Выжить среди диких земель или как спастись от эльфов.

Глава 1.

Глава 1.

Дверь, которая не вела назад

Оксана всегда умела делать вход. Даже в собственный день рождения она вошла в ресторан как в переговорку, где ставки — миллионы, а итогом станет либо россыпь аплодисментов, либо новая война. На ней было чёрное платье, в которое вшита маленькая уверенность «я выгляжу так, как хочу», тонкие бретели тянулись по плечам, как две линии подписи на контракте, блеск ткани ловил каждый луч, что скатывался с хрусталя люстр. Волосы — пепельное золото, длинные, до лопаток и ниже, уложены так, будто ими занимались три мастера и два ангела, но на самом деле она просто научилась за годы жить с собственными завитками как с характером: не ломать, а направлять.

В ресторане пахло тёплым маслом, белыми грибами и чёрным перцем, у окна, за стеклом — огни города, как незакрытые сделки. На белой скатерти её стол напоминал остров: икра, устрицы, лёгкие тарталетки, торжественно поджидавший своего часа многоярусный торт с вкраплениями фисташек. Рядом — коробка с ленточкой от самого наглого её поставщика: «Для нашей королевы логистики». Не королевы, поправила она мысленно, — генерального директора. И вообще, хватит громких слов. Королева — это что-то про одиночество на троне. У неё есть люди. И есть День Рождения. И сорок — это не возраст, это противоударный режим.

— За именинницу! — рявкнул с натренированной радостью её директор по продажам. Он умел продавать даже воздух, если в придачу шёл его зубастый полушутливый напор.

Бокалы вздохнули. Шампанское тонко ударило в нос. Друзья, коллеги, пара людей, которые слишком часто называли себя друзьями и слишком редко звонили, когда ей было плохо. Оксана улыбалась, отражая теплые слова как зеркало, но фильтры у неё включались сами: «ты — наш маяк» (корысть? лояльность? привычка греться у тёплой батареи), «желаю тебе женского счастья» (угу, ты уже развелась и забыла, какой из твоих поздравителей тайком передавал бухгалтерии фальшивые отчёты). По столу гуляла лёгкость, за спиной играли живые джазовые ребята, и всё было красиво, как на картинке, — и чуть-чуть фальшиво, как любая картинка.

— Оксан, — подтолкнула её локтем Элька, худощавая пиарщица с вечной стрелкой на веке, — загадывай сейчас. Желание. Пока свечи горят.

«Хочу, чтобы хоть один человек сказал мне правду», — неожиданно пришло в голову. Она вдохнула и вонзила взгляд в мерцающие огоньки. Правду — значит, без мазка сахарной ваты. Но это, видимо, подарки из области фантастики. Ладно. Хочу, чтобы… чтобы перестали думать, будто со мной можно договориться любым способом. Хочу, чтобы меня перестало трясти от лжи, на которую я киваю из вежливости. Хочу, чтобы…

— А ещё я хочу в туалет, — сказала она вслух и рассмеялась. — Извините, но шампанское не ждёт.

Шутка разрядила воздух. Её провожали добрыми смешками. Она скользнула меж столиков: шёлк платья шептал по бёдрам, каблуки уверенно ловили ритм пола. Камердинер у двери в дамскую улыбнулся с уважением — не всем удаётся держать спину так ровно к концу вечера. В зеркале в дамской комнате всё было как надо: чуть румянец, подчёркнутая скулой решительность, ресницы, которые не расползлись от влажного смеха, и взгляд — быстрый, оценивающий, тот самый, что когда-то заставил её первый крупный контракт дрогнуть и сдаться.

Туалет был отдельной комнатой за второй дверью — белая плитка, тёплый свет, запах цитрусов и драгоценного мыла. Оксана потянулась к ручке, прикасаясь к серебру. «Ну что, жизнь, продолжаем твой смешной танец?»

Ручка холодила ладонь. Дверь открылась. И не туда.

Сначала она решила, что это шутка дизайнера: за порогом — не тесная кубическая кабинка, а длинный коридор, выложенный светящимся материалом. Свет был не лампы — а как будто сама поверхность изнутри мягко дышала. Стены — гладкие, матовые, серо-перламутровые. Вдалеке мерцал круг — то ли проём, то ли окно, и за ним темнели линии немыслимого города: вертикали небоскрёбов, струящиеся мосты, небо, смазанное блестящим куполом — как капля воды на стекле, увеличившая картинку и одновременно отделившая её от всего остального мира. Из ниоткуда слышался шёпот механизмов. Воздух пах озоном и холодными травами.

— Эй, — сказал голос. Мужской. Чёткий, уверенный, без эмоций. — Объект прибыл.

Не «гостья», не «женщина», не «человек». Объект.

Взгляд Оксаны оторвался от матового пола и упёрся в троицу. Люди? Похожи. Слишком похожи — как модели, собранные из инструкции «безупречная внешность». Высокие, гладко-живые, точёные скулы, нечеловечески ровные линии, спокойные глаза цвета древесной коры и холодной стали. Одежда, будто вырезанная из самой тени, без складок и нитей. Стояли, как будто то, что происходит, — стандартная операция, уже прокрученная тысячу раз. Поблёскивала тончайшая вставка — едва заметная, на висках — как украшение. Или не украшение, а интерфейс? Самым высоким из троицы был мужчина с волосами цвета мокрого дерева, перекинутыми через плечо. Он смотрел на неё с вежливой пустотой, как ресепшен дорогого отеля, где тебя улыбчиво проводили в номер и тут же забыли.

Оксана не закричала. Она приучила себя не кричать, когда мир меняет стенки. Просто вдохнула глубже, чем обычно, и закрыла за собой дверь, которая, кажется, была теперь дверью в никуда: за спиной осталась белая плитка и цитрусы, впереди — этот коридор, перламутровый, как раковина.

— Вы кто? — спросила она вежливо. Вежливо — значит, голос низкий, спокойный и с едва заметной ноткой «готовы ли вы понять, с кем разговариваете».

— Добро пожаловать, — произнес высокий, не моргнув. — Вас зовут «Оксан-а», верно? Произнесение допустимо с редукцией. Вы были выбраны.

— Выбрана была я, когда купила платье без скидки, — ответила она. — Кто вы и где мой ресторан?

— Ресторан? — он внимательно усмехнулся глазами. — Понятия земной культуры. Мы обеспечим адаптацию. Не беспокойтесь. Ваш мир… — он чуть повернул голову, будто слушая невидимый голос, — остаётся в своих параметрах. Вы — здесь. Теперь.

— Параметрах? — у неё дёрнулась бровь. — Мальчики, я в туалет хотела. Я не подписывалась на путешествия.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вы подписаны, — сказал правый из троицы, более сухой, с короткими светлыми волосами, — ритуально. Призыв совершён. Мы — кураторы. Эльская Техническая Служба.

Эльская. Слово вонзилось, как игла. Эльфы? Так легко? Без кружев и лесов? Без кленовых листьев и флейты? Она оглядела их ещё раз, медленно, с недоверием профессионала, который слишком давно в бизнесе, чтобы впечатляться обложками. Уши — да, рельефные, чуть вытянутые, острые, но не карикатурная игла — скорее аккуратная аэродинамика, как деталь хорошего автомобиля. Кожа — слишком ровная, без пор, идеальная — как оборотная сторона шёлка. Осанка — идеальнейшая. И взгляд… Взгляд снаружи — пустой и вежливый, а внутри — плотная, измерительная тишина. Как будто тебя уже посчитали, оценили, приравняли к коэффициенту, и теперь решают, стоит ли делать инвестицию.

— Хорошо, — сказала Оксана. — Допустим. Допустим, вы — эльфы. Допустим, вы забрали меня из туалета. Допустим, вы техническая служба. Вопрос номер раз: верните мне мой столик и торт. Вопрос номер два: если вы не вернёте мне столик и торт, будьте добры предъявить компенсацию. Вопрос номер три — кто у вас отвечает за customer journey? Потому что в моём мире такие сюрпризы заканчиваются судами.

Средний, высокий с мокрым деревом волос, криво напряг уголок рта — то ли попытка улыбнуться, то ли срыв реакции.

— Вы обладаете активной вербовностью, — сообщил он, как диагноз. — Хорошо. Вы — ценная единица. Идёмте. Мы объясним условия.

— Руки, — она подняла ладонь. — Условия я слушаю стоя. И когда мой интеллект не пытаются придавить словом «единица».

Левый, который молчал, качнул подбородком, выбирая формулировку.

— Ваши эмоции стабилизируются в процедуре адаптации, — миролюбиво. — Мы — понимаем цели ваших половых лет. Мы… — он на секунду нащупал точное слово, — интерсекторно заинтересованы. Это — симбиоз.

— Секундочку, — Оксана наклонила голову и выбрала тон «гладить против шерсти специально». — Вы меня похвалили как набор репродуктивных органов, а потом сказали, что мы теперь «симбиоз». Я правильно уловила направление мыслей?

Правый мелькнул тенью улыбки — будто кто-то в его голове отметил «сарказм» и поставил плюсик в графе «ироническая устойчивость».

— Идёмте, — повторил высокий. — Мы идём по регламенту.

Она не всегда спорила с регламентами. Иногда проще пройти десять метров, посмотреть, понять, где слабое место, и ударить туда. Потому что слова, сказанные в пустоте, — пули, что улетают в белый снег. А слова, сказанные в нужной комнате, становятся контрактами.

Коридор вывел их к круглому залу, где в воздухе плясали тонкие линии — как трещинки на льду, только живые, мягкие. По периметру, как лепестки очень рационального цветка, стояли прозрачные панели — на каждом стекле бегали знаки, похожие на переплетение нот и формул. В центре — круглая площадка, едва приподнятая, и над ней — купол, крошечная копия того, что она заметила над городом, только этот мерцал мягче, как мыльный пузырь. В куполе, наверно, отражалась она — и троица.

— Призывная зона, — сухо сказал правый. — Вы прошли. Интерференция завершена.

— Отлично, — сказала Оксана. — А теперь — обратно.

— Невозможно, — ответил средний.

— Почему?

— Регламент.

— То есть «потому что так написано». — Она подтвердила, словно слушала не чужой кодекс, а детскую сказку. — Тогда давайте к сути. Что вам от меня надо. Кратко, тезисно, с цифрами. Я люблю цифры.

Высокий едва заметно наклонил голову, будто запускал презентацию. Судя по плавности жеста, презентацию он запускал регулярно.

— Вы являетесь субъектом женской репродуктивной группы с параметрами «здоровая», «наследственно устойчивая», «морфологически привлекательная», биологический возраст сорок. Вы перенесены в город Сектор-Один под защитный купол. Купол — технологическая защита. В городе нет магии. За куполом — зона дикой магии. В городе — дефицит женщин. Социальный контракт города предлагает вам бесплатное проживание и статусную защиту при условии заключения брачных соглашений с тремя и более мужчинами города.

Она вытянула воздух как из тонкой соломинки для коктейля. Он был холоден и совсем не с пузырьками шампанского.

— «Тремя и более» — это как «купите два — третий в подарок»? — спросила она. — Вы понимаете, что браки — это не упаковка яиц?

— Нам известна эмоциональная специфика, — безобидно согласился левый. — В рамках адаптации возможен отсроченный выбор. Три суток.

— Три суток, — повторила она, словно пробуя на язык острый соус. — А потом, если я не выберу «три и более», что? Всплыву на помойке? Или вас — это, как там — «экологически переработают»?

Правый чуть разжал губы.

— Мы не применяем насилие. Мы — цивилизация. Но без подписания брачных соглашений ваше проживание будет ограничено. Вы получите временный модуль.

— Каморку, — перевела она. — За что спасибо, но я живу лучше. И с мальчиками знакомлюсь без плановых показов. Итак. Где ваш менеджер по человеческому фактору?

— Вас назначат куратор. Уже назначили, — высокий слегка повернул голову. — Полукровка. Практически. Это соответствует вашим… — он чуть замялся, — психологическим схемам.

— Полукровка? — Оксана вскинула глаза. Вот откуда ветер. — У вас, значит, есть «чистые» и есть «смеси». И чистые — это вы, а смеси — это те, кого держат обслуживанием?

— Полукровки — функциональная группа, — негромко сказал левый. — Они — допускаются. В определённые зоны.

— И не допускаются — в другие, — подытожила Оксана. — А за куполом — там они живут?

— Мы обеспечиваем безопасность города, — уклончиво ответил высокий. — А за куполом действует иное. Никаких контрактов. Никаких правил. Магия. Хищники. Самоуправление. Вы нежелательны за куполом. Это опасно. Вам это не нужно.

— А вам, значит, нужно, — ровно сказала она. — Мы поняли друг друга.

Она смотрела на них, а они на неё, как на коробку, которую сейчас повезут на нужный склад. Внутри животного ужаса не было — просто чистый, сжатый холод того самого момента, когда ты стоишь на краю и решаешь, прыгнешь ли. Она много раз делала выборы, а потом собирала последствия в аккуратные стопки. В сорок понимать, что тебя пытаются упаковать — полезно: можешь сам решить, какой у тебя будет штрих-код.

— Хорошо, — сказала она. — Я согласна на «адаптацию». С оговорками. Первое: три суток в нормальных условиях — это минимум. Не «модуль». Номер, где я смогу закрыть дверь и не бояться, что после неё снова окажется ваша «призывная зона». Второе: я не выбираю никого до истечения трёх суток. Третье: куратор — полукровка — будет… — она поглядела на их безупречные лица и выбрала формулировку, — разговаривать со мной как с человеком. И если я услышу слово «единица», мы с вами перейдём на язык, на котором я умею говорить лучше вас. Это язык договоров с неустойками.

Правый неожиданно кивнул, будто ему понравилось «неустойки».

— Согласовано, — сказал высокий. — Мы сопровождаем. Ваш куратор ожидает за дверью.

Снаружи, за круглым залом, начинался коридор с линией света вдоль пола. Их троица плыла рядом — бесшумная, аккуратная, идеальная пунктуация в тексте этого места. В конце коридора двери разъехались в стороны, как бумага под острым ножом. И Оксана увидела город.

Он распахнулся резко, как будто кто-то отдёрнул шторы. Ударил неон на стекле, поверхности, по которым текли огни, многоуровневые мосты, будто пластины в механических часах. Небо — тёмное, но не чёрное: над ним лежал тонкий купол, мягко сияющий, как прожилка, и в этом сиянии стайками скользили дроны. Здесь не пахло магией — пахло клиникой. И дорогим офисом с цветами в бетонных кашпо. И ещё — водой. Где-то под ними, в глубине, плескалась река, но её прятали под стёклами, как эмоции под гладкой речью.

И вот тогда она его увидела.

Он стоял у края платформы — высокая фигура, широкие плечи, тёмная куртка, на виске — едва заметный шрам, свет каштановых волос на ярком ветре системы кондиционирования, глаза — не эльфийские, живые, с теплотой, но и с настороженным холодком. Уши — обычные. И всё равно в нём была какая-то «иная» геометрия, как у воды, которая помнит тот берег, на котором родилась. Лев. Не буквально — человек. Но в пластике движения, в внутренней силе, которую он будто держал ладонями, угадывался зверь, который не просит разрешения, если нужно бежать. Полукровка.

— Это — ваш куратор, — сказал высокий. — Имя: Леон. Функция: сопровождение, адаптация, обеспечение связи. Период: трое суток. Статус: допущен.

Леон посмотрел на неё долго и не отводя глаз — как смотрят не на «единицу», а на человека, пытаясь зацепить что-то внутри, что не написано в графах. Он кивнул чуть-чуть. Без «здравствуйте», без улыбки. И от этого «без» стало легко — как будто кто-то наконец вытащил стул из-под излишне ужимистого официанта.

— Оксана, — сказала она. — Не «объект». Мне тридцать… — она остановилась и усмехнулась, — сорок. Я не просила сюда, но раз уж как-то оказалась — давайте, знакомиться честно. Сначала вы мне — воду и закрывающуюся на ключ дверь. Потом я — ваши условия, в письменном виде. И да, вопрос: где мой телефон?

— Ваш телефон — на вашей Земле, — мягко сказал левый. — Связи межмировой мы не поддерживаем. Не в этом проекте.

— Конечно, — сказала она. — Чтобы не травмировать контроль качества.

Она повернулась к Леону.

— Ведите, куратор.

Он развернулся без резких движений. Они пошли вдоль прозрачного балкона, под которым проплывали улицы, как кино без джаза. Оксана держала шаг, чувствуя, как под каблуками чуть отдаётся пружина пола. Внутри складывались мысли, как карточки на столе. «Женщины нужны. Браки по контракту. «Три и более». Куратор — полукровка. В городе нет магии — но она где-то рядом. Купол. За куполом — «дикое». Значит, где-то снаружи — то, что эти глянцевые мальчики боятся и не контролируют. А значит — там есть жизнь. И, возможно, выход».

Сбоку плавно отходили от стены двери — матовые, без ручек, открывались сами, как приличные люди открывают нужную тему. В одной комнате белые панели сменялись тёмным деревом — уют для тех, у кого тревожность повышена. В другой витрины с мягкими голограммами растений — как будто им тут разрешили имитировать лес. В третьей — тихо щёлкал дрон, сортируя что-то похожее на ткани.

— Вы давно работаете «куратором»? — спросила она Леона.

— Достаточно, чтобы понимать, где город лжёт, — ответил он просто.

— Прекрасно, — сказала она. — Значит, мы сэкономим время.

— Ваша комната, — он коснулся панели, и дверь разошлась. — Временное размещение. На двое суток.

— У меня трое, — напомнила она и уже шагнула внутрь, чтобы самым первым вдохом понять, где она теперь живёт.

Комната выглядела как шоу-рум «дорого и скандинавски»: высокий потолок, панорамное окно — прямо в стилизованный сад на соседней платформе, мягкий диван цвета мокрого камня, покрывало с фактурой, приятно колющейся под пальцами. Пол — светлое дерево, возможно, синтетика, но с рисунком природной породы. Стол — широкий, матовый, как поле для схем. На стене — никакой декорации, только чёрная вертикальная полоса, которая при приближении ожила и превратилась в панель с интерфейсом. Ванная — белая, обтекаемая, без углов, где всё сливалось не только по трубам, но и глазу. И шкаф, где для неё уже лежало базовое — бельё, футболка, мягкие брюки, кеды. Размер — её. Приятная тревога промелькнула: «откуда знаете?»

— Подойдёт? — спросил Леон, оставаясь в проёме, чтобы не вторгаться.

— Подойдёт, — сказала она и стянула каблуки. Пальцы ног отозвались благодарностью. Слившись с полом, она почувствовала своё тело — крепкое, подтянутое, натренированное годами беготни и утренних тренировок «когда есть время». Футболка, брюки — всё село как надо, не подчёркивая лишнего, подчеркивая нужное. Она привела волосы в порядок — они и так лежали, как надо, почти зная, что им назначено быть частью её брони.

— Документы, — она вытянула руку. — Ваш «контракт», ваш регламент. На моём языке. И вода — минеральная. Газированная.

— Вода, — Леон на секунду улыбнулся. Так — совсем немного. Как будто сам перепрыгнул через невидимую планку. — Будет. Документы — будут. И… — он на секунду замялся, — вам может стать странно. Это — нормально.

— Мне уже странно, — честно ответила она. — С момента, когда слово «объект» прозвучало без извинения. Но у меня один чудесный навык: я не теряюсь. И не соглашаюсь. Если меня не спросили.

Леон кивнул.

— Тогда ещё одно, — сказал он и стал серьёзнее. — Если вы захотите выйти на балкон, не делайте этого без меня. Техническая зона. Дроны… — он поискал мягкое слово, — не заметят.

— Принято, — сказала она. — Я умею читать «между строк».

Он ушёл тихо. Она осталась в этой бело-каменной коробке, которая пыталась быть домом. И тут, наконец, позволила себе осесть на диван и выдохнуть.

Именно тогда это случилось.

Сначала — как будто за ухом пролетел комар: тонкий писк. Она даже махнула, поморщившись, но звука не стало. Зато окно — обычный прямоугольник — вдруг оброс в её поле зрения маленькими светлячками. Они вспыхивали и тухли там, где на площадке внизу шевелились люди — мелкие фигурки в ровных костюмах. Над каждым — на секунду возникала тонкая ниточка слова. «Повышение», «бонус», «страх», «отчёт», «выплата», «замечание», «жалоба», «секс». Слова были не сказаны — но звучали, как знаки над головами, как надписи маркера на витрине. Оксана моргнула. Светлячки потухли. Она вдохнула и снова взглянула — и над человечками внизу опять вспыхнули тонкие надписи. Другие, более точные. «Выгода», «сделка», «компромисс», «скрыть», «убедить». И вдруг — прямо над окном напротив, на платформе по диагонали, вспыхнула яркая, как молния, надпись — огромная, как баннер. «МОЯ». И так же быстро сжалась до точки, будто кто-то разжал пальцы хватки.

Оксана положила ладонь на грудь. Сердце билось быстро, но ровно. Она не чувствовала страха — только странное, почти хищное любопытство.

— Прекрасно, — сказала она тихо. — Значит, у нас будет игра.

Звонок у двери прозвенел негромко. Она подошла. Леон стоял с бутылкой воды и тонким стеклянным стаканом. В другой руке — планшет с линиями документов.

— Вода. Контракты. И — еда. Я догадался, что в вашем мире… — он чуть улыбнулся, — когда женщина уходит «на минутку», она потом возвращается голодней, чем была до минутки.

— Вы догадались правильно, — ответила она. — Но есть у меня вопрос. К вашей… — она чуть качнула подбородком к городу, — системе ценностей.

— Слушаю.

— Что будет, если я откажусь вообще? Не «модуль», не «брак», не «социальный контракт». Просто — «нет». Что делает ваш идеальный мир с теми, кто говорит «нет»?

Леон чуть вдохнул, будто пловец перед тёмной водой.

— Иногда — отпускает. За купол, — сказал он негромко. — В дикие земли. Иногда — оставляет в модулях. Долго. И очень одиноко.

«За купол», — отметила она мысленно и почувствовала, как в груди встаёт смешок. Эльфы считают это угрозой? Дикие земли, магия, полукровки и оборотни — страшно. Хищники. Самоуправление. А её всю жизнь пугали другие слова: «бюджет», «налоговая», «партнёр передумал», «курьер застрял». Она ела на бегу, прыгала со встреч на встречу и даже свой развод назначила между «созвоном с азиатским рынком» и «сверкой накладных». Она выживет там, где честно называют вещи. Возможно, впервые отдохнёт.

Она сделала глоток воды. Газ щекотал язык и мозг. На планшете бежали строки. «Настоящим гражданин…», «стороны…», «обязуется…». Слова были гладкие, но между ними тянулись невидимые липкие резинки, и каждая тянула куда-то вниз. Она видела их — как видят в темноте силуэты мебели. Никакого волшебства, просто новый спектр.

— Здесь, — сказала она и ткнула пальцем, — штраф за «поведенческие отклонения». А вот — ограничение перемещений. А здесь — ваше чудесное «молчаливое согласие». Нет, мальчики, это у вас не пройдёт. — Она подняла глаза на Леона. — Исправим. Я продиктую.

— Исправим, — кивнул он без спора, будто так и надо. — Я — записываю. И… — он вдруг слегка наклонился, как будто заглядывая ей в глаза, — что вы сейчас видите?

— Вашу корысть, — автоматически вырвалось у неё. — Нет. Ваш мотив. Он не про меня. Он — про… — Оксана щурилась, словно приглядываясь к тени. — Про тех, кто за куполом. Про то, чтобы кто-то оттуда перестал умирать. Правильно?

Он не удивился. Не смутился. Не сказал: «что вы несёте». Просто молча кивнул. И в это молчание, как в чистую воду, упало очень маленькое «да».

— Хорошо, — сказала она. — Тогда у нас сделка. Вы — помогаете мне не утонуть в этом глянце. Я — не превращаюсь в «единицу». И, возможно, мы когда-нибудь вытащим кого-то оттуда. Не обещаю. Но подумаю.

— Принято, — сказал он просто.

Еда прилетела сама — как и всё тут. Тихо отъехала панель, в нише возникла тарелка с чем-то, что хотело быть ужином: рыба, зелень, мягкий хлеб, тонкая закуска, похожая на срез луны. Она ела и говорила. И поправляла. И смеялась над формулировками. И Леон смеялся тоже — по-мужски коротко, чуть хрипло, когда она особенно удачно переиначивала их странные «стороны» в куда более честное «вы и я».

А потом город надсадно всхлипнул чем-то большим. Резко. Негромко. Как будто по куполу провели ладонью снаружи. И Оксана — уже хладнокровно-привыкшая к новому — подошла к окну.

За куполом, в самой тьме, что начиналась сразу за светом платформ, двигалось что-то огромное. Не машина. Не ветер. Живое. И в такт этому движению на секунду — только на одну — вспыхнули надписи над головами людей на платформе: как сполох грозы. «Страх». «Оборона». «Сбой». «Закрыть». «Отвести». И — у троицы эльфов, что стояли у дальнего входа, — холодный, ровный, одинаковый знак: «ПЛЕМЯ». Не «люди», не «граждане», не «женщины». Племя. Как инвентарь.

Оксана уткнулась лбом в холод стекла и улыбнулась. Очень тонко. Очень по-праздничному. Как будто в самый разгар банкета кто-то встал и посмотрел ей в глаза без всех этих «ты у нас самое-самое».

— Ну что, мальчики, — сказала она своему отражению, — вы умеете красиво. Но я — умею выживать. И смеяться.

В животе подпрыгнула искра — не страха, нет, — азарта. В этот момент её телефон, там, на Земле, наверное, дрожал на белой скатерти в ожидании хозяйки. Свечи на торте, возможно, уже погасли. А тут — за стеклом — свет уплотнился. Где-то внизу завыл ветер, которого не должно было быть под куполом. И на секунду в отражении окна она увидела себя не в чёрном платье, а в чём-то другом — более простом, более удобном, с ножом на бедре и волосами, забранными в хвост. На секунду — а потом отражение вернулось.

— Завтра, — сказала она тишине. — Сначала — душ. Потом — кофе. Потом — прогулка по вашему стерильному раю. А там посмотрим, где у него грязь.

Она снова повернулась к столу, взяла контракт и стала подчеркивать в нём тонкие, почти невидимые места. Внутри было спокойно — ровно так, как ей всегда бы бывало перед большими переговорами. Только вот на этот раз переговоры будут не про логистику орехов из Невады. И не про аренду складов. На этот раз на столе — её жизнь. А это уже интереснее.

За дверью кто-то шевельнулся — тихо, как тень. Леон. Он, кажется, не уходил далеко. Это — неплохо. Иногда полезно знать, что рядом — человек, которому не всё равно, что ты — не «единица». Полукровка. Лев. Будущий… нет, стоп. Сарказм дёрнул уголок губ. Не будем спешить, девочка. Ни один мужчина — даже самый высокий и честный, даже самый лев — не станет твоим «будущим», пока ты сама не решишь, что он стал твоим «настоящим».

— Спокойной ночи, город, — сказала она шёпотом. — Завтра мы поговорим иначе.

И в этот момент где-то в глубине, в той самой зоне, где впервые вспыхнули надписи над головами, в уголке окна, всплыла и тут же исчезла новая, несмелая строчка. Она была над самой её головой. И, возможно, никто, кроме неё, её не увидел. Она была маленькой и дерзкой, как стрелка на глазу у той самой Эльки.

«СВОБОДА».

Оксана улыбнулась шире.

— Неплохой подарок на сорок, — признала она. — Принимается.

А внизу город под куполом переставлял световые пешки. Эльфы закрывали сомкнутые рты улыбок. Полукровка-лев сидел на корточках у своей двери и слушал, как её шаги улягутся в кровать. А за куполом что-то огромное дышало, медленно, уверенно, как море, к которому не построили лестницу. И казалось, если приложить ладонь к стеклу, оно откликнется теплом. Но это будет завтра. Сегодня — первый вдох. Первая насмешка. И первое не «да».

…И где-то в глубине её головы, как на границе сном и явью, раздался чужой, но уже знакомый голос. Холодный. Вежливый. И пустой. «Объект стабилизирован». Она засмеялась в подушку так, что согнулся живот.

— Объект — это то, что вы видите. Женщина — это то, что я есть, — сказала она и крепче натянула на себя покрывало, которое пахло чистым, как скандинавский лес после дождя. — Привыкайте к словам.

И город, кажется, на секунду прислушался. А потом снова сделал вид, что всё идёт по плану.

Глава 2.

Глава 2.

Город под куполом

Проснулась я от звука, которого в обычных отелях не бывает: не «дзынь» будильника и не шум чей-то ванной за стенкой, а как будто стеклянный палец провёл по стеклянной поверхности — тихо, тянуще, с едва слышной мелодией. В ответ в стене мягко вспыхнула вертикальная полоска — мой «утренний интерфейс». А я, как приличная сорокалетняя женщина, которая умеет радоваться мелочам и подозревать в них подвох, на секунду обняла подушку, вдохнула запах чистого белья и сказала в потолок:

— Доброе утро, тюрьма повышенной комфортности.

Потолок, кстати, был идеален. Никаких тебе пятен от протечек, ни паучка в углу. Гладкий, матовый, с едва заметной геометрической фактурой. Надо будет записать: «гладкий потолок расслабляет жертву». А пока — душ.

Ванная — как запятая в дорогом шрифте: изогнутая, белая, такая, что её хочется потрогать ладонью и проверить, не живая ли. Сенсор распознал меня с первой секунды, вода пошла ровная, как струнка, идеально тёплая, с ароматом цитруса и чего-то хвойного. Я стояла под струями и, как ни странно, не думала ни о панике, ни о «верните меня к свечам и торту». Думала о том, как странно быстро тело привыкает к новому: мыло — их, стекло — их, воздух — их, а кожа всё равно моя. И как чётко мозг перестраивается на работу, когда включается режим «смотрим, где слабое место».

Пока сушила волосы — смешно, да, в «идеальном мире» у них фен без насадки, зато теплота правильная, — поймала в зеркале собственный взгляд и хмыкнула. Да, девочка, в сорок нужно быть особенно настойчивой в одном: никому не позволять превращать тебя в «единицу». Даже если у них глянец со всех сторон.

Шкаф меня услышал. То есть не шкаф — система: двери сдвинулись, предложив набор «базового городского». Ни тебе корсетов эльфийских балов, ни хитрых застёжек — всё удобно, функционально и… нейтрально. Серые и тёмные оттенки, удобные брюки, мягкие футболки, куртка с легким намёком на структуру, обувь без каблука — но красивая, с гибкой подошвой, какая подойдёт и на стеклянные мосты, и на «куда-мы-там-пойдём-дальше». Я выбрала тёмно-графитовые брюки, белую футболку и куртку цвета мокрого камня — получился «офисный лесник». Волосы собрала в высокий хвост: мне нравилось смотреть на себя, когда шея открыта — там где-то живёт моя выдержка.

Зазвенел тихий вызов. Сердце успело стукнуть дважды — и всё. Страх, оказывается, тоже умеет работать по регламенту: пришёл, посмотрел, ушёл.

— Входите, — сказала я и отошла к столу.

Леон вошёл так, как входит мужчина, привыкший к чужим комнатам и к тому, что их хозяевам не всегда легко. Никакой демонстративной мягкости, никакой «я не займу у вас много времени», просто ровная осанка, тёплые глаза и взгляд, который задерживается на долю секунды — проверяет опасность и… да, оценивает, как я выглядеть предпочитаю. Каштановые волосы с лёгким беспорядком, куртка потемнее моей, на виске знакомая тонкая полоска шрама — как запятая в фразе «поверь мне позже». Полукровка. При всей своей «обычности» рядом с глянцевыми эльфами он выглядел живым предметом в вылизанной витрине.

— Утро, — сказала я, — в этом музее чистоты везде встречают по расписанию?

— Утро, — кивнул он. — Я — по делу. Программа адаптации: базовый маршрут, центр согласований, питание, базовые закупки. И — вы хотели воду. И кофе.

Кофе он произнёс с таким серьёзным уважением, будто это было имя божества. Я улыбнулась. Сервис, как ни странно, работает, когда у людей есть совесть. Или чувство стыда. У Леона — было то и то.

— От кофе никогда не откажусь, — сказала я. — Даже если он ваш, эльский.

— Тут кофе нормальный, — сообщил он. — Без пафоса.

— Уже люблю это место чуточку больше.

Я поймала его взгляд на секунду — он был быстрый, отводящий, не цепляющийся. И правильно: не доверяешь — не зависай. Нормально. Я тоже не доверяю.

* * *

Лифт работает без кнопок, без панелей. Ты становишься внутрь, говоришь: «вниз», и тут же чувствуешь, как мир мягко ползёт по стеклу. Мы ехали без слов. Я училась дышать в этом их воздухе: чистом, чуть сухом, с примесью озона. Леон стоял на полшага позади и справа — так, чтобы мой обзор был свободен, чтобы его рука, если что, оказалась между мной и дверью. Это не доверие. Это — роль. Куратор. Сопровождающий.

Город под куполом из лифта выглядел как каталог мечты инженера: уровень над уровнем, мосты над мостами, платформы — как лепестки, уложенные в розетку, по краям — вертикальные сады, словно кто-то решил, что стекло — это скучно, и налепил к нему зелёные ленты. Потоки людей — тонкие, организованные, никто не толкается, никто не ругается. Я люблю порядок. Но здесь он был такого сорта, от которого хочется тихо выдернуть нитку и посмотреть, что расползётся первым.

А ещё — купол. Он, оказывается, не просто «накрывает». Он живёт. В глубине его прозрачности клубятся тончайшие сполохи — как северное сияние в миниатюре. Если прищуриться, можно увидеть, как по нему пробегают блеклые геометрии — волны, арки, сетки. Умная защита. Технология вместо «абракадабра». И где-то очень далеко за куполом, за этой стеклянной небесной крышкой, есть другое. Но сегодня — мы знакомимся с этим.

Леон не комментировал, не строил экскурсовода; и это, кстати, лучше любых речей. Молчание — тоже доверие. Потому что в молчании не навязывают взгляд. Я сама выбирала, где смотреть, и сознательно ловила себя на том, что любую красоту здесь хочется проверять ногтем, как покрытие на дорогой мебели.

Мы вышли на платформу. Пол — матовое стекло, под ногами — световые нити, по периметру — прозрачное ограждение. Внизу — вторая жизнь: улицы, по которым не ездят машины — их заменяют тихие, почти невесомые капсулы, перемещающиеся по магнитным рёбрам. В воздухе — дроны, которым плевать на романтику: они строят, чинят, носят.

И люди. Женщин — мало. Настолько, что мужские взгляды, даже идеально вежливые, всё равно выдавали статистику. «Редкая». «Статус». «Бонус». Я видела это уже не глазами — своим новым чутьём. Словечки над головами вспыхивали и тухли, как огоньки на ёлке: «пригласить», «компенсация», «возможность», «контракт», «проверить». У кого-то — «интерес», у кого-то — «не лезь». У эльфов — очень часто: «контроль». У полукровок — чаще: «не шуметь».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Сюда, — сказал Леон, не касаясь руки, но идя так, что при желании я могла бы положить ладонь ему на локоть. Идти так — тоже искусство. Он его освоил. Мне понравилось: я не испытывала себя вещью за стеклом, хотя рядом стекла хватало.

Первым пунктом значился «центр согласований». Если отбросить их аккуратные названия, это «брачный офис». Причём слово «офис» подходит здесь как нигде: стеклянная башня с белыми горизонтальными полосами, минималистичный логотип — изящная геометрия крыльев (ха-ха), дверной проём открывается на себя, и на входе никто не сканирует тебя долгим лазером — достаточно спокойного взгляда в панель. «Добро пожаловать» — and welcome to Vegas, детка.

Внутри — как в аэропорту мечты: высокие потолки, тишина, которая исходит не от ковров, а от материального уважения к себе, стойки, где вместо людей — гладкие голограммы, они же — навигаторы, они же — улыбчивые рецепции. На меня все смотрели ровно настолько, чтобы дать понять: здесь всё для вас, но не вздумайте думать, что это бесплатно. На самом деле хорошая реклама и должна так смотреть.

— Оксана? — синхронно повернулись два идеала. Один — серебристые волосы, так аккуратно заложены назад, будто их им чешут инструментом; второй — медовый блонд, скулы выточены небесным канцелярским ножом. Оба — эльфы. Конечно. Безупречные улыбки, пустые глаза. — Позвольте нам сопровождать вас через процедуру презентации.

— Позволю, — сказала я. — Если ваши презентации умеют заканчиваться чаем, а не подписанием кровью.

Серебристый улыбнулся чуть шире — видно, оценил шутку как «низкий уровень угрозы».

— У нас всё без крови, — заверил он. — Только цифры.

— Лучше бы вы этого не говорили, — пожаловалась я Леону сквозь зубы и двинулась за парой.

Мы прошли сквозь покой, где на лёгких лежанках сидели женщины. Пять, от силы шесть. Не подружки, не «мы тут сами собрали кружок». Разные. У одной глаза отёкшие — плакала. У другой — сталь в подбородке, не плакала и уже придумала как выдернуть из этого мира бонус. У третьей — пусто. Над их головами мои «подсказки» — вспышки и слова: «дом», «тепло», «страх», «можно успеть», «куда бежать». Я шла мимо и ловила себя на том, что хочу остановиться — и сесть рядом. Сказать: «Милая, я тоже из туалета». Но нельзя — сейчас не про «милая». Сейчас — этап «дайте мне вашу игру, а я подумаю, сколько в неё играть».

Зал презентаций — амфитеатр, у каждой «гостьи» — персональный полукруг, на уровне глаз — парящие панели. На панелях — анкеты мужчин. Я не шучу. Поправка: анкеты «партнёров». Фотографии — идеальные. Параметры — привлекательные. Статус — блестящий. Досье — неотличимо от рекламного буклета премиум-недвижимости: «владение пентхаусом», «уровень допуска», «вклад в научный сектор», «уровень заботы». И — вишенка: «персональные гарантии». Я фыркнула. Спасибо, ребята. «Гарантии» в нашей вселенной стоят ровно до первой проверки.

— Здесь вы можете… — начал блондин, но я мягко подняла ладонь.

— Понимаю. Могу. Выбрать, ознакомившись. — Я перевела взгляд на Леона. Он стоял на шаг позади, там, где кураторы, вероятно, сидят на поводке. Глаза — спокойные, внимательные, на панели — ноль интереса. То ли знает всё и заранее, то ли приберегает силы на момент «когда всё пойдёт не по плану».

На панели всплыла первая анкета: «Ариан Тэр». Глаза — зелёные до бессовестности, волосы — цвета ночи, уши — острее стрел Эльки, подбородок из учебника «как сделать, чтобы вас любили без причины». Профиль: «управляющий внешней инфраструктурой» — то есть он заведует тем, чтобы купол не упал нам на головы. Квартира — на одном из верхних уровней (конечно же). Доход — выше, чем моя компания видела за квартал. Ключевое слово над панелью возникло само: «династия». И ещё одно, помельче: «контроль».

— Когда я говорю «контроль», я имею в виду… — начал голос, и я вздрогнула — анкета была не просто картинкой, а живым окном, он говорил. А я улыбнулась так, будто мы с ним ужинали, и ответила:

— Я знаю, что значит «контроль». Это красивое слово для «мне мало, что у меня есть, я проверю, чтобы вы тоже вели себя как надо».

В паузе Леон чуть заметно повёл плечом. От смеха? Возможно. Серебристый продолжил:

— Ариан — прекрасный кандидат. Заботлив, системен…

— Скучно, — сказала я. И перелистнула.

Второй: «Лисандр Хэ». Светлые, как мед на солнце волосы, взгляд — тёплый. Профиль: «научный сектор, нейроинтерфейсы». Квартира — на среднем уровне, но зато лаборатории + «персональные возможности» (вообразите смайлик, который подмигивает). Ключевые вспышки над панелью: «патент», «выгода», «срок».

— Вы про улыбку говорите каждый раз? — поинтересовалась я у блондина. — Или есть «опция сарказм»?

Серебристый выдержал паузу безупречно:

— Я говорю про совместимость. Вы — женщина с сильной волей и ясной речью. Научный сектор оценит…

— Ага, потому что меня можно будет рассматривать как объект экспериментальных графиков. Понятно. Дальше.

Третий: «Кайр». Тёмные волосы, взгляд, который у фотокамеры называют «обжигающим»; сектор — безопасность; квартира — «закрытый блок». Спецдоступы. «Забота на уровне протокола». Над панелью вспыхнуло: «власть», «подчинение». Я могла бы ошибиться, но «подчинение» светилось особенно ярко — не в мою сторону.

— Дальше, — сказала я спокойно. — В этом пункте ваши алгоритмы меня потеряли.

— У вас тонкий вкус, — сказал серебристый покладисто. Я рассмеялась — и пусть. Смех мне нужен как кислород.

За двадцать минут я полистала с десяток «топовых». У каждого — ровный набор из «статуса», «квартиры», «пакета бонусов» и «гарантий». Если бы это была выставка мебели, я бы ушла с двумя креслами и столом. Но это — мужчины. А «мужчина как стол» — это даже не смешно. Эльфийский глянец работал на тех, кто верит в глянец. Я — верю в то, что остаётся утренним голосом с тобой, когда снимаешь маску.

— У нас ещё будет очный блок, — предупредил блондин. — Возможность живого диалога. Вы, возможно, предпочтёте…

— Я предпочту кофе, — сказала я. — И прогулку. Я только приехала и пока не готова покупать ваш «комбо-набор счастья». Дайте мне, как это у вас называется, «время на адаптацию». Оно у меня по регламенту есть.

— Разумеется, — серебристый кивнул. — Мы ценим ваше спокойствие. Вечером состоится закрытая презентация в «Сферическом салоне». Вас приглашают.

— «Сферический салон» — это вы хорошо придумали, — отметила я. — В вакууме все презентации прекрасны.

Я поднялась. Леон отступил ровно настолько, чтобы оказаться рядом в одну секунду, если бы я качнулась. Я не качнулась. Просто ровно, как я умею, развернулась — и мы вышли.

* * *

Кофе оказался… кофе. Нормальный. Не «лучший в жизни», но достаточно честный, чтобы я не почувствовала себя вообще не дома. Мы стояли у высокой стойки на открытой террасе, у ног стекло, под стеклом — жизнь, над головой — купол. Ветер тут был не настоящий — вентиляция, но он шевелил мой хвост как положено. Леон сидел напротив, кружку держал в ладони, как будто согревается ею, и молчал. Прекрасно. Я позволила себе роскошь смотреть.

Каштановые волосы у него были чуть длинней, чем «коротко», плотные плечи под курткой — не «фитнес ради селфи», а настоящая крепь, как у тех, кто таскал что-то реальное. На пальцах — мелкие шрамы. Ухо — обычное, человеческое; но линия скулы — с той самой нечеловеческой геометрией, от которой лицо становится как монета — строгим и надёжным. Если бы он был стулом — я бы его купила. И поставила бы у окна.

— Ты так смотришь, как будто оцениваешь товар, — сказал он спокойно, поймав мой взгляд и не отводя своего.

— Профессиональная деформация, — согласилась я. — Стараюсь на людей не распространять. Но вы меня вынуждаете.

— «Вы» — кто?

— Все, кто решили, что женщины — это стратегия распределения ресурсов.

Уголок его рта дернулся.

— Неплохо сказано.

— Я в хорошей форме, — сообщила я. — И в плохом настроении. Нервная смесь.

Он отставил кружку, слегка наклонился вперёд, локтями на стол. Запах — тёплый, немного древесный, и ещё — что-то, похожее на сухую траву. Так пахнут те, кто бывал «там». Не здесь. И кто мыл руки холодной водой из реки, а не из сенсорного крана.

— Смотри, — он чуть дёрнул подбородком в сторону периметра, где купол уходил в темноту. — Видишь?

Я прищурилась. За стеклом, далеко-далеко, в той зоне, где купол соприкасался с ночным небом, действительно плясали едва заметные волны. Как будто кто-то снаружи проводил по куполу раскладушкой света.

— Это — зачем?

— Регулярная проверка. И — то, что не пишут в буклетах. За куполом — всё живое, многое хочет вовнутрь. Купол — умный, добрый и строгий. Он держит. Пока.

«Пока». Я посмотрела на него. Он видел, что я смотрю. И молчал. В его глазах вспыхнуло на секунду слово — да, я уже научилась ловить такие огоньки, — «не говори». И другое, маленькое — «потом».

— Потом, — согласилась я вслух. — А сейчас — по расписанию. «Базовые закупки». Где вы храните вашу радость — в пакетах?

* * *

Магазин выглядел как храм эффективности. Никаких «выбора ради выбора», всё разбито на наборы. «Стартовый комплект», «домашнее», «уличное», «неожиданное». Я хихикала и всё равно складывала в корзину: три мягких топа (мне нравятся эти ткани, они не врут коже), две пары брюк, лёгкое пальто цвета мокрой стали (у вас тут повсюду мокрая сталь, ребята? Купите кто-нибудь пигменты), ботинки со съёмной манжетой, комплект белья — да, простите, об этом мы тоже будем говорить, потому что красивое бельё — это уважение к себе, а не к посторонним. Взяла чёрное из тонкой сетки и телесное без кружев. Эльфы — эстетизаторы, посмотрим, выдержит ли их система мой вкус.

— Оплата — по статусу, — сообщил мне безличный голос. — У вас — базовый. Вам доступна лояльность уровня «адаптация». Это…

— …значит «пока мы вам рады, пока вы нам нужны», — закончила я. — Понимаю.

Над кассой вспыхнуло «наличие», «баллы», «перераспределение». Я бы на их месте тоже придумала такую систему — она понятна и привязана к правилам. А там, где правила, там и сносные шансы выиграть в их игру по своим.

На выходе из торгового блока случился микрошум. Не скандал, нет. Просто поток людей тонко и неожиданно изменил траекторию. Кто-то остановился на сантиметр длиннее положенного, кто-то принял в сторону, и это «кто-то» и «кто-то» сложились в то самое «ой». Пол под ногами был гладкий, как совесть у рекламщика, и ступня скользнула. Я успела подумать ругательство (да, земное, простите, но в моей голове быстро и внятно развернулось «ну вот, блин»), и тут одна жёсткая ладонь упрямо легла мне на талию. Леон.

Я ударилась о его плечо, как о перила. Грудью. Всей собой. Секунда — и всё. Пахнуло теплом и чем-то животным, но не грубым — скорее тем, что у людей называется «сила» не от мышц, а от того, что он знает, как держать. Лицо — близко. Так близко, что я разглядела тонкую светлую полоску в радужке и поперечный крошечный шрамик на губе — едва-едва. Двумя пальцами он удержал мою куртку, второй ладонью — локоть. И отпустил. Ровно настолько, чтобы это не было «держанием», но было «если что — поймаю ещё раз».

— Ноги, — сказал он негромко. — Стекло + влага = не геройствуй.

— Спасибо, капитан формула, — отшутилась я быстро, чтобы не задержаться в этом месте, где воздух на долю секунды стал густым. — Я сама знаю, где мой центр тяжести. Но… да, ладно. По факту — поймал.

— По факту — поймал, — согласился он.

Мы шагнули дальше. Но моё тело не глухое — оно запомнило. Талью — тепло. Локтём — крепость. Грудью — устойчивость. И то, как быстро в глазах вспыхнуло «не доверяй, но не бросай» — это не мой мотив. Это — его. Я увидела над его головой слово — не такое яркое, как у эльфов, у него вообще всё сдержанней, — «проверяю». И рядом — «берегу». И ещё — крошечное, почти прозрачное: «не вовлекайся».

Улыбка на губах пряталась долго. Я её не выдала.

* * *

По расписанию (регламенты, как и кофе, у них везде) нас ждал «информационный блок» о городе. Перевожу: экскурсия в «музей картинок», где всё красивее, чем на улице. Нам показали розовый макет купола, объяснили «зональность» (высшие уровни — элита, средние — функциональные, нижние — сервисные), мимоходом упомянули о том, что «женщины — редкость и ценность», и развесили слово «забота» в каждой фразе, как игрушку на ёлке. О «полукровках» — ни звука. Они есть. Но их как бы нет. Мотив над головами у гидов горел ровно: «выполнить», «не вдаваться». А у меня — «сдержаться», «не сорваться».

— У вас очень много стекла, — сказала я, когда мы прошли очередную галерею, где отражения множили отражения. — Это красиво. И удобно для наблюдения. Люди, знаете ли, при стекле ведут себя лучше. Или хуже — смотря кто смотрит.

— Менеджеры под стеклом всегда вежливее, — сказал Леон. — Когда за ними наблюдают цифры.

— А когда цифры за ними, менеджеры забывают, что они — люди, — парировала я. — Хорошо. Пойдём дальше. У меня на сегодня ещё «закрытая презентация». Я как приличный человек люблю готовиться к скуке.

Время до вечера мы заполнили «обязательными» пунктами: мне оформили доступ на пару уровней ниже (примерно как приложить карту к турникету общества), выдали «коммуникатор» (браслет — спасибо, не на шею), согласовали «контакт-окно» на связь с «кураторами брачных процессов» (ахах, да, есть и такое), а ещё… мы гуляли. Просто шли. Внизу, над водой, по мосту, где пахнет холодным металлом и чем-то зелёным, и я ловила себя на том, что мне нравится ходить рядом с человеком, который умеет идти рядом. Что было бы это неправдой — сказать, будто меня не цепляет его тишина. Цепляет. Но это — немного позже. Сначала — мир.

В кресле у вида на купол я вдруг поняла, что хочу смеяться. Сильно. Честно. Я вспомнила лицо Лисандра — этого «нейроинтерфейсы, персональные гарантии», — его «теплоту» на панели и слово «срок» над его профилем. У меня на складе тоже есть срок у банок. Но банки, по крайней мере, не обещают «заботу» глазами. В голосе у меня появилась лёгкая дрожь. Не от слабости — от удовольствия думать так, как я люблю.

— Что смешного? — спросил Леон.

— То, как они продают себя. Как холодильники. Эльфы, кажется, не понимают одной вещи: в любовь нельзя сдать отчёт.

— Они и не сдают. Они составляют планы, — сказал он сухо. — И отчитываются по планам.

— Значит, я буду у них проваленным KPI, — сказала я с явным удовольствием. — Ох, как же я люблю проваливать KPI другим людям.

Он улыбнулся глазами и тут же выключил улыбку — напоминаю себе: не доверяет. Это хорошо. Из здешних у него самая здравая голова.

* * *

Вечерняя «закрытая презентация» проходила в «Сферическом салоне». Название эстетично, по сути — круглая площадка на вершине башни с панорамой на 360, с воронкой купола прямо над тобой. Бар — идеальный. Музыка — текучий электронный джаз. Люди — в чётких темных вещах, женщины — редкие вспышки цвета. Ни одной истерики, ни одного «кто пустил сюда человеческое». Во всём ощущение: здесь строят, как в дорогом магазине часов — с точностью до секунды.

Мне подали бокал чего-то игристого (настоящее ли, не знаю — но пузырьки взлетали честно), и я наконец поняла, что чувствую себя будто на премии, где вручат «лучший проект года», и где я выгляжу слишком красиво для того, чтобы не забрать статуэтку. Какое счастье, что внутри я по-прежнему режу картинку на кусочки и ищу, где торчит нитка.

Ко мне подходили. Не набрасывались, нет. Подходили правильно, вежливо, по порядку. «Ариан Тэр» материализовался со своей ночной шевелюрой и зелеными глазами — любой дизайнер интерьерного света сейчас бы заплакал. Он говорил ровно: о «совместимости», о «взаимных выгодах», о «гармонии». У меня над его головой вспыхнуло «династия» — тёпло — и рядом тонким лезвием «привык». Привык, что женщины — это ровно та часть уравнения, где ничего не меняется.

— Вы красивы, — сказал он без намёка на комплимент — констатация.

— Эта фраза означает «я не привык, что мне отказывают», — перевела я. — Не суетись. У тебя есть квартира повыше, чем у других? — Я улыбнулась. — Нет, правда, давай попробуем поговорить в категории диванов и ковров. Избавим оба пола от лжи.

Он выдержал. Не обиделся. Просто слегка отступил плечом — как будто дал место моим словам.

— У меня есть жизнь на верхнем уровне, — сказал он. — И я привык делиться этим с теми, кто понимает ценность высоты.

— Я понимаю ценность честности, — встретила я. — И воздух предпочитаю не на высоте, а в лёгких. Спасибо.

Он отошёл. На его место встал «Лисандр». Лёгкость, мягкость взгляда, ровный голос. Он пошутил тонко и вежливо, хмыкнул в нужном месте моих началах и задал правильный вопрос:

— Вам тут не холодно?

— Мне тут скучно, — ответила я честно. — Пока. Но я — не безнадёжна, умею развлекать себя.

— Позвольте мне… — он сделал паузу, — предложить развлечение.

— Если оно из категории «послушаем, как вы рассказываете про свои патенты», — откажусь сразу. Я не сплю под лекции.

— А под что вы спите? — спросил он мягко.

— Под собственные мысли, — сказала я. И перевела взгляд через его плечо — туда, где стоял Леон, опершись на прозрачную стойку. Он делал вид, что смотрит на купол. И, возможно, действительно на него смотрел. Я уловила над его головой крошечную вспышку: «готовность». И рядом — «не вмешиваться». Хороший мальчик. Посмотрим, как долго ты выдержишь быть правильным.

И вот всё это — эльфы, бар, музыка, купол над головой, — складывалось в красиво-скучную картинку, когда случился маленький надлом. Не звук. Не свет. Чуть дрогнула линия горизонта. Как бывает, когда ты стоишь на палубе, а у берега прошёл катер. Купол не просто «жил»: он ответил на что-то снаружи тонким, едва заметным шевелением. И я увидела — да, уже привыкла ловить это движение — как над головами вокруг меня вспыхнули слова. «Протокол», «отвести», «успокоить», «вероятность». И ещё — у троицы эльфов слева — одинаковые, как гирлянда: «показать», «убедить», «закрепить».

— Что это? — спросила я у Леона, который подошёл на полметра ближе — и остановился. Не нарушая дистанции.

— Погода, — ответил он коротко. И глазами сказал «не здесь». Я кивнула. Иногда «не здесь» — единственный честный ответ.

Мы стояли бок о бок и смотрели на город. И тут меня поймала — внезапная, приятно-вредная — мысль. Я посмотрела на своё отражение в стекле. Хвост, открытая шея, куртка, спокойный прищур. И улыбнулась ей — себе.

— Давай, — сказала я своей девочке в стекле. — Давай играть долго. Я умею.

* * *

Ночь под куполом не чёрная. Она как хорошая тёмная ткань с едва заметной фактурой — светлые прожилки, шевеления, тихие отблески на далёких мостах. Мы возвращались на мой уровень по пустынным коридорам. Леон шёл рядом. Молчание было не тяжёлым — правильным.

— Скажи, — начала я уже почти у двери, — вот ты стоишь — и думаешь, что я слишком громкая, слишком дерзкая, слишком… земная. И при этом — делаешь то, что должен. И — не вмешиваешься. Ты всегда так?

Он смотрел на меня спокойно. И я почти видела, как в голове у него шевелится «не отвечай прямо». Но он ответил. Прямо.

— Я помню, что здесь — стекло. И что стекло всегда отражает. Лучше говорить, когда можно смотреть на воду, — сказал он. — А здесь — стекло.

— Вода, — повторила я. — За куполом?

Он чуть качнул головой — не «да» и не «нет». «Потом», сказали его глаза. И его пальцы, которые на секунду сжались в кулак — очень мягко, чтобы никто, кроме меня, не увидел.

— Доброй ночи, Оксана, — сказал он. — Не открывайте балкон.

— Не открывайте Леона, — почти сорвалось у меня. Но я удержала — ну насмешила бы себя, и что? Вместо этого сказала:

— Доброй ночи. Завтра сделаем вид, что мне нравится ваш «Сферический салон». А там посмотрим, какой у вас лёд под ногами.

— Не лёд, — сказал он. — Стекло.

— Отлично, — кивнула я. — Я умею ходить по стеклу.

Он ушёл. Я осталась. И привычным движением, которое из моей прошлой жизни переехало сюда, включила режим «анализ». В комнате всё было на местах. В распорядке — тоже. Завтра мне опять предложат «варианты браков», возможно, устроят «приватные беседы». Завтра я снова поймаю «контроль» и «выгоду» над головами. Завтра… завтра.

Я подошла к окну. Город дышал стеклянными лёгкими. За куполом темнота двигалась так, как не двигается электричество. Я приложила ладонь к стеклу. Холод стал мягче, как у собаки, уткнувшейся носом в твою ладонь. И — да, мне не показалось — на мгновение, маленькой дерзкой искрой, в самой середине стекла, там, где отражалась я, возникло слово: «свобода». Оно вспыхнуло, как спичка, и исчезло. Но я успела сфотографировать его глазом и спрятать в самом надёжном месте — между сердцем и упрямством.

— Доброй ночи, свобода, — сказала я шепотом. — Я тебя не забуду.

Я выключила свет, сняла куртку, провела пальцами по вороту футболки, наслаждаясь тем, что ткань мягко, по-домашнему ложится на кожу. Мой хвост рассыпался по подушке — волосы зашуршали длинной, искристой речкой. И — да, я заметила как чуть-чуть учащается дыхание, когда я вспомнила, как меня держал Леон. Я не школьница. Я знаю, что этот мир будет пытаться подсовывать мне «легкие пути» и «высокие уровни». Я знаю, что страсть — это не подиум и не «статусная защита». Это — другой разговор. Не сейчас.

Я смеялась в темноте, проговаривая внутри: «не сейчас» — как заклинание и как обещание. И засыпала с этой улыбкой.

* * *

Утро, как водится, пришло своим стеклянным пальцем. Я проснулась от ощущения правильного тепла — тут даже климат умеет не раздражать. Завтрак подали тихо, без демонстраций — ровный, вкусный, «здоровый» (так, чтобы ела, не чувствуя «диеты»). Я ела и читала их «контракты», которые вчера выпросила «на руки». Читала — и правила в голове, делать пометки пальцем на панели мне разрешили. Какие они умные, когда хотят казаться человечными.

Дверь на секунду дрогнула — и в проёме появился «пакет». Безличный. «Список вечерних кандидатов». Ах, спасибо, мальчики. Я прямо жду.

— Не открывать балкон, — припомнила я вслух и, как назло, подошла к двери на этот самый балкон. Пригубила щель взглядом. За стеклом — утро, серо-голубое, как камень в реке. Дроны уже вылетели на свои маршруты. На дальнем уровне двинулась гибкая лента транспорта. И — о, привет — на далёком периметре купола свет едва заметно дрогнул, как дыхание, когда ты проглатываешь смех.

В коммуникаторе вспыхнуло сообщение от «Центра согласований»: «Подтвердите присутствие на вечер». Я ткнула «подтверждаю», потому что это даёт мне новые факты. А факты — валюта, которой я расплачиваюсь за свою свободу.

И да, куда же без этого. Вторым пришло короткое от Леона: «10:00 — маршрут «уровни + вода». Тебе — одежда удобная». Мне. «Тебе». Не «вам». Он рискнул маленьким «ты». Я улыбнулась. Это было… смело. Для стеклянного мира. И — рискованно. Для него.

— Окей, лев, — сказала я своему отражению. — Идём смотреть на воду.

Я надела брюки поплотнее, ботинки со сцеплением, убрала хвост чуть ниже — так шея теплее, — бросила в сумку браслет, блокнот (да, вы смеётесь, но бумага — это мой личный бунт) и вышла. На ходу кинула взгляд на панель — там бежали буквы, стирая и вновь рисуя слова «регламент», «гибкость», «выбор». Я улыбнулась, потому что знала: в этом городе я буду говорить не их словами. Моими. И если уж меня здесь хочет кто-то «выбрать», то сперва мы «выберем» меня с правильной стороны.

— Пошли, — сказала я городу. И он, кажется, на секунду усмехнулся — купол дрогнул едва-едва. Или это мне показалось. Тоже вариант.

* * *

Маршрут «уровни + вода» оказался тем, что в буклетах называют «социально-познавательная прогулка». Мы спустились ниже — там, где стекло становилось не столь глянцевым, где в коридорах пахло не цитрусом, а чуть влажнее, где люди двигались быстрее и менее ровными волнами. Там не было «плохих», там было больше «реальных». Мужчины здесь держались, как держатся грузчики в порту — не потому, что грубые, а потому, что тяжёлые работы легче на прямой спине. Я ловила слово «усталость» над их головами чаще, чем «выгода». И — «гордость». Эти слова мне нравятся. Они честные.

— Здесь живут те, без кого верхние уровни не блестели бы так сильно, — сказал Леон спокойно, не сомневаясь, что я сделаю вывод сама. — Здесь — кухни, мастерские, часть лабораторий. Бывает тихо. Бывает шумно. Бывает — по-настоящему.

— А женщины? — спросила я.

— Мало. Поэтому — ещё больше глаз.

Я заметила. И — встретилась взглядом с одной. Она была маленькая, смуглая, с пятнышком на скуле и концентратом недоверия в прищуре. Над её головой вспыхнуло «не верь» и «спроси». Я улыбнулась ей коротко и крепко — не жалостью, нет. Пониманием. Она кивнула — минимально. Мы обменялись этим крошечным «мы». В стеклянных мирах это важнее любых подписей.

«Вода» оказалась реальной. Настоящей. Река — широкая, упакованная в стеклянный клин, но живая, с крошечными волнами, которые бьются о борта. Запах — тот самый, который делает из человека человека: влажная прохлада, чуть железа, немного тины, и — детство, пляж, смех. Я застыла и не собиралась делать вид, что немею от благоговения. Но внутри — поменялась. На секунду.

— За что люблю воду — за то, что она не врёт, — сказала я. — Её можно чистить, можно направлять, но если ты её обидишь — она тебя смоет. Рано или поздно.

— Да, — сказал Леон тихо.

Над его головой вспыхнуло «помни». И — «море». Я чуть удивилась. Море? Значит, он видел что-то большее, чем эта река. «Потом», сказали его плечи. «Потом», согласилась я.

Мы шли вдоль, и я разобрала ещё одну деталь: на дальнем берегу из-под стекла тянулись какие-то тёмные швы — будто сеть, которая держит берег. Технология. Без магии. И — над ней, как тень, колыхалась неясная световая кайма. Она не переходила внутрь. Купол держал. Но от каймы моей коже было… тепло. Приятное. Как от живого костра на расстоянии.

— Это не у вас? — спросила я.

— Не у нас, — ответил Леон. И всё.

Мы вернулись верхом чуть позже. И город, надо признать, делал свою работу. Он умеет быть красивым. Он умеет водить тебя в нужные места и показывать нужных людей. Он умеет — и я умею учиться. Этого достаточно, чтобы с вечера я пришла в «Сферический салон» уже не в роли «новенькая», а в роли «новенькая, которая знает, где у вас швы».

* * *

Вечер — снова свет, музыка, вежливость. Те же лица. Пара новых. Один — со скулами, которые шьют вытачки на женскую честность, второй — с улыбкой, которой можно продавать плащи в дождь. Голоса — ровные. Предложения — бархатные. Я слушала и мысленно писала в блокнот: «Ариан — верхний уровень/династия/контроль; Лисандр — научный сектор/патенты/мягкая осада; Кайр — протокол/безопасность/подчинение; новый — недвижимость/компромиссы/хорошие диваны» — и смеялась. Тихо. По-взрослому. Так, чтобы слышал только тот, кто стоит на полметра ближе остальных.

Леон дышал. Я чувствовала его в спину, иногда — в плечо. Не касался. Но это и не нужно. Воздух знает, где он. Моя внутренняя хищница тоже знала.

— Вы сегодня мягче, — заметил Лисандр, ловя момент, когда я осталась с бокалом у стекла.

— Я сегодня наелась правды, — ответила я. — Ваша кухня приправлена иллюзиями. С ними вкуснее, но несварение обеспечено.

— Тогда — до завтра, — сказал он. — Завтра будет другая подача.

— Не сомневаюсь, — кивнула я и ушла.

Домой шла уже молча. Слова отработали. Мир покрутился на ладони — я ощутила, где он гладкий, где шершавый, где режет. Дверь закрылась за мной мягко. Тело устало, но так, как устаёт после длинной, красивой охоты — не на добычу, а на понимание.

Я сидела на полу у окна, пьянела от вида и от своей собственной злорадной честности. Сегодня я не выбрала никого. Сегодня — я выбрала себя. Завтра — выберу ещё раз. И так — пока этот мир не поймёт, что со мной не договоришься цифрами.

Перед тем как лечь, я долго смотрела на купол. В какой-то миг — честно, не знаю, была ли это реальность — мне показалось, что в самой его вершине что-то, как у рыбьей чешуи, блеснуло и дрогнуло. Очень далеко. И морозец пробежал вдоль спины — приятный. «Потом», сказала я. «Потом, котик».

В подушку смеялась уже тише. И заснула.

* * *

А утром — да, конечно — пришло новое письмо от «Центра согласований». Формально-вежливое, ровное: «Мы рады вашему присутствию. Обратите внимание на опцию «комбинированных союзов».» Прекрасно. То есть «трое и более» теперь у них называется «комбинированный союз». Я положила письмо в папку «потом». Там уже лежал целый набор их красивых бумажек. Я люблю бумажки. Особенно те, которые рано или поздно порву.

На панели всплыло уведомление: «Куратор — 10:00 шлюз 14». Шлюз — значит, ниже. Вода, мосты, швы. Возможно, он решился на «не здесь». Это будет разговор. Не про «союзы». Про что-то с запахом реки. Я провела пальцами по волосам, волосы искрились в солнечном пятне, и выглянула в стекло — на своё отражение, которое уже понимало, где в этом городе её путь.

— Поехали, девочка, — сказала я. — Никаких «да» сегодня. Только «смотрю». И — если улыбаться — то себе.

И стекло, кажется, кивнуло. Или это просто дрогнуло солнце. Но я — видела в этом кивке то самое маленькое слово, которое они не умеют печатать на своих панелях. «Свобода». И — улыбнулась.

И да, насчёт «эротики». Запишем в край блокнота: «кожа помнит, куда ложится рука, и как близко бывают глаза. Но пока — не сегодня». Пускай этот мир тоже помучается ожиданием. У земных женщин — сильный менталитет: мы сначала смотрим на воду, а потом — на мужчин. В правильном порядке.

Глава 3.

Глава 3.

Мужчины на витрине

Зал встретил меня взрывом света и запаха, как если бы дизайнеры ночных клубов и фармацевты собрались вместе и решили: «Сделаем так, чтобы никто не ушёл равнодушным».

Сначала — тьма. Потом, как резкий вдох, вспыхнули прожекторы: алые, фиолетовые, золотые. Под потолком закрутились спирали дыма, подсвеченные голубыми лучами. Пол дрогнул — не от моих каблуков, а от вибрации: звук усиливали так, что он пробирал не только уши, но и кожу. Музыка не была ни классикой, ни клубняком — что-то среднее: ритмичное, с глубинным басом, который буквально качал кровь. В нос ударил запах — приторно-сладкий, с примесью мускуса и мятной свежести. Афродизиак. Я узнала его слишком быстро: мозг помнил клубы, где «подсыпали в коктейль».

— Осторожнее, — тихо сказал Леон сбоку. — Это — часть шоу.

— Чудесно, — ответила я. — Зрелище для богатых, а эффект для бедных: возбуждение в подарок.

Он не ответил. Но угол его губ чуть дрогнул — как будто отметил в уме: «ещё держится трезво».

Парад павлинов

На сцену вышел первый «лот». Нет, простите, первый «мужчина». Свет ударил на него так, что кожа сверкнула золотым маслом. Высокий, беловолосый, скулы точёные, взгляд, как в рекламе парфюма: «купите меня — и будете счастливы». Под музыку он начал двигаться: танец, медленный, плавный, рассчитанный на то, чтобы каждая мышца играла, как струна. Плечи, грудь, пресс — всё блестело потом. В какой-то момент он сорвал с себя лёгкую ткань, оставшись почти нагим. Публика вздохнула.

Да, он был красив. Да, он был идеален. И именно поэтому я почувствовала зевок внутри себя. Красота без души — как витрина без товара.

— И это всё? — прошептала я Леону. — Я видела фитнес-инструкторов, которые двигаются интереснее.

Второй вышел с холстом. Да-да, живопись. Прямо на сцене, под световыми вспышками, он широкими мазками рисовал — её. Женщину. Искажённую, страстную, с огромными глазами и открытым ртом. Зал зашептался. Он писал телом, краской, бросая рубашку в сторону, пока мышцы на спине ходили, как живые. Под финал — мазок кисти, и женщина на холсте «зашептала» голограммой, оживая.

Публика ахнула. Я — фыркнула.

— Симпатично, — сказала я. — Но если бы мне нужно было, чтобы меня рисовали, я бы заказала портрет у нормального художника. Без пафоса.

Третий вышел и начал читать поэму. Не голосом — ритмом тела. Он шагал, расстёгивал пуговицу за пуговицей, и каждое слово падало на пол вместе с частью одежды. Рифмы были вязкие, как мёд: «страсть», «вечность», «наслаждение». Когда он стянул штаны, публика завизжала. Он остался в одном тонком кусочке ткани, который явно не скрывал главного. И да — в конце он с гордостью сорвал и его, обнажая себя полностью.

В зале волна смеха и восторга. Эльфийки аплодировали, мужчины одобрительно кивали. А я посмотрела и подумала: «Ну, молодец. У кого толще — тот и поэт».

— Это у вас всегда так? — спросила я Леона.

— Это — только вершина, — ответил он. И в голосе его было то ли презрение, то ли усталость.

Четвёртый превзошёл всех: на сцену выкатилась платформа, дым взорвался облаком, и оттуда вышел он — весь в чёрном, с кожей цвета тёмного золота и глазами, как раскалённый уголь. Он двигался медленно, очень медленно, срывая с себя одежду по кусочку. Каждое его движение было рассчитано на то, чтобы показать силу, размер, мужественность. Он буквально «играл» своим телом. И да, ниже пояса там было что показать. Публика взревела.

Я почувствовала, как в воздухе густеет возбуждение. Афродизиак, музыка, голые тела — всё вместе било в мозг. Но я держалась. Потому что знала: за всё это — платят. А платить — придётся мне.

— Красиво, правда? — раздался рядом голос. Я обернулась и увидела её. Эльфийка. Высокая, тонкая, волосы серебристым водопадом, глаза — синие, как лёд. На ней платье из тончайшего света, которое само переливалось, подчёркивая каждую линию тела. Она смотрела на сцену так, будто всё это — для неё.

— На любителя, — ответила я.

— Конечно, — улыбнулась она. — Вам, земным женщинам, трудно оценить высшую кровь. Мы выбираем лучших. Мы — создаём будущее.

— Выбираете лучших? — переспросила я. — Интересная формулировка. Я, знаете ли, предпочитаю выбирать мужчин, а не лошадей на ярмарке.

Она чуть приподняла подбородок.

— Вам не потянуть наших. Они — для женщин уровня.

— Уровня? — я рассмеялась. — Милочка, я пришла из туалета. Из самого обычного. И знаете, что? Там, по крайней мере, никто не пытался доказать, что у него кровь выше.

Зал тихо замер. Эльфийка побледнела. Леон рядом кашлянул — я видела, как уголок его рта дрогнул в улыбке.

— Скажу честно, — добавила я. — Мне ваши павлины не нужны. Красивые, да. Но мебель тоже красивая. И что?

Эльфийка резко отвернулась. Я же сделала глоток их игристого и почувствовала — сладкое, приторное, липкое. Как и всё это шоу.

Секретная зона

После финального акта, когда зал уже шумел, обсуждая «лоты», Леон наклонился ко мне.

— Есть кое-что, — сказал он тихо. — Но это не для всех. Хочешь — покажу.

— Конечно, — ответила я. — Всё самое интересное всегда прячут.

Мы прошли мимо служебных дверей. Там не было огней, дыма, музыки. Только холодный коридор, пахнущий металлом. И там — клетка. В клетке сидел он.

Лев. Огромный. Рыжая грива — растрёпанная, как после бури. Глаза — золотые, светящиеся изнутри. Грудь вздымалась тяжело, дыхание рвалось рыком. Клыки блеснули, когти царапали металл. Он был прекрасен и ужасен.

— Испорченный, — сказал Леон. — Подлежит утилизации. Но есть пункт в законе. Если женщина выбирает его — он становится её заботой.

Я подошла ближе. Лев рванулся, металл заскрежетал. Я почувствовала жар его дыхания, запах дикого зверя. Сердце ударило чаще. Он зарычал — ррррр… громко, низко, так что пол под ногами задрожал.

Я не отступила.

— Ну здравствуй, котик, — сказала я. — Ты выглядишь так, будто съел бы кого-то на завтрак. Но я тебе не завтрак. Я — ужин. И ещё посмотрим, кто кого съест.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Леон шагнул к нему, наклонился, что-то прошептал прямо в ухо. Я не услышала слов. Но рык оборвался. Гигант вдруг замер, дыхание стало ровнее. И он… сел. Тихо. Как огромный кот, который ждёт, когда его погладят.

Я ошеломлённо посмотрела на Леона. Он только сказал:

— Теперь он твой.

Она. Та самая. Запах её пробил меня до костей. Золото её волос ослепило. Голос — острый, как коготь. Я хотел разорвать клетку, но потом… слова. Его слова. Полукровка сказал: «Будь послушным — и я выведу тебя. За купол. И её тоже». За купол. Там, где свобода. Там, где не существует этих стеклянных цепей. Я подчинюсь. Пока. Но только ради этого. Ради неё. Ради выхода.

Толпа ещё ревела после финального выхода, а я уже чувствовала в горле липкий ком афродизиака и сладкой вони этого шоу. Казалось, что сама атмосфера здесь пытается завести тебя, чтобы ты хлопала, визжала и делала ставки. Но я не хлопала. Я смотрела на Леона и понимала: если он сейчас предложит улизнуть — соглашусь, даже не спросив куда.

Он и предложил:

— Пошли. Здесь для тебя больше ничего нет.

«Ага, только нервный тик и желание вымыть руки до локтей», — подумала я, но вслух лишь кивнула.

Мы спустились вниз по узкой лестнице, где воздух резко поменялся. Если наверху пахло духами, дымом и пафосом, то здесь — железом, потом, пряной едой и влажной землёй. Улица встретила нас гулом голосов и светом фонарей, которые дрожали, как пламя свечи на ветру. Здесь не было глянца. Здесь была настоящая жизнь.

— Чёрный рынок, — сказал Леон тихо. — Держись рядом.

Толпа двигалась, как бурный поток: шумная, разношёрстная, пахнущая потом и жареным мясом. Крики торговцев, смех, ругань — всё смешивалось в единый ритм. Сверху свисали полотнища ткани, цветастые, с пятнами жира и дыма. Воздух был густым, горячим, и я мгновенно вспотела, хотя на мне была лёгкая куртка.

— Атмосфера, конечно, та ещё, — пробормотала я. — Прямо ностальгия по одесскому привозу, только эльфы бы там сдохли от шока.

Леон дернул уголком губ, но ничего не сказал.

Прилавки тут стояли один на другом. На одних — блестящие штуковины: маленькие фонари, браслеты с кнопками, какие-то коробочки, что жужжали сами по себе. На других — ножи, крючки, мотки верёвки, кресала. Я застыла.

— Смотри-ка, Леон, у вас тут даже кресала есть. Прямо как в моём детстве, когда я с папой в походы ходила.

— Здесь это ценнее золота, — ответил он. — За куполом без этого не выжить.

Я нахмурилась, но промолчала. Снова «за куполом». Он не сказал прямо, но я чувствовала — именно туда он меня ведёт.

Я взяла в руки зажигалку — маленькая, плоская, с матовым корпусом. Огонь вспыхнул ярко и ровно.

— Сколько стоит? — спросила я.

Торговец, смуглый с длинным шрамом на щеке, прищурился:

— Для такой красавицы — три жетона.

— Для меня — один, — отрезала я. — Красавицей я и без твоей зажигалки останусь.

Толпа вокруг заржала, кто-то даже хлопнул в ладоши. Торговец замялся, потом махнул рукой.

— Забирай, чертовка.

Я гордо сунула зажигалку в карман. Леон наклонился ближе и тихо сказал:

— Ты опасна.

— Нет, я экономная, — поправила я. — А ещё у меня врождённая аллергия на жадных мужчин.

Мы собрали приличный набор: два фонарика, несколько мотков прочной верёвки, кресало, крючки для рыбалки, маленький складной нож. Нашла даже тёплые перчатки и куртку цвета мокрого асфальта — сидела на мне как влитая.

— Ты правда собираешься тащить всё это? — спросил Леон.

— Конечно. Это моё приданое. Пусть эльфийки покупают себе мужей, а я куплю фонарик и буду счастлива.

Он хмыкнул. Я снова почувствовала лёгкое удовольствие от того, что могу его хоть чуть-чуть разрядить.

Дальше нас занесло в более тёмный переулок. Здесь было меньше света, но больше шёпота. Люди стояли тесными кучками, обменивались пакетами, шептались, у кого глаза блестели слишком ярко. Запах был другой: металлический, с ноткой чего-то железного и вина.

И вот он появился.

Высокий, слишком высокий. Кожа — бледная, будто месяц высосал всё солнце. Губы — тонкие, глаза — алые, светящиеся изнутри. Двигался он плавно, как тень, и даже толпа расступалась перед ним сама.

Он остановился прямо передо мной и наклонил голову.

— Какая неожиданная находка, — его голос был тихим, но будто резал воздух. — Новая. Живая. И магия внутри.

Я похолодела.

— С чего это ты взял? — выдавила я с усмешкой. — Может, это просто мой парфюм.

Он улыбнулся. Улыбка — резкая, клыки блеснули.

— Нет, милая. Ты ещё не знаешь, но твоя сила уже просыпается. И если узнают они… — он повёл головой вверх, к куполу, — тебя либо начнут использовать, либо выбросят.

Я почувствовала, как ладони стали мокрыми. Вот это был разговор, которого я не хотела.

— Спасибо за заботу, Дракула, — прошипела я. — Но со своей судьбой я как-нибудь разберусь сама.

— Решать? — он склонился ближе, и я ощутила его дыхание: металлическое, терпкое, обжигающее. — Ты не умеешь закрываться. А значит — любой возьмёт, что захочет. Я могу научить. Но у всего есть цена.

— Ещё один барыга, — пробормотала я. — Только товар у тебя особенный — чужие судьбы.

Леон резко встал между нами. Его плечи заслонили мне обзор, и впервые я увидела его злым.

— Довольно, — сказал он коротко. — Её не тронешь.

Глаза вампира вспыхнули, но он улыбнулся — холодно.

— Ты чувствуешь то же, что и я. Но связаны законом. Как жаль.

Я не поняла, о чём он, но в воздухе висела такая густая тишина, что у меня волосы на руках встали дыбом. Леон схватил меня за локоть и повёл прочь.

— Эй! — возмутилась я. — Я вообще-то могу сама идти.

— Можешь. Но не туда, куда он хочет.

Мы вышли на свет. Толпа снова загудела, запахи еды и дыма ударили в нос, и я выдохнула.

— Ну и денёк, — пробормотала я. — Сначала мужики на витрине, потом кот в клетке, теперь вампир с намёками. Я себя чувствую участницей телешоу «Выживи, если сможешь».

— Зато теперь у нас есть всё, что нужно, — сказал Леон спокойно.

Я вскинула брови.

— Всё, что нужно? Да, конечно. Огромный рыжий лев, вампир-менталист, который явно что-то замышляет, и куратор, который держит рот на замке. Осталось только попкорн докупить.

Он не ответил, но я уловила, как мышцы на его челюсти сжались.

К ночи мы выбрались из шумного квартала на окраину. Там было тише: лишь редкие фонари, да далекий шум города. Мы устроились на ночлег у полуразрушенной башни, где внутри пахло пылью и камнем. Леон развёл костёр, я достала куртку, натянула перчатки и впервые за этот день почувствовала себя… почти уютно.

Лев лежал чуть в стороне, свернувшись огромным клубком, его золотые глаза светились в темноте. Вампир сидел неподалёку, тихий, неподвижный, как статуя, но я ощущала на себе его взгляд.

Я натянула куртку повыше и пробормотала:

— Отличная компания. Один рычит, другой молчит, третий — загадки строит. А я — клоун для всех.

Леон поднял на меня глаза. В пламени костра они казались тёплыми, почти мягкими.

— Ты не клоун. Ты — живая. Это их и бесит.

Я замолчала. Потому что впервые за весь день мне захотелось ему поверить.

Глава 4.

Глава 4.

Там, где воздух становится гуще

Выход назначили на рассвет, потому что даже у самых упёртых систем есть привычка дремать между ночной сменой и дневной. Город к этому часу был похож на огромную усталую рыбу под стеклом: огни ещё горели, но не ярко, дроны летали лениво, мосты и платформы дышали едва заметно. Я натянула куртку, проверила карманы — зажигалка, кресало, складной нож, фонарик, тонкая верёвка, — и поймала себя на глупой, но тёплой мысли: я больше похожа на туристку, чем на женщину, которую собираются «встроить» в местную систему. Туристка с нервами из стали.

Леон шёл рядом бесшумно; если бы не тёплая тяжесть его плеча на расстоянии ладони, я бы решила, что осталась одна. Лев — огромный, рыжий, злой на весь мир и уже странно послушный — двигался чуть позади, как тень костра. Вампир — без имени, но с голосом, который звучит прямо в затылочной кости, — держался на полшага дальше, и воздух вокруг него был холоднее, чем следовало бы рассветному воздуху быть. Казалось, что мир рядом с ним вежливо остужается.

— В последний раз, — сказала я тихо, — если сейчас кто-нибудь из вас начнёт объяснять мне, что я сумасшедшая, я соглашусь, но всё равно пойду.

— Никто не начнёт, — ответил Леон. — Поздно.

«Поздно» — отличное слово. Оно разрезает реальность на «до» и «после», как острый нож пирог. И «после» уже пахнет иначе.

К периметру мы пришли кружными путями: узкие коридоры, технические галереи, страх перед «доступ запрещён» — он у меня всегда был локальный, то есть я на такие таблички смотрела и думала: «Ну да, конечно». Дальше — ещё одна дверь, холодный тоннель с мерцающим полом, лестница, запах озона. Я всё это ощущала почти по-плотски, как в детстве — липкую траву и шершавую кору сосны. Только кора здесь была стеклянная, а трава — из нитей света.

Барьер встретил нас молчаливо. Его нельзя было увидеть, пока не подойдёшь совсем близко: воздух был плотнее, как над горячим асфальтом, только холодный. Если прищуриться, в глубине дрожало что-то тонкое, переливчатое — не цвет, не свет, а чувство, будто в воздух подмешали взбитый белок и сделали из него невидимое желе. Я протянула руку — не касаясь — и кожа на ладони вспомнила, как моё детство пыталось пальцем ткнуть мыльный пузырь, чтобы он не лопнул, а принял тебя внутрь. Вот примерно так и выглядела наша «надежда».

— Схема проста, — сказал вампир негромко, и его голос лёг мне между лопаток, как холодная ложка. — Тебя пропускает всё. Их — ничего. Но если ты держишь, проводишь, на секунду образуется «гибкая щель». Мыльный пузырь, как ты любишь говорить.

— И откуда ты это знаешь? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал просто, ровно. — Ты что, каждую неделю провожаешь девушек через «гибкую щель»?

Он улыбнулся так, будто мои слова — его любимые угощения.

— Я старше их законов, — сказал он спокойно. — Я помню, как строили первый купол. Они звали таких, как я, чтобы затыкать течи. Запомнил, где у них ткань тоньше.

— Прекрасно, — вздохнула я. — Значит, ты наш «ремонтник совести». Я веду. Они идут. Если что-то пойдёт не так — мы делаем вид, что это был плохой сон.

Леон кивнул. У него в глазах поселился каменный полдень. Он всё понял до меня — может, даже раньше, чем предложил мне этот путь. Но он ни на секунду не попытался заменить меня. Просто стоял рядом и был опорой. От этой мысли стало теплее, чем позволяла температура.

Я сняла перчатку: кожа к коже — так лучше чувствуешь живое. Протянула руку к барьеру и коснулась воздуха. Это не больно. Это… странно. Как будто рука вошла в воду, только вместо воды — тягучий холод, как взбитые сливки из льда и соли. Под кожей вспыхнули крошечные иголочки — не боль, а электрический смех. «Серьёзно? — сказала я себе. — Ты сейчас смеёшься?» По ладони пробежал мурашечный дождь, и на секунду мне показалось, что в глубине — там, где никакого цвета — кто-то очень большой и очень спокойный открыл глаза.

— Пойдёшь первой, — сказал Леон. Это не вопрос.

— Конечно, — ответила я. — Я же у нас специалист по дверям, которые не ведут назад.

Сделала шаг.

И мир немного перевернулся. Никаких громов, никаких «пум», «бум» и «аллярмов». Просто у меня в груди сместился воздух — был кислород, стал лёд, стал снова кислород. Губы ощутили вкус металла, как если бы я лизнула батарейку. Волосы потянуло вверх, как к шарикам в детстве — помните, если рукой провести? И вдруг — тишина, густая, как шерсть у льва. Я стояла в лесу.

Лес я узнала по запаху раньше, чем глазами. Влажная земля, холодная трава, смола, прелые листья, грибная сытость, кислинка от незрелых ягод. Воздух был другой — сырой, тяжёлый, но чесночный по-честному. Птица крикнула — резко, с вопросом. Ещё раз. Где-то треснул сучок. Я вдохнула — глубоко, жадно — и поняла, что мне хочется и смеяться, и плакать одновременно.

— Оксана! — позвал Леон. Он стоял по ту сторону, и его голос потрясающе звучал через барьер: как будто ты слушаешь его через стекло аквариума — всё такое же, только глуше, и есть ощущение воды между вами. — Руку.

Я протянула. На секунду стало страшно, что «в смысле — руку? Там же стена», но рука прошла, как нож через желатин. Холод облизнул перчатки, по пальцам снова побежали смешливые иголочки. Леон взял меня за ладонь — крепко, осторожно. Наши пальцы переплелись, и мир решил, что мы — вместе. Ткань барьера охотно распустилась — как тугая резинка, которую аккуратно растягиваешь пальцами.

Его взгляд не отрывался от моего. Ни на секунду.

— Дыши спокойно, — сказал он. — Идя — тяни.

Я тянула. Не всем телом — всем сердцем, что ли. Это как вытаскивать подругу из бассейна, которая внезапно пошутила и нырнула слишком глубоко. Только вместо воды — холодный шёлк воздуха. Леон прошёл через щель и встал рядом. Его ладонь не отпускала мою. На секунду барьер провёл по нашей коже — лёгким ртом что-то вроде поцелуя — и исчез. Мы стояли в лесу.

— Один, — сказала я. — Дальше кот.

Лев на той стороне смотрел на нас золотыми глазами. У него в них стояла такая тоска, от которой сердце захочешь выжать, как мокрую тряпку, лишь бы не капало. Он — «испорченный», он — «утилизация», он — «шанс». Его вздох был рыком без звука.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Иди, — сказала я. — Ко мне. Понял? Ко мне.

Он не понимал слов — понимал голос. Чуть двинулся вперёд, ткнулся лбом в барьер и отпрянул: как кот, которому на нос попал мыльный пузырь. Ноздри раздулись, усы дрожали. Я протянула ладонь — открытые пальцы, тёплые. Он нюхнул воздух, и на секунду в его глазах мелькнуло что-то очень человеческое и очень смешное: «А вдруг там пахнет едой?» Я улыбнулась и коснулась его — лбом, как это делают большие кошки, когда признают тебя своим. Барьер вздохнул. Он позволил. Я ухватила зверя за гриву у уха — густая, тёплая, пахнущая солнцем шерсть — и потянула.

Лев прошёл. Барьер шевельнулся — но нежно, как если бы гладил его по спине, — и отпустил. Он оказался рядом, слишком большой для одной точки мира. Сел. Его горячее дыхание обожгло мне щёку. Он «рррр» — коротко, прибавив на конце «м», как будто сказал «рррм», что на языке львов, кажется, означает «ладно, ты моя».

— Два, — сказала я и вдруг рассмеялась. Смех вышел сиплым, но очень чистым. — Дальше — кровь с градусником.

Вампир подошёл без суеты. Протянул руку — холодную, как краешек зимней лужи. Я едва её коснулась — и барьер дернулся. Не люблю, когда предметы ревнуют, но сейчас именно так казалось: граница возмутилась, холод стал колючим, воздух — зубастым. На секунду у меня в висках засвистело, как в старом чайнике, и кожа поняла то, чего мозг ещё не успел: этим двоим вместе проходить нельзя. Нормально. Значит, будем работать точнее.

— Доверяешь? — спросила я. Голос съехал на шёпот — в лесу так безопаснее.

— Доверяю тебе. Не — этому, — он взглядом показал на барьер. И сухо добавил: — Возьми за пальцы. Не за кисть.

Я взяла его за кончики пальцев — тонкие, сильные, холодные. «Как взять зиму за ручку», — подумала я, и барьер рассмеялся мне прямо в ладонь — теми же крошечными иголочками. Секунда, ещё секунда. Он прошёл. Ноги слова не нашли. Но глаза нашли: у него зрачки были в этот миг слишком узкие, как у кота, вышедшего на свет. Он едва заметно кивнул. «Спасибо» — сказал его взгляд.

Мы стояли в нескольких шагах от границы. Город — за спиной, лес — впереди. Было тихо. Тишина в таких местах — не отсутствие звука, а присутствие очень многих: капли с ветки, шорох под лапой, далекий крик, даже звук, с которым твоё сердце знакомится с новым воздухом.

— Идём, — сказала я. — Пока охрана пьёт второй кофе.

Первые шаги дались легко, почти весело: глина под подошвами, мягкий шум травы, немного колющее холодом дыхание. Дорога — точнее, намёк на дорогу — была здесь когда-то: тонкая тропа из примятой травы, следы чьих-то ног, то ли зверя, то ли человека. Леон шёл чуть впереди, выбирая путь: то уведёт в сторону от валежника, то покажет жестом, куда ставить ногу, чтобы не скользко. Лев держался справа, как охранник: шаг в шаг, ухо к миру. Вампир — позади, и из-за этого мне всё время казалось, что у меня за шиворотом висит ледяной кулон.

Лес начинался смешным: как будто кто-то насыпал в огромную миску разную зелень — папоротники, тонкие берёзы, сосны, кусты с лиловыми ягодами, мхи — и перемешал рукой. Потом — становился глубже и темнее, плотнее. Пропадали привычные городские «ткани» мира — стекло, металл, аккуратные линии — и выходила наружу косая линия ветки, дырчатая кора, тёмные лужицы, где отражались неоновые мысли, которых тут не было. Я ловила запахи — сырые, острые — и думала: «Значит, ты живая, девочка. Раз об этом можно думать, значит, живой». Иногда я поднимала голову и видела между ветками кусок неба — светлое, словно кто-то за куполом снова включил лампу. Здесь не было купола. И от этого в груди было то самое странное ощущение, которого терпеть не могут контролёры: свобода.

Мы шли молча до тех пор, пока ветви не ссыпали на нас первым мелким дождём. Он начался тихо — как шёпот — и стал точечным, как иглы для шитья. Я подняла лицо и улыбнулась — дождь пах так, как надо пахнуть дождю. Холодными ладонями по щекам, по вискам, по шее. Лев фыркнул и встряхнул гриву — так, что на меня полетело десять капель и одна веточка. Вампир прижал ворот к шее — в этом было что-то почти комичное: существо, которое живёт среди ночи, защищается от капель. Леон подал мне капюшон. Я качнула головой: «не надо». Пусть намокну.

— Привал, — сказал Леон, когда дождь перестал быть шёпотом и стал уверенной песней. — Под теми кедрами. Там почва выше, вода уйдёт.

Мы свернули туда, где земля действительно была бугристее и суше. Под кедрами пахло вкусно — словно кто-то раскрыл коробку со старым добрым праздником. Леон достал нож, перерезал упавшую ветку, обломал несущие, соорудил довольно аккуратный шалаш. Я подала верёвку, мы натянули ткань — тот самый «универсал» из моего «приданого» — и подложили мох. Лев улёгся у входа, как часовой, засунув нос под хвост. Вампир сел на корягу и выглядел как статуя, на которую сами собой сядут птицы, если она будет сидеть ещё минут десять. Птицы не садились. Костёр — да, это было важно — мы разожгли сразу: кресало, тонкая стружка, иголки, сухая кора. Мои руки вспомнили, что умели в детстве: складывать «колодец», потом «шалаш», потом дуновение, первый язычок, второй. Защищай, не дай дождю забить. И пламя, почти обиженно, но всё-таки охотно, пошло.

Дождь гремел по веткам мягко, как старый барабан. Мы грелись у огня, и пара от одежды пахла не только водой, но и городом — тем, что мы принесли с собой со стеклянной стороны. Я вытянула руки к теплу и почувствовала — впервые за сутки — усталость. Не ту, когда мозг как томатная паста, а ту, которая «благодарю, достаточно, ложись».

— Еда, — сказал Леон, будто читая мою голову. — Простейшая. Зато теплая.

Он достал из сумки какие-то сушёные кусочки — мясо, наверное, тонкие полупрозрачные пластинки — кинул в котелок с водой, добавил горсть крупы, щепоть солёной травы. Пахло супом из моего детства, только с ноткой хвои. Мы ели деревянными ложками — это я купила на рынке «на всякий случай» и теперь гордилась: кто-то думает о романтике, а я — о ложках. Лев тоже ел — аккуратно, из большой плоской миски, которую Леон поставил на камни. Вампир… улыбнулся уголком рта и отказался. «Позже», — сказал его взгляд. «Надеюсь, не из нас», — ответила мой мозг и тут же толкнул себя локтем: «не сейчас».

— Теперь говорите, — сказала я, когда суп поселился в желудке приятным теплом и мир позволил себе стать объективно мягче. — По очереди. Ду-у-у-уже предметно. Без песен о вечной гармонии. Почему вы не возвращаетесь в свои кланы. Почему для вас «назад» хуже, чем этот лес. И почему вам нормально идти со мной так, будто я тут главная.

— Потому что ты — главная, — сказал Леон просто. — Не по титулу. По подбору реальности.

— По… — я закатила глаза. — По подбору реальности? Леон, если ты ещё раз так скажешь, я брошу в тебя ложкой.

Он усмехнулся тихо. Потом стал серьёзен.

— Меня родили в неудачном месте и от неправильных. Дальше можно не продолжать — ты уже всё понимаешь. У «правильных» детей — титулы, допуски, средства; у таких, как я, — «функция». Я вырос между стен. Меня учили говорить тихо и ходить туда, где свет падает не сверху, а через щели. Я стал удобен. А потом понял, что удобство — это форма смерти. И ушёл туда, где мог делать хоть что-то иначе. Курировать таких, как ты. Помогать тем, кого приводят «по регламенту». Из клана меня «вынули». Они так и говорят: «нулевой». Это хуже, чем «мертв». «Мёртв» — хоть кто-то. «Нулевой» — никого. Возвращаться — некуда.

Я кивнула. В груди сжалось что-то старое, земное: то самое, когда ты понимаешь, что твоя фамилия — плохой пароль в чужих дверях.

— Я, — сказал, не поднимая глаз, вампир, — слишком долго жил, чтобы считать, что «дом» — это стены. Для нас «дом» — это люди, которым ты выбираешь не вредить. Когда меня позвали «служить» — я попробовал. Проблема в том, что люди, которые считают меня инструментом, быстро превращаются в того, кому нельзя не вредить. Я ушёл. Они позвали меня обратно. Я отказался. Меня объявили «утерянной ценностью». Тоже форма похорон. Возвращаться — значит стать чьей-то вещью. Я плохо лезу в чьи-то ящики.

— А ты? — спросила я Льва. Он поднял голову, посмотрел на меня очень человеческим взглядом и «рррр» — тихо, крутнув кончик хвоста.

— Я переведу, — сказал Леон. — В клане он был «запасом крови». Такие, как он, нужны, пока сильны. В тот день он выбрал защитить «смесь» — девочку. Это означало «перекос». Его отметили как «испорченный». Дальше ты знаешь.

Я кивнула. Я знала. Не потому, что мне рассказывали — потому, что эта логика, к сожалению, живёт везде. В женщинах, которых «покупают» под симфонии, и в мужчинах, которых «маркируют» за лишнее сердце.

— Хорошо, — сказала я. — Теперь второй круг. Почему со мной? Почему не сказать «до свиданья, дамочка» и не раствориться в этом прекрасном сыро-моховом раю?

Леон посмотрел очень прямо.

— Потому что «вместе» — не пафос, а логистика. Ты — ключ. У тебя есть то, чего нет у нас.

— Полосатая ручка и два фонарика? — не удержалась я.

— Выход, — сказал он просто.

Вампир чуть наклонил голову.

— И ещё — ты не боишься назвать вещи так, как они есть. Это пространство рядом с тобой становится честным. Даже если нам от этого больно. Мы слишком давно живём между стеклом и тенью. И у нас есть привычка не замечать трещины, чтобы не порезаться.

Лев ткнулся мне носом в плечо — осторожно, как несмелый подросток. Я погладила его между ушами. Тёплая шерсть. Очень теплая. Сердце под пальцами — как большой, хороший барабан.

Дождь постепенно утихал, как разговор, который кончается не потому, что закончились слова, а потому, что никто не хочет быть громче костра. Пахло дымом, острым, приятным. Трава рядом дышала мельчайшими каплями. Я сняла куртку — сушить — и осталась в длинном рукаве, который слегка прилипал к коже. Чертовски чувственное ощущение — когда ткань помнит форму твоего тела.

И тут лес подарил мне подарок.

Сначала я услышала птичье «тюк-тюк» — очень тонкое, как если бы деревянной палочкой постучали по фарфору. Потом — шорох чуть левее. Я подняла взгляд — и увидела на ветке нелепый серо-коричневый комочек с огромными глазами. Глаза были как две лаковые бусины. Комочек шевельнул и свалился — целиком. Я успела подставить руки. Тёплый, лёгкий, смешной. Совёнок. Настоящий, мокрый, недоразумение с перьями. Он уткнулся мне в ладонь клювом, коротко чихнул — и замер, как будто весь мир закончился моей рукой.

— Ну привет, — прошептала я. — Ты откуда, выпавшая радость?

— Гнездо выше, — сказал Леон, подняв глаза. — Но мокро. Он не удержался.

— Давай сюда, — вампир протянул руку, неожиданно мягко и… человечески. — Я согрею.

— Нет, — я прижала совёнка к груди, туда, где у меня сердце и сухая сторона футболки. — Он — тёплый. Я — тёплая. У нас взаимный договор.

Совёнок выдохнул. Крошечное тёплое «фрр». Маха махонькая. И я вдруг поняла, что вот — ровно сейчас — мне не хочется быть саркастичной. Очень короткое окно в моей броне открылось само. Я погладила малыша по спине — вниз, против шерсти — и он опять «фрр».

— Как назовём? — спросил Леон.

— Искра, — сказала я, не думая. — Он сверкает глазами и родился из огня. И да — он напоминает мне о том, что я теперь спичка в чужом лесу, а не свечка в чужом ресторане.

— Искра, — повторил вампир, и в голосе у него было что-то похожее на улыбку. — Подходит.

Искра устроился у меня в горловине, как живой кулон, и я подумала: возможно, он — не просто «птичка». В каждом нормальном сказочном мире у женщины должен быть яркий, глупый, смелый компаньон, которого можно потерять, найти, и который будет символом того, что ты не одна. Я — не одна. У меня есть лев, куратор, вампир и совёнок. Какая прелестная абсурдность.

Мы выдвинулись, когда дождь окончательно сдулся. Кепку не надели — туманный пар шел по лесу тонким молоком. Тропы стало меньше — я не знаю, то ли лес проглотил ту, по которой мы шли, то ли она и была просто иллюзией. Леон перестал идти «по-городски» — ровно, с прямой линией бёдер, — и начал идти «по-лесному» — мягко, пружинисто, как будто ступни у него — не подошвы, а лапы. Лев растворился в зелени так, будто родился тут. Вампир… ну, он просто шёл. В его движениях всегда было что-то неслышное. Я между ними чувствовала себя не потерявшейся — наоборот: как будто мир раздвинулся, чтобы меня в себе нести.

Мы обходили низины, где чёрная вода стояла неподвижно, как взгляд эльфийки на чужую ошибку. Перепрыгивали через поваленные брёвна — там я поняла, что мне ещё пригодятся приседания и растяжка, потому что такая красота была бы смешной, если бы не верёвка в кармане. Один раз мне показалось, что между деревьев промелькнуло что-то белое — как клочок тумана — и исчезло. «Не смотри долго, — сказал мне лес, — я люблю, чтобы на меня смотрели коротко и всё равно возвращались». Я возвращалась.

Ближе к вечеру мы вышли к ручью — узкому, но бодрому. Вода бежала быстро и была прозрачной до бездонности. На дне видны были камни — гладкие, обкатанные, и редкие, острые, похожие на осколки лунного стекла. Мы напились — я не помню, когда вода в последний раз была такой вкусной, — и заполнили фляги. Лев сунул морду прямо в струю, чавкнул и чихнул. Искра проснулся, пискнул, попытался поймать воду клювом и удивился, что та не ловится.

— Здесь можно переночевать, — сказал Леон. — Но место открыто. Если захотят, нас найдут.

— Кто — «захотят»? — я спросила, но ответ и так знала. «Они», конечно. Мы — нарушили. А «они» любят, чтобы нарушения были красивыми и легко обратимыми. Я же люблю, когда нарушения — по делу и необратимые.

— Тогда уходим от воды, — решила я. — Вода — как дорога. Её любят те, кто идёт быстро. Мы идём долго.

Первые сумерки в этом лесу выглядели не так, как в наших. Казалось, что кто-то скатывает со столов скатерти света, а на столе остаётся суровая, настоящая доска. Запахи стали острее. Каждый шорох — явнее. Я поймала себя на том, что улыбаюсь, хотя для улыбки не было причин, кроме простых: у меня сухие ноги, живой совёнок, тёплая куртка, в кармане — нож, рядом — люди, которым я выбрала не вредить.

Место для ночёвки нашлось под огромной елью с широкими лапами. Земля была там сухая, потому что лапы этой старухи отводили дождь, как опытная хозяйка отводит глаз, когда ей несут глупую сплетню. Мы подстелили лапник — да, я теперь знаю это слово без гугла, спасибо, папа, — натянули брезент, закрепили его верёвкой. Леон проверил сектор — да, это звучит смешно, но почему-то мне он этим словом успокаивал. Лев улёгся прямо поперёк входа и смешно подтянул к себе хвост, как домашний кот. Вампир сел чуть в стороне — не то чтобы отстранённо, скорее, по-своему вежливо: «я — рядом и на страже».

Костёр разжигали вдвоём. На этот раз — из сухих веточек и коры, которые Леон продрал из-под елки. Искра устроился у меня на плече, сжавшись в кулачок с перьями. Я взглянула на его крошечные когти, на смешные уши — и поняла, что у меня неприлично мягкое лицо. Хорошо, что здесь темно. Пусть мужчины думают, что я всегда железка. Пускай. А я — иногда буду тёплой.

Ели опять просто — и это «просто» было намного вкуснее, чем вчерашние ресторанные выдумки. Под конец совсем стемнело, туман взгромоздился меж деревьев, как белый кот на чёрной мебели, и мир стал похож на сон, в котором всё слышно лучше, чем обычно. Я прислонилась спиной к стволу ели. Лев дышал размеренно — вибрацией, которую живот чувствует даже сквозь одежду. Вампир тихо говорил с тьмой — да-да, разговаривал, не с нами, а то ли со своим внутренним радиоприёмником, то ли с тем, кто в темноте живёт и отвечает ему. Леон сидел близко — так, чтобы, если мне станет холодно, он смог накинуть на меня плащ, но так, чтобы не «прижиматься». Это — странная, хорошая мужская забота, которую я люблю: когда тебя не «берут», а «прикрывают», если ты сама кивнёшь.

— Спать надо, — сказал он. — Но прежде… — он замолчал, будто выборал слово. — Прежде скажи мне «да» на один вопрос.

— О, началось, — я изобразила ужас. — Снова «три мужа и апартаменты»? Только попробуй.

— Нет, — он улыбнулся глазами. — Скажи «да», что если завтра будет опасность, ты не пойдёшь первая. Ты всегда идёшь первая. Иногда надо — нет.

— Это сложный вопрос, — сказала я честно. — Во-первых, «первая» — моя карма. Во-вторых, кто, если не я? В-третьих, я ненавижу, когда меня «берегут» как вазу. У меня «тонкая работа», да. Но я — не стекло.

— Ты — не стекло, — согласился он. — Ты — огонь. Но огонь тоже можно задуть.

— Огонь можно прикрыть ладонями, — сказала я. — Но не запирать.

Мы молчали ещё немного. Костёр посапывал. Искра шевелил клювом — ему снился, наверное, самый жирный в мире мотылёк. Я совсем было уже проваливалась в тряпичное мягкое небытие, когда тьма издала «тссс».

Это не звук, а шов. Он распарывает воздух, если его правильно натянуть. Вампир поднял голову одним движением — быстрым, как визг лезвия по стеклу. Леон напрягся так, что я услышала, как у него где-то в плечах зашуршали сухие травы. Лев открыл глаза — спокойно. Не паника. Работа.

— Патруль, — сказал вампир не губами. Моё сердце ответило ему «поняла». — Идут широким полукругом. Ищут. Не нами пахнет — теми, кто шли до нас.

— Нас найдут? — спросила я одними губами.

— Если захотят, — ответил он. — Но они идут на звук и запах. У меня есть занавес.

— Какой ещё занавес? — прошипела я, иронию оставив в другом кармане.

— Ментальный. Я повешу на нас «ничего». Для этого надо, чтобы вы перебрали свои звуки и забыли их. Дышите реже. Не думайте «мы здесь». Думайте «всё спокойно».

— Ты издеваешься? — я зашипела больше для формы. — «Не думай о розовом слоне»?

Леон положил ладонь мне на запястье — легко, перетянул мой нерв через свою кожу — и сердце перестало в ладони фыркать, как перегретый чайник. Лев втянул воздух тихо, почти не слышно. Вампир закрыл глаза.

Тишина натянулась на нас тонкой шёлковой простынёй. Она пахла ничем. Никаким дымом, никакой женщиной, никаким львом. Даже совёнок перестал сопеть. Я поймала себя на том, что сижу и думаю «вода». И больше — ничего. Я — вода. Патруль прошёл. Я не видела — только почувствовала шорох шагов через очень длинную осину, которой здесь не было. Чужие помыслы — «найти», «сверить», «вернуть». Маленькие злобные ретивые слова, как офисные скрепки. «Идите лесом», — подумала я, и в этом было больше радости, чем злости. Потому что мы — уже в лесу.

Когда «занавес» спал, вампир открыл глаза. В них не было торжества. Только усталость, та самая, которая приходит к человеку, который умеет закрывать окна перед чужими пальцами.

— Спасибо, — сказала я. Впервые за день без подколов.

— На здоровье, — ответил он, и это звучало на его языке так же: «на здоровье».

Спали урывками. Ночь пахла хвойным дыханием и мокрой землёй. Иногда казалось, что под ель заходит кто-то ещё, не наш, смотрит минуту и уходит. Я не боялась. Я — устала. Искра грел грудь. Лев — вход. Леон — спину. Вампир — тьму. Я — нас.

Утро начиналось не светом, а запахом: сине-серым холодком, в котором есть намёк на горчинку. Потом проснулся звук — кап-кап с кончика еловой лапы, трр-трр в крыле у небольшой птицы, дальний «у-ууу» неизвестного существа и сапожки леса — малюсенькие шаги, которые не надо видеть, их достаточно знать.

Я проснулась резко — так бывает у человека, который научил себя засыпать сразу и вставать моментально. Костёр догорал. Подрубили веток. Завтрак был более смешным, чем вчерашний ужин: откуда-то у Леона взялись лепёшки, которые в нашем мире назывались бы «лаваш шалашный», и небольшой сыр — странный, с травами, с солью. Мы ели его руками, и пальцы пахли ими, то есть мной. Это ощущение — когда питомец твоей кожи пахнет тобой — ужасно радует.

— Сегодня — в глубину, — сказал Леон. — Облавы будут идти вдоль границы. Перекроем одну линию, уйдём на другую, незаметную.

— Прекрасно, — я улыбнулась. — Я всегда хотела пойти «на вторую линию». Там, говорят, самые интересные сюжеты.

Мы шли до полудня в тени, переходя с одного «заломанного света» на другой: там, где солнце утыкалось в ветви, появлялись светлые кружки, как на старых фотографиях. В одном месте лес разошёлся неожиданно и резко, как если бы кто-то вытряхнул из него кожу — и перед нами открылся обрыв: не страшный, зато красивый. Внизу шла серебряная река, широкой лентой, и переливалась так, что казалась длинным зеркалом. На той стороне — мягкие холмы, серо-зелёные, как старое сукно. Лев подошёл к краю, посмотрел вниз без привычного звериного страха — и сел. Ему здесь нравилось. Мне — тоже.

— Там можно спрятаться на неделю, — сказал вампир. — Если знаешь, куда ступать. Но есть одно «но».

— Конечно, — я улыбнулась. — Где же без «но».

— Там живёт то, что любит звуки сердец. Не любит — такие, как наши. Любит — такие, как у тебя.

— Ещё один поклонник, — вздохнула я. — Ребята, у меня тут очередь. Придётся кого-то послать. Не обижайтесь.

Леон посмотрел на меня с мягкой строгостью.

— Ты шуткой закрываешь страх, — сказал он. — Это правильно. Просто помни: страх имеет функцию. Он показывает, где не надо проявлять умничанье и геройство.

— Чьё? — уточнила я. — Моё или ваше?

— Наше — я прикрою, — сказал он. — Твоё — береги.

Внизу, у подножия, была тропа — её травы были примяты так, будто по ней ходили не ногами, или не только ногами, а чем-то мягким, тяжёлым, широким. Мне не понравилось, как она тянется вдоль берега, будто её писали специально для сказочных злодеев — зови, мол, иди. Мы решили вернуться в толщу леса — не потому, что «ссыкотно», а потому, что «разумно». Я отблагодарила себя за вчерашние покупки при каждом шаге по мокрой глине: верёвка держала, нож резал, фонарик (да-да, днём) помогал заглянуть в тёмную щель, куда без света лезть — глупость.

Днём воздух прогрелся, стала слышна смола, деревья пахли терпко и сладко. Я поймала себя на том, что иду и записываю в голове «рецепт» этого воздуха: хвоя четырёх видов, земля, вода, молчание. Хорошо бы такую свечу. Моя память отворачивает крышки банок, чтобы складывать в них запахи, и лес даст мне запас на годы.

Ближе к вечеру мы нашли место, которое выглядело как чаша — небольшой прогиб в стороне от троп, к которому со всех сторон стекалась мягкая тень. На одну из стен чаши по диагонали пролегал упавший ствол — на нём был мох, мягкий, толстый, как дорогой ковёр. Мы устроились там. Искра уже не боялся меня. Он спрыгнул на мох, смешно подпрыгнул, как пружинка, и снова забрался ко мне — она выбрал мою шею, как базу данных.

— Скажи, — тихо спросил вампир, когда мы развели огонь, — ты любишь, когда за тобой ухаживают, как в ваших сказках?

— Это не про «сказки», — фыркнула я. — Это про уважение. И про то, чтобы мужчина не был «чужим проектом», а был собой. Я не собираюсь вешать на каждого из вас табличку «муж номер такой-то». Я собираюсь… — я задумалась и сказала честно: — позволить вам показать, какие вы есть. А там посмотрим. Я взрослая. Я не из тех, кто кидается в постель, потому что у кого-то красивые руки. Впрочем… — я бросила на Леона взгляд, слишком длинный, — руки — это аргумент. Но не решающий.

Он не улыбнулся. Он посмотрел так, как смотрят те, кто очень хочет быть внимательными, а не «правыми». И мной пронеслось что-то лёгкое, почти неприятное в своей сладости. «Не сейчас», — сказала я себе. «Разогреть — да. Варить — потом».

Ночь второй раз распахнулась как тяжелая занавеска. На этот раз — тихо, без «занавеса». Я спала посреди всего этого — огня, льва, мужчины, другого мужчины, совёнка — и не чувствовала себя ни «объектом», ни «королевой». Я чувствовала себя собой. Такой роскоши не было давно.

Под утро лес отдал обратно то, что нам с вечера недодал: проблески неба между веток стали длиннее, воздух стал легче. Мы позавтракали быстро — ещё лепёшки, ещё сыр, горсть шишек для костра. Дальше — путь. С каждым шагом я понимала, что это — надолго. Что никакой «цели» сегодня не случится. Что мы идём не «туда», а «отсюда». Это — совершенно разные движения. «Туда» — про график. «Отсюда» — про свободу.

И всё в этом походе было не про героизм, а про практику: как завязать узел так, чтобы он не резал кожу; как накинуть на ветку ткань, чтобы вода стекала туда, а не сюда; как не наступить на ветку, которая треснет. Я училась. Быстро. С удовольствием. Иногда ругалась, конечно — когда мокрая трава залезла в ботинок, когда иголка впилась под ноготь, когда комар решил, что у меня кровь идеальной температуры. Но ругательства были моего мира — те, что пахнут солнечной пылью и жарким асфальтом. Лес их терпел.

Под вечер, когда небо стало перламутровым, а свет — жидким, мы услышали то, что не хотели слышать: далеко-далеко, но ровно, как метроном, звучали шаги. Не звериные — человеческие. Но не наши. Я не знаю, как мир разговаривает с кожей, но он сказал: «вправо». И мы ушли вправо, в тень, под лапы, в мох, в шёпот. Вампир в этот раз даже не предложил «занавес» — не потому, что не мог, а потому, что тишина сделала за нас всё. Мы замерли, как картинка, на которой пока нельзя рисовать.

Патруль прошёл. Не эльфы — люди. Смешанные. Может, те самые «функциональные», которых мир делает руками и кому ноги достает бесплатно. Их было трое. Они говорили тихо и очень устало. Я поняла из их языка лишь столько, что они ищут «метку», а не «людей». Меня — не ищут. Прекрасно. Значит, пока мы — просто микробы. Лучший статус из возможных.

Когда тишина обратно пустила наш воздух, я заметила, что сожгла пальцы об уголь — не по-настоящему, конечно, но нервно. Леон поднял мою руку, подул — коротко и смешно. Я хотела отшутиться, но не стала. Пусть будет так: один дует на палец, второй слушает тьму, третий прикрывает вход, четвёртый таращится глазами и спит, как шепот.

Идти дальше было уже рискованно. Мы устроились под широким дубом — старым, с мхом на боку, как зелёная шаль на старухе, которая знает все сказки мира. Я подумала, что если мне в сорок лет выпало сидеть под дубом в мире, где эльфы любят выставки и продажи, а львы — терпят женщин, которые шутят, значит, я что-то сделала в жизни правильно. Я уснула с этой мыслью — и да, я улыбалась. В темноте.

Искра во сне царапал крылышком мне шею. Леон дышал ровно. Вампир не шевелился. Лев видел сны, где много травы и мало клеток.

Город остался за спиной, как кусок стекла, забытый в кармане куртки. Лес — впереди. Дорога только начиналась. Я не знала, куда мы придём, и впервые за многие годы это «не знала» было не про страх. Это было — про жизнь.

Глава 5.

Глава 5.

Дорога без троп

Лес втянул нас в себя, как море, в которое входишь по колено, потом по пояс, потом уже по шею, и выхода назад не видно. Каждый шаг здесь был как новая страница: тропы исчезали, появлялись новые, и казалось, что сам лес подсовывает нам путь, проверяя, сможем ли мы его угадать.

Воздух был другой. За куполом он пах не цивилизацией, а честностью: мокрой травой, хвойной смолой, гниющими листьями, терпкой грибницей. Каждый вдох отдавался в груди как вино — густо, с горчинкой. Земля под ногами дышала мягко, то и дело пружинила, иногда засасывала ботинки в липкую грязь. Я ругалась — иногда молча, иногда вслух — и мои ругательства звучали в этом лесу особенно звонко. Леон усмехался, вампир не менял выражения лица, а Лев смотрел на меня так, будто понимал каждое слово и мысленно хлопал мне лапами за искренность.

— Честно говоря, — сказала я в очередной раз, вытаскивая ногу из глины с таким чавканьем, что совёнок Искра вздрогнул, — я мечтала о новом мире. Но представляла его чуть иначе: красивые закаты, свежие коктейли, бассейн. А не болотные спа-процедуры с грязевой маской на всю фигуру.

— Здесь закаты красивые, — спокойно ответил Леон. — Просто смотри выше.

Я подняла голову и увидела между ветвей розовое небо, в котором плавали сизые облака, как стаи ленивых рыб. И правда — красиво. Только ботинки всё равно чавкали.

Дорога углублялась. Мы шли не по прямой, а петляли: то в обход низин, то в обход коряг, то уходили влево, если Леон вдруг замедлялся и слушал что-то невидимое. Лев всё время держался сбоку — охранял. Искра сидел у меня на плече, иногда вздрагивал от резкого звука и смешно падал клювом в мой воротник, как ребёнок, который боится страшного кино. Я его гладила — и это было как маленький ритуал: «Ты жив, я жива, всё в порядке».

К вечеру наткнулись на ручей. Вода холодная, прозрачная, как чистая стеклянная ваза. Мы напились, умылись, и впервые за день я почувствовала себя человеком, а не болотным существом. Леон проверил берега и сказал:

— Ночевать тут нельзя. Вода — дорога. По дорогам ходят патрули.

Я уже не спрашивала «какие патрули» — знала. «Их». Те, кто может вытащить обратно, как рыбину из сети.

Мы углубились в лес и нашли место под елями. Земля была сухой, хвоя мягкой. Я помогала Леону строить шалаш: натягивали ткань, крепили её верёвкой, подкладывали лапник. Лев улёгся у входа, как огромный сторожевой пёс. Вампир сел чуть в стороне, и от него веяло холодом, но в этой холодности была странная надёжность: будто если ночь решит подойти слишком близко, он с ней договорится.

Костёр мы развели вместе. Искра забрался ко мне на грудь и свился клубочком, смешно вытянув лапки. Маленький, мокрый, с огромными глазами — символ того, что мир ещё может быть мягким.

Мы ели суп из сушёного мяса и крупы. Запах был терпкий, солоноватый. Вино из бурдюка оказалось кислым, но после дня в лесу я выпила его с удовольствием. Огонь щёлкал, искры взлетали и тонули в темноте.

— Ну что, — сказала я, облокотившись на локоть, — давайте ваши истории. Вы же не думаете, что я буду тащить вас всех через лес, не понимая, что за «прекрасные принцы» мне достались?

Леон посмотрел на меня спокойно, но в его глазах был блеск.

— Я рассказывал. Но если хочешь подробности… Полукровка — это не статус, это клеймо. С таким не берут ни в кланы, ни в семьи. Мы живём «между». В детстве я знал только стены и тихие коридоры. Меня учили быть тенью. Но однажды я понял, что удобство — это форма смерти. С тех пор я иду только туда, где можно дышать свободно.

— Красиво сказал, — хмыкнула я. — Но знаешь, Леон, иногда тень — это то, что спасает от перегрева. Так что не обижай её.

Вампир тихо усмехнулся. Его голос был холодным, но в темноте отозвался глубоко.

— Я слишком долго живу, чтобы верить в стены. «Дом» — это те, кому ты выбираешь не вредить. А я отказался служить тем, кто видит во мне инструмент. Они назвали меня «утерянной ценностью». Это значит, что я похоронен при жизни. Назад дороги нет.

— Отлично, — кивнула я. — У нас тут клуб «похороненные при жизни». Я в него тоже вписываюсь — мой брак таковым и был.

Лев поднял голову, зарычал негромко. Леон перевёл:

— Он говорит, что когда-то выбрал защитить девочку-смесь. За это его отметили как «испорченного». Кланы не прощают.

Я посмотрела на золотые глаза Льва и погладила его по гриве. Он снова «ррррм» — тихо, но так, что у меня в груди стало теплее.

— Хорошо, — сказала я. — Теперь второй вопрос. Почему со мной?

— Потому что ты — ключ, — ответил Леон просто. — У тебя есть то, чего нет у нас.

— Два фонарика и ножик? — фыркнула я.

— Выход, — сказал он.

Вампир кивнул.

— И ещё — ты делаешь пространство честным. Даже если нам от этого больно. Мы давно забыли, что такое честность.

Я замолчала. Огонь отражался в их глазах, и впервые за долгое время я почувствовала, что «мы» — это не просто слово.

Ночь принесла дождь. Мы накрыли шалаш тканью, Лев свернулся клубком у входа, вампир сидел неподвижно, Леон улёгся рядом, но не касался меня. Искра забрался ко мне под куртку, и я впервые за много лет уснула без страха.

Утро было влажным, холодным. Мы двинулись дальше. Лес становился гуще. Ветки били по лицу, мох лип к ботинкам. Вдруг Леон поднял руку. Мы замерли. Вдали слышались шаги. Чёткие, ритмичные. Патруль.

— Идут широким кругом, — прошептал вампир. — Ищут.

Мы спрятались под густыми елями. Я слышала, как моё сердце бьётся слишком громко. Вампир закрыл глаза. В воздухе стало тише, как будто на нас повесили занавес из ничего. Я подумала: «Я — вода. Ничего больше». Патруль прошёл мимо. Я видела лишь силуэты — чёткие, военные. Они искали метку. Не нас.

Когда тишина вернулась, я выдохнула. Леон положил ладонь мне на запястье. Его тепло прошло в кожу, и мне стало легче.

Мы шли дальше. Лес принимал нас глубже. Иногда попадались поляны с ягодами, иногда — заболоченные места. Мы учились: как обходить, как сушить одежду, как завязывать узлы. Это было не «приключение», а настоящая школа выживания.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вечером мы вышли к поляне. Трава там была выше колена, и ветер шевелил её так, будто она дышала. Я подняла голову и впервые за долгое время увидела закат — не через стекло, не через купол, а настоящий. Небо было оранжевым, красным, пурпурным. Я улыбнулась.

— Ради этого стоило идти, — сказала я.

Леон посмотрел на меня так, будто хотел что-то сказать, но промолчал. Вампир усмехнулся уголком рта. Лев ткнулся мне в плечо. Искра пискнул и расправил крылья.

Я почувствовала: дорога только начинается. И впереди — всё.

Глава 6

Глава 6.

Лес, который слушает

Утро пришло не светом — давлением. Воздух словно сел ближе, прижал кожу мягкой ладонью и шепнул: «Будет дождь». Я проснулась сразу, как это делают те, кто в прошлом умеет не опаздывать на совещания, а в настоящем — на собственную жизнь. Искра отреагировал раньше меня: распахнул круглые глаза-бусины, шевельнул крыльями и тут же нырнул под мой ворот — у совят отличный нюх на погоду.

Мы шли дольше, чем хотелось бы моим коленям, и быстрее, чем позволяли правила осторожности. Лес не становился «добрее» — он просто принимал нас как факт: мы легки — он пружинит; мы шумим — он уходит в глубину; мы слушаем — он отвечает. Ближе к полудню подпухли ручьи, мхи стали сочнее, а тропа превратилась в местами прозрачную, местами исчезающую струйку примятой травы. Леон двигался бесшумно, как будто у него вместо подошв — какие-то старые лесные договорённости. Лев держался справа, в полкорпуса позади, и я отметила, как он каждый раз чуть сжимает лапы, когда вверху шумит крупная птица: инстинкт охотника никуда не делся, но в нём теперь есть «нельзя». Вампир — позади, на дистанции, откуда удобно держать в поле зрения всех. Его тень не отбрасывала холод — он сам был холодом, но не неприятным, а функциональным, как прохладная вода на лбу, когда бьёт жар.

— Вперёд — низинка, — предупредил Леон. — Запах болотной хвощи. Держимся левого бока, там корчеватая гряда, по ней можно вытянуться.

— Перевод на земной: идём по кочкам, не лезем в жидкое, — отозвалась я. — Приняла.

Первую лагуну болотины мы проскочили по наитию: там, где ко мне тянулась гладкая обманная вода, Леон уже подсовывал ветвистую жердь — «ногу сюда», — а я, ругаясь себе под нос на языке родного бухгалтерского ада, ловила баланс. Лев шёл как баржа — тяжёлый, низкий, но ни разу не провалился: он чувствовал, где земля ещё помнит себя землёй. Вампир двигался так незаметно, что если бы не видел его краем глаза, решила бы, что он — придуманный.

— Стой, — он поднял ладонь.

Я остановилась и ощутила кожей звук. Это не музыка и не шаги — тонкий дрожащий писк, как если скрипкой провести по стеклу. Искра вцепился коготками в ткань у моего плеча и прижался. Звук был чуть левее и выше. Леон плавно сместился, Лев вскинул уши — да-да, у льва тоже есть уши, и они замечательно гибкие — и тихо рыкнул, предупреждая «не лезь, сначала посмотри».

Мы увидели её одновременно. Небольшая поляна, на высоте человеческого роста — сеть, натянутая между тонкими стволами. Казалась почти невидимой, пока на неё не смотрел лес. Стоило взгляду задержаться — и она проявлялась: тончайшие нити, как лунные паучьи, соединены узлами из смолы. В центре — клубочек светлого тумана. Клубочек дёрнулся — и в нём вспыхнули два круглых, испуганных, серо-перламутровых глаза. Ребёнок. Не «чей-то человеческий» — другой. Полупрозрачная кожа с тонкими прожилками, словно на ладонях виден тёплый рельеф капилляров. Волос — как дымок: если тронешь — разойдётся, но на самом деле прочен, как травяная прядь. И он — застрял. Сеть пела от каждого рывка, пела этот мерзкий, дрожащий писк, от которого скулы сводит. А ещё — нити пили влагу: капли на них исчезали так, будто кто-то жадно облизывает.

— Глиссары, — сказал вампир негромко, даже уважительно. — Туманные дети. Их почти не осталось. За их волосами охотятся, из них делают вуали для караванов.

— Сети чьи? — спросила я, хотя ответ чувствовала позвоночником.

— Патрульников, — буркнул Леон. — Работа «чистая».

— А она — не чистая, — ответила я. И полезла. Сетка была обидно умной: стоило коснуться — нить пела, смоляные узлы грелись, под щекой чувствовался сухой жар, как от разогретой пластиковой бутылки. Я достала нож, оценила натяжение, нашла место, где «печёт» меньше — узел ёк, я успела подставить ладонь, обожгло, проглотила «…твою ж мать», и — резанула. Нить пела в руку. Искра зашептал мне в ухо «фр-фр». Лев стоял снизу, готовый подхватить, если «туманное» тело сорвётся. Вампир закрывал нас дыханием тишины — звук сети расползался вокруг, но гас, не долетая.

— Жги узлы, не нити, — подсказал Леон. — Нить порежешь — отдача ударит.

Я щёлкнула зажигалкой. Мой маленький матовый огонь — подходящий враг для их гибкой смолы. Поднесла. Узел поймал пламя и как будто засмеялся тихо-тхо — и расплавился, стеклянной слезой на землю. Ребёнок дернулся, писк сменился сиплым «ск-ск» — почти человеческое «скоро». Я не успела удивиться, как следующая нить натянулась с едва слышным «тинь!» — и леонов нож уже врезал по ней в нужной точке, в том самом месте, где сопротивление не бьёт как злой кот.

Когда клубочек наконец соскользнул нам в руки, я впервые поняла, что такое настоящий «вес струйки». Он был лёгкий, как ткань, из которой шьют летние шали, и горячеватый, как дышащая чашка. Ребёнок смотрел на меня, даже не моргая: ресницы были как едва видимые инеевые иглы.

— Тише, — сказала я. — С нами. — И кивнула туда, где густой лапник обещал укрытие.

Мы сдвинулись с поляны на четыре длины льва — я теперь меры так считаю — и устроились за валежником. Вампир накрыл нашу маленькую компанию своим невидимым «занавесом» — воздух вокруг стал вязким, пахнул чуть железом: это не магия, это опыт — так я себе сказала, чтобы не паниковать. Леон проверил «дороги». Лев сел по стойке «убью тихо». Я держала ребёнка на руках и делала то, что умеют те, кого сто раз называли стервами: говорила голосом, от которого люди успокаиваются.

— Слышишь? — спросила я у него. — Ты — как пар из чайника. Если чайник снять с огня — пар ещё есть, но он выбирает, куда идти. Мы сейчас — твоя крышка. Встанем, когда будет можно.

Он кивнул. Не головой — всем собой, лёгкой вибрацией, как натяжная ткань, которой ветер подсказал «да». Под пальцами у меня его кожа была прохладной, но не мёртвой. Тонкие, почти светящиеся волоски на руках стояли, как трава при лёгком электричестве. Ощущение — будто держишь в ладонях первый день тумана.

Патруль пришёл через семь вдохов. Это не «магия счёта», просто у города есть привычка ходить по квартирам мира ровными шагами. Сначала — запах: плоский, чистый, как вымытый металлом. Потом — шорох. Не жалобное, как у наших ботинок, чавканье по мху — сухой ритм синтетической подошвы. Трое. Говорят между собой «проверяй маркеры», «пара штук попалась утром», «стыдно будет возвращаться с пустыми руками». Их слова звенели, как вилки о стеклянные тарелки. Нас — не «видели». Не потому, что мы идеально скрылись, а потому, что мир иногда делает маленький подарок тем, кто не кричит. И ещё — потому что у меня на руках лежал ребёнок-туман, а туман умеет быть «ничем», если любит тех, кто рядом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда воздух расслабился, малыш поднял на меня глаза и коснулся кончиками пальцев — лёгкими, как паутинка — моего запястья. Ощущение, будто мир провёл по коже дыханием. В воздухе — над его ладошкой — возникла тонкая нить, серебристая, но не светящаяся; скорее, она видна была так, как виден след улитки в утренней траве. Нить качнулась и легла мне на ладонь. Там, где она коснулась кожи, стало чуть-чуть прохладно, как от мятной воды.

— Это — их благодарность, — сказал вампир почти шёпотом. — Туманная нить. Если правильно её дёрнуть, получишь завесу, которая не пахнет ничем. Не для глаз — для носа и ушей.

— Дёрнуть как? — я подняла бровь.

— Не сейчас, — улыбнулся уголком рта. — Когда будет «очень надо». Они щедры, когда спасают детей.

Малыша мы отнесли к краю — туда, где туман всегда стоит плотнее, у влажной низины, где воздух привыкает быть мягким. Рядом в траве шевельнулась тень — не угроза, нет, — тот же материал, но другой размер. Из тумана почти выплыла взрослая фигура. Лицо — как облако, но с чертами, которые можно прочитать, если не торопиться: высокие скулы, почти прозрачные, губы цвета росы, волосы — длинные, бесшумные, как молоко, льющиеся по стеклу. Она коснулась ладонью моего плеча — как моросящий дождик — и я услышала голос, который нельзя услышать ушами: «Спасибо». Это не слово — образ тепла, отданного вдоль позвоночника. Потом — едва заметный поклон Леону, Леон кивнул, Лев коротко «ррр», вампир чуть отвёл взгляд — вежливость. Туманная женщина, собрав ребёнка, растворилась, словно её и не было. И только на моём запястье лежала нить — холодная, как память о снеге в мае.

— Пойдём, — сказал Леон. — Пока нам улыбается лес.

Дождь действительно пришёл. Сначала — как проверка, на пару капель, потом — как обещание, на горсть, а затем — как стирка, широкими полосами воды, которые сшибали пыль с листьев. Мы остановились, пока горизонт не превратился в мягкую серую ткань. Быстрый «навес»: я — ткань, Леон — верёвка, Лев — живой опорный столб, вампир — «занавес» от звуков, потому что в дождь звуки, как пьяные, ходят кругами. Искра вёл себя достойно — два раза пискнул, потом нашёл идеальное положение на моём плече и зажмурился так, что захотелось с поцелуя унести все кошмары мира.

— Я горжусь материалами, — сказала я, привязывая угол брезента к тонкой берёзе. — В прошлой жизни я так уверенно вязала только «проектные бюджетные строки».

— И узлы у тебя выходят крепче, — заметил Леон. — Там — цифрами. Тут — руками. Никакой разницы.

— Разница огромная, — качнула я головой. — Здесь, если ошибёшься, промокнешь. Там — утонешь в чужих кредитах.

Мы переждали сильную струю. Лев, довольный, как все большие коты в безопасной сухости, на минуту «замурлыкал» — да, не смейтесь, этот очень низкий, вибрирующий «рррррр» вполне себе мурчание, просто сквозь камни. Вампир слушал дождь как музыку. У него на лице было то выражение, с которым старые пианисты трогают по крышке рояля пальцами: «да-да, и этот такт я тоже помню».

Когда основная масса воды сошла, мы двинулись дальше — по краю низины, где была невысокая гряда корней и камней — на ней нога скользила меньше. Грязь цеплялась за подошвы, как назойливая память, но отпускала, если с ней договориться: «сначала пятка, потом носок, так, не дерись со мной». В зарослях осоки попадались птицы — серые, юркие — они выскакивали буквально из-под ног и исчезали, оставляя после себя в воздухе рисунок, как у взмахов кисти на «мокрой бумаге». За осокой ожидал сюрприз: низкая сеть тончайших блестящих нитей — не как у патруля, другая. Она была натянута невысоко — на колено — и её можно было не заметить. Я заметила, потому что Искра неожиданно вскинул голову, тихо «тюкнул» и ткнул клювом вниз. Я остановилась — и застывшая капля дождя на одной из нитей выдала ловушку.

— Чья? — спросила я.

— Не их, — ответил вампир. — Лесных. «Не ходи, тут мы». Вежливая. Отрежешь — обидятся. Обойдём.

— Люблю вежливые предупреждения, — буркнула я. — Особенно когда их ставят так, чтобы «никто не заметил».

Мы обошли, и я с запоздалым уважением подумала о том, как лес любит тех, кто умеет говорить «мягко, но жёстко». Если бы я пошла прямо, нить запела бы, мхи бы «укусили» ногам кровь, а потом пришли бы те, кому «здесь мы». И из этой компании нас бы никто не стал сначала спрашивать.

Под вечер, когда дождь из матового стал прозрачным, мы вышли к оврагу. Он был не глубоким, но скользким: глина — как мыло, плюс корни, из которых торчали сучки — идеальные для «сломать себе чувство собственного достоинства». Леон присел, оценивая спуск. Лев стоял, свесив хвост — задумчивый. Вампир смотрел по сторонам, как будто считал деревья.

— Верёвка, — сказала я, уже доставая из мешка намотанный моток. — Клин бросим туда, петлю сюда, узел — «восьмёрка», я первая.

— Почему ты? — тут же — тихий, но твёрдый голос Леона.

— Потому что если кто-то сломает себе нос, то это буду я. Я, по крайней мере, не буду на тебя рычать, — я кивнула в сторону Льва. Тот как будто улыбнулся: я увидела, как у него мелькнул кончик языка.

Мы навели переправу. Верёвка натянулась, как хорошая струна. Я пошла, держа руками, ступая пятками в выемки. Смешно, но единственное, что меня по-настоящему поддерживало — это не верёвка, а взгляд Леона. Прямой, горячий, без «если». Я нуждалась не в «поймаю», а в «вижу». Дошла, закрепила узел, крикнула «готово». Лев пошёл вторым — по-кошачьи, красиво, как будто он всю жизнь работал акробатом на низкой проволоке. Вампир — третий, и я впервые увидела, как он действительно усилием мышц побеждает природу: у него дрогнули предплечья — выточенные, сухие, с рельефом, как на старых рисунках анатомии. Леон — последним, и я на секунду почувствовала, что «семья» — это когда ты ждёшь последнего, а не бежишь первой к огню.

Ночёвка выдалась короткой. Туман, как любопытная соседка, подкатился почти к самому костру, заглядывал, смешивал чёткие очертания в мягкость. Мы ели что-то простое — сушёное, смешанное с чем-то пряным. И вот — та странная, взрослая, почти неловкая близость: мои руки пахнут дымом, его — сосной, вампир — железом и вином, Лев — всеми травами мира сразу. Я знала, что многие женщины мечтают о бокалах шампанского с видом на стеклянный город. Я — мечтала об этом костре в эту минуту всю жизнь, просто не решалась себе признаться.

— У нас есть время на «философские разговоры», — я усмехнулась, устраиваясь удобнее. — Или сейчас режим «ждём, пока патруль пройдет»?

— Два варианта совместимы, — отозвался вампир. — Спрашивай.

— Имя, — сказала я. — Твоё. Я не могу долго звать «эй, ты, менталист-молчун».

Он помолчал — не из кокетства, из привычки взвешивать, что открывать.

— Северин, — сказал, наконец. — Если коротко — Север.

— Север, — повторила я. — Подходит. Ты любишь делать из воздуха лёд.

— А ты — огонь, — вмешался Леон. — Имя тебе — Искра уже занято.

— Не очень-то и хотелось, — фыркнула я. Искра фыркнул в ответ и забился глубже под мой ворот.

В эту ночь мы услышали их. Не патруль. Те, кого вампир называл «то, что любит сердце». Звук пришёл издалека — сначала как экзотический музыкальный инструмент: глубокий, растягивающийся, как тёмный гудок корабля в тумане. Потом — второй, тоньше. Потом — тихий, повторяющийся, как стук капли по металлу. Лев замер, уши лёгли назад. Северин поднял голову. Леон положил ладонь мне на плечо — не пугая, предупреждая.

— Не смотрите в туман, когда позовут, — сказал вампир. — И не отвечайте. Им не нужен голос. Им нужен ответ.

— Это кошмарно поэтично, — прошептала я. — Учтём.

«Они» прошли мимо — не увидев, не услышав — или сделав вид, что не заметили. Я не знаю. Я только знала, что после их «голоса» лес стал дышать чаще: иногда так бывает — сердце мира трепещет, как птица в руках. Я гладила Искру по спине, и он стихал — птичья дрожь уходила в мой пальцы, и это был один из тех маленьких чудес, ради которых люди потом рассказывают детям сказки.

Утро встретило нас тем переменчивым небом, которое я люблю сильнее всего: половина — молоко, половина — стекло, кое-где прорываются золотые крошки. Мы свернули на северо-запад — да, мы теперь умеем говорить «северо-запад», хотя компаса у нас нет, только солнце и нос Леона. Дорога стала каменистой, корни — толще, сосны — выше, а мхи — более бархатистыми. Местами лес раскрывался так внезапно, что хотелось извиниться, как если в спальню чужих ворвался без стука: перед нами лежали поляны с высокими травами, где ветер играл в «ханафуды», перекидывая зелёные карты, и никто не возмущался шумом.

На одной из таких полян мы сделали привал. Я достала крючки — да-да, из тех, что купила у того жадного красавца на рынке, — и мы быстро связали простую снасть: верёвка, палка, грузик. В ближайшей заводи ловилась рыба — серебряная, с голубым отливом на плавниках. Лев наблюдал за поплавком со смешной серьёзностью, как ребёнок в театре. Северин резал травы — тонко, наравне, как хирург. Леон сидел на корточках у воды — руки на коленях, взгляд вдаль — и я поймала себя на том, что смотрю на линию его предплечья, на сухожилия под кожей, на вену, которую хочется потрогать губами. Я внутренне шикнула на себя. Земной менталитет — это не рубильник, но я умею его включать и выключать. Сейчас — выключить. Пока — пусть огонь делает вид, что он просто свет.

Мы ели рыбу, и мне было стрёмно признавать, но «свежая, на костре, с дымком и щепоткой соли» — сильно лучше любого ресторана. Я сидела на поваленном стволе, свесив ноги, и чувствовала себя, как в тех детских лагерях, где незнакомые дети за неделю становятся кем-то важным, потому что ты с ними делишь хлеб и огонь.

— Сегодня сделаем крюк, — сказал Леон. — На гребень. Там есть «первоход», по нему караваны раньше уходили в Марь. Дорога старая, но местами целая.

— Слово «Марь» мне нравится, — сказала я. — Оно похоже на имя женщины, которая не любит, когда её путают с морем. Но даёт воды из милости.

— Местами — трясина, местами — туман, — кивнул Северин. — Но если глиссары захотят — нас проведут.

Мы пошли. Первоход оказался не тропой — привычным пониманием «тропа», — а «выбором повышенного места»: гряда корней, белёсые камни, пятна сухой земли, где осока не забирается. В одном месте дорогу перекрывал старый массивный ствол с чёрной, как добрый хлеб, корой — перепрыгнуть можно, но риск. Лев взял высоту с дурацкой лёгкостью. Я — с двумя ругательствами и одним «ой». Леон подстраховал, Северин молча подставил ладонь — не касаясь, но рядом. Этот жест я запомнила — он про уважение, когда тебе предлагают помощь так, чтобы ты могла её не принять, не обидев никого.

Мы шли до тех пор, пока мир не начал перекатываться по бокам, как огромное существо, которое собирается лечь спать. Тучи — ниже, трава — выше, воздух — слаще. Лес стал повиннее, шаг — увереннее. И вот — вещь, которую мне будет сложно объяснить через слова, но я попробую: я почувствовала, что мы не просто «где-то», а «в каком-то месте». У мира есть такие карманы, где он собирает себя в ладонь. Здесь он был таким.

— Слышишь? — спросил Леон.

— Что?

— Как тишина упругая. Такую делают, когда плетут укрытие. Глиссары рядом.

Они вышли как печать из влажной бумаги: сначала размыто, потом чётче, потом — на ощупь. Их было трое взрослых — высокий мужчина и две женщины — и девушка-подросток. У подростка волосы были короче — как дымок над костром в ветреный день. Они смотрели на нас с интересом и без вражды. «Это они», — сказал их взгляд. «Те, кто не режут нить, а греют её».

Взрослый шагнул ближе, подал мне ладонь. Нет, не коснулся — предложил. Я положила на неё свои пальцы — кончиками, легко. Он поставил на мою ладонь крошечный предмет — это было не «что-то», а «ничего», слепок прохладного воздуха. Я не поняла. А потом — поняла: у меня на коже лежал клочок тумана, такой гладкий и плотный, что его можно было перещупать. «Вуаль», — сказал Северин. «Одним рывком — и нас нет», — добавил Леон. «Если мы не шумим», — завершила я вслух.

— Спасибо, — сказала я. — За ребёнка — нам. За нас — вам.

Они кивнули. Девушка-подросток приблизилась и вдруг коснулась моего воротника — там, где Искра. Он выглянул, чихнул и уставился на неё чернильными глазами. Девушка улыбнулась — и у меня в голове возник образ: ночь, на руках — тёплый шарик, колени в траве, небо — очень близко. «Ты — мама?» — спросила её «тишина». Я рассмеялась.

— Нет, — ответила вслух. — Я — упрямая женщина. Но иногда это совпадает.

Они проводили нас до края Первого Мары — у кромки, где трава вдруг стала другого цвета, более стеклянная, а звук шагов — глуше, как в пустой комнате. Там глиссары остановились. Их лидер чуть наклонил голову. «Дальше — ваше», — сказали они без слов. «Дальше — наш урок». Я кивнула.

Ночью мы ставили шатёр в складке земли, где ветер шёл как пес без поводка. Укрытие сделали более крепким: натянули верёвки на два костылёчка, под них — брус веток, сверху — брезент, внизу — лапник. Я вырезала двумя движениями щепу для растопки и удивилась, как легко в руки возвращается старое умение. Леон — узлы. Северин — «когда идти — когда молчать». Лев — «как лечь так, чтобы согревать и не мешать». Искра — как найти сухую кору там, где все клянутся, что её нет.

Мы ели рыбу и травы. Пили воду, в которой настаивались сосновые иглы — это я придумала, и гордилась, как в детстве крышкой, которую придумала сама. Разговоры шли ровно — без криков, без выкриков. Места в этой тишине хватало каждому. В какой-то момент Леон перевёл взгляд с костра на меня — долго, спокойно, как смотрят, когда хотят запомнить. Я поймала этот взгляд и не отвела. Он был без угрозы и без требований. Просто «вижу, какая ты сейчас». Внутри моих рёбер на секунду стало очень тесно — из-за того, что туда зашла слишком тёплая вещь. Я отступила, как умеют взрослые женщины — улыбкой и шуткой.

— Ты сейчас выглядишь как человек, которому очень хочется сказать «глупость», — сообщила я. — Скажи. Мы все равно в лесу, он любит глупых.

— Я хочу сказать «осторожно», — ответил он. — И «не делай вид, что не боишься». Страх — не враг. Он — повод не быть героем тогда, когда герой — плохая профессия.

— В курсе, — кивнула я. — Тут как в бизнесе: героизм — это признак плохого планирования.

Северин усмехнулся — тихо, но я услышала зубами. Лев перевёл дыхание глубже. Искра подпрыгнул на моей груди и встряхнул перья.

Патруль в эту ночь не приходил. Пришло другое — то, что потом мы назвали «шёпот Мари». Это когда травы — не шуршат, а разговаривают тоненькими голосами, как дети под одеялом. И когда издалека доносится звук, похожий на песню, в которой забыли слова. И ты сидишь, обняв себя руками, и понимаешь, что ты — очень маленькая точка на очень большой ладони. Это не страшно. Это — серьёзно.

Я уснула под этот шёпот. Мне снилось, что я — свеча в банке, и кто-то большой-вежливый наклоняет банку, чтобы огонь не погас от дождя. Утром вышло солнце — не смелое, но хорошее. Мы пошли. Мир отвечал.

И тут — подарочек от леса в жанре «только попробуйте сказать, что я не умею делать сюжет». На полпути к гребню, где дорога «якобы хорошая», из чащи вывалилась группа — четверо. Двое — люди, но не «их», а из тех, кого мир делает из «остатков» — рукава разные, завязи чужие, глаза широкие, пальцы порезанные. Один — « смесь», уши чуть заострённые, взгляд упрямый. И девочка — лет пятнадцать на вид, но в этом мире я больше не верю «на вид» — в растянутом плаще, с ножом за ремнём и щербинкой на зубах. Они увидели нас и замерли. На долю секунды лес держал четыре наших дыхания и четыре чужих. Потом — девочка приподняла ладонь, показывая пустую руку. Леон кивнул точно так же. Северин чуть отступил — уступая место. Лев развернул голову к сторонке — «я вижу и не ем».

— Кто вы? — спросила девочка первой. Умница, подумала я. Тут спросишь позже — умрёшь раньше.

— Те, кто уходят, — ответила я. — И те, кому уход нужен, — покажу дорогу.

— Мы — тоже, — она прикусила губу. — Там — за нами. Они… — она не нашла слово. — Они забирают «тех, кто не в тему». Мы не в тему. Поможете?

Я посмотрела на Леона. Он — на меня. Северин — на лес. Лев — на девочку. Искра пискнул.

— Пойдём вместе, — сказала я. — Но слушать будете вдвое внимательнее. У меня привычка командовать. Потерпите — взамен останетесь живыми.

— Справедливо, — выдохнула она. С облегчением, как будто ей всю жизнь хотелось, чтобы кто-то взрослый сказал «всё будет так».

Мы двинулись уже не трое, а семеро с хвостом и совой. Глиссарская вуаль — у меня на запястье — шуршала прохладой, будто напоминала «я тут, если надо». Северин щёлкнул взглядом в сторону сумеречных линий и сказал почти беззвучно: «Не трогай, пока не скажу». Я кивнула. И мы шли.

Далеко впереди, под серыми холмами, лежала Марь. Её воздух дрожал, как свежеразлитое желе. Её трава блестела, как китайский шёлк. Её звуки были настолько аккуратными, что увериться — она живая — можно было только ступив внутрь. Мы пока не ступали. Мы стояли на краю и спорили взглядом, как взрослые дети у воды: «кто первый».

— Я, — сказала я. — Потому что так работает моя механика. — И, чтобы они не успели возразить, улыбнулась: — И потому что у меня ножки длинные. Если провалюсь, за меня удобнее тянуть.

— Пойдёшь не одна, — сказал Леон и подал руку. — Хватай.

Я взяла. Не с благоговением, не с фанфарами. Как берут инструмент, который работает. Мы сделали шаг. Туман вздохнул — мы ответили. Марь приняла.

И где-то вдалеке, очень далеко, там, где за холмами мир читает свои собственные сказки, мне показалось, что слышен лёгкий смех. Не злой. Тот самый, которым смеются очень старые женщины, когда узнают в молодых себя.

Дорога продолжалась. Мы — шли. И лес — слушал.

Глава 7.

Глава 7

Тропа Мари

Марь встретила нас молчанием. Тишина была не как в лесу — там она дышала и жила, а здесь казалась ровной, как натянутая плёнка. Воздух дрожал, будто кто-то налил в него прозрачного киселя и теперь держал на ладонях, чтобы не пролилось. Трава светилась тусклым холодным блеском, а земля под ногами не спешила определяться: она могла быть твёрдой, могла оказаться зыбкой, могла исчезнуть совсем.

— Держитесь ближе, — сказал Леон, — и повторяйте шаг в шаг. Здесь тропа не дорога. Здесь тропа — это то место, где мир считает, что тебя можно не съесть.

— Чудесная перспектива, — хмыкнула я. — И кто тут главный шеф-повар: земля или вода?

— Страх, — сухо отозвался Северин.

Его голос прозвучал так, будто именно страх накрывает нас занавесом. Лев зарычал тихо, предупреждающе, но не для врага, а для тумана, который шевелился слишком близко. Искра пискнул и спрятался у меня под ворот, оставив наружу только один глаз-бусину.

Мы ступили на Мари. Первое ощущение — будто нога пошла в мех. Не мягкий, пушистый, а странный: скользкий, чуть влажный, липнущий. Под подошвой что-то подалось, но не провалилось. Я выдохнула. Сделала второй шаг.

— Смотри только вперёд, — предупредил Леон.

— А если любопытно? — не удержалась я.

— Любопытные в Мари долго не живут.

Отлично, теперь я чувствую себя Котом в сапогах, которому сказали «не смотри назад».

Позади меня шагали новые — девочка с упрямыми глазами и трое мужчин. Они держались осторожно, но слишком часто оборачивались. Северин шёл замыкающим, и я чувствовала, как его холод держит нас от того, чтобы туман не лизнул по горлу.

Через десяток шагов началось веселье.

Сначала я услышала — нет, почувствовала — свой телефонный звонок. Знакомый, раздражающий, тот самый, с которым всегда начинались неприятности в офисе. Я едва не сунулась в карман, хотя прекрасно знала: телефона давно нет. Но звук был такой реальный, что пальцы сами дёрнулись.

— Не трогай, — резко сказал Северин. Его голос прорезал чужой звук, как нож через картон. — Это иллюзия. Здесь Мари подсовывает то, что тебе ближе всего.

— Прекрасно, — процедила я. — Мир, который умеет подслушивать твой будильник.

Лев напрягся, шерсть на загривке встала дыбом. Я обернулась и увидела, что он смотрит в пустоту, а в глазах у него боль. Он рванулся вперёд, будто увидел кого-то своего, но Леон схватил его за гриву.

— Нет! Это не они! — крикнул Леон.

Лев взвыл. Рычащее «рррррр» ударило в туман, и на миг я тоже услышала — голоса. Детский смех. Женский крик. Мужской окрик. Всё перемешалось. Сердце сжалось. Я протянула руку и коснулась его лба.

— Смотри на меня, котик. Здесь я. Там — ничего. Если хочешь — кусай меня, но туда не иди.

Он резко втянул воздух, зубы щёлкнули рядом с моим локтем, но он не шагнул. А потом сел и зарычал низко, уже для себя, как будто сказал: «ладно».

Мы двинулись дальше. У девочки из новой группы руки тряслись. Она едва не шагнула в сторону, потому что слышала, как её зовёт «мама». Я поймала её за плечо и прошипела:

— Даже если сама мать придёт — не смотри. Здесь всё, что зовёт, — враньё.

Она кивнула. Губы белые, но глаза горят.

Мы шли медленно. Каждый шаг приходилось проверять: иногда трава поддавалась, иногда тянула вниз. Северин всё время бормотал себе под нос, и я поняла — он плетёт ментальную сетку. Его сила держала нас в куче, словно мы связаны тонкой невидимой верёвкой.

Иллюзии не сдавались. Мне вдруг показалось, что рядом — ресторан, тот самый, где я отмечала свой сороковой. Звук бокалов, запах кофе, голос официанта. Я увидела за столиком себя — счастливую, ухоженную, с бокалом вина. И мужчину напротив. Я не могла разглядеть лица, но сердце дрогнуло.

Чёрт. Это же ловушка.

— Улыбнись, — прошептал Леон.

Я машинально улыбнулась — и видение рассыпалось, как стекло.

— Видишь? — сказал он. — Они не любят тех, кто умеет смеяться.

— Отлично, значит, я тут королева, — фыркнула я.

Дальше стало хуже. Туман начал светиться изнутри, как будто в нём плыли огни фонариков. Я видела в каждом огне разные лица. Мужчины, женщины, дети. Все звали. Все просили. Кто-то соблазнял. Кто-то плакал.

И тут Северин поднял руку.

— Вуаль, — сказал он. — Дёрни.

Я посмотрела на запястье, где лежала холодная глиссарская нить. Она зашевелилась, будто ждала моего решения. Я потянула — и на нас опустился слой тишины. Вуаль накрыла, и огни исчезли. Туман шевелился снаружи, но мы стали для него пустыми.

— Долго не продержится, — предупредил Северин.

Мы ускорились.

В какой-то момент земля под ногами стала твёрже. Туман расступился. И вдруг — тишина сменилась звуком. Звук был простой: лягушки, цикады, стрекот. Живое. Настоящее. Я сделала шаг и почувствовала под ногой сухую землю.

— Вышли, — выдохнул Леон.

Я села прямо на траву и засмеялась. Громко, искренне, до слёз. Лев лёг рядом, положил голову мне на колени. Северин сел в тень и прикрыл глаза. Новые ребята тоже рухнули на землю. Девочка всхлипнула — но от облегчения.

— Запомните, — сказала я, когда дыхание вернулось. — Никогда не верьте тому, что здесь красиво. Красота — это самая дорогая приманка.

Леон улыбнулся уголком губ.

— Тогда тебе придётся нам не доверять.

Я посмотрела на него. Его глаза отражали огонь заката. И впервые за долгое время я не нашла сарказма. Только тепло.

И да, я знала — впереди будет сложнее. Но в этот миг я позволила себе быть просто женщиной, которая вышла из болота — и осталась собой.

Мы вышли из Мари, но сам лес не отпустил. Казалось, он теперь хотел проверить нас на второй круг — без тумана, но с другими экзаменами. Воздух здесь был другой: плотный, сладковатый, с примесью гнили и мёда. Солнце пробивалось через ветви, и лучи ложились на землю полосами, как полосатые шкуры зверей. Я шла по этим полосам и чувствовала, что в любую секунду они могут ожить и двинуться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Здесь когда-то жили, — сказал Леон, кивая на остатки тропы. — Слишком ровная. Лес сам такие не делает.

Через пару часов мы увидели их. Дома. Точнее — то, что от них осталось. Серые скелеты строений, перекошенные крыши, окна с выбитыми рамами. Некоторые из стен были заросшие плющом так плотно, что казались зелёными холмами. На одном доме ещё держалась резная дверь с полустёртым символом, напоминавшим солнце с крыльями.

— Деревня, — пробормотала я. — Заброшенная, но живая.

— В таких местах всегда кто-то остаётся, — сказал Северин тихо. — Или что-то.

Лев рыкнул коротко, подхватил запах. Его шерсть встала дыбом. Искра встрепенулся и забился ближе к моей шее.

Мы шли между домов осторожно. Доски скрипели под ногами, запах старого дыма и сырости бил в нос. В одном дворе валялась сломанная телега, в другом — кости. Сухие, белые, старые.

И тут я услышала звук. Шорох. Едва уловимый. Словно по сухим листьям пробежала мышь. Но в этом шорохе было что-то неестественное: он тянулся слишком долго, будто мышь оказалась длиной с верёвку.

— Не мы здесь первые, — прошептал Леон.

Мы замерли. Из-за полуразрушенной стены вдруг показалось лицо. Девчонка. Та самая, что бежала с группой? Нет. Другая. Тонкая, с чёрными спутанными волосами и глазами цвета пруда. В руках — нож, слишком большой для её ладоней. Она дышала часто, прерывисто.

— Помогите, — прошептала она.

Я успела только вдохнуть, как из-за её плеча выползло оно.

Хищник.

Не зверь и не демон. Лесная тварь, у которой в теле было слишком много от всего сразу. Голова вытянутая, кошачья, но глаза — пустые, как у змеи. Тело длинное, гибкое, покрытое серо-зелёной шерстью, которая шуршала, когда он двигался, как сухие листья. Лапы — четыре, но длинные, с пальцами, которые заканчивались когтями, будто вырезанными из стекла. И главное — звук. Когда он скользил, он не топал, не рычал. Он шуршал. Как будто тысяча мелких зубов точили по коре одновременно.

— Шорохи, — выдохнул Северин. — Я думал, их давно нет.

Тварь потянулась к девочке. Она пискнула, сжалась, но нож так и не бросила. Я выскочила вперёд, не думая.

— Эй! — крикнула я. — Ко мне, котейка!

Шорох рванулся. Леон в тот же миг оказался рядом, его клинок сверкнул, но удар прошёл по воздуху: тварь двинулась так быстро, что казалось — она растворилась и возникла в другом месте. Лев прыгнул, когти вонзились в её бок, рычание слилось с шорохом, и на мгновение я подумала, что сама земля застонала.

Сбоку раздался крик. Из-за деревни вышли они — эльфы. Патруль. Четверо в броне, с копьями, их глаза блестели холодом. Они увидели нас, увидели девочку, увидели шорохов — потому что один оказался не один. Из тени выползли ещё двое.

— Назад! — крикнул эльф, но было поздно.

Хищники прыгнули.

Началась свалка.

Лев схватил одного за шею, прижал к земле, и стеклянные когти врага взорвали воздух, оставив на камнях длинные царапины. Леон двигался быстро, как тень: его клинок скользил по лапам тварей, отсекал когти, разрезал шуршащую шерсть. Северин стоял в стороне, но его глаза горели красным: он поймал сознание одного из хищников, и тот вдруг замер, как кукла, позволив эльфу вонзить копьё ему в грудь.

Я держала девочку за руку. Она дрожала, но не отпускала нож. Искра пискнул, взлетел, и вдруг — ударил клювом в глаз твари, которая метнулась ко мне. Шорох взревел странным звуком, как рвущийся шёлк, и отступил на шаг. Этого хватило, чтобы Леон добил его.

Кровь была зелёная, густая, как болотная жижа, и пахла железом и гнилью. Земля впитывала её, но шорохи не сдавались. Один перепрыгнул через эльфа и метнулся к нам. Я вскинула зажигалку и, не думая, сунула огонь прямо ему в морду. Шорох взвыл. Его шерсть зашипела, как сухая трава. Леон добил его в прыжке.

Через несколько минут всё стихло. Только треск костей и тяжёлое дыхание Льва напоминали о бою.

Эльфы стояли в стороне. Их броня была в крови, глаза — настороженные. Старший шагнул вперёд.

— Мы не видели вас, — сказал он медленно. — Не слышали. Не знаем.

Я прищурилась.

— Хорошая дипломатия.

Он кивнул.

— Шорохи не знают границ. Сегодня мы были врагами друг другу. Но сейчас мы были врагами им. Пусть так и останется.

Они развернулись и ушли, растворившись в лесу.

Я выдохнула и обняла девочку. Она была лёгкая, худая, пахла дымом и землёй. Глаза её всё ещё горели страхом, но в глубине был стержень.

— Ты кто? — спросила я.

— Лея, — ответила она. — Я из этой деревни. Все ушли или умерли. Я осталась.

— Ну вот, Лея, — сказала я. — Добро пожаловать в наш цирк. У нас уже есть лев, вампир и полукровка. Теперь будет и ведьма.

Она моргнула, не понимая, но кивнула.

Мы ушли из деревни, пока небо не потемнело. Ставили лагерь молча. Только Искра щебетал что-то своё, как будто пытался заглушить память о шорохах. Лев лёг у костра, положил голову мне на колени, и я гладила его гриву, чувствуя, как дрожь уходит. Леон сидел рядом, и его рука случайно коснулась моей. Я не убрала. Северин смотрел в огонь и молчал, но я знала — он думает, как всегда, глубже всех.

Ночь обняла нас. Я лежала, слушая дыхание Леи, Леона, Севери́на и Льва. Лес шептал — но теперь он шептал не враждебно, а как будто говорил: «Вы прошли. Пока».

Глава 8.

Глава 8.

Искры над костром

Ночь после Мари была другой. Лес, будто уважая наше выживание, позволил нам передохнуть — по крайней мере, так казалось вначале. Мы нашли поляну, где трава была выше колена, и ветви деревьев образовывали купол. Ветер шёл где-то сверху, но до нас доходил только шорох листвы. Земля мягкая, сухая, пахла сосной и грибами.

Леон первым выбрал место под костёр. Северин молча собрал хворост. Лев принёс целый ствол, таща его так, будто это обычная ветка. Я усмехнулась: если этот котяра когда-нибудь скажет, что у него лапки, я лично вставлю ему в гриву веночек из ромашек.

Огонь разгорелся быстро. Сухие ветки вспыхнули ярко, искры взлетели в тёмное небо, и я поймала себя на том, что любуюсь ими, как ребёнок. В искрах было что-то странное: они взлетали не просто огоньками — казалось, будто каждая несла в себе чью-то историю, крошечный рассказ. Одна взвилась выше всех и лопнула, как шампанское в бокале.

— Костры в лесу — как письма, — сказал Северин, уловив мой взгляд. — Лес всегда читает.

— А если ему не понравится содержание? — прищурилась я.

— Тогда утром не проснёмся, — отозвался он спокойно.

Я закатила глаза. «Прекрасно. Даже огонь у нас теперь с цензурой».

Мы устроились вокруг костра. Лев — ближе к огню, он, кажется, впитывал его как батарея. Леон сидел напротив меня, облокотившись на колено. Северин — чуть в стороне, но так, чтобы видеть всех сразу. Лея — девочка-лисичка — скромно примостилась сбоку, завернувшись в плащ, её глаза в отблесках казались янтарными. Искра дремал у меня на плече, иногда вздрагивая от треска поленьев.

— Ну что, — сказала я, подкидывая ветку, — раз уж у нас импровизированный клуб «анонимных попаданцев и прочих несчастных», предлагаю честный рассказ. Кто мы, что делаем, почему здесь.

Лев рыкнул низко, как будто подумал: «Начни сама». Но я упрямо кивнула на него:

— Ты первый.

Он поднял голову, глаза его сверкнули золотом. Потом он медленно сел, положил лапы перед собой и произнёс, выговаривая каждое слово так, будто каждое было выцарапано когтями на камне:

— Я — огонь.

Я моргнула.

— Это метафора или диагноз?

— Он не врёт, — пояснил Леон. — У него внутри дар огня. Слабый, но настоящий.

Лев зарычал чуть громче, подтверждая.

— Дар, который никому не нужен, — сказал он. — Для клана — опасность. Для эльфов — ошибка. Они хотели сделать из меня слугу, но я сжёг клетку. С тех пор меня называют испорченным.

Я посмотрела на его гриву. В отблесках костра она действительно казалась не просто рыжей, а пылающей.

— Значит, тебя забраковали, потому что ты слишком горячий? — я усмехнулась. — Милый мой, в нашем мире за такие качества в постели премию дают.

Лев моргнул, наклонил голову и издал звук, который подозрительно напоминал мурчание. Мужчины переглянулись, а я фыркнула:

— Вот это я понимаю — честный мужик. Без выкрутасов: «Хочу и точка».

Он кивнул.

— Да. Я хочу размножаться. С тобой.

Тишина повисла такая, что даже костёр треснул с задержкой. Я поперхнулась воздухом.

— Простите, что? — переспросила я.

— Ты сильная. Я — сильный. У нас будут сильные дети.

Я уставилась на него. Потом схватилась за виски и выдала:

— Господи, да у меня на Tinder были кавалеры с более романтичными подкатами!

Северин усмехнулся краем губ, глаза его блеснули.

— Львы не умеют обходить словами. Они говорят сутью.

— Сутью? — я вскинула руки. — Ну спасибо. Мне очень приятно знать, что в твоей голове я в списке: «поесть, поспать, размножиться».

Лев не понял сарказма, только наклонил голову набок, как щенок. Я развернулась к другим:

— Ну, кто следующий? Порадуйте меня.

Северин медленно поднял взгляд. Его голос был тише огня, но от него пробежали мурашки:

— Я — Северин. Когда-то — сын старейшины Высокого Дома. У меня было всё: власть, деньги, уважение. Но я отказался быть оружием. Сказал «нет» тем, кто кормился моей силой. Они вычеркнули меня. «Утерянная ценность» — так это называется.

Он замолчал. Глаза его встретились с моими. И тут я почувствовала — как будто чужая рука скользнула мне по щеке. Нежно, не касаясь, только дыханием. Моё сердце дернулось. Я вскинула подбородок.

— Убирайся, — прошипела я.

Он чуть приподнял бровь.

— Ты чувствуешь. Значит, сила у тебя уже просыпается.

— Я чувствую, что кто-то лезет ко мне в голову без разрешения! — я ткнула пальцем в него. — Попробуешь ещё раз — в костёр пойдёшь. Клыками вниз.

Лев рыкнул одобрительно. Леон не улыбался, но уголки его глаз дрогнули. Северин склонил голову.

— Я хотел только показать, как это бывает. Но учту.

Я выдохнула. «Чудесно. Один хочет размножаться, второй — лезет в голову. Где же мой принц на белом коне?»

Мой взгляд остановился на Леоне. Он сидел спокойно, руки на коленях, глаза — в огне.

— Твоя очередь, — сказала я.

Он поднял взгляд. Голос его был спокойный, ровный.

— Я родился из пробирки.

Я моргнула.

— Простите?

— Моя мать была донором. Мой отец — неизвестен. Меня создали для эксперимента. Чтобы проверить, можно ли смешивать кровь эльфов и людей. Я не должен был жить дольше десяти лет. Но я жив. Поэтому я — ошибка, которую невозможно исправить.

Его слова легли в воздух тяжёлым камнем. Я смотрела на него, на его прямую спину, на глаза, в которых не было ни капли жалости к себе.

— Ошибка? — я наклонилась вперёд. — Слушай, Леон, в моём мире люди тратят миллионы, чтобы сделать ребёнка из пробирки. Ты — чудо науки, а не ошибка. Запомни это.

Он впервые улыбнулся — не уголком губ, а по-настоящему.

— Спасибо.

Мы замолчали. Искры летели вверх, костёр трещал, ночь обнимала нас.

И тут Лея подняла голову.

— А я… я кицунэ. Лисица. В нашей деревне женщины главные. У нас кланы, и один мужчина никогда не бывает мужем одной женщины. Но наш клан угасает. Вожак не хочет ничего менять. Мы только выживаем. Поэтому я ушла. Искать лучшей доли.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она опустила глаза. Её волосы сдвинулись, и я увидела — на макушке показались два треугольных ушка. Она быстро прикрыла их руками.

— Не прячь, — сказала я мягко. — Красиво.

Она покраснела, но не спряталась снова.

Мы сидели молча. И тогда Северин заговорил:

— Ты должна знать, Оксана. Твоя сила — редкая. Ментальная магия. Она может сжечь не только врага, но и тебя саму. Один мужчина не удержит её. Даже двое — риск. Поэтому в этом мире женщины с такой силой всегда создают семьи. Несколько мужчин, одна женщина. Только вместе они могут уравновесить её.

— Прекрасно, — фыркнула я. — То есть теперь я не просто женщина, я — ядерный реактор.

— Да, — ответил он спокойно. — И выбор — твой.

Лев поднял голову.

— Я уже выбрал.

Я закатила глаза.

— Я в курсе. Ты хочешь размножаться.

— Да, — серьёзно подтвердил он.

Я закрыла лицо руками.

— Господи. Хоть кто-то тут умеет ухаживать?

— Мы попробуем, — сказал Леон. Его голос был тихим, но в нём было больше силы, чем в рыке Льва. — Дай нам шанс.

Я посмотрела на них. Три пары глаз. Разные, но одинаково ждущие.

— Вы сами понимаете, что ведёте себя как идиоты? — спросила я. — Один лезет в голову, второй мечтает о моём генетическом материале, третий рассказывает, что он ошибка. И все трое думают, что я должна сказать «да»?

— Да, — кивнул Лев.

Я вскочила на ноги.

— Всё! Хватит! Я хочу побыть одна!

Я развернулась и пошла прочь от костра. Лес встретил меня тишиной. Вскоре за спиной послышались лёгкие шаги. Лея.

— Оставь меня, — буркнула я.

— Нет, — сказала она. — Я должна объяснить.

Я остановилась. Она встала рядом, её янтарные глаза светились в темноте.

— Ты не сможешь вернуться. Ритуал зовёт женщину только один раз. Если бы ты не узнала о магии, тебя бы использовали. Ты бы рожала для них. Без выбора. Но у тебя есть сила. И у тебя есть они. Они не понимают, что чувствуют. Но это — не рабство. Это твой выбор.

Я села на поваленное бревно. Лея присела рядом.

— И что, мне теперь радоваться, что я выиграла приз «три идиота по цене одного»?

Она улыбнулась.

— Нет. Радоваться, что у тебя есть шанс. В моём мире это — редкость.

Я посмотрела на неё. Маленькая, хрупкая, но её слова звучали так, будто за ними стоял весь её клан.

Мы вернулись к костру. Мужчины сидели молча. Огонь потрескивал, искры взлетали вверх. Я посмотрела на них и сказала:

— Ладно. Договоримся так. Вы можете ухаживать. Но по-человечески. Цветы, комплименты, романтика. Я не свиноматка. Я женщина. Запомните это.

Лев нахмурился, но кивнул. Северин чуть улыбнулся. Леон опустил голову и сказал тихо:

— Запомним.

Я посмотрела в огонь. Искры взлетали вверх, и в каждой я видела отражение — моё, их, Леи, Искры. Семья? Пока ещё нет. Но что-то похожее уже начинало рождаться.

Глава 9.

Глава 9.

Там, где правят женщины

Дорога после Мари и боя с шорохами казалась странно лёгкой. Лес будто сам выдохнул, отпустил нас, и теперь в нём слышались другие звуки — не угрожающие, а обыденные: стрёкот кузнечиков, редкий птичий крик, шорох мыши в траве. Воздух пах сушёными травами и смолой. В нём было меньше тревоги и больше... быта. Я впервые подумала: «А вдруг за этим лесом есть не только опасности, но и жизнь?»

Лея шла впереди, ступала уверенно, как будто знала каждую тропу. Иногда она задерживалась, нюхала воздух или касалась ладонью коры дерева, и это выглядело так, будто лес сам открывал перед ней дорогу.

— Сколько ещё? — спросила я, когда очередная ветка хлестнула меня по лицу.

— До вечера дойдём, — ответила она. — Моя деревня не прячется глубоко. Мы держимся ближе к охотничьим тропам.

— Удобно, — заметил Северин холодно. — Но рискованно.

— У нас нет сил уходить дальше, — пожала плечами девочка. — Мы держимся, как можем.

Мы шли по тропе, которая постепенно превращалась в дорогу. Сначала это был утоптанный коридор среди кустов, потом — настоящая просека. Слева попадались ловушки: ветки, связанные верёвками, примитивные силки, колышки в земле. Справа — старые кострища.

— Они и правда живут здесь, — тихо сказал Леон. — И давно.

Я фыркнула.

— Слушайте, а если я всё это время мечтала о новом мире, а попала на огород в деревне?

— Тогда тебе повезло, — серьёзно сказал Северин. — Здесь хотя бы не режут ради гена.

Солнце уже клонилось к закату, когда впереди показались первые крыши. Деревня.

Она была совсем не похожа на те, что я знала по сказкам. Никаких резных теремов, никаких ярких занавесок. Всё — утилитарно, просто, грубо. Дома деревянные, крыши крыты мхом и соломой. Между избами — узкие тропинки, утоптанные до твёрдого грунта. В одном углу деревни виднелись ряды грядок: капуста, корнеплоды, бобы. Возле заборов сушились травы, связки рыбы. Запах дыма, навоза, хлеба.

Женщины. Их было видно сразу. Они стояли у заборов, на крыльцах, у печей. Одни держали младенцев, другие чинили сети, третьи кололи дрова. Мужчин я тоже заметила, но они не выглядели хозяевами. Кто-то чинил крышу, кто-то носил воду. Они двигались быстро, но без уверенности.

Нас заметили почти сразу. Женщины подняли головы, замерли. В воздухе повисла тишина, только собака залаяла и тут же заткнулась, когда её одёрнула хозяйка.

Лея шагнула вперёд.

— Я вернулась, — сказала она громко.

Женщины зашептались. Потом из-за одного дома вышла она.

Вожачка.

Высокая, сухая, с лицом, которое когда-то было красивым, а теперь стало резким, как нож. Волосы убраны в тугую косу, одежда простая, но чистая. В руках — посох, больше для символа, чем для опоры. Глаза — янтарные, как у Леи, только холодные.

— Ты ушла, — сказала она. — А теперь вернулась. И привела чужих.

— Они спасли меня, — ответила Лея. — Без них меня бы не было.

Женщина посмотрела на нас. Медленно, внимательно. На мне её взгляд задержался дольше всего. Я выдержала.

— Кто ты? — спросила она.

— Оксана, — сказала я. — И... видимо, у меня теперь тоже нет дороги назад.

Женщина кивнула.

— Тогда будь гостьей. Но знай: здесь не дворец. Здесь мы живём, а не играем.

— Я привыкла, — усмехнулась я. — В моём мире тоже жить приходилось, а не играть.

В её глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

Нас пустили в деревню. Нам выделили старый дом на краю — с крышей, которую нужно было чинить, с печью, которую надо было чистить, и с половицами, которые скрипели, как двери в фильмах ужасов. Но после ночей в лесу это казалось дворцом.

Женщины принесли еду: кашу, лепёшки, сушёное мясо. Я ела, и у меня текли слёзы — не от вкуса, а от того, что это был вкус дома. Пусть чужого, но дома.

Вечером мы сидели у печи. Лев растянулся у дверей, Северин сидел у окна, Леон чинил нож. Лея тихо укладывала вещи. Искра дремал на жердочке. Я смотрела на них всех и думала: «Неужели я правда теперь часть этого?»

— Ты видела, как на нас смотрели? — сказал Леон тихо. — Здесь семьи другие. Несколько мужчин и одна женщина. Это для них — норма.

— А для меня — нет, — отрезала я.

Северин усмехнулся.

— Ты уже изменилась. Ты смеёшься там, где другие плачут. Ты смотришь в глаза, где другие отводят взгляд. Ты сильнее, чем думаешь.

— Я не сильнее, — я подбросила дрова. Искры вылетели вверх. — Я просто ещё не устала.

Лев зарычал низко, и я поняла: он согласен.

На следующий день Лея повела нас по деревне. Женщины смотрели открыто, но без дружелюбия. Мужчины избегали взглядов. Я видела — их здесь не уважали. Они жили, но не решали.

— У нас так всегда, — объяснила Лея. — Женщины держат клан. Мужчины помогают. Иногда любят. Но решения — только наши.

— Матриархат, значит, — пробормотала я. — Как на Земле, только честнее.

Мы подошли к дому вожачки. Она ждала нас. В доме было чисто, но бедно. Стены — глина и дерево, пол устлан шкурами. На столе — сушёные травы, глиняные чаши.

— Ты хочешь остаться? — спросила она прямо.

— Я хочу жить, — сказала я. — А дальше — посмотрим.

Она кивнула.

— Тогда живи. Но запомни: в моём клане женщина — центр. Мужчины — круг. Если ты согласишься, твой круг будет твоим щитом.

Я почувствовала, как за спиной напряглись трое. Лев рычал тихо, Леон сжал нож, Северин усмехнулся. Я посмотрела на них и вдруг рассмеялась.

— Щит, говорите? Ну ладно. Только попробуйте меня им не прикрыть.

Вечером, когда мы вернулись в наш дом, мужчины заговорили.

— Ты поняла? — спросил Леон. — Здесь ты можешь быть центром.

— Великолепно, — фыркнула я. — Я — центр, а вы — охрана.

— Мы — больше, — сказал Северин. Его глаза блеснули. — Мы можем быть твоими.

Я открыла рот, чтобы ответить, но Лев опередил:

— Я хочу размножаться.

Я хлопнула себя по лбу.

— Господи, да когда ты научишься романтике?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Леон впервые рассмеялся. Северин тоже усмехнулся. Я закатила глаза.

— Ладно, мужики, — сказала я. — Раз вы решили, что я центр, тогда уж придётся вам учиться ухаживать. И предупреждаю: у меня планка высокая.

Искры из печи взлетели в воздух. Я смотрела на них и думала: «Может быть, у этого странного мира всё же есть шанс?»

Глава 10.

Глава 10.

Женский коллектив с элементами магии и трудотерапии

Утро в деревне началось с гомона, такого плотного, что им можно было латать дыры на крыше. Женщины уже были «в деле»: одна месила хлеб, вторая спорола старую рубаху на тряпки, третья гоняла по двору петуха с характером главбуха. Мужчины таскали воду и дрова — без героизма, по-деловому, с видом «нам сказали — мы сделали». Воздух пах дымом, свежею сывороткой и разговорчиками на полголоса.

— Оксана! — звякнула голосом пожилая лисица с серебряными прядями. — Травы знаешь?

— Знаю, — вздохнула я. — Особенно те, что на букву «К»: «кофе», «коньяк» и «колючая ирония».

— Тогда тебе — сушилка, — не моргнув, отрезала она и сунула мне плетёный короб. — На солнце раскладывать рядами, чтобы дышали. Ладану не добавлять — у нас не храм.

Сушилка — это длинный стеллаж с решётами, а рядом стол с охапками: зверобой, чабрец, иссоп, какие-то местные «колдовские хвостики», которые пахли одновременно мёдом и аптекой. Я засучила рукава, Искра устроился у меня на плече — как живой значок «декрет не планирую» — и мы дружно взялись за фитотерапию.

— Смотрите, мужики делают женскую работу ради неё, — пронёсся у меня над ухом шёпот. Я обернулась — не обернувшись: талант офисной войны никуда не девается. По краю двора плавала стайка лисиц-кицунэ, зябко поджимая локти. Над их головами вспыхивали знакомые слова-огоньки: «посмотреть», «шепнуть», «ну надо же».

Мои трое и правда сбили им ракурс. Леон, поймав взгляд старшей, молча перетащил горбыль к колодцу и подрубил щепу — будто жил тут всю жизнь. Северин беззвучно подхватил бадью и наполнил водой кадку. Лев… Лев гордо пер унёс на плечах два полена, которые обычным людям буквально «неуловимо тяжёлые», и аккуратно сложил возле стены. По деревне пошла волна «мм-да».

— Видали? Ради неё, — подхватили те же голоса. — Лисицы своего бы так не согнали.

— У нас в клане мужику скажешь «принеси воды», он полдня гордится, что согласился, — вздохнула девушка с янтарными глазами и ушками как у Леи, только более острыми. — А эти — сами.

— У нас в мире за это дают кофе в постель, — сказала я. — Но вы пока не торопитесь, девочки, давайте с базы начнём: чтоб воду не проливал, когда льёт.

И тут в мой «отдел трав» впорхнула она. Мика. Шикарные волосы «я только что с рекламы шампуня», хвост, который живёт собственной жизнью, улыбка «я сегодня добрая, как кот у миски». Над головой огоньки: «выжить», «сбросить», «эти мужики».

— Оксаночка, — пропела она. — Позволь, помогу разложить. Эти — на верхнюю решётку, чтобы солнце сильней, а вот эти — сюда, к краю, они от тени страдают.

Я согласилась. Я же вежливая. Мика засуетилась рядом — пальчики быстрые, как мысли на сплетничьем собрании. Я — глазами, носом, памятью. Мятная свежесть — чабрец. Мёд — иссоп. Горечь — полынь. И вдруг — чужеродный, гниловатый полутон, как от подгнивших груш в конце сезона. И… знакомая лёгкая кислинка — белладонна? Чёрт.

— Мика, — сказала я тепло, как продавец на кассе. — Ты уверена, что этот милый «котий хвостик» дружит со всеми остальными?

— Конечно! — улыбнулась она до ушей. — Мы всегда так делали.

Над головой у Мики вспыхнуло слово «корость», рядом — «поскользнётся». Я разложила «котий хвостик» отдельной дорожкой — на нижнее решето, подальше от кухни. Повернулась к женщинам:

— Девочки, у нас дома был любимый рецепт: «шашлык из друзей». Секрет — в неожиданном маринаде. — Подняла веточку к солнцу. — У вас тут маринад слишком… сюрпризный. Давайте-ка я из этих хвостиков сделаю мыло. Обещаю: смывать будет всё — включая прошлые грехи.

Смеялись громко. Особенно пожилая лисица — та едва не грохнулась на мешок с зерном.

— Мыло — это хорошо, — сказала она. — Некоторые слова бы смыть.

Мика улыбалась, но хвост её предательски вздрагивал. Подстава номер один — провалилась. Сдана не будет — я люблю стратегии, где противник сам себя спутает собственным хвостом. А пока — мыло так мыло. Земная женщина может сварить всё.

---

Вторая подстава случилась через пару часов — и, честно говоря, я даже получила удовольствие. Меня и ещё троих девушек отправили за водой — напоить скотину и заполнить запас у печей. В руках — два огромных бочонка, ремни, палки. Мика скользнула рядом и просвистела конфиденциально:

— Смотри: если на одну сторону повесить побольше, легче нести. Рычаги — наше всё.

— Конечно, — кивнула я. — Рычаги — наше всё. Особенно когда левое плечо ещё пригодится для жизни.

Мы дошли до колодца. Женщины, не глядя, привычно балансировали бочонки на коромыслах. Мика протянула мне коромысло с улыбкой «ну, покажи класс». Я примерила ремни, оценивала высоту, центр тяжести, шаг. Под ногами — глина, на ней — пыль, сверху — два литра сарказма. Винт «про» лёгкий, шаг «под» — тяжёлый. Сорвёшь спину — будешь жить как героиня у окна. Нет уж.

— Девочки, — сказала я, — небольшой мастер-класс из мира, где колесо изобрели до вашего первого лисьего хвоста.

Схватила старую лестницу, пару ремней, два ровных жердика. За три минуты мы сдружили их в носилки: бочонки лежат горизонтально, ремни фиксируют, два человека держат за края и несут, как носилки с раненым достоинством. Центр тяжести — низко, глина истерик не устраивает, спины спасибо скажут.

— О, — сказала та самая пожилая. — А так можно было?

— Можно, — пожала я плечами. — Даже нужно. И сначала мы несём вдвоём, потом меняется пара. Короче: живём.

Глаза девушек округлились. Мика прикусила губу. Над её головой вспыхнуло «сорвалось», рядом — «её слушают». Я улыбнулась вежливо.

— У нас это называется «выживаемость через логику», — сказала я. — Метод рабочий, рекомендую.

Леон, проходя мимо, невзначай подхватил второй край моих носилок. По деревне прокатилась новая волна шепота:

— Смотрите, мужик делает женскую работу, потому что она попросила.

— Попросила? — тут же шёпотом отозвались. — Она глазами попросила. Взгляд был с инструкцией.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я улыбнулась в фасон «да». Северин, не торопясь, отнёс две бадьи к печи и куда-то скрылся — осторожно, предельно деликатно — от женских радаров. Лев сел у ворот и сделал вид, что беседует с солнцем. На самом деле он следил за мной. На хвосте у него горела скромная вывеска «охранник».

---

Дальше начался открытый театр с элементами эротического фарса. Мика, заметив, что мужской блок не ломается, решила зайти через отдел кадров. Начала вертеться возле моих — как кошка, которая приняла самое упрямое решение за вечер. Сперва подскочила к Льву, положила ладонь ему на грудь — на ту территорию, где грубые плотские темы внезапно становятся сказкой.

— Такой большой, — промурлыкала она. — Такой сильный. Какая жалость тратить на одну женщину.

— Неправда, — сообщил Лев честно. — Я хочу размножаться.

Я чуть не прыснула, уткнувшись лицом в коромысло. Женщины вокруг хрюкнули, кто-то уронил корзину с яблоками. Мика моргнула.

— Размножаться? — тонко уточнила она.

— Да, — кивнул Лев. — С Оксаной.

Я получила плюс сто очков к самооценке и минус десять к процессу диетологии — улыбка по размеру мероприятие не позволяет. Мика отступила на шаг и упала… в Северина.

— Простите, — пропела она с убойной нежностью. — Я не видела вас.

— Вы часто не видите, что не учитываете, — вежливо ответил Северин и убрал её руку с манжеты, как снимают паутину с ветки. — И вы слишком шумная.

Какой-то лисий подросток всхлипнул — это был смех. Женщины прикрыли рты — не от приличия, от удовольствия.

Мика, не сдаваясь, метнулась к Леону. Тот молча переступил так, что оказался между мной и её хвостом. И улыбнулся в профиль — так, что, кажется, даже моя печень вспомнила, зачем мне мужчины.

— Прекрасное солнце, — сказала Мика, — вы не хотите поговорить наедине?

— Наедине у нас получаются только серьёзные разговоры, — ответил Леон. — Вы любите лёгкие.

Она его не поняла. Я — слишком. Мика пошипела, но отошла. Над головой у неё вспыхнуло «другой ход».

---

Другая сцена случилась во второй половине дня, когда меня заметил сын вожачки. Я увидела его ещё утром: высокий, сухой, с глазами цвета медового янтаря. «Яр», — шепнули лисёнки. И имя подошло — в нём звучало что-то прямое, солнечное.

Яр появился как будто случайно — в руках у него был пучок жёлтых полевых цветов, которые обычно никто не берёт, потому что они «простые». Он подошёл, не ломаясь, отдал букет мне:

— Для нового дома.

— Спасибо, — сказала я, вдыхая запах пыли и детства. — Красиво.

— Не самые дорогие, — честно признался он. — Зато честные.

— У нас с тобой совпадают вкусы, — кивнула я.

Где-то в тени зашуршала Мика. Над её головой загорелось «не заслуживает», подмигнуло «снять». Лев сдвинул плечо и проверил поляну взглядом «я собаку на этом съел». Северин улыбнулся едва-едва, и воздух охладел на два градуса — предупреждение. Леон посмотрел на меня так, как смотрят, когда одновременно рады и здраво ревнивы. Хороший коктейль.

— Сегодня вечером костёр у старшей, — сказал Яр. — Мы будем петь. Приходи.

— Приду, — пообещала я. — Если меня не назначат старшим по картофельному KPI.

— По… чему? — у Яра заиграли смешинки.

— Потом объясню, — улыбнулась я. — Это когда план по картошке выполняется, а счастья всё равно не завезли.

---

Третья подстава — кульминация — пришла под видом «ритуал для новеньких». Вожачка — её звали Сая, и это имя шло к её костяному спокойствию — объявила: завтра на зоре «лесной сбор». Каждая девушка приносит первый урожай ягод с северной кромки. Вроде бы простая вещь. А северная кромка — это такая намытая полоска леса, где даже тени стесняются гулять без договорённости.

— Я проведу, — взяла слово Мика сладким тоном. — У меня там знакомые кусты.

— У тебя вообще много знакомых кустов, — буркнула пожилая лисица. — Потому и говоришь много.

— Пусть, — решила Сая. — Проверим и новенькую, и стареньких. Никаких рекордов. Главное — вернуться.

Мы вышли ранним утром. Воздух был того сорта, от которого хочется перед сном извиниться перед ногами. Облака повисли над лесом белыми ладонями. Мика шла первой, уверенно, как комбайн впереди поля. Мы, шесть девушек, вместе с Леей — следом.

Северная кромка встретила нас тишиной. Выше — пояса, ниже — мокрота. Кусты — как пристыженные, ягоды — как монеты, только не у нас в кошельке. Мика вела, перешёптывалась с тенью, и тут я увидела — не глазами, кожей — как её путь чуток слишком уверенно уходит влево, туда, где мох хрустит неправильно. Над её головой загорелось «теряется», «пусть», «позорься». Перевод: «сейчас я тебя оставлю и буду потом нежно жалеть на площади при всех».

— Ой, — сказала я радостно. — Стой. У меня шнурок развязался.

— У тебя ботинки на крючках, — подсказала Лея.

— А у меня в душе шнурки, — улыбнулась я, остановилась, присела… и не пошла.

Мика и компания ушли на десять, пятнадцать шагов вперёд. Лес сделал «чпок», как крышка от банки, и их не стало. Тишина даже не звякнула.

«Ну поздравляю, девочка, — сказала я себе, удобно устраиваясь на поваленном стволе. — Добро пожаловать в раздел «женский коллектив, продвинутый уровень».»

Я вытянула ноги, достала зажигалку — ту самую, «для красавицы за три жетона», — и чиркнула. Искра, сидевший у меня на плече, неодобрительно «фр» — мол, «не по уставу». Я успокоила его поглаживанием.

Вдох-выдох. Ментальная магия — уму не помеха. Я прикрыла глаза и прислушалась к лесу. Там, где Мика «вела», воздух был липкий и низкий, как торт с просроченным кремом. Слева — журчала вода. Спереди — какой-то тонкий, неприятный свист, как в зубах, когда слишком сильно надавишь на ложку. Справа — вдалеке, едва слышно, куковала птица, и куковала неправильно, с ритмом, который подсказывает: «там тропа». Звук шагов отдавался в самые толстые корни. Солнце стояло на один палец выше сосны. Север — там, где пахнет холодом. «Дом» — там, где пахнет дымом.

— Ну погнали, GPS с характером, — сказала я себе, отметила на коре ножом стрелку «куда я пошла», вцепилась в кошёвку и мягко, без наглости, ушла к птице.

Лес меня принял. Раз, два, три — я обошла лужу, как чужую проблему на планёрке, переступила через корень, как через язык начальника, и вышла на кромку. Дальше — по прямой до камня, там — четыре шага вправо, потом — шесть влево, и вуаля — дорога к деревне. Я вышла к ограде за полтора часа до того, как вожачка успела налить в кружку чай.

— Ты уже? — удивилась Сая, поднимая бровь на полмиллиметра — для неё это было как у обычных людей сальто назад.

— Я женщина из мира, где на обед ты бежишь быстрее, чем печать «срочно» пьёт чернила, — пояснила я. — Иногда помогает.

Я присела на лавку у печи, гордо выложила пару горстей ягод, спросила у соседки лепёшку, укушенную богами, и села. Искра раскачивался на папоротнике, как маятник без времени. Через час во двор ворвались девчонки. Через час и пять минут — Мика. Вся мокрая, злость в глазах горела так, что можно было сушить бельё.

— Ой, ты уже здесь? — я уронила бровь. — Ты меня искала? Боже, как мило. Прости, у меня тут… — я показала на своё воображаемое запястье. — Встроенный GPS. По умолчанию в «наглость».

Женщины взорвались смехом. Даже старуха со щукой на стене улыбнулась. Мика мимоходом залила взглядом «убить» — но лисицам в деревне нож выдают только по записи.

— Следующий раз я сама поведу, — сказала я. — И принесу вдвое больше. Не потому что рекорды люблю — потому что люблю, когда все возвращаются.

Сая посмотрела на меня внимательно, как смотрят на нож: острый — не значит плохой.

---

Вечером деревня встретила нас костром. Огонь был большой, выше человеческого роста. Яр подбросил несколько поленьев — он двигался без лишнего пафоса, так, как двигаются те, кто привык делать, а не считать. Женщины пели — не хором, каждый своим голосом, но получалось так, что костёр слушал.

Мика не сдавалась. Я видела, как она тихо, в тени, подбивает пару молодиц — пряными словами: «смотрите, какие мужчины у неё — не ваш уровень», «вам бы таких», «а она… земная». Над их головами повисали мотыльки слов: «шанс», «обидно», «зачем она». Я закрыла глаза и смеялась внутри. Если бы Мика работала у нас в офисе — отдел продаж лежал бы штабелями, а отдел кадров пил бы валерьянку ведром.

Я не вступала — ещё рано. Люблю стратегию «дайте противнику порвать себе хвост». Но маленькую пакость всё же устроила — из педагогических соображений. Когда мы с утра варили то самое «мыло из сюрпризов», я непреднамеренно пролила на Микины прекрасные ладони свекольный сок. Через час её пальцы окрасились в роскошный лиловый, не смывающийся ни травой, ни слюной. Лиловые ладони — это сильный визит-кард. Особенно когда хвост тычется в чужие дела.

— Откуда у тебя такой оттенок? — сострадательно спросила пожилая. — Называется «зависть в закате».

— Это новая мода, — мило скривилась Мика. — В столице все такие.

— В столице обычно руки чистые, — заметила я. — Но мода — штука опасная.

Костёр треснул. Я поймала на себе взгляд троих. Северин сидел чуть в стороне, как всегда, но его глаза держали меня так, будто я — самое интересное пламя в этом лесу. Леон — напротив, плечо об колено, спина ровная, пальцы отплясывают на рукояти ножа тихий минор. Лев… Лев лёг у моих ног. Просто. И положил голову так, чтобы лбом касаться моих коленей. И мне пришлось признать: это самое честное признание в любви, которое мне делали за последние годы.

— Пойдём, — Сая поманила меня взглядом. — Надо поговорить.

Её дом пах живицей и сушёным укропом. На столе — чаши с настойками. Сая налила мне крепкую — травяную, с правильной злостью. Посмотрела без украшений:

— Ты понимаешь, что тебя проверяют?

— Конечно, — кивнула я. — В моём мире это называлось «женский коллектив». Я выживала там десять лет. Выживу и здесь.

У нее на лице что-то дрогнуло. Не улыбка — уважение без улыбки.

— У нас не дворец, — сказала она. — Здесь мы живём, а не играем. Ты — не мягкая. Это плохо и хорошо одновременно. Мужчины за тебя работают — это им честь. Но мне не нужна война внутри клана. Если Мика перейдёт черту — я её остановлю. Если ты — тоже.

— Договорились, — сказала я. — Я не сдаю чужих, пока они не начинают резать в тёмном углу. Потом — врубаю свет.

— Красиво говоришь, — сказала Сая. — Похожи мы с тобой больше, чем мне нравится. — Она встала. — И ещё… мой сын тебе дарил цветы. Это его выбор. Но не ломай ему спину своим «да» или «нет». Выбирай, как женщина. Не как нож.

— Научусь, — пообещала я. — Обещаю.

Мы вышли к костру. Песни затихали. Яр стоял у огня, свет на его щеке был тёплый, как честность. Он посмотрел на меня с вопросом. Я улыбнулась: «Потом».

Мужчины сидели на прежних местах. Я села между Леоном и Северином. Лев подтянулся ближе и согрел мои ступни — так легко, как делают те, кто точно знают, где я холодная. Леон незаметно снял с меня платок и разомнул плечи — сильными ладонями, размашисто, точно. Северин взял прядь моих волос, заплёл в тонкую косу и отпустил так, что она сама распустилась — словно обещание «если скажешь — продолжу».

— По очереди, мальчики, — сказала я, прикрывая глаза. — Я одна, а вас трое. Не толпимся.

— Я хочу размножаться, — серьёзно уточнил Лев.

— Позже, — так же серьёзно ответила я. — Сейчас — романтика.

Северин усмехнулся, Леон улыбнулся, Лев вздохнул так, что огонь потрескивал в такт. Где-то в тени, у залома забора, мелькнул лисий хвост. Мика смотрела — не моргая. Над её головой полыхнули слова «ещё будет». Отлично. Интрига любит жить.

Я подняла взгляд вверх. Над костром взлетали искры — яркие, быстрые, смешные. В каждой из них я видела нашу смешную семью: льва, который говорит страшно честно; вампира, который умеет охлаждать воздух, чтобы никто не обжёгся; полукровку, чья улыбка лечит мне упрямство; лисицу в тени — как напоминание, что мир всегда любит играть в игры. И — себя. Земную. С шутками, картами троп и ментальной спичкой в кармане.

— Ну что, — сказала я ночи. — Поиграем. Только по моим правилам.

Ночь подмигнула. И где-то далеко, на самой границе леса, тихо рассмеялись очень старые женщины. Как те, что узнают в молодых себя.

Глава 11

Глава 11

Женский коллектив

Утро в деревне начиналось с такого гула, что у меня сложилось впечатление — я попала в муравейник, где у каждого своя работа, но все делают вид, что именно их занятие — самое важное. Женщины вставали первыми: кто-то уже нагибался над грядками, выдирая сорняки с выражением лица, будто спасает мир от вторжения зелёных пришельцев; кто-то гнал коров в загон, хлопая ладонями и матерясь на местном наречии; кто-то месил тесто, с силой вбивая кулаки в комок так, что я невольно подумала — мужикам этим лучше по утрам не попадаться.

Мужчины тоже были — таскали воду, дрова, чинили крыши. Но делали это как-то… покорно, что ли. Словно заранее знали: какой бы подвиг они ни совершили, всё равно заслуга пойдёт женской половине.

— Добро пожаловать в рай феминистки, — пробормотала я, наблюдая, как две дородные тётки отчитывают мужика с вёдрами за то, что он «плеснул мимо». — Мужики здесь реально «второй сорт».

Леон, который шёл рядом, тихо усмехнулся:

— Здесь так заведено. Мужчины — руки, женщины — голова.

— Ага, — хмыкнула я. — А если голова дурная, то руки всё равно крайние.

Мы не успели дойти до дома, как меня перехватила пара женщин. Взгляд — как у учительницы, которая видит двоечника на линейке: «Ну-ка, иди сюда, сейчас мы тебя загрузим». Сначала вручили корзину моркови и велели «помыть и разложить». Потом потащили в сарай — помогать с сушкой трав.

Я ворчала, но делала. Внутри меня сразу зашёл внутренний бухгалтер: одна часть жаловалась на маникюр, который явно не предназначен для «деревенской спа-процедуры», другая ехидно хихикала: «Ага, корпоративные тимбилдинги с конкурсом «перетащи арбуз на скорость» — просто детский утренник в сравнении с этим».

И тут на сцену выехала она — Мика. Вся такая лисичка в короткой юбке, хвостик смешно дёргается, ушки чуть торчат, глаза щурятся, как будто она знает тысячу способов испортить тебе жизнь и все из них — бесплатно. Улыбка у неё была как мёд, голос как яд.

Она принесла связку трав и сладко так протянула:

— Оксаночка, положи-ка это к остальным. Как раз пойдёт на отвар для детей.

Я взяла, но ментальная магия уже подсказала: в этой зелени сидит чья-то корысть. Не яд, не смерть — но неприятности гарантированы. Плевать, что там именно — я чувствовала ложь, как бухгалтер чувствует лишнюю строчку в балансе.

Приподняла бровь и громко сказала:

— Ой, как мило! У нас на Земле это называлось «шашлык из друзей». Никогда не знаешь, что попадётся в тарелке.

Женщины прыснули. Одна даже согнулась от смеха, держась за живот:

— Ой, ты смотри, как метко сказала!

Мика покраснела, но улыбку сохранила — на публику. А я аккуратно отложила её «подарочек» в сторону. Подстава не удалась.

---

После обеда — новая сцена. Нужно было тащить воду в бочках. Мика тут же подлетела, вся в заботе:

— Носи по одной, а то прольёшь, — подсказала, явно рассчитывая, что я облажаюсь.

Я закатила глаза. Взяла две палки, соорудила импровизированные носилки-рычаг, поставила бочку посередине и спокойно покатила её вперёд.

— Вот так, девочки, — объявила я, проходя мимо зрителей, — в моём мире колесо изобрели до ваших юбок. Так что — учитесь.

Хохот стоял такой, что даже мужчины у колодца повернулись посмотреть.

Мика прикусила губу, и я почти услышала хруст её зубов. Но снова мимо.

---

Вечером Мика пошла другим путём — сплетни. Собрала вокруг себя пару молодых женщин и начала мурлыкать так, что даже кошка на печи насторожила уши:

— Видели, какие мужчины рядом с Оксаной? И лев, и полукровка, и даже сам Северин… Шикарные, сильные, редкие. Недостойные, что им досталась такая землянка.

Я услышала и, не моргнув, громко добавила:

— Да-да, именно так и было! Меня вообще прислали с Земли как VIP-клиентку. У каждого своя корпоративная скидка, вот я и выбрала сразу трёх.

Толпа заржала. Женщины смеялись, хлопали друг друга по плечам. Мужчины… мужчины реагировали по-своему.

Лев сел рядом со мной, демонстративно положив голову мне на колени. Его шерсть тёплая, глаза золотые — и вид у него был такой, будто он готов перегрызть глотку любому, кто сунется ближе. Леон молча шагнул вперёд и так «случайно» оттеснил Мику плечом, что та едва не упала. Северин только хмыкнул, скользнув по ней ледяным взглядом:

— Слишком шумная.

— Ой, спасибо, — язвительно ответила я. — Это лучший комплимент за неделю.

Женщины прыснули ещё громче, а Мика скривилась, словно укусила лимон.

---

На следующий день «большая подстава».

Мика предложила пойти за ягодами. Я согласилась — интересно было посмотреть, что она ещё выкинет. В лесу она болтала без умолку, отвлекала, а потом вдруг «случайно» свернула в сторону. Я шагнула за ней — и осталась одна.

— Ну-ну, — усмехнулась я, присаживаясь на поваленное дерево. — Женский коллектив, говорите? Было у меня такое в бухгалтерии. Выживала десять лет.

Я спокойно достала зажигалку, закурила местную травку и с удовольствием посмотрела, как солнце пробивается сквозь листву. Подождала, пока оно покажет, где запад, и пошла обратно.

Вернулась в деревню раньше самой Мики.

Когда она появилась запыхавшаяся, с ветками в волосах и видом «я герой-спаситель», я уже сидела у костра, жевала лепёшку и мило спросила:

— Ты меня искала? Спасибо, конечно. Но у меня GPS встроенный.

Женщины заржали до слёз. Одна даже уронила горшок, вторая свалилась на лавку. Мика побелела от злости.

---

Вечером меня вызвала вожачка.

Сидела на лавке, посох в руках, лицо резкое, янтарные глаза смотрят прямо в душу.

— Ты понимаешь, что тебя проверяют? — спросила она.

— Конечно понимаю, — усмехнулась я. — В моём мире это называлось «женский коллектив». Там всё то же самое: сплетни, подставы, ядовитые подарочки. Я выживала — и здесь выживу.

Её губы дрогнули — почти улыбка.

— Посмотрим.

---

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вечером у костра мужчины сидели рядом. Лев — вплотную, так что его шерсть грела мне бедро. Леон молча точил нож, но каждый его взгляд падал на меня, словно он проверял: всё ли в порядке. Северин сидел в тени, но его глаза светились так, что я чувствовала: он видит глубже, чем хотелось бы.

А в темноте, среди женщин, блестели злые глаза Мики.

Интрига только начиналась.

Если бы у деревни была газета, то на первой полосе в тот день красовался бы заголовок: «Новая землянка пережила три подставы и всё ещё жива». Но вместо газет тут работали женщины. А женский сарафан — это, поверьте, самый быстрый интернет.

---

Новые подколы

На следующий день я едва успела умыться, как наткнулась на «случайность». Мои вещи, аккуратно сложенные у печи, вдруг оказались на улице, прямо в луже. Платье напиталось грязью так, что его хоть выжимай.

— Ой, — протянула Мика, появляясь из-за угла. — Видимо, кошка сбила. Какая жалость.

Я посмотрела на неё и сдержалась, хотя внутри уже зачесались руки.

— У нас на Земле, — сказала я сладким голосом, — кошки обычно умеют шастать тихо, а не с руками, заточенными под чужое бельё. Ну, ничего, постираю. Мне ж всё равно тренироваться, а то руки начали скучать без стиральной машины.

Женщины прыснули. Одна даже вслух добавила:

— Ага, «кошка». С ушами-то рыжими.

Мика улыбнулась ещё шире, но глаза у неё блестели так, будто когтями бы меня порвала.

---

Напиток «для бодрости»

Днём меня угостили травяным отваром. Чашку протянула, конечно же, Мика. Я уже собиралась поблагодарить, но магия внутри зашептала: корость. Я пригубила и тут же почувствовала вкус подозрительно сладкий, липкий, с оттенком… сонного мака.

Я аккуратно поставила чашку на лавку, сделала вид, что отпила. А потом громко сказала:

— Девочки, ну вы меня балуете! Ещё одна кружка такой прелести — и я начну танцевать стриптиз прямо на заборе.

Смех прогремел такой, что кто-то поперхнулся кашей. Мика дернулась, но пришлось смеяться вместе со всеми.

Я же тихо вылила отвар под куст. Пусть муравьи веселятся.

---

Заговор в баньке

Вечером я шла мимо деревенской баньки и случайно услышала. Женщины сидели внутри, а Мика пела своим масляным голосом:

— Смотрите, какие мужчины у землянки. Один лев, другой вампир, третий полукровка… все сильные, все редкие. А ей-то что? Сорок лет, без клана, без крови. Разве достойна?

Кто-то из женщин хихикнул:

— Может, она и правда колдунья? Мужиков-то таких к себе привязала…

Я усмехнулась и вошла прямо в середину их «собрания».

— Колдунья? Девочки, вы меня недооцениваете. Я не колдунья. Я менеджер. А менеджер умеет подбирать команду лучше любой магии.

И села прямо в угол, накинув полотенце на плечи так, будто я хозяйка бала. Женщины заржали. Мика — покраснела. И снова проиграла.

---

Сын вожачки

К вечеру объявился новый персонаж местного театра — сын вожачки. Высокий, плечистый, с глазами, которые слишком явно привыкли к женскому вниманию. Подошёл ко мне, подал кружку кваса и сказал:

— Ты отличаешься. У нас таких не бывает. Хочу узнать тебя ближе.

Я поперхнулась квасом и чуть не прыснула ему в лицо.

— Ближе? Милый, я только вчера разобралась, где у вас тут туалет. Дай мне хотя бы пару дней, чтобы освоиться, а потом уже будем думать, кто к кому ближе.

Он улыбнулся самодовольно, явно решив, что я флиртую. Мужчины мои напряглись. Лев зарычал так, что кружка дрогнула. Леон встал рядом со мной плечом к плечу. Северин произнёс холодно:

— Ты сын вожачки. Это всё, что у тебя есть. Этого мало.

Парень скривился, но отступил. А я сидела, думая: «Вот этого мне ещё не хватало. Мужиков и так как на распродаже, теперь ещё и местный маменькин сынок в придачу».

---

Костёр и выводы

Когда мы вечером сидели у костра, я подвела итог:

— Так, господа хорошие. У нас за два дня: подстава с травами, подстава с бочками, подстава с ягодами, бельё в луже, отвар с сюрпризом и бонус — местный альфа-сын. Если так пойдёт дальше, я через неделю открою кружок «Школа выживания в женском коллективе».

— Кто будет учиться? — лениво спросил Северин.

— Мужчины, конечно, — отозвалась я. — Чтобы знали, что мы терпим.

Лев улёгся рядом, положив голову мне на колени. Леон сидел тихо, но его пальцы время от времени касались моих — случайно, но уверенно. Северин смотрел так, будто я была книга, которую он уже прочитал, но всё равно перелистывает снова.

А в темноте, у забора, блестели жёлтые глаза Мики.

И я знала: эта лисица не остановится. Но и я не собиралась.

Интрига только набирала обороты.

Глава 12.

Глава 12

Тепло чужого очага

Утро в деревне выдалось на редкость ленивым — по крайней мере, для меня. Женщины с рассветом уже бегали по дворам: одни доили коров, другие кололи дрова, третьи орали на мужиков, что «криво воду несут». Воздух пах хлебом, дымом и сырой древесиной. Я потянулась, расправляя плечи, и впервые за всё это время позволила себе почувствовать не тревогу, а что-то вроде… домашности. Пусть чужой, но всё же.

В доме было тихо. Леон сидел у печи, проверял, как сохнут ремни на оружии. Северин у окна листал какие-то высушенные травы, явно обдумывая их свойства. Лев дремал у двери, положив огромную голову на лапы, и выглядел так мирно, что хотелось подойти и положить на него ноги, как на коврик. Лея уже с рассвета исчезла — её явно тянуло обратно в женский круг, туда, где бурлили новости и шепотки.

Я вышла на улицу и попала прямо в глаза деревенскому сынку. Высокий, плечистый, лет двадцать, глаза янтарные, как у матери-вожачки. Он стоял, прислонившись к забору, и разглядывал меня с тем нахальным интересом, от которого у меня внутри сразу проснулся саркастический чертёнок.

— Доброе утро, красавица, — сказал он, улыбнувшись.

— Ясен пень, утро доброе, — фыркнула я. — Не вижу пока поводов для трагедий.

— Я — Арден. Сын вожачки. Если что-то понадобится, обращайся. — Его взгляд был настолько прямолинейным, что, кажется, он сразу предложил и воду поднести, и кровать согреть.

— Благодарю за щедрость, — я сложила руки на груди. — Но у меня уже целый гарем добровольцев. Очередь большая, записи за месяц вперёд.

Парень хмыкнул, но отступать не стал. Я лишь внутренне улыбнулась: ну вот, ещё один игрок на поле. Отлично, будто мне мало тех троих.

Вернувшись к дому, я заметила, что у забора уже дежурила Мика. Улыбка её была липкая, как пролитый мёд, глаза — хитрые. Она разговаривала с парочкой женщин и щебетала:

— Видели, как сын вожачки смотрит на Оксану? Ну что, недолго продержится наша землянка. Мужики к ней липнут, как мухи на сладкое. Недостойная она их.

Я специально кашлянула так, что собаки во дворе взвизгнули.

— Милые дамы, если уж обсуждать мою личную жизнь, то, пожалуйста, не забывайте включать меня в дискуссию. А то что же это: про меня всё знаете, а я как дурочка последней узнаю!

Женщины прыснули от смеха. Одна даже хлопнула Мику по плечу:

— Ну ты, лисичка, нарываешься. Смотри, она острее тебя языком.

Мика скривилась, но промолчала. Я знала — она не остановится.

После обеда меня опять втянули в дела: кто-то попросил помочь с лепёшками, кто-то — подержать жердь, пока мужик крышу чинит. Я ворчала, но делала. Леон, заметив, что я таскаю вёдра, подошёл и просто молча забрал у меня половину работы. Лев шёл за мной, словно охранник, и каждый раз, когда Мика слишком близко подворачивалась, приоткрывал пасть и демонстрировал зубы. Северин не вмешивался, но я ловила его холодный взгляд: он явно просчитывал, на каком шаге лисица попытается меня выставить идиоткой.

И момент настал.

Мика снова предложила испытание: идти за хворостом. «Ну что тебе стоит, Оксана? Принесёшь вязанку — все увидят, какая ты хозяйственная». Я кивнула. В лес пошли втроём: она, я и одна из женщин постарше. По дороге Мика так тщательно болтала, что даже воробьи в кустах заткнулись. А потом — раз! — и свернула, оставив меня на тропе одну.

Я усмехнулась. Второй раз та же схема? Ну, лисица, фантазия у тебя как у налогового инспектора. Села на поваленное дерево, достала зажигалку, закурила местную травку. Подождала минут двадцать, слушая, как капли падают с листьев. Потом встала, пошла по солнцу, вернулась в деревню спокойной походкой.

У костра уже сидели женщины. Я плюхнулась рядом, взяла лепёшку и принялась жевать.

— А что, — сказала я громко, — вы правда меня искали? Спасибо, конечно, но у меня встроенный GPS.

Хохот накрыл весь двор. Даже мужики прыснули, хотя пытались держать морду кирпичом. Мика вернулась позже — вспотевшая, с ветками в волосах, злая как оса. Увидела меня и едва не зашипела. Но громко не посмела.

Вечером вожачка снова позвала меня. Её дом был тёмный, пах полынью и дымом. Она сидела у очага, в руках посох.

— Ты понимаешь, что тебя проверяют? — спросила она.

— Конечно понимаю, — усмехнулась я. — В моём мире это называлось «женский коллектив». Там всё то же самое: сплетни, подставы, ядовитые подарочки. Я выживала десять лет. Выживу и здесь.

На её губах мелькнула тень улыбки.

— Посмотрим, землянка. Посмотрим.

Когда я вернулась к костру, мужчины сидели рядом, как стража. Лев положил голову мне на колени и тихо зарычал, будто говорил: «Моя». Леон молча подвёл мне кружку тёплого отвара и задержал взгляд чуть дольше, чем обычно. Северин, сидя в тени, произнёс тихо, но так, что я услышала кожей:

— Они могут завидовать. Но ты сама выбираешь, кому принадлежать.

Искры взлетали над костром, как маленькие письма к небу. Я смотрела на них и думала: «Может, в этом мире я и правда стану центром. Но только по своей воле».

А в темноте, среди женщин, снова блестели глаза Мики — полные злобы и ревности.

И я знала: завтра будет новый день, и новые проверки. Но теперь мне было не страшно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 13.

Глава 13

Испытание Мики

Утро в деревне пахло дымом, хлебом и свежескошенной травой. Женщины уже шумели у огородов, перебрасываясь репликами так быстро и колко, что любой городской офис позавидовал бы их скорострельности. Мужчины — таскали дрова, воду, чинили крыши. Всё это делалось привычно, словно деревня жила по правилам, написанным не чернилами, а кровью и потом.

Я села на крыльце нашего дома, разминая пальцы после вчерашних «женских забот», и подумала: «А ведь я снова в женском коллективе. Только теперь вместо каблуков — лапти, вместо принтера — печь, а вместо кофемашины — колодец». Внутри у меня зашевелилась старая ирония: я знала, что коллективы могут быть опаснее любой битвы.

Мужчины держались рядом. Лев — как всегда ближе всех, тёплый, золотоглазый, с выражением «попробуй только к ней подойти». Леон сидел на бревне и точил нож, будто невзначай, но я видела — каждый мой шаг он ловил краем глаза. Северин стоял у окна, его взгляд был холодным, но он скользил по лицам женщин, оценивая, кто и о чём думает. Лея вертелась поблизости — то помогала с тестом, то кормила Искру хлебными крошками.

И именно тогда появилась Мика. Лисичка вышла на середину двора, глаза горели азартом. Хвост дёргался, уши торчали — вся её поза говорила: «Сейчас будет шоу».

— У нас новенькая, — громко сказала она, так чтобы все слышали. — Но все ли уверены, что она достойна жить в нашем клане?

Шёпот пошёл по кругу. Женщины переглянулись, мужчины замерли.

— А как проверить? — поинтересовалась одна из тёток.

Мика улыбнулась так сладко, что даже у меня в зубах заныло.

— Очень просто. Пусть она пройдёт испытание. Старое, наше. То, что делает каждую женщину частью деревни.

Я усмехнулась.

— И что же у вас за «экзамен»? Тест на умение доить козу в темноте? Или «кто быстрее вымоет полы»?

Женщины прыснули, но Мика не моргнула.

— Сегодня ночь костра. Мы все приносим по одной вязанке дров. А новенькая должна принести вязанку сама. Из леса. И не просто дрова — сухие, подходящие.

Шёпот стал громче. Лес — это не шутка. Ночью он живёт своей жизнью, и даже Лев предпочитал держаться ближе к огню.

Я вскинула подбородок.

— Отлично. Будет весело.

Лев зарычал низко, предупреждающе. Леон напрягся, Северин чуть приподнял бровь. Но никто из них не вмешался — это было «женское дело».

---

Вечером деревня собралась у кострища. Женщины принесли свои вязанки, мужчины сложили их в кучу. Пламя уже горело, искры взлетали в небо, пахло дымом и травами.

Мика шагнула вперёд, её голос звенел:

— А теперь посмотрим, сможет ли наша гостья сделать то, что делает каждая из нас.

Я вздохнула и взяла верёвку. Лес встретил меня влажной тьмой, запахом сырости и ветра. Искра тихо пискнул, спрятавшись у меня под ворот.

— Тихо, малыш, — шепнула я. — Мы справимся.

Я знала: Мика не просто так придумала этот «экзамен». Слишком уж сладко она улыбалась. И не ошиблась. Через сотню шагов я увидела её. Она стояла между деревьями, словно ждала.

— Зачем ты здесь? — спросила я прямо.

Мика пожала плечами.

— Просто решила убедиться, что ты не потеряешься. Ну и проверить, сможешь ли ты найти сухие дрова после дождя.

— Ага, и подкинуть мне гнилую ветку, чтобы потом сказать всем, что я принесла мусор? — усмехнулась я.

Она моргнула. Её глаза блеснули холодным светом.

— Ты думаешь, мужчины будут всегда с тобой? Они видят тебя игрушкой. Леон — ищет тень для своей боли. Лев — просто хочет размножаться. А Северин… — её голос стал ядовито-мягким, — он пьёт эмоции. Ты для него — новая закуска.

Я почувствовала, как внутри поднимается знакомое тепло. Ментальная магия. Её слова скользили по мне, но я видела — за ними корысть, зависть, желание вытеснить.

— Знаешь, Мика, — сказала я тихо, — у нас на Земле тоже были такие, как ты. Вечно шепчущие: «она недостойна, она чужая, она слишком яркая». И знаешь, чем они кончали? Работали под моим началом.

Она побледнела. Я наклонилась ближе и прошептала:

— Ты слишком маленькая, чтобы играть в большие игры.

Потом я отвернулась. Лес сам подсказал мне сухую ветку: толстую, но лёгкую, с корой, которая трещала от сухости. Я связала вязанку и вернулась в деревню.

---

Костёр гудел. Женщины смеялись, мужчины сидели чуть поодаль. Мика уже стояла рядом, её вязанка была подозрительно аккуратной. Она явно приготовила её заранее.

Я вышла вперёд и бросила свою охапку в огонь. Дрова вспыхнули мгновенно, сухо, жарко. Искры взлетели так высоко, что все ахнули.

— Вот это огонь, — сказала одна из женщин.

— Учись, Мика, — добавила другая.

Толпа засмеялась.

Я обернулась и встретила взгляд вожачки. Она сидела чуть в стороне, посох в руках, глаза янтарные. Смотрела прямо на меня. И в её взгляде впервые мелькнуло уважение.

Мужчины подошли почти одновременно. Лев сел рядом, его плечо тёплое, сильное. Леон молча положил ладонь мне на локоть, будто проверяя, цела ли я. Северин наклонился ближе, его голос прозвучал тихо, но все услышали:

— Ты сделала это красиво.

Толпа гудела, но я слышала только их. И видела, как в темноте, за спинами женщин, глаза Мики горят злым, бессильным огнём.

Интрига только начиналась, но теперь у меня был свой круг. И я знала: какой бы удар ни готовила Мика — я выдержу.

Когда костёр прогорел до золотых углей, а деревня всё ещё гудела смехом и шёпотом, я вдруг поняла, что сама оказалась в центре чего-то вроде местного театра. Только пьеса эта была не про огонь и дрова, а про то, кто останется на сцене, а кого выгонят в кулисы.

Женщины собирались кучками: кто-то восхищался моей «смекалкой», кто-то перешёптывался с поджатыми губами. Мужчины — молча таскали вёдра с водой к костру, но бросали на меня взгляды, в которых было куда больше, чем простая «рабочая заинтересованность».

Мика, конечно, не сдалась. Я видела, как она скользила от одной группы женщин к другой, её хвост подрагивал, уши шевелились. Она улыбалась слишком сладко и говорила тихо, но слова её ловили:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вы только посмотрите, какие мужчины рядом с ней. Все редкие, сильные. А что она? Чужая. Землянка. Разве справедливо, что такие мужчины достались ей?..

Я внутренне прыснула. На Земле таких сцен я видела десятки: бухгалтерша Людмила, которая при начальнике строит из себя «белую и пушистую», а за спиной пересчитывает чужие премии.

Я не выдержала и громко влезла в паузу её речи:

— Всё правильно, девочки. На Земле это называется «VIP-пакет». Я, значит, по акции: берёшь одного — двое в подарок.

Толпа захохотала. Даже несколько мужчин прыснули, опрокинув воду из вёдер. Лев демонстративно подошёл и улёгся рядом, положив голову мне на колени так тяжело, что я чуть не утонула в его гриве. Леон, не сказав ни слова, отодвинул Мику плечом — так аккуратно, будто случайно, но так твёрдо, что она едва не поперхнулась своей «сладкой улыбкой». Северин усмехнулся в полголоса:

— Слишком шумная.

И весь костровой круг снова заржал.

---

Когда люди разошлись, я ещё долго сидела на крыльце. Мужчины держались рядом — как три стихии, каждая по-своему. Лев согревал, как печь. Леон был рядом тихо, но крепко, словно тот самый столб, к которому можно привязать верёвку. Северин не приближался, но его взгляд держал — цепко, холодно, будто он проверял, не дрогну ли я.

— Ну что, победила, — сказал Леон, точа нож.

— Это не победа, — фыркнула я. — Это первый раунд. Женский коллектив, милый мой, никогда не останавливается на одном заходе.

Северин слегка склонил голову:

— Ты знаешь правила. Значит, выживешь.

— Я не просто знаю, — вздохнула я. — Я в них докторскую защитила.

Лев поднял голову, ткнулся носом в моё плечо и буркнул своим низким «рррм». Я поняла этот звук без перевода: «Ты своя».

---

Но ночь была только прологом.

На следующее утро Мика снова пошла в наступление. Пока я помогала у печи раскатывать лепёшки, она принесла кувшин воды и, улыбаясь, пролила его мне на колени. Женщины ахнули.

— Ой, прости, — вытянула она голос. — Не заметила…

Я медленно поднялась, глядя, как юбка облепила ноги, и спокойно сказала:

— Ничего. В моём мире это называется «секс-апгрейд». Теперь у меня модный мокрый эффект.

И так покрутилась, что даже старуха у печи прыснула. Мужчины у колодца хохотали так, что вода полилась через край.

Мика побелела. Её план сорвался второй раз за утро.

---

Днём она попыталась иначе. Подговорила двух девушек подойти ко мне со словами:

— Мы слышали, ты из другого мира. Там женщины делят мужчин? А может, тебе троих и правда многовато, ты поделишься?

Я улыбнулась так сладко, что у самой скулы заболели.

— Конечно, поделюсь. Берите! — и показала на Искру, который в это время дрался с коркой хлеба. — Отличный мужчина: мало ест, почти не ругается и ночью тихо пищит вместо храпа.

Толпа заржала. Девушки отступили, а Мика укусила губу.

---

К вечеру меня снова позвала вожачка. Та сидела в своём доме, посох у ног, глаза жёсткие.

— Ты понимаешь, — сказала она медленно, — что тебя проверяют каждый день?

— Конечно, — я усмехнулась. — В моём мире это называлось «женский коллектив». Я выживала в таком десять лет. Выживу и здесь.

Она впервые чуть улыбнулась. Совсем краешком губ. Но я увидела: уважение в её взгляде уже было.

---

Вернувшись к костру, я села между своими мужчинами. Лев прижался боком, Леон сел справа, Северин устроился напротив. Я чувствовала, как женщины вокруг снова переглядываются, но меня это уже не трогало.

Я поймала себя на мысли: впервые за долгое время я не одна. И если Мика решит идти в открытую войну — у неё не будет шансов.

А в темноте я видела её глаза. Горящие, злые. Она не собиралась сдаваться. Но я знала: это уже её последняя карта.

Интрига крепла. Но моё место в этом круге было закреплено — смехом, огнём и их плечами рядом.

Глава 14.

Глава 14

Ночь, когда лес слушал только нас

Утро в деревне не ломилось — оно входило бесшумно, как хорошая хозяйка: поправило дым над печами, высушило на верёвках вчерашние рубахи, подуло на горячие головы и велело жить дальше. После «испытания дровами» на меня смотрели уже не как на гостью, а как на человека, который сам принес свой жар. Женщины кивали сдержанно, мужчины перестали шарахаться, дети тянулись потрогать Искру — он вёл себя как звезда, изображая из себя серьёзную птицу и коверкая всем нервы внезапными «тюк!» прямо в ухо.

Я помогала у печи и с дурацким удовольствием ловила себя на том, что мне действительно важно, как трещит корка у лепёшки. Леон, как всегда, уходил «на круг» — проверял подходы к деревне и на ходу чинил чужие ловушки, чтобы в них не попались свои. Лев днём изо всех сил делал вид, что он просто большой кот, которому положено валяться в пыли и вылизывать лапы — но каждый раз, когда кто-то слишком близко подходил ко мне с не тем выражением лица, он вставал так, что на подход сразу терялось вдохновение. Северин чинил у вожачки двери — да, именно чинил, руками, и от этого его тонкие пальцы неожиданно стали очень… реальными. Кажется, женщинам это понравилось — они ходили смотреть «на работу», будто на новый спектакль.

И всё было бы неприлично мирно, если бы мир нас любил просто так. Но мир — он, как бухгалтерия: если где-то прибыло, значит, где-то убыло.

В полдень в деревню пришла весть: у дальнего края — следы патруля. Не «их» ещё, но «ихних»: разведчики с шестами, с запахом железной дисциплины. Вожачка собрала женщин коротко и сухо: проверяем запасы, детей — ближе к центру, костры — на низком огне, разговоры — без звона. Она командовала без крика. Я на таких смотрела раньше с завистью — в офисах им достались бы все бюджеты. Здесь им досталась выживаемость.

Мика весь день вертелась, как угорь. Её улыбка была вежливее, чем вчера, но глаза блестели остро — как ножи на базаре. По двору тянулся шёпот, вязкий, как мёд: «Конечно, новенькой повезло — трое за спиной», «а ты видела, как он на неё смотрит?», «а лев-то!». Я на шёпот реагировала как всегда: улыбалась так, будто мне дали премию. Внутри запахло грозой.

Сын вожачки объявился под вечер. Его звали Арден — имя слушалось, как гладкий камень. Высокий, широкоплечий, лицо без хитрин, руки — мозоли в правильных местах. Вошёл, не поздоровавшись — кивнул. Льву — чуть ниже. Мне — прямо. Сухо:

— Если пойдёте к реке, не ходите тропой, что под вязами. Там грунт провалился. Возьмите гребень.

— Приму к сведению, — ответила я таким же сухим голосом и поймала на себе быстрый взгляд вожачки. Там было не «мама». Там было «лидер, у которого есть глаза и сын».

После заката ветер сдвинулся. Он принёс запах сырого железа. Северин поднял голову мгновенно — как хищная птица, учуявшая шорох. Леон уже стоял у двери:

— Выйдите на поле. Костры — глуше. Детей — к старшим.

Мы двигались быстро и без паники. Это был тот редкий случай, когда «женский коллектив» похож на оркестр, а не на базар. Я выносила бадьи, Лея — пледы, Лев — дверь. Да-да, он снял дверь с петель, перенёс её на площадь и положил на землю — как щит. Северин прошёл взглядом по периметру — у меня в висках откликнулась лёгкая прохлада. Его «занавес» ещё не висел — он берёг.

Первые силуэты показались на опушке, когда было ещё светло — значит, они торопились. Четверо. Потом ещё двое. Эльфийский патруль — тот, что «не видел, не слышал, не знает», когда ему удобно. На этот раз им было неудобно. Броня — чёрная, полированные наконечники, шаг — как метроном.

Они остановились, не дойдя до первого огорода, и я узнала старшего по голосу. Тот самый, кто вчера сказал: «Шорохи — наш общий враг». Он видел нас. Он видел меня. Его взгляд скользнул по Льву и на секунду завис — как будто ему не понравилась какая-то мысль.

— В деревне — опасная — сказала бы, «сущность», — произнёс он чисто и громко. — Нужна проверка.

Женщины за моей спиной одновременно втянули воздух. «Опасная сущность» — это красиво сказано «любая, кто нам неудобен». Я шагнула вперёд ровно настолько, чтобы не «вылезти», но и не прятаться.

— Опасная — я, — сказала я. — У вас ко мне вопросы? Задавайте их мне. Я отвечу. Но проверять будете меня. Не детей и не хлеб.

Он взвесил меня глазами, как лавочник — ягоды: не лопнут ли в дороге. Потом медленно вытянул из-за спины короткий жезл с кругом на конце. Такой я уже видела у ворот под куполом. Метка. «Маркер» для тех, у кого есть сила.

— Дотронься, — велел он.

— Да пожалуйста, — сказала я, и шутка сама выскочила: — Только потом руки мойте.

Я протянула ладонь и коснулась круга. В воздухе щёлкнуло — как в розетке. Внутри меня ответило — мягко, как если бы струну дернули и отпустили. Круг ярко вспыхнул и тут же потух. У старшего дрогнула бровь.

— Много, — констатировал он. — И нестабильно.

— Добро пожаловать в женский мир, — отозвалась я. — Там всё всегда «много и нестабильно». Мы живём.

Он не улыбнулся. Сзади него шевельнулся второй — резче, нервнее. И вот тут ветер занёс другой запах. Гниль? Нет. Растёртая трава, перемешанная с настоем, что заставляет голос ломаться. В нос ударила та самая приторность, с которой в клубах «улучшают» коктейли. Афродизиак. А ещё — аромат одной травы, которую днём кто-то пытался подсунуть к детским отварам.

Я не обернулась. Но знала: где-то рядом притворяется тенью лисичка с короткой юбкой. Подцепила кого-то из старших. Шепнула правильные слова. Подсказала, как «проверить» деревню и меня. Если они увезут меня, деревне спокойнее. Если выгнут — её мужчины останутся. Простая логика. Глупая.

— Вам нужно отойти, — сказал старший. — Слишком близко.

Он имел в виду не расстояние. Я сделала вид, что не поняла.

— Если пойдёте в дома, я поставлю «печать», — продолжил он. — На день. Для безопасности.

«Печать» означает «все под замком, пока мы лезем в ваши сундуки и головы». Вожачка шагнула вперёд, и у меня внутри всё скользнуло — так двигаются люди, которые привыкли не бояться даже, когда должны.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Нет, — сказала она спокойно. — Это мой клан. И моя земля. Печать на мой дом без моей руки не ляжет.

Он перевёл взгляд на её руку. На посох. На нас. И я поняла, что сейчас будет плохо.

Первый выстрел был не у них. Первый выстрел был у леса. На ухе, между двумя речками, что сходились за деревней, кто-то потревожил старую сеть. Звук был знакомый — тот самый «скрипка по стеклу», которым пели сети патрульников. Только это пели не сети. Это «запел» воздух. Я узнала этот голос. Шорохи.

— Назад! — выкрикнул Леон, и его голос резанул по деревне, как ремень.

Всё произошло одновременно. Шорохи вывалились из тени, как чернильные пятна, и развернулись в серо-зелёные гибкие тела. Патруль рефлекторно поднял копья — но не успел выстроиться. Лев прыгнул, накрыв одиноким рыком нашу сторону — звук толстый, как каменная стена. Северин ударил тишиной — и на секунду резкий визг шорохов стал, как прижатая ладонью свирель.

А я — дёрнула вуаль. Глиссарская нить, холодная, как память о снегу в мае, легла мне на кожу и распустилась ровным слоем «ничего». Я накрыла ею детей, стариков и женщин, что стояли ближе всего — тишина накрыла их, как перевёрнутая миска. Всё вокруг стало глуше.

— В центр! — крикнула я. — По двое!

Лея ухватила двоих малышей и метнулась туда, куда я показала. Её хвост мелькал, как знак дороги. Арден уже вытаскивал из сарая копья — древние, с коваными наконечниками, — и кидал мужчинам; делал это так спокойно, будто он всю жизнь раздавал инструменты.

Один из шорохов прошёл мимо меня так близко, что я увидела, как у него под кожей шевелятся тонкие, как стеклянные спицы, «мышцы». Он рванулся к вожачке. Я успела только рявкнуть «не смотри!» — и вжечь в его голову слово, которым в офисах увольняют один раз и навсегда: «Стоп». Он застыл. На секунду. Этой секунды достаточно для Северина — он не убивает руками, он разговаривает с тьмой. Шорох завалился набок, как кукла.

Старший эльф ударил копьём в другого — резко и метко. Ему было не до «печати». Он воевал хорошо. И на секунду я даже ощутила странное, почти человеческое: мы опять — на одной стороне.

Но этот мир любит добавлять сверху ещё один слой. Из проклятых кустов, где Мика любила стоять и жалить словами, вылетело что-то маленькое, но звонкое — как шарик из стекла. Оно взорвалось над нашими головами, и тонкая, почти невидимая сеть распалась на капли. Это была их «тонкая» печать — не на дома. На нас.

Вуаль дрогнула. Тишина зашумела. Я почувствовала, как холодная нитка уходит из-под моей ладони — как если бы кто-то ногтём поддел прозрачный пластырь. Мика глядела из тени — лицо её было белое, в глазах эйфория. Она не понимала, что призвала не только эльфийскую власть. Она призвала лес.

— Хватит, — сказало что-то во мне — не голосом, не разумом, а тем, что живёт глубже. — Хватит чужих рук в моём огне.

И огонь послушался.

Он не вспыхнул вокруг — это было бы слишком красиво. Он просто собрался в моих пальцах тонкой линией — как когда детство незаметно проводит спичкой по коробку. Я провела этой невидимой спичкой в воздухе короткую черту — и чёрная тонкая «печать», что только что пыталась лечь на нас, треснула, как пересохшая нить. Внутри головы стало тихо. Я услышала, как Лев рычит через зубы — низко, долгим «рррр», от которого земля становится отважнее.

— Назад! — повторил Леон, но теперь это «назад» было про чужих.

Патруль отступил к опушке, закрываясь копьями от шорохов. Они не были идиотами — поняли, что кто-то им подложил свинью. Старший взглянул на Мику — всего на секунду. Но этой секунды хватило.

— Это она, — сказала я ему — не голосом, не губами. Тем способом, которым разговаривают те, кто не хочет, чтобы тебя услышали те, кто не умеет. — Она вас позвала. Не деревня.

Он чуть повёл подбородком — не «верю», а «слышу». И это было достаточно.

Бой занял не минуты — дыхания. Три длинных вдоха — и всё кончилось. Лев стоял с кровью на пасти, как статуя, у которой подвели ток. Леон сдвинул клинок так, что с него стекла зелёная густая жижа — и исчезла в песке. Северин прислонился к брусу, закрыв глаза — он потратил много. Арден держал копьё так, словно оно выросло у него из руки. Вожачка стояла ровно, с посохом, как на старом портрете. Эльфы исчезали в лесу — быстро, почти вежливо.

Мика осталась. Она не бежала. Она смотрела на меня — как на огонь, который не догорел. Я подошла.

— Ты хотела, чтобы меня выгнали, — сказала я. — Чтобы забрали. Чтобы осталась деревня, мужчины и ты. Отличный план. Дурацкое исполнение.

Она дёрнула подбородком. Хищно:

— Ты забираешь то, что нам принадлежит. Ты не отсюда. Твои мужчины — не твои. Они — нашей крови, нашей земли.

— Мой мужчина — тот, кто со мной, когда я делаю глупости, — сказала я спокойно. — А не тот, кто хлопает, когда меня тащат в клетку.

Вожачка подошла сама. Без свидетелей и стражи. Просто женщина, у которой в руке посох и в глазах — жизнь.

— Мика, — сказала она тихо. — Ты вела себя как голод. Голод в доме — выгоняют. Чтобы дом не сожрал сам себя.

Мика вытянулась. На миг мне стало её жаль — по-настоящему. Мы сами такие бывали в офисах: веришь, что кресло — это любовник, а люди — всего лишь тени. Но жалость — это не то, что помогает деревне жить.

— Уходи, — сказала вожачка. — Не на сутки. На сезон. Вернёшься — если вернёшься — будешь молчать год. И работать, пока руки не поймут, что такое «держать дом», а не «рвать». И не смотри на неё, — она кивнула на меня. — Это не она у тебя забрала. Это ты не смогла взять у себя.

Мика дернулась, как если бы в неё попала невидимая стрела. Пальцы подались — хотели вытянуться в когти. Но не вытянулись. Она резко развернулась и ушла в лес — быстро, как лиса, которую лишили курятника. Я в её спину ничего не сказала. У меня не было времени на чужие войны. У меня была своя.

Деревня дышала — глубоко, как люди после долгого бега. Я села на край бревна и вдруг поняла, что руки у меня трясутся. Очень отрезвляющее ощущение — когда понимаешь, как близко к той тонкой линии, за которой ты бы уже не вернулась.

— Дай, — сказал Леон, присев рядом. Он взял мои руки в свои — тёплые, шершавые — и просто держал, пока у меня не перестали «прыгать» пальцы. — Хорошо. Дыши.

Лев улёгся у ног, ткнулся мне в колено — осторожно, как кошки касаются той, кто болит. Северин подошёл позже — так, чтобы не «перекрыть», а «добавить». Его пальцы едва коснулись виска, и я услышала, как внутри головы выровнялась невидимая струнка.

— Ты обожглась, — заметил он.

— Я — не стекло, — отозвалась я. — Но да, огонь жарит.

Он кивнул. Его глаза были совсем близко. Такое близко, от которого хочется или убежать, или остаться навсегда.

Праздник, как это плотским и честным словом ни назови, всё равно случился. Не «танцы до утра» — а простые вещи: женщины принесли ещё хлеба, мужчины вытащили бочки, дети уснули прямо на шкурах у костра. Искра сидел у меня на плече и иногда тыкал клювом в мою щёку, будто напоминал: «эй, живая». Я была живая.

Когда шум спал, вожачка подошла ко мне второй раз. Она не сделала никаких пафосных движений — просто встала рядом и сказала:

— Ты теперь часть круга. Это значит, тебя будут любить, ругать, кормить и, если понадобится, прикрывать. Но выбор — всё равно твой.

— Я привыкла, — кивнула я. — Если я что-то умею, так это выбирать. Даже когда выбора нет.

— Тогда выбирай, — сказала она. И ушла.

Мир тихо подвинулся, чтобы оставить место для нас четверых. Мы ушли от общего костра к маленькому — к нашему. Лес пах иглами и дымом, трава шептала под сапогами, как старая подруга. Лев лёг чуть в стороне, мордой к дороге, хвостом — к нашему огню. Он не ревновал. У животных с этим проще: они или знают, что «их», или уходят. Он знал.

Я смотрела на огонь и понимала, что сейчас делаю то, чего боялась много лет: говорю не правильно, а честно.

— Я устала быть одной сильной, — сказала я. — И я устала, чтобы меня брали на роль «проект-менеджера по выживанию». Мне нужен дом. Не стены. Дом — это вы. Но я не буду вашим «трофеем». Я буду собой. И тогда — да. Согласна быть центром. Если круг — не клетка.

Леон слушал так, как слушают те, кто привык ловить даже те слова, которые сказаны взглядом.

— Я буду твоей стеной, а не твоим потолком, — сказал он тихо. — Я не умею в романтические речи. Но я умею в дорогу, в костры и в то, что между ними. Я рядом.

Северин стоял напротив — как ночь, которая не пугает, потому что знает, что ты умеешь спать. Он улыбнулся — очень тонко, как люди улыбаются губами, а не зубами.

— Я перестану касаться твоей головы без твоего «да». И буду держать твою тьму, когда она станет тебе тяжелой. А ещё — буду спорить с тобой, когда ты захочешь идти первая на любой нож. Потому что я — живой, — он усмехнулся почти мальчишески, — и мне очень хочется быть живым рядом с тобой.

— Я хочу размножаться, — сказал Лев серьёзно.

Я рассмеялась — первый раз за день — так, что лес встряхнул макушками. Потом протянула руку и погладила его по морде между глаз.

— Ты будешь тем, кто заставляет меня ложиться спать вовремя и есть, когда хочется только ругаться, — сказала я. — И — тем, кто идёт первым, если нужно рычать. Договор?

Он моргнул и сказал своё короткое «рррм», которое на языке львов означает «ладно, ты моя». Этим «ладно» он прикрыл мне спину.

А потом было — то, что иногда бывает только в книгах, а у нас случилось в жизни.

Мы ушли чуть в сторону, туда, где мох был мягче, а звёзды лежали на ветвях почти руками. Я не люблю пафоса, и у меня нет привычки описывать постель явлениями природы. Но это было то место, где природа — и есть постель: тёплый воздух, запах дыма и хвои, огонь, который уже не жжёт, а светит, и руки, которые знают, где ты. Леон касался моих ключиц так, будто переводил по ним азбуку Морзе «здесь» — «сейчас» — «я». Его ладони были обжитые, честные, без нарочитых поглаживаний — такие, какими вешают котёл над огнём или вяжут правильный узел. Северин — наоборот — двигался тихо, как воры двигают ночь, когда тянут её к окнам, чтобы никого не разбудить; он спрашивал кожей, не лез в голову, и только изредка дыхание касалось уха так, что по спине у меня шли мурашки — тёплые, как солнечный дождь.

Я слышала свой собственный смех — чуть хриплый от всего, что сегодня было, и чувствовала, как где-то внизу живота вместо кактуса распускается нормальный сад: там, где за долгие годы сидели «надо» и «нельзя», растянулась простая радость: «можно». Мы были взрослыми людьми, у которых нет времени на серебряные книжные фразы. Мы говорили друг другу имена, простые слова, «да», «ещё», «стой», «здесь». И это была та редкая эротика, которая не про формы, а про право наконец-то быть — и не стесняться.

Когда огонь догорел до ровного угля, мы просто лежали, и Лев лёг ближе — так, чтобы его бок грел мне стопы. Искра устроился у меня на ключице — маленький, смешной, достойный. Ночь была не «как бархат», а как очень хороший плед из армии: тёплый, практичный, точно по размеру.

Я проснулась от того, что мир снова подвинулся — на этот раз, чтобы сказать «утро». Солнце шло через ветви, как сыр через тёрку. Мы молчали — той хорошей тишиной, после которой не надо изобретать разговоры. Потом я села и сказала:

— Мы уходим.

Леон кивнул, как будто это слово уже было у него в кармане. Северин поправил ремень — он уже знал, что возьмёт. Лев встал — в его тени было понятно, что шагов впереди будет много и ему это нравится.

Мы пошли к вожачке — прощаться. Она встретила нас у ворот деревни. За её плечом стоял Арден — в руках у него была связка новых стрел. Он выглядел старше — всего на одну ночь. Женщины держались на расстоянии, как вода у берега: стоят и всё видят.

— Вы уходите, — сказала она, не спрашивая.

— Мы — не корни, — ответила я. — Мы — ветка. И у нас есть дорога.

— Хорошо, — кивнула она. — Тогда возьмите то, что берут, когда уходят правильно.

Она подала мне мешок с сушёным мясом, две лепёшки «на дорогу», и маленький свёрток трав — пахнущих домом. Арден молча протянул Леону новый нож — ровный, без украшений, но с правильным весом. Северину — короткий жезл из тиса; старые вещи здесь не держатся у чужих. Льву лестно хмыкнули и сунули в гриву ленту — дети настояли. Он сделал вид, что не заметил, но лента осталась.

— Твоя сила — большая, — сказала вожачка мне. — Не дави ей дом. Дом — это не те, кто в нём живёт. Дом — это то, что ты с ними делаешь.

— Я запомню, — ответила я. — И если в нашем доме будет слишком жарко — открою окно.

Мы шагнули на тропу. Лес принял нас без комментариев — он уже знал нас. Слева — холмы, серо-зелёные, как хорошая шинель. Справа — лента реки, на которой солнце раскладывало серебряные монеты. Мы шли не «туда», а «отсюда». Это — разные глаголы, я уже научилась.

К полудню мы вышли на гребень. Там был тот вид, ради которого люди сочиняют легенды, потому что не знают, как иначе пережить эту простоту: неприлично много неба, горы, которые кажутся честными, и дорога, которая не обещает ничего, кроме себя. Я остановилась и обернулась. Деревня стояла там, где и должна — с дымом, печами, сушащимися травами. На миг мне показалось, что я вижу, как Мика бежит где-то между тёмными стволами, злость держит её на высоте, как воздушный змей. Но я знала: это уже не наша история. Пусть её пишет кто-то другой — тот, кто умеет любить лисы.

— Готова? — спросил Леон.

— Я родилась готовой, — сказала я. — Я просто долго делала вид, что нет.

Мы пошли. Северин шагал справа — мне нравилось, как он смотрит на дорогу так, будто проверяет у неё пульс. Лев шёл слева — его тень шла чуть впереди, и мне казалось, что мы идём вдвое больше. Искра высунулся из-за моего капюшона и сделал «тюк!» — на всякий случай, чтобы мир знал, что это — наш старт.

И вот что было важно: у меня не было списка, какие арки закрыть. Они закрылись сами. Мика ушла. Вожачка дала мне дом и отпустила, как делают только те, кто и правда умеют держать. Патруль понял, что не всякое «опасное» — их дело. Глиссары где-то там дышали туманом и любовью к своим детям. А я — перестала быть проектом и стала собой.

Вечером, когда мы поставили маленький шатёр между двумя корнями старого кедра, я снова смеялась тихим, хриплым смехом — тем самым, который случается, когда ты понимаешь: жизнь больше не будет «правильной». Она будет твоей.

Леон положил рядом нож, Северин — ладонь на моё запястье, Лев — голову мне на колени. Искра начал сочинять свою первую взрослую песню — она звучала как «фрр».

— Спокойной ночи, дом, — сказала я в темноту. — Завтра будем строить дальше.

Лес слушал. И, кажется, улыбался.

Глава 15.

Эпилог

Осень пришла сюда не звоном, а дыханием: утро стало пахнуть холодной водой, дым из печей висел ниже, чем летом, и даже шум деревни переместился глубже — от заборов к очагам. Я просыпалась от того, что Искра шуршит перьями у моего уха, давит клювом «вставай», и ещё от тяжёлого, спокойного вдоха возле двери — Лев всегда встречал рассвет первым, как будто проверял: мир цел, можно жить дальше.

Жизнь, как ни странно, сложилась. Женщины больше не отдавали мне «самое вкусное»: после Микиной эпопеи меня перестали проверять и начали… использовать по делу. Я мешала тесто, шила мешочки, распутывала чужие склоки так, как распутывают клубок — с сарказмом, но без узлов. Моё «корпоративное прошлое» внезапно оказалось лучшим инструментом: где кто-то кричал, я улыбалась и раскладывала проблему по колонкам — «срочно», «не срочно», «это вообще не проблема, просто Таня спала три часа». В этой деревне «Таней» было много, имена другие, суть — та же.

Северин научил меня ставить замки изнутри. Его «занавес» стал не кандалами, а занавеской: я могла закрыться от лишних взглядов и запахов мира — и открыть, когда хочу. Любой его подход — только по стуку, с моего «входи». Мы договорились: ни одного касания к моей голове без слова. И он держал слово; а когда однажды ночью я сама позвала — не голосом, мыслью, — он пришёл мягко, как тень, оставил на подушке холодный след, и мне впервые в жизни стало спокойно от холода.

Леон учил меня телу. Не в том смысле, о котором мечтала бы Мика, — в смысле движения, веса, опоры. Как ходить по мокрым корням так, чтобы корни тебя любили. Как ставить ногу там, где она не провалится, даже если глаз говорит обратное. Как держать нож, когда надо резать не верёвку, а страх. В его руках любая вещь становилась пригодной: палка — древком, ткань — укрытием, тишина — ответом. Иногда он смотрел на меня, будто я — тоже вещь, но не в смысле «владения», а так, как смотрят на инструмент, который хочется беречь и точить, чтобы он служил долго и изящно. В эти моменты я ловила себя на том, что дышу слишком глубоко. Он видел — и улыбался куриной улыбкой человека, который родился в лаборатории, а научился жить в лесу.

Лев… Лев перестал говорить «я хочу размножаться» как приговор. Однажды вечером он пришёл с поляны, усы в росе, и робко, как подросток, бросил к моим ногам корону из ромашек. У меня в горле встал ком. Я надела эту глупую корону и выглядела идиотски счастливой. Он фыркнул и лег рядом, положив голову мне на колени, так что мои ладони сами нашли тёплую, шершавую дорожку между ушами. «Понимаю, — сказала я ему. — Ты — про род. Я — про круг. Давай так: ты — мой лев, я — твой человек. А дальше — посмотрим». Он кивнул. С тех пор он перестал бодаться с мужчинами. Иногда выходил на край деревни и рычал туда, где темнота хранила память о шорохах. И от этого рыка мне тоже становилось спокойно.

Про Мику. Она не исчезла — просто отступила туда, где сплетни растут лучше. Несколько дней ходила с видом «не я, так другая», потом попыталась прицепиться к Северину — поднесла ему горшок тёмного вина, заглянула в глаза, как в колодец. Он взял горшок, поблагодарил и ушёл, оставив ей на ладони холод, как с обратной стороны луны. После этого Мика переключилась на вожачкиного сына — высокого, жилистого, с внимательными глазами. Его звали Тар. Он был из тех мужчин, которые умеют молчать долго и говорить ровно. Мике не повезло: ровно — не про неё. И тут случилось милое: Тар выбрал Лейю. Не громко, без демонстраций: просто однажды принёс ей связку сушёных грибов, другаяжды поставил исправленный подоконник, третьяжды стал ждать у колодца, пока она выжимает тряпку. Лея краснела ушами и делала вид, что не замечает. Я хихикала в кулак и целовала её в макушку, когда никто не видел. Арка с сыном — закрыта мягко, тихо. Так, как я люблю.

Про вожачку. Она смотрела на меня как на упрямую глину. Сначала хотела сломать. Потом — вылепить. А в какой-то момент — просто дала отстояться. В вечер, когда всё решилось, она позвала меня без свидетелей, положила на стол посох, как люди кладут нож перед честным разговором, и сказала: «Разрешаю». Я не сразу поняла, что разрешает. «Круг, — сказала она. — Свой. Если возьмёшь — отвечай. Если взяла — береги». Я кивнула. Я уже взяла. И уже берегла.

Про глиссарскую вуаль вспомнили женщины — оказалось, у них есть древний обычай: связывать клятвы не узлами, а дыханием тумана и ароматом трав. Вуаль, подаренная мне у Мари, лежала на моём запястье холодной тенью. Мы сплели из неё, из стеблей душицы и из нитей, вытянутых из льняной рубахи Леона, тончайшее кольцо-запястье. Северин подышал — на мгновение стала слышна музыка дальнего дождя. Лев, не умеющий в тонкую работу, просто положил на вуаль свою лапу; и все травы, все нити, все мои нервы разом согласились.

Церемонию мы устроили без пафоса. Я попросила: никаких «великолепных платьев из света», спасибо, нагляделась. Я — в простой белой тунике, волосы — распущены, Искра — живой брошь на плече. Женщины — живой круг. Мужчины — мой круг. Огонь — как письмо лесу: «Мы ничье зло». Ночь пахла яблоками и хвоей, а не законченными делами. И я подумала: «Если бы мне кто-то семь месяцев назад показал эту картинку на экране и сказал «это ты», я бы рассмеялась до слёз». Теперь я не смеялась. Я дышала.

Вожачка произнесла слова, древние и привычные, но у меня они расположились иначе: «Кто войдёт в круг этой женщины, тот её не пленит, а прикроет; кто возьмёт с неё — отдаст вдвойне; кто коснётся её головы — спросит». Она посмотрела на меня, вопросом: «готова?», и я сказала «да». Не громко, не выстрелом — тёпло, как ставят чашку на стол у своего дома. Леон взял мои ладони, и его «да» было как узел, который не режут, а распускают только вместе. Северин едва улыбнулся, но когда сказал «да», по моей спине прошёл холодный ток, как от ручья — бодрящий, нужный. Он добавил тихо, только для меня: «Я — затвор твоих окон». Лев подошёл последним. Он не говорил «да». Он посмотрел в глаза так долго, что мир вокруг сморщился в точку, и сказал: «Я берегу». И этого было достаточно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Потом был смех, и пирог из капусты, и чьё-то «горько», на что Лев возмущённо «ррр» и все ещё громче — «горько-горько», и мои щёки, которые не знали, куда деваться. Я шепнула: «Это же не свадьба в вашем смысле», а Лея шепнула: «А в твоём?» — и я поняла, что свадьба — это когда ты выбираешь людей, рядом с которыми мир пахнет лучше. Я выбрала.

Эротика случилась не на лавке у костра, а там, где и должна — в тёплой тишине, где огонь слышно лучше, чем смех. Я не буду писать «подробности» — не потому, что стыжусь, а потому, что у этого мира есть вещи, к которым не нужно приставлять слова, чтобы они не потеряли вкус. Скажу так: у огня всегда два языка — жар и свет. Леон — тот, кто учит жару не обжигать. Северин — тот, кто учит свету не ослеплять. Когда они встретились на моей коже, я впервые поняла, что такое «быть в центре и не гореть». Были руки — терпеливые, внимательные; были плечи — где можно сдохнуть от счастья; был смех — мой, нервный, потом настоящий; были «стоп» и «ещё», и оба слова уважали; была тишина, в которой даже совёнок понял и своим невиданным тактом улетел на балку. А за дверью Лев лежал поперёк, согревая вход, как огромная живая перекладина; и от его ровного «ррр» мир собрался в правильную форму. Этого достаточно.

Утро после было смешным. У каждого свой «после». У меня — в волосах репейник (откуда?), на спине узор из травяных теней (клянусь, не знаю, как это возможно), на губах соль — сладкая. Я спустилась босиком в дворе, и первый, кто меня встретил, был Тар. Он посмотрел на меня, как смотрят братья, протянул глиняную чашу: «Воды?» — я взяла и внезапно поняла, как хорошо, когда мужчина просто подаёт воду. А за его спиной Лея смотрела на меня с таким сиянием, что можно было зажигать печь без дров. Мика… Мика не пришла. И слава богу.

Мы жили ещё две недели «как в сказке, когда уже всё решено, но никто не спешит уходить со страницы». Я помогала повитухе — не тащить, считать. Умела считать всегда. Считала «да» и «нет», считала «пусть идёт» и «оставьте её в покое», считала «сколько травы — чтобы было и не было лишнего», считала «сколько слов — чтобы не обидеть». Мир хорошо реагировал на точные числа.

А потом мы ушли. Не потому, что нас гнали, а потому, что любая деревня — это временная бухта, а у некоторых людей в сердце двигатель. Мы собрали мешки, я проверила ложки (да-да, в моей голове каждая поездка начинается с ложек), Леон переложил ножи так, чтобы не звенели, Северин накинул на нас свою невидимую «тишину» — не чтобы прятаться, чтобы не тревожить. Лев взвалил на спину половину мира и, кажется, был счастлив. Лея осталась — у неё здесь уже свой сюжет, не фон. Она обняла меня так крепко, что из меня вышел воздух, и шепнула: «Я буду». «Будь», — ответила я. Вожачка смотрела на нашу четверку так, как смотрят на недоузданный конь: «далеко уйдут». Она не стала желать «удачи». Она пожелала «ума». Это в десять раз ценнее.

Путь «после» легче и труднее одновременно. Легче, потому что ты уже не доказываешь право на шаг; труднее, потому что теперь все шаги — твои, не чьи-то. Мы шли вверх по хребту, где сосны растут реже, а ветер не спрашивает имен. Искра летал настоящей птицей, садился мне на ладонь, как на якорь. Иногда он уносился дальше и возвращался с новостями — не словами, образом: «там ручей», «там ягода», «там пусто, но красиво». Мы обошли богом забытую заводь, где вода стояла чёрная, как забытая чашка кофе, и мимо — поляну, на которой лес положил зелёную скатерть для кого-то другого. Мы смеялиcь много — я всё реже ругалась; ругательства стали экономными, как хорошие специи. Мы говорили о будущем: где «дом», если «дом» — это не стены. Я сказала: «Дом — это когда ложки на месте, огонь не злой и никто не пьёт твою голову без разрешения». Мужчины засмеялись, а Лев серьёзно кивнул. На следующий день мы нашли поляну, где трава была по колено, а рядом — каменная чашка с ручьём. Я сказала: «вот здесь бы я жила», и мужчины сказали: «окей». Но ещё было «один раз» — одно дело.

«Один раз» свело нас к Мари ещё раз — не внутрь, к кромке. Там, где летом мы сняли вуаль, теперь туман висел низко, как слишком заботливый кот. Мы остановились, и я сказала: «Спасибо». Я — Мари, так же, как когда-то говорила «спасибо» официанту в ресторане за слишком солёный суп: вежливо, но так, чтобы второй раз он подумал. Туман шевельнулся и, кажется, улыбнулся лбом. В этой улыбке было много: «ты не взяла больше, чем тебе дали», «ты вернула ребёнка», «ты не продала вуаль на рынке», «иди». Я пошла — не в Мари, дальше. И мир пахнул: «так».

Вечером того дня мы поставили первое бревно будущего навеса. Не дом — сначала навес. Леон заходил в лес молча, выбирал на глаз, стучал костяшками, будто слушал дерево изнутри: «готово?». Северин накидывал тишину, чтобы наш смех не уходил туда, где есть чужие уши. Я вязала узлы и думала, как странно: я, бухгалтер с любовью к таблицам, счастлива от того, как верёвка слушается пальцев. Лев принёс «неподходящую» корягу — кривую, смешную — и положил у входа. Мы смеялись, а он обиделся на секунду, потом улёгся на корягу, как на трон. Я признала: это — наш порог. Пусть кривой. Мой любимый.

Ночью — последняя в этом эпилоге — мы лежали втроём (и четвером — за дверью) и смотрели, как искры поднимаются в чёрное небо и гаснут на полпути, как дети, уставшие бежать. Я спросила: «Ну и что дальше?» Леон сказал: «Дальше — делать, что можем». Северин: «И не делать, чего не должны». Лев: «Беречь». Я: «И смеяться». И впервые за долгое время у меня не было «плана на квартал». Только список на короткий срок, самый правильный список, который у меня когда-либо был:

— Проснуться. — Поцеловать того, кто ближе (список меняется, ха-ха). — Подбросить в огонь. — Накормить совёнка. — Не дать лесу думать, что мы его не слышим. — Не дать миру думать, что мы ему что-то должны, кроме благодарности и приличия. — Смеяться.

Где-то в темноте запел кто-то очень старый. Не нам. Себе. Но так, что мы тоже услышали. Я уснула с этой песней в ребрах и с мыслью, простейшей и самой дорогой: «Я — дома». Не в деревне, не в городе, не под куполом. В круге.

Если честно, я не знаю, на сколько хватит этого счастья. Но теперь я знаю, что даже когда закончится — я умею его снова собирать: по нитке, по узлу, по шутке. Из людей, которые не уходят, когда становится не смешно. Из огня, который слушает, и леса, который отвечает. Из льва, который мурчит, из мужчины, который ставит воду, из другого мужчины, который затыкает миру окна, и из совёнка, который умеет быть в нужное время невидимым.

Я была женщиной, которой пытались «выдать» троих мужчин как набор посуды. Я стала женщиной, которая сама выбрала свой сервиз. И если кто-то спросит меня, чем закончилась история, я скажу: «Она началась». Потому что все хорошие истории заканчиваются там, где людям наконец есть с кем завтракать, кому улыбаться и куда возвращать ложки.

А дальше — лес. И дорога. И мы.

Бонусная глава. Ночь огня

Я долго не любила тишину. В городе тишина всегда значила одно: кто-то выключил кондиционер, интернет умер, сосед сверху замер, чтобы потом грохнуть шкафом. Здесь тишина другая — как шкура: мягкая, живая, пахнет дымом и хвойным жиром. Ночь легла на деревню ровным слоем, костры в центре уже догорали, а наши окна слегка светились изнутри — там, где пламя печи дышит в такт чужим сердцам.

Лея юркнула к подругам — у них свой сбор хихиканий и шёпотов. Вожачка прошла мимо, кивнула мне коротко, безо всякой показухи. У её сына — умные глаза и печальная челюсть человека, которого постоянно сравнивают с матерью. Он задержал взгляд на мне — чисто, по-человечески; я улыбнулась и ответила ещё честнее: «Спасибо, нет». Он понял. В его лёгком вздохе было облегчение — ему не хотелось войн, только подтверждения, что выбор — тоже сила.

Я закрыла дверь на крючок. Внутри пахло жареным хлебом, сухими травами и тем самым, от чего на коже становится теплее даже без пледа: ожиданием. Мужчины были здесь. Мой круг.

— Ты устала? — Леон говорил тихо, умея не спугнуть. В костяной миске — вода, на лавке — сложенное аккуратно полотенце. Чёрт, да он запомнил, что я люблю умываться перед сном, а не утром.

— Я живая, — ответила. — Это лучше, чем «устала».

Северин прикрыл ладонью пламя в печи, чтобы оно не плескало светом на окна: его забота всегда выглядела как случайность, но никогда не была ею. Лев лежал у порога — тёплая, огромная тень. Он поднял голову, посмотрел так, будто мир съедобен, если делить его справедливо.

— У меня просьба, — сказала я, устраиваясь на табурете. — Никаких игр, в которых я — приз. Никаких речей про «я достоин больше». Сегодня я выбираю. Сами просили романтику — получите.

— Слушаемся, — Леон улыбнулся глазами; уголки губ едва дрогнули. Северин кивнул. Лев… «рррм», то самое короткое согласие-обещание.

Романтика началась с простого. Леон сел на пол и потянул меня на ковёр, ближе к печи. Я устроилась между его коленями, спиной к его груди, и поняла, как глупо прожила половину жизни без этого жеста — когда кто-то становится твоей спинкой кресла, но не тюрьмой. Его ладони легли на мои запястья — не держать, а греть. Северин поставил на плитку котелок — вино с тмином и иголками. Запах получился смешной и дерзкий: как будто праздники случайно перепутали даты с охотой. Лев подполз ближе и остановился — на границе моего дыхания. Я проводила по его гриве ладонью, и жар костра ревниво зашипел: «хватит», — а я только улыбнулась.

— Ты просила цветы, — сказал Леон и неожиданно вытащил из-за пазухи тонкий венок из полевых. Ничего пышного — просто трава, огоньки лютиков, тонкая нитка синего. — Их мало в это время, но…

— Но ты нашёл, — перебила его и надела венок сама, чуть криво. — Подходит. К моему характеру.

Северин уселся напротив, в тени, чтобы свет падал на нас. Его глаза ловили всё. Он умел смотреть так, будто снимает с тебя кольчугу — не ломая, а расстёгивая. Я подняла руку, предупреждая:

— Словами, Север. Без вторжений.

— Словами, — подтвердил он. — Сегодня мне достаточно твоего «да». Всё остальное — потом.

Я ощутила, как во мне шевельнулся смешной зверёк: тот, что раньше отвечал «нет» из принципа, теперь внимательно слушал и напоминал, что «да» — это тоже власть.

— Тогда по порядку, — сказала я. — Леон, твоя нежность — как плед. Но если ты ещё раз назовёшь себя «ошибкой», я за этот плед тебя же и задушу. Север, ты не мой «диетолог по эмоциям». И если захочешь пить — наливай вино. Лев…

Лев поднял морду, янтарь его глаз потемнел, как мёд в кружке.

— Ты говорил «размножаться», — продолжила я. — Так вот, сегодня — не про размножение. Сегодня — про меня. Про нас. Про то, что мы — живые.

Он опустил голову, почти в поклоне. И тогда случилось то, чего я, видимо, давно ждала, просто боялась произнести. Он поднялся на лапы, подошёл ближе к печи — и, будто бы это всегда было внутри нас и мира, изменился. Не щёлкнула молния, не дёрнулась тень — просто воздух сдвинулся, как ткань, и на том месте, где был лев, стоял мужчина. Высокий, широкоплечий, кожа — цвет тёплой бронзы, волосы — огнём до лопаток, амбра в глазах та же. Тело не кричало «смотри», оно просто делало вид, что нет ничего естественнее силы. На ключице — шрам, знакомая резка над бровью. И эта смешная привычка склонять голову, как делал лев, — осталась.

— Это было возможно всегда? — спросила, чувствуя, как в груди поднимается не смех, а облегчение.

— Только там, где мне верят, — ответил он. Голос остался рычащим, но в нём появилась человеческая мягкость. — И где огню не приказывают, а просят.

Я поднялась. Мир сдвинулся на пол-шага, как от крепкого вина.

— Тогда, господа, — сказала я, — давайте обойдёмся без речей. У меня есть ровно один план: жить. А сегодня — жить красиво.

Я подошла к Северину первой. Пусть это будет дипломатия. Его пальцы коснулись моих — чуть, как проба. Ах да, романтика, просила же. Он смутился бы, если б умел, но вместо этого лишь опустил взгляд на мои губы — осторожно, не требуя. Я сама подтянула его за ворот. Поцелуй вышел не как у киношных вампиров — с драмой и тяжёлым вздохом, — а как у людей, долго боявшихся сделать первый шаг: теплее, чем ожидала, длиннее, чем планировала. В голове на секунду щёлкнул старый офисный выключатель «контроль», но я его просто отодвинула. Пусть горит.

Леон оказался рядом, когда воздух нужен был как вода. Он подхватил меня ладонями за талию — крепко, но терпеливо. В его прикосновениях не было «моё»; там было «здесь». Он умел держать так, будто вокруг — шторм, а у меня под ногами всё равно суша. Его губы нашли мои виски, щёки, ямочку над ключицей. Я смеялась, потому что кто-то наконец целует меня туда, где у меня на самом деле живут нервы.

— Ты дрожишь, — сказал он.

— Я злюсь, — поправила. — На всех, кто раньше делал вид, что я слишком много прошу.

— Пусть злятся, — отозвался Северин из тени, и в его голосе впервые не было льда. — Сегодня — не их день.

Мужчина-лев подошёл последним — не из галантности, а из осторожной нежности. Он чуть коснулся моих пальцев, как кот носом — «можно?». Я кивнула. Его ладонь легла мне на живот, ниже рёбер — там, где волнение маршем стучит по коже. Тёплая, тяжёлая ладонь. Я не выдержала и уткнулась лбом ему в плечо. Пахло сухой травой и дымом.

— Ты — горячий, — сказала я в его кожу.

— Я — огонь, — ответил он серьёзно.

— Тогда грей, — попросила.

Ни один из них не пытался сорвать с меня платье; никто не сбивал дыхание поспешностью. Мы медленно развернули вечер, как тщательно завёрнутый подарок. Моя спина опёрлась о дверь печи — не горячую, а тёплую, — и я впервые в жизни ощутила, что стены — не препятствие, а опора. Леон стоял за левым плечом, Северин — за правым, Лев — прямо передо мной, и я смеялась — охрипло и счастливо — от мысли, что трёхточечная фиксация в этом мире имеет совершенно иные применения.

Внутри у меня жила одна вредная бухгалтерия: она любила подсчитывать «кто больше», «кто правее», «кто лучше целует». Я ей сказала: «Принеси мне отчёт по счастью». И она, сука, принесла.

Мы говорили шёпотом. Не потому, что боялись, — потому что в громком голосе слишком много власти, а сейчас хотелось власти отдать. Когда чужая ладонь шла по руке вверх — не спешно, считая мои родинки как бусины, — я рассказывала смешные глупости: как однажды в детстве пряталась с фонариком под одеялом и делала вид, что там — мой космос. Когда Северин поцеловал внутреннюю сторону запястья — осторожно, как будто обжечься боится, — я шепнула: «Только не в голову». Он улыбнулся уголком губ. «Разрешишь — дотронусь, нет — подожду».

Лев учился быстрее всех. Его поцелуи были сначала тяжёлыми — как сильные шаги по деревянному полу, — потом мягче, увереннее, как кошачьи. Он не торопил. Меня это почти довело до слёз — в хорошем смысле. Никто никогда не торопил меня так красиво.

— Я хочу, — сказала я. Произнесла вслух, чтобы услышали все: и они, и старая версия меня, которая привыкла прятать желания в шутки. — Хочу вас. Всех. Но не «по очереди» и не «сравнить». Хочу — как огонь: чтобы пальцы пахли дымом, и завтра в зеркале было моё лицо, а не чужие названия для меня.

— Поняли, — хором ответили почти смешно.

Мы сдвигались и притягивались, как пламя и воздух. Если бы кто-то со стороны глядел в окно, увидел бы только тени: три более высоких силуэта, один — поменьше, и всё — в медленном танце, где главное — не потерять темп дыхания. Иногда я закрывала глаза и пыталась запомнить картинку «изнутри»: тёплые руки на бёдрах, прохладные губы на ключице, шершавые пальцы на шее, и — да, мой собственный смех, который вдруг оказался самым лучшим звуком этой ночи.

— Оксана, — Леон позвал меня по имени так, как будто оно стало паролем ко входу в жизнь. Я ответила поцелуем — короче, чем хотела, но точнее, чем планировала. Северин тихо выругался от удовольствия (ну надо же, у него тоже бывают неряшливые слова), а Лев прижал меня сильнее, и печь за моей спиной согласилась влажным вдохом.

Когда настало «слишком», я сама произнесла «хватит» — не как стоп-слово, а как маркер того, что дальше — туда, где мои слова теряют форму. Мы не прятали это в туман метафор. Просто легли — тесно, неаккуратно — на грубые шкуры: я между ними, согретая со всех сторон. Никто не пытался быть «лучше». Никто не требовал «сейчас». В моей груди горела заботливо сложенная поленница — на долгую зиму.

…Я проснулась от того, что кто-то начал смеяться. Очень тихо, так, чтобы не разбудить. Это был Северин — ну конечно. Ему смешно, когда мир вдруг становится правильным, но он не умеет радоваться громко. Я ткнула его локтем:

— Хватит. У меня мозг в отпуске.

— Пусть полежит, — ответил он. — Мы будем дежурить по очереди.

Я повернулась на бок. Лев спал у моих коленей, тёплый, тяжёлый, как хороший плед. Леон держал мою ладонь, и его большой палец иногда проводил круги по моему запястью — как будто проверяль мой пульс с правом на счастье. Искра где-то наверху на жердочке сопел так, как сопят маленькие вещи, уверенные, что их мир — больший.

— Завтра будет сложно, — напомнила я сама себе, шепча в темноту. — Женщины, дела, вожачка с её посохом, Мика с её амбициями. И сын её — с глазами без ножей.

— Завтра мы всё так же будем «мы», — ответил Леон, не открывая глаз. — Это лучший план.

— И самый дерзкий, — добавил Северин.

— И честный, — закрыл тему Лев, уже почти во сне.

Я лежала и слушала, как дышит дом. Печь — мягко. Стены — сухо. Мужчины — по-разному, но в едином ритме. Лес — снаружи — подпевает шорохами. Где-то далеко в ночи тонко смеётся вода. И я — та самая, земная, с моим сарказмом, страхами, счётчиками — улыбаюсь. Потому что, кажется, впервые за очень долгое время никто не пытается меня уменьшить, чтобы себя увеличить.

— Спасибо, — сказала я вслух. Не им — себе. За то, что дошла. За то, что выбрала. За то, что не отдала свою жизнь на аутсорс чужим представлениям о «как правильно».

— На здоровье, — ответил Северин автоматом и чуть смутился собственной привычке. Леон хмыкнул. Лев «рррм» и ткнулся лбом мне в колено — уже не человек, снова котище, как будто подтверждая: форму можно менять, суть — нет.

Я закрыла глаза. Ночь прижалась к стеклу, но не попросилась внутрь — ей хватало нас с нашей жарой. И если вдруг завтра снова начнутся экзамены, сети и чужие правила, я просто вспомню эту печь, эти пальцы и то, как даже мой старый бухгалтер составил отчёт «по счастью» и поставил в конце жирную подпись:

«Сдано. В зачёт. Без замечаний».

Конец