли это тьмой, потому что вам так удобнее.

Шум поднялся и тут же погас — стены не любили шум. Восс смотрел не мигая.

— Звучит красиво, — произнёс он наконец. — Но факты — упрямая вещь. Вы разрушили печать, вы перешли границу, вы позволили себе самосуд.

— Я позволил себе человека, — сказал Арктур. — И барьер, который держит всех вас по ночам.

— По Уложению, — вмешался один из стражей, — на этом этапе назначается «проба стены». — Он показал на каменную плиту у кафедры, где резной узор уходил вглубь пола, как корни. — Камень отвечает на ложь.

Восс кивнул — без радости.

— Проба — так проба.

К плите подошёл писарь Эллин. Он положил ладони на камень — спокойно, как будто гладил собаку.

— По моему разумению и в соответствии с увиденным, ректор Каиден Арктур совершил преступления против Уложения. — Он говорил чётко, каждый слог — будто на печати. — Он опасен.

Камень под его ладонями остался серым. Ни трещины, ни шепота. По залу прокатилась волна: «видите?». Он убрал руки, удовлетворённо.

— Теперь — студентка, — Восс кивнул мне.

Я встала к плите, положила ладони, как учил Арктур: не давить. Просто — быть.

— По моему знанию и пережитому, — сказала я, чувствуя, как под пальцами камень пульсирует, — писари вывели меня из стен и пытались «согласовать» мою ноту без согласия. Ректор спас меня. Он не опасность — он опора.

Камень под кожей сначала стал прохладнее, потом — теплее. Где-то глубоко, совсем глубоко, щёлкнуло — не трещина, нет — как если б на своём месте встала мелкая деталь. Стена ответила коротким, мягким шёпотом: «держит». В зале кто-то перекрестился по-своему, не магически — по-человечески.

— Профессор Грей, — Восс сдержанно. Она шагнула, положила ладони.

— По моему знанию, — тихо и жестко, — процесс был опасен. По моей оценке, ректор действовал вне Уложения. По моей же оценке, без этих действий девочка не вернулась бы. — Она убрала руки. Камень остался ровным, как лист.

Восс выдохнул носом. Взгляд его стал твёрдым.

— Закон — не магазин, где выбирают по вкусу, — сказал он. — Если мы оправдаем сегодня Арктура, завтра каждый начнёт спасать «по-своему». — Он поднял жезл. — Предварительное заключение: отстранение от должности подтверждается, печати — сняты, имя — запротоколировано как «со связью тишины»…

— Возражаю, — сказал вдруг Викар. Голос дрогнул — и окреп. — По Хартии Академии, раздел «О стене», пункт третий: решение о передаче хранителя вне стен принимается с участием стены. — Он показал на плиту. — Камень ответил за него: «держит». Вы не вправе отдать то, что держит.

Шум. Кто-то сзади крикнул: «верно!». Кто-то — «притянуто!». Восс прикусил слово, взгляд уколол Викару горло:

— Вы — библиотекарь, а не юрист.

— Я — голос стены, — неожиданно для самого себя сказал Викар. И камень под его ботинком едва заметно щёлкнул.

— Довольно, — холодно произнёс Восс. — Окончательное решение по высшей мере принимает Совет. На время — содержания под стражей в башне, без связи с внешними…

— Нет, — сказала я. Не громко — ровно. — Не «без связи». Стена далa связь. Он — держит. — Я ощутила, как тонкий узел на запястье откликается, как струна. — Если вы его выведите — барьер пойдёт трещинами. Вы слышите, как дрожит Северная галерея? — Я подняла глаза. — Она дрожит с ночи.

Восс хотел отмахнуться. Но в этот момент по потолку прошёл едва заметный низкий гул — так звучит стекло, когда его касается ветер перед бурей. Несколько голов одновременно поднялись. Да, дрожит. Он это знал. Все это знали.

— Компромисс, — сухо сказал Восс. — Не уход с площадки, не «стража в темницах». Домашний оплот в пределах ректорской башни. — Он скривился: «ректорской», хотя печать сломана. — Без права преподавать. Без подписи. Без совещательного голоса. На время работы комиссии. — Он поднял жезл, закрепляя: — Идёт?

В зале — разнородный, усталый гул: «идёт». Кто-то вздохнул с облегчением, кто-то — с досадой. Я посмотрела на Арктура. Он кивнул — «достаточно». Для него — это спасение не себя. Для стены.

— Ещё, — Восс не опустил жезла, — комиссия по писарским практикам в стенах Академии. — Он сказал это так, будто ему пришлось проглотить щепку. — Включая вопрос «о правильной ноте». Профессор Грей, ожидаю ваш отчёт.

— Будет, — коротко кивнула Грей.

— И последнее, — жест Восса теперь был почти театральным. — Вопрос о герое и преступнике мы не закрываем красивыми формулировками. — Он посмотрел в зал, потом на Арктура. — Пока — вы отстранённый нарушитель Уложения. Для некоторых — спаситель. Для меня — предмет работы. — Он ударил жезлом, и звук прошёл по камню. — Разбор завершён.

Стражи подошли к Арктуру. Не касаясь — сопровождать. Он поднялся без резких движений. На мгновение столкнулся взглядом со мной. Я хотела броситься к нему, но удержалась — не театр. Он еле заметно качнул головой: «держи». Я ответила — «держу».

Когда зал начал пустеть, стены тихо загудели — как море, когда корабль ушёл, а волна ещё не легла. Викар стоял у плиты, поглаживая резной узор кончиками пальцев. Грей подошла ко мне. Рядом возник Маркус, помятый, молчаливый.

— Ты хорошо держалась, — сказала Грей. Слова — без улыбки, но не холодные. — И не давай впредь Воссу выбирать слова за тебя. «Тишина» — не их термин.

— Он — герой или преступник? — спросила я. И услышала, как глупо это звучит в этих стенах.

Грей посмотрела куда-то над моей головой — туда, где под куполом шли тонкие трещинки света.

— Сегодня он — держатель шва. — Она пожала плечами. — А завтра — как мы напишем. — И уже тише: — Пиши сама.

Его поместили в узкую комнату под колоколом башни. Не темница — «домашний оплот». Камень здесь был тёплый, из окна — северный воздух. Дверь — не заперта кандалами, но на косяке — тонкая печать, которую можно снять только вместе со шкурой. Страж сидел у входа — молодой, бледный, не злой.

Меня пустили — «на десять минут». Я вошла. Он стоял у окна. Спина — прямая. Плечо — перевязано иначе, плотнее. Он обернулся и улыбнулся краешком губ.

— Ты держалась, — сказал он.

— Я… — и голос у меня вдруг сел, потому что можно было перестать держаться на людях. — Держалась твоими руками. Которые… — я кивнула на повязку. Он снисходительно качнул головой: пустяки.

— Восс не дурак, — сказал он. — Сегодня он спас дом от трещины. Не нас.

— Для меня — это одно и то же, — пробормотала я, чувствуя, как злость и благодарность странно смешиваются. — Я не дам им назвать твою тишину тьмой.

— Не называй вообще, — мягко сказал он. — Делай. — Он кивнул на мой запястье. — Узел держится?

— Держится.

— Слушай стену. Помоги Викару. Держи Северную галерею. — Он посмотрел прямо, почти сурово. — И запомни: на разборе ты не защищала меня. Ты защищала способ жить здесь, не становясь их бумажкой.

Я кивнула. Потом, не сдержавшись, шагнула ближе и коснулась края его перевязки — пальцами, едва. Тепло кожи. Живой.

— Ты… герой, — вырвалось.

Он усмехнулся — тихо, почти устало.

— Сегодня — нарушитель с домашним оплотом, — поправил. — А героем меня рисуют только те, кто не видел цену. — Он коснулся моего запястья — не узла, косточки. — Держи. Я — рядом, пока стена меня держит. — Он выдохнул. — Иди. Пусть страж не злится.

На пороге я обернулась. Он снова смотрел в окно — туда, где Северная галерея действительно вибрировала едва заметным, но явственным шёпотом. Он слышал это лучше всех. И держал — как обещал.

В коридоре пахло железом. Стены были тёплые, как ладонь. Камень сказал тихо — только мне: «держит». Я ответила так же тихо: «держу». И спустилась вниз — в дом, который сегодня решал, кем нам быть.

Глава 20. Выбор

Утро было ещё темнее, чем ночь. Свет не спешил входить в окна; казалось, сама Академия прижимала ладони к стеклу изнутри: «тише». Северная галерея гудела тонко и низко, как струна, перетянутая чужими пальцами. Серебряная нить на моём запястье дрожала в такт этому гулу.

Я сидела за столом, передо мной — пустой лист, и писала одно короткое предложение снова и снова, пока чернила не начали расплываться: «Я выбираю». Слово «выбираю» сначала выглядело чужим, как новое платье; на пятом повторе стало моим. На десятом — узлом. Я согнула лист, вложила в карман форменной блузы, поверх — пальцами поймала свой пульс: раз, два, три… ровно.

Когда я вышла в коридор, стены встретили меня тем же тугим гулом. Северная галерея, подумала я. Там — наш шов. Тот, который он держит даже сейчас, «в оплоте», и который никто из них не слышит правильно.

В библиотеке Викар стоял на коленях перед нижней полкой, обнимая взглядом корешки книг, как детей. Услышав шаги, поднял голову — на лице — ночное, невыспавшееся:

— Ты по делу.

— По делу, — сказала я. — У вас… — я запнулась, потому что слово «право» здесь всегда звучит как «плата». — У вас есть старые бумаги по хранителям швов?

Он не удивился. Ладонью — по корешкам, как по клавишам. Вытащил узкую тетрадь, обтянутую тёмной кожей, без названия — только в углу вытиснена петля-узел. Положил на стол осторожно, как живое.

— «Приложение к Хартии», — сказал. — Про ученичество у хранителя. Старое. Почти никто не читает. — Кивнул мне: — Читай.

Я перелистала — бумаги пахли пылью и мёдом клея. Там было ровно то, что нужно: «о якоре», «о совместном узле», «о праве ученика, добровольно вступившего в опеку хранителя, оставаться в стенах до стабилизации шва». И главное — фраза, маленькая, как косточка: «Решение о разрыве узла принимается стеной».

— Они скажут: устарело, — тихо произнёс Викар. — Но стена — не устаревает.

Я подняла глаза:

— Станете свидетелем?

— Я стану полом у твоих ног, — буркнул Викар и смутился собственной горячности. — Иди. Их комиссия собирается в Малом зале, но если галерея треснет — они придут туда. Заведи их туда.

— «Завести» Восса в Северную галерею? — я не удержалась от улыбки. — Это почти как выманить рыбу на сухое.

— Рыбу к колодцу ведут жаждой, — пожал плечами Викар. — Он жаждет порядка. Дай ему повод «официально вмешаться» — и он придёт.

Профессор Грей встретила меня в проходе между залами. В руках — папка для комиссии, на лице — гладкая профессиональная маска, но из-под маски пробивалась усталость, тонкая, как синяк.

— Вы пришли за словами или за делом? — спросила она без прелюдий.

— За делом, — сказала я и показала тетрадь. — По «Приложению». Я — его ученица. Официально. И якорь — тоже. Я хочу произнести это вслух. В их присутствии. И при стене.

— Цена, — сказала Грей так же коротко.

— Я знаю.

— Нет, — она покачала головой. — Ты знаешь слово. Цена приходит позже. — И всё же взяла папку, положила сверху тетрадь. — Ладно. Сначала — удержим дом. Северная гудит.

Мы пошли вместе. На повороте в коридор влетел гонец из обслуживающих: глаза круглые.

— Разрешите, — почти выкрикнул он. — Северная! Камень— он… как вода!

— В Малый зал, — спокойно скомандовала Грей. — Скажи: требуется «аварийная настройка шва». В соответствии с Уложением восемнадцатым, «О первичном приоритете стены». Пусть Восс придёт сам.

Гонец укатил, как шарик. Грей посмотрела на меня и в её взгляде на миг мелькнуло то, что я редко видела — чистая, негордая гордость за чужую смелость.

— Иди вперед. — Она сжала моё плечо. — Я буду сзади. Не дай им говорить вместо тебя.

Северная галерея встретила нас сырой прохладой и звуком натянутой проволоки, которой водят ногтем. Шов в стене светился тускло-серым, как луна в тучах. По камню шли тонкие трещинки — живые, бесконечные. Я остановилась, ладонью — к камню: «я здесь». Камень отозвался: «гудит».

Восс пришёл быстро — вместе со стражами и двумя писарями. На ходу поправлял манжету, потом — лицо: «деловой». За ним — Маркус, сбоку — Викар с тетрадью и ровным «я свидетель». Грей встала так, чтобы её и не видно, и без неё нельзя.

— Что здесь? — спросил Восс, как спрашивают «сколько строк» и «кто подписал».

— Аварийный разлад шва, — ответила Грей. — Причина: внешнее вмешательство ночью и снятие части удерживающих печатей. Необходимо выравнивание.

— Ректору присутствовать нельзя, — механически произнёс один из стражей.

— По параграфу восемнадцатому, — безупречно мягко перебила Грей, — в случае угрозы стене допускается участие любого, кто способен держать. Даже если это моя бабушка. Если вы сомневаетесь — пусть камень скажет.

Камень сказал. Тёплой волной, неслышно для ушей, но громко для костей: «держите немедленно».

Я шагнула вперёд.

— Я буду держать. — Голос не сломался. — Я — ученица хранителя швов Каидена Арктура. Я — его якорь. — Я показала Викару, и он вложил мне в ладонь тетрадь. — По «Приложению к Хартии» прошу признать узел ученичества и допустить хранителя к шву с опекой. Здесь и сейчас. При свидетелях. При стене.

Слова повисли, как перчатка, брошенная на стол.

Восс медленно повернул голову к Викару.

— Это… действующий документ?

— Старый, — ответил Викар, не сглатывая. — Но не отменённый. И пункт «Решение о разрыве узла принимается стеной» — выделен. Хотите спорить со стеной?

В этот момент трещинки на камне дрогнули, как веки. Северная галерея вздохнула. И где-то вверху, под сводом, стекло позвенело предупреждающе: «быстрее».

— Привести Арктура, — резко приказал Восс стражам. — Под мою ответственность. — И, бросив на меня острый взгляд, добавил: — Если это спектакль — он будет стоить вам места в Академии.

— Это не спектакль, — сказала я. — Это дом.

Его привели под конвоем — без кандалов, но с печатью на косяке двери и стражем на шаг позади. Он шёл чуть медленнее обычного; правое плечо всё ещё туго перевязано. Увидев шов, он не ускорился и не замедлился — просто стал ближе тише. Когда его взгляд коснулся меня, я услышала в груди знакомый метроном: раз, два, три. Мир стал ровнее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Обстановка? — сухо спросил он у Грей, не глядя на Восса.

— Разлад по краю, у опор, где у вас печати сгорели. Внешний нажим — судя по форме трещин. — Грей на миг стукнула ногтем по камню: «слышишь?». — Нужен узел парный. Её — и ваш.

Он перевёл взгляд на меня. Тот самый взгляд, в котором никогда нет приказа — только выбор.

— Ты понимаешь, что это будет означать? — спросил он тихо, для меня. — Не роман. Не «почти». Договор — со стеной. И со мной.

— Я пришла сказать это вслух, — ответила я. — Сейчас и при всех.

Он на миг прикрыл глаза — там, в глубине, что-то вздрогнуло и стало на место. Он кивнул. Повернулся к камню, положил левую ладонь на шов. Я стала рядом и положила свою — чуть выше, чтобы наши пальцы не касались, но узлы — да.

— Свидетели, — сказала Грей, обратившись ко всем — и к стене. — Узел ученицы Элианы на хранителя Каидена Арктура. Добровольно. Осознанно. При угрозе стене.

— Возражаю, — почти с наслаждением произнёс писарь Эллин. — Девочка — нестабильна, учёба — не окончена, влияние хранителя — недопустимо…

Он не успел. Шов под нашими ладонями выбрал темп сам. Я услышала его, как слышишь музыку, которую знала всегда, но боялась спеть. Тишина под пальцами была не пустотой — стальной гладью. Рядом — его ладонь, несущая ту же глухую, терпеливую силу. Мы считали не числами — вдохами. Раз. Два. Три. На «три» — притяжка. На «раз» — отпуск. Узел — как дыхание.

— Говори, — сказал он мне. — Вслух. Дом слышит лучше, когда слова — внутри дыхания.

Я вдохнула. В груди — узел, как кольцо. Слова сами нашли места:

— Я, Элиана… — Я почувствовала, как моё имя ложится на камень, как зерно в почву. — Добровольно принимаю узел ученицы хранителя швов. Якорюсь к Каидену Арктуру. Разделяю цену удержания. Не для боя, для стен. — Я подняла глаза на Восса. — Это — не против Уложения. Это — старше.

Камень под нашими ладонями ответил коротко и прямо — как человек, который не любит болтовни: «принято».

Викар выдохнул. Где-то сзади кто-то попытался захлопать — глупо и не к месту — и осёкся: стена не любит хлопков. Восс стоял, как человек, который до последнего надеялся на иной исход, но умеет признавать арифметику. Он дал знак — «продолжайте».

Арктур произнёс свою часть — коротко, почти шёпотом:

— Я, Каиден Арктур, принимаю узел ученицы Элианы. Беру опеку. Цена разделена.

Слова ушли в камень. Шов собрался, как кожа вокруг шва после стежка. Трещинки замедлились. Тонкий гул стал тише, перевёлся из «паники» в «работу».

И сразу же — удар сбоку. Эллин доселе молчал, как хорошо наточенный нож, вдруг спрыгнул со своей полки:

— «Правильная нота», — произнёс он и ударил по шву не руками — печатью. Серый, едва заметный ток побежал к нашему узлу, пытаясь выровнять «по учебнику», а не по дому. Камень застонал. Жгут затеплел — больно. У меня на виске выступил пот. Я услышала, как рядом хрипло вбирает воздух Арктур — печати у него сгорели, ему больнее.

— Не вмешивайтесь, — бросила Грей, но было поздно: нота внедрилась.

Я посмотрела на Эллина — и увидела пустоту, где у людей бывают глаза. А потом — на камень. Он не любит чистых нотаций. Он любит — «держит».

— Нет, — сказала я камню — и ноте, и страху. — Наша нота — тишина.

Это «нет» было не громким. Но оно нашло в шве ту самую нитку, что вчера я перехватывала в Скриптории. Я поймала её — не силой, знанием. Тянула мягко, как тетиву. И рядом — его ладонь. Он не помогал — он был со мной. На «три» — мы потянули вместе. Нота Эллина не выдержала. Хрястнула, как тонкая кость, и распалась в пыль, которая не нашла себе места и осела где-то в щелях.

Северная галерея вздохнула облегчённо. Гул опал. Камень сказал ясно: «держат».

Некоторое время никто не говорил. Даже Восс. Потом он медленно опустил жезл.

— Комиссия, — произнёс он устало, но твёрдо, — фиксирует: узел ученичества заключён. Шов стабилизирован. Вмешательство писаря Эллина — превышение. — Он повернул голову: — Эллин, выйдите из зала. До отдельного разбора.

У того дёрнулись пальцы, словно ему хотелось поставить печать хотя бы в воздухе, но он промолчал и вышел — тихо, обиженный, как человек, которого не поблагодарили за «услугу».

Восс посмотрел на меня. Не как на «девочку», как на фигуру на доске.

— Вы понимаете, — сказал он без украшений, — что этим выбором вы подписали себе такую же судьбу, как у него? — Он кивнул в сторону Арктура. — Потеря «привилегий». Учёба — под надзором. Любая ошибка — «вина опеки».

— Понимаю, — ответила я. — И всё равно выбираю.

Викар шмыгнул носом. Маркус резко отвернулся к окну. Грей закатила глаза так, словно кто-то не поставил точку, но уголки её губ предательски дрогнули.

Арктур снял ладонь со шва последним. Он стоял близко — не касаясь, но так, что я чувствовала тепло его плеча через воздух. Сказал тихо, чтобы только я услышала:

— Это — не «за меня». Это — за дом.

— Это — и за тебя, — ответила я честно. — Открыто.

Он на миг прикрыл глаза. Потом — очень легко, так, чтобы никто не смог придраться, коснулся косточки у меня на запястье, прямо над серебряной нитью. Узел отозвался тёплым рывком — как сердце.

— Тогда держи, — сказал он. — Теперь нас — двое.

— И не только, — хмыкнул Викар и поднял тетрадь. — По «Приложению», когда якорь вступает в силу, хранитель получает «учебный час» с ученицей ежедневно. — Он смерил Восса спокойным взглядом. — Восемьдесят пять минут. В стенах. Под стеной. Для стены.

— Вы торгуетесь с комиссией часами? — устало спросил Восс.

— Я торгуюсь с трещинами, — парировал Викар. — Им всё равно на ваши протоколы. Им нужен ритм.

Восс, к моему удивлению, не вспыхнул. Он коротко кивнул:

— Хорошо. Один час. Под наблюдением. Отчёты — мне на стол. — И уже жёстче: — Ректор остаётся в «домашнем оплоте». Любое действие вне узла — нарушение. Девочка — под опекой, с ограничениями перемещений. — Он перевёл взгляд на Грей. — Вы — отвечаете головой за методику.

— У меня их две, — сказала Грей сухо. — Обе положу, если надо. — И ко мне, вполголоса: — Сегодня ты выиграла то, что можно было выиграть. Завтра — снова слушай.

Когда галерея стихла окончательно, нас разогнали — каждого в свои роли. Я проводила Арктура до лестницы, ровно настолько близко, чтобы не дать стражу «попросить отойти», и чуть ближе. Он не говорил лишнего — и я тоже. Но у дверей его башни он всё-таки остановился и посмотрел в сторону Северной.

— Ты сказала это вслух, — произнёс он негромко. — Это важно не только здесь. В тебе.

— Я думала, — честно призналась я, — что будет страшнее. А стало… честнее. Как если бы перестала подглядывать за собственными мыслями и вышла к ним в коридор.

— Так и будет дальше, — сказал он. — Ты выбрала коридор. — И усмехнулся краем губ. — Мы в нём живём.

Страж кашлянул — не грубо, а как люди кашляют перед тем, как сказать «время». Арктур кивнул ему — «слышал». Положил ладонь мне на плечо — быстро, как воровство тепла, и убрал.

— До часа, — сказал он в полголоса. — Принеси Викару чай. Он забудет.

— Принесу, — обещала я и неожиданно для себя рассмеялась. Смеяться в такие моменты — как держать нож за лезвие: больно и бодрит.

Он вошёл. Дверь закрылась; печать на косяке тонко вспыхнула и угасла. Я стояла секунду, слушая стену. Она сказала: «держат». Я ответила: «держу».

В Малый зал меня позвали уже днём — подписи, слова, подписи под словами. Восс сидел над бумагами, как писец над летописью. Слова с его жезла звучали беззлобно — рабоче.

— Подпишите здесь: «добровольно». Здесь: «осознаю последствия». Здесь: «права и ограничения». — Он поднял глаза, встретился со мной взглядом на миг дольше, чем требуют приличия. — Не делайте из меня чудовище, — сказал он вдруг устало. — Я — не тьма. Я — Уложение.

— А я — узел, — ответила я. — Мы оба — про порядок. Только у нас разные партитуры.

— Пока ваш выдержан, — кивнул он, и в этом «пока» не было угрозы — только факт. — Не подведите стену. И — его.

— Его — тем более, — сказала я, поставила последнюю подпись и почувствовала, как маленькая, упрямая «я» во мне встала в полный рост. Не для него. Для меня. Для «я выбираю».

Вечер пах северным ветром. На Северной галерее было тихо — как вблизи спящего зверя: слышно, как он дышит, но он не двигается. Я провела пальцами по камню, там, где утром лежала моя ладонь. Камень был тёплый. На запястье серебряная нить откликнулась. Я закрыла глаза — и в тишине услышала его шаги в башне: медленные, ровные. Шаг — вдох. Шаг — выдох. Наш ритм.

— Я — на твоей стороне, — сказала я в темноту, не громко, а так, чтобы услышала стена. — Открыто.

Стена ответила не словом. Лёгким, почти невесомым шевелением узла под кожей: «держим». И впервые я услышала её во множественном числе. Не он держит. Не я держу. Мы.

Глава 21. Последнее испытание

К вечеру небо над Академией стало цветом сырых чернил. Северная галерея дрожала уже не как струна, а как жила; камень под пальцами отдавал пульсом — быстрым, как у испуганной птицы. Серебряная нить на моём запястье отзывалась в такт этому пульсу — дрожала, как угольок, не догорая.

— Они подступают не фронтом, — сказал Викар, положив ладонь на стену. — Они просачиваются в швы, как вода в старый переплёт.

Грей кивнула:

— В ночных «коридорах» слышно «правильную ноту». Не Эллин — глубже. — Она подняла взгляд, и на мгновение в нём мелькнуло слово, от которого холодеют руки: — Куратор.

Я почувствовала, как узел под кожей дёрнулся — не страхом, узнавание: то, что стояло за писарями, наконец пришло само.

Слухи побежали впереди нас, как ветер: «Совет собирается», «Восс вызвал стражей», «ректор в оплоте — его не пустят». Но на лестнице к Малым залам я услышала другое — сухой хруст пергамента под чьими-то неспешными шагами. Они не были человеческими, эти шаги. Они были «сверху текста», как движется линейка, начерчивая норму.

Малый зал был полон. Восс сидел за столом, жезл у локтя, лицо неподвижно — как маска, выточенная из приличий. Рядом — два стража, трое писарей; Эллин стоял сзади, позади его плеч — тень, более густая, чем полагалось в сумерках. Тень — из другого света.

Она двинулась — и стала фигурой. Ни возраста, ни пола, только выверенная геометрия складок мантии, чернильные руки, гладкие до неестественности, и лицо, в котором было всё и ничего одновременно — «кураторское». Голос — как лезвие, проведённое по стеклу:

— Академия, добрый вечер. — Ни поклонов, ни формул. Просто факт входа. — Наше терпение истощено. Верните имя, которое было положено в уплату. И мы уйдём.

— Имя не бумага, — сказал Восс. — И не вещь. Здесь действуют Хартии.

— Мы писали Хартии, — мягко возразил Куратор, и от этой мягкости захотелось отступить на шаг. — И умеем читать их лучше вас. Ректор Каиден Арктур произнёс своё имя в Скриптории как цену прохода. Имя — наша.

Слова повисли в каменном воздухе. Кто-то едва слышно ахнул. Куратор повернул голову, как сова — без усилия, на полный оборот.

— Верните, — повторил он. — Или мы перепишем стену под себя. Это займёт время, но вы его подарили нам, когда начали спорить.

Стекло в верхней галерее дрогнуло. В нос ударил тонкий запах мокрой бумаги и грозы. На Северной — там, где мы с Арктуром утром стягивали шов, — прошёлся низкий стон.

— «О первичном приоритете стены», — негромко напомнила Грей, глядя на Восса. — Либо барьер, либо ваша коллекция параграфов. Выбирайте.

Восс ответил не сразу. Он посмотрел на меня — не как на девочку, как на инструмент. И это было честно: сейчас всем нужны инструменты.

— Вы — якорь, — сказал он, будто уточняя, что видел утром не сон. — И — ученица. У вас есть формальные основания вступить в «последнюю пробу» вместо него. — В голосе прозвучало то, что он всегда любил — логическая экономия. — Камень примет ваш вызов быстрее, чем наш протокол.

Грей перевела взгляд на меня: «ты не должна; но если должна — так». Викар положил ладонь мне на плечо, как ставят книгу на полку: «на место».

Я вдохнула. Раз. Два. Три. Узел — под кожей — ответил теплом. Я шагнула вперёд.

— Я, Элиана, — сказала я ровно, чтобы меня услышала не только Комиссия — стена. — Якорь хранителя швов Каидена Арктура. Прошу «последнюю пробу стены». — Повернулась к Куратору: — Со мной.

Камень вздохнул. Где-то в правом пролёте бакен по стене вспыхнул и тут же погас. Куратор улыбнулся — не ртом, отрицанием лишних складок:

— С удовольствием.

Сердце Академии было там, где пересекались четыре главных шва. Не зал, не камера — перекрёсток. Стены сходились, как ребра, и воздух был плотным, как под водой. Свет — самый честный — без ламп, как будто исходил из камня. По полу шли старые резы — не узоры, марки для тех, кто умел читать. Я узнала: «проба имен», «проба страхом», «проба сожалением». И — пустой круг в центре — «проба выбором».

— Правила стары, — сказал Куратор. — Три порога. Если падаешь на любом — ты наша буква. Если пройдёшь — возвращаешься с тем, что вынесешь. — Он перевёл взгляд на Грея, Восса, Викару: — Свидетели — пусть будут.

Стражи расставили четыре печати по углам, как чаши на алтаре. Восс поднял жезл, опустил — «протокол начат». Я ступила в центр круга. Серебряная нить на запястье стала тёплой, почти горячей.

— Первый порог, — сказал Куратор и щёлкнул пальцами, как закрывают книгу.

Мир перевернулся. Я стояла в кухне нашего маленького дома. Мама смеялась, взбивая тесто; мука плыла в воздухе, лучи резали её на ленивые слои. Дверь скрипнула — вошёл человек, высокий, с запахом дороги и дождя. Я не видела его лица никогда, но знала: отец. Мама подняла на него глаза — и в них было столько света, что я захотела остаться в этом мгновении навсегда. Он сказал: «Эли…» — и в этот момент нота, незаметная, как игла, вошла в картинку. Нужно было сделать шаг. Куратор подложил руку под моё детство — и ждал, пока я улягусь.

— Тебе нужна тихая жизнь, — сказал голос. — Тебе не нужна стена. Ты — не держатель. Ты — бумага. Останься. Мы перепишем тебя так, что боль исчезнет.

Серебро на запястье кольнуло, как холод. Я накрыла ниточку пальцами. Раз. Два. Три.

— Нет, — сказала я не голосам, а себе. — Нет — это дверь.

Кухня дрогнула и стала тоньше, как акварель под дождём. Мама посмотрела на меня — не как на ребёнка, как на взрослую, и кивнула. «Иди», — прочитала я на её губах, хотя звука не было. Я шагнула — и пространство снова распрямилось в камень.

— Второй порог, — сказал Куратор без эмоций. — Страх.

Я стояла на Северной галерее — пустой. Под ногами — трещина, не трещинка: щель, через которую видно чёрную воду. По воде плыли таблички с именами — чужими, моим, его. За спиной — шум — бегут люди, кричат, что барьер падает. Я одна на краю, и снаружи — ветер, который шепчет слова «не держи». По щели повис мосток — узкий, как лезвие. Через него — дверь. За дверью — тишина без стен. Свобода. Никто не попросит «держать». Никто не будет дёргать за узел, который болит у запястья. Надо просто… отпустить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я положила ладони на колени — там, где дрожь. И снова — счёт. Раз. Два. Три. Не «держи» — «дыши». Вдох сделал из страха место, выдох — из двери — окно. Я поднялась, шагнула — не к свободе, к мостку. На середине дернулась — узкий, скользкий — и услышала его голос — очень далёкий, как по печатям через стену: «Я рядом». Это не приказ. Это «есть». Этого хватило. Я перешла. Дверь осталась за спиной; в ней кто-то тихо, обиженно взвыл — Куратор не любит, когда из его комнат уходят без его реплик.

— Третий порог, — сказал он. — Сожаление.

Зал обрушился вниз. Я стояла в башне — в той самой комнате, где час назад он положил ладонь мне на плечо и сказал «до часа». Пусто. На столе — перевязь, на спинке стула — его старая мантия, пахнущая железом и дурным сном. На подоконнике — серебряный осколок. А у окна — тень. Не Куратор. Мой собственный шёпот: «Зачем ты это выбрала? Можно было — просто учиться. Танцевать на балах. Не делить цену. Не делить тишину».

Сожаление — не ложь. Оно правдивее страха. Оно — о том, что могло быть.

Я взяла осколок в ладонь. Он был холодный. — «Я не бумага», — сказала я вполголоса и улыбнулась так, чтобы самой себя не разозлить. — Я — выбор.

Тень качнулась и стала прозрачной. Сожаление не ушло — переменилось: стало памятью о тропе, по которой я не пошла. Я кивнула ему — «живи где-то рядом» — и повернулась лицом к кругу. Камень под ладонями стал тёплее. Вдалеке, в настоящем, грохнуло — реальный мир помнил о себе.

Куратор впервые подался вперёд — на долю пальца.

— Интересно, — сказал он. — Ты — редкость. Не слишком талантлива, не слишком сильна, но упрямая. — Он склонил голову. — Тогда — чистая «проба имен». Ты знаешь цену имени. Ты слышала, как он произносил своё. Произнеси своё — нам. Я заберу, и всё закончится: твой хранитель вернёт своё, а ты останешься «без гвоздя». Тебя можно будет повесить на любую стену.

«Произнеси своё имя» — значит отдать ему ключ. Я чувствовала, как Восс напрягся: мы играли «в грань», где закон и смерть — родня.

— Я произнесу, — ответила я. — Но не тебе.

Я повернулась к стене. Пальцы сами нашли наш утренний ритм. Раз. Два. Три. Узел под кожей вспыхнул. И я сказала:

— Я, Элиана… — и там, где полное имя принято тянуть как пение, я сказала просто: — из этой стены. — Слова легли не в воздух — в камень. — Я отдаю своё имя дому. Не человеку. Не вам. Дому. С правом опеки хранителя Каидена Арктура. — Я почувствовала, как воздух рядом сотрясся — ровно настолько, чтобы понять: услышал.

Куратор повернул голову, как если бы в room взлетела птица.

— Так нельзя, — произнёс он мягко. — Имя — вещь индивидуальная. Оно не растворяется в здании. Оно должно принадлежать книге.

— Хартия — раздел «О стене», приложение, которое никто не читает, — сказала за моей спиной Грей — достаточно громко для протокола. — «Об узлах ученичества», пункт четвёртый: «ученик может временно передать имя в опору». — Она посмотрела на Восса. — Ты сам утверждал этот сборник, когда был молод и горд.

Восс не опроверг. Он просто закрыл глаза на секунду — как человек, который сам себя ругает за прежние решения. Когда открыл, в зрачках — ничего, кроме длинной арифметики будущих последствий.

— Стена услышала, — сказал он глухо. — Продолжайте.

Куратор улыбнулся — теперь уже губами. Там не было тепла.

— Хорошо, — произнёс он. — Ты думаешь, дом сильнее нас? Дом — хороший, тёплый, но мы — книга. Мы были и до этого камня. — Он поднял руку, и в воздухе, как белые рыбы в мрак, поплыли строки — «правильная нота», усиленная до предела. Они пошли к швам, как вода подмораживает лёд.

Северная галерея завыла так, что у меня заложило уши. Я вбила ладони в камень — и почувствовала, как рядом, у другой стены, кто-то тоже вложил руки: другой узел. «Рядом» — это он. Из «домашнего оплота», с печатью на косяке, но — рядом. Мы — двое. Этого хватило, чтобы воздух стал плотнее, а чернильные рыбы показались слишком медленными.

— Держим, — сказала я, и стена ответила мне сразу: «держим». На «мы» и «вместе».

Куратор кинул в нас ещё — плотной, вязкой нотой, от которой студенты падают в обморок в аудиториях. Стражи за спиной застонали; писари вжались в колонны — не привыкшие к прямому отпору, они любят пышные залы и чёткие печати, а не живую схватку. Эллин, бледный, как мел, пытался держать ровное лицо; пальцы у него дрожали.

— Вам не взять дом через нас, — сказала я, и голос сорвался, потому что он ударил как раз по голосу. Пламя обожгло горло. На губах — вкус железа. — Я — не бумага. Я — узел.

Я нашла в шве ту самую нить — тонкую, как волос. Тянула мягко, пока не почувствовала, как под ней пружинит чужая печать. Тогда — на «три» — мы дёрнули вместе: я — изнутри, он — из своей башни. Печать треснула. «Правильная нота» оборвалась, как струна, и хвостом обжёг мне пальцы — взвизгнула и рассыпалась в пыль, тонкую, как зола с белого пергамента.

Куратор не пошатнулся — у таких не качается спина. Но тон у него изменился — появился интерес:

— Ты учишься быстро. Платить — тоже умеешь?

Цена шла уже. Горло горело, голос падал до шёпота, на запястье серебряная нить стала горячей до боли. И — глубже: то, что я отдала дому, тянуло обратно — «имя» просило равновесия.

— Плачу, — сказала я тихо и почувствовала, как камень принял моё «да» так, как принимает шов свой стежок.

Тогда Куратор показал, что у него не только ноты и печати. Тени по углам пошевелились и стали существами — чернильными зверями без глаз, вытянутыми, как строчки. Они поползли по полу, стремясь к запретному кругу: «проба выбором». Если они лягут на круг, «выбор» станет «бессознательным», и тогда всё — по их правилам.

— Не смейте, — сказала Грей, и из её ладони, без «правильных» слов, без книжных печатей, вылетела тонкая, белая, как нитка, линия — как если бы она провела пером по воздуху. Линия рассекла первого зверя, тот разошёлся на буквы и растаял. Викар — да, старик библиотекарь — взял тяжёлый каталог и, как молотом, опрокинул на второго. Маркус, не отворачиваясь больше, швырнул в третьего железный подсвечник — не магия, честность. Стражи поднялись, забыв про «присутствие» — здесь было «участие».

— Это — не ваш протокол, — сказал Куратор, и от спокойствия у него в голосе хотелось ударить стену кулаком. — Это — наша книга.

— Это — наш дом, — ответила я и — не знаю, откуда взялись силы — не остановила тень, которая стала словами во мне сама собой: — «Возврат буквы». «Разрыв шва». «Узел принят».

Слова — старые, из прошитых мест, нашлись и легли на круг, как крошки соли на хлеб. Камень сказал — впервые громко, чтобы слышали даже те, кто не слышат: «Принято».

И — в этот момент — рядом, не для всех, для меня — возник он. Нет, не телом. Пальцами — его «тишина». Она легла поверх моего узла, как ладонь на коленку у ребёнка: «я тут». Мы потянули шов не в сторону, как в драке, а вниз, к сердцу дома. Чернила не любят вниз, они любят по поверхности — они там хрупки, как налёт. Мы уводили их — туда, где камень плотный.

Куратор понял. Его голос впервые сорвался — не на крик, на команду:

— Снимите у неё имя.

Чтобы снять — нужно, чтобы я сама сказала. И я — сказала. Только не им.

— Я — здесь, — произнесла я стене — немногословно. — И — рядом с ним. Возьмите. Держите. Верните ему — его. — Лёгкое движение пальцев — и узел отдал часть, которую он отдал Скрипторию, — не обратно им, в дом. Камень потяжелел, как если бы в его карман опустили монету. В воздухе — запах грозы стал ярче. Где-то в башне кто-то споткнулся и устоял — он. Его дыхание стало ровнее. А у меня в горле хрустнуло — голос сорвался окончательно, как нитка на иголке.

Куратор поднял голову — и впервые я увидела на его лице не маску, не интерес, а то самое, за которое пишут приказы «усилить»: раздражение.

— Этот дом заберёт вас обоих, — сказал он тихо. — Он будет в вас есть. Вы умрёте в нём, и вас сотрут с полей.

— Если так, — прохрипела я, — это моя смерть. Моя жизнь. — Я улыбнулась ему так, как улыбаются на прощание — не человеку, убеждению. — И не в ваших полях.

Он шагнул. И дом — поднялся. Не паркет, не ступени — камень. Рёбра стен сомкнулись, как ладони. Свет хлынул снизу — не лампы, внутренний, стальной. Звука не было — тишина стала плотной, как ткань, и тени с чернильными краями сползли, как мокрые. Куратор сделал что-то — резанул воздух пером, но линия распалась. Против камня, который сказал «держит», никто не говорит иначе.

— Довольно, — устало, как после долгого письма, произнёс Восс. — Проба состоялась. — Он ударил жезлом о камень, и звон ушёл глубоко, как стук в колесницу. — Куратор Скриптория, Академия не отдаёт ни своё сердце, ни своё имя, ни имя хранителя. — Он выдержал паузу, дыша тяжёлым, реальным воздухом. — Убирайтесь. По Уложению «О гостях» — вы лишены права входа до решения Совета конфедерации.

Куратор сделал то, чего от него никто не ждал: поклонился. Очень чуть-чуть, как загнутый угол страницы.

— Вы выигрываете главу, — сказал он мягко. — Но книгу пишем мы. — Его взгляд скользнул по мне. — Ты — будешь платить. — И — исчез. Как закрывшаяся книга: без пыли.

Тишина не распалась сразу — стояла плотной, густой, и камень тихо говорил одно и то же: «держат». Я присела на корточки, потому что колени, наконец, вспомнили право быть коленями. Грей опустилась рядом, сунула в мою ладонь фляжку — горячее, сладкое, что-то вроде чая со смолой.

— Голос, — сказала она. — Придёт.

Я кивнула — взяла глоток. Горло обожгло ласково. Вдали — гораздо выше — прозвучали шаги по лестнице: медленные, ровные. И я впервые позволила себе закрыть глаза.

Викар плакал открыто — не из жалости, из облегчения. Маркус стоял у входа, смотрел куда-то внутрь себя; у него на руке — кровь от подсвечника, он её не замечал. Стражи переглядывались и, кажется, впервые понимали, что их «присутствие» — не про печати. А Восс… Восс стоял и считал. Его мир не рухнул — он перестраивался, как текст, в который вписали обиженно важную правку.

Я поднялась. Потянулась ладонью к шву — лёгко. Камень — тёплый.

— Мы держим, — сказала я про себя — ему, дому, ему — наверху. И добавила вслух, сипло, но твёрдо: — «Последняя проба» — пройдена.

Восс кивнул медленно.

— Комиссия фиксирует: «угроза шву снята». — Он посмотрел на меня без привычной колкости. — На время — опора принята. Узел — в силе. — И, после паузы, почти человечески: — Вы выросли на главу.

— Я учусь быстро, — хрипло ответила я — чужим голосом, своим содержанием.

— А платить — ещё быстрее, — вставила Грей. — Пойдём. Тебе к нему — отдать то, что ты себе оставила. И — чай Викару.

Я улыбнулась. Серебряная нить под кожей стукнула в такт: раз. Два. Три. Узел дышал вместе со мной — и с домом. Стены шептали не «тише», а «живы». Северная галерея затихла, как зверь, который наконец сыто дремлет.

На пороге Сердца я обернулась. Перекрёсток швов лежал позади — как рана, затянутая грамотно. На камне — ни одной чернильной капли. Только старые резы, которым вернули работу.

— Он говорил, — шепнула я в камень, голосом, который ещё не привык быть голосом после боли, — «я рядом». Теперь — я рядом. — Камень ответил коротко и прямо: «мы».

Я пошла вверх — по лестнице, на свет, где меня ждали его тихие шаги за дверью с печатью, чай для Викара и новая страница, на которой я уже знала, как писать своё «да» и своё «нет».

Глава 22. Жертва и победа

Утро вернулось с запахом мокрого камня и тёплого железа. Северная галерея дышала ровно, как спящий зверь: шов больше не дрожал, а тихо работал — «вдох — выдох». Серебряная нить на моём запястье отвечала тому же ритму.

Но дом был насторожен. Даже книги в библиотеке шуршали иначе — текстом «на случай». Викар шёл вдоль полок, переставляя метки, будто готовил детей к эвакуации. Грей с утра исчезла «в протоколах», но я знала — она выстраивает слова так, чтобы у стены было меньше поводов сердиться.

К полудню Восс велел собраться в Сердце — там, где сходятся швы. В зале под сводом — стол Комиссии, стражи по углам, на полу — те же старые резы. У стены — ректор. Формально — «в домашнем оплоте», но рядом с нами: печать на косяке его двери держали штабные, а не стены. Он вошёл спокойно, чуть медленнее обычного. Плечо — всё ещё перевязано. На ключице — тёмные, как ожоги, знаки — остатки сгоревших печатей.

— Коротко, — Восс почти не стал тянуть вступления. — После вчерашней «пробы» барьер стабилизирован, но блок Скриптория не снял претензию по имени. Девочка точечно отдала имя в опору, это временная мера. При первой же попытке внешнего «согласования» у них появится чёрный повод «включить книгу». Нам нужно решение, которое закроет вопрос юридически и фактически. — Он перевёл взгляд на Арктура. — Хранитель?

Арктур посмотрел на стену, как смотрит на живого — ждёт, когда она сама скажет вопрос. Потом сказал, ровно:

— Есть старый способ. «Переуклад опоры». Хранитель даёт дому второе имя — исходное, то, которое носит не должность, а кость. Дом, получив имя, перестаёт быть «вещью» в их книге и сам становится «опекой» для якоря. Имя девушки возвращается ей сразу. Взамен дом берёт цену. — Он перевёл взгляд на меня. — И — меня.

Гул пошёл по залу, как низкая волна. «Второе имя» — то, чему не учат на первых курсах. Его не пишут в проспектах. Грей возникла из тени, будто была здесь всегда, и сказала коротко:

— Цена у этого обряда не абстрактная. Хранитель, отдавший второе имя в дом, больше не принадлежит самому себе. Он не уйдёт вне стен без трещины. И часть лет — уйдёт вперёд, в дом.

— Сколько? — спросил Восс формально.

— Как получится, — честно ответил Арктур. — Дом берёт «толщиной шва». Сейчас — много.

— Запрещаю, — выдохнул Викар. — Ты мне нужен живым, а не «резной надписью».

— Я тоже, — спокойно согласился Арктур. И всё равно посмотрел на меня. Не выбирая за меня — предлагая свой выбор.

Голос во мне поднялся сразу — «не смей», «я не отпущу». Но это был голос, который любит красивую справедливость, а не дом. Я положила ладонь на запястье — узел. Раз. Два. Три.

— Если это закрывает их доступ ко мне, — сказала я, — я за.

— Это закрывает доступ ко всем твоим будущим ученикам, — поправил меня он тихо. — А тебя — отпускает из стены. Ты будешь слышать дом и держать его, но не станешь его «вещью». — И уже совсем тихо, только мне: — А вот я — стану. Это честная плата.

— Нет, — сказал Восс. — Это — выход для вас, но не для нас. — Он говорил без злобы, по-деловому. — Процедура — только при протоколе. Комиссия фиксирует: должность «хранитель швов» — выделяется из ректорских полномочий. Без голоса Совета, без права виз и наказаний, без политики. Только — стена. — Он посмотрел на Грей. — Методика — на вас. Ответственность — на мне. — Повернулся к стражам: — Писарей — за двери. Это не их текст.

Писари зашумели, но слово «барьер» рядом с «вторым именем» — не оспаривают даже те, кто любит спорить. Эллина вывели. Зал стал тише, грязный шёпот ушёл, остался каменный.

— Начнём, — сказал Арктур. — Если все согласны.

Я кивнула. Грей — едва заметно. Восс — резко, деловитым кивком «фиксирую». Викар спрятал руку в рукав — чтобы не видно дрожи.

Мы подошли к кругу, встали напротив — как утром у Северной. Ладони — на камне. Мой узел — чуть выше, его — у самого шва.

— Слушай, — сказал он мне. — Этот обряд — не драка. Он — как передача чаши. На «три» ты заберёшь из опоры своё имя обратно. На «раз» я отдам своё — дому. На «два» дом решит, берёт ли.

— А цена? — спросила я, чтобы сейчас, до.

— Будет идти долго, — ответил он спокойно. — Дом не любит рывков. Тебе важно другое: не отдавай дом себе. Он возьмёт, если предложишь.

Я кивнула и вдруг поняла, как сильно болит в грудной кости этот страх: что я — по глупости — предложу стене «возьми меня» и она возьмёт. Вдох. Выдох.

— Свидетели, — сказала Грей сухо. — «Переуклад опоры». Добровольно. Под угрозой внешнего «согласования».

— Протокол открыт, — произнёс Восс. Голос — умеренный, как у хорошего нотариуса.

Арктур закрыл глаза ровно на один удар сердца — как будто искал слово на полке. Открыл. Посмотрел — не на нас, на камень. И сказал.

Я не слышала. Вторые имена — не для чужих ушей. Но я почувствовала — в воздухе, как сдвигается вес. Как из его груди уходит что-то тёплое, человеческое, очень тихое — вроде запаха сухого хлеба и железной стружки. Камень стал тяжелее. Шов под пальцами — теплее. Серебряная нить на моём запястье вспыхнула.

— Раз, — сказал он очень спокойно.

— Два, — отозвался камень. Не человеческим словом — весом.

— Три, — выдохнула я.

И забрала своё имя из опоры. Оно вошло в меня не звуком — теплом, как если бы кто-то вернул твою собственную рубашку, только выстиранную и тёплую. На секунду сердце пошло вразнос — как у ребёнка после бега. Я удержала — узлом, счётом, дыханием. Стало ровно.

А его — качнуло. Он не позволил себе упасть, но опёрся ладонью на камень глубже — как на грудную клетку живого. На висках у него выступил пот. На шее — проступили тонкие, новые линии — не печати, не ожоги — как будто камень писал в него незримой иглой.

Дом принял. Это было очень ясно: по углам зала стоящие чаши зажглись изнутри слепым светом, и по трещинам пошёл звук — не треск, не стон — низкий гул, как у корабля, который наконец нашёл осадку. Где-то под нами провалился воздух — это обрушилась та пустота, по которой могли бы пройти чужие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Завершить, — тихо сказала Грей.

— Завершить, — повторил Восс.

— Завершено, — сказал дом.

Тишина упала, как полотнище. Я отняла ладони от камня и шагнула к нему — автоматом. Рефлекс: помочь. Он выпрямился сам, как всегда, — спина прямая, взгляд — ровный. Но изменения были видны всем, кто умеет видеть: из-под воротника — едва заметная стальная нить, уходящая куда-то вглубь стены; в волосах — две пряди посеребрились; в улыбке — та самая усталость, которую маскируют шутками, если их много.

— Имя девушки… — начал Восс.

— У неё, — сказал Арктур. — Всё.

Я вдохнула. И только сейчас поняла, как трусило меня внутри всё это время — не из-за обряда, из-за «вдруг». Вдруг дом не примет. Вдруг Куратор прорежет в момент. Вдруг… — Слова «вдруг» расползлись, как чернила в воде, и ушли — дно стало цельным.

Стражи в дверях зашевелились. В зал, мокрый от тишины, ворвался гонец — дышит ртом:

— На воротах — люди в сером. — Он проглотил сухость. — Писари. С печатью конфедерации. Пытаются пройти письмом.

Восс устало провёл ладонью по лицу — «вот вам и сразу». Повернулся к нам:

— Вы можете? — «держать», не произнося.

Арктур кивнул. На секунду прикрыл глаза — не потому что «плохо», потому что «слушает», — и очень спокойно сказал:

— Могу. Но это будет цена.

— Я с вами, — сказала я сразу.

Он покачал головой:

— Нет. Теперь дом держу я. Твой узел — ко мне. А я — к стене. Это другая работа. — И мягче: — У тебя — другая.

— Какая? — не поняла я.

— Слова, — ответил он и кивнул на Восса. — И протоколы. — Улыбнулся уголком губ, едва заметно. — Вот где я точно тебе проигрываю.

На воротах действительно стояли писари — в серых мантиях, ровные, как строки в хорошей книге. У старшего на пальцах — новая печать конфедерации. Привкус «властной» чернильной ноты чувствовался с десятка шагов. Ветер переворачивал страницы их предписаний, шуршал важностью.

— По согласию конфедерации, — говорил старший, — мы входим в стены для «проверки соответствия». У вас — незаконный обряд с именами, вмешательство в систему «правильной ноты»…

— По Хартии Академии, — ответил Восс (и я, стоя слева, видела, как у него под скулой бьётся жилка), — при угрозе стене первичен дом, а не ваша бумага. И при наличии хранителя швов вход «по печати» действует только при его согласии. — Он перевёл взгляд на Арктура. — Хранитель?

Арктур стоял в тени ворот, ладонь — на камне. Он не повышал голос. Сказал просто:

— Нет.

Это «нет» ушло в камень, «нет» в воздух. На воротах — живой, плотный материал — оно повисло и сплелось с каменной нитью, как узел, как защёлка. Писари сделали шаг — и их охватило странное: не стены оттолкнули, воздух стал густым. Они шли, как через воду, но вода была вязкая, стальная. У старшего дрогнула рука, печать на пальце чуть погасла — как огарок на ветру.

— Вы нарушаете… — начал он.

— Вы — поздно, — ответил Арктур. — Дом — не ваша книга.

Куратор не пришёл. Или — не смог. В их системе не любят приходить туда, где не факт победы. Они простояли под воротами достаточно, чтобы запомнить звук собственных шагов при отходе.

— Это победа, — прошептал Викар, когда ворота наконец остались чистыми. — Они не зашли. Они ушли.

— Это — цена, — поправила Грей. Она смотрела не на ворота — на Арктура. — Сколько ты отдал?

— Ровно столько, сколько надо, — он усмехнулся малозаметно. — Остальное — потом.

Я увидела это «потом» в резком изломе света под его скулой, в тяжести между лопатками, которую он не показывал никому. Дом взял у него «прямо сейчас» не всё — многие цены дом взимает в рассрочку.

— Комиссия, — твёрдо сказал Восс, отчитывая итог так, как читают условия мира, чтобы мир их услышал, — фиксирует: обряд «переуклада опоры» состоялся. Имя ученицы — возвращено владельцу. Хранитель швов — назначен. Вход «по печати» — только с его согласия. Писарям — отказано. — Он перевёл дыхание. — Ректорские обязанности — разделены: академическая власть — на Совете, стены — у хранителя. — И, после паузы, уже не как чиновник, а как человек, сутками державший в уме возможности: — Дом жив.

Грей кивнула коротко — не празднуя, фиксируя. Викар заплакал — опять — но уже без стыда, вытирая глаза рукавом. Стражи переглянулись и впервые — улыбнулись. Маркус стоял сбоку и сжимал в руках серебряный подсвечник — словно хотел его вернуть неведомому хозяину.

Я подошла к Арктуру. Он стоял, привалившись к камню не спиной — взглядом. Я протянула руку — не к коже, к рукаву — и он позволил.

— Скажи, — попросила я хрипло. — Честно. Больно?

— Да, — ответил он настолько спокойно, что слово стало переносимым. — Но ровно. — Он кивнул на стену. — Здесь боль — как работа. Ты слышишь — и держишь. И знаешь, за что. — Он посмотрел на моё запястье. — Узел?

— Держится.

— Хорошо. У меня — тоже. — Он улыбнулся краем губ. — И у нас — час.

— Час? — не поняла я.

— По «Приложению», — подсказал из-за спины Викар, сразу став «учителем начальных классов». — «Учебный час хранителя с ученицей — ежедневно». — Он поднял кулак с тетрадкой и потряс ей в воздухе. — Я это выбил у Восса в утреннем протоколе! Ну почти выбил. Грей добила.

— Один час, — устало, но без злости подтвердил Восс. — В стенах. Под стеной. Для стены. — И на Арктура — серьёзно: — Не геройствуй больше, хранитель. Победу нужно уметь не тратить.

Мы поднялись на Северную — просто «посмотреть на дом». Камень был тёплый, шов — ровный. Он показал мне, как «слушать сердечник»: ладонь чуть ниже привычного места, ухо — не к стене, а в себя. «Слышишь?» — «да». Это не музыка — работа.

— Ты отдал годы? — спросила я, когда стало тихо.

— Да, — просто ответил он. — Чуть. Камню не нужны цифры. Он берёт толщиной шва. Сейчас — толсто. Дальше — тоньше. — Он улыбнулся — не мальчишески, ни к чему притворному. — Успеем.

— Что?

— Всему научить. — Он посмотрел на меня так, как смотрят, когда набирают в грудь воздух перед долгим заплывом. — И — жить.

Вечер пришёл быстро. В башне — на косяке — печать тонко светилась и гасла. Страж сидел полусонный, но при нашем появлении поднялся. Нам открыли — на час. Внутри — чисто, просто: стол, две кружки, книжный шкаф, окно на Северную. В воздухе — тот самый железный уют, который у него всегда с собой.

— Чай, — сказал он и, прежде чем я успела возразить, поставил передо мной кружку — тёплую, с запахом травы и смолы. Сел напротив. — Поговорим.

— О чём? — неожиданно для себя смутилась я. После всего — слова вдруг показались традицией, в которую нужно войти правильно.

— О твоём голосе, — сказал он. — Он сорвался. Вернём. — Он усмехнулся. — Вот где я точно могу быть полезен, а дом — нет. — И чуть тише: — И о том, как не путать «жертву» и «привычку». Ты сегодня видела обе.

Мы говорили — тихо, неторопливо, как говорят, когда дом стоит рядом и слышит. Он показывал упражнения — простые, даже смешные: «дуй в чай так, чтобы не расплёскивать», «считай, произнося только согласные». Я пробовала. Голос саднил — и становился мягче.

— Ты не жалеешь? — спросила я в конце, когда час стал близок к концу.

— О чём? — он вскинул бровь.

— О… втором имени.

Он посмотрел в окно — туда, где камень уже почти слился с сумерками, и сказал честно:

— Я — его выбрал. До тебя. — И посмотрел на меня. — А теперь — просто использовал. Ради тебя — тоже. Но главное — ради дома. — Он сделал паузу — ровно настолько, чтобы слово «тоже» не осело в горле иголкой. — Победа — стоит жертвы только тогда, когда она не требование, а выбор. У нас так.

Я кивнула. Серебряная нить на запястье дышала ровно. За дверью — страж кашлянул: «время». Арктур поднялся, проводил до порога. На пороге — как украденное касание — его пальцы прошли по косточке на моём запястье и задержались ровно на один «раз-два-три».

— До завтра, — сказал он.

— До часа, — поправила я — и впервые за много дней почувствовала, что эти два слова — одно и то же.

Когда спускалась по лестнице, стены шептали не «тише» — «держат». На Северной галерее пахло дождём и камнем. Писари за воротами расходились, как вечерние тени. Внутри — чай для Викара, список для Грей, длинная работа Восса с параграфами. И — наш час завтра.

Дом стоял. Мы — держали. Цена была уплачена — не вся, но честно. И победа — не громкой песней, а ровным дыханием — лежала у нас в ладонях.

Глава 23. Разоблачение тайн

Утро пахло мокрой бумагой и горячим камнем — как после набора текста, когда лист ещё тёплый. Академия шептала не о тревоге, а о предвкушении: сегодня Комиссия открывала «разбор при стене» — публичный, со свидетелями, с камнем-плитой, что отвечает на ложь. Не кулуарные заседания, не серые карточки под дверью, а зал, свет, протокол.

Северная галерея дышала ровно. Серебряная нить у меня на запястье стучала в такт дому — раз, два, три — и в этом ритме было что-то, схожее с барабанным бойком перед выходом правды на сцену.

Большой зал заполнили быстро — студенты, преподаватели, обслуживающие, несколько представителей конфедерации без права голоса. По центру — кафедра из тёмного дерева и каменная плита с вырезанным узором, уходящим корнями в пол. Слева — место «хранителя швов»; справа — место свидетелей. Восс — у стола Комиссии, жезл под рукой. Грей — чуть позади, в чёрном, лицо спокойное, как у хирурга перед операцией. Викар держал у груди тонкую тетрадь с петлёй на обложке — ту самую, «Приложение к Хартии». Маркус стоял у колонны, бледный, но не прятал глаз.

Арктур вошёл без охраны. Не торжественно — по-рабочему. На правом плече — сдерживающая повязка, под воротником — тонкая стальная нить, уходящая в толщу стены. Он занял своё новое место — не на профессорской скамье и не на скамье подсудимых, у камня. Положил левую ладонь на край плиты — не для эффекта, чтобы дом слышал.

Восс поднял жезл. Звук ушёл в своды, и тишина легла плотной тканью:

— Комиссия начинает открытое заседание «О тишине и тьме». Предмет: соответствие «тёмной репутации» хранителя швов Каидена Арктура фактам. Работаем при стене. Свидетели говорят под плитой.

Он первым вызвал Грей.

Грей подошла к плите, положила ладони — уверенно, без театра:

— Профессор Грей. Свидетельствую по собственному знанию. — Голос — чёткий, чистый. — Термин «тишина», которым оперирует Арктур, — не запретная «тьма», а старая практика удержания швов. «Тишина» — это выравнивание, а не изъятие. Она не вставляет чужую ноту в человека, а снимает избыточный шум, чтобы шов «дышал». В Скриптории применяют «правильную ноту» — внедрение чуждой структуры. Это — не тишина. Это — перепись.

Камень под её ладонями оставался гладким, но тёплая волна прокатилась по залу, признанная теми, кто слышит дом. Восс кивнул:

— Примите, коллеги, как определение. Дальше — по конкретным эпизодам.

— Эпизод «браслет-лимитер» студентке Элиане, — продолжила Грей. — Внешне — «клеймо», фактически — временный ограничитель, чтобы не сорвать шов в аудитории. Назначен публично — да. Потому что скрытность в тот момент увеличила бы риск паники и слухов. Медицинская необходимость, а не унижение.

В зале заметно шевельнулись — многие помнили мой браслет, шёпот «клеймёная». Я подняла руку, показала тонкую серебряную нить вместо прежнего металла. Камень под плитой тихо сказал: «держит».

— Эпизод «тайные уроки», — Грей подняла глаза на студентов. — Дисциплина «Слушание стены» не преподаётся массово — таково Хартии. Риск — высокий. Индивидуальные уроки — не «романтика в башне», а опека по Приложению. Я присутствовала на части. Методика — чистая.

— Подтвердить есть чем? — сухо спросил Восс.

— Полевая тетрадь подписи «Г.», — ответила Грей и положила на стол тонкий блокнот с сеткой заметок и временем на полях. — Записи о ходе, разметка дыхания, фиксация реакции камня.

Страж подал блокнот Воссу. Он прочитал пару строк, кивнул мне и на камень: плита отозвалась мягким «ровно».

— Эпизод «исчезнувшая студентка», — Грей перевернула лист. — В прошлом году по академии ходила иллюзия «Лиры» на Северной. Источник — не Арктур. — Она подняла взгляд. — Сигнатура — писарская. Иллюзия использовалась как психологический рычаг для раскачки шва — страх «исчезновения» усиливает уязвимость. Подтверждается: артефакт-слухарь с остатком чернил «правильной ноты», найден Викаром в вентиляционной решётке галереи.

— Подтверждаю, — шагнул вперёд Викар, опустил ладони на плиту. — Нашёл, снял, храню. Чернила — не наши; тяготеют к конфедерации. И да, шов тогда «плакал».

Камень под его ладонями кивнул теплом.

— Эпизод «проклятие ректора», — Грей говорила спокойно, как о таблице. — Миф строился на том, что у Арктура на груди «чёрные знаки». Фактически — печати хранителя швов, поставленные много лет назад при «Падении Восточной стены». Печати держали перелом в барьере, часть сгорела недавно, когда он вытягивал студентку из Скриптория. — Она на секунду встретилась взглядом с Арктуром. — Это не «связь с тьмой». Это — шрам от работы.

Камень остался ровен, но где-то в глубине пола тихо щёлкнуло — как встала на место давно сбившаяся деталь.

— Эпизод «жестокость к студентам», — продолжила Грей. — Разобранные мной случаи наказаний Арктуром: все — за вмешательства чернил в практики, завуалированные «методикой». В каждом — отвод студентки от писаря. Виноваты преподаватели, использовавшие «правильную ноту» без согласования. И да — он жёсткий. Но жестокость — это про удовольствие от боли. А его жёсткость — про безопасность.

Восс снял очки (он их никогда не носил — это была метафорическая пауза) и, наконец, обратился к камню:

— Стена, слышишь?

Плита ответила тепло, сухо и прямо: «держит».

Грей отошла. В зал поднялся шёпот — не злой, удивлённый. То, что всегда считали «угрозой», складывалось в иную фигуру.

— Следующий, — сказал Восс. — Маркус.

Маркус вышел — как будто через стекло: гибко и осторожно. Положил ладони на плиту, не глядя никому в глаза:

— Маркус. Студент. Свидетельствую против себя. — Он сглотнул. — Я передавал записки-приманки. Серая бумага. Ставил в них «ключи» для входа в нижние галереи. Мне их давал писарь Эллин. — В зале гул поднялся — «ах». — Мотив? — Маркус криво улыбнулся самому себе. — Влияние, доступ, обещание «учебы в Скриптории». И — ревность. — Ноги его дрожали, но голос не сорвался. — Ректор меня не трогал. Он только смотрел так, будто уже всё знает, и говорил: «Не лезь туда, где ты бумага». Я — лез.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Подтверждения? — спросил Восс, не смягчая.

— Ключи — у Викара, — Маркус кивнул. — Чернильный порошок в швах — подпись «Эллин». Иллюзии — писарские. Вчера — я видел Куратора. — Он поднял глаза, и в них впервые не было позы: пусто и честно. — Ректор — не «тьма». Он — тот, кто не побоялся туда пойти один, куда я хотел «ради значимости».

Камень под его ладонями был холоднее, чем у Грей, но не отверг — «да». Восс отметил:

— Показания приняты. — И мрачно добавил: — Эллин будет разобран отдельно. Вне этих стен.

Голоса в зале переливались, как вода: «писари…», «Куратор…», «он ходил один…». Стефания — та самая, что шептала по углам и шантажировала зеркалом, — поднялась несмело:

— Можно?

Восс глянул на неё — как на непрошеную сносочку в тексте — и всё же кивнул. Стефания шагнула к плите. Руки у неё мелко дрожали.

— Я… — Голос сорвался, она выдохнула. — Я распространяла слухи. Про ректорa. Про «комнату под колоколом», «ночные визиты», «кровавые клятвы». Я думала… — она переместила взгляд с меня на камень, — я думала, что мне дадут место у «настоящих». Писарь Эллин… — она сглотнула, — ставил на меня «пылинку». Говорил — «ты просто помогаешь истине». — Она уткнулась ладонями в плиту, как в исповедь. — Он использовал меня. А ректор… — взгляд соскользнул на Арктура, — он один раз сказал мне «пей воду» и «иди на свет», когда я почти сорвалась. Вот и вся его «жестокость».

Камень сначала остался ровным, потом прошла едва ощутимая тёплая рябь. В зале кто-то прерывисто вздохнул — признание больнее, чем слух.

Восс аккуратно отстранил её:

— Достаточно. — И обратился к Викару: — Архив?

Викар дрожащими, но твёрдыми пальцами вынул из своей тетради вложение — тонкий пакет с печатью, потрескавшейся от времени.

— Архив «Падения Восточной стены», — сказал он негромко. — Полевой журнал хранителя в тот год. Подписан не полным именем, а знаком. — Он положил пакет на стол, страж разломил пломбу и передал Воссу. Тот вынул оттуда несколько листов — рукописных, с полевыми пометами: «шум сбит», «дышит», «дефект шва 3,5 пальца», «принял на себя». На одном — наскоро набросанная карта швов, на полях — «ночью — один».

— Хранитель, — сухо спросил Восс, не поднимая глаз, — это ваша рука?

Арктур не стал делать вид, что «не помнит». Он положил ладонь на плиту. Я слышала, как дом сделал вдох.

— Моя, — сказал он.

Камень ответил так, что его услышали все — даже те, кто не умеют: глубоко, низко, одним словом: «держит».

В зале стало по-настоящему тихо. Тишина — не пустая, а плотная. В ней, как в воде, начали всплывать осадочные мифы и растворяться.

— Тогда есть смысл объяснить и второе, — продолжил Восс. — Почему вы не опровергали слухи? Почему позволяли «тёмной репутации» жить?

Арктур смотрел не на Восса — на зал. На студентов, на Грей, на Викара, даже на Стефанию, которая спряталась в тени колонны.

— Потому что слух — это иногда дешевле, чем ещё одно имя в книге, — сказал он просто. — Когда кто-то тянет к тебе «правильную ноту», удобнее, если он думает, что ты «тёмный» и «опасный». Тогда он приходит не учиться — а нападать. И ты знаешь, где держать. — Он улыбнулся уголком рта, без тепла и без злости. — И потому что пока я стоял в месте, где куклы пугают, у стены было меньше тонких, лучших, честных людей. Их берегли слухи. Это плохая стратегия — она ранит тех, кто любит тебя. Но она удержала дом.

Слова были грубыми, как щепа, но правдивыми. Камень под его ладонью не дрогнул — он был частью этих слов.

— И ещё — политика, — добавил он после паузы. — Ректорская мантия привлекает тех, кто любит власть. «Грозная репутация» — плохой товар. Ко мне шли не любящие власть — а те, кому нужна стена. Я выбрал это.

Глаза Восса блеснули — как у человека, который внезапно увидел в чужом выборе зеркальный след собственного.

— Принимается, — сказал он сухо. И, словно подытоживая, поднял жезл: — Комиссия выносит констатацию: «тёмная репутация» хранителя швов — продукт ошибок, умолчаний и внешних манипуляций. Связи с запретной «тьмой» не установлено. Практика «тишины» — легитимна как историческая дисциплина удержания швов. Распространители целенаправленных слухов — будут разобраны отдельно, особенно лица, связанные со Скрипторием. — Он опустил жезл, и звук ушёл в камень. — Стена подтверждает: «держит».

В зале на секунду случилось невозможное — никто не заговорил первым. Потом откуда-то сверху упал шёпот, лёгкий, как пыль: «он не тёмный». Кто-то хмыкнул: «всегда знал». Другой — честно: «я боялся». Третий — «а он и правда жесткий». На что Викар отрезал так, что расслышали многие: «не путать жёсткость с жестокостью». Камень — тихо согласился.

— Есть ещё, — подал голос Маркус, уже уйдя в тень, но задержавшись. — О «договоре». — Он посмотрел в пол. — Я сам видел однажды, как ректор ночью стоял на лестнице под колоколом и говорил с камнем без слов. Я считал — он произносит «клятву тьме». — Он поднял глаза. — Сейчас понимаю: он просто узнавал, сколько дом может выдержать без него.

— Подтверждаю, — сказал Арктур. — Я часто спрашиваю стену, сколько ей нужно. Она отвечает редко. Но когда отвечает — я слушаю.

Восс смолк. И, кажется, все одновременно услышали: в этой фразе не было «героизма». Только ремесло. Только работа, от которой ни медалей, ни цитат. Дом — жив.

После заседания Академия загудела, как улей после долгого дождя. В коридорах, где раньше шептались и отводили глаза, теперь говорили напрямую: «он — хранитель», «он отдал имя дому», «он держит», «он — не наш враг». Ведущая кружка сплетен — Стефания — принесла Викару флягу с водой и попросила работу в библиотеке, «на тихих полках». Тот буркнул, что «посмотрим», и поставил ей перед носом тряпку и стекло отмыть — «для начала»; камень под полом смешливо щёлкнул.

Грей вышла из зала последней из «наших» и почти врезалась в Восса у двери.

— Ты знал, — сказала она негромко. — Про «Восточную» и про печати. Мог рассказать раньше.

— Я — Уложение, — ответил он устало. — Я не «сказки». Если бы я начал «рассказывать», меня бы рассадили вместе с Викаром по углам. — Он вздохнул и впервые позволил себе человеческое: — Сегодня мы сделали правильно. Не идеально — правильно. — И уже сухо: — Завтра — снова работа. Писари так просто не уйдут.

— Уйдут туда, где им место, — пожал плечами Викар, протирая стекло с таким усердием, будто стирал с него чернильные подписи. — В свои книжки.

Я нашла Арктура там, где и ожидала — у Северной. Он стоял у шва, ладонью — к камню. Он редко смотрит на людей сразу после шумных залов — ему нужно «снять» зал со стены. Подошла не вплотную, на расстояние дыхания.

— Тебя… слышали, — сказала я. — И — услышали.

— На сегодня — достаточно, — ответил он. — Завтра — снова «вдох-выдох». — Он посмотрел на меня краем глаза. — Как голос?

— Возвращается, — улыбнулась я. — И… — я запнулась, потому что слово «репутация» слишком книжное. — Твоя «тень» — рассеивается.

— Тени у стены — полезны, — усмехнулся он. — Они показывают свет. — И, уже серьёзнее: — Важно другое: им теперь будет сложнее использовать моё имя как ключ. Дом знает меня чуть иначе — через опору. И — тебя.

— Камень сегодня сказал «держит» громче, чем обычно, — заметила я.

— Он любит ясные формулировки, — кивнул он и вдруг, не меняя положения руки, произнёс тихо: — Я — не «тёмный». Я — держатель шва. — Сказал — как будто себе. — Привыкнуть бы.

— Привыкнем, — ответила я. — Вместе.

Он кивнул. Мы стояли молча. В тишине было всё: шелест лёгкого ветра в галерее, издевательский крик ворон где-то на трубе, далёкое «чай готов» из библиотечных закоулков, дыхание дома.

— Тебя не тянет идти «оправдываться» каждому? — спросила я наконец. — Всем, кто шептал и верил?

— Нет, — честно ответил он. — Я не их адрес. Я — стены. — Он посмотрел на меня — ровно, с теплом, которого не видно со стороны. — Если очень захочешь — скажу тебе раз и навсегда: мне не нужно, чтобы они меня любили. Мне нужно, чтобы дом стоял. — Пауза. — А тебя — пусть любят. Ты — живая.

— Меня — пусть слышат, — поправила я. — Любовь — потом. — Я поднесла запястье к шву, серебро тихо отозвалось. — Сегодня я слышала, как дом смеялся.

— Да, — сказал он. — Впервые за долгое время.

Мы оба улыбнулись — без «героизма», как люди, которые сделали трудную работу, и на минуту позволили себе «посидеть на ступеньке и попить воды». Тишина была доброй.

Вечером Восс вывесил на информдоске три короткие бумаги. Первая — сухая: «Констатации и поправки». Вторая — жёсткая: «Запрет на применение «правильной ноты» в стенах без прямого согласования с хранителем и Комиссией». Третья — неожиданная: «Лекционный цикл «Тишина как дисциплина удержания». Ведущие: хранитель швов К. Арктур, проф. Грей». Внизу — аккуратно: «вход свободный, но будем выгонять за глупые вопросы». Почерк — Викарин.

Студенты толпились у доски, смеялись, спорили, кто успеет занять места поближе. Кто-то осторожно приколол к краю серебряную ниточку — тонкую, как волос, — и камень под полом чуть тёпло ответил: «вижу».

Слухи в ту ночь были иные. Не про «кровь на печатях» и «тёмные касания», а про «как он сказал «раз-два-три» и дом ровно вдохнул», про «как Грей перерезала чернильную тварь белой линией», про «как Восс сказал «мы сделали правильно»». Это была другая мифология — не страшная. Рабочая.

А его «тёмная репутация»… Она не исчезла за один день. Мифы живучи, им нравится жить в тёплых головах. Но теперь у мифа был противник — не лозунги, а факты, и камень под ногами, который скажет «держит», если его спросить, и не скажет, если ему врать. И — люди. Мы.

Я вернулась в комнату поздно. На столе — мой утренний лист с «Я выбираю». Я дописала внизу ещё одно короткое предложение, которое раньше считала невозможным: «Я не боюсь его тишины». Положила ладонь на бумагу, чуть согрела чернила. В коридоре кто-то пробежал и крикнул: «завтра — лекция!». Камень тихо рассмеялся.

За стеной — в башне — я слышала его шаги. Ровные. Упорные. Живые.

— Спи, дом, — прошептала я в темноту. — Мы — держим.

И дом в ответ сказал очень тихо — так, как он говорит только своим: «держим».

Глава 24. Любовь вопреки всему

Утро пришло тёплым и прозрачным, как стекло, только что вынутое из воды. Дом дышал ровно; на Северной галерее шов ни разу не вздрогнул сильнее «рабочего» стука. Серебряная нить у меня на запястье отвечала привычным ритмом: раз, два, три — и каждая доля была как шаг по знакомым ступеням.

После вчерашнего разбирательства Академия вдруг научилась говорить прямо. Студенты в столовой не шептались — спорили открыто: «тишина — дисциплина», «правильную ноту — под запрет», «комиссия — не про страх, а про правила». На доске объявлений висела чистая бумага с крупной надписью: «Лекция. Тишина как ремесло. Ведут: хранитель швов К. Арктур и проф. Грей. Вход — головой». Под этим неряшливо дописал Викар: «А если придёте шумом — выгоню лично».

Я пришла заранее в пустой Малый зал и положила ладонь на камень. Он ответил мягким теплом: «вижу». Из коридора донёсся размеренный шаг — его шаг — и я невольно улыбнулась ещё до того, как он вошёл.

Арктур выглядел усталым — не измождённым, усталым правильно: как мастер после долгой ночной смены. На правом плече — новая повязка, тоньше, чем вчера; под воротником — едва заметная стальная нить, уходящая в глубину стены. Он скользнул взглядом по залу и остановился на мне.

— Как голос? — спросил он тихо.

— Возвращается, — ответила я. — Слова не падают.

— Хорошо. — Он кивнул — будто отметил в невидимой ведомости. — После лекции — к Северной. Покажу сердечник шва ещё раз. Тебе нужно «слышать руками».

Слова были простые, рабочие — и всё же во мне вздрогнуло: я слишком отчётливо помнила, как его ладонь на моём запястье ровно держала мой пульс. «Один час ежедневно», — сказано в Приложении. Час — для стены. Не для нас. «Не путай», — напоминала себе. Но в этот раз путала не я.

Лекция прошла как дыхание. Он говорил неспешно, чистыми словами, как режет ножом лишнее с хлеба. Грей вставляла точные замечания — «здесь не толкать, здесь ждать», «тишь — не отсутствие звука, а совпадение ритмов». Даже Восс, зашедший «на минуту» и усевшийся в конце ряда, не ушёл до конца.

Когда зал опустел, дверь за собой прикрыл последний любопытный, и камень снова стал тише, Арктур задержался у кафедры. Я приблизилась — не вплотную, на расстоянии его ладони.

— Ты слышала, как дом смеялся вчера? — вдруг спросил он.

— Да, — ответила я. — Первый раз.

— Я — тоже. — Он улыбнулся уголком губ. — Ради таких звуков стоит терпеть комиссию. — И уже привычным рабочим тоном: — Идём к Северной.

Северная галерея встретила нас не ровностью — глазом. Под тонким слоем света шёл еле уловимый, но очень явный для него дрожащий отблеск: как у старательно прикрытого синяка.

— Южный ход, — сказал он мгновенно, даже не повернув головы. — Они не отступили. Просто перестали стучаться в двери. — Мы почти одновременно положили ладони на камень. Шов тянул тонко — не утечкой, шпионом. — Снаружи — ноль. Это изнутри. Справочник? — Он уже повернулся к Викару — тот, как всегда, появился бесшумно, будто библиотекари вырастают из тени полок.

— Южный с момента Падения Восточной… — пробормотал Викар, шаря ладонью по корешкам: — Ага. «Перешнуровка опор кольцевого хода». — Он протянул тонкую тетрадь. — Только это… — он замялся, — запрещено Хартией для учеников. «Двойной узел». Требуется «равный статус».

Я почувствовала, как слова «запрещено» и «равный» становятся холодными монетами у меня в ладони: их можно держать, но нельзя глотать.

— «Двойной узел» — это… — начала я.

— Это когда держат двое. Не «хранитель и якорь», а «плечом к плечу», — сказал он, не отводя ладони от камня. — Дом принимает связку как равновесие. Цена — пополам. Риск — пополам. — Он посмотрел на меня. — По Приложению — нельзя на ученичестве. По Уложению — тем более.

— Значит, нельзя, — механически повторила я, и тут же услышала внутри, как звонко фальшивит собственный голос. Дом отозвался мгновенно: едва ощутимый «нет» в шве.

Грей, появившаяся, как водится, «там, где не стояла», бросила взгляд на тетрадь и сухо сказала:

— По «перешнуровке» без двойного узла мы шов не удержим. Они поставили внутри ходов плоские печати. Нужно двое — разрежем в двух местах одновременно. Иначе — отскочит, как резинка, и ударит в Сердце.

Восс подошёл — не слышно, но камень заметил его тяжесть. Он посмотрел на нас всех — по очереди, как ставят подписи на страницах, — и произнёс:

— Запрещено.

Камень сказал: «гудит».

— Запрещено, — повторил Восс, и только тогда его взгляд встретился с моим. В этом взгляде не было злобы — только реальность: «вы двое — один из самых опасных для моей карьеры вариантов».

— Тогда… — начала я.

— Тогда делаем, — сказал Арктур как человек, который наконец закончил считать. — И берём ответственность. — Он повернулся к Воссу. — «Двойной узел». Я — с ней. Она — со мной. Равный статус — моя подпись, Хартия — на дом, цена — на нас. Прямо сейчас.

Восс медленно опустил жезл на камень. А потом поднял глаза на меня:

— Ты понимаешь, что выбираешь? Это не «романтика». Это — война. За и против — системы. — Пауза. — Под протоколом будет написано «нарушение». Всё, что тебе светило красивым — стипендии, внешние практики, «стажировки у конфедерации» — не будет. — Он кивнул на узел у меня на запястье. — Останется это. И — он.

— «Красивым» мне хватило, — сказала я спокойно. — Останется то, что мне и нужно. Дом. И — он. — Я посмотрела на Арктура. — Я — выбираю.

— Я — ломаю, — ответил он тихо. — Клятву, которую дал себе много лет назад: «не брать никого в двойной узел, пока стена не сыта». Сегодня — стена сыта. Сегодня — надо. — Он положил вторую ладонь на камень. — Дом слышит?

Дом ответил так, как не отвечал ещё ни разу: глубоко, ровно, «да». Серебряная нить у меня на запястье обожгла кожу — не больно, горячо. Викар тихо чертыхнулся, как от хорошей новости, в которую нельзя поверить, Грей коротко кивнула. Восс закрыл глаза на миг — точно выдохнул слово «ну и ладно».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Протокол, — произнёс он. — «Двойной узел». Нарушение — фиксирую на себе. Ответственность — на комиссии. — Он резко повернул голову к стражам: — Писарей — из коридоров. Это — работа, не спектакль.

Южный ход пах железом и дождём. Камень шёл вглубь другими линиями, не как на Северной; здесь по шву когда-то ходили караваны тепла, и это осталось в подложке — дом помнит тепло, как память о зимах. На полу — маркировка, о которой говорил Викар: две точки — «резы», на расстоянии вытянутых рук.

— На «три» режем вместе, — сказал Арктур. — И сразу же — дышим, грубо, по-рабочему. Не щадя себя. Будет больно — не геройствуй, скажи «есть».

— Есть, — ответила я и поймала его взгляд. Их глаза редко бывают такими — когда в них нет ничего, кроме света. Ни железа, ни камня, ни холода.

Мы встали к меткам. Я положила ладонь на шов, вторую — на его запястье, ровно туда, где тонко прощупывается пульс. Он — на шов и на моё запястье. Это касание не было «про нас». Но стало «про нас», потому что дом — наш.

— Раз, — произнесли мы одновременно.

Шов под пальцами подался, как живая нить, натянутая до предела.

— Два, — сказал он тише. Я почувствовала, как его пульс равняется с моим.

— Три, — выдохнули мы вместе и резанули.

Плоская печать, лежавшая в глубине хода, распалась не сразу — взвыла, как тонкая кость, и тут же попробовала захлопнуться — как капкан. Боль ударила не в пальцы — в грудь. Воздух стал вязким. Я почти сказала «есть», но услышала его «я здесь» без звука — и выдержала «ещё вдох». Вторая печать — та, что ближе к Сердцу, — повела себя хуже: не распалась, а потянулась к нам, как липкая нота. На «четыре» — да, мы досчитали до «четырёх» — она попыталась накрыть нас как крышка.

— Дыши, — сказал он. — Не бойся делать громко.

Мы дышали громко — так, что, наверное, слышали даже те, кто считает «тишину» молчанием. Печать не выдержала — поползла трещинами, рассыпалась, и в ту же секунду шов провалился вниз — туда, где дом держит лучше всего. Камень сказал «держат» — и затих. Гул ушёл, как отлив.

Меня трясло. Руки дрожали так, что казались чужими. Он остался ровным — но только снаружи; ближе — в его «тишине» шелестела усталость.

— «Есть»? — спросил он коротко.

— «Есть», — ответила я, и вдруг поняла, что слово — про другое: «есть ты».

— «Есть», — сказал он точно так же. — И — «мы».

Грей подошла первой. Проверила шов — сухо, профессионально — и кивнула:

— Стабильно. Без откатов. — В её голосе впервые появился тон, похожий на довольство. — Восстановите дыхание — и наверх.

— Нарушение, — напомнил Восс уже у выхода, на всякий случай, чтобы мир не посчитал, что он забыл, кто он есть. — Мы зафиксируем. — Пауза. — И — перепишем. Пункт о «двойном узле» в Приложении — оставим, но вместо «запрещено при ученичестве» напишем «допускается при оглашённой угрозе стене и при публичном согласии комиссии и дома». — Он скривился. — Терпеть не могу, когда жизнь лучше закона. Но иногда — так.

— Иногда — жизнь и пишет закон, — отозвалась Грей. — Мы просто его перепечатываем.

Я думала, что на этом день закончится. Но дом любит доводить смысл до конца. Вечером у его башни дежурил не только страж — Восс, Грей и Викар встали треугольником у двери, как у узла. На косяке печать светилась ровно.

— У меня есть предложение, — сказала Грей, как будто речь о том, куда повесить расписание лекций. — Снять «опекунский» режим с Элианы. Она — не «под надзором». Она — в «двойном узле». Это — не ниже и не выше. Это — другое.

— Против системы, — констатировал Восс. — Против моей. — Он посмотрел на меня, потом — на Арктура. — Я не люблю такие предложения. Но я устаю от «запретов против стены». — Он вздохнул. — Комиссия согласится. Под протокол: «отношения, выходящие за рамки педагогических, допустимы при условии, что камень сказал «держат» и что участники несут цену вместе». — Он резко подписал лист. — На моей карьере это отразится хуже, чем «правильная нота». Но дом мне важнее.

— Это — против системы, — повторила я. — И — за дом.

— И — за вас, — сухо добавила Грей, чтобы ни у кого не осталось иллюзий. — Мы не притворяемся.

Викар пробормотал себе под нос: «зато честно».

Арктур, всё это время молча слушавший, наконец поднял глаза. Взгляд был тот самый — тот, после которого дом меняет ритм.

— Я ломаю вторую часть своих правил, — сказал он спокойно, почти буднично. — «Не касаться ученицы так, как касаются не ученицу». — Он перевёл взгляд на меня, и мир вокруг на мгновение распался на два простых предмета — его рука и моё запястье. — Она — больше не «ученица под опекой». Она — мой равный узел. — Он шагнул на полшага ближе. — Если ты согласна — скажи «да» при стене. Сейчас.

Камень отозвался негромким ожиданием: «слушаю».

Я давно знала ответ. Но голос всё равно пошёл откуда-то из-под солнечного сплетения, минуя все «нужно» и «принято»:

— Да.

Слово легло в камень так чисто, что не пришлось повторять. Дом сказал «принято», как печать, но мягче. Восс перекрестился своим способом — коротко коснулся жезлом косяка. Грей качнула плечом: «всё, отбой». Викар шумно высморкался и сделал вид, что это пыль.

Страж отступил в сторону. Дверь открылась. Внутри — его стол, окно на Северную, две кружки, чай с запахом смолы. Мы вошли.

За дверью остался шум дня, жужжание протоколов, словами — и люди, которые нас довели до этого порога. Внутри была тишина — не пустая, наша.

Он остановился в двух шагах, как всегда — чтобы дать мне выбрать. Я шагнула сама.

И это «шагнула» было всем: отменой чужих сценариев, согласием, отказом прятать «да», отказом от «потом, когда всё устроится». Он поднял ладонь — не к шву, ко мне — и я встретила её своей. Пальцы не дрожали. Камень вздохнул внизу — не громко, как смеются стены, когда наконец перестают щадить правду.

Мы стояли близко. Он ничего не сказал — и это было правильнее любых слов. Я поднялась на мысках и коснулась его губ. Поцелуй был тёплым, как чай после мороза, и таким ровным, как наш общий счёт — раз, два, три. В этом не было «тайны», «нарушения» — только явное, человеческое «мы — да».

— Мы ломаем ваши правила, — сказал он потом тихо, глядя будто насквозь моей кожи — туда, где живёт узел. — И пишем свои. Для дома — те же. Для нас — честнее. — Он коснулся косточки на моём запястье одним пальцем. — Я — рядом. Не как хранитель. Не только. Как я.

— Я — с тобой, — ответила я. — Не как ученица. Не только. Как я.

За дверью кто-то осторожно постучал — так, как стучат, чтобы не нарушить мир. Это был Викар: «Чай не остыл? Я пойду, а то…». Мы вдвоём рассмеялись — сначала глазами, потом голосом, и смех не обидел дом — он его принял.

Ночь пришла быстро. С Северной тянуло прохладой, в окне мерцали редкие огни. Мы сидели рядом — плечом к плечу — и говорили о ерунде: о том, как Грей поставит «внеплановую контрольную», как Восс терпеть не может, когда его правят при стене, как Маркус впервые сам попросил у Викара работу — «бумагой носить». А потом — не говорили. Тишина между нами была не камнем — тканью.

— Завтра будет хуже, — сказал он, когда я поднялась уходить. — Они вернутся с новыми параграфами.

— А дом — с новыми ответами, — сказала я. — Мы — с новыми «да». — И, уже на пороге, остановилась и обернулась: — Я не боюсь твоей тишины.

— Я — твоего «да», — усмехнулся он. — Оно — громче всех их жезлов.

Я вышла в коридор. Печать на косяке мягко погасла. Стены шептали ясно: «держат». Серебряная нить на моём запястье стучала в такт этому шепоту.

Система ещё была здесь — в регламентах, расписаниях, в чьих-то амбициях. Но у нас была своя. Мы ломали не дом — бумагу. И дом принял. И — благословил.

В ту ночь я спала глубоко, как спит человек, который наконец поставил свою подпись на собственном «да». А утром дом сказал тихо — только мне, только ему и стенам: «мы».

Глава 25. Эпилог

Прошло не так много времени — сезон, может два, — но дом стал другим. Стены всё так же дышали своим «вдох—выдох», только теперь этот звук знали по имени: тишина не как пустота, а как ремесло. На доске объявлений рядом с расписанием стояла новая строка: «Курс “Слушание стены (база)” — для всех желающих. Запись у проф. Грей и хранителя». Ниже — криво дописал Викар: «К нам — с головой; шумных — кочергой».

Северная галерея по-прежнему встречала утро влажным холодком, но гул под камнем за эти месяцы ни разу не переходил в «панические» частоты. У Южного хода мы залатали старые «кольцевые» щели; плоские печати, которые писари прятали в подложку, вынимали аккуратно, как чужие закладки из хорошей книги. За воротами серые появлялись дважды — с бумажными приличиями и попыткой «войти письмом». Оба раза их останавливали закон, стена и короткое «нет» хранителя: ровное, стальное, без злобы.

Восс переместил свой стол ближе к библиотеке и, как ни странно, стал реже говорить «запрещено», чаще — «фиксируем» и «перепишем». Раз в неделю он сам спускался в Сердце и задавал стене чёткие, краткие вопросы. Грей возглавила новый цикл — «Тишина как дисциплина удержания»: её лекции заполняли зал, а практикум она вела жёстко и честно — «не давить, ждать, слышать». Викар наконец сделал то, о чём мечтал двадцать лет: разобрал «тёмные» полки, вытряхнул из них чужие закладки, составил каталог швов, снабдив каждый «портретом дыхания». Маркус возглавил студенческую «бригады швов» — ночные дежурства теперь были не наказанием, а гордостью; он же первым записался на «внештатные» обходы с хранителем. Стефания осталась в библиотеке — «на тихих полках», как и просила. Она научилась молчать не из страха, из уважения к звуку, который молчание открывает.

Слово «правильная нота» исчезло из расписания. Теперь за него можно было получить выговор — не публичный, рабочий. А слово «тишина» перестало шептаться на углах. Его произносили вслух и правильно: с ровным вдохом.

Его новая должность — «хранитель швов» — формально вынута из ректорской мантии. Никаких приказов по учебной части, никаких «за и против» в учёном совете, только стена, только дом. Он вставал по-прежнему до рассвета — обход, сердечник, тонкая проверка узлов. Днём — совместные занятия с Грей, разбор с комиссией, иногда — спор с Воссом о формулировках, в котором оба были правы по-своему. Вечером — «наш час», узаконенный и смешной своей узаконенностью: вход свободный «для стены», но никто из посторонних туда не ходил. Это не секрет был — личное ремесло двоих.

Я больше не «ученица под опекой». Равный узел — означает, что я могла первой сказать «стена зовёт на Южный», а он — пойти за мной, не впереди и не сзади, рядом. Мы учились друг у друга: я — его ровности, он — моей смелости нарушить «как принято» там, где дом просил «как надо». Иногда держала я одна — когда его забирали протоколы. Иногда — он один — когда меня держали занятия с младшими. Чаще — вместе. Наш общий счёт давно перестал быть «раз, два, три» по привычке — он стал дыханием дома.

Мы не скрывали нас. И никого этим не дразнили. В коридорах больше не шептали «кровавые клятвы, ночные визиты». Шептали другое, иногда неловкое, иногда тёплое: «держат». Это слово стало в Академии заменой на комплименты, извинения и тосты.

В Сердце дома, где сходятся четыре главных шва, теперь стояла новая плита — её вмонтировали после «переуклада опоры». На ней резчиками — аккуратно, без пышности — были вырезаны три простых предложения:

— «Стена первична».

— «Тишина — ремесло».

— «Держим вместе».

Кто-то — говорят, Викар — предложил добавить «Любовь сильнее тьмы», но Грей покачала головой: «пусть это скажет дом, когда захочет». Дом сказал по-своему, в свой час.

Это было ночью, когда город за стенами прятал люстры в дождевых косынках. Над Академией сошлись две непогоды — обычная, с ветром и хлёстким дождём, и та, что приходит на «тонких» частотах: издалека шла чернильная рябь — не писари, книжная стужа, чужой текст пытался лечь поверх нашего дыхания. Северная затрепетала, Южная глухо отозвалась, Восточная, когда-то падшая, на секунду вспомнила старую боль.

Мы вышли на галерею вдвоём. Грей — у Сердца с резервной связкой, Восс — на воротах с короткими командами, Викар — у каталога, где каждая полка была швом. Ветер бил в лицо мокрой бумагой. Камень под ладонями был холоден, и это было кстати: холод держит лучше, когда вокруг всё кипит.

— Раз, — сказал он.

— Два, — сказала я.

— Три, — сказали стены.

Мы не боролись. Мы совпали с домом по темпу — и «непогода» сдалась. Не сразу, как всегда — сначала вырывалась, кусалась по краям, пыталась найти слабое место. Но в Академии теперь по краям стояли живые — студенты у переходов, хранители на обходах, библиотекари на «тихих» участках. Мы держали «вместе», не как позу — как систему. И в момент, когда чернильная рябь поняла, что ей тут нечего делать, ветер внезапно сменил запах — с мокрой бумаги на тёплый камень. Дом сделал длинный, тяжёлый выдох и — улыбнулся. Да-да, именно так: смех стен похож на улыбку, только слышно его у костей.

— Слышишь? — он наклонился ближе.

— Слышу, — ответила я, едва переведя дыхание. — Он сказал «живём».

— И — «любим», — добавил он так тихо, что это могло быть только моё воображение. Но камень под пальцами мягко согрелся, как если бы кто-то действительно произнёс слово, которое и так было в воздухе.

Чужой текст отступил. Дождь стал просто дождём. Северная вытянулась, зевнула и улеглась. Мы стояли ещё минуту — не потому что надо, потому что не хотелось уходить из этой ровной, честной ночи.

На утренней лекции через день мы с Грей показывали первокурсникам базовый «узел дыхания». Она — сухо и идеально: «ладонь так, плечо не напрягать, счёт ровный». Я — мягче: «не бойтесь, что не выйдет; напугав стену, плохо слышно». На последней парте сидел Маркус и, хмурясь, сдерживал улыбку — ему хотелось помочь отвечать чужим голосом, но он держался молодцом. Стефания вела запись — как положено старосте молчунов: коротко, по делу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В конце — самый смелый — спросил то, что всегда лежит на языке у юных:

— А «про любовь» у вас в методичке есть? Это… помогает шву?

Зал захохотал, как обычно хохочут в конце пар — неловко и с облегчением. Грей приподняла бровь:

— В методичке — нет. В жизни — да. Но не «сопли», — она взглядом обвела полукруг и притушила хихиканье, — а то, что держит. Что не боится платить, не боится править себя и не требует аплодисментов. У таких — ровный счёт.

Я добавила:

— Любовь — не «против» тьмы, а «сильнее». Тьма любит пустоты. А там, где двое держат — пустоты нет.

Камень под полом ответил едва слышным теплом. И этого хватило, чтобы зал на секунду замолчал — так, будто услышал фонетическую ошибку Вселенной и решил исправить.

Мы с ним больше не считали дни до «когда всё устроится». Они устроились сами, как книжная полка, которую выровняли по нитке. Вечерами мы пили чай у окна на Северную, спорили о методике («не торопи вдох», «не задерживай выдох»), ругались из-за режима («ты опять забыл поесть», «а ты — поспать»), смеялись по мелочам и молчали по-большому. Он касался моего запястья не как хранитель — как тот, кто помнит наизусть мой пульс. Я отвечала тем же — не «да», а «есть».

“Вторая часть правил”, которую он сломал, так и осталась сломанной — и никто её не чинил. В комиссионных бумагах в конце концов появился пункт: «отношения, выходящие за рамки педагогических, допустимы при условии, что стена сказала “держат”». Его, пункт, никто не цитировал — он просто висел на доске рядом с тем самым списком: «Стена первична. Тишина — ремесло. Держим вместе».

Иногда по ночам мне снился дом — не как здание, как море камня, в котором легко плавать, если ты умеешь считать до трёх. В этих снах мы шли рядом: он — чуть впереди у более глубоких швов, я — на полшага ближе к свету. И в этом «рядом» не было ни страха, ни стыда. Только работа и тепло. Я просыпалась, прижимала ладонь к запястью — серебряная нить отзывалась — и знала: всё в порядке.

Когда пришёл очередной день равноденствия — тот самый, с которого в нашей истории всё началось, — мы устроили в зале не бал, а «показ тишины». Никаких свечей, только открытые окна и каменная плита в центре. Студенты — у стен, преподаватели — на ступенях, библиотекари — с каталогом, комиссия — без жезлов. Мы с ним встали в круг и сделали то, что умеем лучше всего: дали дому ровное дыхание. Никаких трюков, никакого блеска. На «три» галерея вздохнула так мягко, что у кого-то выступили слёзы. Они быстро высохли — правильно: дом не любит долгих сцен.

— С праздником, — сказал он мне после, просто и тихо.

— С домом, — ответила я.

На выходе Викар сунул нам каждому по маленькому свёртку — «подарки от библиотекарей». Внутри оказался тончайший серебряный шнурок с крошечной петлёй-узлом — не браслет, книга-закладка. «Чтобы не теряли место», — кивнул он. Камень под ногами тёпло согласился.

Любовь не стала в Академии лозунгом. Слава Богу — дом не любит лозунгов. Она стала порядком дня: в том, как студенты подхватывали друг друга на учениях, как Грей возвращалась к тем же словам десятый раз без раздражения, как Восс стоял у ворот в дождь без зонта, потому что «влажность влияет на звук», как Викар переплетал старые книги так, будто у них есть кожа, и в том, как мы с ним держали швы. Ничего героического. Много правды.

Тьма не ушла из мира — книги пишут долго, и у чужого текста много страниц. Но для нашей Академии главный абзац теперь звучал ясно: мы держим. И любим. Тьма устала об это «мы». А дом — сказал, как и обещал Грей, своим способом, без букв и лент: «сильнее».

В последнюю ночь перед новым семестром мы поднялись на крышу башни — просто послушать, как тянут воздух трубы. Он поставил кружки с чаем на парапет, опёрся плечом о камень. Я — рядом, ладонью к его руке, не «как ученица», не «как якорь» — как равная.

— Скажи, — попросила я, — что-нибудь на память. Одним словом.

Он подумал, и, как всегда, выбрал лучшее из простого:

— Мы.

Я кивнула. Серебряная нить под кожей стукнула ровно: раз, два, три. Под нами шли коридоры, внизу небольшая лампа у каталога, где ковырялся Викар, блеснула и погасла; в Сердце притихла плита; Северная перевернулась на «другий бок» — и заснула. Небо над Академией, как чистая страница, ждало утро.

Дом — стоял. Мы — держали. И любовь — сильнее тьмы.

Конец