Горячие игры холодных сердец. Глава 40. Лесби ролевые игры

Автор предупреждает: данную главу не рекомендуется читать людям впечатлительным и со слабой нервной системой. В главе следует диалог главных героев наполненный психологическим давлением и вскользь упомянутой идеей суицида. Так же присутствует эротическая сцена. Следует отметить, что всё нижеописанное - это фантазия героев - не более.                

Глава сороковая

Издав звериный рык, Данилов откинул одеяло и, как был голый – бросился к столу. Не включая свет, он схватил трубку.

– Привет, Карлос! – проскрежетал её голос, прорезая тьму. – Я думала, ты забыл меня. Вот, к монашке зашёл – наверное, она слаще меня. А ко мне во вторую очередь, а может и в десятую. – Она помолчала. – Двадцать мужчин поздравили меня сегодня с наступающим Рождеством, – продолжала она, – а ты не торопишься. Возьму и больше не откроюсь – тебе же в радость, – не буду докучать, –  найдёшь себе другую. Весь день тебя ждала. А ты к Эмме побежал, ещё рецензию ей напиши. Я буду очень рада! Буду просто танцевать на рояле от счастья! И подарю тебе свободу.

– Я опять не решился написать первый, – признался Данилов и его понесло: – К чёрту Эмму. И всех. Ты снова сердишься. Сейчас буду кутить. Друг предложил днём, – соврал он, – а я отказался. Чтобы посвятить вечер тебе. Открой страницу, я поздравлю тебя. Единственный – с любовью. А если не откроешь – буду кутить.   И тогда снова наделаю глупостей. Сдалась тебе эта Эмма. Я только прочитал её – отдал ответный визит. В личке я с ней не кумарюсь.

– Не знаю, не знаю, с кем ты переписываешься втайне от меня, – ответила она без всякого интереса. Потом продолжала, но уже более твёрдым голосом: – Страницу не открою. Пока что. Надоели мне все. Но не ты. Сейчас поедем домой, нагулялись у родителей. Если я тебе не дорога, можешь кутить в своё удовольствие.

– Да не пишу я никому, – пытался он оправдаться, поглаживая свой яростно смотревший в потолок стручок, торчавший от её стального голоса. – И никогда не писал. Нафиг их. Если снова злишься, опять пущусь в сумасшествие. В общем, давай поговорим нормально, или я пойду куплю вина, выжру его один, и взорву к чёртовой бабушке этот отель! – он замолчал, ожидая, как подействуют на неё эти слова. Молчала и она. Тогда он продолжил, но уже более спокойно: – Блин, почему вы все такие сложные, девочки? – снова пауза. – А про Эмму, откуда знаешь? Следишь за мной? И что за монашка такая? И почему я не могу читать других? Тебя мужики читают, и ты им отвечаешь с любовью и с теплом, да ещё пишешь: «дорогой».   Я её хоть дорогой не называю.

Она молчала.

– Блин, снова заводишься, и меня заводишь, – с досадой произнёс он. – Ответить что ли трудно? Тогда нажрусь как чмо и поздравлю её с Рождеством, и с любовью. Блин, блин, блин. Ну почему мы не можем всегда общаться нормально?

– Поздравляй, – сказала она с отвращением, – я посмотрю на этот спектакль. И буду аплодировать из-за кулис. Давай, начинай. Я жду!

– Чёрт, опять, – взбесился Данилов, и теперь, его было не остановить. – Вот так значит. Это твоё последнее слово? Тогда, сейчас позвоню вниз – закажу пойла, а потом покажу тебе, какой я клоун. Открывай страницу – поздравлю. Или Эмму буду поздравлять.

– Делай, как знаешь, если мозгов нет, – произнесла она нравоучительно. – Но знай: тогда я закрою тебе дорогу ко мне навсегда. Не шантажируй меня – не прокатит. Значит, не любишь, и не любил.

– Люблю, люблю, люблю! – пел Данилов, теребя шланг. – Что надо сделать, чтоб ты поверила мне дорогая? Не закрывай дорогу, открой страницу. Плииииз.

– Не сегодня, – произнесла Вера, смягчившись. – Я устала. Поверь – ты делаешь мне больно.

Протянув к столу руку, он схватил бутылку, наполнил бокал и, цедя из него, говорил:

– Давай так: хватит мной вертеть и говори серьёзно: что у нас за отношения? ты просто флиртуешь со мной, или действительно любишь? А с другой стороны: как ты можешь меня любить, если даже не знаешь меня. За что ты можешь меня любить? Можешь просто ответить? хватит душу-то мне травить. Или ты так, любовь понимаешь? Подумаешь, прочитал стихи у бабы. Не в любви же я ей признался. Охуеть.

– А за что ты меня любишь? – перебила Вера – Или уже нет? Не делай горячих выводов. Я ждала тебя целый день, а ты кинулся к Эмме, пишешь ей рецензии, а на мои – молчишь. Жмёшь на зелёную, которая не прокатывает, – голос её дрожал, она готова была дать волю слезам, но пока сдерживала себя. – Я многое пережила, любила одного парня. Он погиб. Я не хотела жить после его смерти. Меня опекали, не давали умереть. Я вышла замуж. Но мужа не люблю, так, гостевой брак по расчёту… – она внезапно замолчала, словно пытаясь подавить выступившие на глаза слёзы, потом продолжала: – И, вот, я встречаю тебя, и, чувствую в тебе родственную душу. Ты мне напомнил его: любишь Италию, где нет мне теперь места. Я полюбила тебя за мятежную душу, ты – как он. В чём моя вина? Я не хочу жить, ты моя соломинка. Я ухватилась за тебя, но ты меня не слышишь. Не уходи. Останься со мной. Мне без тебя будет одиноко. Не рви мне душу. Или я сделаю последний шаг. Прости меня, любимый... Я хочу видеть в тебе –  е г о. Ты всё, что мне осталось в этом мире! Или я умру. Заведу Майбах и рухну в пропасть, или застрелюсь. Не вынуждай меня.

Пока она говорила, он – отставив бокал – прикурил сигарету и, когда она снова замолчала, он, пуская в потолок кольца дыма, ответил:

– Говорили же мне всегда, что я притягиваю к себе людей. Какой-то магнетизм потусторонний. Но не думал, что это настолько серьёзно. Говори со мной. Разговаривай. Делись всем, о чём молчишь. Я могу, я умею слушать. Больно! чёрт больно это слышать – про Майбах, пропасть и… – он замолчал, нервно затягиваясь сигаретой. – И я хотел так же, – продолжал он – Да, да, блин. Правда, только одну вену себе перерезал. Потом успокоился… Не уходи. Я должен немного придти с мыслями.

– Я не могу здесь находиться, – заговорила она, но уже более спокойно. – Не хочу делить тебя ни с кем. Лучше уйду. Притягивай других. Я здесь лишняя. Лишняя и ненужная. Я уеду во Францию – в Ниццу, всё забудется… Так надо, любимый. Я всегда была лишней в этом мире. Я плачу от разлуки с тобой. Я не хочу делить тебя ни с кем. Выбор за тобой. Иного не дано.

– Я вот расклеился блин, как нытик, – ответил он, смахивая с ноги пепел. –  А ты, может, выпила, и лезут в голову всякие гадости. Я вот выпью бокал-два, и всё – хуже идиота. Не оставляй меня. Меня ещё никто так безумно не любил. Возьмёшь во Францию?

Она молчала. Он только слышал её тяжёлое дыхание, которое проникало в самые затаённые уголки его сознания – заставляя испытывать ту нестерпимую боль, что чувствуют двое, – любящие друг друга, – и в то же время это возбуждало его. «Накалившийся» до предела член грозил потолку влажной головкой, влажной – как дырочка юной целки – мечтающей о «взаимной любви».

– Любимая, останься. Ты не лишняя. Я с тобой. Я твой мятежный дон Карлос! – говорил он, не понимая, что несёт. Он как будто снова сошёл с катушек, и теперь не отдавал отчёта тем словам, что сами собой вырывались из его разгорячённого от алкоголя сознания.

– Будь счастлив, Карлос! – говорила Вера, словно прощалась с ним. – Я восстану как Феникс. Но, без тебя…  Без тебя (она помолчала). Поманил и бросил. Не стали океанами с тобой, а так хотелось…

– Опять начинаешь, – сказал он с досадой. – Стой. Не бросай мою мятежную душу. Я сам восстану, и такого тут натворю. Как мне теперь без тебя быть? Открой страницу. Я тебе так в любви признаюсь – все мужики передохнут от зависти. Вот только, надо ли тебе это?!

– Не мели чушь. Остальные прах для меня. Ты единственный. Остановись. Оглянись во гневе. Не руби тонкую нить. Заклинаю. Помолчи. Остынь. Я люблю тебя. Успокойся. Всё пройдёт. Только не спеши, мы с тобой горячие. Остынь. Утро вечера мудренее. Люблю.

Пока она говорила, он, отбросив сигарету, налил ещё порцию и, подражая Кулешову – махнул её одним глотком. Отведя телефон в сторону, он смачно отрыгнул.

– Нет, – снова поднеся трубку к уху, отвечал Данилов, – твой дон Карлос сейчас такой мятежный, что сам на себя не похож. Покупай билет во Флоренцию. Жду тебя на берегу! – помолчав, он воскликнул, подняв руку со схваченной со стола бутылкой: – Вперёд – наш рейс объявили.

– К чему это, Андрей? – при звуке своего имени он вздрогнул, и чуть не выронил бутылку, что держал над бокалом. – Пугаешь меня. Ты неадекватен. Тебе нельзя доверять. Я то, уйду. С кем ты останешься? Подумай об этом. Не понял ты меня и никогда не поймёшь. Заведёшься – прощай. Контролируй себя – моё терпение не безгранично.

Его слуха коснулся, какой-то металлический скрежет, раздавшийся за спиной. Отбросив бутылку, он вскинул голову, и в то же мгновение его ослепила вспышка яркого света. Данилов закрыл глаза, а когда снова открыл их – увидел вошедших в комнату двоих, как будто не знакомых ему людей. Приглядевшись, он различил – женщину невысокого роста в полосатом пиджаке и юбке; её сморщенное, как сушёное яблоко лицо было строгим и непроницаемым, – и юную особу в форме школьницы с ранцем за спиной. Форму дополняли белые гольфы до колен и чёрные ботинки без каблука. Белокурые локоны были сплетены в две тонкие косички и стянуты розовыми бантами. Она была так прелестна, так по-детски трогательна со своим серьёзным личиком и надутыми губками, что Данилов был не в состоянии оторвать от неё глаз, отмечая её сходство с Вероникой Кисмановой – в её школьные годы.

– Oh mein Gott, – выдохнула девушка прикрывая ладонью рот и округлив глаза, при виде сидевшего в кресле напротив двери голого Данилова со вздёрнутым членом.

– Мальчать! Гадкая, гадкая дефчонка! – затараторила строгая женщина, произнося слова писклявым голосом с немецким акцентом.

– Моя любовь, нежность и красота! как же так – оставить меня и бросить? – продолжал говорить Данилов в трубку, отведя прищуренный от яркого света взгляд в сторону. – Идите ко мне донна – я ваш! Ревность не удел… Я вас уверяю: Эмме я не писал. Читал. Баллы подгоняю. Оправдание – не моё ремесло… Я вас люблю! не говорите сгоряча… – помолчав – продолжил: – Андрей? кто это –  твой любовник? Это как же понимать? Меня обвиняешь, что я там кого-то облизываю, а сама – с любовником. Эттого я не прощаю. Где он? покажи его…

Закончив свой пьяный монолог, он снова перевёл взгляд на дверь. Женщина и девочка теперь стояли около кровати, что находилась сбоку от него – приблизительно в пяти шагах, при этом, – женщина сидела на кровати, а девочка, опустив голову, – стояла перед ней.

– Карлос, зачем ты так? – говорила Вера взволнованно. – Я понимаю, но зачем прикидываться дурачком? Не любима – молчи. Мне что, нельзя назвать тебя так? Или дурочкой хочешь выставить? Как тяжело с тобой, ты меня не слышишь! Не играй со мной. Слышишь? – прокричала она, как бы «подчёркивая» свои слова. – Иди к другим. Я переживу. Не в первый раз.

Данилов сделал паузу, обратив внимание на то, что делалось возле кровати.

– А тепьерь, фройляйн, показать мне сфой днефник! – произнесла женщина требовательно, выставив вперёд свою сухую ладонь.

– Я, фрау, – ответила девочка, сняв со спины ранец; раскрыв его, она пошарила внутри, а затем вытащила тонкую тетрадь в синей обложке и протянула её своей наставнице.

– Где же ты любовь моя? – освежив себя ещё одной порцией, заговорил Данилов, при этом говорил он сбивчиво, всё время запинаясь. – С кем я останусь без тебя?.. Не уходииииииии. – Помолчав, он затараторил снова: – Дурачок? Это ты, меня таким сделала... Сначала в любви признаешься, а потом – прочитал Эмму – и уже – не нужен… Что ж мне её не читать уже?.. Классно баба стихи пишет… Ты же их не пишешь. Оправдание не моё ремесло. Утром вылетаю во Флоренцию… Если выбрасываешь меня, тогда мне нечего тут делать… Мой путь опасен и далёк, но я лечу на огонёк –  чем ближе – тем опасней путь… О бляха-муха – что за муть. Люби меня! а завтра будет новый день, и мы все поймем…

Вера молчала. Данилов тоже замолчал, вновь привлечённый тем, что сейчас происходило возле кровати.

– Так, пошмотрим-пошмотрим что у нас тут, – говорила женщина, раскрывая дневник девочки. – Ага – дфойка… И замечание… «Уважаемая фрау Марта, дофожу до фашего шведения, что Ваша вошпитанница, – читала женщина, – федьёт себя так, как не приштало фешти себя юной фройляйн! Она поштоянно срывать уроки, грубить учитель и гулять с мальчиками…» А? што? – женщина резко подняла голову и теперь смотрела на девочку взглядом, не предвещавшим для бедняжки ничего хорошего. – Гулять ш мальчиками? Как это фозможно, фроляйн ВерОника?

Девочка стояла, заложив обе руки за спину, и опустив голову. При этом Данилов слышал, как она тихонько всхлипывала. Держа в одной руке трубку, а в другой член, он с нетерпением наблюдал, что последует дальше. Вера продолжала молчать.

– Вы понимаете, фройляйн, што я вынуждена принять штрогие меры в отношении вашей ошоба? – говорила женщина.

– Я, фрау, – произнесла девочка.

Данилов понял, что «я» – по-немецки – переводится, как  – «да». В школе он «изучал» этот язык.

– О, бедный, бедный фаш папА,– запричитала женщина, поднимаясь с кровати, а затем, принялась ковыряться в своей сумке, что висела на плече. – Ешли бы он прочитать это замечание, что пишать уважаемый герр учитель, – женщина замолчала, сосредоточенно извлекая из сумочки тонкий ремень; сложив его вдвое, она заговорила снова: – Ахтунг, фроляйн! вы гадкая, гадкая дефчонка! Horen sie auf meinen befehl… Шнеле!

– Я, фрау, – всхлипнула девочка, сделав короткий шаг в сторону.

Вспомнив, что он говорит с Верой, Данилов снова прижал трубку к уху, сказав:

– Мало ты меня унижала! ещё надо? Любишь, когда только по тебе?! А когда не так, то уже всё – я уже, и не сиятельный дон, и не океан, а всего-навсего – дурачок…

– Юбка наферх, трушы – вниз! – как можно строже, провозгласила женщина, и оба: девочка, а за ней Данилов – вздрогнули. Уже мысленно представляя, что последует дальше, он сжал оба кулака – один с трубкой, другой… Фроляйн Вероника подняла юбку, стоявшая за её спиной наставница резким движением рук спустила с неё трусики, и двумя пальцами подтолкнула к кровати, на которую девочка упала как подкошенная, открыв взору Данилова свои упругие ягодицы.

А в это время, трубка отвечала ему гудками, но он, как будто не слышал их, продолжая свою «изобличительную» речь:

– Смотри, какого идиота ты из меня сделала… А я нормальный парень! Был, когда-то…

Пока ты не начала играть мной… насмехаться… душу мне вытравлять… Подумаешь – прочитал другого автора… Вот что делает с нами любовь. А любовь ли это…

Женщина подняла ремень, настало долгое ожидание, во время которого Данилов, чувствуя покалывание в яйцах, забрызгал длинной струёй, вырвавшейся из его доведённого до предела члена. В то же самое время, наставница фроляйн ВерОники сделала резкое движение и опустила ремень на её застывшие в напряжении ягодицы. Комнату разорвал хлёсткий удар. Девочка дёрнулась, издала глухой стон и сжала свои круглые половинки, окрасившиеся тонкой, кривой линией.

– Гадкая, гадкая дефчонка! – приговаривала наставница, нанося удары, делая это равномерно и без пауз. Данилов, увлечённый этой сценой, продолжал брызгать. С каждым новым ударом попка девочки дёргалась и в напряжении замирала. Данилов же – утратив заряд – наконец выдохся, и теперь сидел, расслабленно покачиваясь в кресле.

– Охуеть, – говорил он, продолжая держать говорившую гудками трубку. – Охуеть…

Усердная в воспитании непослушных молодых фроляйн, строгая фрау, до того увлеклась, что спустя три минуты задок девочки горел нестерпимым огнём, окрасившись в пунцовый цвет.

– Дхумаю фы ушвоили урок?! – противно-писклявым голосом провозгласила женщина, стоя над рыдавшей девочкой.

– Я… я… фрау… – визжала фроляйн Вероника, стараясь прикрыть дрожавшей ручкой исхлёстанные ягодицы; это подействовало на Данилова с такой разрушающей силой, что он разрядился в третий раз.

– Одефаться! И ф клаш! – приказным тоном пробасила наставница, аккуратно складывая ремень и возвращая его в сумку.

Девушка вскочила, натянула трусики, оправила юбку и, схватив ранец, прикрывая лицо рукой – выбежала за дверь под пристальным взглядом Данилова.

– А фам, как не штыдно махать голий пенис в пришутштвии молодая фройляйн?! – пожурила женщина, проходя мимо Данилова.

– Ничего, ничего – пусть привыкает – скоро и не такое увидит! – ответил Данилов, поигрывая торчавшим шлангом.

– Фу, гадкий, гадкий тип! – гордо вскинув голову, фыркнула фрау и ринулась к двери.

Через секунду всё стихло. Данилов снова был один – с торчавшим членом и трубкой в руке, которую он, – медленно развернувшись в кресле, – так же медленно, – положил. Все последовавшие за этим действия, он проделывал механически, словно бы и не он это делал. Сначала, поднявшись с кресла, он бросил взгляд на рамку; она по-прежнему была пуста. Как будто, тот, кто периодически менял фотографии (а как иначе объяснить появление снимков) теперь не мог это делать по причине того, что Данилов почти все дни проводил в номере, лишь ненадолго спускался к обеду и ужину. Далее, его взгляд прошёлся по почтовому ящику – горевшему розовым цветом, – было сообщение, но он не стал вскрывать его. Вновь появившиеся на каминной полке часы показывали половину второго. Ночь была в полном разгаре – пронеслось у него в голове, после чего – погасив свет, он зашёл в ванную, пустил воду и наскоро принял душ. Снова обмотав бёдра полотенцем, он оглядел кровать, на которой грозная фрау лупила девочку – это опять заставило его возбудиться.

Усмехнувшись нахлынувшим на него мыслям, он медленно отошёл от кровати и вернулся к столу. В номере, – благодаря фонарям и холодному белому покрывалу за окном, – было светло, – а потому он прекрасно обходился без света. Постепенно привыкавшие к темноте глаза пошарили по столу в поисках чашки, которую он обнаружил стоявшей среди вереницы бутылок; смахнув на пол засохшую на дне кофейную гущу, он взял кофейник и вылил в чашку оставшийся кофе; прикурив сигарету, отпил из чашки горькую, пахнувшую чёрт знает чем жижу, но это взбодрило его и придало сил. Опять зазвонил телефон. Затягиваясь сигаретой, Данилов отставил чашку, медленно протянул руку, снял трубку и так же медленно приложил её к уху.

– Люблю тебя, одного, единственного! – заговорила Вера отчаянно, с вызовом. –  Прости! Клянусь, что больше плохого слова от меня не услышишь. Поверь. Не уходи. Мне без тебя так плохо…

– Люблю, жду, надеюсь… – ответил он, садясь в кресло.– Почему не приходишь ко мне… Выпей со мной вина и останься… Навсегда… со мной… – продолжая говорить, он откинулся на спинку кресла. – В моей гавани… В сердце моём бушует пламя… Я люблю, люблю, люблю...

– Как я рада, что ты меня простил, – отвечала она сквозь душившие её слёзы. – Боялась, что уйдёшь от меня. Слёзы радости текут по моим щекам! моя безумная любовь. Как ты? Как самочувствие? Целую тебя, моя нежность!

– Любовь моя безумна – это правда! – закрывая ладонью глаза, продолжал Данилов. – А я пью вино, и схожу с ума… продолжаю сходить с ума по нашей любви (он сделал паузу). Давно такого со мной не было. И вот я снова безумец в любви. Если бы мог опять писать, я бы написал роман, и дал ему название «Безумец в любви». Но я больше не пишу. Только мемуары. Для тебя. Любишь опять? А надолго ли?.. Насколько тебя хватит, чтобы терпеть меня непостоянного и безумного? Блин, ну почему ты такая?

– Я такая, как ты! – пела она в унисон ему. – Оба вулканы в чувствах. Я поджигательница, но больше не буду тебя дразнить – буду послушной и мягкой! Как воск, в твоих руках! Только не пей больше, не надо. Я переживаю за тебя. Люблю тебя, люблю больше жизни!

– Послушной? вот это правильно! – улыбнулся он, покосившись на член, который снова набирал силу. – Была бы ты здесь – со мной, я бы воспитал тебя! «Ремнём», – подумал он. – Но пока я горю в тумане… Как успокоюсь, так и будем говорить. Спуску не дам! Оправдание не моё ремесло… Целую! и продолжаю бушевать…

– Ладно, бушуй. Но не перегибай палку. Прошу тебя, не надо, – отозвалась она слащаво- приторным фальцетом.

– Иди ко мне! останься, – заговорил он, но уже более ласково. – Я изолью свою страсть в яде любви. Куда же ты пропала? Приди, и подари мне свою любовь…

– Зачем яд в любви? – испуганно произнесла она. – Только нежность!

– Приходи ко мне и будем вместе жить! и я покажу тебе какой я вулкан! Горю страстью, любимая!

– Я боюсь твоих страстей, и своих, – призналась она. – Лучше порознь, или может случиться непоправимое. Мне нужна спокойная жизнь, безумств не хочу. Иначе наломаю дров.

– Ты же говоришь, ты сильная, – напомнил он, делая глоток из бокала и затягиваясь сигаретой, сосредоточенно глядя на медленно кружившие за окном редкие снежинки. – Или безумец сильнее? Любимая меня ли любите? А может, вы фантазируете?.. Хочу к тебе с тобой хочу быть жить хочу с тобой… придииии… – зачастил Данилов, уже не понимая, что говорит.

– Сильная, но могу взорваться, – отвечала она – серьёзно. – Терпение моё не безгранично.

Я тоже тебя люблю. Но прийти к тебе не смогу. Я не хочу начинать всё с начала и опять страдать. Пойми меня правильно.

– Я принял душ – смыл дурь, выпил крепкого кофе, чтобы взбодриться – и вот я снова нормальный! Люблю тебя очень! Не обижайся. Прости… – говорил он так, словно читал текст роли со сцены, продолжая сосредоточенно смотреть за окно. Потом включил ноутбук, вышел на её страницу, которая по-прежнему была закрыта, и снова откинулся в кресле, прикрыв ладонью глаза.

– Я люблю! Опять и снова! – отвечала она – так же.

– Вот и хорошо! Будем дружить. Страницу открывай. Я тебе коммент заготовил.

– Утром открою, – пообещала Вера. – На улице мороз: -25. Очень холодно, – помолчала и добавила: – А от твоей любви на сердце горячо!

– Заходи вечером, согрею…

– Я и так рядом с тобой! Муж уже подозрительно на меня поглядывает, но молчит, не спрашивает – кому я постоянно звоню.

– Опять муж. Я ревную. А если опять буду Эммку читать? Не забывай – теперь ты послушная! Воск в моих руках! И будет так, как я хочу! «А иначе – ремень! » – снова подумал он, представив, как вместо фройляйн Вероники на кровати сверкая попкой – лежит Вера, готовя свои прелестные половинки к…

– Читай, кого хочешь, – перебила она его «суровые» мысли, снова придав голосу строгость, – но тогда не обижайся, если я буду своих рецензентов называть «дорогими». Это моё авторское право!

– Рецензентов дорогими ты называть не будешь! – отрезал он, резко сняв ладонь с глаз. – Хочешь моей любви, значит, авторских прав у тебя теперь не будет! Мужа я тебе прощаю, если он, правда, хороший человек. Если не согласна, тогда… расстанемся, пока хорошие.

– Это почему же не будет? – с усмешкой произнесла Вера. – Не ты дал, не тебе и забирать! И не

пугай меня, у меня казачья кровь, я никого не боюсь. Сейчас буду казачью лезгинку с шашкой танцевать! Так, что не надо опять ссор. Без них нельзя?

– Ссор не будет. Если ты не будешь выкидывать номеров, какие обычно выкидывают бабы чтобы позлить мужика. Проверить – сильный он самец, или слабак. Однажды ты меня назвала слабаком.   Так вот, если хочешь моей любви – слушаешь то, что я говорю! Вот эта твоя игра: то я добрая, ласковая, то я сильная смелая – мне осточертела! Других читать – буду! У меня брачных обязательств в отношении тебя нет.

Она молчит.

– Молчишь? Танцуешь? То ночь не спала – переживала, а теперь танцуешь? Ладно. Танцуй.

Непостоянная… Бурлящий океан… А я люблю тишину. Нежность… – передразнивал он её слова, хмелея от её дыхания, доносившегося из трубки.

– От счастья танцую, что ты рядом со мной! – вновь отозвался её ласковый голосок. – Теперь опять врозь? Не со мной? (снова пауза) Обнимаю тебя, моя Любовь. Жду тебя! Приди ко мне!

– Танцуй. Но чтобы не пила! Пить ты не умеешь. Я кстати тоже. Не доводи меня. Жду вечером. В семь. Прочитал три стиха у Эммы. Обманывать не буду. Девка хорошо сочиняет. Очень познавательные стихи. Почитай. Всё. Отключаюсь. Танцуй. Иду! Уже здесь! – выпалив эту тираду, он бросает трубку.

«А когда ты придёшь, чтоб предаться со мною любви, я горячими детка, угощу вас плетьми! » – продекламировал Данилов, стянул полотенце, и обхватил кулаком горевший напряжением ствол. Снова откинувшись на спинку кресла, чувствуя, как по телу пронеслась горячая волна наслаждения, он издал протяжный стон с последовавшим за ним звериным рычанием и, в тот же миг из его накалившегося до предела ствола вырвалась горячая струя, – за ней ещё, – и ещё. Он снова услышал доносившиеся снизу музыку и голоса, которые не раз долетали до его слуха во время их с Верой разговора – это гости продолжали своё затянувшееся до ночных сумерек веселье. Неожиданно комната закружилась. Сначала медленно, потом всё сильнее и сильнее. Он снова закрыл глаза. И в это мгновение он ощутил какую-то странную лёгкость, как будто оседал вниз; как будто что-то невидимое тянуло его в зыбучие пески сознания и он, – влекомый этой невидимой силой, – словно перемещался… в другое измерение…

Снова оказавшись в той гостиной, куда попал полтора месяца назад.