Холодные игры горячих сердец. Глава 41 или Ролевые игры лесби

Глава сорок первая

Гостиная тонула в свете разноцветных огней, заполнявшим собой всё пространство, – предметы и обстановку, – дышавшую дорогим комфортом и уютом, в котором Данилов чувствовал себя не совсем уверенно, но, тем не менее, старался держать себя должным образом в присутствии той, которая сейчас показалась на верхней площадке лестницы, ведущей в гостиную.    

Он смотрел, как она спускается вниз, придерживая рукой складки синего платья, выставляя напоказ стройные ножки и точёные лодыжки, взглядом чуть косящих глаз она как бы призывала его к предательству, а её коварная, сладострастная улыбка была обращена к нему и говорила о том, что она его желает. И этот призрак вызвал у него вожделение, дремавшее все эти месяцы, настолько чистота атмосферы, царящей вокруг неё, сделала его целомудренным.

– Вот я пытаюсь поведать тебе тайну, которую ещё не открывал никому, – говорил он, протягивая ей навстречу руку. – Я прошу тебя взять мою жизнь в свои руки и сказать мне, неужели я навек обречён вызывать отвращение к тем, кого я люблю?

Она улыбнулась, но ничего не ответила. Она смотрела туда, где огромные окна были закрыты бархатными шторами, а на полу – от входной двери – стояли свечи, – и весь пол был усыпан лепестками красных роз. Потом она перевела взгляд на него. На нём был белый костюм и ботинки на высоком каблуке (made in USSR), тёмные волосы, зачёсанные назад – лоснились от падавшего на них с потолка света. Где-то вдалеке слышалась томная мелодия песни «Et si tu n'existais pas» в исполнении Джо Дассена. Посреди гостиной стоял круглый стол, накрытый для двоих со свечами в серебряных подсвечниках. В углу, напротив лестницы, по которой она спускалась, – находилась дверь, а напротив стола, – чуть дальше, – стоял ещё один стол, заваленный всякими заморскими деликатесами, перечислять которые не имеет смысла. Но больше всего в глаза бросались стеллажи с книгами, – они были встроены в стены со всех сторон. Это была воистину «Библиотека Конгресса» с авеню Саутвест.

«Люблю розы! – «говорили» её глаза. – Люблю их аромат и таинственность; они приходят в этот мир чтобы подарить нам мгновения радости и совершенства! а потом умирают, чтобы оставить о себе короткий миг воспоминаний о их былой красоте, и тихое шептание птиц, что кружились над ними – вдыхая их несравнимый ни с чем аромат… Как и любовь… Она так же, потом, умирает…»

«Наша любовь будет жить вечно! – отвечал он тёплым касанием не сводившего с неё взгляда. – В нас, в наших сердцах, в нашей памяти! »

– Чем занимался? – спросила она, вкладывая свою руку в его ладонь.

– Кутил, – ответил он, прикладываясь губами к её нежным пальчикам. – Лезгинку, правда, не танцевал. Не умею. Зато друзей навестил. Обещал к тебе в семь, поэтому на продолжение банкета не остался. Ну, немного опоздал. Не станешь же из-за этого сцену устраивать. Чем займётся моя ласковая? Кому посвятит этот вечер?

– Ну что ты, какие сцены? – сходя с лестницы, улыбнулась она мягкой застенчивой улыбкой. – Вечер принадлежит тебе! – добавила она, проходя к столу, и лепестки роз, как стаи мотыльков, закружились под её ногами.

– Интересный у тебя вкус! – говорил он, кивая в сторону стеллажей, а после – выдвинул стул, – помогая ей занять место за столом, – и сел на своё, – напротив неё. – И пишешь интересно! – продолжал он. – Обо всём. А какие сногсшибательные рецензии оставляешь! Девчонка ты классная! Хотелось бы с тобой поближе познакомиться. Да вот взбалмошная очень. Своенравная. Если честно – тяжёлые у нас с тобой сложились бы отношения, будь мы вместе. Я писатель. В вечном поиске… Бушующий ураган – тут ты права. Я могу быть разным. Добрым и злым. Нежным и грубым. Романтиком и кутилой. Шутить так, что мой юмор не всякий способен понять. Я люблю и ненавижу одновременно. Если ты  э т о г о  хочешь – давай продолжать общаться. А если нет...

Во время этого монолога он наполнял тарелки (для неё и себя) с чем-то, не понять чем, но выглядело это довольно-таки заманчиво, отчего у него сразу разыгрался аппетит. Он так же наполнил бокалы шампанским – охлаждённым в ведёрке со льдом.

– Как-то прочла такое четверостишие в ранней юности, – отвечала она, приступая к еде. – «Трудно с тобой и легко, и приятен ты мне, и противен. Жить с тобой не могу, и без тебя не могу», – продекламировала она и, помолчав, добавила: – Это о нас с тобой.

Он улыбнулся, наблюдая, как она аккуратно разрезала ножом лежавший на тарелке кусочек и, наколов на вилку, медленно подносила к губам и отправляла в рот. Он смотрел, как она так же медленно пережёвывала, а потом глотала, запивая шампанским. Это притягивало его и влекло к ней.

Внезапно появившийся у него аппетит, так же внезапно – пропал. Он сидел, задумчиво ковыряя вилкой в тарелке, поглядывая на неё с тоской, что томилась в его сердце. А где-то вдали продолжал звучать мягкий голос французского певца. Теперь он напевал: «Salut, c’est, encore moi. Salut, comment tu vas? Le temps m’a paru tres long. Loin de la maison j’ai pense a toi…»

– Я быстро запоминаю и храню всякий хлам в голове, – призналась она, – поэтому часто меняю стихи в резюме. На завтра уже одно выбрала. Про нас с тобой.

– Это стихотворение, можно было бы сделать эпиграфом к моему роману, который я затеваю спьяну, – говорил он. – Но боюсь, что не напишу. Уж больно мрачные мысли витают. Любовь для одних счастье, а для других – боль. Вера, что будет с нами дальше?

– Давай жить одним днём, не загадывая на завтра, – ответила она, медленно опуская бокал на стол.

– Давай жить… Одним днём… – согласился он, продолжая ковырять вилкой в тарелке.

– Поставить другую музыку? – предложила она, приподнимаясь. Но он остановил её – накрыв ладонью её руку. – Мне нравится «Liberta» от Аль Бано и Рамины Пауэр, – говорила она, чувствуя тепло его прикосновения, отчего по всему её телу пробежали мурашки. Он чувствовал то же самое. – А ещё я слушаю Кубанский Казачий Хор с солистом Виктором Сорокиным, и ансамбль «Криница» из Краснодара. А ты, говоришь «танцуешь»… Да не могу усидеть, когда такие песни звучат! Цыганочку люблю и цыганские песни. Ох…

Видно, как она раскраснелась, что его ещё сильнее притягивало к ней. «Вот так она выглядит, и после секса», – подумал он, улыбаясь этим, так некстати посетившим его мыслям.

– Разнообразная ты. Многоликая! – произнёс он с восхищением, поглаживая её руку. – Как я – когда в творческом ударе, – когда бушую.

– А ещё нравятся песни цыган из фильма «Мой ласковый и нежный зверь» – добавляет она со смущением.

– Вера – хорошо! – медленно заговорил он. – Это – хорошо! Ты лучшая! Теперь я знаю, какая ты! И хочу тебя! (после короткой паузы): – Вот вспомнил: в «Жестоком романсе» Рязанова – цыгане кутили. Михалков так круто спел про шмеля. Вообще Эльдар Александрович мой любимый режиссёр. Он снимает всё и супер. Однажды он был так щедр, что подарил своим влюблённым целый вокзал. А я своим – шоссе. Я люблю тебя. Я очень люблю тебя! – эти слова он произнёс с дрожью в голосе, как это делают те, кто по-настоящему влюблён, или наоборот – люди излишне эмоциональные, что больше свойственно женщинам.

Потом он опять смотрел на неё, будто хотел запомнить её образ, чтобы хранить в памяти, когда жестокая судьба вновь разлучит их. Но уже навсегда. Её волосы были зачёсаны назад, открывая лоб, отчего он казался широким, выгодно подчёркивая тонкую линию бровей сливавшихся с чернотой глаз – чуть покрасневших и грустных, но это нисколько не портило её, а наоборот – добавляло таинственности и сексуальности. Тонкий, немного вздёрнутый нос говорил о её неподражаемом интеллекте, а чувственные губы – притягивали поцелуй. Округлый подбородок отсылал к её эмоциональным способностям и умению сострадать. Шею как обычно обрамляло золотое ожерелье, сверкавшее над узкой впадинкой между грудей – притаившихся в вырезе платья. Сейчас он её видел другой, абсолютно не похожей на ту – увиденную им впервые в этой самой гостиной. Так же, она не была похожа на ту, что смотрела на него с фотографий в рамке на каминной полке в его номере.

– Спасибо за любовь! как хорошо, что мы сегодня такие счастливые. Особенно – я! – ответила она с преувеличенной нежностью, заставив его вздрогнуть и отвести глаза. – Моя душа успокоилась. Я люблю тебя!

– Милая, мне нужна была девчонка, с которой можно было бы говорить вот об этом: литературе, искусстве, музыке! – отвечал он так же взволнованно и трепетно, снова накрывая её руку своей. – Почему ты не сказала мне об этом сразу? – Он умолк, словно ушёл в воспоминания. – Да, правильно. Я не спрашивал. Вот теперь спрашиваю…

– Не знаю, постоянно выясняли отношения, не до того было, – улыбнулась она сквозь матовое стекло бокала, который медленно поднесла к губам, делая глоток. – Я много книг раньше читала. По тридцать-сорок в месяц. Перечитала всю русскую классику и забытых её авторов. Как и зарубежных – французских, испанских, немецких, итальянских, английских. Потом добралась до Латинской Америки, авторов из США, Японии. Очень люблю Серебряный век – не только стихи, но и прозу. У меня много альбомов по искусству с иллюстрациями картин, много нот, книг по истории. Люблю исторические романы, готику, фантастику, мистику – особенно Говарда Лавкрафта – есть несколько его книг. Про Эммануэль тоже. Про путешествия люблю читать.

Резко выдернув из-под его ладони руку, она вышла из-за стола, подошла к одному из стеллажей, и принялась снимать с полок книги, всматриваться в обложки и складывать их на пол. Потом присела на корточки. Снимая с нижней полки альбомы – рассматривала их, – и так же оставляла на полу. И уже через минуту перед ней выросла огромная башня из книг, журналов и альбомов в бумажных и кожаных тиснениях. Её платье натянулось сзади, и он заметил просвечивавшие сквозь тонкую ткань узкие трусики. Это вновь заставило его почувствовать возбуждение. Оно всё нарастало и нарастало, силой его воображения, которое открывало перед ним те чувственные, чарующие элементы –  раскрываемые образом красивой женщины фантазией молодых мужчин. Не в силах больше сдерживать себя он подошёл к ней и встал сзади. Она как будто не замечала его, продолжая что-то искать в лежавших перед ней альбомах. Искать увлечённо, – с азартом, – так, словно искомый предмет должен был сыграть важную и решающую роль в их таких непростых отношениях. Но то, что она искала, его не интересовало. Его интересовала – она. Он осторожно положил ладонь ей на затылок – едва касаясь волос. Она вздрогнула и замерла. Потом повернула голову. Так и осталась на корточках – глядя на него снизу вверх. Это возбуждало его не меньше чем её отсвечивающие трусики и проступавшие сквозь платье контуры округлых ягодиц. Она как будто чувствовала это – продолжая дразнить его.

«Ты меня любишь? Скажи! Мне важно это знать! » – вновь говорили её глаза.

«Люблю ли я тебя? – отвечал его взгляд. – Люблю! Как любит солнце – день! Как любит тишину и сумрак – ночь! Как любят двое – предопределённые Судьбой!.. »

«Как сладок и манящ твой слог, – «улыбались» её глаза, – он сердце согревает мне, и в душу проникает теплотой…»

Не снимая с неё своего тёплого взгляда, он потёрся пальцами об её щёку, потом медленно провёл большим пальцем по нижней губе, слегка оттянув её – получилось довольно сексуально. А после – ладонями коснулся её плеч – она медленно поднялась на ноги и в тоже мгновение их губы сомкнулись в страстном поцелуе. Придерживая ладонью её затылок, он с яростью хищника проникал языком в её влажный рот, – она делала то же самое, – и теперь их уже было не оторвать друг от друга, – так увлеклись они этой вдруг нахлынувшей на них страстью. Гостиную прорезали стоны наслаждения и чмокающие звуки, что издавали их увлажнённые слюной губы и языки. За дверью снова послышались голоса, которые привлекли его внимание, но страсть, что он испытывал сейчас в отношении этой женщины, – заставила его продолжать наслаждаться её хмельным поцелуем и телом, упругие контуры которого он ощущал, – и не отвлекаться по таким пустякам, как присутствие в доме посторонних, которое он ощущал ни только при помощи слуха, но и всем своим существом. Он знал, что в доме есть кто-то ещё, о чём говорил тот по-царски накрытый стол, что стоял в нескольких шагах от их столика. Голоса между тем приближались; теперь они слышались где-то здесь неподалёку. Это был женский, и мужской – довольно громкий, и как ему показалось – с акцентом.

– Кто-то идёт, – наконец, отстранившись от её лица, произнёс он, бросив вопросительный взгляд на дверь.

– Это гости, – ответила она, и голос её был обыденный и какой-то усталый, – отмечают Рождество в другом конце… Не бойся, они не слышат нас.

– Муж, здесь? – спросил он, испытав непонятное возбуждение, как будто в нём взыграл адреналин, при мысли, что её муж находится где-то в доме, в то время как он пытается соблазнить его жену.

– Трусишка, – улыбнулась она, отирая кончиками пальцев влажные губы.

И тут, из дверей, что находились сбоку от лестницы, выбежала женщина в красном сарафане с повязанным на голове платком, за ней невысокого роста полноватый мужчина в широких штанах, красных сапогах чуть ниже колен, и серой рубахе, – опоясанной чёрным ремешком, – на голове красовался парик «а-ля Иванушка». В руках мужчина держал балалайку, прижимая её к широкой груди. Под недоумённый взгляд Данилова – женщина выскочила на середину гостиной и громко в голос запела, а мужчина, усердно выделывая коленца, аккомпанировал ей на балалайке.

– Я на печке молотила, на шесточке веяла, – пела женщина имитируя русский народный танец, – сор-мякину выносила, кого надо видела… сор-мякину выносила, кого надо видела… Видела парнёночка да Гаврю-цыганёночка… видела парнёночка да Гаврю-цыганёночка… Гавря, Гавря, Гавря, мой, Гаврюшка – душечка моя!.. Э-э-эх-эх…

– Э-э-э-эх… ля-ля-ля… ляль-ля… ля-ля-ля…– хлопая в ладоши, звонко выдохнула Вера, тоже пустившись в пляс.

Мужчина с балалайкой так же не отставал, делая такие акробатические элементы, что казалось силы и энергии ему не занимать, это при том, что на вид он был не младше пятидесяти лет, к тому же, – расположенный к полноте, но тем не менее, – подвижен и чересчур эмоционален. Его смуглое лицо с высокими скулами и большим носом с хорошо заметной горбинкой, – лоснилось от пота и выпитого за столом. Данилов не участвовал во всеобщем веселье, предпочитая оставаться зрителем. Он так и стоял возле стеллажа, с замиранием сердца наблюдая за двоими незнакомыми ему мужчиной и женщиной, краем глаза поглядывая и на Веру, которая тоже уж слишком раздухарилась.

Когда весёлая троица всласть напелась и наплясалась, – женщина подошла к столу, на котором высились богатые заморский яства, схватила бутылку, наполнила бокал и, залпом осушив его – запустила им в стену. Осколки со звоном разлетелись по всей гостиной. То же сделал и мужчина.

– Краса моя ненаглядная! – говорила женщина, обнимая и лобызаясь с Верой. – Люблю, люблю тебя! Гуляй, отдыхай, веселись! – Глянув на Данилова, добавила: – А он ничё! Beau garcon… merveilleux…

– Вария, харачо вигладиш! – обхватив Веру крепкими руками, прокричал мужчина, при этом сильно жестикулируя. – Ти мои хорочий, хорочий шенчина!

– ;;;;;;;; w, ;;;;;; e! – ответила Вера на незнакомом Данилову языке.

– ;; ;;;; w! – послав ей воздушный поцелуй, отвечал мужчина и уже – подталкиваемый своей спутницей, – ринулся к выходу.

– Ah! ah! que j’aime… que j’aime… les mili-mili-mili-taires! – напевала женщина, следуя за мужчиной. Уже в дверях, она подмигнула Данилову и послала воздушный поцелуй.

– Кто это? – спросил Данилов, когда дверь, издав глухой стук, – захлопнулась.

– Это моя сестра Фрося, – ответила Вера учащённо дыша.

– Фрося?

– Вообще, её зовут Валентина, – добавила она, подходя к Данилову всё ещё стоящему возле стеллажей. – Но дома мы называем её Фросей. Кстати, у меня тоже есть домашнее прозвище. Варвара. Помню в детстве, меня прозвали Варька-Дикарка, оттого, что я была страшно застенчивая и, когда к нам кто-нибудь приходил, я пряталась в шкафу. – Она улыбнулась. – Так меня и прозвали – Дикарка.

– Дикарка! Я так же буду звать тебя! – сказал он, снова заключая её в объятия. Она не противилась: прижавшись к нему, потёрлась кончиком носа о его щёку – это получилось очень мило и забавно. – Люблю! – прошептал он ей в самое ухо и осторожно провёл ладонью по спине, – опуская ладонь всё ниже и ниже, пока она не коснулась её ягодиц, – так и застыла, ощущая её упругие контуры. Это снова заставило его возбудиться. Она почувствовала, как его плоть напряглась, и он с придыханием произнёс: – Хочу тебя! Здесь! Сейчас!

– Здесь? – она рассмеялась и, выскользнула из его объятий.

Дразня его, подбежала к столу и, опираясь ладонями о стол, выгнув попку, вдруг произнесла:

– Изнасилуй меня!

Млея от её движений, которые она проделывала стоя к нему спиной, он подошёл и, встав сзади, прижался к ней – крепко и с вызовом.

– Как шлюху?! – выдохнул он ей в ухо.

– Как ****ь, что ты выкупил из борделя за пару ржавых сантимов, – выкрикнула она, вращая задом о его восставшую плоть.   – Ну же! я жду!

Он закрыл глаза, а когда открыл их, они снова стояли в объятиях друг друга возле стеллажей.

– А он кто? – продолжал он задавать вопросы.

– Её муж, – отвечала Вера. – Он грек.

– Грек?

– Да. Из Коринфа. Мы называем его Гомер. У него вилла на побережье Эгейского моря. Мы с сестрой прошлым летом там отдыхали.

– Гомер?

– Помнишь «Одиссею»? Вообще его зовут Никос. Но за его любовь к античной литературе, мы прозвали его Гомер. – Заметив его задумчивый взгляд, она спросила: – Что с тобой? Ты чем-то расстроен?

– Странно, здесь твой муж, а ты… со мной… вот так запросто… – он умолк, совершенно

потерявшись.                

– А если я скажу, что не люблю его, – заговорила она голосом, в котором грусть мешалась с раздражением, – и живу с ним вынужденно…

– Вынужденно?

Она отошла от него и вернулась к столику. Тяжело опустившись на стул, она подняла руки и спрятала лицо в ладонях.

– Господи, знал бы ты, как я несчастна и одинока, – говорила она, всхлипывая. – Ты моя последняя надежда… чтобы наконец-то стать счастливой… Я немало страдала в жизни… Не заставляй меня страдать снова… – не в силах больше сдерживаться, она заплакала, – ещё немного и с ней случится истерика. Он понял это и, подойдя к ней, – положил руку на её подрагивавшие плечи.

– Я изменю сюжет новеллы, – заговорил он с нежностью в голосе. – Не хочу писать о грусти. Пусть она будет о любви. О счастливой любви. – Помолчав, он добавил: – Прости… Мне стыдно, что я такие номера выкидывал всё это время. Парень, я знаю – не должен быть таким. Он должен быть... – он снова замялся, не зная, что ответить. – Скажи ты, каким он должен быть, чтобы ты не чувствовала боли и горечи в душе. Прости, я сказал тебе днём, чтобы ты не пила в гостях. А ты вот не пьёшь. Я думал, когда вчера ты ревновала к Лисовской – ты была пьяной. А это я виноват, что вот так по-свински поступил. Стыдно. Очень… Стыдно…

– Ну, не стыдись. Зачем? – она оторвала ладони от лица и теперь смотрела на него красными от слёз глазами. – Ты прекрасный человек! И автор. У тебя большой словарный запас, не чета другим. У тебя интересные произведения, а какие стихи ты мне посвятил! Любимый. Это поэма Экстаза… Был такой композитор Скрябин, – добавила она после короткой паузы, – он создавал музыку со светом. Сейчас его так и исполняют со спецэффектами. Очень рано умер. У него был сын, подающий большие надежды как композитор, но, мальчик погиб при странных обстоятельствах –  утонул. Мне так жалко детей, так страшно, когда их убивают… Когда я выпью, я немного расслабляюсь и отмякаю душой, когда трезвая, могу много чего натворить. Я, правда, ревную тебя – говорю начистоту. Мужа нет, а тебя ещё как!

– Расскажи мне ещё о себе, – попросил он, возвращаясь на своё место.

Она помолчала, будто собираясь с мыслями, глядя, как он наполняет бокалы – для себя и для неё.

– Я очень люблю живопись, – заговорила она, оживившись. – Сама потихоньку что-то рисую, делаю копии. Наши художники ничем не уступают итальянцам и фламандцам. Конечно, Франция задаёт темп, одни импрессионисты чего стоят, но, и нам есть чем гордиться. – Она замолчала, сделала глоток из бокала. – А, вообще, очень люблю Ван Гога, он сейчас раскручен в России, продают сумки с его картинами, кружки, – у меня их несколько. Не, знаю, любишь ли ты живопись. А ещё скульптуры. Был такой художник – Иероним Босх, он написал знаменитую картину «Сад наслаждений». Она немного странная, – в стиле эротики, но, уж, такова жизнь, что без неё никуда.

Она снова замолчала. И когда заговорила снова – голос её срывался до крика, который она не в силах была удержать в себе.

– Милый, мне так хорошо сегодня с тобой, и нервы в порядке! – говорила она. – Ты рядом! и мне больше никто не нужен, кроме тебя. О, как я устала от этой толпы обожателей…

– Художники? Это потрясающе! – ответил он, словно не слыша её слов. – Всегда мечтал уметь рисовать. Но, увы, не дано. Насчёт живописи… Да, люблю. А, чёрт его знает, что люблю… Плакаты…

– Маяковский был плакатистом – добавила она, с грустью отметив, что её последние слова, которые она прокричала в отчаянии – он, как будто не слышал. И она продолжила свой длинный монолог, – словно пыталась заглушить свою боль: – Очень люблю его лирику, посвящённую Лиле Брик, много читала о нём мемуаров, и про Сергея Есенина тоже. Люблю Марину Цветаеву и Анну Ахматову, – мои кумиры с детства. Я рано начала читать. Мы жили за границей, и родители постоянно обновляли книги в библиотеке. Я не помню своего отца, мама забрала нас с сестрой и увезла в Москву к своей матери. Бабушка в молодости пела в хоре имени Пятницкого, и я очень люблю этот коллектив, постоянно слушаю его. Люблю русское Искусство, оно величайшее во всём мире. Один Сергей Дягилев чего стоит! Его Русские сезоны покорили в своё время весь мир. Из балетных – люблю Майю Плисецкую, – лучшая балерина! Люблю оперу, особенно «Пиковую даму» Чайковского, и «Царскую невесту» Римского-Корсакова, а его «Шехерезаду» просто боготворю! У меня ведь два курса консерватории, правда, потом я её бросила и ушла на экономический. И правильно сделала. – Она звонко рассмеялась. – Есть ещё мемуары моего прапрадеда – офицера белой Гвардии. Возможно, когда-нибудь я опубликую их в честь его памяти… А ещё, у меня восточные корни имеются; основательницей нашего рода стала турчанка Мавра; она была замужем за терским казаком, но любила донского. Отсюда и пошло моё увлечение Востоком. Я воспитывалась с детства на музыке, она для меня является Раем на земле. Если грустно, ищу только в ней прибежище для опечаленной души...

Когда она кончила свой монолог и настала его очередь говорить – он не торопился. Задумчиво глядя в сторону, цедя из бокала, он молчал, старательно усваивая в памяти всё, о чём она только что поведала – чтобы потом, если вдруг она исчезнет из его жизни – «вынуть» всё это и, снова пережить эти минуты, часы, мгновения – но уже без неё. Только после этого он заговорил, – по-прежнему задумчиво, старательно выговаривая каждое слово.

– У Маяковского странный стиль, – говорил он, – но мне нравится. У Ахматовой много горечи в стихах. Тяжёлые очень. Цветаева ничего. Один том её стихов у меня есть. Иногда вставляю её стихи в свои новеллы. Балет, опера – это всё прошло мимо меня, – как-то не интересовался. Ты интересный собеседник, столько можешь рассказать. Надо было нам с этого начать. Мне о себе так много нечего сказать. Не хочу разочаровать. Но...

– Мне очень хорошо сегодня с тобой, – призналась она, – я открыла тебя с другой стороны, ты очень нежный и пылкий! Какая я счастливая сегодня! Давно не была такой. Не навреди мне, будь всегда таким. Иначе я сойду с ума. Я боюсь предательства, сколько их было в моей жизни. Я верю людям, но они со мной не церемонятся. Особенно – здесь.   Но, прошло…

Она замолчала. Потом, будто вспомнив – заговорила опять:

– Кстати, у Тургенева есть хороший рассказ «Вешние воды». А ещё – снятый по нему фильм. Майя Плисецкая там играет. А ещё, люблю «Табор уходит в небо», со Светланой Тома. Люблю цыган. Раньше с сестрой ходили в театр «Ромэн», Николай Сличенко – руководитель, – был ещё жив. Как же он пел! уже никто так не споёт, никогда!

Теперь говорил он:

– «Вешние воды» я читал. Вроде по нему снят наш фильм «Поездка в Висбаден», там играет Жигунов. А есть ещё итальянская версия с Валерией Голино. По-моему – да, – по этой повести. «Табор уходит в небо» не смотрел. Но посмотрю. Цыгане ничего поют. «Цыганка Аза» есть такой фильм 1987 года. Но очень грустный… Я счастлив, что тебе хорошо сегодня. И что ты открыла меня с другой стороны. Буду стараться не поступать как дикий гусь, – эти слова он произнёс всё с той же – не сходившей с губ улыбкой, – направленной на неё, – сидящую напротив в ожидании, когда он вновь произнесёт те главные слова.

– А ещё мне нравится Бетховен. Глухой, но создал такую музыку! на века. Русский писатель – Лесков. Его «Леди Макбет Мценского уезда» – как откровение для меня. Есть такой фильм с Андрейченко и Александром Абдуловым, и ещё фильм «Грех», там он играет священника, отрёкшегося от сана ради любимой, которая его потом убивает… Сколько грязи в этом мире… – И снова улыбкой озаряются её губы, с которых слетают вот эти слова: – Спасибо, любимый! Сегодня я парю в небе, благодаря тебе! Какая я счастливая! Какой давно не была... (после паузы): – Вот, вспомнила про Паганини, он мог блестяще сыграть на одной струне скрипки. Его прокляли при жизни, но, он, до сих пор Корифей. Если, что, могу помочь тебе в сюжетах. И подбросить идеи. Только не обижайся на меня.

Он говорит:

– Паганини очень страшно сыграл Клаус Кински в итальянском фильме «Ужас Паганини».

«Страшный» был актёр. Насчёт сюжетов – да, хотелось бы. Хочется разнообразия. А то пишу всё в одном стиле.

– Как я люблю тебя! – вновь оживилась она. – Не забывай об этом. Не надрывайся, не показывай им свою опалённую душу, они этого не стоят. Здесь мало людей, одно зомбирование. Скажи, что любишь меня. Для меня это важно!

– Люблю. Сегодня так всё хорошо. Хочу, чтобы так было всегда. И ты спокойна. И я не причинил тебе боли. Хочу быть таким. Я тебя люблю! Тебя люблю! Люблю тебя! (после паузы): – Это приятно говорить. Приятно слышать. Приятно чувствовать… и знать… Я люблю... люблю, люблю! Спасибо тебе за этот вечер!

Эти слова сладким нектаром проникали в её глубокие, – увядшие от пустоты и одиночества, –  недра души, – омывая её, и давая новые ростки к надежде вновь обрести утраченное. Она снова не в состоянии была сдерживать себя и, заговорила.

Она говорила:

– Спасибо, тебе, мой любимый! Не знала, что ты есть на свете, пока не обрела тебя! Не уходи от меня, будь со мной, моя любовь! Без тебя так одиноко в этом мире!.. Помню фильм «31 июня». Фильм о любви, даже сквозь призму времени. Это о тебе и обо мне. Какие там песни замечательные! для нас с тобой. Приснись мне, моя любовь. Уже поздно. До завтра, мой любимый. Люблю тебя… просто люблю!..

– До завтра! Люблю! Ты – моя Нежность! – отвечает он, и поднимается со стула, но она останавливает его, – взглядом полным печали, горечи, тоски и… неземной любви, которой трепещет её сердце.

– До завтра, моя любовь! Единственная! в этом мире!..

Данилов, лежавший в кресле с откинутой на спинку головой – усмехнулся, – приподнял с подлокотника руку, в которой держал бутылку, поднёс горлышко к губам, сделал глоток и, рука медленно сползла вниз; дно бутылки с глухим стуком коснулось пола, и он вновь отдался во власть видения.