Отцы-матери или Порно комиксы матери и сына

ПРОЛОГ и ГЛАВА ПЕРВАЯ Как у девчонки

(Бес-)конечная. Часть пятая

ОТЦЫ-МАТЕРИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Пескоструйка

Время: утро

Пролог

тогда, в тот самый момент

Кати...

Ка-ати-и...

Не лети.

Она подумает: скомандовал... потребовал...

А он просто сказал, как мог.

Ка-а-а-ати-и-и-и-и... Не ле-ти-и-и-и-и...

Сказал ей, как самому себе.

Но бесполезно, ее нет и двадцать раз по «нет».

Улетела, блять.

Во-он летит. Это ж она летит?

Она летит, а он идет. Идет смотреть, когда она прилетит.

И че – довольна?

Довольна…

Вот же с…

С-с-с…

С-сладкая… коза.

Летит…

Он ищет, когда она прилетит, но скачут цифры на табло – попутали. Прилет ее отодвигают. Сбой в электронике.

И все взрывается в башке… Башку ломит, кувалдой – еблысь... Зря бухал вчера...

Не то. Взрыв... Взрывание объекта упростить... ослабить несущие конструкции... ослабить предварительно... всю ебнутую предвариловку... все прошедшее время с ней и без нее...

Ослаблены несущие конструкции – и вот он, взрыв... И вот так вот, пыльным облаком в ебало – в нос, в рот, в глаза... В мозги твои ебнутые – чух-х...

Не хочется расчищать это теперь. Хочется, чтоб отвернуться, повернуться – а оно само уже расчистилось.

Но он смотрит на черный флаг, на череп с белыми костями – фудкорт, МакДональдс, «Пиратский островок» – и... похуй.

Катька коза запарила лети домой

Пусть бесполезно, ее нет, хоть двадцать раз по «нет» – а хера ты все еще тут. А ну, пошел.

И он ломит к машине, а там уже – дальше.

Вперед и не оборачиваться.

И НИКОГДА, никогда больше ни на что не покупаться. И не долбаться больше.

Понял?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Как у девчонки

прошло пять лет, почти шесть.

сейчас

- Эля...

- М-м...

- Эль...

- М-м-м...

- Яэль...

- М-м-м-м-м!!!!

- Я-эля!

- М-м-м-ме-е-е-е!!!

Яэлька упорно «спит». Упрямо трясет спутанными каштановыми волосиками, сжимает кулачки.

- Дочь, вставай...

- Не-е-е...

- В садик пора...

- Нет!!!

Она, тем не менее, молниеносно подскакивает на кроватке, стреляет вверх, моя маленькая ракета. Она сказала «нет», она в ярости и... она бодрая, что твой будильник.

Терпеть не могу поднимать их, что старшую, что младшего...

Терпеть не могу, но приходится...

- Валюх, вставай... Валь...

Хоть он-то не то, что сестра. У той что на уме, то на языке – этот страдает-терпит молча.

Мне их жалко – вчера опять легли поздно. Я не доглядела – не смогла. Домой вернулась поздно, а нянька – вот хорошая она у нас, но вчера что-то протупила, и они еще не спали. Отца, бывает, на раннее ставят после позднего – вот и вчера-сегодня так...

Но Валя – я же говорю – истязания побудкой терпит молча, будто в себя проглатывает. И это ведь она, эта «звезда-комета» вчера его перед сном забалтывала, а он вот так же вот терпел. И уснули поздно. Э-эх-х...

Сын начинает одеваться первым и даром, что младше – наверняка первее закончит.

- Молодцяга... на – носочки... Вот – первый начал, первый будешь готов...

Да только зря я это ему – у нас такое не проходит безнаказанно:

- МАМА! Ты че!!!

- Эль, я просто Валю похвалила... – поясняю спокойно. – Разве он не молодец? Смотри – сам носки надел, даже L на левую ножку, а R на правую.

Она у меня огонь, но я ее, конечно, не боюсь. Кроме того, Яэлька очень умная. А еще она больше всех на свете, разве что, сразу после мамы, любит Валю. Брата. А он – ее. Причем, в его случае насчет порядка очередности я не уверена. Если судить по себе: сестры-то у меня есть, всякие. И я их – ну… Да нет, люблю, конечно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Ну ладно... – соглашается тем временем Валькина сестра, упрямо потряхивая спутанными каштановыми кудряшками. Удовольствие расчесывать ее мне еще только предстоит. – Не хочу в платье. В джинсах пойду.

- Эль, да там вроде сегодня потеплее обещали.

- Я. Пойду. В джинсах.

Уговорить ее непросто, но можно. Просто надо знать, когда натянуть, а когда отпустить. Нередко ловлю себя на мысли, что я-то знаю и мне-то легче. Однако над этим работать надо – формировать характер. Такие перепады уязвимее делают.

Валя ровнее сестры и у него – хоть и редко – уж если «нет», то, значит, «нет». Мужик.

- Ладно, - не сдаюсь – беседую с ней дипломатическим тоном. – Но завтра фото будут.

- Завтра – это завтра.

Яэльке еще не исполнилось пяти. Я, безусловно, привыкла уже к ее взрослым речам, привыкла, что она потихоньку избавляется от картавости, но порой она и меня «сшибает». Воображаю, каково воспитателям в саду. Это, то есть, в придачу ко всем ее «шпециалитетам». Немецким она, к слову, владеет так же, как и русским.

Делаю вид, будто читаю ее философствования как «хорошо, мамочка», и веду одевшегося Валю умываться.

- Мам, я дома зав-т‘а-кать хочу.

- Не сегодня.

- Че, ты опять опаз-дываешь?! – возмущается дочь тоном строгой начальницы.

- Мама не опа-дывает... - задумчиво «предполагает» Валька.

Сглаживает. Медиатор.

Яэлька раздраженно зыркает на брата:

- Ты че, каку есть хочешь?

В саду завтрак хороший, не хуже, чем дома. Порой даже лучше. Это она сейчас выпендривается.

Валя, как обычно, не находит доводов. Вернее, не ищет, а только молча пожимает плечами.

Берусь за щетку и начинаю проект «расчеши волосы без крика». Степень сложности: не расчесывались на ночь и не заплетались (какой там). Модус: верчение, дерганье, мотание головой на третьей скорости, запреты: не принимаются. Эх-х-х... Ладно, и это пройдет.

Волосы у моих каштановые, глазки карие. Правда, у Вали чуть посветлее, чем у сестры.

Яэлька у нас, когда как – то брюнетка с отливами, то «блестящая» шатенка с озорным оттенком рыжеватости. Лисичка-белочка, окрас шкурки меняет по времени года. Это Валюха – чисто по-мужски – не столь переменчив: у него зимой и летом одним цветом, то есть, «полежавший» каштан, без «бабского» блеска, зато густой, простой и прочный.

- Почему на фото

unbedingt

,

мама

,

unbedingt

,

обя-зательно в платье надо? – недовольно пытает меня Яэлька.

С настырно-вызывающим видом напяливает точь-в-точь такие джинсы, как у брата – только на ее попе они в обтяг сидят.

- Так красивее. И праздничнее.

- А фота не пра‘дник показывает!

Она у меня не по годам философ-экзистенциалист. Бывает, по привычке проглатывает буквы – только тогда и вспоминаю, какая она еще маленькая.

- Пр‘адник-Новый-Го-од, - зачарованно тянет умываемый Валя, тихонько отфыркивая умывание.

Увы, он и речевые особенности впитывает от сестры – от кого же еще?

- Новый Год пр-рошел! – наставительно произносит Яэлька. – Мне Николаус в садике дебил попался.

- Никау-аус – ди-бил, - задумчиво соглашается Валя.

Его первая реакция – соглашаться с ней во всем. Потом пересмотреть может – но так это ж потом.

В немецком есть определение «

debil

», которое абсолютно не используется в разговорной речи.

Силюсь припомнить, откуда у дочки мог появиться «дебил». Не я ли ненароком ляпнула? Может, высказывалась о ком-то, а она услышала.

У нее же спрашиваю, как ни в чем не бывало:

- А что случилось?

- Он, такой, подарок мне вытаскивает: «

So

,

det

is

‘

f

ü

r

‘

n

Ja

ë

l

–

wo

is

’

n

der

,

unser

kleener

Ja

ë

l

?

»

А это –

Яэлю

... где ж там наш маленький Яэль...

Вот как. Про эту детальку пазла мне дуры-воспетки ничего не рассказывали. «Забыли», мымры.

- Все равно не надо было драться лезть, - легонько провожу пальцем по ее щеке и подбородку – форменно вижу ссадины, которых там уж нет – зажили давно. – Тем более, одной – на троих мальчишек. Пусть хоть бы что они там ни говорили.

- Не одной, - деловито разминает плечики Яэля. - Валька – со мной.

Припоминаю разбитый, раскровяненный Валькин нос и:

- Мгм, – даю понять, что от этого ну никак не лучше. – Ты ж все знаешь сама.

Увы – знает.

«Что ж ты хочешь – как будто у

твоей

дочки мог быть какой-нибудь другой характер» – заметила как-то мама. «Заметь, я не про гены, а про воспитание».

«Мам Лиль...»

Я все еще продолжаю звать так маму – за «бабу Лилю», оброненную мной всего однажды и, в общем-то, вполне любовно, со мной едва не перестали разговаривать

насовсем

, воскликнув угрожающе, мол, не дай Бог, так назовешь

при детях

. При детях и от детей

мама приемлет только звание «

ома

» - оно кажется маме более «фэнси».

Так вот:

«Мам Лиль, мы с тобой обе знаем: я была не такой. И никогда не дралась».

Хотя какое-то время планировала научиться.

«Сейчас времена другие, Катюш».

Мама не о том, что, например, среди ее учениц-старшеклассниц, бывает, такие попадаются, что держись. Мама о том, что мы, мол, живем в псевдо-феминистском мире, в котором женщина должна уметь сама постоять за себя. С малолетства. И я с этим не спорю, хоть сама в жизни испытала другое. Всякое. И муж у меня на сей счет тоже всегда был настроен консервативно.

А Яэлька в сад, чуть что, напяливает джинсы и даже треники. Наверх сегодня надевает белую толстовку.

Мы возимся, будто собираемся в поход, хоть на самом деле нам недалеко идти. «Напугиваться» в февральских сумерках и тратить на эти сборы-одевания кучу времени обидно до никчемности.

Тема «жаль, что нам близко», была подхвачена детьми, едва только они научились соображать и улавливать. В привычной утренней атрофии зимнего утра шагаем, фантазируя вслух, что, мол, «смотри, вон из-за угла к нам повернул большой, оранжевый самосвал».

«Да не-е» - не соглашается Яэля – «какой самосвал – это ж

мэрхен-экспресс

. Ты перепутал, что это самосвал, потому что он большой. Двухэтажный. И красный. Поэтому ты решил, что оранжевый».

Валюха и тут не спорит – кивает вдумчиво: сказочный экспресс, так сказочный экспресс. Красный, так красный. Сестра попутала рождественский поезд с двухэтажным туравтобусом в стиле «хоп он – хоп офф» – ничего.

Яэль давно выпрашивает экскурсию по Берлину. На наше с отцом замечание, что это для туристов, неизменно возмущается, что она ничуть не хуже. Боюсь, тематика следующего дня рожденья предрешена.

Гармония нашего утреннего похода рассыпается подобно редкому сухому снегу под ногами, когда Яэль отказывается на смену сказочному экспрессу «увидеть» бетономешалку с огромным полосатым барабаном. Валентин, уступчивый по отношению к ней, внезапно проявляет редкую принципиальность. Последние метры оказываются испорченными обиженными воплями сестры.

Когда приходим, Яэля недовольна всем вплоть до фундаментального.

Сейчас вообще выдает:

- Зачем это надо было?

- Что надо было?

- Называть меня таким дебильным именем!

Мы входим в большой холл, заставленный колясками «ясельников».

- У тебя классное имя, - возражаю спокойно. – Ни у кого такого нет. Ой, смотри: на обед сегодня каннелони. И...

...на десерт мороженое «страччателла»?.. Надеюсь, мне привиделось – переболели недавно, а на дворе февраль. Но я повторяюсь.

Повторяется и Яэля. Все так же не одергиваю ее, не требую не использовать полу-ругательного слова, не учить ему брата – может, пока маленькая, само отлипнет, как прилипло.

Яэль мусолит «дебильное» имя и морщится, будто ей дали пососать какой-то очень кислый леденец, а до мороженого еще дожить надо.

«Знала бы ты, дочь, какие еще имена чуть не попали в шорт-лист. Хорошо, что не знаешь».

— Это папа мне такое имя п‘идумал! – возмущенно напирает дочь – волнуется, проглатывает буквы, игнорит мамины попытки отвлечь ее на обеденное меню.

- С чего ты взяла, дочь?

- Я точно знаю! У него тоже имя «не такое».

— Это почему ж?..

- Не такое!

- Доброе, доброе... - отвечает на мое приветствие воспитательница. – «Мы» с утреца уже не в духе?

«Катись ты» - думаю, а сама отвечаю сухо-иронично, но по возможности беззлобно:

- М-да. Я вам не завидую. Если что – звоните, номер знаете.

- Знаем! – смеется она в голос (она нормальная, вообще-то). – Ничего, не переживайте.

- Да я и не переживаю, - киваю-улыбаюсь-вру я.

Переживаю, вообще-то. Всегда переживаю, хоть и не мой стиль абсолютно.

- У него девчонское имя! – кипятится Яэля у раздевалок.

До того саму себя взвинтила – снимать пальто теперь приходится не с Вали, а с нее.

Снимаю, куда ж деваться, а то до обеда отсюда не уйду.

- Нет, бывает и у мальчиков тоже.

Но Яэля безжалостна, как почти всегда по отношению к отцу:

- У папы имя, как у девчонки!!!

***

тогда

Пять лет назад

,

чуть больше

- Габи!

- Габи-и! – доносится со всех сторон. – За тебя, мой дорого-ой! За вас!

- За Габи и Кати!

Со звоном чокаюсь с ним и улыбаюсь.

- О чем думаешь? - спрашивает он. – У тебя такая загадоч-шная улыбка.

И целует меня под аплодисменты и одобрительный ропоток гостей.

- Не скажу, - ухмыляюсь я и показываю ему кончик языка.

- Ноч-шью скажешь? – он «подлезает» и быстро облизывает его своим «кончиком».

- Скажу. Если еще захочешь слушать.

- Захоч-шу, думаю.

Надеюсь, не захочет, потому что думаю я, на самом деле, что вот дала-таки уговорить себя на замужество. Опять.

Но он бормочет мне в губы, смеясь одними глазами:

- Я передумал.

- Уже? – усмехаюсь я.

- Уже.

Когда он радуется, глаза необычайно смешливые у него.

Улыбка на его лице такая ласковая. Нет, по жизни он не склонен к сантиментам – тем более заметно, как его сейчас проняло.

Засмотревшись в его лицо, не сразу замечаю, как он начинает танцевать со мной. Он хорошо танцует.

Затем музыка из романтически-американской переходит в танцевально-европейскую – должно быть, это дань мне?.. Жаль, мои мысли заняты другим.

Он моментально входит в ритм, а я не отстаю. Я не забочусь о своих движениях, но восхищенно-нетрезвые возгласы вокруг нас заставляют надеяться, что и не нужно – мы «зажигаем», кажется. А я ведь особо ничего не делаю – просто смотрю, как танцуют наши глаза. Его глаза.

Тут что-то происходит, и я больше не вижу его глаз. Вокруг нас гаснет свет и разом отрубается все электричество. Мы успели оттанцевать далековато от менор, расставленных на «нашем» конце зала, горящих ярко.

Взвывает сирена. Тут все боятся терактов. Сирену, правда, тут же отключают – простое замыкание.

Мы в полумраке, поэтому почти не вижу – больше угадываю: он напрягается лишь на мгновение, затем еще какое-то время продолжает танец, потому что, во-первых, тут все к такому привыкли, а во-вторых – делов-то. Вон, и музыка у нас «полуживая» - группа только «догонялась» ди-джеем. Теперь, пока выведено из строя все «электро», они могут и «так». Вот у него недавно на работе ток вырубало, это – да, фатально. ЧП. Слава Богу, не кончилось плохо. Не обращаю внимания на неполадки с электричеством – на моей работе случаются «блымканья» похлеще.

Среди гостей все же кто-то ахает, но кто-то тут же принимается громко и торопливо повторять, будто уговаривая: «

Ошер вэошер

!» и, кажется, даже «

Ошер бэалеф вэошер бэаин

!» «Счастья... счастья и богатства...»

«На счастье», почти как если бы разбилось стекло.

«На счастье», как будто особенно важно призвать его, отдать дань суеверию, раз уж сегодня им только объявили, кто мы, лишив привычного для некоторых из них ритуала.

А он... нет, он несуеверен до сверх-практичности – но как-никак, это его, это наша свадьба. Сжав на мгновение мои руки, мол, «дорогая, я сейчас», идет выяснять.

Но там и без него уже все выяснили: свет вскоре снова «дают», а с ним включается и евро-дэнс.

Он возвращается на танцпол и «танцует» меня при свете. Понятия не имею, особенный ли какой танец или просто покачивает в руках мою попу. Он помешан на моей попе.

- Передумал, значит? – напоминаю ему его слова.

- Одну вещь понял. Важную вещь.

«Вь-эш-шь» – повторяет он со своим очень мягким акцентом, а в глазах его так и не угасла озоринка.

- Что за вещь? – спрашиваю почти с надеждой, как будто то, что он только что сейчас там понял, способно избавить меня от необходимости рассказывать самой. Улыбку у себя на лице не отключаю.

- Что не дотерплю до вечера.

- А-а-а... – тяну я почти разочарованно.

- Ум очень уж пытливый.

— Это профессиональное у тебя.

- Как хочешь это назови, но до вечера я не дотерплю – хочу знать сейчас.

- Что знать?

- Что на уме у моей жены.

- Ладно.

Придав своему лицу выражение картинной величественности, говорю торжественно – и лукаво:

- Поверить не могу.

- Чему?

- Что ты уболтал меня.

- На что?

- На то, чтобы сыграть свадьбу в этом городе.

- Насколько я понимаю, там, откуда ты родом, было жарче.

- Несущественно, - улыбаюсь. – К тому же, я родилась давненько – не помню.

- Я люблю тебя, Кати, - серьезнеет вдруг он и снова лезет целоваться, даже не дождавшись моего ответного: «Я люблю тебя, Габи» - которое ожидал и которое дарю ему. И которое звучит несколько смятым его жаркими поцелуями, звучит ему прямо в губы. Губы моего мужа.

Люблю? Да, люблю.

– Ты божественно прекрасна, жена моя. Я рад, что нашел тебя, - будто не слушая, бормочет мне Габи. – И я самый счастливый человек на Земле.

Это всё «сегодня» – оно выдает, насколько он растроган и взволнован. И действительно счастлив.

В повседневной жизни он совсем не сентиментален, за что его тоже люблю.

Но наконец-то пронимает и меня. Его жар передается мне – наконец-то.

Нас ждет брачная ночь. Брачная, но не первая. Я уже была с ним, и не раз, но, чтобы на всю ночь, бывало, из-за экстренных вызовов получалось не всегда.

А теперь нас ждет целая ночь, за ней – целая жизнь вместе. И целая вереница жарких, счастливых ночей. Ночи здесь часто жаркие, счастливыми с ним тоже бывали, а теперь будут всегда – и никаким экстренным вызовам их будет не омрачить.

Мне хорошо с ним. Было. И будет.

Кажется, он чувствует сейчас эти мои мысли, но пытает меня насмешливо и нежно:

- Ч-ш-его ты опять хихикаеш-ш-ш?

- Скорей бы ночь, - говорю ему то, что чувствую. И совсем не улыбаюсь больше.

Наше «действо в красно-белом» - так он еще какое-то время в шутку будет называть его, намекая на мой своеобразный до своенравия букет из анемонов и кариссы – началось, когда стемнело. Но ночь – это не когда темно, а когда...

ночь

.

Габи даже чуть меняется в лице, покрепче стискивает меня. Смешливые глаза становятся до трогательного беспокойными, будто внимания моего ищут, даже влажнеют немного, кажется. Такое бывает у него, когда он сильно хочет

меня

.

Сильнее обычного. И сильнее обычного хочет проявить свое искусство в постели.

Сейчас он, похоже, с трудом держит себя в руках – а это редкость. Но ведь и женишься не каждый день. Это у меня вся эта сегодняшняя мишура не в первый раз, но что поделаешь.

Кстати, про «не первый раз»: его будто что-то осеняет, и он скользит рукой по вот уж действительно божественной парче моего платья цвета «серебристый жемчуг» – е-мае, вот же находка этот цвет для невест-блондинок.

Когда рука его доскальзывает и ложится на мой живот, он победоносно смотрит мне в глаза.

- Да?.. – спрашиваю у него (не он – у меня). – Думаешь?..

- Конечно, – отвечает он с живейшей уверенностью, даже лукавством в глазах.

- Проверим, - соглашаюсь я.

- Конечно, - повторяет он. (Вот так: «

каньэшна

», но нарочито мягко, очень мягко).

Вокруг нас все танцуют – и хоть мы в центре действа, но им как будто не нужны?.. Они справятся и без нас. А мы – без них.

Свет снова гаснет и включается снова. В этот раз уже нет того эффекта, поэтому никто не ахает, «на счастье!» не кричат. А нас с ним окунает в темноту, будто и вправду готовит к ночи.

Да, ночь, думаю. Скорей бы ночь – отдаться друг другу. Отдаться до забытья. Отдаться и забыть все, что было до «нас». Пусть он сделает так, чтобы я забыла. Почти забыла. Он сможет, я-то знаю. И ночь поможет.

Ночь поможет. Я так хочу. Пусть хотя бы раз в жизни все будет так, как я хочу.

Да что это я. Нет, я и обычно добиваюсь всего, чего хочу. Если захочу. Просто теперь меня не покидает чувство, что добилась не я. И хотела, строго говоря, тоже не я.

И я даже не про то, что поженились мы

у него

, в этой жаре и песках. Наверно, он прав – выносливость к жаре во мне заложена генетически, так что не в этом дело. И дело также не в песчаных бурях, не в наводнениях и извечных перебоях со светом. И не в вездесущей «бомбической» «небезопасности». А свадьба, торжество это – хрен с ним. Откуп. Да и маме приятно. Наверное.

Да нет.

Просто с некоторых пор во мне поселилось нечто. Поселилось устойчивое и вполне обоснованное осознание того, что я больше себе не принадлежу. И неизвестно, когда стану принадлежать снова.

А он смотрит мне в глаза все с тем же ласковым лукавством и повторяет тихонько и довольно:

- Конечно... конечно-конечно...

И все не убирает своей руки с моего живота.

Габи уверен, что теперь это его живот.

Но я-то знаю, чей он.

Глоссарик

пескоструйка – процесс строительно-промышленного очищения поверхностей при помощи сухого песка под сильным напором

шпециалитет – блюдо местной кухни (

нем.

), здесь: особенность

ома – бабушка, бабуля (

нем.

)

мэрхен-экспресс

– «

сказочный экспресс» (

нем.

), тематический экскурсионный поезд в Берлине

Примечание автора – в конце первой главы, но относительно всего произведения: если быть аккуратными по части хроник пандемии, «(Бес-)конечная. В глубине тебя» должна была окончиться весной 2022 г. Поэтому в книге «Отцы-матери» пришлось сделать вид, будто «сейчас» на дворе уже 2027, а то и 2028 г. Однако с точки зрения тех или иных событий в мире в эпизодах, происходящих «сейчас», время по авторской задумке и правда словно бы остановилось на нашем с вами реальном «сейчас». Таким образом это есть и останется – невольным и единственным – элементом фантастики в этом романе.

Еще примечание, поскольку ранее не пояснялось, хоть, возможно, и само собой разумеется: этот роман, как и все романы автора, является художественной фикцией и, в частности, не представляет собой позиции ни автора, ни героев ни в политических, ни в национальных, ни в религиозных, ни в этических и ни в гендерных вопросах ни прямым образом, ни косвенно.

А в следующей главе будет...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Онда Ченаколо

тогда

снова раньше

точка отсчета

ну че приземлилась

хей

ты где

Теперь – на земле, но еще каких-то долбаных пятнадцать минут назад это было под ба-а-альшим вопросом. Мне заземлиться нужно, да как же он не понимает...

- Че не отвечаешь? Дошло же... Ты как там?

Слышу, он за рулем.

Скажи спасибо, что телефон взяла, думаю с ярким, жарким, возмущенным удовольствием.

Выказываю его словами:

- Живая – и ладно.

- В смысле?!! – у него в голосе почти... паника с оттенком беспомощности, вот не вру. – Так че, в натуре, что ль, было?.. Че за нахуй... «Один из двигателей...» Да блять.

Видно, успел нарыть в интернете про наш стихийный рейс и не менее стихийное приземление. Вот же ж быстро такое распространяется...

- Бля, ты в порядке?!!.. – в голосе его уже больше нет паники, но есть бессильная тревога, отчаяние почти.

Так было, когда я лежала в Шарите, а он ревом ревел, но так и не смог ко мне вломиться.

- Да в порядке, в порядке...

- Еб твай-ю м-ма-ат-ть!..

Теперь мне не до его наездов. Да и наезды эти – не на меня, а, насколько я понимаю, на Швейцарские-авиа, которыми летела, циклоны-тайфуны, на самого Господа Бога – или кого там еще обычно винят в турбулентности, благодаря которой наш суперкороткий перелет стремительно попал в новости, а в новостях, что называется, взлетел в «топы», иным словом, стал вирусным.

Во время рейса турбулентность успела достать в край еще до того, как «накрылся» один из двигателей. А когда все-таки накрылся, лучше не стало. Растянувшись на три часа, это были самые долгие «пятьдесят минут» в моей жизни. «Чудом не стали последними» - напишет одна в своем блоге – со мной летела. Ой, ладно, не люблю излишний драматизм.

Молодец пилот наш, что и говорить – справился. В полете ощущение смертельной опасности на первых же минутах вытеснилось непередаваемой тошниловкой и запороло мне то состояние отрешенно-торжественной меланхолии, в котором я не без некоторого предвкушения собиралась повариться после щемяще-душераздирающего прощания с ним в БЕРе. Теперь прошла тошниловка. Осталась лишь поганенькая слабость и вышеупомянутое яркое, жаркое возмущение запоротым, пусть не летальным, перелетом.

Кажется, на том конце связи возмущены поболее моего и тоже ярко, и жарко:

- Ну че, свалила?! Довольна?!

Он не рычит, не наезжает – осведомляется хрипло и угрожающе.

- Не свалила – улетела по делам. Тебе сколько раз повторять?

«Онда-блинская-Милано».

- Эт я уже слышал. «Онда-Милано», блять. И че – довольна? – он уже явно звереет. – Прилетела?..

- Пока не знаю, - произношу задумчиво, больше – себе.

В аэропортовом бутике Сальваторе Феррагамо пестрят «скидками» сумки. Может, купить себе одну?.. В честь благополучного приземления в Мальпенсе и оставания «в живых»... Да он же не отстанет. Выбрать нормально не даст.

- Багаж получила?

После предшествовавших отчаянных наездов и расспросов, по сути своей довольно экзистенциальных, этот вопрос кажется обыденным и житейским и выбивает из колеи.

ГЛАВА ВТОРАЯ (1) Онда Ченаколо

тогда

снова раньше

точка отсчета

ну че приземлилась

хей

ты где

Теперь – на земле, но еще каких-то долбаных пятнадцать минут назад это было под ба-а-альшим вопросом. Мне заземлиться нужно, да как же он не понимает...

- Че не отвечаешь? Дошло же... Ты как там?

Слышу, он за рулем.

Скажи спасибо, что телефон взяла, думаю с ярким, жарким, возмущенным удовольствием.

Выказываю его словами:

- Живая – и ладно.

- В смысле?!! – у него в голосе почти... паника с оттенком беспомощности, вот не вру. – Так че, в натуре, что ль, было?.. Че за нахуй... «Один из двигателей...» Да блять.

Видно, успел нарыть в интернете про наш стихийный рейс и не менее стихийное приземление. Вот же ж быстро такое распространяется...

- Бля, ты в порядке?!!.. – в голосе его уже больше нет паники, но есть бессильная тревога, отчаяние почти.

Так было, когда я лежала в Шарите, а он ревом ревел, но так и не смог ко мне вломиться.

- Да в порядке, в порядке...

- Еб твай-ю м-ма-ат-ть!..

Теперь мне не до его наездов. Да и наезды эти – не на меня, а, насколько я понимаю, на Швейцарские-авиа, которыми летела, циклоны-тайфуны, на самого Господа Бога – или кого там еще обычно винят в турбулентности, благодаря которой наш суперкороткий перелет стремительно попал в новости, а в новостях, что называется, взлетел в «топы», иным словом, стал вирусным.

Во время рейса турбулентность успела достать в край еще до того, как «накрылся» один из двигателей. А когда все-таки накрылся, лучше не стало. Растянувшись на три часа, это были самые долгие «пятьдесят минут» в моей жизни. «Чудом не стали последними» - напишет одна в своем блоге – со мной летела. Ой, ладно, не люблю излишний драматизм.

Молодец пилот наш, что и говорить – справился. В полете ощущение смертельной опасности на первых же минутах вытеснилось непередаваемой тошниловкой и запороло мне то состояние отрешенно-торжественной меланхолии, в котором я не без некоторого предвкушения собиралась повариться после щемяще-душераздирающего прощания с ним в БЕРе. Теперь прошла тошниловка. Осталась лишь поганенькая слабость и вышеупомянутое яркое, жаркое возмущение запоротым, пусть не летальным, перелетом.

Кажется, на том конце связи возмущены поболее моего и тоже ярко, и жарко:

- Ну че, свалила?! Довольна?!

Он не рычит, не наезжает – осведомляется хрипло и угрожающе.

- Не свалила – улетела по делам. Тебе сколько раз повторять?

«Онда-блинская-Милано».

- Эт я уже слышал. «Онда-Милано», блять. И че – довольна? – он уже явно звереет. – Прилетела?..

- Пока не знаю, - произношу задумчиво, больше – себе.

В аэропортовом бутике Сальваторе Феррагамо пестрят «скидками» сумки. Может, купить себе одну?.. В честь благополучного приземления в Мальпенсе и оставания «в живых»... Да он же не отстанет. Выбрать нормально не даст.

- Багаж получила?

После предшествовавших отчаянных наездов и расспросов, по сути своей довольно экзистенциальных, этот вопрос кажется обыденным и житейским и выбивает из колеи.

- Получила. А у тебя там что? Ты где?

Он, кажется, куда-то приехал.

- Нигде. На Котти. Так куда ты щас? – пытают меня, сами не думают поддаваться моим «пыткам».

Мне и приятно, и смешно немного. И еще кое-что.

- Слушай, да я... да мне...

Внезапно определяюсь: ощущаю непонятное успокоение от того, что он теперь далеко. Что не сбивает с толку одним уже своим физическим присутствием. Видом, запахом. Что здесь, вдали от него я, может быть, смогу, наконец-то, спокойно подумать и определиться. Или хотя бы тупо передохнуть.

- Мне в отель надо, - пытаюсь обрубить его. – Давай перезвоню.

Ага, как же:

- Далеко ехать?

- Далеко. Мальпенса на отшибе.

- Че за отель?

Говорю ему, «че за отель», даже место называю – МиКо. Зачем-то поясняю, что это прямо в конгресс-центре и там кругом одни фирмы. Он нетерпеливо перебивает, мол, да знает он, знает, что такое «конгресс-центр». Название отеля («

Клима-отель

?.. Клима-отель...») переспрашивает несколько раз, только что не записывает. Видно, полазив в интернете, замечает, что «не отстойник – хорошо...»

Затем «отпускает» меня коротко, отрывисто так:

- Ладно, давай. Устроишься - сообщишь.

Необсуждаемо.

- Да у меня сегодня встреча со Спадаро.

- На ужин?..

Голос не теряет своей хрипотцы, не снижается в тональности, но в момент делается каким-то вкрадчивым.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ого. Ревнует, кажется. Я точно слышу – ревнует.

Было дело – я ради ревности его такое вытворяла... Лишь бы спровоцировать, а потом с мучительным кайфом ощутить ее на себе. В себе.

Сейчас по-другому. Я ловлю эту ревность, беру ее в обе ладони и, кажется, легонько прижимаю к себе. Затем аккуратно и старательно укладываю поглубже, будто во что-то завернув, чтобы не повредилась. И принимаю ее, как должное.

А он ревнует и беспокоится. Беспокоился все время, хоть лететь тут было всего-ничего – и оказался прав. И добеспокоился до ошеломленных, бессильных матов. Теперь не грузит больше своим «свалила» и «довольна» – перешагнул и идет дальше. Следует по намеченной траектории – убей, не знаю, откуда, но тогда у меня нарисовалось четкое представление об этом. О траектории, которую он, провожая меня взглядом на паспортном контроле, наметил якобы еще в БЕРе.

Говорю поэтому только:

- На ужин, - не стараясь ни смягчить, ни раззадорить.

- Ладно, пока.

Ого. Поинтересовался-узнал, ревнует-отпустил? Не сказал, что перезвонит, но ведь подразумевает, кажется?..

- Пока, Рик, - говорю.

Зачем-то называю его по имени – захотелось.

О, а это его пронимает.

Он прибавляет несколько поспешно и несколько изменившимся голосом:

- Я...

Ка-ти

...

- Что?

- Ниче.

Жди моего звонка

.

***

сейчас

Звонок.

- Да, алло?

- Фрау Хер... м-м-м... Эм-м-м...

Садик. Практикантка какая-то.

- Да-да, на связи, - нетерпеливо подтверждаю я.

Все никак мою фамилию выучить не могут. Можно подумать, знали предыдущую-девичью.

Осведомляюсь коротко и по привычке:

– Яэль?..

- Яэль в порядке. Это Валли. У Валли кровь из носа сильно. Шла. Остановили.

Отбиваю куда-то себе на корочку.

«Не Яэль».

Задаю «правильный» вопрос:

- Подрался?..

- Защищал Яэль. Потом она – его.

- Да что они в нос-то все время бьют... – спрашиваю больше у себя самой. - У Яэли тоже «нос»?

- Что, простите?.. – не понимает практикантка. – Да нет, Яэль в порядке. Просто мы подумали...

- Все правильно подумали. Спасибо, что сообщили. Как Валли?

- Играет в футбол.

- Ка-а-ак?..

Порой взрослые удивляют похлеще детей. Реально.

- Играет в футб...

- Да поняла я уже! Но как же так могло...

- Яэль помогла ему «сбежать» из

Krankenzimmer

.

Комнаты для больных.

«Вы шутите».

Но довольно сотрясений воздуха – я-то знаю, что не шутят, а «как же так могло» - догадываюсь. Поросята.

- Мне их забрать?

- Да нет, пока все нормально.

Это в смысле – по нашим меркам. Что ж, думаю, спасибо за звонок.

***

тогда

Звонка его так и не дождалась тогда.

Вообще, «ждать звонка» – не в моих правилах. Ни от кого. А Рик и подавно, сколько его знаю, не только своим поведением – всем существом своим волчьим вдалбливал в меня уверенность в том, что ждать

его

звонка – самое гиблое из всех гиблых дел.

Но вот он говорит мне: жди, мол, звонка. Впервые в жизни говорит, до этого ревностно заботится и заботливо ревнует – как тут не повестись?

Я и повелась.

Жди звонка – ага.

Могла бы, конечно, позвонить первая, звонила же раньше. Но нечто, что поначалу принимаю за неиcправимую глупость, удерживает меня, заставляет думать, что «он же обещал», «это он мужик, пусть сам звонит» и «у него вообще передо мной должок, застарелый, накопившийся». Как-то так.

И ведь наученная была собственными слезами-соплями, еще будучи его любовницей – да ждала, итит его мать. Врала подругам – не жду, мол, а сама ждала, уродка. Да и после, когда расстались... расставались... даже после Шарите, когда звонил, а я выла, но не брала – ждала тоже.

Короче, была научена и ждать не должна была никоим образом. Не затем от него сваливала. Не затем – в очередной раз – оставляла его. Не с этим хотела определиться – и... ждала все равно.

***

сейчас

Chi

sei

tu

?

«Кто ты?..»

Кто, кто...

- Чао, Кати.

- Чао, Доменико.

Больше особо слов не знаю, поэтому дальше – по-привычному:

-

Long time no speak. Good to see you. How’s weather in Milan?

Давно не общались. Рада тебя видеть. Как погода в Милане?

-

Tutto

bene

.

Он не сдается, а может, просто забыл, затем вспоминает:

- Not too cold. For February.

Не слишком холодно. Для февраля.

И не говори, думаю. Не то, что у нас. А ВиКо по сотке, да по дороге на стройку – сплошное удовольствие...

-

Right

.

Allora

,

siamo

completi

...

Вот сама виновата – нарываюсь.

- I trust we are complete...

Все в сборе.

Well, shall we start?

Ну что, начнем?.

И начинаю заседание.

***

тогда

«На ужин?..» - цепляет сильной, мохнатой лапой его вкрадчивый голос, когда, устроившись и отчитавшись перед ним, как обещала: «

Устроилась

» - переодеваюсь в номере.

Кого проучить хотела – себя?.. Перед кем выделывалась?.. Ведь больше всего мне сейчас хочется, чтобы он увидел мой рапорт, да не просто увидел, а схватил. Да не просто схватил, а начал бы цеплять меня дальше. А стоит ему начать – кто знает, чем кончится вечер. Кто помнит, чем кончался у нас...

Но он молчит – е-мае, прям почти, «как я наказывала». А значит, на вечер у меня только Спадаро и дела, дела... Программа, для которой я сроду не стала бы ломать голову над прикидом, да может, даже с дороги переодеваться не стала бы.

«

Katharina, where are you staying

?

Катарина, где ты остановилась?»

Бездумно вытыкиваю название отеля. Замечаю, что все это время комкала плиссированный подол изумрудно-зеленого, повыше колен, без декольте, с широкими манжетами, поясом и воротничком.

«С ним надо золотое, массивное колье».

Мне кажется, что этот цвет уже включался передо мной сегодня, но я не помню, где.

Рик все не отвечает, но я определилась, кажется.

***

все еще тогда

- Чао, Кат-тари-ина.

Твою мать, я думала он это – такси ко входу подогнать, поскольку сам тупо был поблизости.

Но Спадаро – «

Джанлука, прего...

» - ждет меня в фойе под здоровенным хрустально-белым электрическим панно, напоминающим островок кувшинок. Целую колонию. При этом случае и вспоминаю, где видела «зеленое» - нет, не потолок, но искусный и чрезвычайно сложный ансамбль «икебана-и-вазы», установленный в фойе аккурат под этой люстрой.

Старательно отгоняю навязчивую картинку того, как «островок кувшинок» со звоном и грохотом падает ему на голову (уж они, люстры, такие).

Принимаюсь за приветствие, максимально деловое и по тону, и по содержанию, сфокусированное на выяснении, «...а что, мол, «пэ-эм» еще в ресторан не подъехал..»

Увы – все бесполезно. Я и мой прикид, мы, по-видимому, слишком уж эффектно и «тон в тон» дополняем интерьер. А может, проект-менеджеру объявили, что на сегодня его нет в планах и быть не может, потому что «Джанлука, прего...» тупо искал развлекуху на вечер. А может, не искал и это от меня исходит некое излучение. Буйное, может. Даже разгульное.

И ведь только душевнобольному могло померещиться, чтобы я подала

повод

. Нет, я настаиваю, что «женщина дает мужчине повод» – это они сами все, сволочи, придумали, потому что это херня собачья. Да-да. И в этот раз у нас имеет место быть как раз такая собачья херня. Когда куда только ни дернись, в какую сторону ни вздрогни – можешь только проиграть и косяк – на тебе.

Нет, я и теперь не испытываю вдруг столь нехарактерной для меня потребности в мужской защите, нет-нет... Да твою мать. Да откуда б взять ее сейчас. Хоть ненадолго. Он, этот, иначе не поймет ведь.

Надо мной самым неделовым образом производят нелепый ритуал светского целования «щечками», не забыв при этом приклеиться к моим дольше положенного. После этого помогают накинуть плащ поверх «плиссированного изумрудного» и чуть ли не за ручку усаживают в ждущее такси.

Благодарение Богу – я додумалась взять с собой кейс с планшетом, деловой-еханый ужин же.

Невозмутимо, хоть и несколько обстоятельно взгромождаю кейс рядом с собой на заднее, тем самым недвусмысленно указывая Спадаро, что он поедет на переднем. Ехать приходится недолго – меня привозят в «Ривьеру». Тут очень стильно-современно и это... в МиКо. Я бы пешком дошла – но удивляться не приходится.

Ужин со Спадаро не на шутку грозит перерасти в рандеву. Ума не приложу, какая сволочь слила ему про мой нынешний – давнишний – матримониальный статус, но кто бы это ни был: уверена, мои беззвучные проклятия в этот вечер довели ее (сволочь) до икоты. Хорошо, если вообще убили, на хрен. Сама же себе я строго-настрого наказываю не икать: мне предстоит то и дело переводить разговор на «Онду Милано», и ровный и уверенный голос мне для этого ой, как понадобится.

Сказать по правде, с былых времен я подзабыла, что Джанлука Спадаро – моложавый – моложе Мартина – помешанный на блондинках бабник. Просто на магистратуре я была замужем, планировала ребенка, постоянно ходила в джинсах, кедах и «хвостиках» и любила и замечала только своего неверного и недостойного мужа, при этом умудряясь оставаться стервозной, самонадеянной «инженеркой», не собиравшейся учить итальянский.

Боюсь, от прежней меня остались только два последних пункта. Пункты остальные изменились, причем явно к лучшему – это видно по его подкатам.

-

Still

water

.

Bottle

, - заказываю персонально себе бутыль воды без газа.

- Кати, разве ты не пьешь мартини? Я не знал.

- Все еще мутит после перелета, - беззастенчиво вру я. – Джетлэг.

Пусть мой спутник сам пьет и мартини, и свое суперэксклюзивное «красное».

Меня абсолютно не смущает собственная лживость – разве что, побуждает зыркнуть в сотку.

Так и не ответил, паразит. Не прочитал даже. Что ж там, на Котти, трубу, что ль, прорвало?.. Смыло в унитаз телефон, а с ним и его недавнюю ревность – где ж она?.. Отправить, что ли, фотку, прижавшись щечкой к Спадаро, да хрен его потом отклеишь...

Ужин из пяти блюд великолепен – и затягивается до невыносимости.

К моему неудовольствию сидим мы в этакой удаленно-уединенной нише, зато за нашим столиком много места.

Чем и пользуюсь: бесцеремонно раскидываю перед Спадаро нашу «презу» – зря, что ли, планшет с собой перла – и между «антипасто» и «интермедио» битых полчаса втыкаю ему в общих чертах основы концепции энергоснабжения Онды Милано, разработанной нашим «зеленым» отделом. Имен собственных, конечно, не называю – это все завтра. Мало ли – подслушает кто.

Получаса оказывается недостаточно и мы успешно перемахиваем за «главное».

- Спасибо за брифинг, - сдержанно благодарит Спадаро.

- Подробнее – завтра на встрече.

– Аквариус неплохо поработал.

- Под стать датчанам, - «принимаю» похвалу, не думая прибедняться и обещаю бодро: – Вот завтра и представим девелоперу.

В отличие от него, рассудок мой не замутнен аперитивом – напротив, моя кусающая сердитость на Рика и освежает, и подстегивает.

- У них, конечно, будет масса соображений по адаптации для проекта. Потребуется подключать по видео наших, - гоню, проталкиваю дальше. – Но Мартин уже, конечно, согласовывал с тобой.

Вижу и знаю, что нет – и что ему косячно признать. И, естественно, не думаю раскрывать перед ним все карты. По крайней мере, не те, что все еще закрыты.

На самом деле, я не просто так сюда приперлась, не тупо для того, чтоб показать местным пацанам нашу занятную киношку на манер некой обязательной промоутинговой барышни в хай-хилах, и даже не для того, чтобы кинуть Рика с опухшими яйцами в БЕРе, а самой облегчить собственный бюджет настолько, насколько того потребует вновь открывшийся не виртуальный миланский шопинг.

Начнем с того, что проект, прилетевший Мартину от его итальянского кореша обещает стать крупномасштабной, мощнейшей на данный момент в Италии стройкой жилищно-делового комплекса, перед которым (некогда наш) злополучный Карре-Ост просто отдыхает. Понятно, что Мартин закипешился.

Нет, всю неделю до моего отъезда я лечила свое разбитое, как тогда считала, сердце и лечила его следующим образом: мы с Мартином зондировали, каких подрядов не хватает на объекте и чем недоволен девелопер. Ради такого дела шеф – надо отдать ему должное – не погнушался даже позвонить в Копенгаген архитекторам-планировщикам – тем самым «датчанам», ввернутым мной сейчас перед Спадаро. Архитекторы вечно недовольны тем, как реализовывается их планирование, это всем известно, а Мартин с ними прекрасно ладит. Кроме того, главный планировщик той конторы – их со Спадаро бывший одногруппник. Через него, собственно, и нам, и Спадаро прилетел проект.

Прозондировав все таким образом, мы с Мартином уговорились, что проект-менеджеру в Милане я представлю такую невероятно вкусную «конфетку», так сногсшибательно проведу презентацию и до того удачно встрою тизеры про нашу «экспертизу» аккурат в тех областях, где зондирование выявило потенциал, что пэ-эму ничего другого не останется, как запросить у нас оферту. Спадаро шеф из чистой порядочности маякнул, чтобы тот не шибко пугался.

Мне не в лом разыгрывать перед ним дурочку, которая перепила минералки после джетлэга.

- Наши все проинструктированы и только ждут команды «гоу».

- Что ж, - не улыбается он. – Я передам им, чтобы завтра все организовали.

Я понимаю, что недовольство его вызвано не предстоящей «оргой», а моим явным недогоняловом, что в этот вечер мне вообще-то предлагалось

дать

ему.

- Спасибо, - киваю. – Планирование-то не мое, я не занимаюсь «эко».

- Зато много чем другим занимаешься, - задумчиво произносит он и неожиданно улыбается: – Вижу, не зря я тогда хлопотал, чтобы передвинули тебе защиту на «пораньше».

- Не зря, - и не думаю благодарить его я.

Распорядился в деканате – они и передвинули, а магистра я сделала своими мозгами.

- За тебя!

- За вас! – тостую ему ответный своей занудливо-прозрачной жидкостью.

Вижу, что он не догоняет «множественного» и дублирую на итальянском :

-

A

voi

!

Кое-что я все-таки умею.

Он не успевает ни удивиться, ни понять, о чем я.

Уточняю:

- Вы переехали в новый дом? С супругой? Мне Мартин говорил.

Вот икает там сейчас, наверное, бедняга-Мартин. Вижу, Спадаро сейчас урыть его готов. Улыбаюсь, затем, c хрустом зажевав десертные

канноли

, вскакиваю «выйти».

По возвращении меня ждет мой эспрессо в компании моего слегка заскучавшего спутника.

-

Грацие

, - обворожительно (видела бы меня сейчас Рози) улыбаюсь официанту – а он как раз пришел доложить, что подъехало мое такси . – Доберусь сама, - не менее обворожительно улыбаюсь в миг помрачневшему Спадаро. – Тебе же в

Брера

.

- Я вижу, Мартин тебя и тут «пробрифил», - хмуро замечает он.

— Это он от зависти, - улыбаюсь еще шире. – Почем у вас там сейчас за квадрат?..

Он все же не дурак – хоть и нехотя, но «хавает» облом на сегодня:

- Ладно. Увидимся завтра у пэ-эма...

- …в девять в конторе возле

Бикокки

, - резво подтверждаю я – и прощаюсь с ним все теми же «щечками».

Настроение у меня превосходное – Рика мысленно «отпустила» спать на сегодня, сама же сейчас дам посадить себя в такси, чтобы спрыгнуть через квартал и прогуляться до отеля. Накрапывает дождь, но мне плевать.

- Надеюсь, - говорит Спадаро, - у тебя нет планов на «после обеда».

Есть. У меня планы сохранить башку в целости, то бишь, не дать снести ее твоей бабе, наверно же ревнивой, как ведьма.

- Уверена, мы допоздна задержимся на «Онде»...

«И не надейся» - недовольно сканирует меня Спадаро жгуче-карими глазами и сообщает:

-

Ченаколо

. В шесть. У меня билеты.

Уверена, билетов только два, но не борзею, то бишь, не советую вместо меня сводить супругу... Вот же ж мне Тайная Вечеря – лучше и не скажешь.

В общем, спать в тот вечер я ложусь одна и без секса. Ха-ха. Я совсем не ехидничаю. И не думаю мысленно «отчитываться» Рику. Делают свое дело усталость, джет-лэг (все-таки) и с горем пополам отшитый ухажер-домогальщик – мне удается заснуть, почти не кусая локти.

***

тогда

Умыто-синим утром этот урод - он же "хороший специалист, талантливый преподаватель, ловкий бизнесмен и просто классный мужик", а еще непревзойденный хамелеон - как ни в чем не бывало встречает меня на Бикокке - пэ-эмовский офис напротив универа.

Глоссарик

МиКо – торгово-деловой комплекс в Милане, в котором также проводится торгово-деловой салон

Онда Милано – «Волна Милана» (

итал.

), вымышленное название строительного проекта

онда – волна (

итал

.)

prego, прего – пожалуйста (

итал

.)

пэ-эм – проектный менеджер

преза – презентация (

разг.

)

интермедио – промежуточное блюдо (

итал.

)

канноли – итальянское пирожное-трубочки с начинкой

Брера – фешенебельный район в Милане

Ченаколо – явление (

итал.

), употребляется также, как название росписи «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи

Бикокка – университет, а также деловой район в Милане

ГЛАВА ВТОРАЯ (2) Онда Ченаколо

Настроение у меня превосходное – Рика мысленно «отпустила» спать на сегодня, сама же сейчас дам посадить себя в такси, чтобы спрыгнуть через квартал и прогуляться до отеля. Накрапывает дождь, но мне плевать.

- Надеюсь, - говорит Спадаро, - у тебя нет планов на «после обеда».

Есть. У меня планы сохранить башку в целости, то бишь, не дать снести ее твоей бабе, наверно же ревнивой, как ведьма.

- Уверена, мы допоздна задержимся на «Онде»...

«И не надейся» - недовольно сканирует меня Спадаро жгуче-карими глазами и сообщает:

-

Ченаколо

. В шесть. У меня билеты.

Уверена, билетов только два, но не борзею, то бишь, не советую вместо меня сводить супругу... Вот же ж мне Тайная Вечеря – лучше и не скажешь.

В общем, спать в тот вечер я ложусь одна и без секса. Ха-ха. Я совсем не ехидничаю. И не думаю мысленно «отчитываться» Рику. Делают свое дело усталость, джет-лэг (все-таки) и с горем пополам отшитый ухажер-домогальщик – мне удается заснуть, почти не кусая локти.

***

тогда

Умыто-синим утром этот урод – он же «хороший специалист, талантливый преподаватель, ловкий бизнесмен и просто классный мужик», а еще непревзойденный хамелеон – как ни в чем не бывало встречает меня на Бикокке – пэ-эмовский офис напротив универа.

Выспалась я отлично и, удостоверившись, что инфраструктура для подключения видео-митинга с нашими «зелеными» с Аквариуса благополучно организована, закусываю удила.

А Спадаро сегодня, похоже, реально настроен работать, а не приставать – привез с собой двоих ребят с его фирмы, с которыми мы с Мартином уже успели познакомиться виртуально.

Прикалываю к реверсу лазурно-голубого блайзера бэджик: «

Katharina

Herrmann

,

Aquarius

Project

Engineering

,

Berlin

», полученный мной на ресепшне, а сама смотрюсь в блестящий медный щиток, прибитый к колонне, и, будто пришибленная, тихонько, но победоносно улыбаюсь.

Чему улыбаться?..

Я тут сегодня не первая и не единственная из «планеров», а мой «слот» - сразу после руководящих архитекторов из Копенгагена, а уж они-то в этом кругу не впервые разговаривают.

Распинаться-очаровывать мне предстоит не столько проект-менеджмент, коих двое, сколько штат потенциального заказчика-девелопера. Их пятеро приехало: «экзекьютивщик», то есть, представитель руководства проект-компании, экономист, техник-эколог, юрист по общественному-экологическому и пиарщица. Все итальянцы, за исключением «экзекьютива» - этот не поймешь откуда. Он, как и я, не говорит по-итальянски. Возможно, так и найдем с ним общий язык.

На правах «дедов» проекта датчане безбожно растягивают обсуждение своей части. Им-де ведомство урезало размер деловых площадей в пользу коммерческих, а эт-то резко меняет ход дела. А я конспектирую все это и «телеграфирую» нашим: мол, сечете?.. Есть ли «импэкт» для фотовольтаики?..

Только ближе к одиннадцати датчане, наконец, наобсуждались. Ресепшн-тим приносит нам кофе и пирожные.

Не сказать, чтобы я совсем не нервничала, но вот приходит моя очередь говорить («Катарина,

прего...

»), и смахиваю я фисташковые крошки от фантастических канноли, и опрокидываю не менее фантастический «эспрессо», и обустраиваюсь за пультом-стоечкой докладчика, и – на секунду, на одно только мгновение бросаю взгляд в окно. Дело идет к обеду, но цвет неба испортиться не успел. Невероятно воодушевляет голубизна.

Неслышно скомандовав себе «вперед», я начинаю доклад.

Мартин тоже залогинивается и наблюдает, как бравурно я провожу нашу с ним «презу». Задуманные вкрапления информации о ноу-хау других наших отделов также удается втулить, и никто из ребят на Аквариусе не подводит. В итоге, по завершении презентации я «убедила» даже Спадаро. Хотя его меньше всех нужно было в чем-либо убеждать. Его контора небольшая и узко специализированная, они с Аквариусом друг другу не конкуренты. Отсюда и «крепкая мужская дружба» у них с Мартином.

Пэ-эм восхищены до того, что Спадаро шутливо-грубовато их отшибает («Да не перейдет она работать к вам. И не надейтесь. У немцев зарплаты выше»). Экзекьютив кивает – мол, он меня услышал, то есть, нас. Не зря только что потратил на нас время. Его сотрудники одобрительно посмеиваются, а пиарщица оценивающе смотрит на меня.

Когда митинг завершен, мне на сотку приходит всего один, зато ба-альшущий «большой палец» от шефа.

дальше сами

– парирую вместо «не за что»

будем стараться тебе под стать

Тем временем девелопер с подписью «

La

squadra

dell

’

Onda

» постит на своем канале групповое фото участников сегодняшней встречи – мои его еще не «сайтили».

Пиарщица выстроила нас по росту так, чтобы наши головы формировали дугу, в точности повторяющую наш «волнистый» проект. Мне в моем лазурно-голубом отведена особая роль – во-первых, я же оделась так специально в честь проекта ? (Не лезу разъяснять, что нет). Во-вторых, я тут единственный специалист женского пола, что делает меня чрезвычайно ценной для пиара. А посему без меня не обходится ни одно фото.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мой стресс благополучно преобразовывается в размеренно-опустошенную удовлетворенность. Увы, это ненадолго и вскоре я чувствую

его

... вот не знаю, откуда взялось, с голубого неба, что ль –

томление

.

Как будто не все за тебя порадовались. Кого-то не хватает. Кого-то важного.

Без него – не то.

Бред – еще как «то».

Жди моего звонка

.

Ни хрена ж себе, думаю в который раз – и бросаю взгляд в сотку: не объявился ли часом. Может, был на канале, лайкнул

сквадру

... А... хренушки. Ну и сам виноват. Мне не до того сейчас. Не до беспокойства.

От Бикокки до Читта Верде, где планируется «Онда», езды по-хорошему четверть часа, если б не пробки – но пробки. А в остальном мы проводим на объекте супер-продуктивный день. Не думаю, что Спадаро до такой степени передается мой энтузиазм, просто он успешно сохраняет свое хамелеонство. Ему не привыкать.

День супер-продуктивен еще и вот чем: меня ничто не отвлекает от проекта, потому что

никто

мне не звонит.

И это очень кстати, пока я осматриваю объект, обедаю с проект-менеджерами в конференц-центре, обсуждаю с Мартином и нашими пацанами адаптацию нашей планировки и составление оферт по другим подрядам – они подогнали еще во время нашего разговора с заказчиком. В общем, я занята работой, и время летит незаметно.

В преддверии вечера, в шестом часу мое забитое-затолканное подальше беспокойство благополучно вырывается наружу, прыгает и повиливает хвостом. Да что это я?..

«Сутки... уже почти сутки прошли с тех пор, как...»

Тем временем Спадаро, гад, не сдается:

- Мы опоздаем.

Кажется, всех только что приглашали на ужин.

- Куда это вы? – спрашивают пэ-эмы у Доменико, его инженера.

Но тот шутливо пожимает плечами, мол, он не в курсе, «куда это» его шеф. Это не

корпорат эвент

.

- Кати, ты же

не забыла

?.. – спрашивает Спадаро.

А я вспоминаю аккурат в тот миг, когда он спрашивает, и отвечаю достоверно:

- Нет, что ты.

Весь день ни о чем другом не думала

***

и все еще тогда

Мы приезжаем еще засветло. Кирпичный цвет базилики эффектно выделяется на фоне голубого неба, но уже вечереет, и три четверти здания погружены в тень. От этого та – четвертая – часть, которую видно, кажется, отчаянно сияет в последних лучах уходящего дня.

Я вдруг понимаю, что умираю с голода, хоть мы и обедали перед отъездом в Читта Верде.

- Ты за все время, пока училась в Милане, так и не сходила на Ченаколо?

- А?.. Нет...

Можно подумать, жена его ходила. Или он сам. Местные не ходят смотреть достопримечательности у себя дома.

- Что ж, интересно, как на тебя подействует.

«Лучше б пока что-нибудь погрызть» - «грызет» внутри меня и я наконец-то прозреваю, что это... волнение. Переживание.

«Сутки. Прошли сутки».

Блин. Если б хотя бы кофе. Во-он оттуда, из той кафешки напротив...

Нас запустят в трапезную к росписи не ранее указанных восемнадцати ноль-ноль, но Спадаро настаивает, что мы должны ждать в церкви и никуда не отлучаться, чтобы не прозевать наше «окно».

- У нас всего четверть часа.

Мой желудок пытается поведать миру, что он обо всем этом думает – увы, его привыкли игнорить.

«Он специально затащил меня в церковь, потому что думает, что здесь я не стану говорить о проекте».

Хотя мне сейчас вообще ни о чем не хочется с ним говорить.

Сотка вибрирует в кармане. Не хватаю, не лезу судорожно – вытаскиваю почти замедленно...

Да это мама.

мам Лиль, сейчас не могу, попозже перезвоню

И машинально отворачиваюсь от алтаря. Всегда трудно было смотреть на распятие.

- Кати, можно заходить.

Невольно задаюсь вопросом, что я здесь делаю с этим чужим человеком, предъявляющим не Бог весть какие права на меня и мое время. На мое местонахождение здесь, в этом всемирном культурном наследии ЮНЕСКО, за его стенами или вне их. И определяющим, что я сейчас должна пойти вслед за ним согласно купленным им билетам на встречу с шедевром мирового искусства. Что мне можно и нужно пойти с ним на эту встречу.

В перспективе Ченаколо впечатляет по-своему. Даже не пытаюсь разобраться,

что

мне это напоминает – этот мощный эффект издалека. Вблизи будет совсем по-другому, а сейчас он смотрится, и смотрит, и «бомбит» по-своему. Притягивает. Затягивает. И я, будто на поводу, иду по трапезной вместе со Спадаро и другими туристами из нашего «окошка».

Подходим фактически вплотную, ближе некуда – и останавливаемся автоматически, не задумываясь, что ближе не подойдешь, а просто потому, что какой-то внутренний голос приказал остановиться. По крайней мере, у меня так.

Меня переполняют эмоции, которых я пока не в состоянии выразить словами.

Люди справа и слева от меня, похоже, тоже все на эмоциях, но в отличие от меня, никто не испытывает затруднения в том, чтобы выплеснуть их: кто-то еле слышно всхлипывает, а кто-то беззвучно плачет, не утирая слез, лишь подрагивая грудной клеткой .

Не знаю, что у них – только ли роспись перед глазами или еще что-то другое, «созвучное» по силе и глубине звучания. Томящее все эти дни. Два дня. Два года. Или сколько там.

Однозначно – пульс подскочил, как только я вошла, и до сих пор никак не успокоится. Похоже, не только у меня – очевидно, Спадаро только что сказал мне что-то, чтобы «выпустить пар». А ведь, наверно, уже

видел

...

Не слушаю Спадаро, не смотрю на плачущих туристов. Да блин, думаю. Я современный человек, думаю, глядя на грустящего, утонченно-изящного апостола Иоанна, про которого только ленивый не инсинуировал, что на самом деле это – Мария-Магдалина.

Неудивительно – лицо и правда женское. Я самодостаточная женщина. И меня хотят так, что аж башку ломают, думаю, пока сама после Иоанна лихорадочно разглядываю остальных кипешащихся апостолов. Если б только мне было не плевать. Если б только было. Вон он стоит, притулился рядом, этот женатик – ведь есть же у него в этом Милане не только дом, но и жена-стерва. Есть, как пить дать. А еще в этом городе куча блондинистых девок, голубоглазых в том числе. Нашел бы себе модель какую-нибудь, мало их тут, что ли, в Милане-то. И чего ему от меня нужно.

И чего мне нужно от Рика, которого измозговала всего вдоль и поперек, совсем, как он меня всю вдоль и поперек ис... эм-м-м... Ладно, только саму себя сейчас не заводи. Только не заводи. Смотри-лицезрей шедевр-и-всемирное-достояние-изобразительного-мать-его-искусства.

Смотрю-лицезрею. Хочешь-не хочешь, но первым делом взгляд всегда падает на Иисуса, уж Леонардо так задумал.

Смотрю, лицезрею и тут...

О, Боже-е-е… думаю, едва не плача, не рыдая едва,

шедевр

. Это и правда шедевр. Смотрю сначала в

его

покорное, печальное лицо, спускаюсь взглядом ниже – лазурного цвета плащ мастерски вписан в силуэт, за ним приковывают взгляд руки – и в этот самый момент меня колет, остро-больно колет что-то. Под ребром, пониже сердца. Как будто нету там, перед моими глазами этого плаща. Как будто это одно из тех полотен, на которые никогда не любила смотреть. На которых он распят и видно рану и копье. И ощущаются фантомные уколы, врезания от копья.

Укол, еще укол...

Может, надо было не лететь?.. Тупо остаться с ним, как он говорил. Звал. Впервые в жизни позвал – я не повелась. Он разозлился – и позвал еще. Вчера. Три слова всего. Жди. Моего. Звонка.

Вот оно, значит, как. Вот оно как бывает, когда он зовет. Вот как от этого бывает. Цепляет как. Ведь она... та – она же это познала, и пораньше моего. Когда он пауков ей там убирал, а сам говорил: жди, мол. Щас приеду и спасу.

А теперь – меня. Цепанул словами, а сам не звонит. Ревнует-злится, наверно, что не оценила. Не осталась.

А осталась бы с ним – и похер все. И все по новой. И без конца. И не нужно другого.

Мне ничего не надо и никого не надо – только его. И только с ним надо.

Вон, он семью-детей хотел – получил? Ведь все было у него – баба, согласная на все, даже на то, чтобы терпеть его постоянный, левый, зарвавшийся трах – только бы к ней возвращался. Ее дело, конечно. Ее накрыло только, когда он сказал ей, что он не «ее». А чей? Мой, конечно. Он не врал. Он трахал тех, а видел меня. Он трахал тех, потому что меня не было рядом, а с ней было

не то

. С ней, в ней не представлялась я. Он трахал тех, потому что только трахая тех, мог представить меня.

Она, они, он и она, они друг друга кинули. И что, его планы «дом-семья» на этом –

всё

?.. Ничего не надо – только бы со мной?..

Это

он хотел сказать мне в аэропорту? Чего ж не сказал?

Когда-то я сказала ему «отвали, свободен». Сейчас я ему этого не говорила, но улетела ведь. Сейчас меня нет рядом. И сейчас он... зол на меня. Реально зол. И мстит мне. Другим он никогда не мстил – мне мстит. Потому что любит. И меня нет рядом, и он... да. Мстит, оттягивается с кем-то, представляет меня. Злится. Поэтому и не звонит. И не берет поэтому.

Ломает. Сломал.

Похер – во мне достаточно сил, чтобы признать это. Выдержать это. Нет, не надо было лететь. Не надо было...

Я не вру и не шучу – все это я тогда действительно думала. Сейчас, то есть. Думаю.

Да только как бы я осталась? И дело даже не в том, что он не сулил, не обещал ничего – просто призвал не лететь. Но у меня же ведь реально дела – Онда – вон, как продвигается все – хрен бы без меня так продвинулось.

А то, что он там делал, делает без меня, с кем он это делает – я (сломал, я же говорю)... я уже более не в состоянии говорить самой себе «мне плевать» или «я сильнее» или «выше ревности» или «не расспрашивай – он и врать не будет». Теперь я сижу перед «Тайной вечерей» и представляю себе все. Много всего. Его представляю. Их представляю. Что он как раз с ними делает.

И... хочу быть на их месте. Хочу быть с ним. Он нужен мне. На, сожри... сожри меня... ты ведь этого хотел. И тебе достаточно было лишь сказать мне: «Жди моего звонка».

- Кати? – оборачивается на меня Спадаро. Кажется, что-то хочет мне сказать.

- Щас, - киваю ему, уже прикладывая к уху телефон. – Я щас, - и поспешно вываливаюсь из трапезной. Раньше времени вываливаюсь. Минут этак за шесть-за семь до истечения «окошка».

Горит, горит кирпичная стена базилики... горит кирпич, как шесть веков назад при обжиге, наверно, не горел... и полыхает перед ней вся небольшая площадь Санта-Мария делле Грацие, и объят огнем каждый из молодых листочков на аккуратных деревцах, и каждое из них трещит в огне, горит, пылает в бешеном закате...

«Давай... итит твою мать, давай...»

Мда, не вышло ожидать звонка. Не получилось. Сломал меня, гад. В очередной раз сломал.

- Да?

Не он. Да это вообще не тот номер, что ли. Да это...

- Катика, что-нибудь случилось? Ты где?

- В Милане, пап. Извини, случайно набрала.

- Да нет, ты что.

- У вас все нормально?

- Да. А у тебя?

- Нормально.

- Как там Милан?

- Классно. Я... прости, пап, мне надо кое-кому позвонить. Целую.

Дрожащими руками набираю правильный номер.

Сломал, сломал... Мне смешно уже, давно уже смешно. Истерика. И колет, колет... Не переставая колет... Не больше колет, не меньше – не прекращая просто... Как напоминалка какая...

Икая от смеха, слушаю, когда, наконец, можно будет поговорить с ним. Когда можно будет наехать на него. Наобещал, гад, жди, мол – я и повелась, как дура. Как в первый раз, честное слово. И в первый раз так не велась. А ведь все это мы уже проходили.

Не лети

, ага.

Так, где он там?.. Ругаю, матерю его, икаю и посмеиваюсь. Руки дрожат, как у истерички и... – хочу,

жажду

, готовлюсь услышать его голос. Не вру. Предвкушаю уже. Услышу – и буду продолжать смеяться. От счастья. Сломал, гад. Сломал.

Нету. Нет его. Не берет.

Слушаю, почему не берет («абонент недоступен» – бля-ать), готовлюсь, что сейчас, включившись, выстрелит в меня отравленной стрелой, выстрелит в меня писк сигнала, после которого мне будет предложено «оставить сообщение», обматерить его по полной, как никогда, ни разу не материла. А он пусть слушает, пусть после все прослушает, вот он – шанс и... – не оставляю ни хрена. Тыкаю телефон, выдыхаю, выдыхаю еще, даже покачиваюсь немного. Меня потрухивает, сердце колотится в груди, уже порядком «исколотое», и я... хочу его, больная. Возбудилась.

М-да, плохо. Как тогда, «до понедельника». Только теперь до... хрен его знает, до «когда».

До «когда-а-а»?..

Он нужен мне сейчас. Хотя бы его голос.

Похер – мне нужно, значит, я добуду. Звоню еще. Много раз. И каждый раз автоответчик. Каждый раз. Увы, не могу похвастаться, что меня никогда в жизни не били – бьют и сейчас. Каждый «автоответчик» – это удар. На тебе. На. Еще. И еще.

Вот так это было. Из кого-то мозги вышибают, а мне вбивали их тогда. Удары эти странные вбивали, уколы – получай, получай...

-

Ma

chi

sei

tu

...

Just who the hell do you think you are

... Что о себе возомнила... Ты вообще кто на хрен такая...

Я?.. Никто...

Ему

– никто...

Кто

он

вообще такой???

Это не

он

. Это Спадаро устал ждать меня в трапезной. Точнее, кончилось «окошко» и его «попросили».

- Прости...

dispiace… I´m SO sorry

.

Звучит неубедительно. А я и не стараюсь.

Нет, мне его не жаль. Я ему вообще ничего не должна – просто понимаю, каково ему. Он тоже... его тоже киданули... неважно, кто... неважно, что

я

...

Он, кажется, тоже

понял

, наконец. Понял, что

нет

и понял, что хорош уже. Что это облом. И что, как всем «обломанным», ему положено злиться.

Но мне отнюдь не положено ни ждать, ни терпеть проявления его злости – не даю ему опомниться и продолжаю мнимую вереницу из обзвонов – звоню на ЭфЭм. Пока там берут-соединяют – хрен еще кого вызвонишь у них в такое время – не будучи дурой, кидаю Спадаро на последних метрах и просто и тупо сматываюсь на такси. Брера и МиКо – нам с ним в разные стороны. Кроме того, такси понадобится мне, чтобы «побыть одной».

- Рик Херманнзен?.. – скучным голосом соображает вслух какая-то с «вечернего ресепшна», а я уже чисто по инерции его ревную только за то, как скучающе она произносит его имя и фамилию. – Нету... сегодня не было... не выходил... В отпуске. С сегодняшнего дня. Пожалуйста.

Wiederh

ö

r

‘

n

.

Порываюсь спросить, один в отпуске или нет. Затем вовремя соображаю, что ей-то откуда знать – и не спрашиваю. Я не говорю ей «спасибо» - «пожалуйста» — это она мне по инерции сказала.

-

Prego

... – будто соображаю вслух.

Таксист навостряет уши.

- Буэнос-Айрес, - говорю. – Корсо.

Мол, не который столица Аргентины. Наверняка только придурки поясняют. Или туристы.

- Да чего вы там успеете, за полтора-то часа... – сомневается таксист, умудренный опытом насчет пассажиров-шопоголиков.

- Успею... – бормочу я потерянно, но твердо.

Должно быть, таким тоном раньше говорили: «Трогай» - когда собирались с горя напиться и еще как-нибудь посорить деньгами.

И он везет молча и понимающе, как все подобные ему везли во все времена.

Звонка от Рика все нет, а я «приехала». Понимаю, что это элементарное пижонство, но – во-первых, полутора часов хватило бы, а во-вторых, на Соборной площади всё до десяти.

Делаю ответный звонок маме. Под видом милого, родственного видео-подкаста иду и с горя набираю уцененную, но все равно офигительно дорогую, местами эксклюзивную и в конечном итоге совершенно бесполезную хрень.

Когда во флагшип-сторе Феррагамо прямо на Соборной площади после коротенькой консультации, которой не было, мне в размере «S» (следующий размер стоит на штуку дороже) заворачивают небесно-голубую кожаную милоту, которая в переводе так и называется: «Обнимашка», моя мама лишь лицезреет это со сдержанным восхищением («Премию получила, Катюш?..» - «Получу, мам Лиль». - «Молодец, что успешно провела презентацию. Рада за тебя». - «А я как рада» - «Не дорого?» - «Сейл»).

Самой себе говорю, что могу себе это позволить. А насчет сейла – это я вру. Нет тут сегодня никакого сейла и в принципе, наверно, не бывает. И даже если б и был, сумочка и тогда бы стоила чуть больше моей месячной квартплаты. Так что не могу, но хочу, как видно. Очередной выкидон из серии «не могу, но хочется», да еще под цвет сегодняшним страстям...

Лишь на секунду задумываюсь, стоит ли считать меня конченым шопоголиком, а сама уже несусь дальше. До десяти еще вон сколько времени…

Миланский собор завораживающе красив, но ночью своими остроконечными башенками с бесчисленными филигранными зубчиками напоминает огромный корабль-призрак, блуждающий в лунном свете по ночному морю.

Когда добираюсь до отеля после шопинг-оргии, меня тоже качает будто на волнах, а мое горько-беспомощное сожаление сродни отчаянию утопающего.

***

сейчас

Катя, у вас все хорошо?

Твой отец спрашивал.

Все хорошо, мам Лиль.

У тебя?

У меня замечательно. Покупаю детям рюкзачки

Хм. У них есть, но, впрочем, рюкзачков много не бывает.

Спасибо, бабуля) Как там погода?

Прекрасная.

(Мама, демонстративно игнорируя «бабулю»).

Ты на работе?

Как всегда.

Много работы?

Как всегда.

Мама тоже «как всегда». А вот папа – интересно, с чего решил, что «у нас» не «все хорошо»?..

***

тогда

Милан

- Катя, твой отец за тебя переживает.

- Почему?

- Сказал, что ты вчера звонила ему, а говорила, будто не ему.

- Я и звонила не ему. Случайно.

- Катя?!..

- Мам Лиль, какая там у вас погода?

- Так, Катерина, ты мне зубы не заговаривай! Дождь-ветер.

— Вот поэтому.

- Что – поэтому?!

- Поэтому люди начинают депрессовать. Даже на папу действует. Плюс – весеннее обострение.

- Которое ты решила залечивать сумасшедшими подаркам самой себе? За бе-ше-ные деньги?!

Должно быть, мама полазила в Сети и там ее быстренько просветили относительно того, что мои вчерашние «триста-четыреста евро» (якобы ценовая категория выбираемых мной сумок) – бессовестное вранье ибо занижено безбожно.

- А знаешь, чего мне вчера стоило выпросить ту сумку у самой себя?

- Чего бы ни стоило – до стоимости самой сумки ему далеко. А вот то, из-за чего ты вчера потратила столько денег – что это вообще было?.. И стоило ли оно всех тех денег...

Мама считает мои деньги, как будто я сама не в состоянии... Я могла бы – нет, не рассердиться, но найти это забавным. Как и то, что папин научно-аналитический ум в отношении меня в очередной раз завел его не туда.

Но я не смеюсь, а сержусь до скрежета зубов, и не на родителей, а на Рика, из-за которого все снова началось и которым все закончилось. На которого я повелась и которому дала управлять моими мыслями, желаниями и даже действиями и который сам об этом не подозревает – преспокойно уехал в отпуск. Жди, мол, звонка – ага, откуда-нибудь с пляжа. Или не с пляжа.

Так и тянет спросить, какая

у него

погода, только он же не ответит.

Он мне теперь не отвечает

. Он недоступен для меня.

Тем паче недоступно самому позвонить, как обещал...

- Да разве же это похоже на тебя... Ты разве пускаешься транжирить, когда... когда тебе

плохо

...

- Мне хорошо, мам Лиль.

- Или когда тебе «хорошо».

Теперь мама сердится и раздражается. И не верит мне, поэтому обижается и расстраивается тоже.

- Ты вчера опять пила кофе на ночь?

- Ни в одном глазу, мам Лиль.

Кофе на ночь – да, но... не вчера.

Нет, позавчера, и кофе был превосходный, и спала я тоже превосходно. Можно сказать, как убитая. А вчера вечером кофе так и не выпила, но тоже была как убитая. Почему «как».

- Катя, я тебя прошу, пожалуйста, не иронизируй. Это вредно.

- Вредно. Вот я и ни в одном...

Бедная моя мама. Какие же со мной нужны стальные нервы.

- Позвони твоему отцу.

- Окей, мам.

Все-таки идиотская у отца привычка: если его что-то напрягает в отношении меня, он вешает это на маму. Которая вешает это на меня. А мне повесить не на кого.

Кстати, насчет «не на кого повесить» и «кто виноват»: было там вчера еще одно дельце, и висит оно теперь, по-видимому, на мне.

***

тогда

Спадаро, прозрев насчет того, что ему не дали, не дают и, по всей видимости, не дадут, из озабоченно-назойливого превращается в озлобленно-гадкого.

Мне вообще-то плевать, но я не намерена позволять этому обстоятельству гробить нам проект. Обязательную часть.

- Слушай, начальник... – говорю Мартину, когда тот начинает жаловаться мне.

Мол, «не успели смастерить оферты – а тут откуда ни возьмись «компетиторы» из ближнего-не-западного-европейского зарубежья, а цены-то, цены сплошь все демпинговые, мы с такими конкурировать не сможем, не потянем...»

– Слушай... – говорю. – Во-первых, это тебе не вокзал-Бланкенбург, и-не-и-не. Это Онда. Девелопер сам из страховых структур – но я-то думала, ты лучше знаешь итальянцев. Они беднее, но и расточительнее нас. Отчасти потому и беднее.

No

,

no

Kat

-

t

hari

-

i

-

ina

,

this

is

not

an

issue

, - передразниваю не раз слышанную мной фразу, растягивая максимально на итальянский манер. – Зато у них постройки клевые. Плюс Милан. Онду – помимо датчан – знаешь же, кто планировал? Помнишь же?.. То-то... Самые-самые. Так что раньше времени не плачь – их одним демпингом не возьмешь. Это раз. А во-вторых, мое дело было какое – показать, чтоб облизались, заставить захотеть – я заставила. Захотели. А если теперь откуда ни возьмись возникают трудности, а ты не знаешь, откуда, так я тебе скажу, откуда. Но ты ведь знаешь, откуда.

Мартин – он у меня умный и опытный. Стареет просто. Кроме того, у него жене третьего ребенка захотелось, он загибается, бедный, но у него все что-то не выходит. Вот он и ноет, чуть что.

И говорит:

- Кати... Джанлука – он...

- ...да, и тут ты совершенно прав: он. Это все он. Ты его знаешь гораздо дольше и лучше моего (и слава Богу). С мафией он не водится, «жиденький» слишком. Так что, - говорю, - начальник, не дрейфь: он все еще твой хороший знакомый-друг-партнер и «по нулям» тебя не кинет. Это он мне пытается по жопе надавать. Не получилось в реале – так он «в профессионале». Как будто я «провизион» с «ауфтрагов» получаю, ей Богу. Он не сечет, что я не гребаный менеджер и не стремилась никогда.

На это Мартину возразить нечего, поэтому он просто спрашивает:

- Оперу не открывали?

- Вот-вот должны. Но я не дождусь уже.

Потому что есть еще и в-третьих.

- Так, ты куда это снова собралась? Неужели домой?..

У шефа в голосе надежда, хоть и несбыточная, он это знает – сам подписывал мне отпуск, который официально уже начался. Сегодня первый день.

- Не-а. Потому что в-третьих, - говорю, - меня подруга ждет.

- Какая еще подруга?

- Лучшая. Школьная. Подруга детства.

И не-детства – тоже.

Так и говорю, а сама нежно поглаживаю небесно-голубую кожу с позолоченными замочками. Прямо жалко таскаться с ней по аэропортам и самолетам. А вдруг снова турбулентность...

Но чемодан мой уже собран – рука не поднялась запихивать туда «обнимашку», и дело тут не в бренде, и не в тренде, и не в цене совсем.

- А ты ведь... - брякаю неожиданно, - ...на ЭфЭм вроде собирался? Или на днях?..

- Да там у них сейчас все равно полфирмы в отпуске... – тянет Мартин. - Ограничения, видите ли, сняли... И куда им всем приспичило...

- В Альпы, - говорю уверенно, будто проснувшись. – На лыжах. Как раз сейчас весенний сезон.

- М-да, весеннее обострение... чтоб потом сразу на больничный...

Прямо-таки «слышу», что ему бы хоть куда – только б не домой да снова безуспешно мучиться над «третьим».

- Как там в Милане – не выявлялось новых штаммов?

- Я без понятия, - говорю. – Считай, меня тут больше нет.

Таким образом мое пребывание в Милане вместо недели-двух завершается на третий день. Мартина я заверяю, что со всем, что мне было поручено, управилась, отфутболиваю даже сам намек на попытку еще под что-нибудь меня припрячь и... отправляюсь в Израиль.

И резюмирую самой себе, что в этот раз, несмотря на несравненное

Ченаколо Винчано

, Милан меня подвел.

Я ведь люблю этот город – так думала в прошлый раз, когда отсюда улетала к Михе. С тех пор столько воды утекло, а на самых первых ее волнах утек Миха...

А сейчас он, Милан, напрягает как-то. Мне даже ни говорить, ни думать не хочется, что я сюда еще вернусь.

Сейчас мне нужно сменить «обои».

Хей, Каро. Готовь радиолога

- Кати, ты и представить не можешь, как я рада... – тотчас отзванивается Каро.

С сожалением слышу некую подрагивающую нестабильность у нее в голосе. Задаюсь вопросом, в каком она сейчас состоянии и морально подготавливаюсь. Вполне возможно, что для встречи с ней мне понадобятся некоторые силы.

Каро несказанно рада, что я прилечу к ней раньше, чем планировалось. Я, кажется, тоже.

То и дело вспоминается Рик. Как все-таки хорошо, что он теперь не в одном городе со мной. Ощущаю, что тогда, в Берлине, оказывается, дело говорила: нам с ним в одном городе тесно.

«Переживу» – думаю, когда он все так и не звонит, не перезванивает больше. «Поменяй, наконец, свое отношение к... нему. Ко всему, что между вами было. Когда, как не теперь. И не думай, что когда-нибудь будет

что-то еще

. В смысле – сверх этого. Отличное от этого».

Что-то еще

я и представить себе не могу – тут уже былого могло бы с лихвой хватить на то, чтобы вогнать меня в перманентный ступор. Ха, может, в ступоре этом получше получилось бы ждать его звонка...

Мне несвойственно ждать. А теперь от жданок у меня еще и болит все. Нет, не прошло. Те уколы, удары – не прошло. Душу колет, а под ее стоны ноет тело.

Душа и тело изнывают и вопят мне прямым текстом, что тут ловить нечего – надо ехать дальше.

Глоссарик

Ченаколо – явление (

итал.

), употребляется также, как название росписи «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи

Бикокка – университет, а также деловой район в Милане

импэкт – здесь: эффект, влияние, последствия (

англ.

)

La squadra dell’Onda – «команда Волны» (

итал

.)

сквадра – команда (

итал

.)

Читта Верде – «зеленый город» (

итал

.), новый район в Милане

трапезная – роспись «Тайная Вечеря» находится в трапезной

Корсо Буэнос Айрес – проспект в Милане, на котором находится наибольшее скопление в городе брендовых магазинов

флагшип-стор – главный, самый крупный и репрезентативный филиал сети магазинов

компетитор – здесь: деловая конкуренция

no, this is not an issue – нет, это не проблема (

англ

.)

провизион – здесь: премиальные

ауфтраги – искаженное множественное от «ауфтраг», т.е. заказ (

нем.

)

Ченаколо Винчано – дословно: «да Винчевское «Явление» (

итал.

), см. также выше

ГЛАВА ТРЕТЬЯ - Песчаная буря или Полный хаос

сейчас

Ой, а чего это так плохенько... Неужели показалось...

«Полный хаос. Как всегда».

Нет, это не от Доменико – он, сколько его знаю, ни разу себе такого в наш адрес не позволял. Да и заседание прошло в целом неплохо.

Теперь и от своих следующих собеседников таких наездов я не приемлю.

Доехала до объекта, на месте выслушала их справедливые замечания – неделя, мол, прошла после нашего разговора, а лифт кругом как стоял, так и стоит.

Пожала плечами. Работаем, говорю, над устранением. И работать будем – а что еще остается?..

Этот комплекс состоит из нескольких корпусов, сдающихся, в основном, под частные клиники или центры по уходу за престарелыми. «Мед-стар-центр» – так между собой зовем его на фирме. И я бы с радостью запустила везде лифт. Тем более, подрядчик после стольких месяцев получил, наконец, свои деньги, и на радостях взял да подключил электрику. Но нам пока не дают разрешения стройведомственные, и лифт стоит.

Как ни старайся, сколько времени и сил ни положи на организацию-распланирования графиков проектных работ, сколько кругом ни договаривайся и ни ругайся – уйма такого, что не зависит ни от тебя, ни от твоей фирмы, ни от подрядчиков, ни от заказчиков, ни от поставщиков. И на том конце связи, на стройке, куда ты приезжаешь, потому что не первый год в теме, тебя неизменно ждет... полный хаос. Не каждый день, конечно.

- Сам виноват, - отфутболиваю по телефону Мартина.

Он знает, что это я – не ему, а нашему заказчику, который прямо посреди реструктуризации приобрел этот обанкротившийся недострой. Кота в мешке, если со строительной точки зрения. Хрен его знает, что тут и как до нас построили. И почему. И по уму ли (в случае трафо-домика мне только что объяснили, что нет).

- Как есть, так и есть.

- Ломать будем?.. – фаталистично вопрошает Мартин.

- Ага, надо. «Противопожарные» подтвердили. И «бауамтовские».

- А доп-стоянкам...

– ...«кирдык», как мы боялись.

- Мы ж не запрашивали еще подряды?..

- Не-а.

Сам торопил меня, давай, мол – заказчик кипешится. Но я все медлила, как чувствовала.

- «Ассессмент» для банка теперь переписывать придется... – ноет шеф.

Так, думаю, ты мужик или где...

- Перепишешь.

- Разговорчики.

- С удовольствием, шеф. Всегда рада поболтать.

- Совсем страх потеряла.

- Никогда не имела. И не умела.

- Кати, вы после сада на площадку сегодня?

- Да.

Куда «нам» еще, после сада-то?..

- Твоего к нашим отправить собрался? – спрашиваю. – До кучи?

- Ничего?

- Ничего. Я сегодня все равно не сама с ними. Сообщи тогда, если что.

Таким образом отваживаю шефа, благополучно провожаю делегацию «противопожарников» и «стройведомских» и даю отдохнуть мозгам – иду обходить весь четырехкорпусовый комплекс вместе с прорабом Симичем (он хорват – это у него фамилия такая: Симич).

- Жена из отпуска вернулась? – спрашиваю, проходя мимо помещений фрау Симич в корпусе номер один.

Она у него физиотерапевт и ее ресепшн как раз встречает престарелых пациентов.

- Да... – вздыхает он.

И сам бы с удовольствием съездил, да кто ж его отпустит-то. Хотя я бы отпустила. Правда, если он уедет, тут вообще рухнет все, но мне это знакомо. Не всегда это хорошо – быть ценным работником.

А к его жене у нас разговор, как у проект-менеджеров. Точнее, это у нее к нам разговор, но лучше, думаю, начать его первыми. На позапрошлой неделе в ее помещения три раза (охренеть, правда) проникали злоумышленники. Дверь наружную, конечно, можно было бы снаружи-то и замкнуть – ее косяк, ее персонала. Ну да что уж теперь. Обчистили бедную тетку, унесли кофейный автомат и три мешочка кофейных бобов, разовые шприцы (товар в Берлине ходовой), да медицинские тапочки всех ее девчонок. Телефон из регистратуры утянули, не побрезговали. Фрау Симич в расстроенных чувствах в полицию заявить заявила, а нам сообщить чего-то не подумала. Потом, правда, опомнилась и, хоть и не от мира сего, предъявила проектной компании счеток на две штуки по списку украденного – ваши, мол, секьюрити не доглядели на вечернем обходе. Да ладно, «пинатс». Но инструктаж с ее работниками о том, кто там что замыкать должен, мы провели, дверную ручку заменим. Насчет бабла за бобы, шприцы и тапочки – это я юристам впарила, пусть ковыряют.

В общем, теперь требуется разъяснить, что все у нас под контролем и все идет по плану. Про то, что возмещение ущерба под большим вопросом, лучше не упоминать. Хотя я б ей возместила, были б мои бабки – Симич в курсе.

- Передай ей, пожалуйста, что я к ней зайду, - прошу его. – Только не сегодня.

Да, неспроста это... только что. Кажется, мне недолго осталось сюда ездить. Жаль – не успею. Старый владелец много накосячил, хоть и сделал тоже немало, пока средства не кончились. Но не успею все равно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Корпус номер два. Укладка тротуарной плитки. Отбойный, итит его мать, молоток.

- О, приступили уже, - бормочу себе под нос (один черт не слышит никто).

Процентов восемьдесят старого бетонного покрытия «сковырнуты», покрытие новое, еще не уложенное, красуется на паллетах прямо на входе.

- А как же... – начинаю.

На сегодня еще двери ожидались...

- Долбоебы... – рычит Симич. – По-немецки – ни хуя... Все ж им показал, где-че-куда ставить...

- А ты по-сербохорватски с ними... – ржу я. – Только пояс по Эм-Эм-Эй покажи, не забудь, а то не поймут.

– «Пояс», - бурчит он. – Про пояс ни одна сволочь не помнит. Скажут – спёр, не мой. Давно ж было.

Давно – задолго до мастера-электрика. И до брюшка, и до троих детей от жены-физиотерапевта, которая его когда-то после одного не совсем удавшегося боя на ноги поставила. То-то – побаивается он ее чуток.

Корпус номер три – тут не так грохочет. Вернее, тут свой микрокосм и свои звуки – кран укладывает на крышу фотовольтаику.

В какое-то мгновение все вокруг меня кажется мне громким, до неизмеримости бескрайним и неподъемно-тяжелым до угрозы расплющивания. Соображаю, что

в прошлый раз

было не так – и не в состоянии сделать вывод, отчего так сейчас.

- У меня мама тоже сейчас на море, - произношу лаконично, приближаясь вместе с ним к корпусу номер четыре. Ребята приехали с утреца, встраивают аварийное освещение.

«Отлично», - не мог не заметить один из «противопожарных», хоть приезжал вообще-то и не по этому вопросу.

- И как там, на море?.. – с глуховатой тоской произносит Симич.

- Да как там может быть – февраль, - произношу, потирая руки.

- Мгм, - говорит он и протягивает мне пару строительных перчаток.

Перчатки велики мне, стоят колом и кое-где – в «нашлепках» из бетона, но беру и натягиваю я их на опухшие пальцы с благодарностью.

***

тогда

- Кати...

- Хей, Каро...

- Ты не занята?..

Да как сказать.

Израиль – это жара и сушь, а Тель-Авив – это воющие сирены, песчаные бури, перебои с электричеством и водоснабжением, и без того вопиющим, если уж на то пошло. Но это еще и красота – разношерстная, пульсирующая, дорогая-«отмытая» либо же старинная, тысячеликая красота, Средиземное море и дороговизна.

Жари-ищ-ща-а...

Какой урод по такой жаре пашет на стройке? Такой же, какой приезжает смотреть, как пашут на стройке другие...

Какой урод вообще работает по жаре? Такой же, какой работает в отпуске. Да-да.

Как известно, работа дураков любит.

Или я тупо попутала: день этак на второй моего пребывания в Тель-Авиве после разговора с мамой по ошибке или по привычке ответила на звонок шефа. И понеслось... Меня вновь внедрили в проект. Вернее, я сама сдуру проболталась.

- Мне, прикинь, мало миланских приключений на жопу, - высказываюсь я Рози, которой звоню поздравить с бакалавром и похвалиться прихваченной из Милана «обнимашкой». – Взяла и ляпнула Милецки про Сгулу – промзона такая на востоке от Тель-Авива. В нее сейчас нормально бабла вкачивают. Туда, говорят, даже станцию будут строить.

- Метро?.. – спрашивает Рози, она же новоиспеченный инженер-эколог. Уже похвалила ее за участие в подготовке для Онды Милано.

- «Данкаль».

Лайт рейл

...

- А-а-а, легкорельс... да, круто... – Рози кажется чуть заторможенной. – Надеюсь, не ты хоть его строить собралась?

- Да причем тут я! – смеюсь. – Просто этого легкорельса, его нет пока. Поэтому в Сгулу сейчас хрен доберешься. Тут знаешь какие пробки, если в час-пик... А транспорт – «все дороги ведут в Тель-Авив» - но не обратно.

- Блин, конфет, ты зашилась опять? – похоже, Рози не верит ушам. – Ты вроде отдохнуть хотела. Посмотреть город. Попить свеже-фруктовых соков. Проведать Каро. Познакомиться с радиологом. Потусить. Погулять без обоюдных обязательств. А дальше – как пойдет.

- М-м-м – умняш. Прям все, как по скриптам, запомнила, - хвалю я. – Сразу видно – специалист. Кстати, Каро проведываю ежедневно. Один раз даже ходила в Яркон – с ней на йогу.

- Врешь, - с уверенностью утверждает Рози.

- Не вру. Радиолог никуда не денется – у него ж тоже дела, пациенты, там. А город обалденный. До хрена чего смотреть. В разы меньше нашего, а высоток знаешь сколько... Тут нормальная экскурсия нужна... Архитектура очень здоровская... Успею...

- Высоток... архитектура... «Успею». Так ты что реально надолго остаться решила?

Рози, похоже, совсем расстраивается.

- Да ладно, ладно тебе. Во-он, смотри... видишь? Прикинь – море.

- Море – это хорошо, - деланно соглашается Рози.

- Тут уже в апреле до сорока может быть. Представляешь?

- Представля-аю.

- В общем, Мартин заселил меня в эту бизнес-квартиру напротив парка Независимости Тель-Авива, красивущего такого. На две недели. Ну, а где две недели – там и месяц. Аквариус проплатили, по-моему. Правда, не знаю, зачем – отсюда еще до объекта попробуй доедь. Ну, говорит: за счет Аквариуса – живи, чего тебе. Это после того, как я ему про Сгулу напела. Оказалось, ЭфЭм там тоже что-то приобрели, девелопить собираются. Через дочернее. Ну и вот.

В общем, когда Каро звонит, чтобы припрячь меня – забрать Яри, то... да бляха-муха,

срывает с объекта

.

У меня это тут не отпуск с целью нахождения себя – тут продолжение берлинского Содома-и-Гоморры (не ляпнуть бы такое ненароком какому-нибудь коренному тель-авивцу). Только еще на жаре да после зубодробительного добирания до Петах-Тиквы, потому что именно в городе Петах-Тиква находится эта самая промзона Сгула. Сейчас сюда даже еще не проложена «красная линия» Данкаля.

Рассказываю и показываю все это маме. Мама выказывает по поводу услышанного и увиденного сдержанную радость – уж лучше пусть будет дочь-трудоголик, чем шопоголик.

В этом ли заключается мое нахождение себя? Отказываюсь думать, что да.

Уверена, Симон меня за такое отношение по головке не погладит. Когда наконец-то доберусь до его кабинета в его клинике. В которой прямо к нему, кстати, еще попасть надо. Ну, то есть, простым смертным, само собой. Меня же записали без моего ведома, заранее и практически насильно.

- Ты меня специально за этим в гости приглашал и кейтеринг заказывал? – смеялась я.

— Это Кэри постаралась, - отвечал Симон с невозмутимым видом. – А я, как ты знаешь, всегда тебе рад. Всегда был.

И всегда принимал без очереди.

Что ж, думаю, значит грех пренебрегать. Хоть внутри и потачивает червячок – в этой его «всегда радости» какова доля остро-профессионального интереса к моему «случаю»?.. Начальный сеанс он назначил мне назавтра, а пока

моим

способом реально получается реабилитировать недавние «травмы-переломы». Заврачевать или может, просто отталкивать. Неважно, мне не в первой лечиться работой.

А Рози зря переживает: Тель-Авив – это охренительно красивый и не менее «бурлящий» город, бушующая флора, обалденные фруктовые – и правда – соки и... долго задерживаться я тут не собираюсь.

***

сейчас

Люблю не в офисе сидеть, а ездить на стройку. Всегда любила.

Уже брала с собой детей тайком от мужа. Однажды в нашем районе садики надумали начать забастовку, как всегда, не вовремя, а нам с шефом на объекте – тоже, кстати, с садиком – «окна-двери» принимать-сдавать. Решили, что переносить не будем – так

раскрутимся.

Моим понравилось, кажется – побывали в новеньком садике и даже ничего не сломали. Хоть надолго их, конечно, не хватило. Взяла с них честное слово, что не расскажут папе – они не раскололись.

Нет, не дети меня сдали, а мой урод-шеф, вот иногда не скажешь про него по-другому. Мало того, что ему стукнуло на старости лет пойти на третьего (или жене его – мои, что ль, проблемы?..), но вот никогда не «пищщяла» я от того, что муж с ним знаком и даже дружен. В общем, по сути, все мы, родители – все заложники детсадов, яслей и продленок. Видать, они с женой монетку бросали, и Мартин вытянул «решку»: на «окна-двери» он притаскивает своего, не отученного даже еще от соски и даже норовит впарить его мне, как будто у меня своих – не вдвое больше, да как будто у меня вообще своих нет и как будто у нас с ним сегодня не каждый сам за себя.

А потом, вот баба базарная, итит его налево, возьми да ляпни мужу при встрече: Кати, мол, у тебя молодец – сама мол, протоколировала, а сама про между прочим ухитрилась моему подгузник поменять. С

тремя

справилась. Мотай, мол, на ус. И поугорали небось за мой счет, блять, совсем, как я люблю.

После сего муж – нет, не вставил мне за это (мне хрен вставишь), но высказал с намеком на наезд: мол, почему не сказала, что детей девать некуда, что за «сбоку-припеку». И он бы что-нибудь придумал (интересно, что – впарил бы на работе своим лаборанткам?)

Мартин у меня потом месяц прощение вымаливал. Верней, должен был месяц по моим подсчетам, но словесный бойкот был преждевременно мной прерван и заменен на требование о повышении зарплаты. Мартину по выполнении сего требования было даровано прощение в виде того, что я снова с ним заговорила и даже начала отвечать на звонки. Не всегда это плохо – быть ценным работником.

***

тогда

- Та-а-ак, это вы – няня Яри Херц?!

Должно быть, об этом строго-раздраженно спрашивает меня женщина.

Не понимаю ни слова – больше догоняю по смыслу.

-

His nanny – it’s her day off

… - пытаюсь втолковать ей. –

And his mother isn’t feeling well. In

fact

,

she

’

s

pretty

ill

right

now

so

she

asked

me

… -

мол, у няни сегодня выходной, а мамаше плохо, вот и я – за нее.

Но ее нетерпеливое недовольство только раздувается, и она – наверно же – каркает мне: мол, сначала говорить научись, потом на работу устраивайся. Возможно, на самом деле, таким образом на мне вымещают собственный дискомфорт от неумения или нежелания говорить на английском.

Но я не сдаюсь – да как же тогда Каро с ней общается, если опустить байки про «иврит са-авсем не сложный»?

Пытаю счастья на немецком:

-

Ich bin eine Freundin der Mama, der geht’s nicht gut. Sie müsste ihnen geschrieben haben. Und

Evgenya

,

das

Kinderm

ä

dchen

hat

heute

frei

.

С такими-то «языками» тут, если не на того напорешься, недолго и по башке схлопотать – вот вечно я с моим бесстрашием...

Но не прогадываю: на сей раз тетка понимает, хоть в ответ и талдычит на своем.

Они, мол, закрылись уже «полчаса как». Им тоже, мол, бежать надо – а как я думала. Это ж я опоздала, а теперь еще и варежку разеваю. Как-то так. наверно.

И недовольно вручает мне орущего и дурно пахнущего Яри.

Та-ак, че за нафиг. Почему ребенка не переодели?!.. Хоть ее таким явно не проймешь, видно же – настал мой черед наезжать. И пусть только попробует снова начать придуряться, будто «не понимает».

***

тогда

Что Каро «не здоровится», я наврала: она тупо и банально у врача на плановом. Не знаю, почему именно сегодня все пошло кувырком, и как они справлялись до моего прилета, но у Евгении Михайловны сейчас какой-то форс мажор, а Каро задерживается. Мне предлагается приехать к ним в Рамат Авив, забрать малого из мини-ясель и подкинуть его мамаше.

Да только если подразумевалось, что для этого мне просто-напросто потребовалось прервать мою прогулку по Старому Яффе или поход в музей Баухауз в Белом Городе, то это, как я уже говорила, увы, далеко от истины...

«Сгула? А, слышала... это такой новый парк у нас в Рамат Авиве...»

Блин, да если бы. После промзоны, где грохот да строительная пыль, да автотранспортных удовольствий туда, а затем сюда, да даже после зависания «у меня» поездки в Рамат Авив к Каро – сплошное удовольствие: красиво, чисто, зелено и вполне спокойно – недаром этот район так любят семейные-состоятельные. Чем тебе не мой Панков – чуток побогаче только.

Яри месяц как оправился от операции на «клапаны». Развивается он нормально, дрыгается и орет в абсолютно обычных, насколько я могу судить, объемах – и сейчас его катастрофически нужно переодеть. Черт их знает, думаю, в край разозлившись, что они творили с ребенком. Охренели совершенно. Их бы самих так.

Каро просит меня «подождать ее в клинике», чем взбешивает дополнительно.

«Забыв», с кем имею дело, мысленно костыляю ее: сразу видно, если они куда-то ходят вместе, мониторит пацана неизменно Евгения Михайловна.

Идти тут недалеко. Наверно. Не знаю – обнаруживаю: оказывается, с орущим ребенком в коляске время-метры растягиваются раз в десять. В двадцать.

В регистратуре небольшой и на вид очень приличной клиники, специализацию которой «не успеваю» расшифровать на иврите, меня встречает симпатичная, с виду толковая молодая женщина в дорогих и стильных очках, во-первых, говорящая по-английски, а во-вторых, обнаруживающая, стоит ей взглянуть на Яри, что в пояснениях она не нуждается. Увы, это Яри не успокаивает.

Молодая женщина приглашает нас в комнату ожидания, терпеливо замечая мне, как нерадивой щеглихе, что «Евгения» обычно берет ему с собой пустышку, яблочко или какой-нибудь подходящий для обмусоливания свежий овощ. Совершенно очевидно, что меня и здесь принимают за «замшу» этой самой «Евгении».

А мне ее разуверять недосуг. Да и очевидно, что она столь же занята, сколь я была только что на своем объекте. Ее куда-то зовут и она препоручает нас своей коллеге.

Есть такие сотрудники: стоит им уйти со сцены, и все действие рушится.

«Галит», как успеваю прочитать на бэджике, то есть, девушка, ушедшая только что, кажется, как раз из таких: когда мы с Яри остаемся, вверенные попечению другой девушки, та обнаруживает тотальное отсутствие знания английского и абсолютное нежелание понять «так». Убеждаюсь в этом, справившись, можно ли поменять ребенку подгузник у них в туалете и, если да, то где он тут у них находится.

Она прекрасно понимает, что мне от нее нужно и совершенно не желает допускать, чтобы их драгоценная уборная оказалась загаженной нами. Отсюда ее «

ани ле мевин

», мол, «не понимаю». Не иначе как мытье туалета тоже входит в ее обязанности.

Но – да, правильно. Не на ту напала.

- Эй,

мэдэм

вы куда?

Мэдэм

?.. – вопит она мне вдогонку на нашедшемся внезапно английском.

Мне впору заявить ей, что она сейчас доиграется у меня и сама будет все делать – так бы и сказала, если хоть на минуту допустила саму мысль о том, чтобы доверить ей Яри.

Но мысли такой я не допускаю и тупо марширую по нашим с ним делам. Она бежит за нами и причитает, что туалет у них все равно на ремонте.

- Наверняка у вас есть свободный кабинет, где

мы

сможем переодеться, - предполагаю с категорически обворожительной улыбкой.

- Все кабинеты заняты! Идет прием пациентов!

Мы с Яри уже в глубине коридора и я воинственно толкаю первую попавшуюся дверь – вот че она врет. А если не врет – похер, мы ненадолго.

- Кати!.. Я-ари, сына...

Туды ж твою налево, наконец-то. Честно – ни минутой позже.

Пацан у меня на руках начинает вопить еще истошнее.

А я не трачу времени даром, проще говоря, не удивляюсь и, недолго думая, вручаю его мамаше.

На руках у Каро Яри моментально успокаивается, затем тянет ручонку к ней в кофту – не за молоком, а за сиськой. Хоть он у нее с самого начала искусственником был, грудь успокоительным служила и служит до сих пор.

В полушаге на нас надвигается злополучная ассистентка. Не спеша расставаться с английским, она балаболит, что «надо», мол, «сразу говорить, что мама ребенка тут на обследовании».

- У него жопа от этого сама не помоется! – решительно заявляю я.

И тут только замечаю, что Каро на самом-то деле привстала с кушетки, а сама в серо-зеленом балахоне на завязочках, очевидно, на голое тело. Помимо этого она кажется мне обдолбанной каким-то анальгетиком – происходящее волнует ее заметно мало. Так, соображаю, и толку от нее тоже будет мало.

- Что здесь происходит? – появляется в кабинете Галит и – мне: – Пожалуйста, выйдите. Корона все-таки еще. Вам нельзя тут находиться, если в этом нет острой необходимости для пациентки.

Тут только до меня доходит, что Галит – не ассистентка, а на самом деле молодая врач.

- Да не-е, острой-то, может, и нет… - заявляю, соображая, что даже не в курсе, какого эта самая пациентка сейчас тут делает.

- Мне жаль, - со стоном говорит по-немецки Каро – не мне, а врачу, у которого сидела на приеме и которого я тоже только сейчас замечаю. – Жаль, что так вышло сегодня. Я – самая неорганизованная мать на свете.

-

Alts

iz

gut

.

Все в порядке, - заверяет ее врач – тоже на-немецком, вернее, наподобие – до меня доходит, что это идиш.

Врач высокий, темноволосый. Его умные, внимательные темно-карие глаза кажутся смешливыми. Глаза эти, впрочем, реально улыбаясь, смотрят на меня. На вид ему чуть больше тридцати.

- Так, вы тут разъясняйте, а мне пора

за работу

.

Решительно забираю поуспокоившегося Яри у полукоматозной Каро.

Пацанюга тотчас начинает возмущаться, но поделать со мной ничего не может.

У меня не получается начать показушно-ищуще вертеть башкой по сторонам – смешливо-черноглазый врач разрешает нам с Яри осквернить его сайдборд, будто такое для него в порядке вещей. Да будто этот сайдборд там только для этого и поставлен был. Черт его знает, откуда такое понимание – должно быть, у самого дети есть.

- Д-р Хершель! – пытается было вздыбиться на него ассистентка, затем сердито говорит ему что-то – наверняка же гадостное – на иврите.

От этих слов Галит вспыхивает, будто это

ее

оскорбили, и резко осаживает ассистентку.

Однако же становится ясно, что командует тут не Галит, да и не д-р Хершель. Выходит, и стол рабочий тоже не его. Но и на стажеров они вроде не похожи – не столь молоды.

Хершель держится с уверенным превосходством компетентного и опытного специалиста, а к наездам ассистентки относится снисходительно. При этом успевает «пересмеиваться» взглядами со мной. Как будто посреди этого бардака наконец-то нашел взрослого, здравомыслящего собеседника, с каким и поугорать можно. Во мне нашел.

Я не ведусь на всю эту кутерьму – у меня, е-мае, миссия, и я припозднилась.

Яри голосит, как пожарная сирена. Стаскиваю с измученного пацана его тяжести-вонючести, орудуя влажными салфетками и прочими примочками из арсенала Евгении Михайловны (что-то подсказывает мне, что не Каро этот арсенал собирала, да и сейчас была бы не в состоянии использовать его по назначению).

Движения у меня настолько уверенные, что ассистентка невольно смолкает, а Галит и подавно засматривается, в то время как Каро пришибленно и прифигело лицезреет процесс подтирания попы ее сына. А Хершель – тот неприкрыто поедает меня глазами, будто смотрит очень интересное и захватывающее кино. Улыбка у него на лице делается восхищенная и даже какая-то торжествующая.

Наконец, Яри переодет и успокоен, вернее, выдохся от криков. Вонючую бомбу мне позволяют выбросить у них же. Вообще, у них тут чисто и прохладно, а на улице жарища и именно сегодня песок лезет в нос.

- Ладно, я... мы... – обращаюсь к Каро за «дальнейшими инструкциями».

На деле же я пытаюсь попрощаться с Хершелем и тем самым отдать дань благодарной вежливости. Все-таки он нам свой – или не свой – сайд на растерзание отдал, не побрезговал.

– Мы тогда... эм-м-м... в сквер пойдем?.. Подождем тебя?..

И вопросительно кошусь на Каро. А был ли тут вообще сквер? Был же, кажется... Или мне просто только что отчаянно этого захотелось...

- Тебе долго еще? – осведомляюсь у Каро, зыркнув д-ру Хершелю.

- Недолго, - отвечает тот. – Минут двадцать.

Кажись, так и сказал. Или это я замечталась о сквере. Или запуталась с идишем.

- Ого, - не смущаюсь и даже отчего-то веселею я. – Ну... э-э-э... мы...

- ...я подвезу

вас

? – заканчивает за меня Хершель. – Подождете?

И чисто для проформы косится на Каро.

- А что, я «уже»?.. – не догоняет она.

- Уже, - кивает он. - Можешь переодеваться. Я тут кое-что закончу, потом у меня конец смены.

- Ну...

«Чего ты, давай. Лучше, чем на такси» - чуть было не говорю ей я. Хорошо – вовремя стормаживаю. Соображаю, что попадание в подобный «рейтинг», пусть даже в топовую позицию, обидят доктора.

Нет, обижать его мне не хочется. Наоборот – его предложение сейчас приходится как нельзя более кстати.

Меня даже тянет пофлиртовать:

– Доктор, а вы всегда ваших пациентов после приема домой подвозите?

«Не всегда» - явно собирается сказать он.

Тут в наши организационные разборки, будто проснувшись, включается Каро:

– Отлично. Кати, знакомься. Д-р Габриэль Хершель. Мой спаситель.

Она это, конечно, не про такси-сервис и я обязательно выясню, про что. Хоть мне и кажется, что он вполне способен спасти от чего угодно.

- Очень приятно, д-р Габриэль, - задорно улыбаюсь, нечаянно-специально назвав его по имени.

- Габи, - уточняет-настаивает он.

- Габи, - живо повторяю я.

И вижу, как умное лицо его с внимательными, чуть смешливыми глазами мгновенно просветляется, и там даже на мгновение появляется выражение увлеченности, буйной, почти страстной, будто он отчаянно рвется куда-то. Это выражение лица мимолетно и тут же исчезает, но я с интересом подмечаю и запоминаю его. Интересно... Да, давненько уже мне не было

интересно

.

– Катарина, моя лучшая подруга.

- Кати, - подаю ему руку.

«Рука» вызывает возмущенное фырканье злыдни-ассистентки, которая будто нарочно опять прошугивает мимо кабинета. Мол, все ж еще корона.

Да она у них тут, скорее, за надзирательницу – явно собиралась снова за что-то там наехать на доктора. Или может, просто ревнует – доктор-то молодой у нас да симпатичный.

«Еще ка-ко-ой» - думаю с каким-то старательным удовольствием, от которого даже сердце начинает приятно постукивать в груди.

- Кати, - еще раз повторяет Габи.

При этом вглядывается в меня еще внимательнее и почти не улыбается. Разве что, одними глазами. Меня же подстегивает фырканье «надзирательницы».

Предлагаю ему:

- Можно на «ты».

Он соглашается еще живее, чем я только что. Не с нагловатостью, нет – с уверенной решительностью, которую могу сравнить, разве что, с решительностью некоего Ильи Арсеньева, тоже врача и его коллеги.

А пока я там сравниваю, Габи неожиданно с мягким, едва уловимым акцентом говорит по-русски:

- Оч-шень приятно, Кати. А ты всегда устраиваешь хаос там, где появляешься?..

***

сейчас

- Ну наконец-то. Вон – идут.

«Сил моих больше нет» – думаю. «Сейчас лопну».

— Вот че ты дрыгаешься, - ухмыляется Симич.

А потому что ни ми-ну-ты больше не выдержу, потому и дрыгаюсь.

- Так, - говорю ему. – Ты мне сколько твоей бурды «уступил»?..

Meine

Fresse

...

Напоил, тоже мне... Пил бы сам.

Мы с ним всегда так, по-свойски, по-пацански даже.

- Э-э-э, я сам, что ли, с новыми съемщиками говорить буду?..

- Справишься. Им только технику показать. А не отпустишь – случится горе.

- Вон там, - смеется он, указывая мне на кабинку. – Там только что поменяли. Беги, пока чисто.

Бегу.

Могла бы, конечно, подождать до фирмы, но – не могу, если честно. Терпения не хватает.

Уф-ф-ф…

Ага

.

Ну, думаю после,

я так и знала

.

Будто возвращаюсь к старому разговору – мысленно «рассказываю» в будке голым барышням (Симич втихаря от жены понавешал пин-апов, наверно, чтоб приятнее «думалось»).

В первый момент не знаю, смеяться мне или плакать, а это уже само по себе означает:

проехала

.

Во, думаю, девчонки

,

как чувствовала. Недолго мне сюда ездить осталось.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ - Пишите письма

сейчас

- Ката-ри-ина, тебе звонили.

- Хе-х-х?.. – выдыхаю молоденькой стерве с ресепшна.

Прямо перед лифтом мне позвонили – пришлось топать пеше, да по лестнице, да на звонок, блинский, отвечать. Так, соображаю, и это тоже скоро прекратится.

- Со

стройки

.

Одной из твоих десяти-пятнадцати. Сама догадайся, с какой конкретно.

Рози моя давненько уже не секретарит. Эта у нас новенькая, но пытается вести себя со мной, как «старенькая».

- Кати, перезвонишь «новеньким»? – отзывается из пэнтри Мартин. – С «мед-стар-центра»?

- Я только оттуда.

- Они тебя посеяли.

- А я знаю, чего им. Сам звони – они мне надоели.

- Они тебя хотят.

- Меня все хотят.

- Так, это ч-что за...

- У меня заседание через минуту. Я в конфи.

- А-а, со стройведами? По лифтам?

- И по лифтам тоже.

- Там на десять... – влезает «новенькая», - ...уже все конфи... .

- ...ага, все. И одно из них – мое, - рублю я, пронося мимо ее носа чашку черного с сахаром.

С тоской думаю, что и кофе скоро придется свести на «нет», да и сахар, строго говоря, тоже.

На самом деле заседание у меня не со «строями», но отрадно, если Мартин так считает (забыл – оно у нас сегодня, только позже).

Да нет, это по личному вопросу. А раз у меня так и не появилось отдельного кабинета, то почему бы не забить конфи, ведь это на пятнадцать минут всего.

Однако, устроившись поудобнее, замечаю, что мой «специалист», с которым у меня было назначено это «заседание», только что мне его закэнселил.

и кто ты после этого

Ладно, сам виноват, ухмыляюсь я. Проконсультируюсь позже, когда сможет. В конце концов, это мне, что ли, надо. Хотя... мне, конечно.

Звонок.

Да... блин. Не хочу, но деваться некуда. Да и зря тут сижу, что ли.

Провожу суперкороткое обсуждение с супербесячим подрядчиком, договариваюсь на чем-то промежуточном, то бишь, отваживаю обещанием, что им «перезвонят».

За окном на Ку‘Дамме образовалась какая-то шумиха. Над шумихой зажигается, как по команде, вылезшее болезненное февральское солнце.

А мне абсолютно не хочется смотреть, что там у них опять стряслось. У меня еще целых одиннадцать минут – и все мои. Умела бы – сделала бы пауэр-нэппинг. Но не умею – даже материнство не научило.

Да что там такое стряслось у меня в телефоне... Кто там еще меня «хочет»...

Действительно, в истории звонков на моем рабочем локализую «неизвестный». Ага, новенькие с Медстара. Так это они, значит, звонили три раза, пока я поднималась по лестнице, болтая с Симичем.

А вообще, привычка у меня такая – игнорить незнакомые номера. Блочить их. Стирать историю звонков. Сформировалась, выработалась, так сказать, за годы. У меня теперь даже пальцы начинают чесаться – потыкать и стереть и этот номер. Чтоб не напоминал о себе. Тупой рефлекс, но хочется.

В этот момент дзынькает мой телефон, приватный – во: наконец-то, муж.

Но это не муж вовсе:

- Здравствуйте, нам звонил г-н Хер...

- Мгм, эт я, - киваю собственному отражению в оконном стекле.

— Значит, это вы собирались нам перезвонить насчет гаражной крыши.

Наверно. Не собиралась.

- Не гаражной. Это частный дом.

- Давайте посмотрим на объекте, какой у вас там угол, вычислим потенциал для фотовольтаики. Вы электрозарядники где заказывали?

Если б я знала.

- Пока нигде. Я перезвоню.

А прежде дождусь, может быть, звонка от мужа. Может, в оставшиеся десять минут.

Но его все нет. Из вредности, эм-м... принципиальности я не «стучусь» - нет так нет.

Вместо этого мне на часы приходит имэйл-извещение, в котором говорится о том, что пришло адресованное мне заказное письмо. Письмо это в связи с невозможностью доставки в мое отсутствие ждет меня на почте. Забрать его мне предлагается не позднее, чем... сегодня?.. Во насмешили, а...

М-да. Что хочешь, то и делай. И кто в наши дни письма пишет? Во – времени у людей. А мне – езди.

Соображаю, что могла бы попытаться выяснить имя отправителя, да только у кого я буду выяснять? У электронной почты, что ли...

Сама не знаю, отчего начинаю нервничать – а это новенькое что-то. А может, хорошо забытое старенькое. Говорю себе, что это я, по-любому, зря. Что никаких повесток, там, в суд, или в налоговую я не ожидаю, проверок вроде тоже. А больше и загоняться не по чему. Было б что-то срочное, мне бы позвонили.

Когда срочно, то звонят, думаю. Или не звонят

совсем

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

***

тогда, по прошествии нескольких дней

- Так, ты где?...

***

тогда, за пару дней до того

- Мо-о-ре-е! Иди сюда-а...

- Какая ты смешная, Кати.

- А-а-а...

Когда тебе говорят, что ты смешная, что ты

смешна

, то тебе, вероятно, следует спешно попытаться стряхнуть с себя этот эпитет, как если бы ты реально что-то с себя стряхивала, расправляла бы складки на одежде. Потому что всегда надо не только быть на высоте, но и выглядеть соответствующе и это... бр-р-р, полный бред.

Потому что во-первых, мне плевать, если кто-то не просто находит меня смешной, но даже прямо говорит мне об этом. А во-вторых, Габи говорит это таким особенным тоном, будто и не думает смеяться. Скорее, радуется мне и еще немножко удивляется, как это я по такой «холодине» в воду лезу. Средиземное ласково и тихо, а пляж с волейбольными полями – под стать ему – пустынен, если не считать нескольких пожилых пар, расположившихся на красивых каменных скамейках. Нет, не сезон еще.

Я и сама удивляюсь и мне тоже смешно. Но еще больше свежо – апрель все-таки. Даром что пару дней назад было плюс тридцать пять. Или это я потихоньку в «местную» превращаюсь?

Сегодня Габи вызвонил меня, точнее, дождался после работы и вывел в парк Независимости Тель-Авива. Парк этот невдалеке от моей квартиры, так что на самом деле еще непонятно, кто кого вывел.

Нет, я не лезу купаться, но ноги помочить – это святое.

- Ты так сильно любишь море?

Признаться, и сама не подозревала.

- Давно не была просто.

- Дай сообразить, у тебя там ближе всего к Берлину...

- ...Восточное.

- А это какое? О, понял: Балтийское.

Габи эрудирован и хорошо говорит по-русски, поэтому так быстро сопоставил название этого моря на одном языке с названием на другом.

К тому же он рассказывал, что полгода назад на базе идиша начал осваивать немецкий.

«Пригодится».

Ума не приложу, для чего ему это и когда у него находится время – работать в Рамат Авивском Медицинском Центре, в гинекологии, дежурить-замещать в гинекологическом центре «Перель», он же «жемчужина», он же – где мы с ним познакомились («В «Рамате» я – врач, в «Перели» - мальчик по вызову»).

В «свободное от работы» Габи, как сам говорит, сидит над «одним научным исследованием».

«Прорабатываю, там, одну тему».

Остается лишь догадываться, что за тема и для получения конкретно какой научной степени она ему сдалась, раз «доктор» уже есть.

Еще ему нередко звонят девушки, причем, разные.

«Это нормально» - сообщает мне Каро, уже успев намекнуть, что не просто так назвала Габи своим спасителем, что «очень-очень» доверяет Габи и попозже обязательно расскажет мне поподробнее, чем конкретно он снискал ее доверие.

А я даже не переспрашиваю, чем «это нормально» - в Израиле нормально, для такого молодого-холостого симпатяги-врача нормально, или нормально у Габи, которого она неплохо знает через Симона. Или может, они – девушки – ему с проработкой его научной темы помогают – да почем я знаю.

Они звонят, а он отшивает их спокойно и терпеливо:

-

Ани иткашэр алих бехцара

,

басдер

?.. Я тебе перезвоню, ладно?

При этом бросает мне откровенно заговорщический взгляд.

С молчаливым согласием вступаю в заговор.

Мне тоже звонят, правда, с незнакомых номеров. И раньше так было, особенно на рабочий. Заспамят и появляется в истории звонков какой-то номер, а я, убей, не помню, чтоб телефон вообще звонил – как правило, таких я блочу.

Габи не столь беспощаден – вежливо врет «своим» про перезвон. А может быть, не врет. Воздерживаюсь от комментариев.

А Габи – нет:

- Ты знаешь, мне кажется, ты быстро освоишь иврит. Я бы с тобой позанимался.

Говорит это всякий раз невозмутимо, при этом совершенно не улыбаясь.

А мне тогда трудно бывает удержаться от улыбки, с какой киваю – отклоняю предложение, от которого мне все так же весело и интересно, как и в начале нашего с ним знакомства. Весело, интересно и от всего Габи в целом. И мне кажется, мы понимаем друг друга.

С тех пор как познакомились, мы с Габи виделись несколько раз – то обедали вместе, то гуляли.

Во время одной из таких прогулок по берегу звонит по видео моя мама и таким образом случайно знакомится с Габи.

Мама у меня замечательная и я это знаю. Когда после очень короткой видео-беседы Габи на пару мгновений задерживает на мне взгляд и едва заметно, но как-то по-особенному улыбается, я чувствую непередаваемую и малообъяснимую эмоциональную связь.

- Да-а, Эли безбожно опоздал, - улыбается Симон, когда приезжаю в Рамат-Авив, но не потрещать с Каро и не понянчиться с Яри, а на сеанс к нему.

- Эли – твой парикмахер? – хамлю-парирую я (зарос он что-то).

- Эли – мой троюродный брат Элийя, специалист по радиологии. Умный, занятой. Самовлюбленный, как все мы. Но – увидел тебя в компании Хершеля и теперь – можешь мне поверить – изрядно кусает локти.

- Станешь меня отговаривать?

- Абсолютно нет, - Симон откровенно удивляется. – Мне нравится Габриэль. Давно его знаю. И он нравится Кэри – и она права.

— Значит, уговаривать?

- Кати, такое впечатление, что ты о ком-то другом сейчас говоришь. Нет, я стану тебя обследовать. Ты, наконец-то, становишься на правильный путь, и ты уж мне поверь: давно пора.

«Давно пора» - сейчас, посреди пальм Ган-Ацмаута, обступившего красивый мол из валунов, эта «аварийка» не зажигается у меня в мозгу. Ранее, на том сеансе у Симона тоже не зажигалась. Как ни парадоксально, не зажигалась ни разу в этом довольно «аварийном» городе. Даже поначалу, когда он – город – вместо отпуска втянул меня в работу, а моему шефу наплел про меня, что мне, мол, тут так интересно, что я, мол, потом отдохну.

А с появлением Габи все, столь отчаянно мигавшее и маячившее, и подавно отодвинулось на задний план. Не стерлось напрочь в сознании, но превратилось в неопределенного цвета дымку, одну из таких, какие так любят исчезать за горизонтом.

Без обиняков объявляю об этом Симону, который внимательно выслушивает меня, серьезно кивает. Затем просит уточнить поподробнее насчет «авариек», местами вбрасывает короткие вопросы и расспросы, на которые отвечаю и которые разъясняю, пока незаметно для себя не обнаруживаю, что пересказываю ему в деталях и чуть ли не в лицах эпизод с Ченаколо.

Мой пересказ выслушивается еще внимательнее, по нему делаются записи и заметки. В итоге я оказываюсь нагруженной кипой анкет, во главе которых красуется «Многофакторный опросник диссоциации». Все это мне предстоит добросовестно заполнить, что торжественно обещаю Симону, который, в свою очередь сулит мне МРТ и ЭЭГ, а там, глядишь, и КТ, или даже «до того, как». Ну и, конечно, сбор анализов, потому что, блин, «давно пора». Меня всем этим не испугать, я все это ему разрешаю и в срочном порядке даю себя на все это записать.

На прощание Симон просит «пожалуйста, помнить, что, обследование обследованием, но никакую терапию не заменить качественным сном». После чего, уверена, мысленно препоручает меня благоприятному воздействию «Хершеля».

У которого сегодня мало времени. Кажется, даже меньше, чем у меня.

- Что это? – спрашиваю, когда у меня в руке появляется бумажка, оказывающаяся информационным буклетиком какого-то медицинского центра.

- Пригласительная, - откровенно угорает Габи.

- К тебе, что ли, на обследование?

В буклете здание центра сколлажировано с сильно увеличенной фотографией красивого двухцветного ириса. Цвет из темно-бордового переходит в бледно-розовый.

Пока пытаюсь сообразить, так ли это оригинально с его стороны – назначать рандеву в гинекологии – Габи поясняет:

- Ко мне на день рожденья.

- Ого, как все серьезно, - отгоняю ощущение-воспоминание о кресле, в каком обычно в моей жизни подобные ранде... то бишь, осмотры проходили. – Э-э... – заставляю себя повнимательней перечитать его врачебные каракули: - ...а причем тут «пикник»?

- У нас традиция такая: вместо застолья или клаббинг – пикник на свежем воздухе.

- Понятно.

Кусаю губы. Пытаюсь сохранить деловую серьезность, отчаянно смеясь одними глазами.

– Где?

- На Ариэле.

- Ого.

Это я просто так огокаю – выпендриваюсь, чтобы не выпадать из образа. Что такое «Ариэль» и что тут и в натуре поогокать впору, я узнаю гораздо позже, когда этот «нелегальный», то есть, простите, «спорный» город – из так называемых «территорий» – вновь, да не от хорошей жизни, станет почаще иных мелькать в новостях. Но это будет потом.

- Точнее, в районе Ариэля. Я заберу тебя – сама ты не доедешь.

- Хм-м – мистификация. Что захватить с собой?

- Тебя.

- Подарок?

- Смотри выше.

- Ясно.

- Раз ясно, тогда я побежал. И-и-и...

- ...и-и-и – что?

- И-и-и... ничего – у меня дежурство. До субботы.

Габи улыбается, явно хочет прибавить еще что-то, но не прибавляет.

Пока

не прибавляет.

И я этому рада. До такой степени, что сама, без напоминания подставляю ему щеку для поцелуя – а он целует, при этом улыбку его будто смахивает с красивого лица. Затем уходит быстрыми шагами, как уходят откуда-то, будучи уверены, что «тут – всё». Я улыбаюсь ему вслед, почти не видя его, и думаю, точнее, воображаю, что сейчас все хорошо, как есть. Фантазия эта распространяется во мне, пока меня – ой! – мелко-колко не накрывает гадкая песчаная поземка – вездесущий отголосок песчаных бурь, который то и дело напоминает о себе.

Его сообщением, например:

Только сама, пожалуйста, не езжай, не надо – жди, окей?

Не окей. Ненавижу ждать.

окей

Пескоструйка успокаивается – и снова «хорошо, как есть» и нет причин спасаться бегством.

Медленно ухожу с пляжа, скользя взглядом по вуали заката над сизым морем, сотканной из всех оттенков красок от желтого до сиреневого.

Катюш, какие планы на выходные?

Выходные тут – не совсем выходные «там» - совпадает лишь суббота.

- Мам Лиль, прикидываешь, я приглашена.

- Куда?

- На днюху.

- М-м. Я так понимаю, твои «две-три недели» затягиваются, - лаконично замечает мама, не спрашивая, у кого «днюха».

А я пожимаю плечами вместо ответа, как если бы мы говорили с мамой по видео, сама же с удовольствием оглядываю свою квартиру.

- Звонил твой отец. Я передала ключи от твоей квартиры твоему брату, - произносит мама официозно.

Киваю. Мой блуждающий взгляд устремляется за окошко в парк, откуда я только что вернулась.

- Катя, Тель-Авив – небезопасный город.

- А то, мам Лиль, - соглашаюсь живо («пальмы... мол из валунов, ведущий в море...» – «маякует» мне мой взгляд). – Давай – вот я здесь разгребу – и мы с тобой как-нибудь поедем в Кройцберг, расскажем там «местным» о небезопасности Тель-Авива.

Конечно, ни Кройцберг, ни Котти, ни какой другой из берлинских районов, да и мало какой другой город сравнятся с «особенностью» Тель-Авива. Да я вообще-то и не ерничаю, и мамин тон, хоть и ироничный, но в целом одобрительный. Мама не требует, чтобы я «поскорее вернулась» – переживает и скучает просто. Благоразумно держу язык за зубами насчет того, где конкретно состоится днюха.

***

тогда

Сдержать обещание, данное Габи. оказывается делом пустячным: я не только не отправляюсь «сама добираться до места, получив онлайн-координаты» – я умудряюсь не проснуться вообще. Точнее, проснуться, но от звонка в дверь. Звонок заставляет меня подскочить на кровати, за полторы минуты собраться-накраситься, пулей рвануть на лестничную, впустить и даже поздравить с днем рожденья Габи и в дополнение к тому подарку, какой он пожелал, сунуть ему в руки бутыль арака, самого дорогого, какой смогла найти («Это еще что?» - «Как что? У вас это пьют, мне говорили»), а к нему присовокупить пакет «заказного», дорогущего шоколада потемнее да погорше.

Именинник буквально давится от смеха и не наезжает на меня за то, что проспала. Надеюсь, гости Габи с таким же пониманием отнесутся к моей сонливости.

«Гости Габи» оказываются мамой Габи Жанной Исаевной, терпеливо ожидающей нас на заднем в его Хьюндае, свеженьком и просторном.

После битых пяти встреч располагаться подле ее сына на переднем – полнейшая безвкусица. У меня есть опция спасти сложившуюся ситуацию – «разгладить» впечатление от несколько скомканного знакомства, подсев к Жанне Исаевне на заднее. Но хоть Габи больше и не ржет, как у меня в квартире, смешливые глаза его подозрительно посверкивают, будто призывая меня в сообщницы и – опцию я оставляю неиспользованной.

Впрочем, в дороге Жанна Исаевна не дает сбить себя с толку – все «минут сорок» рассказывает и расспрашивает.

- Габриэль говорил, у вас тут родственники, - замечаю я, подразумевая город Ариэль – мимо него мы как раз проезжаем.

- Да – тут живут мои. Но сегодня мы к ним не поедем, - объявляет Жанна Исаевна, как если бы я настаивала. – Мы отметим наш праздник по-уютному и в уединении.

Уж это точно – мало кто ездит в Самарию.

- Катя, ну как вы – привыкаете?

Не знаю, к чему мне следовало привыкать и насколько достойно я с этим справляюсь. Ограничиваюсь мало определимой гримасой, сопровождаемой не более определимым жестом.

- Да уж, я

думаю

– после ветра, дождя и холода попасть в рай на Земле... – горячо «поддерживает» меня Жанна Исаевна. – Между прочим, «Тель-Авив» в переводе означает... что означает?..

- ...«холм весны» - отзывается Габи, бросает не улыбающийся взгляд в мою сторону – а мне в ответ на этот взгляд, наоборот, хочется улыбнуться.

А еще мне хочется притянуть за уши какую-нибудь свежую сводку о погоде, подтверждающую, что и в Берлине сейчас якобы наступила полноценная весна.

Я заметила, что жители Тель-Авива обожают свой город и никогда, наверно, не устанут его нахваливать. Как никогда не устанут ассоциировать терроризм с арабами или сетовать на то, что мировое сообщество в недостаточной мере поддерживает их «самозастраиваний» на критических территориях. А сами, как мы сейчас, бесстрашно отправляются на пикник в Самарию.

- Кати холодом не испугать, - замечает Габи. – Она уже и в воду лазила на Хилтон-Бич.

- Какой кошмар! – не верит Жанна Исаевна. – Нет, я, конечно, понимаю, у вас там ваш этот

ледник

, но так и простудиться недолго. Но ничего – сейчас приедем и вы увидите, как прохладно и свежо в Самарийских холмах. А то ведь вам, Катя, как коренной берлинке, Израиль неимоверно жарким кажется.

Дело даже не в этом, думаю. В Тель-Авиве-то климат вообще мягкий, просто мне не повезло: в этом году из-за песчаных бурь в городе то и дело пескоструйка.

Уверена, ни Жанна Исаевна, ни Габи не поймут этого слова, поэтому просто соглашаюсь:

- Да, тут теплее. Хоть я и не «коренная».

И уточняю, что родом я из Шахризабса, а в Берлин приехала в два годика, поэтому от своего родного города помню одно название.

Жанна Исаевна восклицает:

- Как, Катя... вы разве не из

Молдавии

?!.. Так ты перепутал... Мне Габи говорил, что из Молдавии...

- Никогда я такого не говорил... - спокойно возражает Габи, - ...и ничего не путал.

Но Жанна Исаевна кажется сраженной наповал и совершенно обескураженной этим известием, как будто это все меняет самым кардинальным образом. Она даже смолкает на минуту. Ума не приложу, какая разница в том, что я не из «Молдавии», раз все равно ничего не помню. Да ведь и она тоже не оттуда, а покойный отец Габи – можно сказать, коренной израильтянин.

Цель нашей вылазки – «где-то там, в прохладной, свеже-солнечной Самарии – доехать, выйти из машины, оттуда – четвертьчасовой хайкинг по холмам до победного». «Победным» окажется бескрайний холмисто-зеленеющий пэчворк, усыпанный колониями... тех самых ирисов с больничного буклета.

Мы явно «пришли». Узнав эти ирисы, я молча кошусь на Габи, сужаю глаза а ля: «Ты че, серьезно?..» – а он самодовольно улыбается. Таким образом наш продолжительный обоюдный инсайдерский выпендреж продолжается и тут.

- Кати... вам разве тут не нравится?.. – удручается Жанна Исаевна.

Она до такой степени превратно истолковывает мой взгляд, что мне становится ее немного жалко.

- Нет, очень нравится, - улыбаюсь я ей, чтобы затем моментально переметнуть улыбку на Габи. – Просто я только сейчас поняла, почему Габриэль так любит пригласительные в бумажном виде.

- Увы, в наше время это фактически перевелось – чтоб в бумажном виде, в конвертике...

— Это самарийские ирисы, - просто и веско произносит Габи, глядя мне прямо в глаза. - Они есть только тут, куда мы приехали. Я потом тебе о них расскажу.

- Я вся в нетерпении, - так же просто и веско сообщаю я и тоже гляжу ему в глаза и чувствую себя почти-почти на пару... обкуренной вместе с ним. И это – без всякого курева. Вообще без ничего.

Или может, это специальные ирисы, которые источают дурь? На Жанну Исаевну вроде не действует.

А на меня «обкуренность» нагоняет странную активную решимость: когда у меня в кармане вибрирует сотка, я, вместо того, чтобы помочь Жанне Исаевне с расстиланием клеенки и выкладыванием пикниковского угощения, достаю и тыкаю в нее.

Пока наблюдаю, как Габи достает из сумок бутылку именинного шампанского и дарственный арак, у меня в сотке незнакомый номер с места в карьер спрашивает меня знакомым хрипловатым голосом:

- Так, ты где?..

Не сразу догоняю, что номер не немецкий и с некоторым опозданием удивляюсь голосу.

Что там обычно бывает в подобной ситуации – в глазах темнеет, подкашиваются ноги, а над головой грохочет гром? Грохочет: «Давно пора»...

Давно пора...

Тьфу ты, черт – откуда. Ведь ни раньше, ни сейчас я такого не думала. Не думаю. А «здесь и сейчас» вообще не об этом. Не о нем.

Ты где...

Очевидно, я там, где я есть, а не там, где он ожидал меня найти. И так же очевидно, что я там, где нет его. А он – где нет меня.

- А что? – удивляюсь деланно.

Я

ему

еще для чего-то была нужна?

- А то, что до тебя всю неделю не дозвонишься. Блять.

Да?.. Не припомню, чтобы он звонил. У меня, правда, дел было невпроворот – но ла-адно…

Улыбаюсь Габи и отхожу в сторону.

Стараюсь не наступать на ирисы, а его решаю больше не мучить:

- Я в Тель-Авиве.

- Че?!.. В каком, нах, Тель-Авиве?!!..

– Финансовой и культурной столице Израиля, - поясняю невозмутимо.

- За каким хреном?

- Дела.

- Надолго?

- Как пойдет. Как там Берлин – стоит еще?

- Хер его знает. Я не в Берлине.

- А где ж?..

- В Милане.

От неожиданности я даже вздрагиваю, пошатываюсь – и мысленно выругиваюсь: чуть не обломила ирис.

- Столице моды, - поясняет он абсолютно таким же тоном, как я только что – как будто и вздрагивание, и даже мысленную ругань мою сейчас услышал.

- Как там оказался?

- Дела! – чуть ли не рявкает он с той самой угрюмой затравленностью, какую видала и слыхала у него не раз. Теперь слышу только.

Он будто читает мои мысли – требует-просит чуть поспокойнее:

- Видео вруби!

- Я сейчас не могу.

- Переключись и вруби...

- Не могу, сказала же. А что?

- Жестко тебя захотелось. Увидеть.

- Ну надо же. Только сейчас жестко захотелось?

- Нет, не «только сейчас» - недовольно передразнивает он. – Все это время.

- И где ж ты был «все это время»? – интересуюсь. Хоть – клянусь – мне почти-почти совсем не интересно.

Не в очереди ли за авиабилетами стоял...

Неинтересно.

Почему не звонил, хоть сам обещал столь наглым образом. Не брал телефон. Не подавал признаков жизни.

Вообще, мне про тебя сказали, ты был в отпуске – там что – не ловило? Так где это? Где ж ты был... Не-а, не интересно.

Не лезу выяснять – по-моему, ни к чему. Я тут для себя решила, что мне последние две недели было «немного не до него».

- Я не мог.

Так. С некоторым раздражением подмечаю, что все это я слышала, и не раз. Все это не ново и давно успело надоесть. Я тут отдыхаю от такого, кажется. Отдыхала, как он сам только что изволил выразиться, «все это время».

Если он ждет, что я сейчас против своего обыкновения полезу выяснять, почему не мог, что, может, даже пилить его начну, то… да не в кайф мне.

Но он – кажется, в качестве компенсации за собственное

многонедельное

твердокаменное молчание – решил продолжать меня удивлять: я не хочу «предъявлять» ему, но он, кажется, решил предъявлять мне.

Точнее, это даже не предъявы – это больше похоже на жалобы:

- Кати... я, блять... жопу рвал – прилететь к тебе.

- А я жопу рвала – до тебя дозвониться, - парирую я.

«Так и сказала. Надо будет не забыть отчитаться Симону в анкете».

- Я знаю,

детка

.

Раздолбанно-сдавленно так.

Нежно.

Э-э-эм... Афигеть. Теперь-то что происходит? Я не поспеваю...

- Та-ак, а там у нас что?..

- Там кнышики в контейнере.

Вскидываюсь оторопело:

- А?.. А...

Это Габи на заднем плане о чем-то переговаривается со своей матерью... А можно вернуть назад мою «обкуренность»?..

- Так ты чего – в отпуске был?..

Надо ж хоть что-то сказать...

- Ездил-то куда?

- Да... там... – он даже, кажется, дышит учащенно...

- На лыжах, что ль... спонтанно... ездили ж... у вас...

Я сама это недавно выдумала, но теперь удивляюсь, когда он не подтверждает.

- ...да, с яйцом-с курицей, как ты любишь... Катя, вы ведь не вегетарианка?..

Тьфу ты, черт.

Мотаю головой в сторону Жанны Исаевны, пытаясь при этом рассеянно, но доброжелательно улыбаться.

– Да ладно, - говорю ему, - проехали. Чего не подходил?

- У меня больше нет того телефона. У меня его тогда уже не было, когда ты звонила.

- Тогда откуда ты знаешь, что я звонила?

Я даже не наезжаю – я выясняю, потому что мне кажется, что у меня сейчас поедет крыша. Вот что за вечный бардак у него там?..

- Слушай, у меня такое впечатление, что ты специально от него избавился.

Молчит подозрительно долго. А я уже ни черта не понимаю. Пожалуй, по видео было бы лучше.

И правда:

- Кать...

- М-м-м?..

- Включи.

- Чего?

- Видео.

Меня потрухивает.

- Мгм... – мычу рассеянно и ни фига я не включаю.

Шучу скомканно, беспомощно немного:

– Раз телефона нет – письмо, что ли, написал бы…

- Какое письмо… блять…

– Такое, это… бумажное… в конвертике…

Могло бы показаться, что я получаю удовольствие от этих предъяв – не получаю. Наоборот, я ненавижу такое, хоть после этого, как правило, становится чуточку яснее. Могло бы стать, если бы он именно сейчас не выбрал недоговорки.

Ненавижу разборки – они отвлекают и опустошают. А еще это, мать их, унизительно. Особенно унизительны мелочные докапывания относительно телефона. Сама давно еще подначивала его: не буду нюхать твои шмотки – а вдруг, мол, чужими духами пахнут. Лучше сдохнуть. Это еще унизительнее, чем если тебе реально изменяют. Нужно быть выше и круче этого.

И я буду. Выше. И круче.

Прислушиваюсь: не бьет. Не колет. Не болит. А ведь сломал – было дело. Мне бы, блинский потрох, с возрастом да расти бы над собой – нет, я ломать себя даю. Идиотка. А ведь как раз сейчас вообще-то хорошо.

Бах!

- Ух... ты...

Это Габи, «хлопнув», открывает шампанское, что зацениваю с беспомощной улыбкой.

Габи смеется – шампанское, пенясь, проливается.

- Кати, ну ш-што, идешь? – раздается слышимо для Рика его терпеливо-требовательный голос. – Все готово – только тебя ждем.

Только меня ждут и мне от этого хорошо. Мне было слишком плохо две недели назад и слишком хорошо сейчас, чтобы ставить это под вопрос.

-

Кати

?

- Рик?

-

Ты че, с кем-то щас

?..

Слишком неожиданно и слишком верно. Криминала не случилось, но – кажется, я как раз решила для себя, что лишь «пока» не случилось. Что это лишь вопрос времени, как по мне. На этот раз заводит меня даже не его ревность – скорее, заводит собственное исцеление от переломов. Реабилитация после травм, которые он мне нанес. Своими силами выкарабкалась, без его помощи совсем. Ну, разве что, Габи немножко помог – но так это ж потому, что я позволила.

- Мне пора, - говорю ему вместо ответа.

- Ка-ти... – тон его уже категоричен, звучит угрожающе.

Мол, что за на фиг. Он меня не отпускал.

- Чего – «ждать твоего звонка»?..

Он перепрыгивает через эту стервозность, которая не в моем, бляха, стиле. Но раз он сломал, пусть на своей шкуре ощутит последствия травмы.

Он и ощущает:

- Кати…

Опять эти мне «Кати».

Мне вообще-то нравилось, когда он звал меня по имени. Даже мурашки по коже, как по команде – р-раз… Но как же часто такое вот обращение несло за собой очередной разлом мозга, новый переворот с ног на голову, с шиворота да навыворот.

- Или чего доброго… - соображаю в шутку больше, - …приезда твоего ждать.

- Кати... ты в Милан еще вернешься?

- Не-а, - говорю, как можно более равнодушно.

Он не вдыхает-выдыхает, не матерится, но отчего-то медлит-

Затем говорит:

- Кати, я…

попробую

.

- Чего попробуешь?..

- К тебе приехать. К тебе прилететь. В Тель-Авив. Просто... мне... блять...

Несмотря на матерщину – или благодаря ей – он теперь, пусть хоть и на очень короткое мгновение выражает и, кажется, возможно, даже реально чувствует отчаяние.

- Мне теперь визу не дадут...

- Да ну… Да не-е, что, прям, «не дадут» – это вряд ли. Ты ж не закоренелый какой-нить антисемит. Ну и, там… не был замечен в связях с какой-нибудь анти-израильской террористической группировкой.

А сама допираю: он, кажется, реально извиняется – я ж, мол,

ждала

, что он приедет.

Да я же и ждала… да… блин… звонка, там… да сама не знаю. Материлась больше, на саму себя в том числе.

- Не то, - говорит он. – Они ж с короной тут до сих пор. А у меня...

- ...корона?

Болел, что ли? Опять? Но раз в Италию пустили, значит, выздоровел же.

- Я, короче, не гарантирую, что меня пустят.

Подавляю в себе желание...

пожалеть

его. А потому что он же, хоть и говорит со своей этой обычной хрипотцой и говорит спокойно, но ведь явно

жалуется

...

Но слишком устала я, видно. Слишком шибануло меня Ченаколо. Слишком хорошо мне отдыхалось без него. От него.

- Да чего случилось-то там опять у тебя, - говорю уже с более заметной снисходительностью. – Чем заболел-то?... Или может, натворил чего? Или по твоим давнишним каким-то делам, какие-нибудь задолженности? Застарелое? Запущенное?

- Запущенное, да, - говорит он опять этим непонятным тоном. – Прости, что так… блять… не вовремя...

А я чувствую облегчение и продолжаю допытываться:

- Слушай, да ты чего это вообще приезжать-то вздумал? Ну, в Милане, допустим, у тебя дела – так в Тель-Авиве ж нет?.. Или вот так вот, срочно появились?

- Появились.

- Как это?

- Они всегда у меня «вот так вот срочно появляются» там, где появляешься ты.

Ой. Так я не ошиблась, и это он ко мне прилетал все-таки?

- По-моему, ты сам не знаешь…

- Ни хуя подобного, все я знаю. Теперь знаю. Кати, я теперь все знаю. Может, всегда знал... реально знал, без «может».

Слышу-чувствую: много. Того, что он говорит, много. В смысле, не «слишком много», а реально много по его меркам. И текстовки много, и смысла в ней много. Нет, определенно – надо бы видео.

Сама не знаю, для чего мне это. На самом деле меня давно уже напрягает этот разговор с ним и еще немножко напоминает то давнишнее время, когда у нас гораздо лучше получалось флиртовать по телефону, чем лицом к лицу, а Рик вне интимных схлестываний казался мне далеко не таким интересным, как «в процессе».

А теперь, когда столько воды утекло между нами – точно: это все Ченаколо.

И Габи. Одно открыло мне глаза да мозги вправило, с другим же просто оказалось так, как у меня ни с кем не оказывалось. Е-мае, нормальные ухаживания, нормальное знакомство с его мамой. За ними грядут, возможно… ой…

нормальные отношения

? Правда?.. Такие, которые не напрягают, не опустошают, в которых можно расслабиться. Такие, каких мне, оказывается,

хотелось

?.. Давно хотелось, а может быть, всегда.

Мне даже хочется сказать ему – не Габи, а Рику – «спасибо». Мне кажется сейчас, что если б не его долбаное молчание и его недоступ, когда мне так жестко, так отчаянно хотелось услышать его голос, и я перед самой собой признавала, что жду, и не запрещала себе ждать, а окуналась в эти чертовы жданки, токсичные абсолютно – если б не это, то… кто знает. Скорее всего, Габи не увидел бы меня такой, не захотел бы показать мне себя, такого. А я не позволила бы ему ни показать, ни увидеть. Да мы вообще, возможно, с ним не повстречались бы, потому что я так скоро не приехала бы в Израиль. Как знать, может, не поехала бы совсем.

- Мне пора, - сообщаю ему – кажется, все решила. – Знаешь, возможно, у меня будет мало времени в грядущие недели, так что… ты не напрягайся… не звони…

- А то что?

Вот вечно ему надо взять на понт, думаю. Докопаться. Нет, решительно, отвыкла я от такого общения.

- Ничего.

Тут до меня внезапно доходит одна вещь, и я озвучиваю ее ему:

- Спасибо.

- За что?

- Просто так.

- Кати, ну ш-што…

Это Габи.

- Катя, - слышу обращенный ко мне голос Жанны Исаевны, - скажете тост?..

- Все-все, - тороплюсь я – и «отправляю» его, просто тыкая на красненькую «трубку». – Я закончила.

- Кого это ты благодарила так вдохновенно? – спрашивает Габи прямо, хоть и без предъяв. – М-м-м? Кто это там такой был?

Никто.

Никто?..

- Один знакомый, - улыбаюсь я открыто и прибавляю с уверенностью: – Если бы не он, меня бы сейчас тут не было.

- Тогда ему и от меня спасибо! – с жаром подхватывает Габи. – Вот правда. Передавай ему привет и скажи, что он – во какой парень!

Я давно уже смеюсь и… «думаю» Рику почти с нежностью: «Слышишь? Ты – во какой парень!»

- Ну что ж... – говорит Жанна Исаевна: - ...тогда и тост готов?..

Глоссарик

арак - ароматизированный анисом крепкий алкогольный напиток, распространённый на Ближнем Востоке, в частности, в Израиле

Ган-Ацмаут – название парка Независимости в Тель-Авиве на иврите

Ариэль - израильский город, расположенный в Самарии на Западном берегу реки Иордан

Самария – историческая область, географически расположенная сегодня на Западном берегу реки Иордан

ГЛАВА ПЯТАЯ (1) - Танцы на песке

сейчас

- Я – все.

- Эм-м? – не догоняет «ресепшниста». Делает вид, что не догоняет.

- Конфи свободен, - терпеливо поясняю я (да пошла она).

- А-а, ясно. А ты опять куда-то уходишь, Катарина?

- Ухожу.

-

На стройку

?

У меня есть в аутлуке календарь. Открой и посмотри.

- На встречу.

- В обеденное время?.. – сочувствие у нее в голосе кажется мне почти искренним.

Пожимаю плечами и делаю «пока» пальчиками – мол, до обеда еще далеко.

Выходит, она со мной вообще-то подружиться хочет. Вот те раз.

На самом деле мне и правда предстоит полуделовая встреча в Плётцензее, записанная у меня в аутлуке таинственно-лаконично словом: «ПРОЕКТ». Но будет это только в десять, а прежде я собиралась заглянуть кое-куда: есть там танцевально-гимнастический зал по соседству. Если там окажется нормально – то-то моя обрадуется. Давно меня пинает.

«Мама» - темные, блестящие глазки, когда страстные, когда смешливые, но сейчас серьезные и целеустремленные. «И когда ты запишешь меня на танцы».

Хоть она у меня и необыкновенная, мне по-прежнему странно бывает слышать эти предъявы от моей четырехлетней дочери. Четырех с половиной.

«Я помню, дочь. Я ищу».

«И когда?»

«Пока не знаю».

С четырех лет танцевать хочет – все никак не найду возможность. Сама я, помнится, в

Ларисса Дэнс

лет начинала в восемь.

Яэля загорелась танцами, услышав от кого-то в садике, но после мультика про Золушку решила было, что танцы – дело неизбежно парное.

Для чего тоже придумала решение:

«Валька будет со мной танцевать. Он почти такой, как я».

Это она про рост, не знаю.

Но когда сие решение пост-фактум объявляет «Вальке», тот отклонил его немногословно, но решительно:

«Не».

То был один из таких его крайне редких отказов, которые его сестра к тому моменту уже научилась распознавать, как необсуждаемые.

Рассказы о материных «спортивных танцах» в танцгруппе, в которых не предполагалось наличие партнера, Яэля воспринимала по-своему:

«Да, мама, тебе пришлось танцевать одной, поэтому ты перестала туда ходить. Ты уже рассказывала».

Ну а ни в чем не повинному отцу она предъявляла собирательные обвинения, направленные против всего мужского рода:

«Мальчики тупые. И взрослые, и детские. Они танцевать не любят потому что».

«Да нет, дочь, еще как любят» - возражал отец.

«Ты не любишь».

«Люблю».

«Ты не танцуешь с мамой, поэтому она не танцует» - не сдавалась наша маленькая мозгокрутка. «Она уже забыла, как танцевать».

«Не забыла. Мама хорошо танцует» – не сдавался и отец и исподтишка бросал мне взгляд, преисполненный «помнящей» страсти. «Просто нам некогда было».

Яэль презрительно закатывала глазки, мол, как это – некогда танцевать.

В конце концов мне все же удалось донести до нее мысль о современном шоу-танце, но ничего для ее возраста, подходящего нам по времени, пока не находилось.

Может, наконец, получится. По-моему, хорошо, когда они сами чего-то хотят.

А вообще, думаю внезапно, потанцевать пойти я бы сейчас тоже не отказалась. Записаться на парные танцы.

Ведь муж и правда любит танцевать, да времени вечно нет. А так хоть получалось бы почаще бывать вместе.

***

тогда

- Танцуешь?..

- Сейчас – нет, - только и успеваю ответить.

Хотя неправда: сейчас затанцую. У него в руках.

Габи бросает выяснять и начинает кружить меня по песку.

Мне кажется, песок на Хилтон-Бич даже зимой не бывает холодным. Теперь и подавно Песах, день-я-не-знаю-там-какой.

После его марафонно-праздничных дежурств и моей – просто – работы на Аквариусе, да по немецкому графику, по которому не предполагается нынче праздников, мы вновь схлестнулись «у меня» на пляже.

Песчаные бури будто в честь праздника чуть поутихли и не мешают нам гулять.

Средиземное рокочет в двух шагах. Нагнетает-нагоняет, но и сулит, возможно.

- Любишь танцевать, – не спрашивает – утверждает Габи. Наверно, это комплимент.

- Зачем? – прикалываюсь я.

- Не, ну ты мне и правда нравишься, - Габи без смеха, но с юмором прерывает наш «танец». – Действительно.

-

Реально

?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Реально.

- Так зачем? – не сдаюсь я.

– Затем, - Габи не выпускает моей руки из своей, – что я понял.

- Что ты понял?

- Что неимоверно устал. Вижу, ты – тоже.

Не успеваю деланно возмутиться, мол, не слишком-то это галантно – напоминать

девушке

о том, что она выглядит замотанно, а значит, неважно. Не успеваю, потому что Габи убирает у меня со лба волосы, прижимает к себе, заключает мое лицо в обе ладони и нежно целует в губы.

У меня внутри все обрадованно поет: я не ошибалась. Я нравлюсь ему. И... он умеет целоваться.

У меня их в жизни немного было таких, чтоб целовали меня, но сравнить все же есть с кем. И Габи в топах. На первом, пусть хоть и разделил его. Но… да ладно, на нем трудно расположиться единолично – уж у меня так.

Габи прерывается только для того, чтобы как будто получше разглядеть мое лицо, в которое он за эти пару недель смотрел много раз, смотрел внимательно, настойчиво, пытливо. Мне тоже нравилось на него смотреть, нравится и сейчас – я улыбаюсь ему и даже киваю легонько. Он словно подхватывает этот кивок и словно соглашается с ним, кивая сам. Средиземное с нежным, одобрительным рокотом вторит нашему согласию.

- Сладкая, - говорит Габи, разглядывая меня, ласково «рисуя» пальцами мое лицо. – Классная. Обалденная.

- Ты тоже, - говорю ему я.

Не ожидала, что его на «сладости» потянет, до того взрослыми и умелыми до небрежности казались мне сейчас его поцелуи.

Мне настолько хорошо с ним, до того тепло и сладко, что я веселюсь:

- Жаль – устал.

Первую секунду Габи никак не реагирует на мои слова, затем лицо его расплывается в улыбке, будто он только что услышал нечто гораздо большее и лучшее, чем надеялся услышать.

Габи подхватывает меня на руки и пускается кружить меня по пляжу, то и дело напрыгивая губами на мой рот, смеясь и приговаривая:

- А если прошло уже?.. М-м?.. Если прошло?.. Усталость как рукой сняло?..

- У меня – тоже, - признаюсь, а сама теперь тоже глажу его лицо, притягиваю к себе, целую жарко и с предвкушением.

- У меня все эти две недели только ты перед глазами, - признается Габи. – С того самого момента, как впервые увидел тебя.

- А у меня ты, - соглашаюсь с ним с максимальной уверенностью и достоверностью. И даже не прислушиваюсь ни к чему внутри себя – там, внутри меня ни о чем другом сейчас и быть не может.

— Ну значит, мы с тобой оба не ошиблись, - радуется он и опускает меня на песок.

Руки его ползут вверх по моей спине, ползут по затылку, вплетаются ко мне в волосы, подкравшись сзади, гладят, ласкают мое лицо, к которому он то и дело «прикладывается» в районе губ:

- Ну что… м-м... сама дойдешь, м-м?.. До машины?..

- А что?..

- Хочется опять взять тебя на ручки…

Но я верчусь и уворачиваюсь и с довольным хихиканьем покачиваю бедрами:

- Я, между прочим, не сказала, что пойду к тебе в машину…

Делаю вид, что пытаюсь улизнуть от него, хоть у самой все дико заводится и жестко ломит уже между ног.

– Я не такая – в машину садиться...

- М-да… - гоняется за мной по пляжу Габи. – Придется, вижу, показать тебе дорогу. Донести до места.

– Если поймаешь… - во мне кувыркается смех. – Со мной нужна спортивная выдержка.

- Поймаю, конечно. Уже поймал, м-м? – ему удается схватить меня за талию, мягко – я ж поддаюсь – притянуть к себе и спросить с надеждой: - Поймал?..

Смешливые глаза не смеются – светятся страстно и влюбленно.

- Поймал, - говорю, не задумываясь. Кажется, сама тоже «того».

Глоссарик

Плётцензее – район в Берлине

Песах – иудейский праздник в память об исходе из Египта, празднуется от 7 дней (в Израиле) и 8 дней (вне Израиля)

ГЛАВА ПЯТАЯ (2) - Танцы на песке

тогда

Вечер. Мы у него в Яффе.

- Мы там у тебя никого не потревожим?.. – хихикаю я – мне щекотно от его губ.

Габи ведет меня по каменной лестнице наверх, на их с Жанной Исаевной этаж. Под его щекочущими поцелуями умудряюсь припомнить, с какой гордостью его мать рассказывала, как «недавно сынок

смог

» и у них получилось «переехать в этот

лофт

».

- Ка-а-ти… - мычит Габи, доводя меня до смеха. – Вот не можешь ты мне довериться, что ли… Поверить, что я обо всем позаботился…

Взрослый, солидный, классный и... сексуальный мужик собирается спокойно

потрахаться

у себя в – хорошей, отмечаю краем глаза – квартире и для этого отправляет свою мамашу на ночь неведомо куда, к неведомо каким знакомым. Я могла бы найти это смешным или странным – и не нахожу, а дико радуюсь: ведь он все правильно сделал. Ведь и я хочу трахаться с ним. А значит, сделал он это и ради меня тоже.

Мы заваливаемся к нему в спальню, жарко целуясь.

- Ты ж не хотела, чтобы в первый раз у нас это было в отеле?.. – допытывается-прикалывается Габи, раздевая меня. – В фешенебельном каком-нибудь… у тебя через дорогу... или...

Я только глупо смеюсь:

- Я потом расскажу тебе…

- О чем?..

Не собираюсь как-либо шифровать свою сущность:

- О том, где у меня было.

- Идет… М-м-м… красавица... Ка-ати… - Габи раздел меня почти догола, восхищенно любуется мной, трогая грудь то руками, то губами, возбуждаясь – я же вижу – от ее неправильности – и теперь преувеличенно медленно стягивает с меня бордово-кружевные трусики. – А я расскажу тебе, где это было у меня.

- Конечно, - соглашаюсь я, истекая самым неприличным и безудержным образом. – Это само собой. Кстати, если хочешь, можешь прямо сейчас…

- Не могу, - отзывается у меня между ног Габи. – Я занят, - и погружает в меня язык, а за ним и весь свой рот.

- О-о-о… - стараюсь не стонать чересчур громко и вульгарно, что чрезвычайно плохо у меня получается.

Габи увлеченно лижет меня. А я… просто нигде сейчас не нахожусь… не знаю, где я, не существую… слишком хорошо сейчас, а главное, легко. Так легко, как давно уже не было.

Габи явно понимает в этом толк, и после того, как мои стоны сменяются на почти громкие, изо всех сил приглушаемые мной «рыдания» в голос, он как-то ускоряется, углубляется – и доводит меня до оргазма.

О-о-о...

Давненько у меня так не было – в первый момент я изрядно офигеваю и запоздало замечаю, что Габи разделся уже – красивый, блин – вставил в меня член, а теперь бормочет:

- Как сладко ты кончила, дорогая…

Странно и приятно от этого его старомодного, но такого милого и ласкового «дорогая». Ведь никогда меня никто так не называл. Вообще, меня откровенно несет с ним: всего лишь после нескольких его толчков я соображаю, что сама уже снова на подходе…

- Я могу побыстрее?.. М-м-м?.. – допытывается Габи.

- Да-а-а…

- Спасибо, милая… - и нежно целует мой лоб, покрывает поцелуями все лицо.

Снова эта вежливость, которая отнюдь не вяжется с этими ощутимыми, даже жестковатыми его проникновениями. Во мне в буквальном смысле все трясется, колышется – и я снова кончаю со вскриком, с воплем даже, будто удивлена, не ожидала.

А Габи целует меня с ласковым смехом:

- Дорогая…Ты такая горячая… такая глубокая… тебе не больно, милая?.. – и целует еще нежнее, жарко растягивает, распирает меня между ног.

Теперь он в презервативе – вопрос о контрацепции, вернее, о том, что я сейчас не предохраняюсь, мы выясняли ранее. И тут только до меня доходит: оказывается, у него довольно большой член. Хоть мне, конечно, не особо есть, с кем сравнить.

Соображаю, что надолго меня, скорее всего, не хватит – он большой и скоро мне станет от него больно…

Скоро… но пока:

- А-а… - вскрикиваю-рыдаю я – он «посадил» меня попой на край кровати, входит не грубо, но – опять же, большой он – почти невыносимо больно, почти растягивая-перетягивая меня, невольно заставляя напрягаться…

- Ты же скажешь… - целует он меня в губы, опускает свою курчавую голову с мягкими темными волосами, ласкает языком соски, губами – груди. – Я сумасшедший… - у него путаются русские слова, - я… о-о… сошел с ума… с тобой… я не хочу, чтобы тебе было больно со мной... милая…

- Чуть помедленнее… - прошу и нежно целую его лоб, - а.... в остальном... с тобой просто прекрасно… Мне кайф с тобой… Габи...

Габи сразу же замедляется и все переспрашивает – так?.. так?.. а я рада подтвердить: так… о, да – так… Я чувствую, как сильно возбуждаю его, не просто возбуждаю…

Захлебываюсь следующим оргазмом – на меня накатывает, пока мы с ним все еще «сидя», Габи держит меня под попу, прижался лбом к моему лбу, сам же мерно и ритмично трахает меня, а ягодицы его сжимаются, подрагивают от того, как я их стискиваю.

- Я не могу уже… - сообщает он мне, - но… о-о-о, Кати… если ты сильно хочешь, то я… о-о-о, мой Бог… о-о-о, все-мо-гу-щий Боже, ты так прекрасна, Кати… и ты… о-о, прости меня, но… ты та-ка-я шлюха… ты… очень большая шлюха…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

При этом он все целует меня, глаза его горят, на лбу капельки пота, а член его забывается и долбится в меня уже до боли, до моих вскриков – и он, Габи, не хочет оскорбить меня, он просто в полном улете от меня сейчас, как и я от него, вот он и восхищается мной, как умеет, на русском.

- Ты тоже такой сексуальный… мне так хорошо с тобой, Габи, - стону я.

- Я конча-а-аю… - со стоном сообщает мне Габи. – И это мне хорошо с тобой…

Притворяться не фиг, что все еще не больно – теперь больно… очень…

- Габи… мне теперь больно… пожалуйста… - сопровождаю «мольбу» поцелуями.

- О-о-о, К-А-Т-И…

Черт его знает, то ли он «услышал», то ли не «услышал». Или наверно, дело тут в другом: он кончает, его экстаз передается мне и приглушает боль. Вместе с тем восторг мой возвращается с недавней мощью, из-за боли недостаточной, чтобы кончить самой, зато вселяющей в меня какую-то новую, необычайную радость.

Я в упоении поглаживаю его напрягшуюся задницу, скольжу ладонями вверх по спине, «заезжаю» на гладкую грудь, широкие плечи, добираюсь до затылка – красив, думаю, сексуален и... все дела.

Только что Габи ронял голову мне на плечо – прикосновения заставляют его вскинуться на меня, довольно улыбнуться, сладко, чувственно поцеловать губами в губы, языком – в язык.

«Умеет трахаться» - соглашаюсь с самой собой, «заценивающе» кивая ему. Он усмехается, кивает будто мне в ответ, потом не выдерживает и целует снова. «Любит потрахаться» - словно наслаждаюсь, думая и ощущая это. «Привык нравиться, не шифруясь, но и не кичась, а меня...» - отвечаю на его поцелуи и улыбки, - «...заметил. Отметил. Выделил».

Мне кажется, я даже знаю, почему: почувствовал себе ровню. Почувствовал, что не боюсь, не оттолкну того чувственного самодовольства, с каким он сейчас продолжает улыбаться, чередовать улыбки с поцелуями, касаясь смеющимися губами моего лица, шеи, плеч, груди, ловить мои улыбки, такие же чувственно-самодовольные, ловить меня, когда подставляюсь ему, откидываюсь назад, тихонько посмеиваясь:

- Непохоже, что ты только что... чтобы ты... м-м-м...

- Чтобы я-м-м?..

Перед моими глазами возникает лицо, на котором изображено притворное удивление. Вот, блин, красавчик. Провожу по его щеке – непохоже, чтобы он только что кончил и на этом успокоился.

«И хрен кто теперь скажет, что я, блин,

проклята

», - думаю совершенно неожиданно.

С каким-то неистовым удовольствием думаю, хоть между ног у меня теперь горит-болит и растерто. Чувствую, что приспосабливаться и привыкать к тому, что он у него такой большой, я буду долго. Но я смогу. Потому что мне хочется всего этого. Как только что хотелось его, как только что хотелось всего, что было с ним. Как хочется до сих пор всего, что до сих пор.

***

тогда

- У меня еще не было женщин, как ты, Кати…

- А у меня… хм-м… мне прям досадно… чувствую себя неискушенной прям…

- Не-ис-ку-шен-ной?

Смеюсь – он делает ударение на «у» - получается почти «скушать».

- Неопытной.

- Не ври, - Габи любовно щелкает меня по носу.

- Ладно, - смеюсь, пожимая плечами. – Не чувствую. Богиней чувствую – доволен?

— Вот так-то получше… м-м-м… моя богиня… иди сюда… - Габи притягивает меня к себе и жарко поедает языком мой язык. – А я снова хочу, Кати…

- А я… - блин, лажа, но: – тоже хочу, но… вряд ли смогу так скоро…

- Тебе больно из-за меня... – не догадывается –

знает

он. – Мне жаль. Я не хотел делать тебе больно. Он у меня такой, как есть. У него свои минусы.

- Я привыкну. Я

там

привыкну, - спешу зачем-то уверить его.

- Привыкнеш-ш-ш-ш-ш, каньеш-ш-на… - мурлычет Габи. – Я это устрою… — это его язык сообщает моей киске.

Через минуту-две я бьюсь в экстазе с его руками у меня на попе, а он нежно бормочет ей, щекоча губами мои половые губки:

- Давай, сладкая… а ну-ка…

И я отрываюсь с тихими вскриками блаженства. А этот… вот ловок… блин, прямо не ожидала от него… мгновенно вставляется в нее членом и не грубо, но и не шибко нежно прокатывается, что называется, на гребне волны: за несколько толчков под мои не утихшие еще стоны Габи сладострастно кончает в меня. Обнаруживаю лишь через несколько мгновений, что он даже успел натянуть презерватив. Пропланировал, так сказать.

После Габи вновь участливо справляется, как я. Не удивляется, а самодовольно улыбается моим собственным пораженным заверениям, что жива, мол, и даже фактически не больно. Черт, определенно – заниматься сексом с молодым и сексуальным гинекологом – это дело не просто приятное, а наделенное сплошь плюсами при полном отсутствии минусов.

Прошла ночь, а мы под утро даже покемарили. Мы оба – после изнурительного трудового, даром что выходного-праздничного дня, и почти бессонной, не менее изнурительной, но и не менее праздничной ночи. Но по нам не скажешь.

- Тяжело, оказывается, танцевать на песке, - замечаю его лицу у меня на животе.

- Ты не привыкла у тебя там, в Берлине? Но нич-шего, - ухмыляется он. – Ты отлич-шно справилась.

- Мда, ты тоже... Так ты говоришь, ты у нас – эм-м…

Запнувшись, решаю на всякий случай не вводить в его лексикон слов «ловелас» или «бабник».

- Популярен у женского пола?

- Ну… - Габи приоткрывает один глаз – сейчас занят подкреплением сил после секс-марафона.

Боль моя не возобновлялась и с утреца мы вновь, что называется, отлюбили друг друга «по-настоящему», с проникновениями, влажными восторгами и обоюдным оргазмом. На сей раз Габи держал себя, вернее, его в рамках – контролировал и больно мне так больше и не стало. Или может, мое тело, соображаю не без радости, уже привыкает к нему.

- У меня были женщины. Однажды даже несколько.

- Сразу?.. – признаться, я разочарована – он успел мне понравиться.

- Ну… я не настаивал… они не стремились… вернее…

- Они друг о дружке не подозревали?

Я почти в ужасе. Нет, не то… это… как тормоза какие-то для моего набирающего обороты отношения к нему…

- Мы были студентами – и они, конечно, не только подозревали, но и знали. И – ладно, однажды у меня был тройничок.

Фух.

- А… ты такое любишь?

- Нет, - говорит Габи спокойно. – Я попробовал лишь однажды. Во-первых, они были заняты друг дружкой, а не мной. Во-вторых, они все это устроили, чтобы самих себя проверить – и оказались…

- Ду ну? – изумляюсь. – Лесбиянками?

- Ну, - слегка поеживается Габи. – Представь, какое отторжение с тех самых пор вызывает во мне сама мысль о тройничке – могу заверить тебя в этом, как некогда студент медицины, в течение продолжительного времени игравший мыслью бросить все и перейти на психологию. По гинекологической психосоматике и по репродуктивной психологии на все курсы ходил. Но так и не перешел полноценно. Зато познакомился с Симом Херцем.

- Ах вот как.

- Он в ТАУ доцентом был какое-то время. Лет десять тому назад. В своем становлении, как врач, я многим ему обязан.

- Воображаю.

- В общем, поверь: секс втроем – это не про меня.

- Зачем ты вообще решил это попробовать?

- Эм-м-м... по пьяне.

- Врешь, - говорю теперь уже я ему.

Лукаво прищуриваюсь, чтобы он видел, что меня это, в общем-то, не расстраивает.

- Ладно, не буду врать. Но не говори, что я не попытался.

- А вот дай я догадаюсь... – поглаживаю его по курчавым темно-каштановым волосам... – ...почему для стопроцентной проверки собственной ориентации эти две бабы выбрали тебя... м-м-м... и неожиданно для самой себя страстно целую в губы. – Мне догадаться?

Кажется, захотела его опять.

- Ну... - смеется Габи, - я всегда был…

- Сексуальным красавчиком?..

- …просто не обделенным женским вниманием… - не возражает он.

- Не скромничай... И теперь, небось, так же… - ухмыляюсь я. – Вон, и с Галит, наверно, а?..

- Галит? – искренне удивляется Габи. – Какая Галит?

- Твоя, - подкалываю его с удовольствием. – Ну...

- А-а, Галит... так а почему «моя»? Мы просто иногда пересекаемся... работаем... дежурим вместе... – уворачивается, когда начинаю его щекотать. Возбуждает представлять, что он сейчас все-таки врет и, может, сам осознает это. - А ш-што Галит?..

- Она такая умная... - к щекоткам присовокупляю легкие, ловкие поцелуи. – Такая симпатичная...

И в тебе, кажется, души не чает (этого не муссирую).

- Да нет.

- Но у тебя и без Галит хватило? Хватает?

- Ну… - просто говорит Габи. – ...не жалуюсь. Не жаловался. Пока...

- ...пока что не случилось?..

- Пока не случилась ты... Слушай, да я, кажется, влюбился в тебя, - он нежно обхватывает меня за талию, придвигается ко мне.

- Да я в тебя, кажется, тоже... – подхватываю уверенно – и достоверно.

И ничего не колет нигде. Боже, радость-то какая. Кайф-то какой. Неужели.

— Это так прекрасно, дорогая. Я так счастлив, что опять хочу тебя, - и Габи страстно целует меня, не дожидаясь в ответ на свое «хочу» моего «можно», вернее, «нужно» – и вновь дарит нам с ним очень жаркую близость.

- Габи... – произношу затем с удовольствием, переплетаясь пальцами с прядями его волос. – Мне это нравится.

- О да, Кати, мне тоже.

- Я имею в виду: что мы говорим с тобой обо всем.

- О, это еще не все... – ухмыляется он. – Далеко не все...

- Ну, это уже очень много. Давай никогда друг другу не врать?.. – прошу его проникновенно, а он внимательно и долго смотрит мне в глаза. – Все друг другу рассказывать. Обо всем говорить друг с другом.

- Поддерживаю, - с готовностью кивает он. – Давай. Милая, а знаешь, чего бы мне в следующий раз хотелось?..

Габи гладит меня по волосам, которыми постоянно восхищается, как драгоценностью. Его пальцы пускаются обрисовывать мое лицо и контуры губ, на них останавливаются, а кончик большого пальца даже – ух ты ж... – будто нечаянно всовывается ко мне в рот.

- Дай угадаю, - предлагаю, обрисовывая палец языком.

Габи усмехается и просовывает палец глубже – так он мне и дал произнести то, что хотел сказать сам, от чего завелся до того, что даже голос его подрагивает:

- Кати, я х-хоч-шу к тебе в ротик...

В ответ только посмеиваюсь своими бесстыжими пронзительно-синими глазами – прям в его бархатно-черные, сейчас не смешливые совсем, а

злоебучие

(Габи, таких слов ты от твоей мамы не набирался – в данном случае ответственность за твое образование легла на мои плечи...)

- Что скажешь, хулиганка?.. – допытывается мой не на шутку возбудившийся любовник-друг-бойфренд (не знаю более тупого слова)... эм-м-м...

мужчина

...

- Легко...

Мой язык гуляет вниз-вверх по его пальцу, пока сама я соображаю, что... нет, я-то кое-что могу, конечно... глубокий минет-жесткий минет, слезки-слюни, все дела – меня таким не испугать, но... да блин... Автоматически приходит на ум одна похабная немецкая поговорка. Смысл ее сводится к тому, что, мол, если уж говорить о

размере

, то «женское счастье» заключается в толщине, а не в длине. От последней же вышеупомянутая поговорка сулит женщинам не счастье а, скорее, «муки». Да блин. От такого «приговора» мне в миг становится обидно за...

моего

... не рано ли?.. да хрен с ним, не рано... моего-Габи-и-его-большой-член. И ни фига не правда, думаю. Вон, «пониже» я после второго-третьего раза привыкла почти. Та-ак, снова – я ж, кажется, ничего не боюсь?.. Или это пустой пиздеж все?..

- Хочешь сейчас? – спрашиваю, сама присовокупляя к своим языковым щекотаниям руку, которой мягко, ненавязчиво лезу к его члену. Который то ли взлетает моментально от моего прикосновения, то ли стоял уже все это время, пока я облизывала его палец.

- О-о, милая... о-о-о, возьми меня твоим сладким ротиком... Кати... – Габи стонет мне это с полузакрытыми глазами, а я беру.

М-да. Некогда меня в прямом смысле трахали в рот – и тогда я кричала о том, что мне

мало

, что я хочу еще – насколько можно кричать, когда не дают высказаться, потому что рот забит хером по самые гланды. А меня слышали. И мне давали.

Теперь же Габи ничего такого по жесткачу не пытается, но его эта

длина

... Так, нечего, думаю, верить всяким там левым порнографическим стишкам... эм-м... народным мудростям – и с ожесточением каким-то, которое Габи принимает за невероятную чувственную страсть и злоебучую похоть, принимаюсь наскакивать глоткой на его член. Меня накрывает, я задыхаюсь, слезы заливают лицо, слюна течет по подбородку, губы, десны, язык – все болит, все.

Мне хочется, чтобы этот самый мой, блин, мужчина, поскорее кончил, твою мать. Так, мы с ним договаривались не замалчивать...

- Г-а-б-и-и-и... – мычу-сглатываю-задыхаюсь я.

- Ты моя сладкая шлюха... ты моя невероятная девочка...

Да знаю я, блин, все, знаю... и сейчас в обморок хлопнусь...

- Кончай скорей, - прошу просто и задушенно. – Тяжело...

- О-о-о... КА-А-АТИ-И-И...

Мне впору сказать то же самое, только без имен – пока он фонтанирует мне в горло, при этом, естественно, «забывая» поумерить глубину и скорость орального проникновения, до того он уже никакущий от нашей минетной... эм-м-м... встречи.

А я то ли захлебываюсь, то ли задыхаюсь, то ли попросту теряю сознание – и ни хрена не кайф. От слова «ни хрена». Что на самом деле жаль до досады: в момент его извержения впервые слышу от Габи этакое тихонькое рычание, почти рев...

Соображаю – не сейчас, но стану соображать... И возбуждаюсь, потому что... будто

сравниваю

...

Да ну на фиг... я-та-ко-го-не-за-ка-зы-ва-ла... у-бе-ри-те... И... да убери уже его у меня изо рта, ты, чемпион-переросток... Все, кончил же?.. Вот и ладушки.

- Кати... – дышит с присвистом Габи... – О, Кати...

- Так, мне надо попривыкнуть, - объявляю я безапелляционно, хрипловато, чуть резковато, может. – Я в курсе, что...

- ТЫ БЫЛА ВЕЛИКОЛЕПНА... – достанывает Габи.

Да. Ненавижу признавать такое, но, видать, права та немецкая поговорка: размер – не всегда счастье. А ему сейчас понравилось, потому что при его-то неформатах немногие из его «многих» соглашались на подобную авантюру. Единицы, возможно. Если вообще хоть одна.

- Ты больше сам все делал, - массирую челюсть, которой это сейчас тупо необходимо.

Он не въезжает. Да, я определенно права относительно «проклятия» - немногие

брались

с ним за минет.

Но раз он сам над этим не парится, значит, имеет место быть ровно то, что он сам говорит.

А говорит он:

- БОГИНЯ... нежная... ненасытная...

Э-э-э – так, не надо меня перевирать, халатно оставляя без внимания тот факт, что я была на волоске от обморока – и дело тут не в каком-то там экстазе абсолютно. И присочинять, будто мне всего этого было еще и

мало

. Послушать его, так я прям какой-нибудь индийский Шива... Хоть и удобно, наверно, в четыре руки... или мешают все-таки...

- «Насытная» - поправляю его, самым бессовестным образом наплевав на то, что он из-за меня теперь услышал несуществующее слово. – Ты меня насытил, - и в демонстративном изнеможении отправляюсь «в сон».

***

тогда

Насчет «сравнений» я не соврала – пока Габи со своим этим почти-ревом кончал мне в горло, мне действительно вспомнился Рик. От воспоминания у меня, увы, заломило между ног, иным словом, я возбудилась. Может, только благодаря этому так и не лишилась чувств.

Ломота в паху оказывается сильной и довольно надоедливой и не проходит даже от звонка в дверь, который будит нас с Габи.

Вероятно, домой вернулась выставленная вечерком мама, решив, что обед же давно, «они» ж наверняка все что можно уже переделали, и эта особа легкого поведения (я, которая) испарилась по своим легким делам.

Но то ли драгоценное мнение обо мне Жанны Исаевны меня сейчас абсолютно не волнует, то ли я еще не отошла от невольно-брутального орала, то ли просто некогда париться – пока мы с Габи на манер школьников-студентов поспешно натягиваем на себя шмотки, ломота не только не утихает, но в буквальном смысле распирает меня.

— Это я, сынок, - доносится из прихожей голос Жанны Исаевны. Затем, несколько погромче, очевидно, заметив в прихожей мои туфли: – Кати, не уходи, пожалуйста, я поставлю чай, - как если бы я уже ломилась в двери, порывалась уходить.

Подмечаю, что меня на манер Габи теперь зовут «Кати» и больше не обращаются на «вы», что «окей». Надеюсь, что она же не думает, что теперь и я удовлетворю ее просьбу и также стану тыкать ей, называя «Жанной». Габи порой тоже зовет мать по имени, чего предпочитаю «не слышать».

Но насчет чая – с ее стороны это мило, а учитывая состояние моего горла... да блин... весьма кстати. К тому же ни в ней, ни в ее сыне мне априори не мешали их чисто еврейская прямолинейность и незакомплексованность. Наоборот, в Габи мне все это чрезвычайно нравится.

Так что я, глянув в зеркало и найдя, что «так» не просто «можно», но можно даже к «

его

маме», несусь на кухню. Коротко и непринужденно поприветствовав Жанну Исаевну, помогаю ей с чаем, принесенными рогаликами и мацовым миндальным печеньем.

Все вроде идет неплохо, только Жанна Исаевна улыбается мне как-то уж чересчур тепло и даже – нет, не ехидно, но все же лукаво. Та-ак... У них в семье не приняты «молчанки» и на любой момент обращается внимание сразу же по мере его возникновения. Если принять это во внимание, то теперь, очевидно, имеет место быть какой-нибудь армегедец размеров по меньшей мере средних.

Делаю вид, что мне нужно то ли позвонить, то ли пописать, сама же ненадолго сваливаю – и в каменном обрамлении зеркала у них в ванной лицезрею у себя на шее, пониже ненакрашенного, но, благодаря хорошему сексу, свежего и сияющего лица здоровенный засос в темно-бордовых тонах.

Соображаю, что если выйду из ванной, зашпатлевав засос тональником, то тогда точно – привет, школьные годы. Только еще больше насмешу Жанну Исаевну. И тогда уж ее улыбки из лукавых точно превратятся в ехидные. А мне на фига, простите, это ехидство – я ей тут не невеста-лебедь белая на смотринах.

Потому возвращаюсь с самым что ни на есть непринужденным видом и, хоть никогда и не выделывалась с

мамами

, не считая, разве что, моей собственной, но

с этого момента, когда смотрю на его мать, улыбка тоже не сходит с моего лица, в точности копируя ее улыбку.

Может, зря я, конечно,

так

. Может, не так и не столь показушно следовало проявлять собственный – хороший, не хороший, но какой есть – характер.

Однако эта игра на время отвлекает меня... да-да, от ломоты между ног, которая и без того до конца не прекращалась, а теперь возобновилась с небывалой силой. Да е-мае, тут между нами будто

третий

, эм-м, четвертый появился.

И я не с Луны свалилась – прекрасно понимаю: началось все с «орального», будь он неладен. Теперь меня в придачу и засос этот злополучный триггерит. Ведь не один же Габи мне их ставил. Ведь были же другие умельцы. Умелец.

Зачем-то смотрю в сотку, Жанна Исаевна заинтересованно наблюдает, как нарисовавшийся Габи, не церемонясь, бросает взгляд ко мне в сотовый и, чмокнув меня в щеку, передает:

- Привет Лилии Федоровне.

- Кати, а чем снова занимается твоя мама? – хочет знать она.

- Школой.

- Самообразованием?

- Математикой и русским. Мама – учительница.

Я, значит, ошибалась и это все-таки смотрины?.. Или даже интервью...

Покуда я мысленно разбираюсь с этим вопросом, стараясь попутно отвлечься от моих персональных тайных дискомфортов, Жанна Исаевна хлопотливо «кормит» нас с Габи, поясняет, что теперь, на праздники, положительно невозможно нигде достать ничего, окромя как из мацового теста. Они не шибко религиозны, ни она, ни даже Габи, хоть он и родился в Израиле и я нередко слышу от него упоминания «всевышнего».

Я сдержанно хвалю и выпечку, и чай – есть действительно хотелось, а такой чай – с шалфеем, клубникой и кумкватом – я пью впервые.

Жанна Исаевна явно собирается ввернуть поговорку вроде «про еду ж, поди, совсем забыли» или что-нибудь аналогично «остроумное». Думаю, останавливает ее только мой почти вызывающе наглый вид. И все-таки, женщина она, похоже, нормальная. Точнее, нормальная мать.

И мне почти-почти хочется посочувствовать ей: не дал Бог ее сыну влюбиться в адекватную «невесту». То есть, как если бы я и правда считала себя неадекватной. Его-то не совращала, не соблазняла – он сам это все. Вариантов-то, насколько я поняла, и до меня было хоть отбавляй. Так что вслух я не сочувствую, а «про себя» радуюсь.

Жаль только, не дано моей радости перебороть внезапный триггер, пуляющий в меня клубникой...

Потом мне звонят с Аквариуса – там и канун «седьмого Песаха» - рабочий, то бишь, обычная пятница в Берлине.

Я с невозмутимым видом соглашаюсь подъехать прямо сейчас в Сгулу. Сегодня там никаких работ не будет, но сам объект – его ведь никуда не сдвинешь, и вот и слава Богу. В процессе разговора поднимаюсь из-за стола.

Жанна Исаевна не понимает ни по-немецки, ни по-английски, Габи жаловался, что и на иврите разговаривает посредственно. Поэтому когда следом за мной встает и Габи и объявляет: «Кати, я тебя подвезу. Мне сегодня снова на дежурство. Поедем вместе» - Жанна Исаевна от неожиданности даже легонько вздрагивает, но тут же улыбается и с улыбкой этой кивает.

Я тоже киваю, прерываю разговор, чтобы попрощаться с ней, а Габи, поцеловав мать в щеку, берет меня за талию и выводит в прихожую, а оттуда – из квартиры.

Короче, если бы

а

) не пыталась сосредоточиться на разговоре и

b

) ломота между ног не разламывала меня надвое, то теперь могла бы посмеяться я: привел потрахаться, уводит – что, собственно? Как «невесту»?

Официальную

. Тьфу, твою мать – и снова триггер. Опять триггер. Еще триггер.

Когда идем в подземный гараж – по меркам этого района супермодерновую роскошь – меня в буквальном смысле трусит. Это... этоэтоэто... эт-то-о... это кошмар... полный кошмар...

Вот и говорить по телефону уже кончила, чем Габи пользуется моментально – склоняется ко мне и страстно-смачно целует. А ко мне в рот, в мысли и в разбушевавшееся место между ног лезут не мысли о нем, Габи, не о его языке, его поцелуях или его члене, но... с-с-сука.

Изыди

– думаю решительно – не ему, не Габи, конечно.

Ты так хотел. Вернее, не хотел. Запарил. Это по твоей милости я здесь и с этим мужчиной. И он хороший. И мне с ним хорошо. И мне с ним было хорошо. И будет хорошо. Сейчас будет

– решаю вдруг и... О, соображаю, переключившись на Габи – да он сейчас и такой, что вполне можно будет свалить это мое безумное решение на его совесть. Его хотелки.

- М-м-м... – постанываю, массируя его голову, вплетаясь пальцами в его волосы. – А... тут есть где-нибудь...

туалет

?..

Его руки мгновенно стискивают мою задницу, таким образом даже прежде него сообщая, что «есть».

- Тебе ж в Сгулу на... проект – бормочет Габи, сам уже дирижируя мою задницу в энном направлении.

Проклятая ломота «додумывает» его бормочущему голосу

рычание

,

хрипловатость

... Да что за нафиг... Не про-си-ла! Не зва-ла!

- Да-а... – задыхаюсь я – мы уже впихнулись в этот самый туалет и лезем друг к друг в трусы. – Времени мало... надо быстро...

В ответ на это Габи снова что-то мычит и, кажется, куда-то меня тулит.

А мне

не то

слышится и чувствуется, НЕ ТО!!! Мне слышится порыкивание, мне кажется, меня подняли на руки и насадили на свой член... да какого...

Да еб, твою мать, РИК!!! – взмаливаюсь уже почти. Изыди, я ж ПРОШУ. Ты ж покоя не даешь... дышать не даешь... трахаться не даешь... жить не даешь по-человечески... Ты не отпускаешь – и что мне теперь делать с тобой... Ведь ты киданул со звонками этими, а потом всплыл, когда было поздно... Впервые в жизни попросила объяснить, но ты молчишь... И теперь все еще держишь... Да отпусти уже...

Да дай же, еб твою мать, разрядиться... Он мне нравится... Он мне очень нравится... – усиленно, до пролома черепа «думаю»

ему

. Что – только одному тебе дозволено меня ебать? И кроме меня – еще кучу народу? А мне даже с ним нельзя без тебя, такого

третьего

?!

- О-о-о... – стону уже от мучительного кайфа – все эти мысленные предъявы Рику дико заводят меня, а Габи ритмично и неспешно проникает в меня членом, старается не сделать больно – но... о тво-ю ж мать, он у него большой и даже когда осторожничает, напоминает моему телу, как когда-то совсем по-иному, совсем иной, в меня долбился Рик.

И меня жестко скручивает, меня прет – он (Рик), так и не

изошел

. Нет, он (дьявол, волчий дьявол) – был во мне все это время, он и сейчас во мне. Я проиграла, и я... КОН-ЧА-Ю с таким бешеным выкриком, что бьет мощным ударом тока даже Габи – и он кончает вместе со мной, в меня, вернее, в презерватив – и отчего же мне кажется, что – нет, ни хрена ни в какой не в презерватив, а, вытащив из меня член в этом ебнутом сортире... не сортире... выплескивает сперму прямо на пол???..

Меня почти тошнит – и я опять кончаю и ору снова, громким, резким выкриком, а он (Габи) еще во мне, еще дотрахивает меня, уже по инерции, медленно и «отходя», совсем не так, как я ору... Я ору не ему – и у меня горло спирает от рвущихся наружу рыданий... Сука...

Мне жалко и его, Габи, и... себя тоже жалко... Габи... ты хороший... и ты классный... и с тобой круто... И я пыталась... я честно пыталась... Я проиграла, Габи... он не отпустил меня... он все еще здесь... он во мне... и... чем больше я борюсь, чем хуже, чем херовее мне, но тем мне и...

лучше

и... сука-а-а... я опять кончаю. В третий раз. И наконец-то отпускает ломота.

Я, бля, сказал, не отпущу, пока не натрахаюсь с тобой

.

Не помню, откуда это, из жизни ли. Говорил ли

он

мне когда-нибудь такое, говорил ли

так

– наверняка же говорил... Не уверена, но этот голос уверенно-хрипловато, успокоено и

утихомиренно

звучит в моей голове. Я даже не пытаюсь заткнуть его или отогнать. Потому что он прав. Я проиграла.

Вернее, я... дико и безумно кончила. Три раза. И Габи тоже. Один раз, зато как... И – да хер с

ним

. Может, сейчас тут, среди нас вообще нет проигравших.

Подумаешь, тогда, сто лет назад, в коробке – три раза, сейчас три раза. Да совпадение просто. Да... у моего мужчины просто большой член и потенция хорошая, думаю отчаянно, яростно и... злобно-весело.

Наконец-то. И никаких наваждений. Никаких оборотней или волчьих духов. Просто...

- Бомба... – шепчет Габи, весь мокрый до нитки. – О, всемогущий Боже, благодарю тебя за твою мудрость... за щедрость твою... за неисповедимость твою... и за просветление мое... ибо я и думать не смел, что когда-нибудь захочу поблагодарить тебя... за бомбу. Ты бомба, Кати. Моя любимая девушка – бомба... Моя секс-бомба...

- Просто мне

с тобой

хорошо, - говорю, - Габи...

А сама будто старательно прислушиваюсь к звукам внутри себя и –

ему,

такая: слышишь?..

Если ты все еще там, во мне – ты слышишь?.. Мне с

ним

хорошо. Это он меня только что трахнул – не ты. Оттрахал до оров, до слез почти. Он и сам теперь со слезами на глазах благодарит своего бога за то, что тот ниспослал ему... меня.

Ты когда-нибудь кого-нибудь...

меня

... за меня благодарил? Окромя как тогда, в Шарите, да и то путанно как-то... задним числом...

А он благодарит. Любимой девушкой называет. Потому что... любит меня... вот-вот полюбит.

И я его тоже – вот-вот. И мне с ним хорошо.

Глоссарик

Яффа – старый город Тель-Авива

ТАУ – Тель-Авивский университет, крупнейший университет Израиля

мацовая мука – мука, используемая для приготовления теста, не проходящего сбраживание, разрешенного для выпечки во время праздника Песах

ГЛАВА ШЕСТАЯ Репро-центр госпожи Крингс

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Репро-центр госпожи Крингс

тогда

Репродуктология… Разве мало их, клиник, по Тель-Авиву?

***

сейчас

Я:

красиво, бабуль

у нас тут таких не найдешь

Мама показывает рюкзачки, купленные для внучат.

Мама:

не найдешь, если не искать

Я:

емко и остроумно

а мне как раз и некогда искать

Мама:

неужели

безнадежно заработавшаяся мать

Я:

а вот и нет

как раз твою внучку на танцы записываю

Мама:

как и было замечено ранее: моя дочь – врушка

неужели и моей внучке передастся твоя склонность к сочинительству

Я:

в первую очередь, бабуль, ей передастся твое остроумие

Насчет сочинительства мама права лишь отчасти: хоть я и ездила в Плётцензее на «полуделовое», школа танцев там по соседству. В кои-то веки получается совмещать дела или полудела с личным, так сказать, близким сердцу. Разве ж это преступление?..

***

тогда

Как порой удобно прятаться за шумовой завесой. Тем более, что это не просто шум, а грохот, от которого на стройке обычно пытаешься куда-нибудь деться, чтобы поговорить спокойно. Но если, наоборот, говорить не хочешь, то и деваться никуда нет надобности.

- Слушай... – кричу ему, – ...да я ж в Сгуле щас... да тут ловит плохо... – (да ни хрена не плохо, зато буквально в двух шагах старается отбойный молоток). – Попозже перезвони, а...

Я с ним не первый раз так.

Пусть думает, что обижаюсь. Или пусть не думает – мне плевать.

На самом деле я не обижаюсь – я спасаюсь. Мне досаждает его постоянное вмешательство.

Сейчас мы на расстоянии друг от друга и мне впервые кажется, что у меня все замечательно выстраивается. Что нечего давать ему вмешиваться-вламываться подобно даже не отбойному молотку, ковыряющему асфальтовое покрытие, а, скорее, песчаным бурям, ворвавшимся в местный мягкий, влажный климат внеплановой пескоструйкой – все никак они не нагуляются, все продолжают куролесить...

После того звонка-наезда в апреле Рик затих дней на десять. Отсюда я сделала вывод: ему по одному ему известной причине не дали визу. Все-таки не дали. Или же он попросту решил не лететь. Я не спрашивала – он не отвечал.

Когда же по прошествии десяти дней он снова как ни в чем не бывало нарисовался у меня в сотке, я тоже решила не показывать, что меня это как-то особо волнует. Завязался некий обыденный разговор, затем окончился. Чтобы на следующий день повториться снова. Он не возвращался к вопросу, «на сколько» еще я. Общение «тебе по фиг – а мне по фиг» оказалось не напряжным, но потому, наверно, и затяжным.

Но я не теряю надежды: вот окончательно отважу его и завершится мое выстраивание. Все отполируется, разгладится, все дойдет до оптимума. К примеру, секс с Габи – хоть он и так хорош. Но кто знает – глядишь, изгоню, искореню из себя фантом этого волка и в постели с моим новым мужчиной тоже станет «оптимально-лучше-некуда».

Да, это самые настоящие отношения, говорю самой себе, но будто и

ему

. Будто перед ним отчитываюсь: посмотри, мол – нормальные взрослые отношения. Такие, у каких есть будущее. У нас с тобой такого не было. Изначальная влюбленность (море, солнце, ирисы), которая теперь по всем канонам перерастает в крепкую, глубокую привязанность. В любовь, причем нормальную и кажется, безвредную для здоровья. Должна перерасти, значит, перерастет.

Вскользь даю ему понять, что я теперь несвободна. Делаю это не без тайного жгуче-мстительного удовлетворения, он же делает вид, что в упор не понимает. Отмечаю, что его достает это, но совершенно, как и я не в состоянии прогнать его навязчивый образ во время секса, так, вероятно, и он не в состоянии, наконец, плюнуть и совсем больше мне не звонить.

При этом звонки его сами по себе весьма странные. К примеру, он довольно подробно осведомлен о моей работе, ведь Сгула – эф-эмовский проект, хоть и не его отдела. Рик в этом проекте не задействован, но все равно обменивается со мной по этому поводу какими-то своими соображениями.

Так проходит пару недель.

Рик не выпытывает, но ему необъяснимым образом удается выудить у меня, что за это время мне удалось подцепить для Аквариуса еще один проект. А может, это проекту удалось меня подцепить – сложно сказать. Но теперь это уже неважно. Не знаю, почему не рассказываю подробнее, в чем он заключается, не знаю, отчего не спрашивает он. Только теперь он, кажется, окончательно понимает, что я задержусь здесь надолго

.

***

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

тогда

- Репродуктология… – улыбаюсь Габи, c наслаждением откусывая кусок слойки со шпинатом. – Разве мало их, клиник, по Тель-Авиву? По всему Израилю?

Умирала с голоду – сегодня без завтрака, а он после ночной смены.

Работаю я теперь не в Сгуле, а в Яффе.

Сегодня освободилась рано, но чем переться ко мне – долго слишком – заскочила к Каро. Евгения Михайловна дала ей «выходной»: песчаные бури сменились циклоном и влажной жарой, у Каро шарахнуло давление, и толку от нее было еще меньше, чем обычно, а забот – больше. Сейчас она пошла на поправку и ее в буквальном смысле выпинывают из дома проветриться: «Вон, смотри, Кати пришла, сходите хоть, погуляйте, подышите свежим воздухом».

Мы с ней берем по фруктовому коктейлю со льдом, потом еще по одному, потом идем прогуляться в парке. Потом Каро выдыхается, я сажаю ее на такси, проинформировав об этом Евгению Михайловну. Сама же прямо возле его Рамат Авивского Мед-Центра подлавливаю усталого, но очень обрадованного Габи. Не успевает Габи, подловленный таким образом, выразить, насколько безгранично рад меня видеть, как я безапелляционно заявляю ему:

- Да-да, я тебя – тоже. Пошли перекусим. Сил моих больше нет – одни, блинский, фрукты.

И тащу его обедать в кафе «Роладин» - там только кофе-чай и снэки, зато ходить далеко не надо.

Так значит, репродуктология?..

- Именно репродуктология, - улыбается Габи и с явным удовольствием наблюдает за тем, как я расправляюсь со своей слойкой. В карих глазах на общем фоне радости пляшет довольный огонек.

Ухмыляюсь, допиваю кофе, беру себе еще один и принимаюсь за бейгл с пастрами.

В этом и заключается наш новый проект. Наш с Аквариусом – но и наш с ним.

Началось все пару недель назад, и дело было вот как:

Мы с ним ночуем у меня.

Перед сном и после наших безобразий Габи потягивается не без нарочитой вальяжности:

- Ты знаешь, ведь у меня мечта.

- Ты не похож на мечтателя.

- И я рад этому. Пожалуй, завтра отвезу тебя в Яффу и там ты все увидишь своими глазами.

- Завтра? А сейчас что – минет? – посмеиваюсь я.

- А сейчас – сон и отдых. А минет после.

Конечно, в Яффу я и сама могу добраться, могу и ему компанию составить, хоть у меня и нет особой охоты встречаться с Жанной Исаевной. Но Габи настаивает – и назавтра везет меня… на стройку.

Невооруженным глазом видно: стройка предполагается крупномасштабная, но находится все даже не начальной стадии – на стадии сноса.

- Центр репродуктивной медицины, - делает он широкий жест рукой.

- Ты хочешь когда-нибудь в нем работать?

- Я хочу его построить. А там увидим.

- Сам? На твои средства?

Габи улыбается польщенно и даже несколько растроганно.

- На наши средства. Мои, моих коллег. Других врачей, которых не знал до недавних пор. Мы все вложились в этот проект и надеемся, что вложится кто-нибудь еще. Из-за короны проект простаивал несколько лет, но вот теперь, по крайней мере, возобновилось планирование.

Признаться, я много каких успела повидать проектов – этот очередной «начать и кончить» меня воодушевляет не больше и не меньше других. Однако по мере собственного расспрашивания ощущаю внутри себя еле уловимый, но такой знакомый свежий ветерок, с которым ко мне приходит ажиотаж. Несомненно, Габи тоже его улавливает, но виду не подает.

Не загораюсь никакой там мыслью, но когда Мартин на очередном «удаленном» заседании вместе со мной подводит итоги нашего участия в Сгуле, что-то словно тянет меня за язык – я рассказываю ему, что есть, мол, такой проект репро-центра в Яффе под названием «Тиква», что на иврите означает «надежда». Мартин находит, что надежда – это хорошо и жизнеутверждающе, а я нахожу, что он прав и продолжаю рассказывать. В завершении сего рассказа неожиданно для самой себя предлагаю пробить, нет ли у нас заскучавших клиентов, ищущих, где бы им вложиться в медицину. Желательно, с опытом инвестирования в Израиле.

Инвестиции в Израиль на данный момент не повергают никого в сомнения, как будет всего какой-то несчастный год спустя – инвесторы находятся, Аквариусу приплывает проект, Габи до того рад, что где-то еще наскребывает средства и укрупняет свой вклад. А меня все происходящее настолько мотивирует, освежает и несет настолько, что я поднимаю добрую часть собственных накоплений и вкладываюсь тоже.

- Так значит, ты остаешься работать в Израиле, - укоризненно замечает мама. – И не просто работать.

- Мам Лиль, любая работа имеет свойство завершаться.

- Ты прекрасно знаешь, о чем я.

- Прекрасно. По-моему, помогать людям рожать детей – это тоже прекрасно.

- Помогать.

Людям

. Рожать, – произносит мама, выделяя каждое слово, - прекрасно, конечно. Только можно было найти для этого более стабильное место на Земле. В конце концов, - язвительность у мамы в голосе становится горькой, - представляешь: некоторые немецкие инженеры даже в Германии строят.

- Конечно, мам Лиль, - соглашаюсь я живо. – Где только не строят. Инженеры, особенно немецкие – народ кипешной, неугомонный, бросаются повсюду. И везде строят свое: вокзалы, аэропорты и общежития для беженцев – в Германии, модные, фешенебельные экологически чистые бизнес-комплексы – в Италии, репро-центры – в Израиле, мосты – в Китае, а водоочистительные сооружения – в Ираке...

- Катерина!!! – ужасается моя бедная мама.

- Правильно, вот и я подумала: Китай, Ирак – чего мне там делать, а, мам? Уж лучше тут.

- Лучше, не лучше – деньги-то зачем вложила?! Этот, твой, что ли, надоумил?

- Мам, да разве ж я нуждаюсь в надоумливаньи, чтобы захотеть вложиться в проект, в котором разбираюсь. Который сама имею возможность контролировать. Это ж прекрасно. Ну и выгодно тоже.

***

тогда

«Прекрасно» – это да.

«Выгодно» – это тоже да, но только это ж когда еще будет. Станет. Сейчас «наш» проект находится на стадии, которую я вне всяких официальных стандартных фазовых классификаций и сама с собой наедине привыкла величать «все-таки-охренеть-сколько-работы-и-все-никак-не-начнем».

Конечно, Габи я отчитываюсь больше по обывательским темам. Вообще, удивительно, что он пока не утратил интереса к проектировочным деталям.

После его смены и нашего стихийного обеда в Роладине он, вместо того чтобы ехать отсыпаться дома, предлагает отправиться в пляжный бар – поплющиться в шезлонге.

Ах, думаю в который раз, ну разве это не кайф, что тут повсюду море…

Сегодня основным ингредиентом у нас с ним будет мескаль.

- М-м, вкусная из него получается маргарита. Но твой такой красивый, розовенький, - киваю на его круглый бокал. – Выглядит очень аппетитно.

- Как твоя попка, - легонько улыбается Габи.

- Какая пошлость.

- Кати, по-моему, это судьба.

- Что судьба?

- Что мы повстречались.

- Мне так приятно это слышать, - даю отпить ему из моего изящного бокала, а сама пробую у него. – Хоть я и не верю в судьбу.

- Я тоже не верил. А помнишь, как это было?..

- По-моему, рановато ударяться в воспоминания, - смеюсь. – Это ж было всего каких-то два месяца назад.

- Всего два месяца, а мне кажется, что два года. Столько хорошего. Сплошное хорошее. Сгусток позитива. Супер-спрессованный такой, высокой плотности.

- Хочешь сказать, я тут в этом твоем Израиле поправилась на ваших

пышках

?

Надо отдать должное Габи: шутки мои он прекрасно понимает.

Правда, сейчас спрашивает несколько озабоченно:

- Тебе неприятно, что ты теперь всем этим завалена?

— Это моя работа. И это мой… и наш проект.

- Ты не жалеешь, что завязалась на этом деле? Вложила деньги.

- Ты и сам вложил. Твои.

- То – мои.

А мои – это типа не его. Что ж, более чем правильно.

- И потом – я давно хотел. Это была моя мечта. Я не хотел бы, чтобы это встало между нами.

Ласково улыбаюсь ему:

- Да, помню – ты вечно пытаешься не допустить таких вещей. Кстати, насчет «между нами» - лукаво подмигнув, отпиваю от маргариты: - устроим сегодня безобразие? В честь того, что мечты сбываются?

- Устроим. И не только сегодня... – Габи нежно притягивает меня к себе: - Кстати, я уже говорил тебе, что мне безумно нравится, что ты сама проявляешь инициативу?

- А могла бы «не»? – осведомляюсь с мягкой улыбкой.

- Не?.. – не понимает он.

- Не проявлять?

- Не думаю, - смеется Габи. – Вернее, думаю, нет. Свободолюбивая ты моя. Сильная. «Потрясающ-ш-ш-шая женщ-ш-шина», - чмокает меня в губы. – Девуш-ш-ка.

- Мгм, - отвечаю и прыскаю со смеху, в который он включается, смеясь громче моего.

Габи и правда с полуслова понимает мои шутки. Мои вчерашние «сверхи» заставили его пропыхтеть: «Я п-потряс-сен». Уверена, сейчас он смеется нарочито-развязно не потому, что успел опьянеть от мескаля, а потому, что, как и я, вспомнил это.

- А что, когда хвалят за инициативу – это разве обидно? – спрашивает Габи уже серьезнее и вполне влюбленно. – И не могу я разве порадоваться, насколько мне в этом плане с тобой повезло?

- Можешь, - «разрешаю» я и просто и тепло ему улыбаюсь.

А сама вдруг думаю, что надо будет

о-бя-зательно

– так, блин, и думаю – позвонить Рику и рассказать ему подробнее о проекте. Спросить его квалифицированное мнение по расчистке территории.

«Обязательно» - твержу самой себе старательно, с целенаправленностью проектляйтера. «А то он что-то больше не звонит, а вот теперь как раз и надо. Пусть» - как теперь припоминаю или воображаю, что припоминаю, - «пусть во время последнего нашего разговора он показался мне отчужденным. А может, успокоившимся – наверно, нашел мне менее мозготарахательную замену. И Габи прав: нечего стыдиться проявлять инициативу – мне ж по делу».

***

сейчас

Интересно, понравится ли моей внучке на танцах.

Смотри-ка, думаю. Не ровен час, мама собирается сама водить Яэльку.

Теперь придется и Вале что-нибудь найти.

Наверно-точно.

Я ж говорю: если в кои-то веки получается совмещать дела с личным и близким сердцу – разве это преступление?..

Будто в подкрепление моих мыслей раздается «входящий» от мужа и отрывает меня от моей милой переписки с моей милой мамой. О, думаю, перезвонил – а это как нельзя более кстати.

После собственного «да?» набираю в легкие воздуху, раскрываю рот и собираюсь уже начать рассказывать «о том о сем».

Однако оказывается, что это не перезвон был никакой, и что никто и не собирался мне перезванивать – он просто хотел поставить меня в известность, что сегодня задерживается. Снова из-за своих стажеров-студентов. Тех самых, из-за которых даже спозаранок выезжает – практику их проходить. То есть, проводить.

Вздыхаю.

Спрашиваю, сдобрив вопрос обильной порцией язвительной иронии:

- Могу чем-нибудь помочь?..

- Да чем ты поможешь... – говорит он с улыбкой в голосе. – Ужинайте без меня.

- Посмотрим.

- И ты тоже, - настаивает муж.

- И я тоже «посмотрим».

- Я люблю тебя.

- И я тоже «люблю». Тебя.

Так-то чувствую себя пока вроде нормально – посмотрим, как продержусь. Посмотрим, как будет на этот раз. Если вообще все

верно

. Думаю все это – а сама вдруг предвкушаю, как

скажу

ему.

Посмотрим.

***

тогда

Приняв решение позвонить Рику самой, на том и останавливаюсь и ничего не предпринимаю. Соображаю, что он тупо мог опять уехать в отпуск, на что, наверно, имеет полное право.

Проходит несколько дней.

- По-моему, нам с тобой давно пора отдохнуть, - заявляет совершенно заработавшийся Габи. – Давай съездим в Иерусалим – ты ж не была еще.

Не была. Обычно наши туристы из Германии первым делом туда едут. Не возражаю и беру на Аквариусе отпуск.

Но затем... Даже если он, Рик, куда и смотался: вряд ли там его на каждом шагу подстерегает такой форс-мажор, как тут, у нас: за пол дня до нашего путешествия в западной части Иерусалима происходит теракт.

Мы с Габи переносим поездку «до лучших времен», то есть, на неопределенное время. Отчего-то я вообще говорю себе, что вряд ли когда-нибудь увижу Иерусалим.

- Катерина.

Моя мама редко кричит на людей, что при ее профессии – своего рода подвиг. Мама и сейчас не повышает голоса.

Мне все равно становится жутко, потому что я вижу: она подавляет в себе это желание, хоть сама смертельно напугана. И я тоже хороша – еще вчера хвасталась ей, куда мы с Габи намылились.

Мама несколько раз интересуется, когда конкретно я намереваюсь вернуться домой. Это, то есть, насовсем. Ей хватило уже этих «пол дня» – она не представляет, как можно месяцами или даже годами жить в постоянном страхе за своего ребенка.

- Катя, скоро?

Я чувствую, что мама не успокоится, если я не скажу «скоро» и не совру, что уже купила билет. Не успокоится, распереживается и на этой почве подхватит-таки миокардит.

И я готова соврать, честное слово.

Но мама опережает меня.

- Катя, я не маленькая. Я понимаю, что так срочно ты не освободишься – но в течение месяца?..

Так месяц июнь, который, уже на исходе, мам... Или мама – про следующий?..

- Может,

он

тебя не пускает?

- Кто – Габи? Да нет. Он-то, конечно, любит Израиль, тут его дом...

- Очень может быть, - категорично перебивает мама. – Но он, конечно, понимает, что у тебя – свой дом и тебя его этот патриотизм абсолютно не касается, и он не имеет никакого права...

- Ма-ма, - стараюсь придать своему голосу тон нетерпения. – Он и не думал предъявлять никаких прав. Между прочим, он даже немецкий учит.

- Пусть учит, - маму это совершенно не успокаивает. – Милости просим.

- Спасибо.

Вопреки собственным безобразным привычкам я сейчас даже не думаю ерничать.

- Катя, мне пора на работу. Помни, пожалуйста, что мать у тебя одна. А у меня одна дочь. Одна ты.

Снова думаю про миокардит. Хочется заорать, до того вдруг становится страшно. Затем проходит.

Автобомба в Иерусалиме... Признаться, меня по-новому и новоявлено жуткому «бомбит» от известий о теракте.

И строго говоря, теракты где только не происходят – будто в Германии их нет. Я ж, вон, работаю неподалеку от места такого вот теракта в Берлине. Хотя то, там была не бомба.

Да и Берлин сейчас очень далеко. А здесь... Одно дело – вездесущие солдаты с автоматами наперевес, коими кишмя кишит Тель-Авив, да повсеместная угроза, да новости, да слухи и страхи, последние, увы, не беспочвенные, но другое – то жуткое чувство, что, мол, окажись ты

там

на пол дня раньше…

- Знаешь, - признается Габи, - меня сейчас даже в легкий озноб кидает от того легкомыслия, с каким я в апреле потащил вас с мамой в Самарию.

Я разделяю его озноб, но и то его прежнее легкомыслие понимаю тоже: за месяцы моего пребывания в Израиле и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве было относительно тихо. Народ тут вроде не назовешь наивным, и не хлебнувшим горя тоже не назовешь. Однако за прошедший «спокойный» период все, что называется, расслабились – вообразили, что живут нормальной жизнью, раз это представлялось возможным.

Теперь и в Тель-Авиве четко ощущается всеобщая напряженность, сопровождаемая бессильным желанием «сделать что-нибудь».

У Габи это желание выливается в то, что в первый свой отпускной день он отправляется замещать в «Перель» и говорит, что зато теперь как раз сможет принять Каро.

Заняться мне сегодня нечем, поэтому я тоже подскакиваю к ним. Меня в «Перели» уже знают и пропускают в «кабинеты» фактически без цыканья – то ли я привыкла его не слышать, то ли сейчас все тупо загружены создавшейся обстановкой и ни у кого не остается ни сил, ни желания цыкать.

Когда оказываюсь в кабинете у Габи, Каро там уже нет. Перед Габи на столе планшет, а сам он разговаривает с кем-то на идише, пытаясь вставлять немецкие слова и даже фразы. Когда этого оказывается недостаточно, Габи для того, чтобы его поняли, переходит на английский.

Очевидно, я опоздала – сейчас он проводит онлайн-консультацию с пациентом откуда-нибудь из Германии.

Но прежде чем успеваю ретироваться, Габи жестом просит меня подойти:

- Кати, ты как раз вовремя. Ты не могла бы кое-что перевести?.. Это насчет Каро. Они только что пообщались, но у г-жи Крингс остались вопросы.

Г-жа Крингс... Я не впервые слышу эту фамилию, да, собственно, и голос узнала из планшета и «не глядя». Но вероятно я, как и все сейчас, немного взбудоражена. И голос, и фамилия, и даже Каро, которая говорила с ней только что, лишь в тот момент соединяются в общую картину, когда я располагаюсь рядом с Габи, а на меня с планшета смотрит Нина.

***

тогда

Предвосхищаю возможную попытку Габи познакомить нас:

- Привет, Нина.

Мой голос звучит на удивление спокойно. Так, как будто бы я знала, что попаду на видеозвонок с ней или даже, может быть, пришла специально ради этого.

Оказывается, что перевести ей нужно какие-то организационные пустяки, касающиеся не столько Каро, сколько самой Нины – она, де, тоже подумывала над тем, чтобы навестить Каро, но с сегодняшнего утра решила отложить путешествие. Смотри-ка, и она – туда же.

Затем Габи зовут куда-то, и мы с Ниной остаемся наедине. Только что мы говорили на «отвлеченную» тему. От этого отношения между нами не стали приятельскими – но нормальными, почти обыденными, может быть?..

Не знаю, что сейчас происходит в ней – себя я ловлю на том, что разглядываю вид у нее из окна. Что это – озеро?.. Там, на КвартирМитте, разве был какой-то пруд? Фигня, конечно. Наверно, думаю, Нина, как и

все

, укатила в отпуск.

У нее цветущий вид. Разрыв с Риком заметно пошел ей на пользу. Впрочем, она и раньше не страдала физическим уродством.

- Слушай, Кати...

Припоминаю последний раз, когда Нина пыталась по телефону навязать мне себя в качестве собеседницы. Тогда она также призывала «послушать», только в тот раз это было труднее: я как раз была на подступах к оргазму от того, что меня лизал Рик.

Теперь ничего и никого подобного поблизости нет, однако желания слушать ее у меня с тех пор так и не прибавилось.

Но тут Нина «вырубает» меня:

- Как ты?

А я вижу даже через видеосвязь, что ей и правда хочется знать – и улавливаю на ходу.

- Нормально.

- А на личном как?

Нет, я и теперь не ощущаю необузданного желания послать ее, рассмеявшись ей в лицо, да понаглее. Потому что, повторяю, я улавливаю. Все еще. Верней, все больше.

И говорю:

- В отношениях.

У Нины округляются глаза, на языке явно вертится: «Так а с кем – не с

ним

разве?»

Затем Нина, очевидно, сообразив, что это уж ну совсем ни хрена не ее ума дело, успешно подавляет в себе желание расспрашивать.

Она лишь резво кивает – совсем как в незапамятные времена, когда приперлась в мою берлинскую квартиру и была почти подкупающе неосведомленной. Неискушенной. По нынешним меркам.

Нет, тогда тот первый ее приход окончился тем, что – а, да хрен с ней, мне не в лом признать – я отдала ей Рика. Тогда она так и не стала мне симпатична, не становится и теперь. Но по крайней мере, мне больше не хочется ни убить ее, ни послать, ни троллить беспощадно.

Кажется, Нина тоже это понимает. Она внезапно тихо смеется – и мне внезапно становится... нет, не легко, но... легче. Почти спокойно.

Нас с ней ничего не связывает. Это я потом буду заморачиваться и зашиваться в безумном отчаянии, признав самой себе, что легче-и-почти-спокойно при виде ее мне стало от того единственного, что «не связывает» нас: Рик.

Рик... Абсурд-то какой – ведь я фактически прогнала его во время нашего последнего разговора, а она вообще давно его не видела. Поэтому при взгляде на нее он совсем не представляется мне больше рядом с ней или бывшим рядом с ней раньше – мне почти кажется, что вся история про «них» – плод моего или чьего-то воображения. Так, будто ее вообще никогда не было с ним.

Но ведь когда-то он с ней был. Она – как гребаное воспоминание, как сувенир из далекой страны, где меня давно уж нет. И теперь, вдали оттуда страна эта кажется мне преображенной. Не раз бывало замечено: он хорош на расстоянии.

-

Nee

,

wat

’

n

Dreckskerl

. Вот гад... – между тем смеется Нина. – Вот – че творит, а? Обеих кинул.

«Не он – меня» – приятно думается мне. «Сама». Пояснять ей – а по фиг, не спешу, она же не поверит. Мне лишь становится еще приятнее – она только что дала понять, что реально он – ее, а не она – его.

Улыбаюсь и произношу, кивая на ее волосы:

- Тебе идет.

- Спасибо, - она и сама знает, что идет, но: - Тебе идет больше, — вот так вот, спокойно признает это. – Да и не помогло все равно.

Звучит почти как смешная, глупая и несвоевременная попытка попросить прощения – только за что? Ведь это он сам – нас, меня, ее, потом опять меня. Да и я тоже приложила руку. Да и она тоже.

- Давно ты в Тель-Авиве? – спрашивает Нина.

- Четыре месяца.

Зачем-то прибавляю себе еще один лишний месяц – не для того ли, чтобы она не думала, будто я свалила аккурат в канун их несостоявшейся свадьбы?

- На Аквариусе еще, не перешла?

- На Аквариусе. Разрабатываю новые проекты, - смеюсь, видя, что Нина не язвит, а реально интересуется. – А ты?

- А я ушла с ЭфЭм, - спокойно признается она. –

Тогда

еще. Сразу же после того, как он меня бросил. Во избежание триггеров.

— Вот и правильно, - киваю я.

Возможно, Нина ждет от меня признания, что и я точно так же «во избежание триггеров» свалила из Берлина – понятное дело, не дождется. Напротив: от меня, надеюсь, так и веет доброжелательным равнодушием, не искаженным застарелыми обидами, то бишь,

триггерами

. . ...

Нина рассказывает, что тоже уехала из Берлина – перебралась в Штральзунд, красивый морской курорт на Балтике, где не только нашла место в отделе туризма при городской администрации, но и познакомилась с будущим мужем. Что они уже все обговорили и активно планируют семью. Причем, закатывает она глаза, реально планируют – не то, что

некоторые

.

- Правильно, - киваю.

Снова киваю, будто ни слов других, ни жестов у меня в запасе не осталось.

Она ведь хочет показать, что позабыла его. Оправилась. Что сильнее меня, такой, которой вмиг похорошело-поплохело от одного появления его бывшей, той, что «помимо меня», первой-второй. Похорошело-поплохело

именно

потому, что явилась она напоминанием о нем. И потому, что от напоминаний таких мне неизменно плохеет-хорошеет. Она ведь хочет показать…

Она хочет?.. Она все это чувствует и понимает? Или у меня паранойя...

- Зря я когда-то думала, - рассуждает Нина, - что

ему

любой ценой ребенка подавай.

Интригующе.

Ладно, спрошу:

- Он потому ушел от тебя, что у вас не получилось?

Он говорил мне не то. И каким бы он ни был – я не собираюсь верить ей больше, чем ему.

- Потому что наехала, - говорит она, будто чтобы снискать себе респект, не утверждая обратного. – Он рассказал, что изменил. Изменял. Прям в день свадьбы сказал. Не пожалел.

Ахренеть. Во дает, а... Жестко же ему жениться на тебе расхотелось.

И ты прям была в платье?.. В том самом, про которое «знала» с пятнадцати лет? А может, это было вообще в

штандесамте

перед тем, как поставить подпись, или в церкви – в качестве ответа на вопрос священника.

Нина сама виновата: вываливает передо мной колорит, вот и лезут мыслишки.

«Считай, тебе повезло...» Да нет, кто она мне, подруга – сопереживать ей, пытаться приободрить.

Однако удовлетворения, как и тогда, с ним, в аэропорту – тоже не ощущаю. Вообще, она нормально держится, только нервничает немного.

Киваю в знак сочувствия, а может быть, понимания. А может, просто даю понять, что услышала ее.

Меня не в день свадьбы кидали, а киданули гораздо позже, с ребенком в пузе, и все же ж я теперь жива-здорова и вполне счастлива. Про это молчу благоразумно – на фига ей? Да она и не этим сейчас передо мной изливается. И что самое главное, я чувствую таким вот явственно ощутимым чувством, какие редко, точнее, никогда меня не подводят, что излияния ее нужны и мне и что мне важно их услышать.

- Я думала, убью его. Но... Когда-то я узнала, что он спал с тобой, но не прогнала. И даже тут...

«Он спал» со мной – это ее не торкает. Она ж не знает, что именно из-за меня он спал с другими...

Губы у Нины кривятся в чем-то до жалобного непонятном. Жалеть, думаю, не стану – сама все это проходила. Ее никто не заставлял.

- Я наехала. Сказала, что он секс-зависимый. Что испортил нам самый счастливый день в нашей жизни. Что – вот не мог до более удачного момента подождать со своим идиотским признанием?.. Или не рассказывать совсем. Ведь что это теперь меняло?.. Ведь все равно он мой...

Просчиталась. Не въехала ты, Нина, думаю почти бесстрастно и без малейшего намека на торжество. Это ведь он не повиниться перед тобой приходил, не исповедаться – он приходил попрощаться. И он сказал тебе не для того, чтоб сделать больно – признался просто, как оно есть. Как было. Не стал утаивать и прятать. Он этого не делает. В известность, правда, не ставит, особенно если «тупят» спросить – но тут решил пресечь и это.

- Когда он сказал, что не мой, я поначалу даже не расслышала. Ему пришлось повторить несколько раз. И он повторил.

Не хотела слышать. Не хотела знать. Не хотела понимать. Да, бывает с ней такое. Я не настолько хорошо ее знаю, но я наблюдала, и я знаю – бывает. И вряд ли она сама сейчас это осознает.

- Но ведь Кати... вот тебе не понять, но мы с ним и вправду подходим друг другу. Все эти его шляния налево – не что иное, как одно большое заблуждение. Это он нагуливался так. И ничего это не поменяет в нашей с ним совместимости. И что у нас

не получилось

– тоже. Я не хотела прогонять его, потому что не представляла жизни без него. И не представляла, как он будет без меня. Потому что наше место – друг рядом с другом... тогда было. Я теперь счастлива, но... я и теперь так думаю. Как он без меня?.. Ты же тоже не знаешь?..

Потихоньку проглядывает сквозь ее красивую-счастливую, ухоженную личину – «личину» — это не в смысле, что она врет в том, что говорит – нет, не врет – но проглядывает ее реальный настрой: она в отчаянии. И она не старается скрывать своего отчаяния от меня.

Она не надевает на себя стервозности, что было бы довольно глупо с ее стороны – такое я отшибаю сразу, на первых метрах, и отшибаю больно. Но нет, она и не хочет ее надевать. С того момента, как поняла, что Рик кинул и меня, что я встречаюсь с другим и наплевала на Рика – с того момента она посеяла свой накопленный для меня обиженно-едкий негатив и теперь охотно делится со мной «своим», узрев во мне, как ей кажется, товарища по несчастью.

А вот мне...

Она будто толканула меня под мощный водопад, и сейчас вода крушит-ломает мои кости. Так бывает только, когда в общении с человеком сталкиваешься с непоколебимой, мощной уверенностью в чем-то. Уверенностью ошибочной, сломить которую не дано, кажется, ничему. И пусть она ошибочная – не черпает ли Нина сейчас оттуда неизмеримую силу?

Да херня, гложет-жжет меня что-то. Ей тупо нравилось трахаться с ним. Ни за что в жизни не спрошу, но это ведь так.

- В постели с ним было очень круто. В такие моменты я будто заново рождалась. Он научил меня кончать.

Тва-ю мат-т-ть, спасибо за инфу. И этот – тоже мне,

молодец

. Ну, я ж говорю... Вот... ебнутый препод. Наставник, е-мае...

А-а-а… я уже до него умела... ну, если по традиционному,

that

is

– ха!.. Я круче. Да не-е-е...

- Так не могло быть с ним еще у кого-нибудь. Не могло. Он любил меня, Кати.

Я знаю. Он сам мне сказал.

Ух-х-х...

- Он любил меня, я это знаю. Хоть никогда и не говорил «я тебя люблю». Ему это трудно. Но он... он бы еще привык. Он меня любил.

Тогда какого хрена ушел от нее и майнул за мной?.. Да тупо… майнуть за мной, конечно.

- Да, - говорю. – Понимаю.

Он и меня любил. Любит ли до сих пор?.. И если любит, то скажет ли?.. Да если и скажет, то на хрена мне... Ох, если б я могла с такой уверенностью произнести то, о чем совсем недавно мечтала и молилась, как если бы умела, хотела и имела обыкновение молиться. То, в чем все-таки была почти уверена. И ведь уверенности той для всей полноты не хватило одного: его шага. Конкретного действия в мою сторону. А когда он все-таки был сделан, этот шаг, я решила разыгрывать силу-мощь и независимость. И разыграла. Да, разыграла, твою мать, и не жалею. И то было мое решение. Решение, принятое в состоянии аффекта, но одного из тех, что доселе меня не подводили.

А Нина... Мать твою, Рик, я абсолютно помешалась с тобой... на тебе... без тебя... и все, что она там мямлит, близко мне и понятно. И мне не особо ее жалко, но сейчас... мне даже обнять ее охота. Почти физически охота.

Как так? А так: в какой-то мере эта «жопа жопой», в которой, будем откровенны, находится сейчас она, это... заводит. Я не садюга, повторяю. Но Нина заводит, как нечто, чего касался Рик. Как нечто, с чем он когда-то был. Как нечто, что он бросил. Да-да-да, ради меня бросил. Заводит тем, что бросил. Заводит тем, почему бросил. И заводит, потому что до того, как бросить, был с ней. Заводит

им

самим

. И будь Нина мебелью, бывавшей некогда неотъемлемой частью его квартирного интерьера, но после брошенной, то именно так заводила бы мебель.

А почему я думаю, что она в жопе? Не потому, что там, в Штральзунде ее некачественно трахают, а потому что она... любит его. Безнадежно и безответно любит. Все еще любит. Как раз теперь любит. Осознала, да поздно.

Поздно – он не вернется к ней. Не для того бросал. А у нее болючий, режущий, томящий, надламывающий

Liebeskummer

– любовная тоска по нему. И невозможность быть с ним.

Возможно ли – сейчас я для нее то же, что она для меня: то, с чем был когда-то и чего касался Рик?..

Не знаю, чего ей хочется от меня – того же, чего мне – от нее?.. А мне хочется попросить ее рассказать, как он делал это с ней. Описать его. Что говорил. Как держал. Как

брал

.

Как был в ней. Как двигался. И каким сам был во время этого.

Я и сама на знаю, для чего это мне... Приблизить ко мне его близость, неважно, с кем. Пусть «нашему с ним» это в подметки не годится – мне по фиг...

Чего бы ей ни хотелось – у нее не получается сказать мне больше ничего: в этот момент в кабинет возвращается Габи и целует меня просто и без вступления.

Затем, заметив на видео Нину, говорит ей на идише:

- А, г-жа Крингс. Вы с Кати... с г-жой Херрманн еще не закончили?.. – и снова выходит.

Закончили.

Нина и не думает завидовать, что я не просто «в отношениях», а, судя по всему, реально выкарабкалась. Преодолела все. Преодолела Рика.

Ей плевать на меня, плевать на всех и вся: она больна Риком, причем как раз сейчас – в острой фазе. Поэтому все, что она говорит и делает, носит сугубо функциональный характер. Ее слова и действия абсолютно больше не направлены на эмоции против кого-либо. Против меня. Я ей безразлична.

В состоянии этого безразличия Нина «прощается» со словами, сказанными даже не ко мне, а больше куда-то вглубь себя:

- Доктор Хершель, да?..

Det

is

ja

echt

meschugge

… во, блин, с ума сойти... – да, с ума сойти, что сейчас и на Нину напал этот берлинский говор... стоит ли гадать, от кого он у нее… –

Ick

hab

ja

jedacht

‘...

Rick... nur in eenem pass‘n mir ja so jar nich zusamm‘… un‘ ihr schon…

Я-то думала... Рик... только в одном мы с ним друг другу не подходим, а вы подходите...

du

willst

keene

Kinner

–

un

‘

er

kann

keene

Kinner

…

Ты не хочешь детей – а он не может.

Глоссарик

Азриэли – комплекс из трех небоскребов в центре Тель-Авива

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Рассвет на Мертвом

сейчас

- Кати, у нас проблема.

Дай угадаю. Тебе дозвонились новенькие с Медстара и торжественно поклялись меня закопать.

- Мне дозвонились новенькие с...

- Да-да, я как раз к ним не дозвонилась.

- Так, послушай-ка!

- По-видимому, они тогда как раз разговаривали с тобой.

- Ты что себе позволяешь...

- Ага – слишком мало. А себя, между прочим, любить надо.

- Нет, я же ж ведь серьезно...

- Прости, шеф, мне звонят.

- Новенькие?

- Ага. Я перезвоню.

Это ж он почему так насчет новеньких трусится – в корпусе номер четыре до недавних пор была куча не сданных площадей. Площади угрюмо пустовали и на планах объекта были отмечены унылым лиловым. Теперь же, с появлением новеньких площади окрасились в веселый оранжевый, цвет радости. А Мартин рад-радешенек, что удалось большую территорию оттуда сбагрить.

На самом деле никто даже не собирается меня закапывать – покорно принимают мою байку про стройведов, которые пока отказываются «принять» лифт.

- Я делаю все, что могу, - торжественно обещаю я новеньким, и они меня на том отпускают.

Оборзели – вон, их товарищи по несчастью, которых еще первые инвесторы «запускали», полгода без лифта сидят, ждут. На самом деле, пока «первые» нам всю документацию не предоставят, нет смысла со стройведами говорить – переливать из пустого в порожнее.

«

Сушилка

»

А, чтоб тебя. Это ж сегодня.

- Еду... – бормочу-обещаю своей напоминалке, влезая в метро. – Еду.. еду...

Насчет электросушилки – это муж придумал, хоть сам был с детства не приучен. А мне поначалу денег жалко было, да свет жрет, да ставить особо некуда. Но потом, когда нас в один прекрасный момент стало четверо и белья стало «четверо», меня как-то резко шарахнуло по голове: а ты, мать, часом, не рехнулась?

Это мы с Рози так друг дружке говорим: а ты, мать, часом, не рехнулась?..

В общем, к электросушилке я привыкла даже еще быстрее, чем некогда – к своему первому смартфону. Поэтому, когда сия невероятно полезная электроконструкция безвременно сломалась, я вообразила, что всему на свете настал армагедец.

- Еду, еду... – бормочу электрику, будто он услышит.

Вызвала, мужу не сказав.

- Еду...

- Куда?

А-а, специали-и-ст...

Вылезаю раньше – последнюю пройду пешком.

- Шалом, Симон.

- Привет, Кати. Прости за «кэнсел».

- Фигня, забудь.

- Ну-с, что новенького?

- Оу-у, так ты щас упаде-е-ешь...

- Постараюсь «не».

Что ж – и я рассказываю.

Симон и Каро через месяц вроде возвращаются в Берлин. Про нее не спрашиваю, как, мол, дела – там увижу. У нее за месяц все равно все поменяться может. Во всяком случае, тут их уже ждут-не дождутся – и Яри, который под присмотром Евгении Михайловны живет в Берлине у Гизелы и Геро, его бабушки и дедушки, да и сами бабушка с дедушкой, конечно, тоже.

Завершаю свои «повествования».

- Получила? – спрашивает Симон.

- Получила. А мы с твоим идем в бассейн, - сообщаю Симону, заручившись от него тем, чем рассчитывала заручиться. – Завтра.

- А я знаю. Здорово. Давайте.

А как по мне, то здорово то, что он – не в пример другим «дистанционным» родителям – не отшивает подобных заявлений, мол, я этого не мониторю, ты, мол, договаривайся с теми и с теми. Но Симон не из таких. Он скучает по сыну.

Евгения Михайловна иногда также помогает и мне, на удивление неплохо справляясь с моими двумя бандитами: маленькой разбойницей и брательником – ее правой рукой. Что касается наследника семейства Херц-Копф, то именно благодаря их няне он неплохо знает русский.

- Мои все спрашивают, когда, мол, - рассказывала его папаше, приближаясь к дому. – Младший особенно.

Несмотря на разницу в возрасте, Валька дружит с Яри, а Яри знает, как общаться с младшими. Или может, им с Валей по-мальчишески интересно вместе. Яэль к Яри относится ровно-настороженно, однако Яри, пожалуй, единственный мальчишка в радиусе Яэль, с которым эта маленькая разбойница еще не успела подраться. Во-первых, она знает про клапаны у него на сердце и знает, что ему нельзя ударяться, во-вторых, Яри никогда не обижал ее и не давал ей повода лезть давать сдачи. А в-третьих, дочь прекрасно отдает себе отчет в том, что, если дело дойдет до потасовки, ей не придется, как обычно, рассчитывать на помощь брата: тот по-пацански восхищается Яри, который, несмотря на свои физические особенности, отнюдь не робкий, не хилый и не трусливый паренек и для своих лет отлично плавает.

Да, соображаю, распрощавшись с Симоном, и Вальку-то можно бы на плавание, да старшую тогда куда девать – отказывается наотрез. Не знаю, что ее спугнуло, а уговаривать бесполезно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

***

тогда

«Пропавший» Рик находится сам собой – звонит на следующий день после теракта в Иерусалиме и моего разговора с Ниной.

Это и ожидаемо, и неожиданно. Но я ведь и сама планировала ему позвонить, поэтому, наверно, не сбрасываю и не начинаю заливать про плохую связь.

- Живая? – осведомляется он коротко, отрывисто. – Че – домой?

- Да нет пока, - говорю так же коротко.

Да-а-мо-ой...

И этот туда же.

- Тут такое не редкость… ну… И это ж в Иерусалиме было.

Осознаю, что говорю сейчас что попало, причем совершенно непонятно, для чего говорю то, что говорю.

- Работаешь?

- Работаю. Ты?.. В отпуске был?

Не отвечает. Ладно, я не настаиваю. Хотя что тут такого? Все мы изголодались по отпуску – я, вон, тоже собиралась.

Хочу рассказать ему, что на самом деле чуть было не укатила на машине в Иерусалим. Тот самый, где бомбанули на автостоянке машину, а с ней – людей. Вовремя осознаю, что это будет полной тупостью, и завожу разговор о новом проекте. Пытаюсь вовлечь его в рассуждения о методах расчистки территории.

Рик отвечает односложно, все меньше говорит и все больше слушает. Затем внезапно подводит итог:

- Давай домой, короче. До связи.

Не знаю, на чем у меня подскакивает сердце – на его «домой» или на «связи». А может быть, подскакивает дважды.

«Прикинь – будущий центр репродуктивной медицины» - так распиналась перед ним по поводу нового проекта.

«

du willst keene – un‘ er kann keene

». Ты не хочешь – он не может.

Вот дура.

Теперь уж он точно отвалит насовсем. Это и хорошо, и... да хрен его знает.

Но нет – назавтра Рик звонит снова и рутинно-дежурным образом интересуется насчет «домой». Я отвечаю в духе вчерашнего моего ответа.

Так повторяется каждый день. Проходит неделя.

Не знаю, как там в Иерусалиме, но тель-авивцы будто обо всем забыли – жизнь возвращается в свое привычное бурлящее русло. Отмечаю, что, очевидно, так у них тут это и происходит – иначе как тогда вообще жить?

- Ничего, в Иерусалим мы еще успеем, - бодро обещает мне однажды Габи. – А вот сегодня, дорогая, у меня на нас с тобой другие планы. М-м-м... Боже милосердный… милая…

Габи только во время секса называет меня так. Причем непонятно, кому это он сейчас – мне, моей левой груди, к которой присасывается столь восхищенно, или правой, к которой присасывается вслед за тем, или же ей, той, что у меня между ног, в которой сейчас аккуратно-бережно двигается его член. Сегодня они – Габи и его член – ведут себя примерно: никто из них не делает мне больно. А в остальном – ну, как обычно.

И все это – некая прелюдия у него на квартире, спонтанная, типа, мы с ним пару дней не виделись-соскучились. А в качестве обещанного главного действия он тащит меня «наверх», в центр Азриэли.

Здесь высоко, хоть я бывала и повыше. Но вид на город со смотровой площадки Круглой башни – самой высокой из трех – все равно открывается потрясающий.

– Тут можно выпить пива, поболтать, - говорит Габи и тянет меня в кафе на сорок девятом этаже.

Замечаю, что Габи здесь явно не впервые – отлично ориентируется.

- Любишь это место? Наверно, успел сюда поводить

до меня

?

Не говорю: «народу», но Габи понимает.

- Водил, - говорит. – Маму.

Не знаю, зачем я так с ним. Надо отдать ему должное: в канун его дня рождения прекратились звонки его «девочек», по крайней мере, при мне. Поначалу я говорила себе, что меня это не волнует, но вскоре поняла: волнует, и даже очень. Радует. Если он, конечно, не шифрует их от меня – но это вряд ли. Незачем, да ему и тупо некогда.

- Маме ты, кстати, понравилась, - замечает Габи невозмутимо.

Неужели.

- Наверно, только с твоих слов, - смеюсь я.

Жанна Исаевна, конечно, не моя мама, но женщина, кажется, неглупая – вряд ли не поняла, какая я. Даже если не догадалась при знакомстве – тот засос после моей первой ночевки у ее сына должен был все прояснить.

- Я и не думал тебя перед ней расхваливать, - он складывает руки на груди. – К чему?

Действительно, к чему?..

- Верней, мне

так

нравится, - Габи необычайно властным движениям обхватывает мою попу и страстно целует в губы.

«Мне тоже» - не могу не согласиться с ним я. Мысленно.

На самом деле мне тогда еще показалось, что помимо того лукавства на лице у Жанны Исаевны я разглядела – смирившееся, возможно – одобрение. Не знаю. С того утра «после» я больше не видела мать Габи.

- Слушай, насчет тех, что «до меня» - начинаю, - ты только не подумай – я ж не какая-нибудь там истеричка-собственница. Я и сама ведь… ну ты, в общем, знаешь…

- Знаю. И мне и это нравится. Мне все в тебе нравится, Кати.

- Да-да… - киваю почти уже нетерпеливо.

А сама думаю, что вот был у нас с ним сегодня очередной «тройничок», а он даже не подозревает.

И мне будто что-то под дых дает: когда, если не сейчас.

– Хорошо, если нравится. Только ты, – говорю, - не все про меня знаешь.

Короче. Я понятия не имею, зачем Габи понадобилось тащить меня сюда, на верхотуру, если он тупо хотел «попить пива и поболтать». Но раз так – решаю нашу болтовню повернуть в правильное русло.

Не то чтобы мне понадобилась профессиональная помощь после Нины – просто что-то во мне решило, что «хватит». Ведь рано или поздно я ему все равно расскажу обо всех моих мужиках. Да у меня ведь их и не такой ворох был, как у него с его бабами. Тройничка, вон, даже ни разу не было. Ну,

не считая

…

- Ты у нас парень крепкий, - говорю, чокаясь с ним донышками бутылок. – И если вкратце, то дело вот в чем…

И я рассказываю Габи о себе. Стараюсь и правда вкратце, но в этом «кратце» умещается Рик – без него рассказ получился бы неполным. Про «тройнички» умалчиваю – хорошего понемножку. Не знаю, стоит ли вообще о них рассказывать.

— Это он тебе тогда звонил? – спокойно уточняет Габи. – Тот, которого ты благодарила?

- Ты помнишь?

- Помню. И по-прежнему ему благодарен, - улыбается Габи. – И вообще – хорошо, что ты со мной поделилась. И хорошо, что не хватаешься за прошлое.

Ух ты ж… думаю с невольным восхищением.

- Скажешь, я неправ?

Да прав, конечно… Такому блиц-диагнозу, вон, даже друг твой Симон позавидует.

А ведь это он у нас крутой специалист. Плевать, что у меня там все в нитевидной форме – Херц успел закончить проводить эту свою диагностику, успел даже начать составлять мне индивидуальный такой курс таблеточного лечения. Пусть, думаю, составляет – я его не тороплю.

Габи вырывает меня из раздумья:

- Мне тебе, кстати, тоже есть что порассказать. Только не прямо сейчас.

- Так может, вообще не надо?

- Нет, надо.

- А… это будет хорошо или плохо?

— Это ты сама решишь. Ты ж тоже «крепкая». Мне под стать. Но чуточку терпения – и ты все узнаешь.

- Спасибо, - говорю. – Ты, разумеется, прав: я предпочитаю знать все, быть крепкой и проявлять инициативу. Всегда так было. И это далеко не всем по душе. Но лучше так, чем…

Осекаюсь, смолкаю, делаю глоток: почему-то вспомнила Каро, которая в этом отношении может показаться моей прямой противоположностью. Да ведь она не виновата, что у нее все так, как есть.

- О чем ты думаешь?

Вздрагиваю от того, как Габи целует мою руку, которую сжимал в своей руке.

- О Каро. Я так по сей день и не уверена на сто процентов насчет Яри: они действительно планировали его вместе?.. Я вообще с трудом себе это представляю. Может, Симон... ну...

- А по-моему, сейчас это уже не важно.

- Сейчас – нет. Но ты ведь в курсе, какая она нестабильная. Если б ты только знал, как она тогда намучилась.

- Что же, по-твоему лучше было бы, если бы она вообще не рожала? – осведомляется Габи, прижимая мою руку к своей щеке.

Он смотрит на меня так, что у меня начинает кружиться голова, как не кружилась от видов на город, раскинувшийся за стеклом смотровой площадки.

- «Было бы» - произношу, делая над собой усилие, — это состояние, о котором нет смысла рассуждать, ты прав. Я, по крайней мере, никогда так не делаю. Стараюсь не делать. Вернее, предпочитаю избегать ситуаций, в которых мне пришлось бы это делать. И я тогда ей ничего не говорила, но на Симона нормально понаезжала, да. Мамаша слабая, больная, реально дохлая, беременность рисковая, ребенок тогда еще не успел родиться, а уже столько проблем...

Габи кивает, продолжая сражать меня наповал своим взглядом. Ощущаю даже не какую-то там слабость или возбуждение – его взгляд будто рассказывает мне о чем-то, чего я никогда не слышала. Это что-то оставляет отголоски в моей душе, призывая не закрываться и послушать.

- Я знаю многое о проблемах, про которые ты говоришь. Конечно, не так много, как Симон Херц, но все же достаточно. Я не из тех, кто станет жертвовать здоровьем матери ради ребенка – считаю, таким врачам не место в гинекологии. Да вообще – в медицине. Сим, кстати, тоже. Но повторяю: - он берет мое лицо в обе руки и настойчиво смотрит мне в глаза: -

ты

не оглядываешься назад – и правильно делаешь. И я поступаю так же. И я благодарен за любой опыт в моей врачебной практике, который не кончился печально и одним уже этим бесконечно ценен.

Не пытается ли он внушить мне что-то?.. Нет, это было бы крайне глупо с его стороны, а он не глуп. Но не пытается ли намекнуть, что ради определенных вещей готов на все?..

- Ты, конечно, считаешь, что любая женщина обязана родить, только потому что от природы в состоянии это сделать? – спрашиваю безэмоционально.

- Я не говорю о том, кто там что обязан, но я знаю, что обязан я: смотреть, узнавать, понимать. Учиться и развивать. Это моя работа, мое призвание и мой долг.

- И твой проект.

- И наш проект.

Ловлю нескрываемый азарт его глаз, чтобы от них перевести взгляд на панораму у него за спиной. Для этого города, для этой страны неизмеримо важно, чтобы рождались дети.

«Немцам тоже не помешало бы» - думаю.

- Когда я принимаю роды, то не смотрю, еврейская женщина рожает там еврейского ребенка или арабская – арабского – я просто выполняю свой долг. Я не какой-нибудь там сионист, Кати. То есть, не в том смысле, какой вкладываете в это слово вы, европейцы. Я просто радею за мою страну.

- Мне жаль, но к «радению за мою страну» я с детства не приучена.

— Это не имеет значения.

А я произношу вслух нечто, словно только в тот момент с этим определяясь:

- И в твоей стране я только временно.

— Это тоже.

***

тогда

Вдобавок к общему эмоциональному подъему прекращаются песчаные бури, и ко мне приезжает моя «школьная лучшая» – потусить вместе «у меня» на пляже. То есть, это я так думаю.

- Кати, я снова забеременела.

С одной стороны, меня не удивляет эта фраза, произнесенная Каро без малейшей смены эмоций на мечтательном лице, с другой стороны, удивляет, конечно. А с третьей стороны сваливается на меня таким «ответом», какой способен лишь порождать новые вопросы.

- Знаешь, Кати, я не знала, как сказать тебе. Я думала, мне не придется говорить. Я думала рассказать, когда все разрешится.

«То есть, когда родишь...»

О мой Бог, да что это я – ответ неверный.

А правильный ответ мне, кажется, известен: все разрешилось.

- Кати, Сим ни о чем не знает.

Следующие за этим выводы я и сделать не успеваю – все накладывается друг на друга.

- Каро… ты ходила к Габи…

- …потому что он наш друг. Я надеялась, что он поможет… все сделать…

Последние слова выплескиваются из нее с ручьями слез, как будто мне о чем-то волнуется-жалуется море.

О мой Бог, снова «думаю» это странное взывание, только бы не приступ… не истерика… И каким же неестественным все кажется здесь, на этом красивом таком пальмовом пляже…

Но Каро плачет тихо, хоть слез у нее много. А я ощущаю, что не имею ни малейшего права ни чего-либо от нее требовать, ни в чем-либо ее убеждать. Тем более, в таком, в чем не убеждена сама.

Но неужели…

- Габи… - произношу – и только.

- Габи не хотел.

- Отказывался?

- Нет. Не смог.

-

Когда

?

- Не так давно. Уже нельзя было ждать дольше.

Внезапно понимаю, что Каро испытующе смотрит на меня. На какое-то мгновение меня даже накрывает странным дежа вю: будто мы с ней снова в Берлине, и она конфабулирует про миланскую свинг-вечеринку и про то, что свидетелем на их с Симоном микро-свадьбе должен стать Рик. То конфабулирует, то попросту троллит меня, засранка.

Но теперь не то. Если окончательно увериться в том, что все это – не приступ, то – возможно ли – она исповедуется передо мной?..

Черт, и Симона не спросишь…

Прежде чем успеваю открыть рот, Каро окончательно «вырубает» меня:

- Габи просил разрешения рассказать тебе – я решила

сама

.

- Ка-аро-о…

Прижимаю ее к себе и мы с ней сидим так некоторое время, окутанные в теплый опаловый закат.

Я чувствую, что во мне много сейчас всякого – разные чувства легонько нахлестывают друг на друга, как ласковые волны.

Она не захотела оставлять ребенка…

Габи хотел рассказать мне…

Рик…

А ведь он снова не звонил. Уже пару дней прошло, а я то ли не вспоминала, то ли старалась не вспоминать. Да он, кажется, устал. Точнее, успокоился. Такое случалось и раньше. Правда, затем он «просыпался», возобновлял свой трезвон.

Беру в руку горсть теплого песка, грею скользящий взгляд. Песок просыпается по песчинке, щекочет пальцы.

«Надо позвонить ему самой» - бахает в голову мысль, столь же абсурдная, сколь и мои невольные воспоминания о конфабуляциях Каро. Но и столь же не лишенная базы.

Чуть позже к нам присоединяется Габи, и мы с ним вместе провожаем Каро, а затем отправляемся ночевать ко мне.

— Значит... Каро... ты, – начинаю позднее,

после

, отлеживаясь на нем.

- Она тебе рассказала?

— Это и было то, о чем я не знала?

- Да, - отвечает Габи. – Каро обратилась ко мне, потому что хотела, чтобы я помог ей получить разрешение на легальный запланированный выкидыш.

Глаза его не улыбаются и абсолютно не пытаются ничего мне навязать.

- Я не хотел, чтобы у меня были от тебя секреты.

- Она ведь твоя пациентка – секреты неизбежны.

- Неизбежны. Именно поэтому я теперь не имею права рассказывать об этом моему другу.

- Симон, как никто другой, в курсе о ее состоянии. Неужели она боялась, что он не даст согласия на аборт?

- Формально его согласие не нужно.

А вот согласие неформальное, от сердца, так сказать – не факт, что дал бы. Что разрешил бы, расскажи она ему. И Каро боялась этого до безумия, если можно так выразиться в ее ситуации. Но до еще большего безумия боялась, что Симон разлюбит, бросит. И эта боязнь – на подсознательном уровне. И хоть мне кажется, что тут оснований бояться у нее нет, но кто ж его знает.

- Ты хотел бы узнать, что я думаю по этому поводу? – спрашиваю, глядя Габи прямо в глаза.

Люблю его, что ли. Пусть только что снова плющило, потому что помимо него меня снова «трахал» Рик (не фиг было сегодня вспоминать о нем на пляже) – а и черт с ним.

- Конечно, - живо отзывается Габи и запускает руку мне в волосы. – Очень.

- Тебе нелегко было сделать это?

- Кати, к нам нередко обращаются женщины и девушки. Ситуации у них самые разные, а закон на их стороне. Увы, мне приходилось делать это много раз. Я врач и знал, на что иду. И знаю, что ждало и что ждет Каро. И моего друга Симона, хоть сам он, возможно, никогда об этом не узнает. Ее запрос утвердили в связи с наличием угрозы для физического и психического здоровья матери. У нее шла одиннадцатая неделя, нельзя было затягивать.

Это было до или после ее разговора с Ниной?..

- Она спрашивала совета у Нины?

- У Нины? А, г-жи Крингс. Еще раньше, чем ты рассказала о

тебе и о ней,

я заметил тот твой взгляд, с каким ты с ней разговаривала. Нет. Каро захотела поговорить с г-жой Крингс, но так и не нашла в себе сил рассказать ей о том, на что решилась.

- Ты пытался отговорить ее?

- Не пытался. Просил подумать. Попросить совета у кого-нибудь, кому она могла бы довериться. Когда она сказала, что подумала, я согласился.

- Каро очень тяжело больна, - замечаю задумчиво, а сама поддаюсь его рукам, глажусь о них лицом, а телом – о его тело. – И у нее потрясающий разум, потому что несмотря на свое тяжелое диссоциативное расстройство в периоды просветов она абсолютно все понимает. Но она живет, она существует на одних таблетках. Она чудом родила Яри. Я была с ней рядом всю ее первую беременность. Поверь мне, я прекрасно понимаю, почему она сейчас так решила. Если ты хотел знать, что я об этом думаю – я на ее стороне.

- Конечно, - произносит Габи.

«Кань-эшна».

Только «конечно» и больше ничего. И продолжает смотреть мне в глаза и гладить меня.

Кажется, люблю, думаю. За то, как смотрит, как гладит и ничего не говорит. Не припоминает мне про «мое» и про мой собственный багаж, сброшенный когда-то. О каком уже успела рассказать ему. За его несентиментальность. Нет, думаю, в жизни ничего хуже сентиментальности. Потому что это лживо. А он, Габи – нет, я не настолько хорошо его знаю, но сейчас ведь он не врет. И Симону не хотел бы врать, а вынужден. Скрывать вынужден – рассказать не имеет права. И не хотел под заявлением Каро ставить свою подпись, как специалиста, одного из двух необходимых. Не хотел, а пришлось – и поставил.

А мне он попросил ее рассказать… - провожу рукой по его волосам и Габи сразу целует мою руку, - не потому, что в одиночку не мог вынести тяжкого эмоционального груза. Хоть предпочел бы и не носить его совсем, и лишь отчасти потому, что не хотел, чтобы между нами были секреты. Нет – больше всего потому, что хотел узнать, как я в принципе к этому отношусь. И видит, что я распознала его замысел. И рад, что оценил меня правильно.

Его губы проводят по моей руке, спускаются к подмышке, оттуда скользят к груди, сначала к левой, той, что побольше, затем – к правой, той, что поменьше. Не замечаю, что оказываюсь уложенной им на спину. Он зарывается лицом между грудей, сжимает их ладонями, прогуливается по ним языком, теребя большими пальцами соски, а я обхватываю его ногами, откинувшись назад, чувствую, как губы его спускаются к моему пупку, щекочут пупок языком. Его языку позволяется затем проскользнуть вниз и оказаться у меня между ног и во мне.

Люблю, наверное…

Габи недолго вылизывает меня – отбрасываюсь назад еще шумнее, восторженнее, судорожнее. И не заметила, когда так сильно возбудилась, едва догоняю собственный оргазм, даримый мне его языком, губами.

Неужели… Кажется, только что ему удалось и между нами сейчас впервые не был Рик… о, черт… не был бы, если б сейчас о нем не вспомнила. И если бы не вспомнила – кто знает, может, прошептала бы Габи, что люблю.

Зато вне секса мы понимаем друг друга и у нас постоянно «общая тема». И

никаким там

этой темы не нарушить.

- Доволен? – спрашиваю.

- Да, - без промедления отвечает Габи. – Я ни минуты не сомневался. И это была не проверка – просто подтверждение. Хочешь меня еще?..

Сажает меня на себя, легонько двигает мной, недолго – я улавливаю ритм и двигаюсь сама.

– Когда я говорил... что мне все в тебе нравится... какая ты сильная, какая крепкая... – Габи контролирует себя, не ускоряется, - я хотел сказать... – он нагибает меня над своим лицом и нежно целует, заставив прерваться ненадолго. Целуя, сжимает мою попу – но и тут движения не становятся резче, больнее или требовательней. – Я хотел сказать... если ты не всегда будешь сильной... то это ничего... если окажешься слабой... если почувствуешь слабость... или страх... это все равно будешь ты... и ты все равно не перестанешь мне нравиться... и я буду рядом...

Мне хорошо. Я даже забываю возмутиться: с чего это я должна оказаться слабой?.. Отчего он так в этом уверен?..

- Просто не бойся... и доверься мне... Милая...

Откидываюсь назад, взметнув волосами, колыхая грудями. Глаза закрыты, будто чтобы не видеть его, руки, словно в оправдание, ласкают его лицо, которого не видят глаза, а тело предается вкушению сладкого, мощного оргазма, в котором привыкла почти не замечать

присутствия

и не расстраиваться, что мы с Габи снова были не одни.

«Он сломал меня...» «Я проиграла, Габи...»

Сейчас я далека от тех беззвучных, отчаянных рыданий, давно не чувствую себя проигравшей или сломленной – но что-то не изменилось по сей день: Рик не со мной в постели – но все-таки во мне. Он перестает мне звонить, я радуюсь, а сама томлюсь и жду, когда он позвонит опять.

Что это?.. Неужели все еще любовь... Не та, какую чувствую к Габи – другая. Та, моя, ненормальная... Которая Стервоза-Л...

Что бы это ни было – вряд ли я смогу доверить это Габи. Вряд ли он это всерьез. С какой торжествующей улыбкой он кончает, вонзаясь в мою плоть, с каким жадным восхищением трогает меня повсюду. Но стоит мне признать и он поймет, как близок к истине: никакая я не сильная. Поймет и в миг разочаруется во мне. Как я сама в себе разочаровалась.

***

тогда

- М-м-м, дорогая... Снова – как будет по-немецки «когда откладываешь»...

-

Aufgeschoben

ist

nicht

aufgehoben

.

Ему понравилась эта поговорка – «Перенесено не значит отменено» - весь день уже меня ею цепляет, с самого нашего приезда сюда. Только запомнить что-то не может.

Странно – вообще-то ведь Габи только во время секса зовет меня «дорогая». И не странно – мы занимались этим делом совсем недавно – должно быть, он все еще под впечатлением. А сейчас вроде не занимаемся: дрейфуем в толще «мертвой» соли – в теплых, сверкающих водах Мертвого.

Сегодня утром после завтрака Габи неожиданно попросил меня собрать вещи на неделю, а когда соберу, спускаться вниз – он-де подгонит машину. Ранее я проболталась, что мне некуда девать отпускные – еще с прошлого года вон, сколько осталось.

Теперь спросила:

- Мы ж не в Иерусалим?

- Да нет. На море.

- А зачем для этого вещи на неделю?

- На Мертвое.

Которое оказывается ярким, сочным открыточным пейзажем, состоящим из спокойной, зеркально-гладкой бирюзы в хлопьях соли и рыжеватой охры скал на берегу.

-

Aufgeschoben

ist

nicht

aufgehoben

, - произношу вполголоса, когда вижу все это из машины – и заражаю изречением Габи. Оказывается, он еще с отложенной поездки в Иерусалим чувствовал себя виноватым и теперь с воодушевлением тащит меня на пляж.

Надрейфовавшись вдоволь, мы после этого смываем-соскребаем с себя соляную корку и идем обратно в наше бунгало... -

– ...валяться на кровати, трахаться и спать, - уточняет Габи.

Ничего не имею против. Сейчас три часа пополудни и жарковато.

- Тебе тут нравится, м-м-м?..

- М-м-м...

Не рассыпаюсь в восторженных возгласах, потому что, во-первых, он как раз меня целует, во-вторых, я разомлела от жары – это ж надо было додуматься поехать на Мертвое море в конце августа – а в-третьих, уверена, он и так поймет, что нравится.

Правда, перед мамой пришлось молчать в тряпочку. А больше

никто

не спрашивал. Потому что так больше и не позвонил. И вообще – это ж ведь только таким коренным израильтянам, как Габи, да таким, как я – некоренным, но примазывающимся – дано понять, что... страшно, но: та автобомба в Иерусалиме – то был случай почти обыденный. О нем давно уже перестали говорить.

- Идем, милая... – он снимает с меня купальник и укладывает на кровати. На этом инициатива его иссякает – вижу, что мой мужчина «весь горит», но делать все предоставляет мне. В этом свои плюсы: сама устраиваюсь на нем, сама ввожу в себя его член. Сама лениво двигаюсь под его негромкие: «Да, милая... м-м-м... давай...»

- Ну что, это получше...

- О-о, это получше... лучше всего...

- Лучше твоих родовых марафонов в Рамате, а?..

— Это ни в какое сравнение не идет, дорогая... ни с чем... а ты – ни с кем...

На самом деле, Габи недаром упомянул про «спать». В последнее время его безбожно припахивали в больнице, чуть что, кидали замещать в Перель, и виделись мы мало. Да он и спал мало – признался, что намеревается завершить в кратчайшие сроки заброшенную в последнее время монографию. Как-то поведал мне, что пишет в области репродуктологии – я не удивилась.

- А еще... – произносит Габи с видимым удовольствием, - ...без

этого

детей не бывает.

- Бывает.

- Я про нормальный ход вещей.

- Я думала, важен результат.

— Это в репродукционной медицине, а не в постели с тобой.

— Значит, в постели со мной результат не важен?

- В постели с тобой важен не только результат, - его руки нежно тискают меня. – В постели с тобой важно все от-и-до.

Как ни странно, эти дурацкие разговоры дико возбуждают меня именно своей чуждостью какой бы там ни было романтике – скачу на нем быстрее и чувствую, что сейчас кончу.

- Ты такая милая, Кати... такая милая... – он будто не в силах держать себя в руках – страстно целует меня. - Поэтому… дорогая... – мои скачки пронимают и Габи, - мы с тобой... и вложились в строительство... центра... планирования семьи…

- Эй... – начинаю уже задыхаться на нем и говорю зачем-то: - ...да от меня чистокровных-то не получится...

Мой прозрачный намек делает с Габи нечто неописуемое: глаза его вмиг влажнеют, он обхватывает меня за попу и жестко натягивает на свой член, чуть не протыкает насквозь. Мне больно от этого, но мое непроизвольное «о-о-о» — это не только про боль, но и про то, что я стихийно, больновато-резко кончаю на нем. От моего оргазма в то же мгновение кончает и он, не сводя с меня повлажневших глаз, а его руки еще раз покрепче стискивают мою попу, гладят мою спину, мокрую, как после душа, обхватывают груди.

— Это ничего, - говорит мне Габи. – От тебя получатся «от тебя» – и это главное. Мы

не станем хвататься за прошлое.

Последнее у него выходит даже несколько торжественно. Точнее, торжествующе.

Затем он притягивает меня к себе и мы целуемся. Через некоторое время Габи засыпает.

Пусть выспится. Он абсолютно измотан на работе и кажется, это его первый отпуск за последнюю сотню лет... совсем зашился на своих этих размножениях.

«Родишь еще»...

Неважно, что это не он сказал – Габи хочет от меня детей.

Замечательно

. И не знаю даже, как мне к этому относиться.

Облегчение сменяется напряжением, в котором я узреваю триггер:

он

, тот, сказавший это,

тоже никогда за прошлое не хватался. Он, которого не было давно. Которого нет уж, вероятно. Он не хватался. А еще не извинялся, усмехаюсь сама себе, никогда и ни за что не просил прощения. А что, и правильно делал. Блин, это уж прямо преображенность какая-то получается.

«Идеализированный портрет...» - кого там? Так и не походила по музеям в Милане – а ведь там есть что посмотреть помимо Ченаколо, которого мне хватило с лихвой.

Да нет, я никогда не идеализировала его. Мне такое ни с кем – даже с ним – не присуще. Все это правда.

Сделанного не воротишь, думаю, глядя на спящего голиком под кондиком Габи. И как он не простывает. Любят они тут кондиционировать.

Чего прощать?..

Он

тоже не просил у меня прощения за Нину, а у нее – за меня. Не просил, когда рассказывал про свои блядки – да, помню, зам-терапия ввиду наличия отсутствия меня. Да только как их ни назови, моим ли именем или их собственными, какие им ни приделай глаза-волосы... попу-ноги-грудь – был-то он не во мне, а в них, в тех бабах, когда мной их называл и представлял их мной. А меня потом просто в известность поставил, предложил – что, собственно? Ознакомиться-принять?.. Порадоваться даже, заценить – вон, мол, как скучал, вон какой «честный» – не прячется, не врет.

Да только я не сказала, что и правда заценю. И он и это тоже знал. Поэтому и прав он, что не просил прощения. Все эти прощения – так, вода одна. Притечет – утечет. И я надеялась, что с ним самим, с Риком, будет также.

Все-таки знаем мы друг друга. Чувствуем, понимаем. Почти во всем. Возможно, это много значит. Возможно, так же много, как то, что я еще люблю его.

Да, я это серьезно. Мне все-таки уже не двадцать лет и даже, увы, не тридцать. И заниматься самовнушением я, конечно, люблю и умею, но скажу по секрету: дело это не долгоиграющее, да и получаемый от него кайф переоценен сильно.

И может быть, я – стерва из раздела «расчетливая похотливая сука» - как-никак, я «предала» любовь: я трахнула первого встречного, стоило любви моей на недельку-другую приумолкнуть, а мне от того молчания почувствовать-нафантазировать себе некие фантомные «уколы». И пусть первый встречный этот, вот что уж называется, принц, а не нищий, и пусть, когда он во мне, то неизменно не один – их во мне двое, прямо как в каком-нибудь жестком порно – он, «этот другой», и моя любовь. До сих пор так. И как я только их обоих в себе выдерживаю, как только хватает у меня на них здоровья...

Да нет, хватает. Ему же хватало, когда он их всех трахал. Может, по несколько за раз, потому что секс с одной до меня тупо не дотягивал... Почем я знаю... Я только знаю, что «предала» любовь, вот и все, что я знаю. И я знаю, что это не больно – не считая дискомфорта от физиологических особенностей того другого, с кем я ее предала – что это не противно и что сама я себе от этого противна не стала и вряд ли стану.

Я, правда, не звала мою любовь в меня, в постель ко мне и к этому другому. Не звала в отличие от него, когда он в постель к себе и левым телкам звал меня. Но тут мы снова переходим на уровень разбора мотивации, от которого рукой подать до уровня прощения, как я теперь поняла, столь ненавистного мне.

Потому что факты налицо: у меня другой, а Рика я игнорю. Я предала мою любовь к нему, не разлюбив. Меня никто не заставлял – лишь в некотором роде брыкалось тело и трепыхалась душа. Да, так брыкаются и трепыхаются... не станем говорить «при изнасиловании», но я даже об этом не боюсь сейчас подумать.

Ведь не было насилия. Я не насиловала себя. Я хотела Габи и хочу всякий раз, когда сплю с ним. И Рик тоже хотел тех телок, с которыми спал взамен меня, а всякий раз, когда спал с Ниной, хотел Нину. Она сама рассказывала. Не знаю, когда он полюбил меня. Любил ли, когда замутил с Ниной, любит ли сейчас. Я знаю только о себе. Я знаю, что люблю его, что предала мою любовь и от предательства моего мне не больно и не стыдно.

Но стыд – это в какой-то мере «перед другими», а можно ведь еще сожалеть перед собой. Для себя.

Неужели ты о нем не жалеешь? Не жалеешь, что отпустила... упустила его... Что оттолкнула, неважно, на что спихнув – спихнуть-то всегда есть на что. Это тоже своего рода прощение, только самой себя. А я не собираюсь саму себя прощать, потому что лживо это, все эти прощалки.

Если бы он только рассказал тогда, где пропадал те две недели... Если бы – да только что бы это изменило? Столкнуло бы меня с того пути, который наметила себе уже тогда, весной, в ирисах, в Самарии?..

Нет, я не горела в адском пламени, как все уважающие себя грешницы на клиросных картинках, не корчилась в невыносимых муках все эти дни бок о бок с Габи. Что «предала» любовь, я впервые подумала сейчас, разглядывая спящего рядом со мной красивого, сексуального, удовлетворенного мной мужчину. Все дело в том, что все эти дни бок о бок с Габи мне до недавних пор звонил Рик, а я... издевалась над ним. Ведь в некотором роде так и было. Я вбила себе в голову, будто уже узнала, да будто знаю наверняка, какова его ревность. Что теперь он по какой-то причине совершенно не ревнует – разговаривает совершенно иным тоном. Может, забил, а может, таким образо наказывает. Троллит, как троллю его я.

О Бож-же-е-е... потягиваюсь сама с собой наедине...

Да, мне нужен мужчина и мне нужен секс... Постоянный... и постоянно... И я красивая и сексуальная – чего там скрывать... А... почему это у меня такая нежная кожа... ах да... это все соль... я так старалась не загорать чрезмерно – я прямо-таки бледно-золотистая по сравнению с Габи, хоть смуглым его не назовешь. Что-то частенько стал он в последнее время включать эту детородно-размножательную тему, во время секса об этом говорить, с озорной улыбкой поглаживая у меня живот и груди.

Припомнив это, моя рука скользит от колена к бедрам... гладит живот... обхватывает грудь... поигрывает с соском... другая – наматывает на палец мои необыкновенные волосы, от которых у Габи сносит крышу... а, хрен с ним... от чего во мне у него не сносит крышу...

Играю с бриллиантовым кулоном на шее, который ношу всегда – ну что я говорила... Габи спит крепко, даже похрапывает, его сейчас пушкой не разбудишь... больше некому все это со мной делать, так что сама, сама...

Но вот мы с

ним

тронутые психи... И любовь у нас с

ним

, как у психов. Стервоза-Л. Она самая. Я взрослая, я сильная, я умная. Я не циничная, но... искушенная. И ни хрена я не боюсь – и не боюсь признать. Признаться.

И раз уж я недавно сделала это... дала себя распечатать... блин, распечатать свою психику в плане: сдала анализы у психиатра, то какого черта прятать эти анализы от себя?..

Симон упахивается на работе похлеще Габи, но выкроил время – проанализировал меня и обсудил со мной диагноз: о-о-очень затяжная депрессия, ныне затихшая, но не лишенная угрозы прогрессирования – ей только дай волю.

А так: измена и разрыв с Михой, выкидыш, одиночество, токсичные связи... Другой причины, окромя этих, не назвал – то ли «пока», то ли «нафиг мне это знать». Назначил лечение: избежание стресса, здоровый сон, правильное питание, стабильные постоянные отношения и... слабые антидепрессанты, подобранные, блинский потрох, прям «под меня». А мне до такой степени неохота начинать их принимать, что я еще и не вникала.

Итак, я предала и не болею, я убеждаю саму себя, что он не ревнует... не ревновал, точнее, пока еще маячил – а теперь лежу голая рядом с голым мужчиной, моим мужчиной, другим мужчиной, и не гадаю, не казню саму себя, а просто спрашиваю: а... не жалею ли сама?..

Не задавала себе этого вопроса все это время, задалась им лишь сейчас, когда Рика не стало. Опять не стало. Не стало в моей жизни, в моей повседневке. Не стало тех резких, ярких вспышек, будто чирков зажигалки – его? курить, что ли, снова начал?.. – его звонки, его хрипловатый голос, его торопливые монологи, его тормошения – скорее наговорить, скорее влить в меня, скорее внушить, давай, мол, домой, скорее, а не то вдруг

снова оборвется связь –

ладно, я зараза. Хоть связь здесь и правда дрянь – вот этого, пожалуй, вообще не надо было...

Его не стало и его нет вот уже тринадцатый день – это сегодня. День его рожденья. С днем рожденья, Рик. Хорошо тебе отметить. Без меня, как обычно. Что ж, не привыкать. Ты без меня и в отпуска прекрасно ездишь. Да и я без тебя тоже.

Он будто почувствовал, что я в этом своем затянувшемся отпуске поехала в отпуск... ракушка в ракушке... картинка в картинке... и теперь стала еще менее досягаема для него... Не в тот момент, когда рассказала о нем Габи – теперь. Или он тупо не может дозвониться, потому что здесь, на Мертвом, связи нет. И я соскучилась по нему еще сильнее, чем... скучала все это время.

Да, я тронутая... Я шибанутая на всю голову... Я, верно, плюхнулась тогда с моста... С

того

моста – да прямо в Шпре, а до того еще как следует хорошенько стукнулась башкой о поручень... Да-да, никакая, на хрен, не

фуга

– тупо стукнулась башкой, отшибла память, вот и все... И почему там у Сима анализ его не показал... ведь он же тоже расковырял то время...

И еще: а если б он, анализ, еще попутно подсказал мне, права ли я была, избрав себе в «мужчины» - нет, даже не этого мужчину, который спит рядом, а когда проснется, захочет снова переспать со мной, и я его не оттолкну, потому что тоже захочу – и все же: избрав не этого мужчину, а... всё это с ним. Целую жизнь с ним. Новую жизнь, новую жизненную схему. Я не про место – на этом месте я не задержусь, и он это, кажется, понял. Нет – новый вид отношений. Права ли была, не устояв, да нет, не попытавшись даже устоять – но повелась на нормальные ухаживания, нормальные встречи, по-нормальному хороший секс, дела-инвестиции, знакомство-представление его моей маме. нормальное, то есть, а не как с

тем

, знакомство с его мамой, раздражающей меня, как и положено нормальной будущей свекрови раздражать нормальную будущую невестку, понимая при этом, что я-она, невестка (хоть мы и не дошли пока еще до «невесток»), не такая уж нормальная.

Но нет, анализ не покажет. Они, анализы, такого не показывают. Сама додуматься должна. Ведь не врала я Рику тогда, в тот первый раз во время секса с Габи, и всякий раз, как пускалась «разговаривать» с ним. Я не врала, и я не вру: мне хорошо с Габи. Мне хочется делать с ним все, что я с ним делаю. И все это с ним мне очень нравится. Кто знает, может, так оно и должно было быть. Может, так было суждено – так могла бы я сказать, если бы верила в судьбу. Но ведь я не верю в судьбу, а верю только в себя, и все, что случилось, я сделала сама.

Судьба – это я. Так думала на взлете из... Берлина... нет, Бранденбурга, то есть, нет, Берлина. Про Бранденбург мы-берлинцы ведь не говорим.

Блин, даже в Берлин что-то захотелось, думаю, выглядывая в окошко – ничего. Ничего на темно-синем небе. О мой Бог, тут даже небо соленое. Какое теперь время года? В Берлине вечно ветрено, там ветер даже летом и летом ветер лишь ненадолго становится теплее. А здесь вечное лето, как в заколдованном цветнике в сказке про Снежную королеву – неужто где-то уже осень...

А что – захочу в Берлин и полечу в Берлин. Меня туда зовут в два голоса. Надо будет и Габи с собой взять – ничего, даст Бог, не замерзнет. А что, со мной и не к такому привыкать придется. А что, он, может, думал, я свои бабки в его страну вложила, значит, с ним тут останусь? На этом Мертвом море.. в этой мертвой пустыне... в грудах мертвого песка... черт его знает где...

Нет уж... пусть привыкает... Пусть сам убедится, что в Берлине бояться нечего. А климат – это дело такое. Раз привыкла я... тогда, в два годика... привыкнет и он.

Надо будет показать ему мой почти родной город. Вернее, он мне за родной, потому что я не помню родного. Помню только название. Рик... да, он тоже своего не помнит. Родного. Только не города, а... неважно. Снежная Королева – это ж Андерсен... тоже датчанин. А он... Да какой он там датчанин – так, одно название. И потом – какая разница. Он – Рик.

Рик...

Рик...

Рик...

Беззвучные взывания к тому, кто не услышит. Он не слышит, если ему не надо – пора бы уже привыкнуть.

И никакие это не взывания. Это меня знобит так – может ли знобить от соли? Понятия не имею. А вот от теплового удара может.

Да-а-а... а если мне сейчас нужна профессиональная помощь... а я не в состоянии даже пальцем пошевелить... Рта раскрыть... Не в состоянии просить, а только думать о помощи. Да и кто поможет – один, вон, дрыхнет беспробудно, а другой... другого вообще нет. Приснился, мало ли... Все это «наше с ним» приснилось...

Да мне еще и не такое снится... Нет, не хотелось опять про самолет – а что делать, если он мне снится. Часто снится. Ишь, зачастил,... Должно быть, потому что сама не так давно летала... или давно... блин, да что за время года нынче... вот бы вспомнить... А может, потому, что это ж Рик летал. Сравнительно недавно ведь летал.

Теперь мне почему-то кажется, я поняла, что Рик... не очень-то любит летать. Может, плохо ему, а может, потому что курить нельзя во время перелета. Хоть он и бросал вроде.

Так может, он поэтому не полетел вслед за мной в Тель-Авив, а его байка про визу – всего лишь байка. Теперь я не имею права даже спросить. Почему не имею? Потому что предала любовь (когда предают любовь, не имеют права спрашивать о таком... ни о чем не имеют...).

Ну и что, если байка – он прав. Он снова прав – здоровье дороже. Так я подумала и замутила с Габи. Так он подумал и дальше ко мне уже не полетел. А я ведь решила, что в Милан он вовсе и не ко мне летал. Конечно, не ко мне – мы с ним ведь пагубно влияем друг на друга.

Мне доктор прописал не волноваться, а я тут уже битый час лежу и думаю о нем и... скачет пульс, кажется. Хочу срочно позвонить Симону, спросить, что это за хрень и что мне делать. Набираю – не ловит телефон. Выходит, не врала я – дрянь тут связь.

Да ведь на самом деле я и не волнуюсь. Это я только что выдумала про пульс – если с пульсом что-то не как обычно, то, скорее, по направлению «вниз», на замедление. На самом деле, это я так, кажется, засыпаю. Я все это время тупо хотела спать – Рик не давал. Вот так всегда.

Теперь меня тянет в свои сети липкая, парализующая сонливость, совсем, как если бы тянул на дно тяжелый, грузный пуд морской соли. От глотка воды из этого моря... которое вообще-то озеро... можно умереть.

Ладно, говорю воображаемому богу сна, ты победил – мне нужно передохнуть. Давай тогда, если хочешь, грузи мне мой сон про самолет.

Я видела этот сон несколько раз и всякий раз по-разному: то я лечу одна, потому что все уже улетели, но для меня не нашлось места на том рейсе. То мне по какой-то причине экстремально рано нужно быть на месте, а это значит, бросить всех и – правильно, лететь одной. Но я почти не расстраиваюсь ни в первом случае, ни во втором. Потому что откуда-то во мне живет уверенность, что их рейс задержат, они прилетят с опозданием, как одурелые вывалятся из переполненного эконом-салона, в котором во время перелета бортперсонал успеет переругаться со всеми пассажирами, потому те что именно их, как крайних, станут обвинять во всех косяках – диспетчера, пилота, авиаконструкторов. А я буду лететь «полупустая», меня апгрейдят на «бизнес», в полете я успею и вздремнуть, и почитать, и поработать – и все это при том, что наш пилот сумеет сэкономить время до такой степени, что мы прилетим на полчаса раньше и, абсолютно отдохнувшие, со скучающим видом выйдем на аэродром.

Что ж пусть может, он, Морфей – так, кажется – покажет это сон. Затем, вероятно, в сценарий добавится еще что-нибудь этакое. Мол, улетела сама, без

никого

– а ведь могла бы сидеть рядом и заботиться о нем, раз он летать боится.

Во сне у меня такие мысли точно будут. Потому что ведь он и правда боится летать, теперь я в этом уверена. Уверена не в пример тому, что про него сморозила Нина.

Вот, к примеру, про его нежелание говорить «люблю» или про неспособность зачать ребенка – разве не хрень?..

Не знаю, зачем рассказала об этом Габи – ему-то что. Тем более, что сама я в достоверность Нининых бредней не верю.

Глоссарик

Азриэли – комплекс из трех небоскребов в центре Тель-Авива

ГЛАВА ВОСЬМАЯ С Наступающим

сейчас

- Кати? Ты где?

- Здесь.

- То есть?

- То есть дома... – устало говорю Мартину. – Где мне еще быть?

А-а-а... на работе?.. Как вариант...

Шеф давно уже привык к моему разнузданному нахальству, потому что сопровождается оно у меня первоклассным профессионализмом и поразительной трудоспособностью. Поэтому вопроса своего вслух не задает – но думает, я уверена.

- Говорила же тебе... – тяну лениво. – Я на ремонт на полчасика отлучусь. Да блин, в аутлуке ежедневник мой открой...

А сама думаю: скоро ты меня вообще редко видеть будешь, так что привыкай.

И еще думаю: хорошо, что зашла домой. Короткая, неожиданная отлучка от работы – как ощущение праздника.

***

тогда

Вот так и знала я, что этим кончится. Вот как чувствовала.

Может, когда Габи попросил одеться покрасивее, а может, как продолжение, логическое завершение нашего расслабонного дрейфа на Мертвом.

- А что, у нас какой-то праздник? – интересуюсь.

А сама прикидываю, не день ли там рожденья Жанны Исаевны. Но вроде он сулил романтический ужин при свечах.

- А что, всегда должен быть какой-то праздник?

- У вас тут... – начинаю, но он перебивает:

- Ладно, ладно – «у нас». Если тебе от этого будет легче, считай, что канун Нового Года.

Это по еврейскому календарю.

- Так это ж в

конце

сентября, - замечаю, - а теперь только начало.

- Тогда, значит, с Наступающим.

Габи берет меня за руку и начинает целовать, настойчиво глядя в глаза.

М-да, думаю, его правда: кануны праздников – это у них тут как отдельные праздники. И длятся, бывает, неделями, так что плюс-минус.

Мои инсайты в отпуске не то приснились мне, не то примерещились подобно фата морганам, не то попросту шарахнули в меня вместе с тепловым ударом, явно мной заработанным. После того я больше не

говорила

с Габи – мы по максимуму растягивали наше дрейфующее существование. Ничего особо не делали – не соблазнились даже турпоходами-полудневками по окрестностям.

Не сказать, чтобы мне наскучило это ничегонеделанье, просто я, видно, давно не была в таком отпуске, какой подразумевает реальный отключечный расслабон. Когда с непривычки заговаривала с Габи о продвижении Тиквы, он только нежно улыбался, прикладывая палец к губам, иногда прибавлял торжественно:

- Тс-с, дорогая... Мы же отдыхаем.

А если не понимала с первого раза, брал за руку, которую столь же нежно-торжественно целовал, и неторопливо, но целенаправленно вел трахаться. Секс у нас был каждый день, был столь же расслабленный и неторопливый, сколь и все наше пребывание на Мертвом.

Где-то «посредине», в один из тех приятных по своей сути дней, когда вхождение наше в этот режим уже давно состоялось, а выходить из него нужно было еще не скоро, мы ужинали у нас на террасе, попивали вино, о чем-то неторопливо переговаривались. Тогда-то, кажется, я и почувствовала, что не хочу терять Габи. Кажется, он почувствовал то же насчет меня, хоть мы и не произносили ничего вслух.

Вчера ночью мы вернулись с Мертвого, а сегодня утром снова звонил Рик. Не знаю, оттого ли во мне воцарилась эта спокойная оглушенность или я все еще не пришла в себя после поездки.

И вот похоже, отпуск увенчается тем, ради чего мне сегодня предлагалось покрасивее одеться.

Что ж, выбрала ярко-розовый атласный «некхолдер», зафинишировала «обнимашкой» - чем не олицетворение праздничного настроя?..

Я, конечно, не совсем наивная. По правде говоря, не знаю, что чувствую и что дОлжно чувствовать в подобных случаях. Похожая ситуация была со мной только один раз в жизни и тогда мне не особо дали к ней подготовиться. Боялись, может быть, что я заранее решу «нет» и скроюсь – только меня и видели.

«С Наступающим»...

Потолок в фешенебельном ресторане «Далила» увешан гирляндами, будто и правда скоро Новый Год. Еще не очень людно.

Стараюсь ни о чем не думать, уж точно – не о еде, которую нам скоро принесут – меня, увы, мутит с дороги. Так порой мутит с приходом месячных, которых прождала весь отпуск и которые вот-вот начнутся – только бы, думаю, не прямо сейчас.

Тем временем Габи начинает говорить.

Мой телефон отчаянно жужжит. Хотела поставить на беззвучный – чего не поставила? Что может быть такого важного? Быстро отключаю звук, краем глаза увидев по номеру, «одному из», ставшему знакомым, что – да снова Рик, кто же еще.

- ...тест на СПИД...

Чего???..

- И как?.. – только и нахожусь что спросить я.

- Что – как?

- Тест?..

- Ну, - смеется Габи, - у меня-то «негатив».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А до меня доходит, что я, должно быть, прозевала добрую половину его монолога.

Блин, только не это... как я могла...

- Ой-й-й... – бормочу я сконфуженно. – Прости, пожалуйста, если я... или... – обуревает меня внезапная надежда, - ...ты еще не...

- Еще «не»! - полушутя-полуторжественно провозглашает Габи – затем реально тихонько прокашливается, не паясничая абсолютно, лезет в карман пиджака – или делает вид, что лезет, сам же... становится на одно колено.

О, Боже... да я ж... не отошла еще, хочется вскрикнуть мне, подавляя тошноту... от волнения... и от поездки... ведь утомилась как...

- Екатерина Анатольевна...

Кажется, сейчас у меня будет истерика, из глаз брызнут полоумные слезы, если не брызнули уже. Затем я начну дико и неконтролируемо ржать... не в плане «как лошадь», а просто буйно хохотать – а он, Габи этого не заслуживает. Да и я тоже не заслуживаю. И «мы с ним» - тоже.

Но что такое – Габи и сам смеется.

- Послушай, Кати, а может, хватит мне уже тут вот так стоять, ведь это ж глупо...

И поднимается с колен. С колена.

- Глупо... – поспешно соглашаюсь я.

И мне почти хочется сказать, что я люблю его – за чувство юмора, за прагматизм, которого в нем абсолютно столько, сколько надо и за то, что проявляет он его тоже исключительно только, когда надо. И я и правда чуть-чуть этого не говорю.

Но Габи опережает меня – садится снова напротив меня, берет мои руки в свои и с влюбленным взглядом темных глаз смотрит мне в глаза.

- Я никогда ни с кем этого не делал, - признается он. – Чувствую себя неопытным, глупым юнцом.

- Ничего, - улыбаюсь ему ободрительно, а он растроганно целует мои руки, затем – щеки, затем – голые плечи. Будто чтобы стать еще ближе.

- Кати, мы с тобой встречаемся без малого пять месяцев. Это почти полгода. Я несентиментален. Уверен, ты поймешь, когда скажу тебе, что все, что чувствую к тебе, я начал чувствовать фактически с нашей первой встречи. И мне также кажется, что с той самой встречи я никого больше не могу себе представить рядом с собой – только тебя. Не могу. Мне даже представлять не хочется.

Он снова берет меня за руку.

- Я люблю тебя, Кати. Я счастлив с тобой. И моему счастью не будет границ, если ты окажешь мне непередаваемую радость – согласишься стать моей женой. И создать со мной семью.

Стоит ли... да чт-то такое... с-т-о-и-т ли п-о-я-с-н-я-ть: еще в тот момент, когда меня его голосом, в момент сделавшимся

бархатным

, с его непередаваемо мягким акцентом назвали «Екатериной Анатольевной», меня начало трусить. И даже мутить. И вот... с того самого момента – до сих пор...

Из моего мутяще-трусящегося психоза меня вновь вырывает голос Габи – он восклицает шутливо-гневно:

- Как, она еще раздумывает?!

Даже если был уверен, что услышит «да», но даже если и не был – мне то ли жаль его, то ли он меня сейчас умиляет, то ли впервые в моей жизни пугает, то ли... нервирует, быть может.

Вообще-то, это его шутливое восклицание – это ж прикольно на самом деле...

Прикольно и то, как он подносит к губам мою руку, будто стараясь успокоить, и говорит:

— Вот это да... Я сделал это: мне удалось нагнать оторопь на саму Ее Величество Екатерину Херрманн... Да ты не бойся, Кати... – он теперь держит обе мои руки в своих, а сам смотрит на меня.

И я могла бы поискать в его взгляде нервозность, боязливую надежду или что там еще присуще мужикам, когда они «впервые в жизни» и все такое – да только к чему? Ведь это ж Габи. Зачем искать в нем то, чего в нем априори быть не может.

И ведь за это я его... что? Полюбила? Да наверно, а иначе как это еще назвать, все это... то, что творится сейчас со мной.

- Не бойся – все, что было надо, я уже прошел, его не так много и это совсем не больно, а значит, абсолютно не страшно.

- О... Габи... – почти стону я – затем, словно рывком на постели, «просыпаюсь», вернее, мне будто чем-то дает по голове. – Так, подожди... что – «всё»?

«У меня-то нету» СПИДа. Так он только что «пошутил».

- Так... а у кого он есть?

- Кто – «он»?

- СПИД...

Я совершенно поехала. Мне только что сделали предложение, а я про СПИД...

- Ну, он у того, у кого он есть. У тебя-то нету.

Так, это-то я, положим, и без него знаю...

- Минуточку... то есть... ты предлагаешь мне замуж, но прежде предлагаешь...

- Да, - Габи чуть ли не светится от счастья. – Ведь я уверен в результате.

В результате чего – теста или моей реакции на просьбу его сделать? Или, может, моей реакции на его

предложение

?..

Мне в начале будто что-то двинуло в ребра – теперь же подавно подкралось к моей шее.

Нет, это не страх – кажется, это у меня такие «мурашки». Правда, для мурашек они чего-то крупные – скорее, зубастые такие хомяки.

Начнем, пожалуй, с начала.

- Если ты в нем уверен, то зачем он вообще нужен?

Только что меня мутило и я отмахиваюсь от предлагаемого нам как раз шампанского. Но теперь мои мурашки встряхивают меня и превращают в заразу. Или это хомяки своими творческими подгрызаниями приводят в чувство, заставляют соображать молниеносно и самой отвечать на заданные вопросы:

- Мама твоя потребовала?

Габи удивляется:

- Кати, зачем ты сейчас так говоришь? Послушай себя, пожалуйста.

Пока не начал обижаться вроде.

Мда-а, его мама – неплохая женщина и ничего мне не сделала, а говорю я сейчас и вправду, как зараза.

И Габи несентиментален, да и я тоже, но кажется, теперь получилось черт те что.

- Слушай... – говорит он. – Чтобы я совсем не ожидал, что ты рассердишься – нет, я ведь успел узнать тебя... Но мама – да ты ей вообще нравишься...

Ругаться с ним я не хочу. Мне отчасти жаль, что из-за – чего, нас с ним? не только же из-за меня одной – все это у нас так получилось. Ведь он реально готовился... да и я предчувствовала, конечно.

Мое привычное своенравие не дает, однако, этому сожалению взять надо мной верх.

- Нет, мама, - продолжает Габи, - до того, как стала увлекаться эзотерикой, успела начитаться книжек про любовь, целую гору. Да нет, это

я

.

Он может не продолжать.

«Ты не подумай, что я какой-то там сионист, одержимый идеей размножения израильского народа» - так говорил он мне – и я ему поверила. Верю и теперь.

- Я хочу детей, Кати. Детей с тобой. Детей от тебя. Хотелось бы совместных, но... короче, как пойдет. Для этого нужны все эти тесты. Просто, чтобы знать, что к чему и почему. И надо ли делать что-то.

«Родишь еще... говорил же тебе»...

И снова меня фантомит Рик на беззвучке, будто в подкрепление его же собственных слов, вспомнившихся мне. А я, не видя, «вижу» дисплей, раскалившийся от его отчаянных попыток дозвониться. Или не отчаянных. Он не отчаялся и не отчается ни за что в жизни, что бы ни вытворила я. Ради одной только самой зыбкой надежды на то, чтобы быть со мной, он и не это сделает. Такая вот у нас с ним хрень – можем разозлиться, обидеться друг на друга, отвалить, но запахнет жареным – привалить опять. Хоть я не говорила, что все еще хочу быть с ним, что не расхотела, что хотела все это время или что захочу опять.

Плевать даже, что меня тут уже фактически засватали – и этот, засватавший, тоже стопроцентно уверен.

Он хочет, и он решил, и он «с самого начала знакомства» и... Все бы ничего, конечно, но... у него в глазах азарт – вижу. Ему даже нравилось на все это – на что, кстати? – тестироваться. Вижу и сожаление – он все понимает и все понял. Но ни отчаяния, ни утраченной надежды не вижу в помине.

А что... да какая, на фиг, разница...

- Кати, ты куда...

- Я сейчас... я ненадолго...

Уметеливаю в туалет.

Так, вроде легче... Ни фигасе. Эт-то еще что такое... Вроде ж предохранялись... Или додрейфовались в отпуске и забыли?.. А-а, так – когда как... Он мониторил, если «без»... Ду-у-ура, как могла пустить на самотек... Но... не опоил же он меня в конце концов какой-нибудь хренью, чтобы осеменить потом. Нет, я ж все помню. Да и Габи не такой – спрашивает прежде. Проходит тесты. Назначает тесты. Строит планы. Он полон энтузиазма, как мужчина и как врач.

- Ну чего тебе... – стону-наезжаю в сотку, не выходя из кабинки.

- Ты знаешь.

- Нет.

- Ты как?

- Так себе.

- Ты где щас?

- На толчке.

- Мгм. Я жду, кароч.

- Не хер... – пытаюсь отогнать его голос, его слова, мысли о нем – мутоту отогнать вроде получилось. – Так, мне некогда. Хорош звонить, понял...

- Так когда?

- Не скоро.

Вру.

Я вру – я маме обещала еще в отпуске, что вернусь и начну смотреть билеты в Берлин. И начала. Я даже Габи говорила вскользь, что полечу. Только

ему

незачем об этом знать.

Рик совершенно не дает сбить себя с толку, и я должна была это предвидеть.

А если бросить ему, чтоб «потерял» меня – мне только что предложение сделали, понятно?..

Да только...

«Какой урод спрашивает, можно ли...» - тьфу. Вот и сам виноват.

От мутоты вроде избавилась.

Спроваживаю его и иду обратно к Габи, к шампанскому и к гирляндам под потолком. Иду, старательно отгоняя нахлынувшие воспоминания о "когда-то в прошлой жизни": Рик на ночь глядя звонит мне с Котти, предлагает-требует завезти мне забытые у него трусики.

***

тогда

Непросто троллить кого-то собственным обручением, если такового на самом деле не было.

Соображаю, стоит ли вменять это в достоинство Симону и нашим с ним консультациям, что я так аккуратно прохожу все тесты. Все отправляю на комплексный анализ – и управляюсь за неделю.

А Габи, мой не заладившийся жених – я не намеренно отдалилась от него. Даже сомнения – а не «осчастливил» ли меня на Мертвом, не согласовав – тут ни при чем. Я не планировала переставать спать с ним – просто так вышло. Да мы особо-то и не виделись по большому счету.

- Мне нужно в Берлин, - сообщаю ему при встрече.

Про между прочим. Как если бы сказала «мне нужно на работу, я поехала. До вечера».

– Сегодня. Проведать маму.

Как если бы она у меня болела.

Вот дура. Так и не научилась не тулить маму к своим косякам.

Габи кивает – у него на лице нет даже элементарного «я так и знал».

Но там недовольство, много недовольства. И раздражение, и его тоже много. И все-таки там еще и любовь – он влип в меня.

- Не хочешь узнать результаты?

- Хочу, - говорю равнодушно. – Вернее, знаю. Все ж в порядке?

Габи кивает.

- Сильно разозлилась, что тестироваться погнал?

- Не сильно. Прошло.

-

Все

прошло? – Габи хладнокровен.

- Да блин... – я уже не выдерживаю.

Все-таки он стал мне очень близок. Невероятно близок. Жених, была б его воля. И я лезу обнять его, а он тут же крепко стискивает меня. И я вообще-то не думаю, что

все

прошло.

- Испугалась все-таки? – просто спрашивает Габи. – Не бойся – я же тебе говорил – ...

«Я ж говорил тебе – родишь еще»... да блин и еще раз блин.

- «Говорил»... – передразниваю его я, хоть в общем-то и не сержусь. – С чего ты вообще взял, что я детей хочу?

- А с чего ты взяла, что не хочешь? – у него в голосе нотки раздражения. – Ты на таблетки так и не перешла с тех пор, как со мной.

Мгм, думаю. А сам-то резинку на Мертвом когда напяливал, а когда и: – «Милая, давай так, я контролирую...» - бли-и-ин...

- Да с чего тебе не хотеть детей? Ты молодая, красивая и охренительная. Ты здоровая. И то немногое, над чем тебе в себе нужно работать – я более чем приветствую, что тебе в этом помогает Сим Херц. И я все понимаю – у тебя до сих пор страхи: от тех мужчин, с которыми ты была, тебе доставался или выкидыш, или вообще ничего не доставалось –

он

же,

тот

, последний, вообще

не может.

Совсем не может. Или как там у него было? – Габи небрежен до нетерпеливости.

«Может» - упрямо думаю сама себе. «И пусть не про меня все эти его «может», но – может, я уверена. Вообще, мало такого, чего

он

не может».

Припоминаю, что там нес Габи, когда предложение делал, и отвечаю вопросом на вопрос:

- Ты сам-то что?

– У меня ситуация не оптимальная, но не безнадежная. А вот ты... Поверь мне, Кати – да тебе, строго говоря, даже тесты не нужны. Я достаточно повидал, чтобы с уверенностью сказать: у тебя все нормально. И все будет нормально. У тебя. У нас. А ну, иди сюда... - он делает движение навстречу ко мне, лезет поцеловать, но я уворачиваюсь:

- Э-э, не-ет, «дорогой»... Не так скоро... И со мной далеко не так просто все.

- Да, да, я уже понял, - ни разу не видела, чтобы Габи раздраженно закатывал глаза, но сейчас, кажется, увижу. – Мне не стоило скидывать со счетов твою эмансипированную самодостаточность. И принимать за тебя какие бы там ни было решения. Бла-бла-бла. Но я сделал. И не факт, что не буду делать снова. И мне неважно, что теперь тебя в Берлин потянуло.

«В Берлин меня все время тянуло» - думаю зачем-то. Упрямо так думаю и еще немножечко так, как если бы он в чем-то был передо мной виноват. «Не только сейчас потянуло. И ты тут ни при чем».

А ему говорю:

- Я, между прочим, не собиралась оставаться жить в Израиле.

Габи делает жест рукой:

— Это не имеет значения.

Будто отодвигает то, что я сказала.

Вряд ли ему в принципе плевать на то, чего я хочу. Чтобы он хотел сказать, будто не собирается считаться с моими желаниями, наивно-нагло полагая, что одних этих слов его достаточно – это тоже вряд ли.

- Ты же не допускал возможности семьи на расстоянии? Или правда уехать в Берлин готов? У нас там полно арабов.

- У нас тут тоже.

- А еще у нас, конечно, на Бранденбургских сине-белые флаги со Звездой Давида в знак солидарности вывешивают, но на других площадях – другие флаги. С черным, красным и зеленым.

- «А у нас, а у нас»... Жить везде можно. Где жить – это мелочи. Нюансы. А на нашей с тобой стадии вообще смех.

- А какая наша с тобой стадия?

- Кати, ты уж меня извини, но это вопрос вполне дурацкий. Мы встречаемся и мы влюблены – такая стадия. А если у тебя по отношению ко мне какая-то другая стадия, то это уж тебе видней.

- Да не обижайся ты сразу... – улыбаюсь я.

- ...а раз уж... – Габи не дает сбить себя с курса и беспечно продолжает свой монолог: - ...мы тут рассматриваем индивидуально, скажу и за себя: тебе не стыдно оставаться со мной наедине, как большинству моих пациенток. Ты не боишься моего члена, как большинство моих бывших любовниц.

«Это еще как сказать» - думаю – «привыкаю». Хотя сейчас мне вообще-то хочется его обнять, правда.

- И ты не боготворишь меня, как моя мама. И мне подходит все это. И многое другое в тебе. К моей маме ты, конечно, могла бы получше относиться – но ничего, мы над этим поработаем. И – чего ждать, а? Скажи... Я тебя люблю, ты меня лю...

- Та-ак, ладно, - чуть было не готовлюсь уворачиваться.

Но он и не думает хватать меня за руки – стоит в своем белом халате, рукава засучены, крепкие руки скрестил на груди. Сексуальный доктор. Занятой.

Не знаю, каким образом, но мне удается урвать у его невозмутимого лица улыбку.

Улыбка в миг мобилизует глаза, которые и без того часто кажутся смешливыми:

- А ты как думала?.. Ка-ати... – произносит он, задумчиво глядя на меня, будто прикидывая, что со мной делать. - Да, ты устраиваешь хаос везде, где появляешься. Ладно. Лети, куда хочешь и на сколько хочешь. Удерживать тебя я не собираюсь. Мало того, я ожидаю твоего возвращения. Все остальное бесполезно. Но ты вернешься, я это знаю точно. Самой невмоготу станет. Когда сама захочешь. А там – вопрос техники.

Сказать, что Габи держится огурцом, значит значительно приуменьшить всю мощь его уверенности в себе.

Он даже не говорит мне «прощай». Наверно, хочет таким образом подчеркнуть, что я же ненадолго, одна нога здесь, другая там. Разворачивается и шагает-направляется к себе в кабинет – он все сказал. Мне кажется, я вижу, как на его «пол-обороте» будто ветерком от нашего обоюдного, но больше – его сотрясения воздуха смахивает у него с его лица усмешку: когда он уходит от меня, лицо у него уже серьезное, задумчивое. Мне даже кажется, теперь я все же вижу на нем его – то самое сожаление, которого за весь наш с ним не прощальный разговор не видела ни разу.

***

тогда

Мой рейс и правда скоро, а быть в «Бена Гуриона» надо аж за три часа.

Мчу в квартиру и спешно собираю вещи.

Сухо информирую маму – мама сейчас все равно в школе и не прочитает. Сухо пишу брату – он сейчас там же и, надеюсь, ни читать, ни отвечать не станет

Я:

Здоров, Эрни.

Э:

сис это ты здр

Я:

прилетаю в Берлин

Э:

когда сегодня

Я:

да

Э:

я тебя понял

Он меня понял, засранец, посмеиваюсь – и внезапно понимаю, что соскучилась.

Раз понял, думаю, гони ключи. И интересно, как там тачка.

приберите армагедец

Рикки же с вами жил?

желательно генерально

Сначала ответа долго нет – он типа учится, паразит. Позднее приходит погрустневший эмотикон.

Где-то посреди этих душераздирающих воплей братниной радости возвращению любимой сестры с одного из номеров Рика приходит сообщение из пяти слов, которое меня фактически не цепляет и на которое не отвечаю:

Катька коза запарила лети домой

Конец первой части

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Сто миллионов (вольт)

Часть первая окончилась вот на чем:

Я:

Здоров, Эрни.

Э:

сис это ты здр

Я:

прилетаю в Берлин

Э:

когда сегодня

Я:

да

Э:

я тебя понял

Он меня понял, засранец, посмеиваюсь – и внезапно ощущаю, что соскучилась.

Раз понял, думаю, гони ключи. И интересно, как там тачка.

приберите армагедец

Рикки же с вами жил?

желательно, генерально

Сначала ответа долго нет – он типа учится, паразит, потом приходит погрустневший эмотикон.

Где-то посреди этих душераздирающих воплей братниной радости возвращению любимой сестры с одного из номеров Рика приходит сообщение из пяти слов, которое меня фактически не цепляет и на которое не отвечаю:

Катька коза запарила лети домой

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Хербсткирмес

или

Всегда как всегда

Время: до обеда-полдень

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сто миллионов (вольт)

сейчас

Захожу.

На входе проверяю почту. Всегда так делаю, не то, что муж. Кто, если не я. Правда, и эта самая почта потом на мне – распечатать, разобрать, подшить, порвать-выбросить. Ну, или показать мужу, но это редко, крайне редко.

Ухмыляюсь: «почтальон» принес нам рисунок. Вчера мы с детьми засунули его в ящик, чтобы «обнаружить» сегодня и обрадоваться.

Это Валькин, садиковский. Хоть вообще рисует он мало, не то, что сестра. Но тут особый случай. Ухмыляясь, припоминаю: их практикантка – та самая, что, хоть убей, не в состоянии запомнить моей фамилии – передала мне лично в руки большой коричневый конверт, в котором содержался рисунок, упрятанный подальше от посторонних взглядов.

Понизив голос до зловещего полушепота, она теперь сопровождает сей акт передачи словами:

- Взгляните. Это нарисовал Валли.

Хорошо, что я не имею привычки ничего пугаться заранее. Извлекаю из конверта листок, старательно заштрихованный серым. По центру, где оставлено место, сына во всю силу своего мальчишеского воображения и таланта изобразил нечто, очень сильно смахивающее на самолет. Самолет сам белый, с эмблемой некой трудно определяемой авиакомпании на хвосте. Поверх самолета жирным фломастерным зигзагом зияет неоновая молния. Молния вламывается в серо-заштрихованное небо, разрезает рисунок надвое.

- Круто! – искренне восхищаюсь я – к откровенному ужасу практикантки:

- Вы не знаете, где он мог увидеть

такое

?..

- Нет, не знаю.

И быстренько прибавляю, пока она не опомнилась:

- Да, я у него спрошу. Поговорю с ним.

Она явно шокирована.

А мы с детьми по дороге домой упиваемся разбором Валюхиного рисунка, говорим про грозу, про молнию, про гром и, конечно, про самолеты. Идти нам недалеко, а сказать им хочется много. Гордая не меньше, чем если бы это нарисовала она, Яэля выступает напыщенным популяризатором и интерпретатором братниного рисовальщического искусства.

Когда мы стоим перед почтовым ящиком, доча хватает рисунок и объявляет брату:

- Валь, давай его нам отправим?

- Ага, - просто соглашается Валька.

И оба с хитрыми мордашками суют его к нам в почтовый ящик и отправляются домой в предвкушении «завтра». Что послужило поводом для создания сего монументального полотна, я, правда, выяснить «забываю».

Припоминаю, что мне сегодня еще ехать на почту, где меня ждет какое-то «настоящее» письмо, и ухмылка моя затухает – с сожалением засовываю рисунок обратно.

Наши любят летать. Это выяснилось, когда летали в последний раз, еще перед Новым Годом. Было потом что порассказать в садике. У них там и без того, как бы это выразиться, «особый стендинг», с которым мы с отцом – чего греха таить – успешно боремся.

Итак, наши, оказывается, любят летать, но поразило меня не это, а то, с какой безумно-бурной радостью они вернулись в Берлин. Неужели это я на них повлияла, я с моей безудержной любовью к этому городу-беспредельщику? Отец у нас, по-моему, к Берлину более ровен. А они, наверно, просто рады были вновь оказаться дома.

***

тогда

-

Did you pack your suitcases yourself

?

Чемоданы сами укладывали?

- Что?.. Сама, конечно. А что, открыть не смогли?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ай-й-й, заткнись, думаю, смельчачка.

Но он не рявкает – или с английским слабо, или заценил, что ли, юмор.

Штудирует «загран» и годовую рабочую визу:

- Кем работаете?

Спросите чего полегче...

Но так отвечать нельзя. Они тут через одного «шабаковцы», шуток не понимают – оно мне надо?

- Инженер-проектировщик. Проектный менеджер.

-

Active

?

Действующий?

- Прошу прощения?..

- В Тель-Авиве находились по работе? Или в гостях были?

- И то, и другое.

— Значит, еще вернетесь?

Вряд ли он меня клеит – не положено им. Хоть явно залип.

- Очень может быть, - отвечаю осторожно.

- Будем ждать.

Да ну. Ты

тут у вас

не один такой.

Так а вы и правда из «шабака»?..

Изо всех сил подавляю в себе этот вопрос, а работник «шабака» неожиданно улыбается:

- Нам нужны инженеры. До встречи, мисс Херрманн. Счастливого полета.

- Спасибо, - говорю. – До встречи.

Вот те раз. Это, думаю, все глаза-волосы. Голубоглазая, е-мае, блондинка.

Первый раз летаю Эль Алем. Они не летают на шаббат – вот ведь, думаю, успела. И не знаю, что меня так колет в задницу... эм-м-м... гонит в шею.

В полете мне подают кошерный обед.

На заднем ряду мамаша ругается с бортпроводниками насчет безглютеновой еды, которую не принесли ее детям, а те вопят не то от голода, не то из-за того, что мать не разрешает им съесть то, что им принесли. Пока они там на чем-то договариваются, преспокойно съедаю свое. Вкусно.

«Мне проще» - думаю зачарованно и с неким фантомным облегчением или сожалением. «У меня детей нет и со всей этой хренью возиться не нужно. И сдался этот Габи со своими планами. Женишок».

На этом, однако, прикусываю язык: ему не подходит этот эпитет в той же мере, в какой мне не подходит насмехание над семейными планами. Или семьями. Все это – не то, нескладно и неестественно. И... несвоевременно уже, будем откровенны.

Твердо решаю проспать оставшиеся четыре часа, но мне не удается это. И дело тут даже не детских воплях – мне все время мешает, меня постоянно будит мой сон про самолет.

«Ничего» - думаю после не знаю какого по счету пробуждения. «Прилечу, быстренько повидаюсь с мамой, в квартиру наведаюсь и проведаю «мини» и... обратно. Первым-вторым-третьим рейсом. Смотря, сколько понадобится, чтобы уладить дела».

От этой мысли мне становится легче. Я почти определяюсь, что именно так и сделаю, когда вдруг до меня доходит, что мы идем на посадку.

Меня просят поднять шторку иллюминатора – и я вижу... Берлин. Вернее, Берлин еще офигительно далеко, с такой высоты ничего не видно, а видно лишь, что за стеклом серо-пасмурные кучи... тьфу, то есть, тучи и меленьким бисером на стекле идет-встречает дождь, и – вот не знаю, что со мной такое, но я в момент забываю все, что только что почти решила .

«Берлин...» - только и нахожусь, что подумать. «Дома».

Не понимаю, от чего меня вдруг... мутит, что ли?.. Опять, что ли...

Еще и ветрено ж, небось. Ничего, мы и не такую турбулентность переживали. Или это у меня просто гормоны скачут – мы приземляемся над Вилли Брандтом, который BER – да хрен с ним, ради такого случая можно и

поговорить

о нем, хоть мы о нем и не говорим – над Берлин-Бранденбургом. Теперь я реально вижу аэродром.

До меня, наконец, доходит, что я ведь и не могла видеть отсюда Берлина. Лечу я с юга и аэропорт тоже южнее, а я абсолютно по-глупому радуюсь даже этому.

***

тогда

Сон – это не только, когда умеешь летать. Сон – это также и, когда хочешь убежать и можешь убежать, и... не можешь. Потому что не хочешь, вообще-то. Никогда не хотела, собственно.

А еще сон – это когда после почти часа ожидания и тотального опустошения конвейера на тебя сваливается отрезвляющая уверенность, что – все, трубец. Багаж утерян, да блин, надо идти в розыск. Сон – это когда затем, после нудных, нервомотательных бодалок с розыском ты осознаешь, что пока они, да их же ж мать, не найдут, не отправят и не пришлют, у тебя нет даже трусов и розыску на это решительно наплевать. Сон – это вот она ты, идешь, заметно поникшая. Вместо триумфального выкатывания чемоданов ты – будучи уже в полном дерьме – уныло тянешь только один, да и то очень маленький, да рюкзачишко... И сон – это когда из недр всего этого дерьма тебя вытягивает, раздавшись у тебя над ухом,

голос

. Тот самый голос, который снился тебе ночами и иногда тоже и днем.

И сон – это когда голос этот теперь наяву абсолютно, запросто так, негромко, но привычно-хрипловато и очень внятно спрашивает:

- На чем мы там остановились?

И тебя, за мгновение до того пребывавшую в полной отключке, включают одним щелчком.

И в благодарность за это ты отвечаешь просто, но с твоими привычными понтами:

- Ты сказал: не лети, но я полетела. Будешь теперь мне за это разборки устраивать?

Рик – рассматриваю его, пока говорю... спешила отпарировать скорее... – встречает меня прямо на выходе из «багажного».

На слове «разборки» он уже взял меня за руку, вернее, сжал в своей руке мою, может, даже ту же самую, которой не выпускал, когда провожал меня весной. На слове «устраивать» его губы просто и сразу прилепились к моим, сам он оттеснил меня куда-то с прохода, у меня из рук исчез мой чемоданчик, а я сама... исчезла тоже. Потому что занята. Меня, пожалуйста, не тревожить.

Целуемся мы недолго, а может, вечность. Соображаю, что меня уже вывели из здания терминала только, когда по моему лицу, проникая прямо под навес, полосует мелкий косой дождь и меня – правда, я не ошиблась – насквозь пронизывает ветер. Вернее, пытается пронизать, но не успевает. Рик вжал меня к себе носом в грудь и грудью – в грудь и даже откуда-то достал свою кожаную куртку, которой сам явно не надевал, а взял только для того, чтобы сделать вот так, как делает сейчас: укрывает меня курткой, укрывает руками и каким-то образом полностью изолирует от дождя, от ветра, от разборов и разборок, кто там кому, когда и что остался должен, и вообще – от любых воздействий извне.

- Неправильно, - поучает меня он. – Ты полетела, но вернулась ко мне. Предлагаю хорошенько отметить это дело и на радостях потрахаться. Чтобы быть со мной, ты ж знаешь, надо давать всегда и постоянно.

- С чего ты взял, что я прилетела только, чтобы быть с тобой? – подначиваю-спрашиваю прямо в несуществующее пространство между нашими губами и языками – он свое сказал, а мои остроты-ответы ему абсолютно неинтересны. Вот он и заглушает все во мне – слова, мысли, способность соображать, снова надеваясь на меня своими поцелуями.

- С того, что ты и есть со мной... – еле разбираю это, сказанное негромко, хрипловато, чуток насмешливо, и абсолютно неразборчиво.

- Да ты как узнал-то?..

Похоже, на мои вопросы ему недосуг отвечать, потому что:

- Как узнал, так узнал... Ваще – помолчи, а... дай, блять, поздороваться...

От родных-знакомых матов, которых не слышала столько времени, у меня самым что ни на есть неожиданным образом подкашиваются ноги, и я, будто за язык меня кто тянет, умудряюсь наиглупейшим образом промямлить:

- Привет, Рик...

И едва только произношу его имя, как словно толкаю наш с ним самолет в зону сильнющей турбулентности. По крайней мере, по нему видно: он и вздрагивает, и крепче стискивает меня своими лапами и даже издает какой-то односложный хрипловатый звук – не то стон, не то мычание, хотя, наверное, скорее, рычание – я не знаю.

- Привет,

зайка

... – и подхватывает меня на руки.

Тут нет моря, нет пляжа. Тут шумно, вокруг нас гудят голоса, машины, дождь и ветер, вокруг нас народ, снующий взад-вперед, неразбериха запахов и звуков – и я не слышу и не чувствую ничего, только его сильные руки, его дыхание на моем лице, его глаза – в моих глазах.

Тащит куда-то, кажется. Прихожу в себя уже в машине, когда он, пока пытаюсь отдышаться, ненадолго исчезает. Затем возвращается с моим чемоданчиком, коротко осведомляется насчет остального багажа и, получив пояснение, просто кивает.

Затем, беспорядочно лазя глазами по моему лицу и легонько касаясь пальцем моей щеки, предлагает все так же просто и глухо:

- Кать, хочешь, сумки тут подождем... в «Холидэе». Они че сказали, когда привезут... А то я... сука... я не дотерплю же... хочешь?.. – завершает вопрос

жалобно

.

Его рука уже лезет ко мне под юбку, пролезает в трусики.

Я не в силах ее оттуда выпихнуть.

Только кусаю его шею со словами, которые выталкиваю из себя сдавленным таким голосом:

- Хочу... вези куда хочешь... – на что меня тупо пытаются завалить прямо на переднем.

Затем вовремя стормаживают и... через несколько мгновений... или лет... или я не знаю чего, но отсюда оказывается ехать всего-ничего... я и Рик оказываемся

где-то

. После я узнаю, что «где-то» — это и есть упомянутый им вскользь Холидэй Инн, но это после. А теперь где-то – это где-то.

Мы с ним где-то, где можно закрыть за собой дверь, где есть стены, пол и потолок, где есть только мы и довольно большая кровать, вокруг которой мы беспорядочно, но будто даже находя в этом своеобразный ритуальный кайф, разбрасываем одежду друг друга.

Кажется, за окошком ветрюган – тут высоко, оказывается – завывает яростно, с буйным присвистываньем, как будто утащил что-то у кого-то и пустился с этим кутить напропалую.

А в тот момент, когда мы оба голые, он уложил меня на постели, я обхватила его ногами, а он залип лицом у меня между грудей, но взглядом жарит мой взгляд, пьяно-счастливо оскаливается, а я закатываю глаза, как буйнопомешанная – это он складывает из нас паззл – вводит в меня член, я дрожу от восторга – Рик заполняет меня собой – кто бы сомневался, в этот момент за окном жжет-полыхает молния, а когда он вслед за первым под мой низкий стон отправляет в меня еще жаркий, скользкий, сильный толчок, за молнией бахает гром.

- Ка-атя моя... – хрипит мне Рик, трется лицом о мое лицо, то трется, то целуется – и трахает меня. - Гроза моя охуительная... приехала ко мне... дождался, бля...

- Да... к тебе... – только что и могу сказать я, а он будто вздрогнув, подкрепляет мои слова страстным поцелуем... в губы... в рот... опутывает лицо... опечатывает шею... не одним – многими... бесконечно многими...

- К тебе... – повторяю я то, в чем вроде сама себе призналась, но в чем и не хотела признаваться.

Потому что ведь так тогда и было.

***

тогда

Его сильное тело двигается на мне, пока сам он проникает все глубже.

Его движений во мне хватает ненадолго – так же как ввел самого себя, Рик вводит в меня оргазм, а мне кажется, что это все-таки сон. Ведь... наяву так не было... было, но давно... очень давно... с год назад... и то – тогда было не так...

- О-о-о... Ри-и-ик... – вырывается из меня стон, какому будто бы долго, слишком долго непозволительно было из меня вырываться. Так ведь и было... – а теперь не так?.. Это сон, я же говорю...

- Кати... Катя... М-м-м, Катя... Вот это моя Катя... Садись на меня, детка...

Не то сажусь сама, не то он сажает меня на себя, продолжая проникать снизу, наполнять собой, напитывать своей силой, заставляя двигаться теперь на нем, двигать его со стонами, еще дрожа от оргазма, испытанного только что.

Лишь потом, много позднее, перебирая в памяти эту нашу встречу, припоминая все наши слова и звуки, выделяя его слова, я стану соображать, что так, с такими словами смакуют сладость, сладкое, вкусное лакомство, что-то изысканное, редкое, долгожданное. Может, и запретное что-то, что нельзя, но хочется и можно? Нет, такое было раньше, но ведь для него в отношении меня никогда не действовало слово «нельзя».

«Вот это моя Катя»... – что это, сравнение? Или попытка перестроиться, настроиться на меня – и радость в этом? Или радость от вкушения, прочувствования.

И над этим я буду думать лишь позже, много позже.

Я вообще не успеваю перестроиться, переосмыслить – непросто это, когда тебя так сладко трахают, вытрахивают из тебя все лишние мысли и ненужные эмоции, насыщая собой и только собой, сокращая, но при том и дополняя тебя до идеальной комплектовки.

Кроме того, перестроиться непросто, невозможно фактически, если в тебе как будто ничего и не менялось. Ты всегда была здесь. Ты всегда была с ним. А он всегда был с тобой. Всегда был в тебе. И ты никуда от него не уходила.

- Ри-ик, - стону, дрожа от наслаждения им – не только он меня ест – я его тоже. – Я здесь...

- Ка-ати... – соглашается он, «оглаживая» меня взглядом, как ладони его оглаживают мою попу, не выпускают ее, пока я трахаю его. – Ты со мной.

А когда не выдерживаю и провожу ладонями по его лицу... такому любимому и долгожданному – да, и хоть что там – он зажмуривается, тыкаясь в мои ладони носом, прилипает губами и закрытыми веками, рот его приоткрывается – сейчас начнет рычать... сейчас-сейчас, я почти слышу – засовываю большой палец к нему в рот, как он часто делал... делает со мной, затем выезжаю из его рта, продавливаю пальцем овал у него вокруг губ, вокруг которых сегодня нет щетины. С какой-то по-глупому умиленной нежностью отмечаю, как он готовился и ждал меня, насколько тщательно побрился.

- Ка-теч-ка... – хрипловато шепчет Рик, кажется, впервые так называет, а из меня от этого чуть ли не осязаемо течет сладкое, горячее умиление... – сучечка... бля... не хочу кончать... еще не-е... –Давай ты лучше... давай, детка, - и шлепает по попе, сначала нежно, потом, когда тихо, но взбудораженно вскрикиваю, звонче и смачнее: - Кому сказал... блять, вот это жопа... – и уже не шлепается, а ласково тискает больше: - Моя липкая, влажная, сладкая попка...

- Ри-ик... – мне тоже хочется с ним как-нибудь нежно и уменьшительно-ласкательно, но я не знаю, как... его и «зайчиком»-то не назовешь, как бы он во мне ни прыгал... –

мой сладкий...

- Ложись на меня... – просит он.

Не дает мне трахать его... не в силах только лежать и терпеть-наслаждаться – подскакивает во мне членом, старается не быстро, но зато сильно и глубоко.

Я делаю, как он говорит – и отдаюсь ему, когда его руки нежно обхватывают мои сиськи, легонько тискают, а он высовывает язык, чтобы полизать горячие, набухшие соски и шепчет с восхищением и обожанием:

- Нихуясе, Кать... они че –

еще

больше стали?.. Одна больше, другая – еще больше...

Он в состоянии шутить, но я не в состоянии ничего ему ответить... Его лицо забуряется у меня между сисек, руки снова «лепят» мою «влажную попку», он все так же плавно и глубоко въезжает горячим членом в мое кипящее влагалище – а я не могу... Ничего не могу...

- Щас моя сладкая девочка кончать будет... щас... – радостно умиляется, но и подкалывает Рик – и не ускоряется, а углубляется.

И я кончаю.

Правда:

- Да-а-а-а!

Кажется, за окнами снова грохочет, кажется, снова полыхает молния. А разве не должно быть так? Разве не грохочет, не полыхает во мне? А если нет, если мне все это кажется – пусть так. Пусть будет все, как есть сейчас – я взрываюсь на нем, прописывая телом какой-то бешеный синус.

Он тянет меня к себе, будто подхватывает мой взрыв. Будто забирает его себе. А я отдаюсь его рукам, хоть, кажется, и не люблю, чтобы во время оргазма «сверху» меня как-то прижимали, нагибали, сдавливали или еще как-то ограничивали.

Кажется, не люблю. Не любила. Я не помню. Я ничего не помню. Я позабыла все – чего не люблю и чего не любила, забыла, о чем думала, если вообще о чем-то думала, забыла, кто я и как меня зовут. Утратила почти весь свой словарный запас, ограничив лишь до звуков: «а-а-а» и «о-о-о», грудных, надсадных и протяжных. Таких – с секундными интервалами между ними – и потом еще, когда я снова

прихожу

, и снова, и снова...

- Да, давай еще... – одобрительно замечает Рик, не отпуская меня, растягивая, выдавливая из меня мультиоргазмы. – И еще разок... Какая ж ты у меня... похотливая сучка... во, бля, забыл... давай, давай еще... ты еще хочешь, давай... дава-а-ай...

Последнее – это он явно себе уже. Он, как всегда, безошибочно определил, что больше из меня не выдавишь, что я уже и кричать-то больше не могу – просто мычу нечто нечленораздельное, лежу на нем, валяюсь на нем, липкая, выжатая, что твоя мочалка.

И вот тогда-то Рик и говорит себе «дава-а-ай» и... и делает нечто, чего я не жду, потому что сейчас вообще ничего не жду. К чему еще чего-то ждать, если все уже пришло, все уже в тебе и его в тебе ровно столько, сколько тебе хотелось?..

Но Рик решил «решать». То есть, принимать решения.

Если бы я уже сейчас вновь обрела память и рассудок, то вспомнила бы, что решения принимать он решил еще тогда, весной, а значит, теперь, очевидно, лишь приводит принятое решение в исполнение: поднимаясь-опускаясь во мне членом, он с негромким, но довольно хриплым и судорожным, рваным «о-о-о» выплескивается в меня. Кончает в мою вагину. Накачивает меня спермой.

И пока Рик вот так вот заливает меня изнутри, так липко и горячо и много, охренительно много, я очень медленно прихожу в себя. Сначала я только отупело-удовлетворенно ощущаю, как течет из меня, у меня между ног его горячая сперма, затем «просыпаюсь», но осознаю, что уже – как есть. И не встречаю даже уже этого «как есть», а лишь сопровождаю тихим, сиплым и немного удивленным стоном.

***

тогда

Он не отпускал меня. Я не отклеивалась от него, но и он не отпускал меня – и я прилегла на нем в забытьи, в которое он, кажется, временно впадал и сам.

Теперь я прихожу в себя, бросаю дикий взгляд в сторону окон и замечаю, что, кажется, кончилась гроза.

Мне не приходит в голову ничего лучше, чем:

«Хорошо – вовремя успела приземлиться».

Приземлиться...

Отчего-то «думаю» это слово снова и снова, много раз, пока ко мне понемногу, по участочку возвращается ощущение моего собственного тела – я все еще лежу на нем, он все еще во мне, хоть и излился уже в меня, он держит меня, он стиснул мои предплечья. И если я пришла в себя, то он – подавно.

Повинуюсь малообъяснимому инстинкту, какие порой заставляют нас вздрогнуть, ощутив на себе чей-то взгляд – смотрю ему в лицо. И вижу его взгляд.

Его взгляд – это продолжение его обхвата, которым он сдавил, стиснул меня. Его глаза горят, как только что горел за окнами грозовой воздух. Он назвал меня грозой – но он и сам гроза.

И прежде чем я успеваю додумать, дочувствовать это до конца, взгляд его вспыхивает еще ярче, и он – нет, не грохочет громом, но со своим обычным похрипыванием цепляет насмешливо и почти злорадно:

- Ну че?..

Что я как будто игнорирую.

Кажется, ему достаточно того, что от меня нет ответа – я форменно чувствую, что безответность мою он воспринимает, как очко в свою пользу и... успокаивается. Будто все сделалось именно так, как он хотел.

Встаем. Стоит ли удивляться, что после такого сплющивающего траха по первой разговариваю и передвигаюсь я, будто в тумане. Вернее, вместо разговоров то и дело вздыхаю с легоньким стоном.

Рик и не думает подкалывать меня – участливо осведомляется, не хочется ли мне с ним вместе в душ. Под душем он даже не думает, а может, не находит в себе физических сил приставать, а только моет меня очень нежно и заботливо. Заметив, что после душа меня окончательно расквашивает, даже, кажется, выносит на руках, вытирает, одевает сам.

Говорить сам тоже особо не говорит – когда собираемся и спускаемся вниз, сдает номер, идет со мной обратно в багажный розыск. Особо не удивившись, дает им там спровадить нас «до завтра». Затем, поддерживая меня, навалившуюся на него фактически всем телом, ведет-сажает в машину («А-Семерка», графит-бронза, мощнюга, зверюга и такая же «вся из себя», как и Рик) и, нежно поцеловав в губы, куда-то нас везет...

Первые пару минут все идет вроде неплохо. Тачка новехонькая, автобан не загруженный, телка на переднем, я, которая, затраханная, а посему утихомиренная – молчит и не рыпается. Не трахает мозги. И мне не трахают тоже.

Безучастно наблюдаю окончательно успокоившееся, излившееся на сегодня небо. Замечаю, что небо под конец дня решило заняться ярко-желтым с оранжевинкой закатом, таким, будто разлили жидкий пожар по горизонту.

«Решительно, вовремя» - снова думаю отупело – «приземлилась».

Клуша.

Затем до меня доходит, что Рик остановился и стоит прямо на автобане. Мы тупо и банально попали в пробку. Позднее я узнаю, что сегодня на разных подъездах к Берлину молния ударила аж в несколько деревьев. Деревья попадали, перегородили шоссе.

Но заговариваю я не об этом, потому что одновременно с этим бесценным открытием до меня доходит еще кое-что:

- А... куда везешь??..

Кажется, мы проскочили съезд. Надо было правее, а мы... а тут все напоминает Нойкёлльн.

- Куда-куда – домой, - ворчит Рик.

Он это явно не мне, а переднему, который не уловил, как видно, ритмику затора – сдуру имитирует стоп-энд-гоу.

- Так а-а...

- Ко мне.

Собираюсь протестовать, но обнаруживаю, что ключи от квартиры или свистнули или сама сунула в один из «пропащих» чемоданов, о чем информирую Рика.

Он особо не удивляется:

- Во-во. Все равно там Эрни еще не натрахался.

- Так-а-ты-откуда-зна...

Блин...

- Мда, если еще и эти малявки

залетят

...

За сим следует многозначительная пауза, после которой я деланно ерзаю на переднем сиденье. Будто между ног мне до сих пор еще мешает что-то липкое, а я, вишь ты, подзабыла, что

опосля

мы основательно помылись в душе. Хотя как знать, я ж была никакущая, а с него ведь станется. Рик, раз

решил

, то мог в легкую следить, чтоб

аккуратно

мыться. Чтоб, блинский потрох, не расплескать. Чтобы ни капельки его, драгоценного, не полилось обратно.

Хос-споди

,

думаю смешливо-раздраженно – потому что не могу, как подобает зачавшей от осеменения, сидеть спокойно, степенно и осоловело (жизнь, блин, удалась).

Обнаруживаю, однако, что хмур и раздражен также и Рик – и ко мне «возвращается память»: обычно, когда он такой, я ж не боюсь его, а потому не молчать-избегать конфликта лезу, а – ну, наоборот, короче.

Разворачиваюсь и смотрю на него в упор и не без усмешки.

- Че лыбишься? – огрызается он.

Смотрите-ка, прям злой.

-

Решил

, что ли?

- А че ждать?

- И что теперь? – докапываюсь, снова показушно ерзая на сиденье.

- Мгм – «теперь», - передразнивает он насмешливо, может, даже злорадно. – Че – получила? Сиди, блять, у меня «теперь».

«А чего ждать»?!

Да быть не может – и этот туда же. Сговорились. Только тот, от которого уехала, прежде предложение сделал да разрешения спросил. Этот не спрашивал, а «сиди теперь».

Отчего-то мне припоминается: некогда, в другой жизни, из которой я, как только что возомнила, «и не улетала вовсе», мы «сидели друг на дружке». Вернее, Рик, усадив меня на свой член, просто и ясно наказал «сидеть и не рыпаться».

Припоминаю и прыскаю со смеху. Должно быть, у меня истерика по ряду, по целому букету причин. Как с болезнью.

Но результат тот же.

- Еще и ржет. Ваще охуела.

Рик, кажется, не на шутку возмущен, а я вдруг соображаю, что он чуть-чуточку ведет себя, как... о-о-о...

строгий муж

. Ревнивый муж. Черствый, занудливый, сердитый. И я от него, такого... не вру... теку и писаюсь почти.

Не знаю, правда, за что принимает Рик вздымание моей груди. Может, думает, я возмущена его насильственным и неоговорённым впрыском, а может, чем-нибудь еще. Я ж барышня грозная. И он меня тоже никогда не боялся.

А мне хочется еще... Меня «не дотрахали», вот честное слово – это я насчет «позлить его».

Наверно, только этим и можно объяснить то «мочеиспускание», которым вместо нормального разговора бомблю его:

- Так я ж думала, ты вообще-то

не можешь

.

Ведь как знать, может, так оно и есть. Может, дура-Нина, царствие ей небесное, не от бессильной злобы-отчаяния тогда все это навякала.

Du

willst

keene

…

er

kann

keene

…

Вот он и на расслабоне – и сейчас, и тогда, с ней постоянно был. И в тот раз, в карточном домике – да не мог он настолько не контролировать себя – плеснул, потому что знал: порядок. Ничего не будет и плес этот его любовнице-мне никого не сделает.

Чего греха таить: становится вполне стремно и я, уже окончательно на саму себя окрысившись – на него накрысилась в свое время, было дело – хватаю его за руку.

- Мда? Ты «думала»? – холодно осведомляется он, впрочем, хватаясь за мое хватание и стискивая мою руку в ответ. – Откуда, позволь спросить, такие мысли?

Молчу, поскольку интересно слушать, как он говорит «позволь спросить» и звучит это у него довольно органично. Еще не знаю, хорошо, плохо, умно, глупо или просто «не от мира сего» будет упоминать Нину.

- А вот нехуй думать, - продолжает Рик все так же холодно, но более зловеще. – И говорить

с кем попало

. И слушать кого попало. И

трахаться с кем попало

, - его пальцы, до того уже крепко сжимавшие мои, теперь больно стискивают их, будто сломать хотят, а я все смотрю на него. Смотрю и смотрю, не отводя глаз, пока он зло, решительно стиснув зубы, сжав скулы, не поворачивая головы подгазовывает, но это только на пару метров. – Как попало и зачем попало.

- Сам-то тоже «как попало», - замечаю спокойно, даже не думая выдергивать своей руки из его.

И отмечаю слоговой скороговоркой, почти в такт колотящемуся сердцу, что – ну и хорошо. Избавил от дальнейшей надобности париться, голову ломать, мол, предала-не предала, изменила-не изменила, муссировать или замалчивать – ничего, вон, он сам вывалит, что ему нужно знать и что хочется обсудить. И все ему давно известно. И... в этом, кажется, причина его... да нет, даже не раздраженной сердитости – взбешенной ярости.

- Ладно, блять, давай, - рычит он.

Не переходит на рев или крик, а лишь все так же спокойно-уверенно,

аккуратно

навигирует свою мощнючую машину, хоть умеет и по-другому совсем.

– Давай устроим разбору – про то, что я, бля, «тоже» и «со сколькими» и «ваще». И кто первый начал, и кто потом. И не забудем, что если б одна... маленькая с-сучка... – его тиски-пальцы на мгновение ослабляют свой зажим и... нежно гладят мою руку. У меня от этого кувыркаются абсолютно все внутренние органы даже уже без того, что немногим позже я осознаю, что это первые наши с ним разборки, такие самые что ни на есть настоящие.

А он затем снова хватает меня покрепче:

- Если б одна маленькая сучка не выебывалась и впустила меня зимой... и дала мне... блять, высказаться... а не киданула подыхать, как последняя коза – последнего урода... мы бы щас тут не сидели и все это не выясняли – кто, че, с кем и зачем. И кроме того, эта маленькая сучка не полезла бы с горя, что рядом нет меня... что я где попало... и че попало... не полезла бы, бля-ебаный в рот,

трахаться

с кем попало. А не со мной.

Он не рычит уже больше. Его голос глух, сдавлен, абсолютно придушен.

Выяснять-разбираться я-то ведь тоже умею, он просто не знает еще. И я сейчас, конечно, в долгу не останусь, но – вот что бы он тут ни вытворял без меня в нашем родном Берлине: сейчас он изранен, я это вижу. Раненый зверь. Ранен, но не завален. Не убит.

Мне больно за него, как полгода назад было нестерпимо больно за себя. Так больно, что – он прав: полезла заглушать. Залечиваться. Только не с кем попало, тут он ошибается.

- Высказаться хотел? Зимой? – осведомляюсь только. – Ладно. И что б ты зимой мне высказал? А весной?.. А летом что?.. Весной, летом-то ты в отпуск ездил. Тоже, поди, не один. С «прошедшим», кстати, тебя.

Чуть было не прибавляю «Рикки». Да ёлы-моталы.

Но ему и этого достаточно. И без «Рикки».

При слове «отпуск» Рик не вздрагивает, но его заметно передергивает и он вдыхает, «забывая» выдохнуть. Может, сглотнул бы даже, если бы имел обыкновение.

- Короче, понятно с тобой все, - говорит он сухо. – И ты еще удивляешься, что я там что-то решил. И продвигаю что-то. А только... – тут он внезапно поворачивается всем корпусом ко мне, благо опять застопорился трафик, – ...если б я не решил, хер бы нас что продвинуло.

Нас...

- Кого-кого «продвинуло»? – переспрашиваю насмешливо, удержаться не в силах. –

Нас

?..

- Нас, блять! – рявкает он – и оскаливается. И лезет довольно грубо, жестко и требовательно поцеловать меня. Укусить почти.

А я только головой качаю. И – Габи... так тебя, кажется, звали?.. Не суть – ты проиграл, кажется. А еще кажется, я, почти забыв твое имя, забыла все, что у нас тобой было. Хоть чувствую, сейчас приедем «домой» - куда только? я ж даже не знаю – и там меня ждет дальнейшее разбирательство в виде допроса с жестко-жесткучим пристрастием, при котором мне тебя, Габи, ой как припомнят. Чувствую – и предвкушаю, да так, что даже тихонько посмеиваюсь. А потом я ему буду предъявлять. И черт его знает, куда это продвинет «нас».

- Не, ну нихуя се, - цедит сквозь зубы Рик, медленно покачивая головой – то ли моей безгранично-бесконечной наглости, то ли тому, как образовавшаяся непролазная пробка успела доползти аж до съезда на Берлин-Гропиусштадт. – Слушай, во, блять, охуела ты. Так, ты, значит, настаиваешь, что это, типа, мое «как попало» толкнуло тебя к этому как попало, которому ты давала трахать тебя как попало. Ну так, значит, сейчас тебя оттрахали не как попало, а как надо. И кто надо. И ща приедем и будет

дальше

. Так что, блять, заткнись, а...

- Да ты охренел?! – наконец-то возмущаюсь я. – Как со мной разговариваешь? Что себе позволяешь – «заткнись»?!

- Не, блять, «охренела» — это у нас ты, - возражает Рик. – А я на полном серьезе щас. И я совершенно серьезно повторяю: хватит. Помолчи и – да вон, отдохни после самолета. Поспи.

И опускает мне сиденье. М-да, А-Семерка – это тебе не Хьюндай. Еще ж, поди, «кваттро».

- Не стану я отдыхать, - бурчу я, устраиваясь, впрочем, поудобнее.

- Ну, как знаешь, - спокойно замечает он. – Дома я тебе спать не дам, ты же в курсе.

Все это время Рик не выпускал моей руки, держит ее и теперь мягко и нежно, и даже во время матерных наездов и предложения «заткнуться» трет-гладит своим большим пальцем мои пальцы.

- «Спать не даст», ой-ой, - передразниваю его я.

А сама трусь щекой о его руку, когда той вздумывается погладить мое лицо.

В ответ на мое трение Рик наклоняется ко мне, нежно целует в губы и снова берет за руку. Меньше, чем через полминуты я засыпаю.

Глоссарик

Хербсткирмес – осенняя ярмарка (

нем.

)

шабак – подразумевается аббревиатура ШАБАК, применяемая для израильской спецслужбы Шин-Бет

Эль Аль – крупнейшая авиакомпания Израиля, штаб-квартира которой расположена в Тель-Авиве

шаббат – седьмой день недели в иудаизме, суббота, день отдыха, который начинается в пятницу после захода солнца и заканчивается с наступлением темноты в субботу

А-Семерка – имеется в виду модель А-7 – пятидверный фастбэк автомобильной марки Audi, позиционируемый в верхнем сегменте среднего класса

кваттро – здесь: имеется в виду система полного привода, т.е. четыре ведущих колеса

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ На уровне «Новом»

сейчас

У нас, если посмотреть прямо в закрытую балконную дверь, увидишь, как качаются молодые деревца – немного выросли за эти годы.

Сейчас ввиду февраля-месяца деревца голые, но смотреть на них мне все равно приятно и вообще, всякий раз поднимает настроение.

- Спасибо, - от чистого сердца говорю мастеру.

Ремонт электросушилки оказывается делом на полчаса – или он сейчас надо мной прикалывается. Впрочем, мы ее запустили только что – все вроде норм.

Теперь-то муж, скорее, обрадуется, когда скажу. Может, даже не накостыляет мне, что «сломала».

Такова участь переносчиков хороших новостей, от которых у адресатов тоже сильно зашкаливает, только в сторону, противоположную зашкаливанию от плохих. И отношение к переносчику равняется отношению к самим новостям.

При этом принцип, по которому новости делятся на плохие и хорошие, порой столь же непредсказуем, сколь условия получения «золотого уровня» от

Звездного Альянса

. Но тут уже, как говорится, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. На то он и новый уровень.

***

тогда

Дома.

Берлога. Волчье логово. Снятое наспех – недолго его, кажется, искали. Логово не особо обжитое, никак фактически не обставленное. Правда, есть большая кровать, а благодаря скромным габаритам уютно. Апгрейд.

За отсутствием обстановки нет бардака и в общем-то совсем не грязно.

Здесь холодновато – кажется, перед отъездом в квартире долго и тщательно проветривали. Зачем? Например, чтобы я, не почувствовав запаха сигарет и не узнала, что хозяин снова начал курить. Хоть и чувствуется все равно, едва уловимо, когда успокоишься и начнешь принюхиваться от нечего делать.

Меня привезли сюда не только трахаться – и снова апгрейд. Привезли, а не привели на моих двоих, как в прошлый раз, когда-то. Еще один апгрейд: окромя как сюда, идти мне некуда. И дело даже не в посеянных ключах от моей собственной квартиры.

Дело в том, что тут

дома

. Рик так сказал.

Я даже чувствую, что тут

дома

.

Я чувствую, хоть и не помню, как вошла сюда – следовательно,

где

это, не помню тоже. Потому что я не вошла – меня внесли на руках. Чего я, впрочем, тоже не помню. И дело тут не в моей дурацкой амнезичности – спала просто.

Я чувствую, что

дома

, потому что пришла в себя у него на руках. Было сумрачно, но я увидела его глаза, поблескивавшие в полумраке прихожей. И то было первое, что я увидела.

- Разбудил? – тихо спрашивает он, не спеша ставить меня на пол.

- Как обещал, - отвечаю шепотом, тоже не спеша никуда от него рыпаться. – Так че, наказывать будешь?

- Успею. В ванну хочешь?

- Давай.

Неужели тут у тебя даже ванная есть... – да нет. Подавляю в себе этот вопрос-подкол.

И вместе с тем чувствую, что – нет, не только апгрейд – тотальное обновление того, что было у нас почти три года назад. Вот клянусь – что-то такое витает в воздухе этой не грязной, фактически пустой и предусмотрительно проветренной квартиры. От этого витания вопрос про наличие ванной кажется столь же несвоевременным и неуместным, сколь могло бы показаться мне, например, мое собственное недовольство маленькими детьми, прояви я его реально в самолете.

И еще кое-что: соображаю, что началось это обновление не сейчас и не намедни – началось оно еще весной, в день турбулентности и моего отлета. С того самого момента, в какой почувствовала ту траекторию, которую он тогда наметил. Соображаю, что все, что было после того, отчасти потому явилось мне таким болючим, что либо не вписалось в ту траекторию, либо же попросту заставило думать, что траектории на самом деле не было. Что я жестоко ошиблась насчет траектории.

Но я ведь не ошиблась – теперь вижу и чувствую это. Даже на запах чувствую – он, запах, такой приятный. Тут так приятно пахнет, хоть почти

ничем не пахнет. И я невольно и неподавляемо радуюсь.

- Да я сама дойду, - закусываю губы от смеха. – Тяжело ж тебе.

- Пока нет, - не дают рассмеяться мне и сказать больше тоже ничего не дают – просто несут в эту самую громогласно возвещенную ванную, целуя по дороге.

Идти оказывается недолго – сама квартира небольшая и – нет, я настаиваю: тут прямо-таки

чисто

.

И тут

дома –

подразумевается, что и для меня тоже. И я только что поняла, что мне приятно от моих же мыслей, как если бы при мне похвалили кого-нибудь из моих близких. Вернее, не «как если бы», а так и есть...

- Хочешь

сама

, может, или...

Вопрос столь неожидан, что даже удивительно, насколько вовремя я нахожусь, что ответить:

- С тобой, конечно!

И вызываю у него на губах невероятно нежную, усталую улыбку, будто это у него сейчас мог бы быть джет лэг.

И, скорее, сама соскочив с его рук, чем дав поставить себя на место, принимаюсь с нежной улыбкой

раздевать

его, будто это ему, а не мне сейчас нужно освежиться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Только что в аэропорту и в отеле были гроза, жар и сумасшествие. В машине были обоюдные наезды. Как оказалось, нам это было нужно.

Теперь другой уровень. Не выше, не ниже, не справа, не слева от тех, которые были только что. Просто сам по себе.

Кажется, Рик тоже чувствует это – закрыл глаза, замедленно вдыхает-выдыхает, будто контролирует, старается держать себя в руках.

И спрашивает тихонько:

- Че, передохнула немножко?..

- Да-а, немно-ожко, - так же тихонько отвечаю я, умудряясь довести свой голос до шелестения.

На самом деле я не только не знаю, где сейчас это

дома

– я еще и не знаю, сколько сейчас вообще времени – приземлилась я в три после обеда, а сейчас явно вечер. Долго же ему пришлось стоять в пробке. Кажется... да нет, не кажется, а так и есть – я чувствую, как он устал и мне хочется погладить его и позаботиться о нем. Желание это заводит, меня переполняет жаркая, собственническая нежность, включает на новом уровне новую атмосферность.

Это значит... значит, ощущаю внезапно, я не хочу вытанцовывать из рамок этого нового уровня, вываливаться оттуда не хочу, а... вот что я хочу:

- А ты... – продолжаю все так же тихонько, уже сняв с него футболку, левой ладонью поглаживаю его мускулистый живот, который судорожно вдавливается – Рик послушно не открывает глаз. – Ты устал за рулем, – правая легонько трогает его гладко выбритую щеку. С закрытыми глазами он трется щекой о мою руку – а я чувствую, что сейчас захлебнусь. Что нежность из жаркой сделалась теплой и теперь я, правда, не сварюсь, но тепленько захлебнусь в ней. Ри-и-ик... почему я никогда раньше не делала с тобой так...

Скажи ему, говорю себе.

- Ри-и-ик... – тихонько зову его по имени. – Бедный...

- Мгм... – глухо соглашается он, едва заметно кивая, еле-еле совладав с тем, что обычно делает с ним и что, должно быть, делает с ним сейчас то, как я зову его по имени. – Бедный... И не только сегодня...

Но не ему одному

трудно

– я, хоть и распознала новый уровень, теперь осознаю, что то было только начало. Что то, что я чувствую сейчас к нему – это не жалость, не нежность, не материнская какая-то заботливость, не возбужденное вожделение и не страстная любовь – это все вместе взятое. И что мне надо с этим справиться. И что я, безусловно, справлюсь, только не сразу и не вот так вот, запросто...

Направляю свои ладони навстречу друг дружке – и правая, скользя, едет вниз, левая – вверх. Они встречаются у него на груди, справа и слева. Замечаю, что грудь его, которая раньше не вызывала во мне каких-либо особых ощущений, стала еще более мускулисто-выпуклой.

Даже смеюсь тихонько и думаю самой себе: «Подкачался, что ли...»

Он спрашивает с закрытыми глазами, вдыхая-выдыхая:

- Чё?..

- Не только у меня сиськи больше стали, - замечаю с улыбкой и с упоением провожу подушечками пальцев вокруг них, очерчиваю рельеф.

Рик еще жестче втягивает пресс и еле слышно стонет. Он даже, кажется, стискивает зубы, а я, дрожа сама уже от возбуждения его таким красивым телом, ласкаю теплыми ладонями его торс. Не трогаю соски, чтобы не спровоцировать обвала, который иначе, знаю, наступит неизбежно, наступит мощно и на любом уровне, даже на этом. Соски, значит, оставлю на потом. Вместо этого глажу его спину, чувствуя, что у меня между ног все уже давно горит и даже кипит. И это он даже не касался меня, держал себя в руках все это время. Оказывается, он любит это. Такое. Так. А может, сам не знал, потому что до меня никто так с ним не делал. О Боже, если б правда...

- О-о-о... – уже не выдерживая, глухо стонет он, - бля-а... да че ж ты делаеш-ш-шь...

А я – да не то чтобы спешила сомкнуть ему губы, чтоб не матерился – просто тоже не могу терпеть, меня сминает от того, как исказилось его лицо, от того, как хочется коснуться его губами – и я легонько трогаю губами его губы и чувствую, что плавлюсь... растекаюсь ко всем чертям.

Мысленно приказываю ему:

«Рик... сладкий мой... хороший мой... потерпи...»

И чувствую, как он терпит.

И понимаю, что все это ему сейчас, наверно, во сто крат труднее и жестче, чем привычные болевые уровни, терпимые для него.

Он все еще не открывает глаз, не трогает меня руками, не лезет языком ко мне в рот и только низко, очень глухо и очень тихо стонет. Соображаю, что, кажется, с самого приезда не трогала его волос – и запускаю в них пальцы... и снова – его вдох-выдох... и нежность у меня на кончиках пальцев... Не только ему кайф у меня волосы гладить...

- Че ты... де... ла... ешь... – почти взмолившись, дает он своему стону переродиться в глухой, почти жалобный вопрос.

- Ласкаю тебя... – говорю ему в губы. – Ты сладкий.

- Кто?.. – изумляется он абсолютно прифигело.

- Ты.

Неторопливо – не потому, что в состоянии держать себя руках, а потому что приказываю себе себя в них держать – расстегиваю ремень на его джинсах, стягиваю джинсы с трусами.

- Вы с ним на пару, - отзываюсь снизу, остановившись лицом на уровне его восставшего члена.

«Всё» - мысленно разрешаю ему. «Можешь открывать».

Вернее, кажется, я это только что вслух сказала, потому что он спрашивает:

- Ка... во...

- Глаза...

- Д-да?.. – сглатывает он – это я взяла его член в руку, массирую-поглаживаю его правой, а задницу, отмечая с острым сожалением, что ей

не досталось

– и не достанется в этот раз уже, увы – поглаживаю левой.

- Да. Я хотела еще немножко поласкать тебя, погладить... помучить. Но... не смогу.

И с этими словами беру его член в рот.

Рик низко и мучительно стонет и делает, как я сказала – открывает глаза.

У меня в паху начинает отчаянно ломить, мне очень больно между ног, когда начинаю сосать его. Твердокаменная попа в моих руках, по половинке – в каждой, сжимается и легонько шевелится. А он только смотрит сверху вниз на меня серьезно и немного затравленно, отчаянно даже. Тихонько гладит по голове. Кажется, его пытка продолжается, потому что он наверняка хотел бы жестко въехать хером ко мне по самые гланды, но он со стоном держится и позволяет себе лишь легонько двигать им у меня во рту.

Меня выкручивает и бросает в дрожь от всего этого – от того, как он стоит тут надо мной совершенно голый, такой сексуально-красивый до полного и мокрого моего умопомрачения, такой накачанный и мужественно-сильный и... отдается мне. Терпит собственную беспомощность, допускает, позволяет, познает – и кажется, учится упиваться ей (меня заводит думать, будто не умел раньше).

Рик берет в руки мое лицо и просто и серьезно сверху-вниз смотрит мне в глаза, пока я заглатываю его член, сладко обхватив, нажимаю на него губами, скольжу языком – а сама любуюсь его

прекрасным

лицом, удивляюсь ему, узнаю его, рассматриваю, осматриваю его, широко распахнув глаза.

- Моя девочка... – хрипит Рик, легонько проводя пальцем по моим губам – кажется, у него пересохло в горле... или еще что. – Ка-ать... – жалобно, будто взмаливается опять. – Ты ж... это... в ванну... хотела... помыться... я те не дал, что ли...

- Мгм... – выпускаю его изо рта и поднимаюсь к нему.

Обнимаю за шею:

- Отвлек... – и нежно целую его в губы. – Красивый такой...

Рик снова зажмуривается, еще больнее «сжимает» все внутри меня, я не выдерживаю, начинаю снова гладить его лицо, а он целует мои руки, целует ладони и шепчет, уже обнимая меня:

- Давай пойдем вместе...

И снимает с меня одежду – снимает, а не сдергивает – пока я там вожусь с ванной, в которую мы с ним затем залезаем, я – раздвинув ему навстречу ноги, он – глядя между них с улыбкой, нагибаясь-подныривая, чтобы со словами: - Кисюньчик уже хочет давно... бедненькая... щас... – поцеловать ее в воде, затем войти в нее обласканным и облизанным членом, устроиться в ней.

- Кисюньчик?!.. – хихикаю я, не веря ушам и абсолютно обалдев от глупого, счастливого кайфа.

- Ну да-а... – тепло и сладко двигаясь во мне, тянет Рик почти сконфуженно, как если бы реально хотел и умел конфузиться. Как если бы в принципе знал, как это делается.

- М-м-м... ты даже слова такие знаешь... – постанываю, ласково поглаживая его. – Сроду б не подумала...

- Эт потому что те ее не видно... – бормочет Рик. – Ты ж не видишь, какая она...

- Мгм... понятия не имею, какая... – подставляюсь ему я, посмеиваясь и откинув назад голову, подставляя шею и груди его нежным поцелуям.

- Красивенькая...

Бля... я фотку сохраню как-нить... себе настроение поднять...

- «Настроение» - фыркаю.

- Ну – настроение... или хуй... – улыбается он. – Ка-ти, вот какая те разница...

- Дурно-о-ой... – хихикаю еще более прифигело... возимся в мыльной пене реально, как школьники... как очень развратные, испорченные школьники... - Тогда я себе тож сохраню... тебя... хер твой стоячий сфоткаю...

Будто чтобы скрепить некий пакт, подтверждаем наши глупые, мокрые обещания обоюдными обтанцовываниями кончиков языков.

- Дурна-а-ая... – даже ежится он.

- А я сделаю. И потом всем девчонкам на работе покажу.

- Да я те верю... – Рик вдруг склоняется надо мной и утыкается в меня макушкой, бодает мое горло, а я наталкиваюсь на него обдолбано и отрешенно. – Ты беспредельщица... – бормочет он мне, мотая головой и улыбаясь абсолютно счастливой улыбкой. – Катька, а увидит кто, ебаный в рот... башкой думай...

- Ну на-а-адо же, ты, окацца, такой боязливый... Сам первый начал.

- Так, поговори у меня...

- А по-го-во-рю...

- А по-го-во-ри...

Рик просунул свои руки ко мне под мышки и ладонями обхватил мою голову с тыла.

- Ну-ну, поговори... – смеется он.

- Н-ну, поговорю... – смеюсь я.

Наше жаркое, мокрое елозенье превращает обоюдные наезды в очень нежный, сладкий, теплый фарс, от которого один шаг до ссоры, ругани и предъяв – и мы это прекрасно понимаем. Одно неверное слово, одна лишняя щекотка, один нежный укус на йоту больнее приятного...

Мы знаем – и буквально купаемся друг в друге, как тела наши купаются в теплой пене, не успевшей еще остыть.

Как и сам он сказал уже в начале, когда держал меня на руках и тихо спрашивал, не разбудил ли: наказать еще успеет. Я его – тоже. А сейчас мы тут в обнимку познаем друг в друге наш новый уровень, проходим его до последней капли. От тихого до самого тихого испытываем весь диапазон пересмеиваний и вздохов, от нежного до самого нежного ощущаем весь спектр ласк и прикосновений.

То он запрокидывает голову назад и мило и радостно хохочет, будто отдается мне:

- Поговори...

То я – ему:

- Поговорю... Н-да...

- Н-да... Ты кончила, что ли?

- «Кончила, что ли». Ты тоже, что ли?

- Что ли. Ага.

- Ого.

Снова хихиканья, негромкие, но безудержные.

- Ну вот... – он прижался ко мне щекой и теперь мы вместо смеха уже беззвучно трясемся, елозя друг друга щеками.

- Расстроился? – спрашиваю беззлобно, нежно его целуя. – Думаешь, в воде эффект не тот?

- Бля – эффект...

- Сперматозоиды твои растерялись? А то у тебя ж на «нас» теперь планы.

- Д-дура ты, Катька... – шепчет мне Рик и трется щекой об меня. – «У меня» – «на нас»... Вот... дура... «Планы»...

- Ну... ты сам... решил, что ты мне во что бы то ни стало ребенка сделать хочешь.

- А с чего ты, блять, взяла, что ты сама не хочешь?..

- Я вообще ничего не хочу.

- Таблетки, что ль, хаваешь?..

- Да не. Просто не хочу. Не хотела.

- Дура. И так и не захотела?.. Вот и приходится, блять, за двоих думать. За нас с тобой.

- Он тоже пытался... хотел... думал... – брякаю.

И правда дура...

Рик как будто не реагирует на триггер, не то оброненный мной нечаянно, не то пущенный в него с меткой едкостью тоненькой, но очень четкой стрелы с очень острым наконечником, отравленным, зараза.

Верней, этот триггер будто был с ним все это время, стрела еще раньше воткнулась в него, но теперь яд дошел, попал, наконец, в нужный нерв.

Он произносит угрожающе:

- Да? А не ебет, че там за «он»

.

«Его» нет ваще, не было и не будет. Только я есть. Только я буду. И только со мной будет.

- А у тебя – «только со мной»?

- А у меня – только с тобой. Хоть ты и дура.

- Сам дурак.

Сейчас я договорюсь – он начнет обижаться, потом задираться, потом ругаться. Мы оба начнем.

А и ладно. Мы накупались и – на данный момент – натрахались.

Но не наласкались: сидим, держим друг друга, обнимаемся. Брякаем друг другу всякую ерундовую хрень, но движения наши не подкрепляют наших слов – будто живут отдельной жизнью.

Рассосались пенные дебри по мере преображения фимиамов нашего пьяного обдолба друг другом – то есть, в обдолбе друг другом мы-то с ним до сих пор пребываем, но фимиамы в дополнение к розовому медленно, но верно приобретают аварийно-красные оттенки.

Лениво, почти нехотя провожу по его спине, наполовину торчащей из подостывшей воды – вылезать неохота, если можно мусолить и полусонно доставать друг друга.

Он приподнимается надо мной, но прежде я

вижу

, моя рука добирается до его левого бока, оттуда едет-скользит по направлению к пупку, но не доезжает – останавливается, нащупав там – что, собственно?.. Не то бугорок, не то ложбинку. Невооруженным глазом, да в воде – поди разберись, что за рельеф. А на этом странном, малозаметном рельефе не маленькое, но малозаметное пятно.

— Это чего? – тыкаю, запоздало сообразив, что, может, не стоило.

- Ничего.

Рик не вздрагивает, ничем не выдает, что вообще понял, о чем я.

- Ожог?

- Да не. Вроде.

Меня раздражает, что он не хочет говорить:

- Да блин, Рик, колись давай. Чего не рассказываешь?

- Да там ни хуя нету чего рассказывать, - огрызается он.

— Это ты сам так?

- Не.

- Да кто ж?

- Блять, врач.

- В больнице, что ли, лежал?

- Да блять, недолго.

Соображаю, что ему от всего этого немного стыдно, кажется. Как будто он всегда обязан быть стальным и не имеет права попасть в больницу.

- Подожди... – соображаю. – Но это ж не аппендицит?

- Да блять, какая, на хуй, разница...

Так и есть – стыдно. До неприятного. И неприязненного.

— Это ты после «отпуска» твоего, что ли, так?..

- Типа.

- Или во время?

- Мгм.

- Или это и был отпуск? Из-за этого?

До меня потихоньку дошло уже, конечно – и я злюсь. В том числе и на то, что он так глупо шифруется. Неловко ему, что он лежал в больнице из-за такого «пустяка», как ожог. Недостойна я – делиться этим со мной. Только трахаться достойна. Придурок.

- Так значит, ты из-за этого тогда... – замечаю ему в спину или же больше – самой себе.

Заматываюсь в его полотенце, которое нахожу сама – кто бы предлагать стал.

- Чего – «тогда»? – недовольно передразнивает Рик.

Напяливает в комнате штаны, чем окончательно выводит меня из себя:

- Дурак.

- Да блять, заладила...

Его злит моя обзывалка – хотя меня, вон, тоже так обзывал.

- Поздравляю.

- Да с чем, блять?

- С тем, что

из-за тебя

...

- Чё?!.. – он будто ушам своим не верит.

- А то, что если б тебе оказалось не в лом рассказать мне про твои ожоги... аппендициты... и звонить, как обещал... а не «терять» телефоны с невозможностью нахождения...

- Да нихуясе... – он не только возмущен – ошеломлен, кажется: - Охуела...

Сейчас он схватит меня за плечи, начнет трясти. Может, даже за горло схватит. Да не жалею я себя. И его не боюсь. Да я б сама себя схватила, сама потрясла бы, но мне не хочется. Плевать, что я не морально безупречная – не хочется. Казнить себя за Габи не хочется. И не захочется – он ведь понимает.

Ему тоже не хочется меня казнить. Ему хочется – что, чтоб я раскаялась? Нет. Я и не раскаиваюсь. Потому что во-первых, сделанного не воротишь, во-вторых – он сам приложил ко всему этому руку. Не в плане того, что толкнул меня к тому, но ведь подготовил своей дуростью и раздолбайством. Сделал возможным. Да я до сих пор так и не знаю, с кем он тогда, что и как. А в-третьих – я же помню, как все это у меня было, хоть и не полезу рассказывать ему сейчас.

Я могла бы, если б не расплакаться, то рассердиться и разжалеться по-тупому: мол, куда ж он подевался, наш новый уровень.

Но нет – он, Рик, сам же и не дает мне этого сделать, а спрашивает, несколько утихомирив свои наезды:

- Ты реально считаешь, что в

том

виноват я?..

- Нет. То было мое решение. И моя ответственность, - говорю твердо. – И виноватой я себя не чувствую.

- Так, - произносит он просто.

Я сижу у него на коленях, мы жарим друг друга взглядами и сейчас между нами ни намека на секс. Но новый уровень не утерян все-таки: мы испытываем потребность друг в друге. Нуждаемся в физическом контакте, который – мы это заметили – любым разборкам придает иной оттенок.

Наш

оттенок. Кроме того, соскучились.

- Ты мог мне раньше рассказать про твою больницу. Я думала, ты свалил куда-то. С кем-то. Чтобы наказать меня за то, что свалила я.

- И пошла наказывать меня за то, что...

- Нет. Просто пошла.

- Чего –

просто пошла

? – мое запястье сжимают крепче.

- Встречаться. С ним, - от его все усиливающегося зажима во мне также формируется и твердеет некая твердокаменная безжалостность. – У нас были нормальные отношения. Мы с ним встречались, как...

...вы с Ниной

.

Только вы с Ниной жили, а мы с ним встречались.

Не произношу, но по его глазам вижу, что он «слышит». Нет, не стану произносить.

- Ты с ним трахалась. А потом рассталась, - безжалостно – в тон мне – довершает Рик мою фразу, придумав ей «свою» концовку, даже не совсем с потолка взятую (и снова апгрейд).

- Мы с ним...

- Ты. Рассталась. С ним, - повторяет Рик снова, жестче и категоричнее – нет, не пытается убедить, а выдвигает постулат. – Потому что его не было. Потому что... – не обращаю внимания на то, что его пальцы на моем запястье сейчас продавят наружу вены. - ...потому что даже, когда ты думала, что была с ним, на самом деле ты была со мной. Потому что я был с тобой.

Меня не завалит это. Ему не завалить меня, хоть сейчас с его проницательностью может потягаться только какой-нибудь гребаный оракул. Как будто он там во мне был, когда... был, в натуре.

- Хочешь знать, откуда я это знаю? Потому что у меня

без тебя, но с тобой было

так же. Еще тогда. Потому что я хотел быть с тобой. Потому что ты хотела быть со мной. И ты и так со мной. Потому что ты уехала от него, чтобы быть со мной.

Потому что я уехала... потому что я рассталась... – а рассталась ли?..

Он сравнивает меня с собой – да, твою мать, мы с ним похожи. И метания наши тоже похожи.

Он бросил Нину, потому что не смог быть без меня. И немного еще потому, что запарился быть с Ниной.

- А если я не бросала его? – будто рассуждаю вслух, а сама внимательно наблюдаю за ним. Жду, когда его «коротнет», как говорят наши электрики. – Ведь можно и не бросать – просто

оттягиваться на стороне и возвращаться

.

Зажим у меня на руке едва заметно ослабевает.

Его глаза не янтарные, а снова плачуще-серые. Смотрюсь в его глаза и вижу только, что я... кошка. Красивая, ласковая кошка, безжалостная до смертоносности. Такая, которая длинным, острым когтем сдирает клочьями обои, да так, что из-под тех только сухо-пыльно рассыпается в воздухе расковырянная штукатурка. И штукатурка – я ж говорю – плачуще-серого цвета.

- Чего, Кати... – глухо произносит Рик, не сводя с меня взгляда. – Я теперь должен начать гадать?

- О чем?

- О том, за каким хером ты сейчас мне все это говоришь: жалости к себе хочешь? Прощения чтоб попросил за все грехи? Отыграться-наказать? Или тупо

оттянуться

... И че – мне вот так вот начать допытываться, да?..

Он не говорит со мной как-нибудь вкрадчиво или зловеще, не издевается и не угрожает. Или это я гоню уже? Но нет, я ж не боюсь его.

- Я ж, короче, понял все, - между тем объявляет Рик. – Я тогда еще понял, когда ты улетела от меня. От меня свалила.

- Что ты понял?

- Много всего. Тогда я и решил, что не куплюсь больше на хуйню. А тебе сказать хотел одну штуку: ты не хочешь набираться мозгов, хоть я так долго, ебаный в рот, предоставлял тебе приоритет, вперед пропускал. Но тебе похер было, значит, придется мне умнеть за двоих. За нас двоих.

- А в чем это поумнение заключается?

- Перезагруз. Не цепляться за прошлую хрень. Вперед, бляха, смотреть. Забыть, наконец, кто кому сколько должен. Потому что я тебе ни хера не должен. И ты мне ни хера не должна. Полный перезагруз.

Да? И когда он, этот полный перезагруз, настал у него – во время его этого апендицита в больнице? Как некоторые, вон, перед лицом смерти или в благодарность за исцеление в религию ударяются, ну, или курить бросают. Он, правда, не бросил, кажется (ничего, я еще выведу его на чистую воду).

А значит ли это, что пока я в Тель-Авиве встречалась с Габи, он в мое отсутствие ни с кем не жил, ну, типа, со-мной-без-меня-вместо-меня? Когда реальная я, не шифруясь, встречалась с другим, а его динамила и посылала – тоже нет? Подавляю в себе потребность поинтересоваться, поскольку вряд ли имею моральное право.

Но дело даже не в этом, а, скорее, вот в чем: теперь я тупо ни в чем не уверена, включая себя и собственные чувства. То есть, этот наш новый уровень – это наш новый уровень. Как я уже сказала, он не выше, не ниже, не слева и не справа ни от чего – он новый и он сам по себе. И любовь моя к нему, к Рику – она тоже сама по себе. Скажу даже больше – с тех пор как я ее в себе распознала, она не видоизменялась больше. Но разве после того, как я ее предала – ему-то сейчас говорить не стану, каяться – не дождется – но разве после того она еще чего-нибудь стоит? Разве это база для чего-нибудь? И разве я не полюбила Габи? Разве та любовь не была базой, не могла ею стать?

От чего же такого я тогда убежала – и к чему прибежала теперь?..

- Слушай, - говорю, — вот откуда у тебя все эти «уверенности» и «поумнения»? Было время подумать, что ли?

- Ни хера у меня никакого времени не было и думал я над этим тоже постольку, поскольку.

— Вот ты тогда скажи, откуда ты их начал, эти твои перезагрузы? Откуда считать?

- Когда увидел тебя. В БЕРе.

- Интересно.

- Весной.

- Еще интересней. Детей заделывать тоже тогда решил?

- Не. Раньше. Еще давно.

- Так не со мной же.

- С тобой, конечно. Только когда была ты и только ты, то ты была такая,

что я и не врубился, что так можно было

. С тобой.

- А в Холидэе, значит, врубился?

- Не-а. В

Холидэе

мне просто похуй было, можно или нельзя. И если это косяк, то мне не жаль.

- А тебе и не бывает жаль.

- Не бывает. Тебе, что ль, бывает?

- Ну... – скребусь у себя в памяти, ворошу-ищу-припоминаю, когда и чего – в отношении его – мне было жаль.

Но Рик не настаивает на ответе – лезет целоваться, обнимает. Вообще, наши разговоры, выворачивают души наизнанку, хотим мы того или нет, но внешне проходят в теплой и уютной обстановке.

Нет, теперь, после ванны сигаретами не пахнет вовсе, а Рик не дергается, не ломится пойти покурить и, тем более, не закуривает в квартире. Воспоминание про запах курева лишь фантомит, цепляет – и отчего-то не оставляет сомнений.

«Про сигареты скрыл. Что же такого он еще от меня скрывает...»

Признаться, хоть мысль эта портит картину, подтачивает уровень, но не особо расстраивает меня.

Все это время, даже вбрасывая «безымянного» Габи, столь неугодного его слуху, я не уточняю, однако, что Габи звал меня замуж и предлагал завести ребенка. Не знаю, почему держу это при себе, но дело тут явно не в желании хранить это, словно некую, нашу с Габи, интимную тайну. К слову сказать: сам Габи все это время не звонит. Как видно, выполняет собственную программу, обозначенную для самого себя и для «нас с ним», в которых не утратил веры: не навязываться, не обхаживать меня, но подождать, пока прилечу-приду сама, в чем, как сам говорил, не сомневается. А еще у него своя обида и есть, с кем заглушить ее. Уйма с кем.

Вообще, Рик и Габи – у каждого из них в их отношении ко мне свои моменты. Но обоим присуща уверенность, что у нас, то есть, у них со мной все получится. Уверенность столь непоколебимая, что, чувствую, рано или поздно и сама невольно проникнусь ей. В результате такой проникновенности... или проникновения... один из них окажется прав.

- ...на дом? Или поужинаем?..

Это Рик проголодался или... ой, решил меня покормить?.. И то, и другое по-своему трогательно и вырывает меня из круговерти мыслей, чувств и ощущений. И я этому рада – показываю это довольно-таки оторопелым взглядом.

- Ничего сварить не успел, - поясняет он – чем, естественно, бомбит еще больше. – Или ты, может, собиралась?..

Кажется, не подкалывает – голоден слишком.

- Неправильный плов долго, - отвечаю серьезно.

Что он также воспринимает абсолютно всерьез.

- Хорошо, что настоял, - признаю чуть позднее за ужином (он потащил-таки нас в Самарканд), - чтоб не готовить.

- Хорошо, что согласилась, - кивает он серьезно. – Почаще соглашайся.

- На что?

- На все.

Киваю, хоть даже и не думаю соглашаться. Тем паче – на все.

- Между прочим, у узбеков три раза спрашивают, - сообщаю ему, жуя, - прежде чем они соглашаются.

- На третий?..

- Мгм. На четвертый. Это в лучшем случае.

Глоссарик

золотой уровень от Звездного Альянса – имеется в виду золотой пассажирский статус авиационного альянса Звездный Альянс, подразумевающий, в том числе, систему скидок и бонусный программы

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Жестко

сейчас

Президент Израиля сообщил об отказе Израиля от проведения мирных переговоров с Хезболлой.

Жители Сектора Газа отрезаны от электричества и воды.

Жестко, думаю.

Я в Израиле больше не живу, но как-то не получается совсем не следить за новостями.

- Кати, ты где?

- Здесь.

- Так я и думал, - сердится Мартин. – А заседание по лифтам? Когда напомнить собиралась?

- Да вот как раз. Хорошо – ты меня опередил.

- Сам знаю, что хорошо.

Несмотря на ворчание, шеф явно доволен собой. С недавних пор у меня сложилось впечатление, что он проактивно пытается противостоять склерозу. – Так ты еще

зайдешь

вообще?

(«Когда работать, блинский, думала...»)

- Да зайду, зайду... – бормочу рассеянно, отряхивая с рук... муку.

Да-да – поставила тесто. Я не шучу.

Нет, ничего «такого». Как утверждают некоторые, вообще – нечто «простенькое». Хотя, бывает, «простенькое», думаю с неизвестно откуда взявшимся злорадством, тоже уметь надо.

Взять, например, сестрицу Паулу с ее тортами. Все, как один, на них пялятся, но не едят ни дети, ни, порой, даже взрослые. Вот она-то однажды возьми да спроси у меня рецепт кексов-маффинов.

Я подумала бы, что Паула издевается, если бы не знала, что она знает, что издеваться надо мной – дохлый номер. Дело было, когда она притащила на детский день рожденья высоченный «как-его-такой-хавать» торт, залитый зеркальной глазурью и украшенный самодельными шоколадными конфетами и макаронс, а также ягодами, промеж которых для пущей «свежести» были воткнуты листики мяты. В общем, торт был, как все торты у Паулы – с целью выпендриться, пхнуться в центр внимания и ткнуться в нос «рукожопой» старшей сестре-мамаше (то есть, которой, мне), которая такого бы сроду не смогла-не сделала. Кто знает, может, Паула таким образом рассчитывала даже, пусть ненадолго, но завладеть вниманием моего мужа, которого некогда «заценила», кажется.

Насчет моего мужа я не помню – как всегда, «забыла» обратить внимание – но мои тот торт не оценили. Яэля после заявила мне прямым текстом: «Мама, у Паулы тортики красивые, но слишком большие и слишком много крема. А конфеты горькие, а ягоды с листьями».

Так что с перфекционированием собственных нулевых кондитерских навыков я решила пока повременить.

Могла, конечно, и сейчас не париться и после работы заскочить в еврейскую булочную, но раз уж принесла нелегкая домой неурочно-внепланово...

Еще бы по-хорошему и ужин приготовить, думаю в дверях. На том и выхожу – не до «по-хорошему». Время дурацкое – скоро обед. Пока теперь доберешься на Аквариус.

И соображаю, что край как нужен тестомес. Давно нужен.

Так, думаю, вот сейчас по дороге возьми да закажи. Кто, если не ты.

Муж-то частенько всякие новые гаджеты приобретает – так это ж он в первую очередь себе жизнь облегчить. Я только удивляюсь – оказывается, и это было надо, и это. «Тебе ж» - говорит потом он – «откуда я знаю, что надо».

А до тестомеса кто ж додумается. От мужа не дождешься готовки. Тем паче – выпечки.

***

тогда

- Бля-а-а, наконец-то моя Катька ко мне приехала... М-м-м – как не уезжала...

Меня целуют в губы, сначала мягко-нежно, потом увлеченно, то есть, взасос – вытягивают из «царства снов», прежде чем я успеваю осознать, что вообще там находилась. Мне не дают осознать – настойчиво включают-приговаривают, а я включаюсь, но приговаривания в первый момент после включения принимаю за отголоски сна. Он прав – в это и правда трудно поверить.

-

Год

же почти, Кать...

- Чего – год? – спрашиваю вполне затраханно и сонно.

Сегодня успела наведаться на Аквариус, затем дать ему забрать себя после работы – снова на А-Семерке – и ублажить – или оприходовать – дома, причем не у меня, а у него, здесь, на Котти.

- Год не ебались, - Рик укладывается на бок рядом со мной, мягко обхватывает губами мою мочку уха, а сам зачем-то «расчесывает» пальцами мои волосы, постепенно переходя на массаж головы.

Чем повергает меня в такой безоговорочно-уютный кайф, что я сдаюсь с потрохами: «вытираю» слегка опухшее, должно быть, со сна лицо о его футболку и улавливаю, что от него слабо пахнет кухней и почти совсем неуловимо – сигаретами

(ага-а... да-да, мы с ним почти год не... эм-м... а он типа почти год не курил и запах этот у него на шмотках типа прошлогодней давности, ка-не-е-ешно

...

). Тыкаюсь носом в жесткий рельеф мышц под одеждой, на мгновение замираю, нащупав не то носом, не то губами

то место

пониже сердца, о котором он еще не все успел мне рассказать. Но я упрямая, настойчивая и я все выпытаю. По крайней мере, постараюсь.

Слова-дела... Сейчас – сообразить я вполне в состоянии – настал у нас довольно странный период: на словах мы можем подкалывать друг друга, предъявлять и даже ругаться – но наши тела, поняв, что люди мы пропащие, давно уже махнули на нас рукой и действуют самостоятельно. И тут... но, пожалуй, все по порядку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Насчет его замечания, мол, «не ебались» – да кому что. Нет, я-то тоже слаба на это дело, чего уж греха таить. Да только если б я могла сказать, что «почти год» мы не только не «ебались» друг с другом, но и «не ебались» вообще...

Не знаю – вернее, знаю – как ему, но вот мне от осознания нашей обоюдной неверности становится холодно и тоскливо, как будто противная, сверляще-ноющая мука точит больной зуб. То есть, если смириться и, как он, наказать себе не цепляться за прошедшее, то оно-то, может, и ничего, как этакое бабье лето. Но стоит дать этой зубной боли вволю расходиться, и становится прямо-таки невмоготу, как будто после затянувшегося тепла вываливаешься с утреца в холодную, ненастную осень.

И ты можешь сколько угодно твердить себе, что «весь этот дождь и ветер – это ж, мол, Берлин, детка, это ж он, родимый, и разве ж не ты сама по нему скучала», а тело может петь и танцевать от

возвращения

, пока в самый разгар веселья не ломанет зубная боль, не проломит аж до черепной коробки, не дернет за волосы:

«Разве к нему я прилетела? Разве за этим?»

Хотя...

«Разве с ним может

получиться

?» - думаю сейчас, старательно пережевывая ужин, который он для нас приготовил.

- Чего? – спрашивает Рик подозрительно – так же когда-то ждал моей реакции, сообщив мне, как его зовут.

- Вкусно, - прикрыв на мгновения глаза, хвалю поедаемую мной отбивную с гарниром из жареной картошки.

Совершенно очевидно, что Рик научился готовить. Не кулинарные шедевры, но простую и быструю домашнюю пищу, причем как-то по-своему. И так же очевидно, что для этого он даже обзавелся необходимой кухонной утварью, которой не ожидала найти в этой фактически пустой квартире. Ну, молоточком для отбивных, к примеру. И кто знает, чем еще. Нет, решительно, надо бы пошерстить у него, полазить.

- Меня нельзя баловать, ты ж в курсе, да?.. – прищуриваюсь на него. – Я тогда распущусь совсем.

- Эт как?

- Готовить перестану.

- А ты до этого готовила? Ай-й, блять... – уворачиваясь от вилки – в бок. – Ни хрена се... – смеется, покачивая головой. – Во благодарность у тебя за «пожрать сварил» – это ж

я

тогда перестану. Мне жизнь дороже. А ты распускайся давай. Есть захочешь – сама приготовишь.

Улыбаюсь – и не думаю отвлекаться от еды. Думаю только, что – вот, научился же. Значит, жизнь заставила.

Больше некому было

.

Старательно отгоняю мысль о том, что это он еще во время жизни с Ниной научиться мог. На ней практиковаться. Для нее готовить. Отгоняю, но при мысли о Нине к зубной боли добавляется резь в желудке, такая острая, что я... только шире растягиваю улыбку, маскируя под этой гримасой свои внезапные колики. Успешно прогоняю их: резко тянусь к нему, он понимает без слов, дает мне снять кусочек с его вилки губами.

Прожевываю, говорю, влюбленно улыбаясь:

- Приготовлю, конечно. Для тебя. И с удовольствием.

И со сладостно-тягучим томлением, которое даже боль от «сверления» притупляет, замечаю, какую блаженную радость доставляю ему этими словами.

– Люблю смотреть, как ты

кушаешь

, - просто признается он и дает мне еще прямо из своей тарелки.

Разве с ним может

получиться

...

Однажды, приняв собственное прозрение о том, что давно и сильно люблю его, я допустила мысль, что «да», может. Весь парадокс того допуска заключался в том, что Рик был несвободен и для того, чтобы «получилось», должен был освободиться. Поэтому приняв любовь и допустив ту мысль, я сразу же ее отбросила, как бесполезную, а принятой любви предоставила как-то выживать самой, объявив, что кормить не буду – сама должна или не должна отправляться добывать себе пропитание.

Потом было потом, а сейчас – это сейчас.

Что это – новое привыкание? Скорее, притирки к новому уровню. Новый распорядок, новые планы. Вернее, мы еще не обсудили всего досконально, но уже то немногое, что соизволил озвучить мне Рик, упрекая не то в распущенности, не то в эгоизме-пофигизме, заставило задуматься над этими планами. Дать планам просочиться внутрь себя, всей такой в пелене дождя, в эпицентре грозы и в коконе из скепсиса и вредных мыслей, словно в клетке Фарадея. Просочиться невзирая на эту клетку.

И как бы ни болело от этого гадкого сверления – мне предлагается выбраться из клетки и не бояться, как я обычно не боюсь. Только на этот раз не бояться мысли: да, все-таки может получиться. Несмотря ни на что. Только вперед.

***

тогда

Мои чемоданы пришли вчера, то бишь, на «день следующий» после прилета. Я ездила повидать маму и к себе в Панков попадаю только сегодня.

Брат с собакой устраивают мне в моих владениях торжественный прием, состоящий, главным образом, из возврата ключей и полуминутного обхода моей – чистой и не раздолбанной вроде – хаты. Тот факт, что меня сопровождает Рик, Эрни и пес воспринимают как должное. Я бы сказала, как обязательный минимум. Рикки даже не обнаруживает попытки взяться старое и покусать Рика.

«Та-а-ак...» - думаю. На этом мои мысли временно приостанавливаются, чтобы возобновиться много позже – не успевает закрыться дверь за «пацанами», как Рик начинает меня домогаться.

- Ниче, нормально убрал, - хихикаю я его теплым губам у меня на шее. – Показуху устроил... а то вдруг не пущу больше...

- Пустишь, куда денешься... – бормочет Рик, а сам методично пробирается лапами ко мне под кардиган, расстегивает блузку.

Уж не думает ли, что к нему перееду... Уж не

туда

ли, в самом деле... Планы, планы – как зыбко все... думаю, задыхаясь... Как турбулентно...

По дороге с работы успела поведать ему о сегодняшней встрече с Мартином и начальством, рассказать про обсуждения майлстоунов по текущим проектам, внедрение в новые. О том, что через месяц предстоит принятие подряда по Сгуле, на которое мне по-хорошему надо бы поехать личняком. Вот только Мартин не хочет больше никуда меня отпускать, собирательно объясняя это «постоянной угрозой терактов и, чем черт не шутит, боевых действий».

Рик слушал мои откровения молча, с ледяным, я бы сказала, спокойствием. В Панков добрались быстро. Никакой реакции с его стороны так и не последовало, а я не поняла, что крылось за его спокойствием. Может, деланная индифферентность из серии его новоявленных отрицаний а ля «у тебя никого нет и не было, а что было, то прошло». Или он попросту готовился устроить мне очень крупный тотальный прочухвост.

Не знаю, что там у него запланировано и начинает ли он как раз приводить это в исполнение, когда, потискавшись с грудями у меня под лифчиком, бросает это дело, поднимает меня на руки и несет в спальню. Таким образом на мою кровать мы заваливаемся вдвоем.

- А мне куда... – пыхчу я и зачем-то свожу вместе ноги, – ...идти...

- А че – некуда, что ли... – пыхтит он и грубовато раздвигает мои ноги коленом. – Забыла... Напомнить...

Даже если бы я «до сих» запамятовала, что от таких жарких приставаний мне полагается течь самым отчаянным образом – сейчас я там, внизу теку так, что аж захлебываюсь. Сама же упиваюсь его грозными поцелуями, его властными объятиями.

- Вспоминаешь... – одобрительно похрипывает Рик, проникая в меня. – Моя умничка... моя сладенькая зараза... как хорошо ты вспоминаешь... вспомнай еще... а ну давай, вспоминай...

Под мои учащающиеся стоны Рик с наслаждением сдавливает мне половинки попы, а у самого зажигаются суженные глаза, превращаясь в горящие щели.

«Он и сам вспоминает, как это – трахать меня» - соображаю с мучительным кайфом. «Все еще вспоминает... как раз вспоминает».

И... ой-ой... кончаю, зазевавшись и почти с сожалением, что уже так скоро.

Он злорадно посмеивается, сильнее стискивает мою попу – а я в наказание за подаренный мне оргазм как можно крепче сжимаю его задницу, провоцирую его гневно-веселое рычание.

- И кто мне пиздел... – спрашивает Рик уже совсем не ласково, а угрожающе даже, - что не ко мне... и что не со мной...

Его движения во мне замедляются, но и этот по-властному размеренный ритм, и уверенная, неспешная сила его толчков – все повторяет: ты моя... моя-моя... Я не спрашиваю тебя – я тебе отвечаю... это мой ответ... на все твои вопросы... на незаданные тоже...

Новый уровень – вот он какой... он подчиняет мое тело своему, и мое тело подчиняется с радостью... с радостным опьянением его телом... Но это новое опьянение также толкает на то, чтобы перечить ему, бодаться и бороться с ним по-новому. Знать, что он знает, видеть, что он видит, чувствовать, что он чувствует. И противостоять ему, и гадать, и ждать, и предвкушать, чем это кончится.

В таком вот предвкушении говорю:

- Да я, может, еще и уеду скоро...

Его «ответка» не заставляет себя ждать:

- Ну, ты сучка, Кать... сучка... с-сучка... с-су-учка-а...

Он с жестким наслаждением тянет меня к себе за волосы, чтобы проскользнуть языком ко мне в горло. Другую его руку чувствую на себе: смачно лапает мои сиськи, не отрываясь от моего рта и прямо мне в рот что-то нечленораздельное про них рассказывает.

Не знаю, ждал ли он того, что ляпнула ему, не знаю, обдумывал ли еще в машине, как станет наказывать меня за одно только то, что вообще вновь заговорила про Израиль.

Сейчас он перво-наперво доталкивается до моего следующего оргазма и «лезет в глаза» - посмотреть, схватить мой взгляд, пока я

прихожу

, закатив глаза.

- Попку трахать будем сегодня? – спрашивает он не у меня – у нее, вытащив член из моего влагалища, вылизывая мое анальное отверстие до моих слабых вскриков.

- Ка-ак... о-о-о!!!.. хочешь... о-о-о...

- Как хочу? Ах-х-х... – будто набирает он побольше воздуха в легкие. –

Так

хочу! – и проворно-умело, вот дьявол, проскальзывает членом ко мне в попу, распирает тугие половинки до моих надсадных, сиплых стонов. Я и не успеваю решить, что мне от него больно, потому что мне уже не больно, а мучительно-кайфово.

Рик чувствует меня до полувздоха, до легчайшего оттенка, до мельчайшего миллиметра – и радуется моему кайфу вместе со мной. Чуть ли не больше моего радуется.

– Ка-а-ати... – стонет он, пока еще не переходя на рычание. – Ка-ка-я у те-бя тугая... узенькая... охуительная, сладкая жопенция... м-м-м... – это он увлеченно поглаживает ее, ворочая в ней членом, пока я прогибаюсь, точно в скрутках, сжимаю распухшие, истекающие соками половые губы вокруг его руки, которой он дрочит меня вдобавок к анальному траху.

- Губки какие сладкие... – облизывает он мой рот вместо поцелуя. – И эти, и те... – он не дотянется сейчас до тех, пониже, но нежно гладит их пальцем, вылезшим из вагины, в которую он отправил всю руку, сжатую в кулак.

Меня плющит от дрочки, и от анальных толчков. Скоро сомнет меня совсем. Он чувствует и продолжая легонько двигать в попе членом, разворачивает меня и укладывает на спину, лицом – к себе.

Я до того растрахана, что могла бы кончить уже и на коленках. По крайней мере, попробовать.

Но он решил по-своему, избрав беспроигрышный вариант. Безвыходный, вернее. Безвыходный для меня. Который не оставит мне другого выхода – только мой разносящий, смолачивающий в крошку, в пыль, пульверизирующий, разбрызгивающий обезумевшей росой анальный оргазм. Я чувствую – он, оно,

это

уже на подходе. Я даже чуточку задерживаю его – и это чувствует Рик:

— Вот ты су-у-учка... – с наслаждением тянет он, также замедляя темп своих проникновений под мои короткие, мучительные «а-а...» или задыхающиеся «о, Боже, да...».

Да только отчего мне кажется, будто входит он ко мне в попу теперь медленнее, но глубже?.. Отчего хочется выть и даже рычать?.. И плакать, и писаться от восторга...

— Вот тебе ма-а-ало, да... - подначивает Рик, едва заметно улыбаясь. – Ты сучка, да? – улыбка превращается в звериный оскал, но обнажившимися зубами он не лезет кусаться – высовывает из них язык, которым лижет не только мои губы – вращая головой с безумно горящими глазами облизывает все мое лицо. – Вкусная ты какая, блять... – восхищенно похрипывает он. – Скажи давай...

- А-а-а... – еле сдерживаюсь я... – Да че те сказать-то...

- Скажи: «Я с-сучка»... Ты ж сучка...Скажи, что ты сучка... Скажи-и – а то кончить не дам...

Он даже замедляется,

ско-ти-на

.

- А-а... я... те... тогда... яй-ца... ото... – беспомощно лепечу я.

- Ты?.. – хрипит-шепчет он. – Мне?.. «Яйца», хр-рм-м... Ну-ка... как ты там отрывать собралась, а...

И левой жестко хватает меня за задницу. Затем щипает левую грудь под мои жалобные, экстатические писки, звонко, но не больно шлепает по правой щеке. Сжимает обе и требует-угрожает в смешно выпятившиеся губы, больно тыкаясь в мой нос своим носом (он может в принципе и вовсе прекратить трахать меня в попу – мне до того вставляет от щипков и шлепков, что я почти кончаю):

- Скажи, кому говорю...

- Я... я... я-а-а.... – лепечу я, а самой смешно, кайфово от анального оргазма, который ни ему, ни мне так и не удается задержать и который вот-вот придет в сопровождении различных испражнений моего тела, придет до отупения жарко и разрывно.

- Я-а-а-а...

- Э-эх, да ладно, - смеется надо мной Рик, - все понятно с тобой, кароч... – и смачно-мокро чмокает в губы, чуть ускоряет толчки члена в мою попу, пока я извиваюсь-разрываюсь под ним, закатываю глаза и то ли кричу, то ли стону ему что-то, что завершается нашим с ним безудержным хохотом, посреди которого я «признаю»-таки сквозь смех:

- Я су-учка-а...

- Эт... я... уже... понял... м-м-м... – смеется Рик, кончая с пыхтением.

А я смеюсь еще безудержней от того, что чувствую сначала попой, как даже его член дрожит от смеха, а когда он вытаскивает его, чтобы выплеснуться ко мне в киску – чувствую ей.

Не знаю, с какого «раза» у меня появилось, возобновилось это. От осознания того, что он специально изливается в меня, от сладостного ожидания его вплеска, от ощущения того, как он кончает в меня и по мне разливается его сперма, а с ней «может, нет, а может, да...» - от этого меня всякий раз не только очень жарко и очень сладко ломит, но мне теперь еще неизменно становится очень волнительно.

Даже не знаю, когда пришло ко мне это, скорее, физиологическое понятие и принятие того, что меня... пользуют по полной. По назначению. Согласно установкам. Осеменяют в целях нашего с ним размножения. В ответ на высказанное им как-то замечание, мол, чего это у меня за такой

одухотворенный

вид (он так и сказал), я даже не постеснялась заметить ему, не лезь, мол – у меня послезачаточный ступор. Чем, понятное дело, спровоцировала его возбужденно-взволнованное умиление, которое, в свою очередь, породило новые домогательства.

Сейчас я вместо этих мимишных вещей просто лежу и повторяю с грязно-пьяной улыбкой, чувствуя, как течет по мне его сперма, вытекает между ног:

- Люблю... люблю жесткий секс... м-м-м... обожаю жесткий секс...

- Знаю.

Он тоже его любит.

- Так че, может, не отпускать мне тебя? Может, не уедешь все-таки... хм?.. – долбится носом у меня за ухом, затем спускается ниже – помусолить шею.

- Ну... может, не уеду... – соглашаюсь осоловело. – Ну... пусть другой кто-нибудь едет. В конце концов, не мне ж постоянно.

Чем вызываю его восторженное одобрение.

И он бормочет-повторяет, точно мантру, внушает мне, вбивает мне в голову, как последнее, о чем я должна подумать перед сном, чтобы это потом приснилось мне:

- А я тебя знаю... Всю тебя знаю... Все знаю про тебя... Все знаю, что ты любишь... Только я знаю... Только я.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ (1) Карусель

сейчас

Еду.

Мой завершающий «тык» в сотку (заказала тестомес) сопровождается входящим звонком:

- Конфет...

- Всегда «слушаю», сахарок.

- Так че – ждать тебя сегодня ко мне, а?..

- Сегодня не успею. Завтра очень-очень постараюсь. Клянусь чем хочешь.

— Вот ты заколебала, - грустно строжится Рози. – Вечно у тебя времени на меня нет.

- Сама такая, - любовно парирую я.

- Я, может, поболтать хотела... совсем закисла тут...

- Протестую – слышала кардинально противоположное. Мне б твое умение в бизнесе. И таланты.

- Да ты ж сама знаешь, каково... Блин, а давай тупо все бросим и рванем куда-нибудь в пятницу. Без мужиков.

- Без мужиков – это в спа-салон, что ль?..

- Потанцевать! Покипешить народ.

Припоминаю, как мы с ней полтора года назад отмечали ее день рожденья – устроили вечеринку для взрослых. Для повзрослевших взрослых. Это значит: вырвались вдвоем в клуб, там хорошенько накатили, потом взорвали танцпол, на котором на сей раз обошлись без мокрых поцелуев, и в самый разгар безобразия позвонили Каро. Каро до того нам обрадовалась, что требовала танцевать для нее на видео. По завершении нашего звонка взяла с нас торжественное обещание, что не прекратим танцевать, пока нас будут держать ноги. Которое мы выполнили. Правда потом, на следующий день...

Завспоминавшись, улыбаюсь:

- Покипешить? Ой-й-й, па-да-жи-и, только аутфит выберу поэпатажней...

- Я ж ведь серьезно. Кати, я не могу уже, мне дурняк.

Когда-то выходные – это для Рози было святое.

Вот что ей скажешь?.. Я ж разве против...

- И только не надо мне говорить, что: «Мы, мол, с мелкотой и так идем на карусе-ели...»

- Типун-тебе, сахарок, февраль-же-ж-гребаный-месяц – какие, к лешему, «карусе-ели»?.. А ты, мать, часом, не...

- Не рехнулась, нет.

Это мы с Рози так говорим друг дружке: а ты, мать, часом, не рехнулась?..

Она у нас тоже мать, и тоже «особенная», то бишь, «прям почти совсем обычная».

Даже мужья наши сошлись, хоть и не сразу. Обычно наоборот бывает. Или не бывает. Но наши вроде «ничего», хоть и разные абсолютно.

Да нет, чувствую, не светят нам с ней ни танцы, ни карусели. Но говорят, по случаю приближающегося карнавала на Брайтшайдплатц пригонят фуд-трак. Интересно, с чем? Наверно, с карнавальными пончиками...

Как раз прохожу мимо Дырявого Зуба. Нет, пончиками пока не пахнет. Но вон же кругом расклеены плакаты – значит, будут.

У меня урчит в животе слышимо даже для Рози. А потому что е-е-есть охота. До лютости.

Вздыхаю, чтобы заглушить урчание:

- Сахарок, какие твои любимые пончики?..

***

тогда

Сегодня по-бешеному солнечный день. Голова кружится, как на карусели. Такое только ранней осенью, что ль, бывает, когда солнечно-ветрено, листва еще зеленая и с трудом верится, что через пару недель –

все

. Все то, что ты сейчас старательно оттесняешь на задний план. Это все за некой гранью, за которую недосуг тебе сейчас заходить. Не до этого: надо брать от жизни все. И ты берешь.

Вон и Дырявый Зуб трезвонит по-особому, и

хербсткирмес

снова пригнали на Брайтшайдплатц, будто не было локдаунов. Так и тебя видоизменяют, подстраивая под себя. И ты позволяешь многому выйти из-под запретов подобно осенним развлечениям: разрешаешь себя любить и планировать семью, причем с тобой, а не без тебя.

Боже, думаю при виде гигантских креветок на шпажках, как отчаянно хочется жирного и фритированного. И не просто фри с колбасками карри. И ничего, если уже уничтожен пончик с черникой – это даже вкуснее, когда сначала сладкое, а потом соленое. А ну, иди сюда...

Сегодня я договорилась пообедать с Рози, но она что-то запаздывает. И вот солнечный сентябрьский полдень застает меня за пластиковым столиком: я увлеченно поедаю креветок, тех самых.

Но вон она – вскакиваю и со всех ног бегу навстречу:

- Сахарок!

Тискаю Рози, заключив в объятия.

Сахарок милостиво-флегматична – при виде ее я, глядя на аттракционы, начинаю спрашивать себя, какого дьявола мы с ней тут делаем.

Рози несколько измученно дает усадить себя за столик.

- Вы чего – в отпуск ездили? Далеко? – спрашиваю я у нее. – Что будешь? Давай по коктейльчику, а?

- Ой, не, конфет, не могу, я не в форме.

- А чего – перегуляла?

- Да не-е... С антибиотиков слезла. Только недавно

- А-а-а... – то-то она, думаю про себя, такая вялая. И когда только успела – фигню подцепила, бедненькая.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не говорю ей этого, понятное дело – зачем еще больше расстраивать.

– А я-то думала бакалавра твоего обмыть. Весной не обмыли.

Пусть все нужное и, главное, в нужное время они обмыли с Сорином – хотя бы задним числом. И пусть ей сейчас не до ее специальности, этой новоиспеченной бизнесвумен – одним инженером больше. В нашем полку прибыло. Как-то так.

Но Рози при слове «бакалавр» только презрительно закатывает глазки.

Дергает плечиком, покачивая головой:

- Кому он, на фиг, нужен?

- Аквариусам. Хоть ты и подавать не стала, поросенок.

- Да не – почему ж не стала.

- Афигеть, сахарок, так мы работать вместе будем?!.. – хочу на радостях снова начать ее тискать, но Рози только вымученно улыбается. – Да ты чего – ты ж моя звезда, думаешь, тяжело со мной будет?

- Да не, конфет, ты че, - ее улыбка становится мягче и душевнее. – Просто это ж дожить еще надо. И чтоб взяли.

- Если ты по каким-то причинам сомневалась, - заявляю громогласно, - считай, что взяли уже.

Мне, конечно, приятно, что Рози решила начать работать по профессии – правильно, бизнес никуда не убежит. Да и Рози смеется и окончательно «оттаивает», кажется. Поэтому вопрос о том, что все же заставило ее решиться, оставляю на потом.

- Ты-то как?.. – справляется у меня Рози.

- Пока не поняла.

- Надолго ты? Или насовсем?

- Тоже не поняла пока.

- А как же тот...

твой

?.. Габи?

- Никак. Замуж звал.

- Ахренеть.

- Ахренеть, - соглашаюсь. - И поскорее детей рожать.

- Мда-а... – усмехается Рози. – Это он зря с тобой – скоропостижно так... И как он не понял, что ты сбежишь от него к Рику...

Только вздыхаю, беспечно, впрочем. Сама же таскаю из бумажного кулька вэджес из картошки с ананасным соусом.

Но Рози мне не провести и она теперь озабочена:

- Рик-то что? Все еще в разбегах с Ниной?

- Не «все еще».

- Э-э-э – это как?

- «Перманент», - рапортую с деланным равнодушием.

Боже-е, с тех пор столько воды утекло, что тема Нины кажется доисторической, так сказать, ископаемой.

- Он тебя что – тоже замуж звал?

- Не звал.

- Но ты живешь с ним? Или он – у тебя?

- Не только у меня, иногда и я – у него, но он... со мной, короче. И я – с ним.

- Блин, и когда вы уже определитесь...

Распространившаяся вновь усталость в голосе у Рози просачивается наружу, и в выражении ее лица проглядывает меланхолия.

- Он определился, - произношу с каким-то внезапным удовольствием.

Удовлетворением, точнее. И не знаю, отчего довольная такая. Удовлетворенная.

- И чего он хочет?

- Поскорее детей рожать.

- Серьезно? – изумляется Рози.

- Серьезней некуда.

Понимаю вдруг причину своего удовлетворения:

- Меня тоже заразил этим делом.

- В плане – ты тоже мечтаешь стать мамашей? Постой, так вы ребенка планируете? Прям щас?

От ее «прям щас» мы обе прыскаем со смеху. Мне начинает снова хотеться угостить Рози коктейлем. Ну очень уж я по ней соскучилась.

- Я ж не про то, что чего-то там мечтаю. Я про то, что меня тупо «осчастливили», да без резинки.

Смеюсь, однако. Даже возбуждаюсь немножко, кажется.

– Перед фактом поставили.

- Капец, - также усмехается Рози, но чуть невеселее. - И ты...

- ...приняла. По-моему, даже привыкла к этой мысли.

- Ага – привыкла. А сама, вон, коктейли мне предлагает... А вообще, конфет, это ж тогда, по-моему, все любовь. Самая такая «настоящая», - и, как будто я ей возразила на это что-то: - Я-то уж знаю, о чем говорю.

Тяну в трубочку бесподобно свежую, разбавленную минералкой маракуйю.

- Да любовь-то, - говорю, - любовь. Да... – взбулькиваю сама себе: - ...хероватая она какая-то получилась, вот честно.

– Может, конечно, и хероватая, - с рассудительным видом соглашается Рози. – У вас с самого начала сложно все было. Вроде оба любите. Ребенка, вон, с тобой пошел заводить... Хотя это, - вбрасывает она монотонно, - само по себе еще ни о чем не говорит. Вообще, чтоб все идеально было – я такого и не встречала.

- Да я-то тоже. Я и не претендую, чтоб идеально. Но по-моему, как бы там ни было – надо все друг другу рассказывать. Если меня жизнь чему-то научила, то этому. И раньше он мне все рассказывал – так мне казалось. Почему не слил про этот свой гребаный «апендицит»? Неужели боялся – заприкалываю? Доигрался... Да я... – решаюсь поделиться с Рози, до того мне от этой мысли было стремно, – ...я, может, вообще думала, что он «венеру» какую-нибудь подцепил и шифровался, пока сам на лечение ездил.

- А нет?

- А нет. Вроде.

- Капец – «

вроде

». Он про Габи знает?

- Конечно.

- И

он

это схавал? Рик?!

- Нет. Не схавал, - отвечаю в полной уверенности и в момент посерьезнев. – Я и сама не схавала. Не дохавала, верней.

- Ты и того тоже любишь?

Рози, думаю, ты уже когда помоложе была да полегкомысленней, всегда попадала в точку. Теперь же с тобой становится, прямо скажем, жутковато.

-

Люблю, наверно

, - говорю я..

И сама с собой наедине упиваюсь окраской и особой смысловой нагрузкой этих слов. Не смеюсь, не злорадствую – пью, как пьют нечто неоспоримое, не однозначно вкусное и еще менее однозначно полезное.

Как ни странно, мое признание нисколько не удивляет Рози.

– Да и не только в этом дело, - продолжаю. – У меня представления точного нет, как все это должно у нас получиться. То ли разозлила я его, то ли тупо долго слишком промурыжила...

- Долго, да. Хотя – фигасе. Он-то с этой Ниной, можно сказать, годами жил. Почти женился на ней... И ничего – ушел к тебе. Верней, хотел уйти, да только ты.... вернее... Да блин, Кати, я с вами уже путаюсь...

Рози покачивает головой.

- Короче, я не знаю, - также покачиваю головой я, - когда у нас с ним все пойдет по-нормальному. Но ребенка делаем, ага... Прикинь, меня даже почти не колотит от этого. Я сама от себя охреневаю, но он... короче, он меня приспособил. Пошли?..

- Пошли... – вздыхает Рози.

Мы с ней садимся на винтажную карусель с каретами и лошадками, размеренную и не быструю, точно колесо обозрения.

- Понимаю, - кивает Рози с таким видом, будто не просто понимает, но даже знает о сказанном мной не понаслышке. Знает наверняка.

- Он мне заявил, что раньше просто не знал,

что так можно было

... А я, кажется, тоже не знала. Может, надо научиться доверять собственным чувствам... И... увы – научиться прощать...

- Конфет, я даже не знаю, что тебе сказать – может и надо.

Мы накатались и из кареты пересели на диванчик, обрамленный искусственными кустиками. На диванчике перешли на чай с имбирем, которого заказали целый чайник.

– А вообще, – Рози зябко кутается в кардиган-оверсайз крупной вязки и выглядит вдруг откровенно потерянно, - может, вам все это уже и поздно, но главное – это не обманывать себя. По-моему, так. И не подталкивать себя, если не уверена...

- ...что любишь?

- Что простишь. Даже когда захочется тебе убить его за косяки – но еще сильнее жить с ним захочется, детей ему рожать. Ну, или не захочется. Я ж из-за этого рассталась с Сорином.

«Сахаро-ок???!!!» - не успеваю проверещать я.

Конечно, не игнорила ее меланхолии, но пыталась все списывать на болезнь. Эх-х...

Пока Рози рассказывает, мне хочется посадить ее к себе на руки, утешить, но вместе с тем и хорошенько потрясти. И даже надавать ей по башке немного хочется.

- У него, оказалось, ребенок был все-таки.

Ее голос звучит глухо и отрешенно.

– Есть, верней. Сын. Пять лет пацану. Мамаша восемнадцатилетней от него... от Сорина залетела. Он даже с женой тогда развелся и женился на этой. Один черт – долго не прожили. Бракоразводную фигню он-то мне давно еще показывал. Ну – про ребенка, правда, упомянуть «забыл», но в остальном совпало...

Рози не весело и не грустно улыбается-не улыбается, кутается потеплее и залпом опорожняет следующую чашку чая. Моментально подливаю ей еще. Ей сейчас теплое нужно.

- «Прятал» от меня «их». Ребенка прятал. Не знаю, зачем. Случайно узнала. Фотки у него на телефоне старом откопались – я поначалу не спрашивала. Мало ли думаю, может, племянник. И того представить не могла, что он столько времени шифровал его. А потом случайно в магазине его застукала, подслушала, как он просил помочь ему подобрать подарок для

пятилетнего сына

. Когда сама там сюрприз подыскивала. Ну, потом следить за ним поперлась – и выследила. Он встретил их – та телка на вид вполне ниче, такая. Моложе меня. Липла к нему, сучка. По ходу, вернуть мечтает, обрабатывает. Все время малого тыкает – милое дело. Он ее тогда вроде только в щеку поцеловал, пообнимал, там – не знаю. Хрен его поймет. Ну, меня перемкнуло, конфет, знаешь... Я даже не знаю, как объяснить словами. Как на каруселях: вроде как катаешься и хорошо, и музыка играет. И лампочки, и весело, и адреналин, и все дела. И все вроде идет, как идет, но вдруг тебя прямо вместе с твоей гондолой отрывает на фиг... И музыка все играет и лампочки горят, а тебя швы-ы-ырь — вот так... далеко... в толпу.. или еще дальше... И – вдребезги. И гондолу, и тебя. Мы с ним планировали-то давно уже, полгода-год. В круизе еще начали и все чет никак – но вот тогда, как назло, получилось...

Взгляд у Рози делается абсолютно пустым, а у меня внутри холодеет до заморозков.

- Может, я его не разлюбила... хрен его знает... Может и не приревновала – просто это уже в магазине такое разочарование жесткое было – сколько ж он его от меня скрывал, своего ребенка? Не видел же его неделями. Месяцами. Меня от этой мысли как по башке стукнуло – так вот он как к ним относится, к детям. К нашему тоже так будет относиться. И зачем они мне от него вообще нужны... Потом меня в другую сторону кидануло. Выходит, я разлучала его с ним. Из-за меня он сына не видел. Ведь видно ж было, как он по нему соскучился. И пацанчик, такой: «

Тати

...

тати

...» Короче... То ли мне ребенка от него расхотелось, то ли всего его в целом.

- Рози... – только и могу что вымолвить я. Совсем ничего не говорить не получается.

- Ну – я к врачу и пошла... Он... Сорин после плакал... умолял... – продолжает Рози неумолимо. – Когда поздно уже было... Говорил, я жизнь его. Что ему хотелось, чтобы нам ничто не мешало. Дебил. Заливал, что у него к той мамаше никаких чувств. А у меня перед глазами только эта их встреча. Семейная. И то тоже была его жизнь. Я левая там была абсолютно, понимаешь? Я и...

мы

. Он ведь тоже так считал, а то не стал бы так жестко разделять жизни свои. А новое вранье от него выслушивать не хотелось. И «нас» не захотелось тоже.

Меня знобит уже по полной. Я понимаю, отчего Рози так судорожно кутается в свой кардиган. Жаль, у меня нет такого. Жаль, шарфа, пледа – ничего нет.

- Я уже когда-то делала аборт, - негромко сообщает Рози . – В четырнадцать. Почти пятнадцать. Когда залетела от отчима.

- Р-о-з-и-и... – не удерживаюсь снова. Не знала этой истории.

- Отчим никогда не принуждал меня спать с ним, – монотонно повествует Рози. – Наоборот, умел сделать так, чтоб я сама его захотела. И чтоб мне было с ним приятно. Девственности тоже он меня лишил... Я сама его попросила. Ну, с его подготовки, конечно. Да ладно, хрен с ним. Я не закладывала его ни перед кем. Врачу так и сказала – не знаю, кто отец. Придурок, умолял не

убирать

, - Рози так и говорит металлическим тоном: «

nicht

wegmachen

», презрительно так. – Говорил, что любит меня, - лицо ее обретает брезгливое выражение. – Что «мечтал о ребенке». Собирался развестись с моей мамой и жениться на мне, когда станет можно.

Можно

... Кто там еще решать бы вздумал, что можно. Не знаю, что ему там за хрень в голову ударила насчет любви, только я его не любила абсолютно. И мне тогда все это было абсолютно не надо. Ни он сам, ни ребенок его. В пятнадцать лет какой ребенок? Кто помогать станет – мама? У которой я мужа увела? Я тогда так врачихе и сказала – я не готова, мол. Она нормальная попалась, понятливая. Видит – я адекватно мыслю. Про тот аборт мама до сих пор не знает. А сейчас...

Рози не смотрит на меня, а смотрит прямо перед собой. Лицо ее спокойно, бесчувственно-бесстрастно даже, лишь на щеке дрожит довольно крупная слеза.

Я пытаюсь усадить ее ко мне на колени, обнять покрепче, но Рози не то чтобы не дается – просто сидит рядом, как большая, красивая деревянная кукла.

И тогда я просто принимаюсь массировать ей голову. Совсем как не раз в каких-нибудь переживательно-напряжных ситуациях делал со мной Рик.

Рози начинает постанывать, будто у нее там и правда все задеревенело.

Как если бы видела, что она ждет вопроса, потому что сама из-за своего этого задеревенения не в состоянии продолжать рассказывать, спрашиваю у нее:

- Наказать его хотела?.. Отомстить?..

- Не наказать, - возражает Рози. – Не отомстить. Не мстительная ж я. И сама с женатыми когда-то крутила, и с семейными. Просто свалить от него захотелось. Удрать. Тогда с пожаром тем разгребали, а еще раньше – с перестраиванием – ниче. Не свалилась. А теперь тупо захотелось все кинуть. Не тратить себя на то, чтобы еще ту дуру от него отваживать. Я так ему и сказала – на хрена мне это надо. Поначалу было просто по фиг. Ничего не чувствовала. Он рыдал, у меня в ногах валялся, Даже за аборт умолял простить. Говорил, это все он виноват. А я тупо смотрела на него и мне было тупо все равно. Я и забыла, как это, когда ничего не чувствуешь, потому что

там нет ничего больше

… все опустело... Да? – берет она вибрирующий телефон – так и отвечает по-румынски «

Da

?..» Говорит с ним, с телефоном, сонно-безэмоционально, затем со словом «

Ciao

» завершает разговор.

Мы с ней какое-то время наблюдаем за детьми, которые сели на наши места и уже по я-не-знаю-какому кругу катаются на карусели. Их мамаши стоят вокруг и поначалу машут им, фотографируют, но с каждым кругом все громче требуют, что, мол, «последний раз – и хватит, и пойдем дальше».

- Порой мне его, конечно, немного жалко бывает, - рассуждает Рози глухо. – Находит на меня – чувствую: он как лучше хотел. Мало ли, как бы я отреагировала. Он ведь знал мою «стори». Говорил, боялся меня потерять. Добоялся. Потому что когда внутри так пусто и такая гребаная тундра... – слеза номер один высохла на щеке у Рози, и теперь из другого глаза ползет «номер два», - ...это называется не «разлюбить» – это называется, что тебе нечем верить. Ты все начинаешь по-другому видеть: поэтому так на руках и носил – шифровал все, задабривал авансом, потому что было за что. Тебе начинает казаться, что он во всем врет. Насчет любви врет. Насчет той бабы врет. А порой ничего такого не кажется. Наоборот, понимаю: сама запорола. Перенервничала. Накрутила. Сама, конечно. Да только чего уж его... теперь...

Слеза номер два, обильно выкатившись, начинает подсыхать, а Рози трусится на диване. Вернее, мы трусимся с ней на пару, потому что я просто держу ее в руках, а она дает себя держать. Таким образом ее трушение передается мне.

- Салон я закинула. Не говорила ему прямым текстом «мне ничего от тебя не надо» – но подумала. Он, по-моему, понял. Бакалавра не завалила, как ни странно. После аборта долго болела – подцепила бактериальную хрень. Недавно оклемалась только. Мне даже гинеколог мой сказал, чтоб следила за собой, а то

доиграюсь

. Что, мол,

хватит

уже. А мне все равно.

Наши места на карусели освобождаются – дети, ведомые мамашами, толпой устремляются «дальше». На самом деле, думаю монотонно, еще непонятно, кто кого ведет.

- Он, Сорин, ходит ко мне, - досказывает Рози куда-то ко мне в грудь. – Каждый день. Не спим... почти. Просто ходит... в основном. Приезжает. Говорит – ничего, все у нас будет. А я не знаю. Кажется, мне по фиг, даже если не будет.

Глоссарик

Брайтщайдплац – площадь в Берлине неподалеку от места работы Кати

карнавальные пончики – в период карнавала, проходящего за 40 дней до Пасхи, в Германии традиционно едят жареные пончики с разными сортами сладкой начинки, которые по всей Германии, кроме Берлина, называют Berliner, т.е. «берлинцы», но в самом в Берлине называют просто «пончики» или даже Pfannkuchen, «блины»

Дырявый Зуб – «простонародное», берлинское название руины мемориальной церкви кайзера Вильгельма неподалеку от места работы Кати

тати – папа (

рум.

)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ (2) Карусель

***

сейчас

Бом-м-м...

Кажется, дождь собирается...

Бом-м-м...

Да слышу, слышу, бормочу мысленно Дырявому Зубу. Щас.

Скачу по Ку‘Дамму, а ко мне долбится пуш-сервис:

«В Израиле сильное наводнение. Настоящий потоп»

«И это в феврале-месяце. Бедный, истерзанный народ»

«Мы должны быть сильными»

«Так вам и надо – это ваш бог карает вас за ваши злодеяния».

«Люди, кто знает, когда они уже помирятся».

«

Никогда

».

М-да. Вот тебе и «дождь собирается».

***

тогда

Осень.

Не помню, когда в последний раз так радовалась осени. Не помню, когда в последний раз она была такой – живой, волнительной и яркой.

В Берлине я без малого две недели, и он, Берлин, будто решил показать мне себя с лучшей стороны. С такой, какой я в нем за последний тридцать один год не помню.

«Вот видишь – нечего уезжать» - говорит он мне.

«Вот видишь – некому больше ехать» - поскуливает начальство.

Рик не скулит и ничего не говорит – полагает, что достаточно одного его слова, сказанного им однажды.

Мама тоже ничего не говорит – боится даже заговаривать на эту тему.

Кроме того, рада, что мы с ней сегодня отправились... нет, не распивать Лилле у нее на балконе, а во флоутинг-центр – «сделать себе приятно».

Мы с мамой сто лет уже нигде не были вместе, а чтоб в таком заведении – и подавно. Чего греха таить – наслаждаюсь совместным времяпровождением с мамой. Плюс тотальный отдых мозгов и тела в нежно-лиловом море по колено – не чета Мертвому и не в пример моим домашним «головоломкам страсти».

После глубоко-релаксирующей нежно-лиловой процедуры мы с мамой по классике жанра в халатах и тюрбанах из полотенец на головах бредем в красивый, уютный предбанник купаться в нежном бульканье музыки под ласковое журчание фонтана.

- У нас в школе меняют окна, - нарушает наше разомлелое молчание мама и вид у нее при этом какой-то мечтательный, загадочный даже.

- Вот-вот закончат?..

Я в курсе, потому что мы координируем этот ремонт. После того, как мы с Аквариусом – то есть, с Риком – построили им «физмат», какая-то тварь в сенате поначалу было приняла решение «отдать» Аквариусу окна. Мартин (лошара, потом долго с ним ругалась) вместо того, чтобы вовремя вызвать меня из Израиля, решил, что справится сам – и вот результат: от нашей ценовой сметы в сенате резко заболела голова, ответственная за «школу» тварь даже пошла трубить задним числом, что их на физмате «ограбили». В итоге «окна» достались по тендеру каким-то «друзьям-знакомым» этой твари, а мы пролетели. Тогда только Мартин проснулся, вызвал меня, и я все-таки оттяпала нам функцию координаторов.

- Вот-вот закончат. Главное – вовремя.

Мама легонько улыбается куда-то вглубь себя и от этой улыбки делается еще красивее.

- Твое здоровье, мам Лиль, - тостую маме смузи с папайей, базиликом и семенами чиа. — Вот кто поверит, что мы с тобой мать и дочь, хм-м?

Мама отпивает, пожимая плечами:

- Ты пошла в папу... Да ладно, ладно, - когда пытаюсь возразить ее деланному игнору моего комплимента. – Мне, между прочим, резона нет смотреться бабушкой. Кстати, о бабушках: Катерина, ты, я слышала, теперь

по целым дням дома не ночуешь

...

Не сразу понимаю, какое это имеет отношение к маминому не налаженному доселе статусу бабушки.

- ...и мне остается лишь гадать. Потому что сама ты не потрудилась поставить меня в известность,

ни

«что», ни «где», ни, тем более, с кем

...

И это после твоих-то израильских...

- ...эксцессов? – завершаю с комичной готовностью. – Мам Лиль... вот насчет «что» - это ж очевидно. Да пока и «ничего».

- «Пока», - многозначительно кивает мама.

- Нет, мужики, конечно, всерьез думают, что ты прям спишь и видишь – забеременеть от них.

Нарочно вбрасываю эту инфу, будто толстенный, тяжеленный гимнастический мяч – да прям в самую середину неглубокого идеально гладкого нежно-лилового водоема.

Мама и бровью не ведет – с неторопливым достоинством потягивает смузи. В ее прекрасных глазах вспыхивает лукавый огонек – мне кажется, ей очень хочется сказать мне что-то, но она сдерживается.

— Вот сделает он тебе ребенка – так они думают, - продолжаю, как ни в чем не бывало, – и больше тебе ничего не надо. От него. И от жизни. А, ну и, само собой, других мужчин тебе тогда тоже не надо. Априори не должно быть надо. Просто не может быть надо. Так они думают.

Моей маме присуще по-разному показывать свое недовольство-несогласие с чем-либо. У нее для этого существуют разные виды тональности. Маме, например, неслабо включить строго-требовательную учительницу математики, которая она, в сущности, и есть. А если

суперлатив

,

то это тогда завуч младших классов. Не менее возможна и вполне органична в ней и шикарная женщина, надменная дама, самодостаточная и неприступная. И недоступная для принятия неприемлемых, на ее взгляд, доводов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но точно так же мама в легкую обращается и... в маму, безгранично любящую свою единственную дочь, а потому строгую с ней и не дающую ей спуска.

Сейчас мама не выбирает ни одного из вышеперечисленных образов, а тушит огонек в своих глазах и просто произносит, задумчиво глядя на меня:

- Странно, а ведь в тебе никогда не было

такого

.

- Какого? – цепляю я маму.

- Такого. Таких попыток что-то доказать кому-то. Кому-то или тебе самой.

Мне не нравятся мамины рассуждения и я с ними несогласна. Тем более, что во мне этого и правда никогда не было.

Мое несогласие с мамой я выражаю... никак не выражаю. Во-первых, бесполезно – мама все равно не воспримет. Во-вторых, выражаю все-таки, но по-своему: кладу маме голову на колени.

- Катюш... – спрашивает мама, перебирая мои волосы (...я никогда тебя ни о чем не спрашиваю, но...) – ...что с тобой сейчас происходит?

«Я никогда тебя ни о чем не спрашиваю...» - форменно слышу, как мама говорит это, хоть и не говорит.

Правда – с моего возвращения мы с мамой виделись уже не раз, но мама не спрашивала ни про Габи – он, кстати, звонил сегодня – не дозвонился – ни про Рика (да, мама прекрасно знает, «с кем»), ни про мои планы. Мои-наши совместные планы с кем бы то ни было. Ведь явно же они у меня появились. Ведь видно невооруженным глазом, как мне сейчас по-новому и необычайному хорошо и все это – не только флоутинг.

Так что со мной сейчас происходит?

Еще одна особенность моей мамы, о которой она сама, возможно, не подозревает: вот задает она этот вопрос своей вредной, упрямой дочери, задает, не надеясь, что способен он как-то ее-меня расшевелить – а меня от него моментально в водоворот какой-то бросает, начинает кружиться голова и от этого головокружения кружит и всю меня тоже. Стихийным таким флэшбэком сваливаются на меня события прошедших месяцев, кружит прошедшая весна, прошедшее лето. Напоминают обо всем, о чем я и не забывала.

Трусь щекой о мамину руку, будто чтобы так вот передать маме мои мысли.

Едва поняв, что люблю, я улетела от Рика. Я его бросила – сначала в мыслях, потом на словах. Я повстречала Габи – и тогда, начав встречаться с Габи, я бросила Рика в действиях.

Рик рванул вернуть меня, но опоздал. Опоздал, но не ушел все равно, хоть я отваживала, игнорила. Изменяла. Раньше ему было бы достаточно этого, чтобы отвадиться. Теперь, как видно, нет.

Я спала с Габи, но Рик все не уходил. Из моей жизни тоже не уходил, как я ни старалась. Потому что я полюбила Габи, не разлюбив Рика. Я начала скучать по Рику. Габи захотел жениться на мне и завести со мной семью, а я даже не поняла, как мне относиться к этому. Потому что мои мысли к тому моменту с возобновившейся силой занимал... Рик.

Когда Габи своим предложением руки и сердца потребовал, чтобы я определилась, я... нет, не сбежала. Нет, не ушла от ответа. Просто мне надо было попробовать это. Просто, чтобы понять, готова я или нет. Я ведь любила Габи. И улетела от Габи, не расставшись с ним. Не разлюбив. И еще в воздухе я собиралась обнять Берлин, поцеловать Берлин, проведать Берлин – и вернуться к Габи. Да, тогда, в воздухе я фактически определилась. Определилась насчет Габи, но определилась и насчет ребенка.

А в Берлине – неужто я не знала – ждал Рик. Снял с самолета. Едва я приземлилась, едва ступила ногой на землю, Рик ухватил меня. Вцепился, обхватил. И держит до сих пор. Держит, не отпускает. Заявил свои права на меня, мое сердце, мою душу. Мое тело. Просто взял. Так бывало и раньше. Так – да не так. «Понял, что так можно было».

И даже мою измену-не измену... что, собственно? Съел, не съел? Разжевал и проглотил. «Сожрал», можно сказать. Дал понять, что это не играет роли. Что как бы я ни дергалась – теперь мне не уйти. И он держит, держит по сей день. Так крепко держит, что я, кажется, больше не воспринимаю никаких других вариантов.

Я перестала задумываться над тем, что вообще-то люблю Габи. Пыталась заморачиваться насчет «измены» с Габи – он отшиб: «Не было ее, не было

его

. Того, другого. Че, скажешь, не так? Не поняла еще? Дай, трахну еще раз – поймешь». И трахает. И если были во мне какие-то сомнения (их не было, но если бы они хотя бы в теории могли случиться) – их вытеснили из меня, заполнив собой. И заполняя собой постоянно. Неустанно. И теперь еще и с определенной и однозначной целью – зачать со мной ребенка. Габи объявил мне о своих планах – Рик не объявлял, а просто начал осуществлять их со мной. Во мне.

И вот теперь я выпендриваюсь перед мамой, толкаю речи. Совокупность этих речей – этакий кричащий манифест. Манифест, который кричит о том, что я, мол, не сосуд, не детородильня, а... я. Но парадокс заключается в том, что сама я давно, с первого его незащищенного вплеска в меня приняла эту роль, столь громогласно отрицаемую мной. Вжилась в нее. Не возникала ни на словах, ни внутренне, перед самой собой.

- Что с тобой происходит, Катюш?..

Происходит? Произошло.

- Мам Лиль...

Поднимаю глаза на маму, не поднимая головы, которую мама все ласкает, словно в детстве.

Я...

- ...я, кажется, готовлюсь стать матерью.

***

сейчас

Подъезжаешь?

Подхожу.

Про детсад обсудить не забыть.

Помню.

На самом деле это Мартин таким образом напоминает, чтоб я напомнила ему «агенду» на предстоящее заседание со стройведами по лифтам в мед-стар-центре.

Блинский потрох, думаю, мы с шефом уже словно почти сто лет женатые пенсионеры, которые друг другу про таблетки от давления напоминают. Хоть у меня до сих пор пониженное, как ни парадоксально.

Как бы там ни было – когда утверждалось строй-разрешение на мед-стар-центр, какой-то шутник вписал туда и территорию под детский садик. Вписал – а мыкаться с этим теперь нам. У всех нас дети, все мы детей любим, всем детям нужен садик, садиков в Берлине хоть и не мало, но детей гораздо больше, короче говоря, нехватка, но... вот эти вот планы под садик на территории «мед-стара» - это гемор. И точка.

Думаю все это аккурат, когда пробегаю мимо садика на Ку‘Дамме – есть тут у нас такой, прямо возле моей работы. Пробегаю с таким лицом, с каким обычно мимо него пробегаю. Ага, опять у них тут обеденное столпотворение – забирают первую смену детей . Не всем, думаю, дано, в обед-то. Моих сюда оформлять не стремилась – в наш водить как-то сподручнее.

Мои свой родной садик, к слову сказать, любят, несмотря на порой непростое там к ним отношение. Зачинщицей-ваяльщицей этого непростого отношения явилась Яэль. Валентин, что называется, сестрин настрой от собственного не отделяет, вот и рассматривают их, в основном, как единое целое. Двойной удар. М-да. А у меня к этому нашему родному, блин, садику сформировалось мое – и тоже непростое – отношение. Муж, как всегда, на расслабоне, но мне – чего греха таить – порой случается бывать на них в изрядном озлоблении.

Детсад на Ку‘Дамме, мимо которого пробегаю как раз – он куда как поэксклюзивнее нашего, немного вычурный, если уж на то пошло. И родители тутошних детей такие – под стать садику. И тачки, на каких детей привозят и какими тротуар загромождают. Хорошо, если ногу отъехать не норовят – как вот эта пафосная мамаша на «Бентли». Видуха у нее такая, будто она не только меня сейчас по асфальту размазать готова. Хотя меня, наверно, первую. Как видно, не всем нравится забирать детей в обед – должно быть, у нее заболела няня. А вообще, мне с такими проще: лучезарно улыбаюсь, не думаю останавливаться и давать ей вырулить, а прохожу мимо, даже слегка замедлив шаг. Да в конце концов. Да надо ж, е-мае, снова привыкать ходить более размеренным темпом.

Обычно я пробегаю мимо них с «моим» лицом. Уверена, я там уже примелькалась, и они думают про меня, что я или чайлд-фри-стерва, или детоненавистница-психопатка, у которой самой когда-то не получилось, и с тех пор я-она возненавидела садики.

Не-е, думаю, миновав сие учреждение, наш, какой-никакой, а все-таки лучше.

***

тогда

Сентябрь. Утро.

Дома

.

- Ну что?..

- Ну что...

Мы с ним смотрим друг на друга, кусаем губы, хлопаем себя по ляжкам. Стоим-переминаемся с пяток на носки, а с носок – на пятки.

- Да ла-а-адно, можно подумать... вали уже... – смеюсь я.

Рик с некоторым облегчением наклоняется ко мне, чтобы погладить мое лицо, проскальзывает ладонью ко мне за ухо, а сам смотрит на меня близко-близко, гладит мое лицо другой ладонью, проводит по моим губам большим пальцем. Затем, будто чтобы не утерять чего-то или, может быть, запомнить, поспешно касается моих губ своими, чуть оторвавшись, прикладывается ко мне опять.

И что это мне сейчас напомнило?.. Что, что?..

Ничего, думаю с радостным удовольствием. Вспомню потом.

- Сегодня обедать чего будешь? – серьезно спрашивает Рик.

На мое «делание» глазами просто прибавляет:

- Никогда не мог понять, как ты без обеда постоянно.

- Не «постоянно», - теперь это уже я его целую.

Он уезжал пару раз за эти две недели. Его кидают на расстраивание – а значит, планирование расчистки – одной ГеоТЭС на севере. Но если не считать этих отлучек, то обедали мы тоже всегда вместе, схлестывались, где бы кто из нас как раз ни был.

- Чего смеешься? – допытываюсь я, бодая его лоб своим.

- «Того». Я те напомню.

- Чего напомнишь?

- Поесть. Позвоню в обед.

— Это мы еще посмотрим, - теперь провожу по его лицу. – Обычно я тебе все напоминаю.

- Так это «обычно».

До сих пор вроде все было нормально, а тут я вдруг вздрагиваю сама не знаю от чего, и сама же этому своему вздрагиванию тихонько улыбаюсь. Не озвучиваю ему, да он, думаю, и без того все понял.

Итак, обычно или необычно...

Необычно в наших с ним новоявленных, новоуровневых, так сказать, отношениях, безусловно, многое. Например, такие вот прощалки. Или его заботливость. Или то, что мы – не считая того раза «при встрече» – совсем не ссоримся. Что он старается проводить со мной как можно больше времени, постоянно где-то ждет, откуда-то забирает, и я ни разу не замечала, чтобы это его как-то напрягало. Наши сумасшедшие, нереальные ночи – это и обычно, и необычно, и... обычно, значит.

Наверно, Габи что-то чувствует там, у себя, в «солнечном Тель-Авиве» или просто делает, как считает нужным: дал мне время «подумать», рассчитал, что я «подумала» и теперь вот уже несколько дней собирается выяснить итоги моих «подумок». А я фактически определилась – и объявлять ему эти итоги не спешу. Но – чин чином, все это время не забываю про Тикву. Так сказать, «мониторю» на расстоянии.

На работе Мартин и остальное начальство сформировали два этаких неприятельских лагеря – этот не собирается больше отпускать меня в Тель-Авив (как будто я его послушаю), те спят и видят, чтобы я туда поехала (как будто я дам себя заставить, там ведь

обстановочка

назревает, едрена медь). Предоставляю им лаяться друг с другом у меня за спиной, поскольку окончательное определение на этот счет – это, в конце концов, не мне надо.

Разговор с Рози на каруселях больно дернул меня. Хорошо, что на других уровнях дела развиваются иначе.

На руках неспроста носят

– слова эти, только в некоем зловещем контексте, не отзвенели еще во мне после того разговора с сахарком, после нашего с ней катания на карусели да ее болючего рассказа. Однако горький опыт Рози и не думает ничего во мне активировать. Не люблю учиться на чужом опыте – кажется, впервые в жизни поддаюсь своим чувствам, пусть и чертовски нерациональным. Как знать – возможно, мне давно стоило начать делать это. Возможно, стоило с самого начала.

Кстати, о начале, которого не было: незаметно приближается октябрь, а с его приближением – и годовщина нашей – самой первой – встречи. Неужели я становлюсь сентиментальной?.. Ага, кажется, вспомнила... Наш самый первый поцелуй,

тогда

,

там

– разве не был он именно таким, как только что в дверях, когда он целовал меня ?.. Неужели он тоже

того

...

Октябрь – разгар осеннего сезона. Поскольку осень проблескивала еще в августе, получается, у нее тоже не было – да никогда и не бывает – начала.

Смотрюсь в бескрайнее небо, провожая взглядом

«

плуг»

журавлей – не «плуг», а «цуг», думаю сама себе, потому что, если знать немецкий, то слово это как-то само просится – вслушиваюсь в их перекличку и думаю о том, как же это сейчас подходит.

Все эти две недели, то есть с самого моего прилета Рик по нашим меркам меня прямо на руках носит. Точнее, возит. Водит. Чуть ли не каждый вечер перед ночной феерией – феерия вечерняя: куда-то идем, где-то тусим. Подарки даже. Да-да.

Над его «ухаживаниями» и «на руках ношениями» я уже успела вдоволь наприкалываться. Кажется, даже подколоть его успела, дескать, знаю я, на кой ляд он старается и не утихнет ли пыл, когда – скоро-скоро – по обыкновению заявятся месячные. Я пару раз, как мне казалось, видела нечто подобное – или это не то. Черт их знает.

«Я крепкий орешек» - заявляла я ему. «Просто так подвалил и прям сразу осчастливил – ага».

Что не ссоримся – правда. И не в подарках-гулянках дело, и, конечно, не в сексе. Наверно, когда-то, где-то в нашей бесконечной предыстории мы «притерлись» и ссориться теперь тупо не из-за чего. Больше. Или «пока» - порой мне кажется, что он что-то затевает. Посматривает на меня по-своему. По-новому, может, а может, всегда у него это было.

- Чего задумал? - тыкаю тогда его в бок, когда – тот самый, с «секретом», какого пока не выведала, а когда – другой.

Он только смотрит загадочно, когда с полуулыбкой, а когда и без.

- Че... мутишь... – могу прошептать, лежа под ним.

А он тогда может приподнять меня к себе под лопатки и начать шептать что-то в губы – невнятно да так тихо, что где уж мне расслышать, а сам – двигаться во мне тягучей, глубже, сладостней, так, что даже если и смогла бы что-нибудь разобрать – все заглушится моими стонами. И восторгами, какие заставят напрочь забыть о вопросе.

Проходит «вчера», наступает «сегодня».

Рик заночевал на объекте, я – в Панкове. Он звонил и докапывал – заставил пообедать «вместе», то есть, по видеосвязи. Вечером, после завершения рабочего дня полчаса «водил» по объекту. Заметила, как там у него холодно и ветрено, даже по сравнению с Берлином. Докапывалась, где куртка, ругала его за то, как не вовремя он ее посеял.

Я помню эту куртку. Мы покупали ее недавно, пару дней назад. Так получилось – вообще-то, в КаДеВе он возил меня. Я настояла, чтобы он купил – он поначалу ворчал, что такое не носит, функционалку заказывает по интернету. Но я заявила, что если ему тупо денег жалко, то я подсоблю, что он, естественно, воспринял, как провокацию. Куртку поспешил купить, чтоб я отстала. Теперь, после покупки, как я заметила, таскал ее постоянно и относился к ней довольно ревностно. Сейчас он признался, что еще перед поездкой засунул ее куда-то, поэтому не нашел, когда собирал вещи. Порываюсь начать угрожать, что, мол, доиграешься, найду – бедный будешь: подорвусь и сама тебе ее привезу. Хоть на такси, муха блядская. Ты меня знаешь. Он настолько устал, что принял мои психи и «обещания» за чистую монету и говорил: не надо, не холодно.

Заметила, что он не хотел со мной «расставаться» - я тоже не хотела. В итоге сама заставила его завершить звонок, поехать уже, наконец, в отель и нормально выспаться перед «сегодня». Замечаю, что его заботливость передалась и мне.

Сегодня мне приходит фотка – все расчищено.

Не успеваю отправить «большой палец вверх», как следом за фоткой звонит сам Рик.

Ничего такого, как на фото, у него там и в помине нет – наоборот, за ним красивая, уже прямо-таки по-октябрьски пестрая аллея, а вдалеке виднеется проходная на какое-то предприятие.

- Где это ты сейчас?

- На завод заскакивал.

- На ЭфЭм договариваться?

- Нет,

себе

.

- А-а-а... – тяну я.

И соображаю в который раз, что все эти две недели, да что там, все время до того наглухо игнорила его бизнес, а сам он не навязывал. Впрочем, не расспрашивал и про мой – как будто ни слова не говорила я ему про свою инвестицию.

- Расскажешь? – спрашиваю.

- Конечно. И не только про это.

- Сегодня?..

И снова это загадочное выражение, какое в последнее время нередко наблюдаю у него на лице. Не спрашиваю, что он задумал – внезапно понимаю: кажется что-то будет и будет это именно, когда он приедет.

А когда он приедет?..

Он предвосхищает мой вопрос:

- Слушай, зай, у меня еще дела сегодня. По

моим

вопросам. Эм-м... хочешь...

- ...подъехать? – смеюсь.

- Да не-е-е, конечно, - соглашается он также со смехом. – Далеко, блять.

Все эти две недели он ни разу не попытался втянуть меня в какое-либо из своих дел, ни разу не заговаривал о них первым.

– Хоть я бы и хотел, конечно.

- Что хотел?

- Чтоб ты сейчас была со мной.

Непроизвольно улыбаюсь.

Мои подколы приучили его иначе понимать мои улыбки – он спешит «разъяснить» или убедить, будто я не верю:

- Хочу быть с тобой. Всегда хочу.

Смотрит на меня с нежностью, слегка склонив набок голову. Едва заметно улыбается, больше – глазами, которые будто зажигают солнце у него над головой, озаряют красивую аллею, преображают, превращая в сказочную.

А у меня в животе проваливается что-то, потому что в это мгновение я чувствую, что тоже хочу. Быть с ним хочу. Схватить его хочу. Или, по крайней мере, дотронуться.

Что и говорить, как ни приятны были его «на руках ношения» – сейчас, когда он говорит мне эти слова, такие простые и однозначные, меня хорошенько накрывает.

Я жутко соскучилась по нему. По его ласкам, по его грубо-сладким матам в живую, а не по телефону, по его волнительному запаху, по его такому ласковому выражению лица, по его глазам, в последнее время все чаще трогательно-серым, по его коленям, на которые можно просто подойти и забраться, зная, что он сразу прижмет и погладит, и по тому, как сладко засыпается рядом с ним после его жаркой любви, как согревает нежностью, как окутывает легким одеялом тепло его тела. И мне так сильно хочется – нет, не сказать ему все это по телефону, я до такого пока не доросла, сколько меня ни ублажай – но пробормотать живьем ему куда-нибудь в грудь, в шею или в подмышку, рассчитывая, что, засыпая слегка уморившимся после секса, он не услышит или услышит, но не всё. И знать, что все равно услышит, услышит обязательно, услышит всё и даже больше, чем сказала.

Но ему признаюсь только в последнем из моих «признаний»:

- Холодно засыпать без тебя.

И, кажется, сражаю его наповал – снова это растроганное умиление у него на лице.

- А мне без тебя ваще хуево, - соглашается он ласково-взволнованно. – Лучше отдыхай, увидимся завтра. Поужинаем пойдем. Соскучился по тебе.

«Соскучился по тебе».

Три слова – и у него теперь очень трогательная улыбка на лице. А меня пробирает до костей, прокравшись под кожу, бьет в самое сердце хрипловато-вибрирующее эхо. Эхо этих трех слов.

Глоссарик

флоутинг – здесь: вид веллнеса в неглубоком бассейне с сильно концентрированной соленой водой, при котором путем нахождения на поверхности воды достигается глубокая релаксация

ГеоТЭС - геотермальная электростанция, вид тепловых электростанций, которые вырабатывают электрическую энергию из тепловой энергии подземных источников

цуг – здесь подразумевается, как часть слова Vogelzug, то есть, перелет птиц (

нем.

)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Журавли или Всегда как всегда

сейчас

«Не верьте фэйковым новостям про мнимые потопы-наводнения в Израиле! Я проанализировал

wetter

.

de

за последние пять дней – ничего подобного у них сейчас там нет. И нечего слушать вопли фундаменталистов о том, что якобы даже природа наказывает израильтян. Такие вопли являются целенаправленной попыткой дестабилизации...»

Блин.

Лезу убрать пуш-сообщение – я на заседании по лифтам-и-не-только и мне сейчас тупо не до этого.

Но тут мне звонят – и я не игнорю:

- Да.

- У вас там потоп!!!..

Такие вопли фундаменталистов, тянет меня заметить, являются целенаправленной попыткой дестабилизации...

а-а-а, твою ма-а-ать

...

- Вы вообще в курсе?!!..

- Теперь в курсе. Спасибо. Выезжаю.

И это не фэйк.

Пишу на бумажечке сидящему рядом Мартину: «

Алекса труба опять

». Мартин как раз говорит и лишь одними бровями показывает, что понял.

такси срочно

– отбиваю на ресепшн, а мой чудо-шеф за полминуты успевает дать стройведомству пояснения, на которые был заготовлен тайм-слот на полчаса.

Кивком даю ему понять, что такси ждет. Пока он поднимается, беру слово для того, чтобы объявить, что заседание по лифтам прошу считать закрытым.

Уже в такси звоню подрядчикам по трубопроводу, затем перезваниваю на объект – фэшн аутлет в крупнейшем восточно-берлинском шопинг молле под названием Алекса (правильно: «Алекса» – это потому, что на Алексе).

- Тебе за детьми не надо? – будто просыпается Мартин.

- Не. Рано еще, - отмахиваюсь я.

- Муж заберет?

- Не. У него сегодня студенты.

- Мама?

– Не. У нее ученики.

То есть, обыкновенно. А сейчас она вообще на морях, на океанах.

- А кто ж?

- Эрни. Брат.

- Ладно, постараемся долго не задерживаться.

Соображаю, что официально

сообщать

ему – шефу – пока рано.

Тем временем, мой пуш-сервис живет отдельной жизнью – в обсуждениях погоды назревает перебранка:

«

Настоящие фундаменталисты – это те, кто бомбит сектор Газа

».

«

Хватит людям мозги парить. Вам что, заняться нечем? Не разжигали бы лучше вражду

».

«

Пусть Тель-Авив хоть зальет – главное, на зависть террористам. Это ж у них там засуха

».

«Дорогой, спасибо тебе за поддержку, а то в Европе все про нас забыли. Мы – беженцы, все потеряли. Никогда больше вновь не обретем наш дом».

«Люди, кто знает, когда они уже помирятся».

«Никогда».

Никогда.

***

тогда

Бывает, когда ждешь с особым нетерпением, то забываешь заметить, что вчерашнее «завтра» превратилось в «сегодня».

Пока я там шарюсь по своим стройкам да проектам, Рик уже успел вернуться и приметелить сразу к себе на работу.

Я:

а теперь ты где

Рик:

на ЭфЭм на встрече

сотка садится

Я:

а зарядить

Рик:

зарядка в куртке

Да ладно – в той, которую посеял.

Я:

спорим – нет

Рик:

на что

Я:

у тебя сотка садится

дурик

Рик:

в машине заряжу

Я:

если машина не сядет

Рик:

это гибрид

Затем – тишина. Ухайдокал-таки аккумулятор. Ладно.

Чувствую, что скоро увижу его, и все внутри сжимается-разжимается, затем будто начинает вращаться, раскручиваться и работать на полную. От этого ли чувствую себя иначе в плане физики. Даже мутит немножко, вот не вру. Соскучилась по нему до боли в конечностях.

Соскучилась – по нему и даже по его квартире, хоть была там позавчера. Подмечаю, что это что-то новенькое, отличное от всего, что между нами было. Пойти, что ли, усмехаюсь самой себе, поискать у него зарядку... А бесполезнее ничего не придумала?

Фигня – есть. У меня теперь есть повод, и я отправляюсь на Котти.

Дома

.

Вот клянусь, не знаю, почему кажется, что здесь пахнет сигаретами – вообще-то не пахнет. Это просто я додумываю. Донюхиваю. И... хочу его.

Он с самого начала дал мне ключи, и в квартире я то специально, то нечаянно оставляла какие-то свои вещи. Не знаю, как так вышло, не могу сказать точно, с какого момента, но за эти несколько дней... неделю с небольшим я привыкла считать эту квартиру

нашей.

Это распространилось во мне само по себе. Поначалу меня даже щекотало от волнительной авантюрности этого ощущения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А теперь... слишком привычно, посмеиваюсь самой себе, а сама – да блин,

убираю

. Орудую пылесосом. Вытираю пыль. Вещей тут все так же немного, как в день моего прилета – да и откуда им было взяться? – но оказывается, было чему заваляться – смеясь уже в голос, достаю из-под кровати – какую вам? Вот, на выбор – зарядка от сотового, зарядка от его слейт-планшета, которую он тоже искал и не нашел – все это валялось под его футболкой и моим свитером. Помню, как совала ему свою зарядку, как мы чуть не поругались, но не поругались, а потом все равно помирились.

прикинь

Отправляю фото зарядки, а следом, не удержавшись – голосовуху, на которой ничего особо не слышно – только мой глупый смех. У меня не было никаких планов или представлений о том, что он это сейчас получит, как к этому отнесется – просто выплеснула наружу то, что булькало внутри.

Не знаю, отчего легкая, приятная дрожь пробегает по телу – может, смешно до сих пор, может, взбудораженное предвкушение, что скоро-скоро увижу его, а может, безусловное и безосновательное счастье, которое ощущаю именно сейчас и именно от того, что делаю и от того, когда и где это делаю. Наверно, так попросту бывает, когда ждешь домой любимого человека...

Рик подтверждает, что я не ошиблась насчет счастья – лайкает и сообщение, и голос.

Вроде ничего особенного в этом нет, но в моей глуповатой счастливости меня теперь стремительно несет куда-то на сотый этаж, так высоко, что мигом вспоминается Онда Милано, о которой вообще-то не люблю вспоминать.

Мне хочется вознаградить его за реакцию, подтвердить ему – он не ошибся, его ждут:

вот и нечего ругаться по пустякам

Интересно – поймет?

Вслед за этим высовываю язык и запечатлеваю на фотке.

Он реагирует «облизывающим» смайликом.

че голодная

Вопрос-ответ. Не успеваю ничего добавить – он продолжает:

ужин будет

Я уже успела забыть – он, кажется, говорил что-то вчера?

- Ну че, соскучилась? – звонит он. Не утерпел.

- Сам соскучился, - подначиваю я. – Я-то че – вон, разгребу щас – и порядок.

Показываю ему последствия моего «прогресса».

- Кать,

спасибо

, - произносит Рик весьма растроганно.

- Ниче, в следующий раз ты приберешь, - парирую невозмутимо, – там убирать-то было. – Дежурство назначим. Так что, куртку не везти тебе?

- Нашла?

- Найду.

- Не, не надо, - говорит он. – Не ищи. Кать, у нас сегодня ужин.

- Ужин? – (сейчас только два часа). – Так ты еще не скоро...

- Скоро, зай... – произносит он очень нежно и даже гладит дисплей кончиком пальца.

И хоть от «кончика пальца» мне становится на мгновение больно от воспоминания о Шарите в прошлом году зимой, я так же мгновенно касаюсь его пальца своим. От этого боль тут же проходит. Теперь нестерпимо хочется поцеловать его, а в отсутствие его поцеловать этот дурацкий дисплей этой моей дурацкой сотки.

– Ну, не ужин, - продолжает он.

- Но ведь и не обед?

- К обеду не успею, - с сожалением качает он головой.

- Тогда полдник?

- Не знал, что ты знаешь такое слово.

- Не только знаю, но даже знаю, что он бывает только в столовке в садике, - смеюсь я.

- Не, мы в столовку не пойдем.

- А куда мы, кстати, пойдем? – отхлебываю воды из бутылки.

- В Сферу.

- Кхем-м... – отчетливо, хоть и немного наигранно даю понять, что, блин, захлебнулась только что. – Юморок у тебя.

- Хренасе-«юморок»... – ворчит-улыбается он. – Я столик заказал.

- Ри-ик?..

Ума не приложу, с какого его шарахнуло заказать столик именно в Сфере.

Но он невозмутим – лишь тянет ласково-довольно и даже несколько насмешливо:

- Не бои-ись, больно не будет.

- Обещаешь?

- Обещаю. Я тебя заберу с работы.

- Прям оттуда поедем? А – ну, переодеться, там, не надо?

- А ты на работе переоденься, - угорает он. – Ваще, ты всегда охуительная. Особенно если совсем без одежды. Но сегодня это не подойдет.

- Я

думаю

! – хихикаю я, поскольку вместе с отброшенным неприязненным настроем против Сферы развеивается и настораживающий холодок. – Меня ж не пустят голой на Телебашню.

- Да не в этом дело, - угорает он. - Холодно просто. Замерзнешь.

- Мне один паразит заливал, что не холодно.

В ответ он что-то ворчит, но мне не слышно – трезвонит домофон.

- Соседям почту привезли, - поясняю, выглядывая из кухонного окна и затем впускаю в подъезд почтальона. –

Postpaket

.

- Ла-адно. Я...

Ка-ти

...

- Да-а, Ри-ик?..

От его слов у меня ёкает сердце.

Принимаю посылку – какая-то шмотка в пластиковом пакете из интернет-магазина, в каких и сама заказываю – и, непроизвольно заикаясь, спрашиваю:

- Чт-то?..

- Ниче.

Я заберу тебя

.

***

сейчас

Возвращаюсь с Алексы.

- Я заберу тебя, - то ли обещает, то ли угрожает отец явно провинившемуся в чем-то сыну.

Тот поворачивается ко входу в школу, понурив голову. Время обеда и у него перемена. Непохоже, чтобы его только сейчас привезли – рюкзака с учебниками нет. Похоже больше на «экстренный митинг», ради каких «срывают с объекта».

- Сотку, - отрывисто требует отец.

Сын только еще ниже вешает нос, плотнее сжимает губы, сгибается чуть ли не в три погибели.

- Сдал.

Последняя команда – сын понимает, сдает. Сжимает кулаки.

Мартин оказался прав – Алекса недолго задерживает нас.

После шеф едет обратно в контору, я – в стройведомство. Пробегаю мимо школы, лицезрею инцидент «отец-и-сын» и впервые за сегодня этот день кажется мне бесконечным. Дал Бог таких знакомых чиновников, которые в обеденное время не волынят. И дал Бог такие письма, которым не судьба спокойно прилететь на сотовый. Которые даже не вручают «лично в руки», а за которыми еще куда-то ехать надо.

- Я заберу тебя, - угрожает сыну отец.

«Угроза» доносится до меня, втыкаясь в спину.

Его неизбежно заберут – случается, подобное не говорят впустую.

***

тогда

«Я заберу тебя».

«Заберу» откуда-то? Или у кого-то?

Как знать...

Я заберу тебя – обещала ли так кому-нибудь? Сдерживала ли обещанное? Не знаю – и не знаю, как бывает, если не сдержать обещания.

Только Рик – он так и не забрал меня тогда.

Ка-ти... я заберу тебя... – звенят-рычат во мне отголоски его обещания хрипловатым эхом.

— Это кому? – спрашиваю у курьера, будто очнувшись.

- Хэр-ман-сэн, - с чудовищным акцентом, зато старательно, по слогам произносит курьер, водя пальцем по фамилии на посылке.

Глаза у него еле смотрят, он явно после ночного рейса, но работу свою привык выполнять.

Он прибавляет на ломаном немецком:

-

können… geben… ihre... Nachbar…

«можно... дать... ваша... сосед».

- Можно, - соглашаюсь я. – А почему «сосед»? Херманнзен – это тут.

- Нет, не тут, - настаивает курьер, хоть переработавшийся, но добросовестный, однако. – Тут.

И снова тыкает пальцем на посылочный конверт. Ишь, сознательный какой .

Сначала я не понимаю. Не понимаю, что ему надо – и свое время тратит, и мое. Ему надо заканчивать рейс – и поскорее куда-нибудь, где он сможет отоспаться, а не трепыхаться тут.

А мне надо возвращаться на работу и поскорее доделать – ну, что я там обычно делаю. Кроме того, сегодня на работе меня, кажется, ждет «извещение», что там решили, точнее, посчитали лучшим относительно Тель-Авива, а последнее слово будет за мной. А там уже приедет Рик, заберет меня. А курьер просто перепутал. Если вообще понял, что я говорю.

- Надо... дать... ваша... сосед...

- Передам, передам, - сулю я ему без зазрения совести. Поняла, мол.

Очевидно, сулю я убедительно или просто сама по себе вызываю доверие – он дает себя уболтать, что посылка дойдет до точки назначения, и уезжает на лифте.

Естественно, «передавать» посылку в Сфере, где Рик затеял для нас романтический ужин, я не собираюсь – вот доедет до квартиры и откроет сам. Хотя, вижу как раз, пакет поврежден самую малость.

Взгляд мой тут только падает на название фирмы-отправителя – ей оказывается некая «Анжелика».

Ang

é

lique

,

у которой над

i

сердечко вместо точки.

Мне тут же стукает в голову давнишний разговор с Рози: она, мол, часто берет на этом сайте нижнее белье. Настоящая находка для клиенток лифчиков-оверсайз. Или, прикалывалась она, клиенток

особенных

размеров.

Находка.

Так.

Я обещала «передать» посылку, но «не открывать» не обещала ни сном, ни духом. И если на ней нет моей фамилии, то это ведь не значит, что адресована она не мне.

«Лифчики-оверсайз, хм...» - ухмыляюсь сама себе. Да, он успел навосхищаться мне, что у меня, мол, «сиськи выросли». Он их и раньше-то маленькими не считал. Посмотрим, угадал ли с размером. Или больше желаемое – за действительное?..

И я с некоторым нетерпением дергаю за целлофановую ленточку на пакете.

Та-а-ак... если ЭТО желаемое им, то мне что, все это время полагалось комплексовать по-страшному?...

Подношу

это

к себе, глядясь в зеркало в прихожей, давлюсь от смеха, а самой в этот же момент резко стукает в голову:

это не мне.

Это не мое.

Я держу в руках чужую шмотку, чужой лифчик, пусть с болтающейся на нем этикеткой, а значит, ни разу не одеванный.

Держу и мне противно и стыдно от моего столь тупоголового вторжения в чужое личное пространство. Так противно, что моментально срабатывает рефлекс: выбросить. Так стыдно, что вслед за этим рефлексом срабатывает другой: да, выбросить немедленно, но для того, чтобы замять, замести следы. Чтобы заказчик-получатель ничего не получил и никогда бы не узнал, что я к этому причастна. Но это абсолютно несерьезно, и по-детски, и вообще – вредительство и подлая трусость. И я отбрасываю эту мысль тут же.

Фу, как неудобно получилось. И ведь предупреждал курьер – почему нельзя было послушать человека? Что, самая умная? Ну и что, что с акцентом говорил – я ж вообще-то «не такая»...

А теперь реально стыдно, но придется предъявлять соседям разорванный пакет.

Кстати, каким еще соседям? Что это за фокус с еще одним «Хэр... ман... сэном»? Фамилия эта очень распространенная где-нибудь на севере Германии, но в Берлине не очень... Ну да мало ли.

Тут шестьдесят квартир, а они – ведь в чем фишка – не пронумерованы. То есть, не на дверях. И где мне теперь искать этого... хотя – вот еще раз: какая дура – я ж будто в первый раз. Ведь указан же этаж – шестой... А я сейчас на втором... И все-таки – тут десять квартир на этаже, пять по эту сторону от подсобной «шахты» пять – по ту... так могла бы подумать я, оттуда могла бы начать искать, потом никого не найти, забить, закинуть. Мол, Рик вернется – пусть разбирается сам, но...

Что движет нами на определенных этапах нашей жизни? Чем руководствуемся мы в той или иной ситуации? Почему принимаем те или иные решения? И что, черт бы ее побрал, такое «интуиция», та самая, которая вопреки всем рациональным соображениям толкает в шею, провоцируя это самое «но»?..

Отчего еще пять минут назад Рик, разговор с ним, томление по нему и предвкушение встречи с ним целиком и полностью поглощали меня, отвлекали, мешали думать о чем-либо другом – и отчего теперь, когда я, держа в руках разорванный пакет, совсем уже не переживаю о том, как сейчас буду объяснять, почему вскрыла его? Не переживаю, что буду испытывать неловкость...

Нет, совсем не переживаю, и в голове моей абсолютная пустота, и там – или в другом месте – точно никаких переживаний нет. Так вот, отчего теперь, когда мне перед дверьми лифта звонит Рик, я не беру (все равно в лифте не ловит, выйду – перезвоню), вот отчего просто сажусь на лифт и еду на шестой. А на шестом, приехав, «забываю» перезвонить.

После я не раз буду мысленно возвращаться к той моей поездке в лифте, прокручивать в памяти те несколько секунд, которые вроде и помню, но если говорить о чувствах и ощущениях, то все-таки не помню. Прокручивать сама не знаю, для чего. Не для того ли, чтобы самым несвойственным для меня образом предаться напрасным сожалениям или, наоборот, порадоваться: если бы не поехала, возможно, все было бы по-другому. А может быть и нет.

Выхожу – и будто кому-то возражаю: нет, не ошибка.

Тут

, как говорил

курьер на ломаном немецком. Откуда я это знаю? Говорю же,

интуиция

.

Квартира

...

На Котти

. Хоть та, в которой мы с ним сейчас живем, в которой

дома

, тоже на Котти, но эта – та самая, что на Котти.

Давненько я здесь не была. Да вон она, что с ней станется. Некоторые вещи

всегда как всегда

.

Звоню, стучу в дверь – никто не отвечает. Только Рик «вибрирует» снова у меня в руке, но я «не слышу». А потом вдруг – интуиция, снова – просто вставляю ключ от квартиры на втором в замок квартиры на шестом, пробую повернуть – и не удивляюсь совершенно, когда

поворачивается

. Ключ подходит.

Ключ подошел, и я просто заношу соседям посылку. Просто заношу – хрен с тем, что их сейчас нет дома.

Хрен с тем, что вижу, впервые за столько времени оказавшись вновь в прихожей. А потому что ничего не вижу. И никого. Никого нет дома.

А так – прихожка как прихожка, планировку комнат за ней я знаю. И уже отсюда видно и понятно: квартира обставленная, вещей тут нормальное количество. Не в пример

нашей

квартире, в которой

дома.

Будто чтобы проверить, все ли как тогда, вхожу за порог. Вот тут, слева, у стены, Рик трахал меня почти три года назад. Так сказать, перенес через порог. Я была на нем, он трахал меня стоя. Когда я кончила, он понес меня в гостиную... или та комната была у него вместо спальни... Я никогда не спрашивала.

А ведь еще раньше, еще до меня в этой квартире его отчим... его маму...

Так, хватит, говорю то ли сама себе, то ли... кому?

Ах да, вот и его куртка. Висит у двери. «Сигнального» цвета – трудно не заметить. Неудивительно, что Рик сегодня попросил ее не завозить – он ведь не рассчитывал, что я найду ее. Чуть не набираю его, чтобы сообщить, что нашла куртку – да сегодня прямо день находок. Нет, не сообщаю.

Пояснить, что в...

его

– или не его? – запуталась – квартире на втором помимо его куртки, его других вещей, которых нет, что тут... еще куча женских шмоток?.. Могу пояснить. Только сначала мне нужно осознать это самой.

Прохожу вглубь квартиры словно в полусне.

Здесь живут, причем всё более чем обжитое – не то что в квартире на втором. Здесь все так, будто живут здесь уже давно и будто с незапамятных времен здесь было так. Хоть я-то помню их, те времена. Помню, что

тогда

так не было.

Всегда как всегда.

Меня не прошибает холодный пот, не колотится по-бешеному сердце – лишь только мутит все сильнее и сильнее, возможно, также и от запаха курева – здесь он отчетливее. Но мысли понемногу формируются сквозь муть и запахи, обнаруживая вновь обретенную способность думать.

Больно не будет

, он обещал.

Больно?.. Не знаю.

Карусель... Рози назвала это «карусель» - почему?.. Ведь это ж не подходит...

Ведь разве же она не поняла, что на самом деле

это

– это падение с сотого этажа. Каким-то образом открылось окно, которое никогда не открывалось, ему ведь не положено, и не положено именно из-за того, что произойдет с тобой, стоит ему открыться.

И вот оно открылось, ты вывалилась и летишь. Нет, не летишь – падаешь. Свободное падение...

Только что в нем свободного?.. Разве просила ты о том, что происходит с тобой теперь, разве вольна решать, разбиться тебе, грохнувшись о землю сначала головой, или спиной, или свернув шею, грохнуться сейчас или на мгновение раньше?.. Нет, больно не будет. Больно не бывает в таких случаях.

Как манит бездна...

– мои ли то слова?.. Теперь я точно знаю, что не манит. Не тянет. Вообще ни о чем не спрашивает.

Личное-еб-твою-мать-пространство... Вот оно – пространное какое... Сколько ж тут... всего... На хрена столько... И у меня столько нет... У меня в Панкове... Сразу видно – тут живут двое...

Да вот к примеру даже кухня... хотя... Вот стол, на котором мы с ним тогда... реально, он самый.

Остались ли на нем крошки с завтрака? Может, в столе... в ящике лежит молоточек... для отбивных... и еще другая какая кухонной утварь... может, он заскакивает сюда, одалживает... туда, в

другую

квартиру... где

дома

...

Она завтракала одна – или с ним?..

Но нет, ведь его правда не было, он спозаранок был на фирме. Значит, одна. Едва удерживаюсь от того, чтобы не попытаться выяснить, что же она ела. Поразительно, куда девалась моя недавняя брезгливость по отношению к чужому личному пространству. Разбилась в свободном падении, как я сама.

Сломал меня?... Да, когда-то, но теперь не то. Все не то.

Мне кажется, я полазила и увидела здесь достаточно. В самом деле, не стану же я рыться в их грязном белье или, чего доброго, ожидать, что увижу это белье, наспех сброшенное на пол у кровати в спальне... или как... да нет...

А может, полезу мыть у них руки или приводить себя в порядок в их ванной, как тогда преспокойно делала это у него и Нины?..

Нет, вся та мерзость... да, именно теперь и только теперь я понимаю – мерзость – из другой жизни.

А в этой жизни, которую я некогда решила начать, я... – нет, я не допадала, а долетела. Вернее, пока не долетела и даже еще не улетела, но улечу. И скоро. Мне пора не бежать отсюда – мне лететь пора.

Выходя, замечаю, что посылку сплавила прихожей. Подарила тому памятному месту. Не

ей

подарила, нет – это ж не подарок. Это ее заказ, на ее... на их фамилию. Она его оплатила или еще оплатит. Если он не оплатит за нее.

Я просто приняла за нее посылку и принесла ее ей. А она вернется с работы, увидит и подумает, что это Рик.

***

сейчас

«

Несмотря на то, что Израиль по-прежнему находится на военном положении, концерн Люфтганза объявил о принятии решения о возвращении к прежнему расписанию перелетов. С начала следующего года авиакомпания возобновит рейсы в Тель-Авив

»

.

Вот уж, думаю, кому надо, тот пусть и летает. Мы же благополучно решили для себя, что пока обойдемся.

***

тогда

Поразительно, до чего быстро я все-таки умею собираться. Давно умею, включая «все дела».

А на этот раз мне помогали. Должно быть, взбесившейся плетью больно подстегивало то, что прямой до Тель-Авива в это после-коронное время летает лишь пару раз в неделю.

Не, думаю, подъезжая к «Вилли Брандта», на сей раз – без Эль Алевского шмона. С аэродрома мне кивает синий журавль на желтом – согласен, мол: это ни к чему.

Журавли – чего-то их не видно. Правильно – и мне пора.

«А что...» - доказывала только что по телефону Мартину. «Пока виза действует. Ты «новенькую» рабочую визу в Израиль попробуй сделай еще, по нынешним-то временам. А тут ведь сроки поджимают».

И я не вру – поджимают. Все это время поджимали, да я не видела. Но лучше позже, чем никогда.

Все это время, да я не видела.

Все это время Рик жил на Котти с чужой бабой. На сей раз я даже не знаю, с кем, но мне это катастрофически неинтересно. Ходил к ней даже после моего приезда, последний раз совсем недавно. Вернее, не к ней ходил – «к ним» ходил. К

себе

ходил. Когда бывал у нее, у них – бывал

у себя

. Глюк с фамилией – это вообще выше моего понимания, как и его этот осеменительный психоз. Нет, не тошнит, твержу себе грозно. Ты че, какой... а если на самолет откажутся сажать. Смотри у меня.

И все же, несмотря на мое открытие, несмотря на то, что «вывалилась и разбилась», я вдобавок к своему собственному полному разлому и раздолбу все еще скучаю по нему. Хочу его увидеть. Может, даже дотронуться.

Поэтому сейчас я трушусь только об одном. Я знаю, что он появится в БЕРе, знаю, что, не дождавшись меня у работы, пробьет в Аквариусе и узнает, что я улетаю, про рейс сегодняшний «журавлиный», единственный выяснит. И трушусь лишь о том, чтобы не дать его появлению, в котором не сомневаюсь, и моей тоске по нему, которую отрицать нет смысла, не дать этим его подельникам сломить меня. Не дать заставить меня слушать его или, Боже упаси, понять-простить, как раньше, когда принимала его всякого и почти всегда.

Я приезжаю на такси, что фигня, конечно. Когда захочет, он же из-под земли достанет.

Он достает, конечно.

В этот раз он решил наверняка – ждет меня у выхода в терминал, перед таможенным досмотром. Возможно, с его стороны было бы умнее и дальновиднее подловить меня еще перед багажом, а не теперь, когда я налегке. Хоть я и ума не приложу, зачем он здесь. Зачем он вообще постоянно «здесь», снова и снова. Ума не приложу, пока сама иду по направлению к длинной очереди, двигаясь медленно, будто нехотя.

Втулиться в длинную очередь не получается – Рик ждал меня в ней, стоял в конце.

Дождался.

Вижу его – и меня выворачивает наизнанку. Бежать не от него охота, а к нему. Дернуться к нему по привычке – мол, плохо от чего-то, обидел кто-то, или просто так не хватало его, но теперь он – вот он. Он рядом, он передо мной и все будет хорошо.

Всегда, как всегда

.

Уверена, он все это почувствовал издалека, почуял мой запах – тоски, боли, разочарования и... томления по нему.

Не вру себе, ему врать тоже бесполезно. Но и сдаваться просто так, без боя я не собираюсь.

А собираюсь я храбро-мужественно подобрать с асфальта обломки себя, соскрести мягкое, смыть жидкое. Затем подобранное – в кучу – и погнали. Собирать себя заново. Склеивать. Сращивать. Дать срастить, вернее. Я справлюсь, я точно знаю. А сама не справлюсь – мне помогут.

«Да, Кати».

«Ты на работе?»

«Да».

«А-а... ты сегодня в какую смену?..»

«Смену?.. А-а, понял. Милая... Во сколько твой рейс?»

«Га-аби-и...»

Помогут, я же говорю. Только нужно дождаться помощи. Не дать никому и ничему себе помешать.

Мы с ним стоим невдалеке от общей очереди, набившейся между разделительных ленточек.

Рик в джинсах и толстовке, трехдневная щетина, кеды. Взъерошенный. Всегда как всегда, думаю, только куревом фактически не пахнет, а куртку, должно быть, оставил в машине. А может, все-таки и правда не ездил за ней.

Оттого, что он так близко, мне от томления по нему еще мучительнее. Эта мучительная боль странным образом отрезвляет, встряхивает меня и даже заставляет упиваться ею.

«Я заберу тебя».

Что бы он под этим ни подразумевал – оттуда, где я сейчас, не забирают. Забрать оттуда невозможно. Это не подвластно никому.

Рик протягивает ко мне руку и говорит просто:

- Быстрее оказалась. Не успел.

- И не хотел успеть.

- Дашь объяснить?

Объяснить – это как?..

Ну, объяснит он. Да там, уверена, есть прекрасное объяснение, мол, не «спал» и все такое, сдавал покомнатно

одной

. Которую не трахал.

Поскольку меня интересует лишь последнее, о нем и спрашиваю:

- Не трахал?

Он – после небольшой паузы:

-

Нет

.

Он это – не в плане «нет». Он это – в плане «не нет». В плане «да». Трахал. Он ее трахал.

- А-а, трахал?.. – тяну истончившимся каким-то голосом... – Ну, ясно...

- Я никогда не пиздел тебе. Щас тоже не хотел. С этого начинать не хотел.

На-чи-нать?.. Сейчас, когда все не просто кончено, а охрененно кончено, смыто в гребаную отстойную Нирвану, он собрался что-то начинать?.. Опять начинать... И решил, что я выдержу правду... Что он – это он, что он хочет меня, всегда будет хотеть, но он – это он. Что нам не нужны, мать его, условности, что я, мать его, справлюсь, что я справлялась уже не раз, справлялась с любой его издроченной схемой – и что я и теперь выдержу. Я выдержу?!..

Вроде долетела-допадала ж уже – отчего вдруг мимо меня или у меня в мозгу проносятся картинки, отчего разматывается плотный тугой моток давнишних мыслей и воспоминаний, коих у меня этакая целая бобина, успевшая, как мне казалось, заржаветь.

Полгода назад он не звонил мне в МиКо, полгода назад в Ченаколо в ответ на мои взбесившиеся попытки он был недоступен. Он был недоступен, потому что в это время он как раз трахал ее. У него накопилось и ему понадобилось долго.

Приезжал, когда меня там не было. Да не ко мне, может, вовсе приезжал. Да по делам, может, просто. Да он никогда, никогда-никогда, ни разу ничего только ради меня не делал. Да я ему просто подворачивалась. Да подвернулась и сейчас, то есть, две недели назад – он и пошел-поехал, как он со мной обычно делает. Делал всегда.

Меня будто лупят чем-то тяжелым по башке, и лупят, и лупят, и приговаривают: терпи, ты выдержишь. Мне до того херово, что хочется не просто блевать – стонать и плакать, отхаркивая кровь. Он издрочил меня, заставил все это чувствовать сейчас.

Но нет, только не реветь. Только не реветь. Только не реви, слышишь...

- Да... слушай, да не надо, - говорю сквозь зубы, придушенно так. Задыхаюсь – но не заплачу. – Да я понимаю – я тогда фактически тебя бросила. С другим замутила. До того еще. Это все было без обязательств. И сейчас – тоже.

- Не хуя се – без обязательств! – взрывается он. – А это... – он хватает меня за руки, кивает на живот – на тот момент я еще не знаю, кто у меня там. Есть ли вообще кто. – Да я тя всю истрахал... Всю тебя... Всю наизнанку... – он плачет почти... – Во все твои... – ему тоже обидно до звериного рева. - Да разве ж я б... если б без обязательств... Да блять, Катька...

да не могу я, что ли, измениться

...

Он все пытается поймать мои крутящиеся, отпрыгивающие от него ладони, притянуть их к губам, поцеловать.

- Да измениться-то, - говорю, - можешь, да только зачем... Это ж не ты тогда будешь... Ты не привык... ждать... надеяться... Против природы не попрешь... Рик, я ж понимаю все...

Больно, бо-о-ольно-о, вот и луплю. Луплю саму себя этими словами... задохнусь-сдохну сейчас от разочарования и я себя бичую – и закаляю себя.

- Блять, пиздеж...

- Не пиздеж. Я не знаю, как ты узнал, что я приезжаю. Что я в Берлин приезжаю. Через работу, наверно. Неважно. Узнал, не выдержал. Я тоже. Даже квартиру, вон,

доснял

. Кровать поставил. Это ж главное... Мы не удержались... не смогли... Мы никогда не могли... Это как болезнь... Хоть и выстроили себе уже все друг без друга... Ведь так лучше было... Мне – было... Ведь и тебе тоже было... Я БЫЛА У ТЕБЯ! У ВАС! И Я ВИДЕЛА – БЫЛО!!!

Не удерживаюсь и хватаю его, заключаю в обе руки его лицо. Впиваюсь ногтями куда-то у него под подбородком, впиваюсь в шею – только раз, только этот раз выпустить, пусть прочувствует, пусть поревет моим ревом, позадыхается моей задышкой. Пусть – сейчас-сейчас я улечу, меня не станет, не станет окончательно-бесповоротно нас с ним – и к черту. И – вон из этой жизни. К нормальной жизни. К семье нормальной. К замужеству. К Габи. Если он меня еще примет.

Больно до того – болят даже пальцы, которые я все впихиваю, впихиваю к нему в шею.

Он хрипит уже:

- Отпус-сти-и...

Просит, хоть мог бы сам отодрать меня от себя. Но я оскаливаюсь и задыхаюсь.

- Отпусти, ты, с-сучка... любимая... единственная... тупая... отпусти... Дай, еб твою мать, объяснить...

«Единственная» – вр-решь... Думала, не врешь, не умеешь врать – но врешь ведь, гад...

Мне больно, тошно, башка кружится, в глазах темнеет, дыхание спирает – разочарование... задохнусь-сдохну от разочарования... НЕ сожаления, нет, МНЕ ЕБ-ТВОЮ-МАТЬ не свойственно ни о чем жалеть – но разочарования.

Я изменила Габи. Изменила. Изменила нашим с ним планам, нашей с ним жизни, которая начала-было устраиваться. Нашей любви. Изменила.

Оттолкнула любовь. Оттолкнула планы, как только Габи мне их озвучил. Потому что прав Рик – там был он. И он за меня оттолкнул. Но изменила я самостоятельно.

Я не могла иначе. Рик – в любом пространстве, в каком бы я ни оказалась рядом с ним, я буду с ним. Я дам ему себя. Но в этот раз я на какой-то момент допустила мысль, что в этом есть какой-то смысл, какой-то гребаный смысл помимо извечно пожирающей меня гребаной похоти, помимо злого, гадкого, ядовитого пламени у меня между ног, помимо того, что, стоит только мне его увидеть, услышать, представить... да представлять даже не надо – вот же он и – все... и я безудержно теку, как сука... я тону в собственным соках... я в этой полоумной течке аж вилять задом начинаю... и подставляться ему, и ноги свои блядские раздвигать пошире... и не только ноги... до такой степени поработил и имеет меня его член.

Нет, я допускала мысль, что тут не только это... Что я... люблю этого урода. Люблю до того, что готова дать ему осеменить меня... сделать ему приятно, ведь он же так этого хотел... Что эта шавка-Нина в бессильной, бабской злобе все напиздела... Что я и сама обрадуюсь, если

получится

. Что что-то может у нас ним получиться. Ради него я изменила. Ради себя. Ради нас с ним. Которых быть не может. У него были причины, его извечные причины, и я ж сказала ему – я понимаю. Но сроду не смыть мне с себя, не выполоскать из сердца, кипятком не вышпарить этого разочарования.

Он был несвободен! Я трахалась с ним день и ночь, две недели. Он изменял ей со мной. Он опять изменял со мной кому-то, а я – плевать, что меня отпустили – я с ним изменяла Габи! К которому теперь обратно собираюсь. Да испепелит отчаяние, разочарование наши души... Мою уже пепелит...

Впиваюсь ему в шею, душу его сильнее, больнее, и он сбрасывает, наконец, с себя мои руки:

- Да отпусти, бл-лять!!!

- Кто блядь?! – ору ему.

Сколько раз думала, говорила себе, что не ударит, сколько раз – отчего не сказала себе теперь? Отчего решила, что теперь довела его до озверения, он и ударит сейчас и...

- КТ-ТО-О?!!! – и со звоном влепляю ему в щеку свои пальцы, которым больно тут же, которые жжет тут же, огнем.

Как глазам моим больно от его глаз, лицу моему – от его лица в это мгновение. Как телу моему больно от его тела, от его фантомных проникновений, стольких за эти полмесяца, ныне жарких, болючих воспоминаний только. Еще неизвестно, что во мне оставивших. Неизвестно кого во мне оставивших.

Да как это – неизвестно! Известно! Сомнений быть не может, кого он мне сделал – ЗАЧЕМ?! ЗАЧЕМ ОН МНЕ ЕГО СДЕЛАЛ? ЗАЧЕМ ОН ДЕЛАЛ ЭТО СО МНОЙ?! ЗАЧЕМ ОН СДЕЛАЛ ЭТО СО МНОЙ?!

Не выдержала, не смогла – реву... реву ведь... да будь проклята...

О-о, будь проклят... И – на тебе еще за это:

- Кто-о?!! – луплю его еще, и из глаз его прямо мне в лицо плюет и брызжет что-то.

- Ты!!! – с ревом, с хрипом поясняет он, схватил и ломает-крутит мою руку – да, до слез ударила, до крови из носа, лицо себе замарала. Но он не бьет в ответ, не бьет все равно. Нет, не ударит, никогда, ни за что не ударит – ну и похер.

- Ты – блядь!! Моя! Всегда ты! Только ты! Только моя! Только моя – не его!

- Ни хрена не твоя! – вздымаюсь, колыхаюсь от рыданий. Остервенело подавляю рвотные позывы, а в ответ на его потрясенное: - Ка-ати-и... – рычу, вру: - Ни хера подобного – у меня «началось»! И ни хрена там нет! Никакой не токсикоз... Это меня от тебя тошнит...

- Выходи за меня!

- Что?!..

Чт-то-о?.. За него, такого... С его этими... Совсем поехал, дурак... И я дура буду, если банально

услышу

...

Не слушать... Не давать объяснить... Не разбираться... Правильно Рози говорила – только не разбираться... Оставить... Разбить, как сама разбилась... Это уже не мое... Не мое... Даже если сдохну...

- У тебя есть эта... неве... жен... баба... кто такая, вообще... Похер...

- Похер!

- Не-а, не похер! У меня... у меня есть жених. Я люблю его. И я выйду за него.

- ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ!!!

- Нет! Никогда! За такого – никогда! Ты никогда не изменишься!

Но я смогу поменять себя.

- Я в Сферу ждал тебя!

- В какую, на хрен, Сферу?!

- Я предложение тебе собирался сделать...

- ВРЕШЬ!!!

Отчаяние – не разочарование уже – толкает меня и дальше сомневаться в нем. Опрокидывать с грохотом все мои установившиеся убеждения на его счет. Как с рукоприкладством только что – подозревать его в том, в чем приучила себя его не подозревать.

- Врешь... не верю... врешь!

- Выходи за меня.

Снова хрипловато так, изранено, но настойчиво, помешанно даже. А я давно уже помешалась от его голоса, от запаха его, от глаз, от рук, от губ – стану ли еще более помешанной от его неадекватных слов?..

Наш ор привлек внимание стоявших в очереди. Вокруг нас собирается народ, кто-то вызвал охрану.

У меня на лице пятна его крови, которые не успели смыть слезы. Видно, мало наревела – ничего, сейчас...

Зато мужик-секьюрити «автоматом» решает, что это мне досталось от

него

, а я не спешу его в этом разуверять.

В ответ на его вопрос, в порядке ли я, только отвечаю, услышав, как меня объявляют по громкоговорителю, что это я, мол. Что я опаздываю на самолет.

- А вот у него... нет... билета... – киваю на Рика, задыхаясь плачем – и замечаю, как тот показывает сотку, на которой, очевидно, электронный билет. – А-а... ну, так... визы... нет...

Однако до паспортного долез, настырный придурок...

Очевидно так же считает и секьюрити, сообщая Рику скучающим голосом и явно недооценивая его, что ему придется покинуть здание аэропорта за нарушение общественного порядка. Что предстоит разобраться с его подделкой электронного билета. Мол, кто бы ему иначе его продал, этот самый билет, без визы-то. А проверить это, «дружок», можно только в полиции...

- Выходи за меня!..

- Никогда, - говорю тверже и спокойнее, глядя, как Рик сваливает с ног этого самого секьюрити.

Этому на подмогу подоспевают другие, и с ними, со столькими ему уже не справиться.

Круто разворачиваюсь и иду на посадку. Кому-то что-то говорю – меня, мол, объявляли, пропустите.

И только слышу – мне в спину, вгрызаясь, бахается лающим залпом:

- Выходи за меня!

Кое-кто из пассажиров в очереди понимает по-русски – они посмеиваются, покачивают головами.

- Никогда... – шепчу сама себе, заливаясь слезами. Не вижу его больше. И почти ничего не слышу.

Никогда.

Конец второй части

wetter.de – немецкий интернет-сайт погоды

Алекса – Berlin Alexa, торговый центр в восточном Берлине на площади «Александерплац»

Алекс – площадь «Александерплац» (

разг.

)

Postpaket – почтовая посылка (

нем.

)

«Вилли Брандта» - подразумевается аэропорт им. Вилли Брандта в Берлин-Бранденбурге

синий журавль на желтом – подразумевается эмблема авиакомпании Люфтганза

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Борхашем или Слава Богу

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Хала

или

Чах-тух-нах

Время: обед

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Борхашем

или

Слава Богу

сейчас

Бом-м-м.

Хай-нун. Об этом только что громогласно возвестил Дырявый Зуб.

Надо бы перекусить, соображаю – и ухмыляюсь: я-асненько. Обычно я «забываю» пообедать, а теперь «стучится» мой желудок – урчит, как по команде. А потому что теперь же ж не «обычно». Ясненько.

***

тогда, в воздухе

- Мне всегда было интересно, что за девушки убегают из-под венца.

Это только что поинтересовался вслух один не закомплексованный, как и большинство пассажиров моего рейса Берлин – Тель-Авив, мужчина.

Была бы я злой, поверхностной, пустоголовой сучкой – глядя на его рожу сказала бы самой себе, а может, даже вслух, что дело тут явно не в «девушках», хоть иные из них и любят типаж «Квазимодо».

А была бы наивно-погруженной в работу дурой-трудоголиком – при помощи ноутбука на коленях да наушников в ушах попыталась бы откосить от завязывающегося, навязываемого мне разговора, грозившего стать пятичасовым.

Но ни тем, ни другим я не являюсь. Просто сердце маленько изодрано – ну и что: и от мутоты избавилась в туалете, а зареванность благополучно подтерла, и не догадаешься, вон. Поэтому просто и без предупреждения беру свое барахло и пересаживаюсь подальше в хвостовую часть к одной старушке.

Старушка еще до того, как начали стращать-рассказывать про аварийные выходы и «крайне маловероятную» разгерметизацию самолета, отгородилась от этих страшилок берушем, под которым, как я увидела, заснула. Чем и снискала мое доверие.

За самовол мне все-таки приходится заплатить, но позднее: часа через четыре старушка просыпается, удивляется и пугается соседству со мной. Бормочет что-то насчет «так и не научилась правильно бронировать билеты – а ведь хотела два места выкупить». Затем, присмотревшись и «признав» меня, принимается бесцеремонно допытываться, что мой жених, наверно, изменил мне, гад такой. Она, мол, видела, как я врезала ему.

Я понимаю: бесполезно пытаться заливать этой дотошной бабке, что то, в аэропорту была «совсем не я». Поэтому просто говорю, что выхожу замуж за другого.

- А тот как же?

- А тот уже женат.

- А этот – нет?

- А этот – нет.

- Надо же, как сложно.

Вскоре мы, к счастью, идем на посадку. Моя соседка только и успевает, что дать мне прощальное напутствие, чтобы проверила на всякий случай, а не женат ли «этот» тоже.

- Он хоть, надеюсь, не араб? А то они все многоженцы...

- Нет, еврей.

— Вот

борхашем

. Слава Богу.

***

тогда, на земле

Бен-Гуриона осенью такой же, как и летом, замечаю. А потому что в Тель-Авиве осень до самого ноября от лета не отличишь.

По моем приземлении Габи – нет, не ждет в аэропорту. Но когда звоню ему, сразу же, не додержав гудка, берет телефон и в течение получаса, пока я получаю багаж, подскакивает встретить.

Он как раз с работы – говорит, что специально отпросится. Вообще-то, соображаю, не обязан был. Но сделал, потому что хотел. Потому и звонил. Потому и...

У меня не получилось, пока летела, думать о том, как это будет. Не получилось представлять нашей с ним встречи и определиться насчет нас и насчет того, что я буду чувствовать, когда увижу его. Что я ему скажу. А теперь вижу его и забываю об этом – кажется, ничего не нужно.

- Ну вот и ты, - просто говорит он мне, заключая мое лицо в обе руки.

- Габи... - начинаю я, поскольку не собираюсь скрывать или замалчивать того, что натворила.

- Знаю, знаю. Ты дьявольски соскучилась, Кати – как и я. Может, я даже больше.

Конечно, это не может не вызвать у меня сконфуженной улыбки. Потупив взгляд, мотаю головой и часто-часто моргаю.

- Нет? Ты больше?..

- Да блин, дай сказать... – смеюсь уже – и сейчас разревусь не то от угрызений совести, не то от облегчения.

Но нет, хватит уж, ей Богу. И правда соскучилась по нему, кажется.

- «Дай скажу», хорошо, - продолжает Габи. – Ты улетала, чтобы определиться и подумать. И можешь мне поверить, я тоже не скучал. Нет, не в том смысле, что «не скучал по тебе». И, вижу, ты безумно хочешь услышать о том, как я не скучал и заодно поведать мне, как не скучала ты. И я, конечно же, поведаю тебе, как только, так сразу. И ты – мне. Во всех подробностях. Потому что это ведь ни капельки ничего не меняет. И ты ведь прилетела в точности тогда и так, как я сказал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Блин, умеешь ты... – смеюсь с невольным облегчением, чего греха таить. И спешу поделиться с ним: - Я скучала по тебе.

- Я знаю. И я – по тебе. И теперь ведь ты определилась?

- Да, - говорю просто и уверенно.

— Значит, я могу не париться со всей этой ерундой, мол, найти, где тебя пристроить, такую прилетевшую. Не ищу тебе комнату в дорогущем отеле, не копаю, а что там с твоей квартирой возле Хилтона – банально везу тебя ко мне... эм-м... к

нам

домой?

- Да-а... – смеюсь с таким облегчением, будто у меня гора свалилась с плеч. С таким, от которого и правда разреветься впору.

— Вот и слава Богу.

Согласна. Выражаю это в свойственной мне форме – уточнением:

- Ты ж не женат?..

Вспомнилась курьезная соседка из самолета.

- Пока нет, - спокойно отвечает Габи, сажая меня в свой белый и все такой же свеженький Хьюндай. – А что?..

***

тогда

Конечно, мы с Габи не дети – совсем ничего не рассказывать друг другу перед свадьбой. Кроме того, пока я там «там», он тут действительно «тут», то есть, не скучал.

Главное не врать друг другу

.

А как это?.. – думаю. Рассказывать обо всем?.. Всем-всем?..

Ладно. Кто первый? Кто смелый, значит...

Он ведет меня ужинать в «Далилу» - не с целью ли продублировать сделанное «предложение»?.. А может, тем самым хочет обнулить две прошедшие – сумасшедшие – недели.

В «Далиле» смена декораций – нет больше тех лампочек и той «предновогодней» атмосферы, зато сегодня на столиках букетики из белых лилий и голубых гортензий.

У нас приняли заказ, принесли хлеб и аппетайзеры.

Габи с видимым удовольствием наливает мне воды из графина.

- Габи... – начинаю я.

Попытка номер два: обо «всем-всем», только желательно так, чтобы «всего-всего» не оказалось много.

- Да, - отзывается Габи. – Я рад, что ты по-прежнему «в деле». Я – тоже. Ты знаешь, Кати, я ведь не планировал повторяться, но сегодня тут все это чрезвычайно подходит.

Он упорно не дает мне начать исповедоваться. Так не пойдет.

«Один уже пытался танком переехать прошлое» - думаю. «Не вышло».

- Во-первых, я не «по-прежнему» в деле, - мягко поправляю Габи. – Но в деле. А во-вторых: ты не хочешь дать мне рассказать про Берлин, потому что сам не хочешь рассказывать про Тель-Авив?

- Моя будущая жена – мне под стать, - с серьезным видом произносит Габи, медленно подносит к губам мои пальцы, с чувством целует и долго-долго не отпускает их, не сводя с меня при этом глаз.

- С такими же скелетами в шкафу? – спрашиваю.

- Такая же умная, - глаза его темнеют, сам он явно возбуждается. – И смелая. И так же, как я, знает, чего хочет. Кого хочет. И любит меня так же, как я ее люблю. Тебя люблю.

Ладно, думаю, страйк. Его взяла. Все так и есть. Мне даже уговаривать себя не надо – он говорит тему.

— Значит, - не боюсь спросить, - ты считаешь, что мы с тобой таким образом перебесились?..

— Значит, - отвечает Габи с серьезной миной, - я считаю, что мы с тобой друг друга стоим и всегда стоили. С первых минут знакомства. Я сразу понял, что ты станешь моей женой и родишь мне детей.

«Интересно» - думаю – «что сделало его столь уверенным насчет детей».

До того увлекаюсь этой мыслью, что даже не цепляюсь к его «родишь

мне

детей» (а самой себе?..)

- А еще я хочу с тобой в постель и заняться любовью. С тех пор, как тебя сегодня увидел. И все время хотел, пока ты была в Берлине. И сейчас хочу. И хватит уже, Богом клянусь, хватит мусолить прошлое. Перед нами с тобой лежит задача, и задача не из легких.

- Так разве... – интересуюсь впервые, кажется, - ...заключить брак в Израиле – это прям

нелегко

?..

Глоссарик

Чах-тух-нах – свадьба (

ивр

.)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Тем лучше или До-и-после

сейчас

Жую картофельный бёрек и блаженно чувствую, как в желудке распространяется спокойная, утихомиренная сытость. И думаю: тем лучше. И снова хорошо. И как мало для этого было нужно.

Сегодня мама возвращается из отпуска. Точнее, когда вернется, будет завтра. Или...

Мне отчего-то хочется уточнить и я звоню.

Но...

- Мам Лиль, ты прям загуляла. Рейс, что ли, переносят?

- Почему сразу «рейс»? А что, нельзя задержаться?

- «Задержаться», ага. У меня мама затейница. Это давно, - говорю, - известно. Признавайся: билеты взяла с открытой датой?

- Ну да. Туроператор так и сказала: а вы не торопитесь. А вот приедете и сами все поймете. Оказалось правда – здесь слишком прекрасно, чтобы улетать вовремя.

— Вот так я и знала, - смеюсь я.

- Да

прямо

, - улыбается мама.

Но я с такой нескрываемой насмешкой смотрю на маму, что мама прыскает со смеху и пояснений ей моих не нужно.

А я даже про себя смеюсь: да-да, мам Лиль, знаем мы – задерживаться ты любишь.

- Зато ты у нас всегда сверхпунктуальна, - замечает мама, вдоволь насмеявшись. – Порой даже слишком.

Что тоже верно, думаю.

Больше мы с мамой ничего не говорим – возможно, думаем на пару, что от одних задержек покамест никогда еще ничего не расстраивалось.

***

тогда, спустя неделю-другую

- То есть как – переносим свадьбу? – усмехается Габи.

Особо, впрочем, не переживает – думает, шучу. Всегда понимал приколы своей эксцентричной невесты. Ценил, что я у него такая.

Я «переклинила» ему перерыв, но и своим пожертвовала тоже. А у меня малейшая задержка с обедом незамедлительно влечет за собой ощущение невыносимости – есть хочется так, что аж подташнивает. Пить тоже хочется – сейчас плюс двадцать девять, что для Тель-Авива в октябре отнюдь не редкость. Короче, хочется в тенек.

– И надолго, позволь спросить?

- Я не знаю. На сколько придется.

- Ого! – Габи смеется уже в голос. – Вижу, ты крепко засомневалась. Вечером успокоим твои сомнения. Срочно. Безотлагательно.

Непереносимо

.

Габи, как не лишенный интереса к «языкам», нередко пытается экспериментировать с применением новых для него слов.

- Не, оставь лучше «безотлагательно», - возражаю я, хоть он и молодец, конечно.

Поясняю, что просто у мамы рейс отменили – перенесли на три дня.

- Что-то теща не торопится знакомиться с будущим зятем... - шутит Габи, как всегда, не боясь ляпнуть лишнего или тупо сглазить. – Придется зятю приложить максимум усилий, чтобы произвести на тещу благоприятное впечатление.

Видно, не особо он сомневается в производимом впечатлении и в том, удастся или не удастся ему его произвести. И прав, конечно.

А мне так, признаться, проще. Проще отойти от всего, чем шарахнул меня Берлин, проще привыкнуть к принятому мной же решению, которым «отбилась». Проще настроиться на новую жизнь, на которую не захотела настраиваться, когда он – Габи – в первый раз мне ее предложил. На которую настроилась незаметно и «непереносимо»... тьфу, безотлагательно. Как будто реально не было ничего и я всего лишь слетала, проведала маму, отчиталась «живьем» перед Мартином и вечерком хватнула билетик на «обратный».

Немаловажную роль играет во всем этом и сам Габи, мой жених, которого – не соврала – люблю и за которого собираюсь замуж.

Конечно, будь он каким-нибудь другим, а не «красивым-умным-образованным», в работе очень решительным и авторитетным, а в отношениях очень милым, добрым, несентиментальным и надежным мужчиной и искусным любовником – и любить его, и собираться «за него» оказалось бы гораздо сложнее...

***

тогда, неделей-другой раньше

И моей маме, и моей будущей свекрови мы объявляем о «помолвке» почти синхронно – сразу после «Далилы».

Реакция мамы закономерна:

- Дочь, у тебя все в порядке?

- Теперь – да, мам Лиль.

- Катя, ты ничего не попутала?

Не ошиблась

?

- Теперь – нет, - отвечаю твердо.

- Ты говорила, что... Габи... не против, чтобы...

- Не против. Мам, я не собираюсь тут жить.

- Но ты уже там живешь.

- Временно.

- И когда?..

- Скоро.

И прошу маму начинать смотреть билеты на Тель-Авив.

Папа, к которому во время «Берлина» так и не успела заехать, но который наслышан о своем будущем зяте, не думает на меня сердиться. На свадьбе, правда, быть не сможет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Ничего, пап, эта будет не окончательная.

И, строго говоря, не свадьба.

Папа слушает меня менее рассеянно, чем обычно – не пропускает мимо ушей моих последних слов и даже просит пояснить.

- Все будет как надо, - говорю, - только без религиозных венчалок – мне тут, у них, обрядов не положено. Позднее легализуем. Ну, зарегистрируемся официально. Пока не решили еще, когда и где. А сейчас устроим праздник. Габи так хочет.

- Правильно, - одобряет папа. – Уважаю. Да мало ли, чего им там надо... для всех этих

обрядов

...

«Такого, как им надо, у меня, пап, не будет» - думаю, не напрягая папу подробностями.

«Ч-шего ждать?..» – повторяет теперь в шутку Габи и неизменно лезет целоваться.

Не уворачиваюсь от его поцелуев – степенно киваю, будто одолжение ему делаю. И поддерживаю видимость, что торопиться мне некуда.

Вся эта кутерьма и моя работа успешно возвращают меня в тонус, из которого теперь периодически вырывает кое-что другое. Когда вырывает, с какой-то отчаянной озоринкой говорю себе: о-о, оп-пять показалось. Затем снова возвращаюсь к своим делам, как если бы в который раз спровадила фантом во время секса.

- Я рад, - скрипя зубами, произносит Мартин, - что из-за твоего самовола

у меня теперь, по крайней мере, отпала регулярная надобность ругаться с правлением.

- Только этому рад? – улыбаюсь я.

- Ну, конечно, еще рад

за тебя

, - в его голосе появляются отечески-иронические нотки. – Я ведь так понимаю, в

этом

была главная причина твоего скоропалительного отъезда в Тель-Авив?

- Ты несказанно прозорлив, о шеф. Я не помышляла перебегать ни в какую-нибудь местную израильскую конторку, ни в другой отдел к твоим соперникам по Аквариусу.

Богом клянусь

...

- Мгм, мгм... Это ж твой будущий муж, наверно, так говорит: «Богом клянусь»?..

- ...а твои задания и в удалении прекрасно смогу выполнять столько, сколько понадобится.

- Кати, я понимаю, вопрос некорректный, но... – а сколько понадобится? Ты не на...

- Нет. Не на ПМЖ. Ты ж меня знаешь.

- Увы – знаю.

И больше я никому своих планов не озвучиваю, и никто больше не справляется о них.

***

тогда

Мы едем на ужин с друзьями-коллегами Габи в Рамате.

Официально это как этакий неформальный афтер-ворк-симпозиум, а неофициально – повод представить всем меня. Для Габи это даже чуть ли не важнее объявления, сделанного им Жанне Исаевне, или ужина с его родней, с которыми мне еще только предстоит познакомиться.

Раз ему важно, думаю, то и мне не в лом. А самой себе усиленно вдалбливаю, что раз это неотъемлемая часть новой, «нормальной» жизни, то будем, значит, вживаться в нее по мере физических возможностей.

Кое-кого из его друзей-коллег я видела на собрании по проекту Тиквы – они фактически все там «заинвестированы», кроме Симона. Его сегодня, кстати, тоже ждут, только попозже

Сегодня эвент расширенный – друзья-коллеги Габи приглашены с женами-невестами.

Из женщин мне знакома только Галит, которая пришла без пары.

Тут все неплохо говорят по-английски, но от этого, увы, не легче.

Я, конечно, понимаю, мы с ними незнакомы и поговорить со мной больше не о чем – но кто их, этих баб, вечно за язык тянет? Чего они все лезут со своими бабскими советами да обсуждениями?

Оказывается, выйти замуж за врача – это престижно, особенно если врач этот – Габи.

- Кати, твой будущий муж очень разборчив!

- Ни одной не

удавалось

.

- Мы с девочками поспорили, женится ли он до тридцати пяти...

- ...и если да, то на ком.

Из-за меня насчет «на ком» проспорили все...

- Наша няня – из эмигрантов – тоже недавно вышла замуж. Они не стали проводить традиционную церемонию – зарегистрировались на Кипре.

Ого – а невозможность заключить брак по-человечески из-за невесты-не-еврейки – это, выходит, достойно сочувствия.

Тэ-экс, так а я ж ведь не просила сочувствовать. Мне. Или из-за меня. Не давала, так сказать, разрешения. Не-а.

Впрочем, от такого мне не досадно – скорее, смешно.

- А одна знакомая вообще вышла замуж через «онлайн». Нам всем теперь интересно, признают ли брак действительным и когда.

- Ну... – вымучиваю у себя на лице заговорщическую улыбку, - ...Габи ждать не может.

И это правда.

Срабатывает – теперь им завидно.

Поэтому они злятся и начинают стервозить:

- Эти мужчины...

- То не дождешься от них – намекаешь, намекаешь.

- А потом оказывается, им все равно, где и как – только бы побыстрее да возни поменьше.

- Или можно даже вообще «никак» - только отметить для проформы.

- Почему это «никак»? – неожиданно подает голос Галит, все это время хранившая молчание. – Наоборот, это традиционная церемония – проформа. Важна не церемония – важен тот смысл, который вкладывают во все это молодожены.

Если в Израиле свадьба – дело для одних жутко церемониальное, то для других – ужасающе банальное – но вот уж от кого не ожидала я поддержки.

Галит неровно дышит к Габи, сколько ее знаю. Сейчас она наверняка жутко его ревнует, но со мной ведет себя достойно. А теперь в этой компании жен-и-будущих еще и поддерживает.

С благодарностью улыбаюсь ей и тем самым сигнализирую готовность подыграть.

– К тому же, на подготовку юридических вопросов нужно много времени, – продолжает Галит, заручившись моей симпатией. – А Габи много работает...

- Много. И отдыхать потом приходится много, - подмигиваю ей я. Она улыбается мне.

И не скажешь, что я увела у нее мужчину. Да я и не уводила ведь – он сам пошел. Видно, не соврал Габи, и между ними действительно никогда ничего не было, а Галит достаточно умна, чтобы не воображать большего, чем это «ничего». И вообще, она мне нравится. Всегда нравилась.

- Кати тоже много работает, - отзывается Габи, как мне кажется, не без некоторой гордости.

- Габриэль, неужели ты подготовку к свадьбе взвалил на плечи Кати?

Подозреваю, что у Габи и на это есть остроумный – и главное, достоверный – ответ, но не удерживаюсь:

- А у нас разделение труда.

Доброжелательный смех.

- О-о, а как это работает?

- Нормально. Локейшн искать не пришлось – как раз доремонтировали объект одному заказчику – там у них красивый, новый банкетный зал. Помню, долго я ругалась с подрядчиком насчет электропроводки, пока они там до ума довели все – теперь заодно и проверим.

Прикидываю, что строительные заморочки никого не интересуют.

Ошибаюсь:

- Кати, так ты занимаешься ремонтами?..

- Ты декоратор?..

- Кати – инженер-проектировщик, - , появившись из ниоткуда, произносит с эффектом Каро.

Сердечно обнимаемся, целуем друг друга в щеки.

– А еще... – Каро берет меня под локоть и смотрит на меня со столь нежной благодарностью, что Галит невольно улыбается, – ...Кати была у нас с Симом веддинг-планером.

- На нашем микро-веддинге в Берлине, - отзывается Симон и также лезет обниматься со мной. – Без Кати мы бы не справились.

- От слова «совсем», - уточняет Каро.

Таким образом общими стараниями моей подруги и моей соперницы все жены-невесты на этом рауте сражены-раздражены окончательно – слишком уж я «невероятная»: околдовала такого разборчивого выгодного холостяка, как Габи, а сама вся такая, что прям со всем справляюсь. Таких сторонятся, недолюбливают и таким завидуют, конечно. Мне, впрочем, не привыкать – в точности так же ко мне относится вся женская половина на Аквариусе.

Галит все это, кажется, импонирует. Более того – по-моему, она незаметно для себя переметнулась на мою сторону. Искренне надеюсь, что это поможет ей поскорее «излечиться» и не сохнуть больше по моему будущему мужу.

Я, впрочем, не совсем зараза, к тому же, настроение у меня теперь хорошее.

- А вот на моей собственной свадьбе... – начинаю, затем отбрасываю «инглиш» и обращаюсь к женам-невестам на идише:

-

Ikh

darfn

…

Ikh vel darfn… an iberzetser aoyf meyn eygene... Hochzeit

?

Нет? А как? Как будет «свадьба», Каро?

Khsunh

?

Khsunh

. Мне переводчик понадобится на моей собственной свадьбе.

Каро одобрительно кивает. Габи, уловив мои лингвистические потуги, смотрит на меня с обожанием.

А я не заостряю внимания на том, что у меня и в плане собственной свадьбы тоже есть опыт.

***

тогда

Все развивается стремительно, однако, сказать по правде, организация нашей свадьбы – это сейчас дело не первого плана.

Пожив несколько дней у Габи, понимаю: мне тесно в их с матерью квартире, и дело тут не в квадратуре.

Пробиваю у начальника, после чего мне без особого труда удается убедить Габи в необходимости переехать в мою «старую» корпоративную «полторушку» на Хилтон-Бич.

Жанне Исаевне я почти торжественно и, как сама полагаю, доброжелательно объявляю, что Хилтон-Бич – это, конечно, временно. Во-первых, нужно будет официально зарегистрировать брак и сделать это лучше всего будет в Берлине. Но это – во-вторых – не к спеху, а вот мы с Габи – в-третьих – уже ищем трехкомнатную где-нибудь с ней по соседству.

Объявление это содержит в себе правильно понятый Жанной Исаевной прозрачный намек на то, что их с сыном собственная «двушка» остается за ней, и мы с ним собираемся и впредь обеспечивать ей квартплату, лечение, и что там Габи ей еще обеспечивал.

Официально Жанна Исаевна нигде не работает. Следственно, не имеет постоянного заработка, не считая весьма переменчивых, точнее, скачущих доходов от эзотерического лечения. Зато у моей будущей свекрови насыщенная история «дорогостоящих» болезней и куча друзей-соседей у них в Яффе.

Хорошо, что я – какой бы я ни была – не оказалась меркантильной сукой. Жанна Исаевна понимает это и кажется мне довольной и даже почти растроганной.

На самом деле трешку ищем не мы с Габи, а только Габи, да и то – в свободное от работы время, если не забывает и находит в себе на это физические силы. Следует уточнить, что в Тель-Авиве в поисках квартиры подобная степень прилагаемых усилий равносильна тому, как если бы их не прилагали совсем.

В итоге, когда через недельку, фактически уже накануне свадьбы «мы» решаем подключить маклера, подключаю его я, «забыв» проинструктировать, что радиус поисков квартиры следует сузить до «где-нибудь по соседству» от Жанны Исаевны.

А мы покуда перевозим Габи ко мне на Хилтон-Бич. По курьезному стечению обстоятельств отсюда ему теперь рукой подать на работу в Рамат Медикал.

***

тогда

- Все не так плохо, как я считал. Как привык считать.

Чувствую у себя на голом плече нежный поцелуй, за ним – еще один, поближе к затылку.

- Отрадно слышать, - произношу в подушку.

- Нет, я говорю... – не сдается Габи. – Ты, возможно, помнишь,

что

я рассказывал тебе о себе.

- Помню, - говорю серьезно. – Почти все.

- Я люблю тебя, Кати.

Его умиляют мои сарказмы – мне даже не нужно прилагать к этому каких-либо усилий.

- Я люблю тебя, Габи, - разворачиваюсь к нему.

Недавно он начал просто так мне это говорить, а я стала так же ему отвечать.

- Так вот – у меня все не так плохо, как я привык считать – и как говорил тебе. Только не говори мне, что ты

этого

не помнишь.

Помню. И если теперь все не так плохо, то это ж тогда значит хорошо. Такое хорошо, какое из серии «

тем лучше

»

.

— Это что – трюк такой был? – целую его. – Подстава? Специально выдумал, чтобы заинтриговать – или тогда, на Мертвом

плеснуть

без контрацепции? «О-о, ми-илая, я контроли-ирую...» – целую его еще.

- Кати, если «плеснуть» означает то, что я думаю, то я рад, что доселе не знал этого термина. Но я серьезно: я слов на ветер не бросаю.

- Я и не утверждала.

Нахожу его забавным – поднимаюсь на локтях, разглядываю с усмешкой.

- Я о том, что раз я обещал, что у нас будут дети...

- Я не требовала обещаний...

- ...то они у нас будут, - заканчивает Габи, не давая перебить себя.

- Ну хорошо. А если не будет – ничего страшного.

- Конечно, ничего страшного. Потому что будут. Кати, я не скрывал от тебя мои некоторые проблемы с зачатием – они оказались менее серьезными. Будем пытаться.

Дарю ему нарочито пламенный взгляд:

- Мы и так пытаемся.

Вальяжно выгибаюсь перед ним на кровати.

Иным словом, часто и активно занимаемся любовью, не предохраняясь.

Заниматься этим делом с Габи и раньше было в общем-то приятно. Когда же впервые после Берлина наступил «заветный момент», я – нет, не стискивала зубы, не твердила себе «справлюсь», с содроганием ожидая его подзабывшегося проникновения – попросту открылась ему, как открывалась до Берлина. От этого было легче и – в целом – хорошо.

С тех пор, то есть, после «впервые» было уже много раз, а «снова хорошо и привычно» наступило раз в третий-четвертый.

- И будем пытаться, - повторяет Габи. И лезет доказать, что «слов на ветер не бросает».

Пусть лезет, думаю, отдаваясь ему со сладостной готовностью. Пусть.

Тем лучше

. И до, и после.

После «Берлина»...

Да, «Берлином» я называю теперь то сумасшедшее время, ту короткую жизнь до и после Габи, в которой был Рик. Сама с собой наедине называю.

«Мы с Габи» развиваемся стремительно, за считанные дни. И я каждый день даю себе еще «день-другой», как мораторий. Как время даже не на размышление – на поддержание статуса кво.

Воображаю, что это нужно мне, чтобы восстановить силы после мнимого коллапса. Чтобы набраться сил перед

предстоящим

. Я знаю, что больше «дня-другого» у меня не будет – не сегодня-завтра нужно будет завязывать с созерцанием отсутствия месячных – мол, у меня это бывает, – и банально брать в аптеке по соседству тест, если, конечно мой замечательный почти-муж раньше не «расколет» дела.

И если все подтвердится, то я буду следить за своей психикой не менее ревностно, чем слежу теперь за своей физикой. Если подмечу в себе хотя бы малейшую склонность к срыву или признаки депрессии – сейчас, видит Бог, тупо не из-за чего, все просто сказочно – просто пойду к Симону и вывалю перед ним все, как оно было. Проконсультируюсь, попрошу проанализировать и, если одного моего замужества окажется недостаточно, назначить специальное дополнительное лечение. В конце концов, это ведь его друг. Он не станет советовать мне по-прежнему держать Габи в неведении, окромя если посчитает, что так будет лучше для нас и нашего брака.

А Рик?..

А Рика не было – так мне порой кажется. Я нафантазировала его.

Это по-детски и я, как только разберусь со свадьбой, посерьезнее возьмусь за этот вопрос.

Нафантазировала – так проще думать под тихий ропот моря, теплый ветер с пляжа и молчание телефона, о котором позаботилась сама.

И не только об этом:

«Я выхожу замуж» - объявила я Эрни. «Жалко, конечно, что вас с Дебс не будет, но

только без самодеятельности

».

И пояснила на всякий случай:

«Рик «постучится» - ты ничего не знаешь, понял? Другого подарка на свадьбу не надо».

Рика не было – я же говорила.

И что бы там ни было во мне уже сейчас или когда-нибудь позже –

его

не было и никогда не будет.

Никогда.

Глоссарик

хай-нун – полдень (

англ.

), также одноименный классический американский фильм-вестерн, в русском переводе «Ровно в полдень»

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Кидушин или Горько!

сейчас

Сказано – не привыкла я плотно обедать. Теперь в сон клонит.

Бом-м-м...

Что, у меня и напоминалка уже бьет, как Дырявый Зуб?..

напомнить Эрни забрать детей

Спасибо, думаю. Щас напомню.

Однако вместо Эрни тыкаю не в тот номер:

- Простите, случайно.

Это номер садика, но раз такое дело:

- Как там мои?

- Ничего. Пообедали, пошли спать.

- Спасибо. Звоните, если что.

Вспоминается недавний из таких вот их звонков – инцидент «стенка на стенку», то бишь, «стенка – на Валю». Точнее, «Валя – на стенку».

Вчера было. С целью разъяснить точный сценарий и подробности рубилова я попросила позвать сына к телефону.

- Валь...

Только он в единственном числе не зовется.

- Мам, чего?

Это не Валька отзывается – это Яэль по праву старшей, как всегда, берет на себя роль переговорщицы.

- Валюш...

Я стараюсь никогда не орать на детей, на Валю – особенно. Честно стараюсь.

Ладно.

- ...а что случилось?..

- Мам, да там...

Я. Не тебя. Спрашивала. Яэля. Конфликт-менеджер ты моя.

Причем первого звена. Сейчас ведь дело не пахнет каким-нибудь поручением. Детские психологи советуют давать детям маленькие поручения в целях развития самостоятельности, но она в таких случаях обычно заныривает за спину брата, которая обещает не сегодня-завтра стать шире, чем у нее.

Еще раз «ладно».

- Валь, расскажешь?

Молчит, партизан. Но я тоже не отстаю.

Наконец он выдавливает из себя глухо, на манер взрослого:

- Не могу.

Тут только до меня – да, знаю, тормоз мама, тормоз – доходит:

-

Неудобно

говорить?

- Да.

Низя

гово‘ить

.

Офигеть. Я-то привыкла, что это сестра у него не по годам взрослая и умная.

А сын, будто в благодарность за мою сообразительность, «добивает»:

— Это сек‘ет. Это не мой сек‘ет.

Несложно понять, чей.

- Да ла-а-адно, говори, - нетерпеливо разрешает Яэлька. – Все равно мама не отстанет.

- Тебе не будет стыдно? – спокойно осведомляется у сестры Валя.

- Нет, не будет.

- Там Никлас обижал Элю.

- Да?

Удивляюсь: обычно бывает с точностью до «наоборот», хоть Никлас на годик ее старше.

– Дочь, а почему

тебе

от этого должно быть стыдно?

- Да мне не стыдно

совершенно

, - презрительно произносит Яэля, не картавя.

- Мы иг'али в догонялки, и Никлас не догнал Элю.

- Как всегда, - отзывается она небрежно, хотя могла бы и не пояснять.

- И Никлас гово‘ит Эле: «Ничего, зато когда ты выра‘тешь, я на тебе женюсь».

Голос Вали звучит спокойно, но сам он, наверно, сжимает кулачок. Форменно вижу, как у него из ушек валит дым негодования, и чуть ли не до крови закусываю губу.

– Она моя сестра. Это обидно.

Теперь он даже картавить «забывает».

- Да вообще-то... – начинаю я.

- Совершенно не обидно, - опережает меня дочка.

- Да, я тоже считаю, что не обидно. Валь, нельзя из-за этого драться. Да еще со всеми.

- Они их дразнили: «

Ehepaar

!

Ehepaar

!

Doofes

kleines

Ehepaar

!

»

Молодожены, то есть. Жених и невеста. Тили-тили тесто – так, кажется.

Но ведь мою таким не обидеть:

- Поду-у-умаешь!

- Что ж ты не сказала Вале, чтобы он не бил Никласа?

Яэля презрительно закатывает глазки:

- Потому что Никлас – тормоз. Он заслужил.

***

тогда

А неспроста недавно Каро завспоминалась про мои организации свадеб. Правда, моей собственной,

первой

я уже и не помню – не иначе как стерла из памяти вместе со всем остальным.

Зал-кейтеринг-музыка – все готово. Родственники со стороны Габи, с которыми я теперь знакома, открыто недоумевают, почему нельзя было где-нибудь поцентральнее, в

городе

. Под «городом» они подразумевают Яффу, в которой живут. С моей стороны будет только мама, и в городе зал или не в городе, маме все равно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мне не хочется вычурности, помпезности, каких-либо условностей.

Единственно, в честь приезда моей мамы Жанна Исаевна настаивает на торжественном обеде – не ужине, поскольку не может – или не любит – есть «поздно».

«Устроим кидушин – помолвку».

Я собралась встречать маму в Бен-Гуриона, поэтому помогать своей матери с нарезыванием «ее крабовых», как он сам выразился, «салатов» подрывается Габи. Я не ожидала, что он в курсе, где в его бывшей квартире находится кухня. Растерявшись, даже сострить забываю на этот счет.

Едва выпроводившись из двери, Габи снова звонит.

- Слушай, - открываю, — это свинство – так скоро возвращаться. Даже любовника спрятать в шкафу по-человечески не успела.

- И правда – неудобно получилось. Надо было по телефону.

Это говорит не Габи, а незнакомый и не совсем молодой мужчина.

Или не такой уж незнакомый – недавно я его где-то видела. Только где?..

Прежде чем успеваю его вспомнить, мужчине, появляясь у него из-за спины, возражает моя мама:

- Тогда это был бы уже не сюрприз. Здравствуй, дочь.

- «Здравствуй», - отвечаю в тон маме, -

мам

.

Звонит Габи:

- Кати, мама просит спросить, пьет ли Лилия Федоровна шампанское. Ты как – успеваешь? Уже в такси?

Ах да, такси.

«Оно мне не понадобится – мама уже тут. И не одна».

Мне не хочется «не упоминать» маминого спутника, которого приходится не упоминать, потому что я не успела спросить его имени.

- Узнаешь?.. – не отстает Габи. – Про шампанское?..

Ах ты ж Господи, шампанское.

- Пьет. Я тебе сейчас перезвоню, ладно?..

А сама с интересом смотрю на появившихся в моей квартире и моей жизни людей – одного родного человека и одного незнакомого.

- Знакомься, Катюш, – просто, но тепло произносит мама. – Это Генрих.

Маме явно интересно, как я отреагирую.

- Очень приятно, Ге…

- …на, - бодро, очень доброжелательно, но не заискивая «доканчивает» за меня Генрих, он же «Гена». – Очень приятно, Катя. Или лучше «Кати»?

- И то, и то лучше, - говорю с обворожительной улыбкой.

- А вот это точно, - одобрительно кивает Гена.

Мама заинтересованно приподнимает брови, да так и смотрит на меня.

– «Дядя Гена» устроит? – продолжаю.

- Еще как.

Будто определившись, обнимаю маму, пожимаю руку дяде Гене.

Не могу передать, что конкретно чувствую. Наверно, какую-то приятную свежесть.

А, блин... когда проходим в продолжение кухни, «она же – гостиная», вспоминаю, что только что проветривала.

Поспешно закрываю окно под мамин возглас:

- Ну надо же – море! Гена, ты только посмотри – вот оно, тут!

«Гена, ты только посмотри...»

Думаю, что

в жизни у моей мамы появился мужчина

, и невольно улыбаюсь.

Мама по-своему воспринимает мою улыбку:

- Катерина, не иронизируй! Нам с нашей холодины кажется, что это...

- ...рай на Земле? – усмехаюсь.

Кутаюсь в кардиган – прохладно. Потихоньку превращаюсь в местную.

- Пойдемте – чаю!

Пока соображаю чай, мама успевает с резвостью пташки выпорхнуть на балкон, увлекая за собой дядю Гену.

- Представляешь, - рассказывает мама, «надышавшись морским воздухом», – мы с Геной учились вместе.

- А, так вы тогда один из тех, - едва не произношу «многочисленных», - кто в свое время не верил в мамину математику?

- А я и сейчас не верю. Может, потому что никогда не блистал ею, - добродушно говорит дядя Гена, охотно принимая у меня из рук чашку с крепким черным чаем. – Как вообще можно верить в математику?

- Не знаю, как можно, - смеюсь. – Только если вы в нее не верили – почему пошли ее изучать?

- Я –

изучать

? – смеется дядя Гена. – Не-ет, что ты, Катюш. Кстати, говори мне на «ты». По сравнению с Лилькой я – неуч. Институтов не кончал. А учились мы вместе в школе. Только она меня, конечно, не запомнила.

- Прекрасно я тебя запомнила, - возражает мама. – Ты был, пожалуй, единственным из одноклассников, от кого я мечтала услышать: «Лилька-пошли-в-кино» – и единственным, от кого я так этого и не услышала.

- Тогда смелости не хватило, - признается Гена, посмеиваясь. – Но лучше позже, чем никогда.

- Лучше, - говорю. – Как хорошо, что есть интернет.

- Может и хорошо, - соглашается Гена.

- Только Гена нашел меня не по интернету, а на работе.

- Да?

Ничего не понимаю: Гена – учитель, но институтов не кончал?..

- Какое счастье, - произносит Гена, - что в Лилиной школе решили поменять окна.

- Решили, - киваю. – Поставили уже.

Будто лампочкой включаются в памяти мамины загадочные улыбки, когда ходили с ней на флоутинг. Ну ниче ж себе-е-е...

- Да, поставили, - смеется Гена. – Я же со своими ребятами и поставил.

- А-а, тогда я помню, где я тебя видела.

- На лесах, скорее всего, - кивает он. – Или в контейнере – я-то тебя тоже там видел. А вот в окошко новое я увидел мою школьную любовь. Лилю.

– Сразу узнал? – улыбается в ответ мама.

- Я ж тебе говорил, что сразу. С лесов чуть, главно-дело, не свалился. И как тебя с кем-то спутаешь? Правда, когда узнал, что девочка-координатор от наших «шефов», деловая такая, умница – твоя дочь…

- Испугался? – спрашиваю (мне не в первой).

- Расстроился. Подумал, раз у нее

такая

дочь, то мне здесь делать нечего. Но поздороваться с тобой я должен был, - и Гена обнимает маму за талию.

- Иду я после уроков домой, и меня догоняет рабочий в спецодежде, - улыбается то мне, то ему мама.

- Я торопился, думал – а вдруг ты завтра на работу не выйдешь? Кроме того…

- …кроме того, у меня был такой замученный вид, что ему захотелось помочь мне с сумками. И вот подходит он ко мне. «Здравствуй» - говорит, - «Лиля?» А я не узнала его в этом работяге в спецовке и подумала, что это ты, - говорит мне мама, - опять «телохранителя» ко мне приставить надумала.

- «Вас» – говорит – «Катя прислала?» - рассказывает Гена. – «Да нет» - говорю – «не Катя. Я Катю не знаю. Я сам себя прислал».

- И, главное, спрашивает меня: «Лиль, не узнаешь?..»

- А она взглянула на меня пристально и говорит: «Ну, может, узнаю». В этот момент я уже фактически решил, что разведусь с женой, даже если мне с Лилей не светит. Ведь она ж наверняка замужем, да с такой дочкой. С женой-то мы уж давно вместе не живем. А она смотрит внимательно и говорит мне строго так: «Генрих». Вспомнила, значит. Ну, я на следующий день на развод и подал.

- Так это когда было-то? – допытываюсь.

- Да этим летом.

Не выговариваю маме, мол, почему молчала. Мама наверняка скажет, что мне все равно не до этого было. И вообще, она-то, вон, с моим будущим мужем за три дня до свадьбы знакомиться приехала.

Тут, легок на помине, звонит Габи.

- Приезжай, забирай, - смеюсь я ему в трубку.

А сама гляжу на маму с Генрихом и ощущаю нахлынувший неизвестно откуда прилив той самой легкости, которая у иных зовется «безосновательным счастьем».

***

тогда

Узнав, что мама с Генрихом уже у нас, Габи немедленно бросает Жанну Исаевну и «ее крабовые салаты» и приезжает за нами на Хилтон-Бич. Чем еще до приезда завоевывает мамино расположение и одобрение.

Кажется, одобрение мамы из рода таких, когда, одобряя, думают: «Слава Богу, наконец-то все по-человечески». Иным словом, окажись на месте Габи мужчина с другим характером, другой внешностью да может, даже немного старше, но в остальном с жизненной ситуацией Габи, симпатия мамы другой бы, может, и не была. А я думаю: как хорошо, что мой будущий муж нравится моей маме.

А вот Жанна Исаевна, кажется, с первого взгляда вызывает у мамы раздражение. Маме менее моего свойственен философский пофигизм.

Дабы не усугублять, стараюсь не показывать собственного отношения к будущей свекрови, утвердившегося, как спокойно-ироническое. Габи улавливает возникшую тему. Кажется, происходящее забавит его, является ему в своеобразном свете.

К слову: свет во время нашего визита в Яффу отключат пару раз, только позже. Жанна Исаевна в ожидании грядущих перебоев отправляет Габи на кухню – у нее там заготовлены свечи. Я увязываюсь с ним, и мы задерживаемся, я – подслушать, «что там говорят», он – позажимать меня.

Секунд через пятнадцать из-за праздничного стола, расставленного в гостиной, доносится голос Жанны Исаевны – моя будущая свекровь всерьез высказывает рассуждения на тему: «Очистить свечную магию...»

Закрываю глаза и изо всех сил сжимаю губы: не расхохотаться. Мой будущий муж менее сдержан: его руки залезли ко мне под платье, правая у меня между ног, левая – под бюстгальтером, восставший член сквозь платье трется о мои ягодицы, недвусмысленно норовя проникнуть между них, язык скользит-облизывает мое ухо. От слов его матери с губ его рвется мне в затылок неслышный, но неконтролируемый хохот.

- Пойдем к ним, - хихикаю я от того, как его руки мнут мою грудь. – Мало ли что…

Ощущаю невероятное облегчение от того, что не нужно ничего скрывать или как-то тактично замалчивать – все это веселит его не меньше моего.

- Да, пойдем.

Он, однако, не двигается с места и поясняет, отодвигая на мне трусики:

- Я хочу отлюбить тебя на кухонном столе.

И вызывает во мне новые истерические хихиканья, которые сдерживаю с трудом. Ненормальный: чувствую, как ко мне между ног пролезает его член.

– Вот так, сзади. Ты влажная и тоже хочешь. Давай скорее… О, Кати, это так возбуждает – поднять у тебя над попкой платьице и спустить трусики и вот так… вот так… прямо в тебя... о, жена моя, какая же ты сладкая шлюха… как сильно я тебя хочу…

Жена моя

... А что – мне нравится.

Его руки сжимают мои сиськи. Его голос поет мне прямо в ухо, а член работает во мне. Я и правда была влажная – понятия не имею, как он узнал.

Габи в общем-то не пьян – просто возбужден и весел. А вот мне не только кайфово, но и жарко-больно. Обычно так бывает в тех редких случаях, когда он двигается чересчур резко и не сдерживается.

Из гостиной доносятся голоса. Мне кажется, я слышу, как какой-то из них, а может, оба произносят мое имя: «Кати… Кати…» Или может: «Катя… Катя…»

Если «Катя», значит, это говорит мама. Или этот голос – не оттуда. Но это и не Габи, потому что Габи не зовет меня «Катя».

«Ну и что, что больно» - говорю кому-то – самой себе или

голосу

. «Это не всегда так. Просто в этой позе глубже проникновение. И вообще – бывает».

И подрагиваю от того, как

голос

«отвечает» мне:

«Со мной не было. Никогда. Ты обожала «сзади». Ты обожаешь жесткий секс, если со мной. И я ни разу не сделал тебе

больно

».

Голос отодвигает мужчину во мне на второй план, но не чувствовать его совсем я неспособна. Чисто физически неспособна. Как ни странно – о Габи явственней всего напоминают теперь его взмокшие волосы у меня на затылке.

- Ты такой сексуальный… - произношу непроизвольно.

Его руки, легонько ущипнув за соски, крепче сжимают мои сиськи.

Подрагиваю еще сладостней.

Нет, я так и не научилась изгонять

его

, зато научилась преобразовывать его «явления» в катализатор сексуального возбуждения – и расслабляться, если в том есть надобность.

«Больно не будет», как же, помню» - стараюсь «подумать»

ему

в ответ как можно язвительней.

«Со мной тебе не было больно» - спокойно настаивает голос.

Будто вбивает это в меня подобно мантре, как делал некогда его обладатель под ритмичные проникновения в меня. Сейчас в меня тоже проникают.

«Тебе и сейчас не больно» - о, а это уже гипноз какой-то, аутогенная тренировка. «Я всегда могу сделать так, чтобы тебе было не больно».

И главное, он прав. Он и теперь так делает.

Габи чувствует мою непрекращающуюся дрожь и прозревает, возможно, что стоило бы сбавить скорость. Но поздно: я теперь кончаю, а значит, может и он.

- О, спасибо, любовь моя, - с наслаждением целует меня Габи. Он абсолютно мокрый.

- Не за что, - смеюсь я. – Тебе спасибо.

- Я люблю тебя.

- Я тебя тоже. Иди хотя бы волосы посуши, - смачно шлепаю его по крепкой голой заднице.

- Иду. Целую попку, - чмокает меня он – затем неожиданно снова задирает на мне платье, чтобы с начмокиваниями впечатать смачный засос прямо мне в правую ягодицу.

- Ай-й... долго там только не возись, - смеюсь я. – А то меня спросят, куда жениха дела.

- Куда же я от тебя денусь, - тянет Габи любовно.

Его лица я не вижу, потому что он снова чмокает меня в половинку попы, теперь – левую, затем идет сушиться.

Смотрю ему вслед. Улыбка все не сходит с моего лица, превращаясь в гримасу.

«Можешь приходить» - деловито «разрешаю» Рику. «Мне же лучше»

Только не знаю, что я буду делать, когда Габи захочется анала – что-то помешался он на моей заднице.

«Вернее» - думаю, - «что буду делать, я-то знаю. Но ты» - «думаю»

ему

, - «первее

сам

придешь».

***

тогда

Мы зажигаем свечи.

Становится душно. Возможно, чувствую это только я, потому что мне всегда в таких случаях становится душно. Поэтому я не люблю зажигать свечи.

К счастью, никакого «очищения магии огня» ни до, ни после этого не проводится – нет времени, а может быть, не нужно.

В руке Жанны Исаевны оказывается бокал с шампанским. Моя будущая свекровь одергивает на себе блузку, затем поднимается с бокалом в руке и торжественно смотрит на Габи.

- Сын – это счастье и гордость любой матери. Перечислять достоинства моего сына, - веско и с достоинством произносит Жанна Исаевна, - я не стану – они очевидны.

- Ма-а-ма-а… - притворно-смущенно ухмыляется Габи.

Моя мама вежливо улыбается. По-моему, в целом мама солидарна с Жанной Исаевной относительно качеств и достоинств своего будущего зятя. Улыбается Генрих – должно быть, думаю, у него тоже есть сын. А может, дочь, удачно вышедшая замуж.

Я тоже улыбаюсь. Было бы странно, если бы я не поддерживала Жанну Исаевну. Тем более, что достоинства Габи теперь достанутся мне, за что ей спасибо, конечно. Кроме того, это забавно, что густые вьющиеся волосы Габи после полминуты фена вновь обрамляют его голову пышной шевелюрой, и никто, похоже, ничего не заметил.

- Да, сынок, ты – мое счастье, - продолжает Жанна Исаевна. – А теперь, когда ты приведешь в дом молодую жену... - она отрывает взгляд от Габи, чтобы устремить его на меня, и принимается перечислять: - ...умную, красивую, успешную, хорошую, достойную девушку – счастье мое не знает границ.

А я соображаю, что, даже если не зацикливаться на «девушке» – прошло то время, когда меня можно было считать «приведенной в дом» Габи. Сейчас вообще с точностью до «наоборот». Но и за то недолгое время, когда я все же была «приведенной», я, возможно, достала свою будущую свекровь моим чрезмерно волевым характером, независимым поведением и отсутствием самого намека на скромность.

- Я невероятно рада, что ты нашел себе достойную пару. Ведь Кати действительно достойна тебя так же, как ты ее достоин.

Жанна Исаевна вновь обращается к Габи, а я бросаю короткий взгляд на маму. Улыбка полузамерзла у мамы на лице, в правой руке у мамы поднят бокал. Но меня несколько беспокоит левая – в ней мама судорожно комкает салфетку, чтобы затем намертво смять ее пальцами.

Решаю после улучить минуту и успокоить маму. Возможно, несколько сбитая с толку этой и впрямь чуть высокопарной речью, мама успела не Бог весть чего себе напредставлять.

— Это не просто счастье, что Кати приехала к нам на этот

субконтинент

, - вещает мамина будущая сваха. – Это судьба. И дело тут даже не в том, что вы оба – сами по себе достойные и успешные люди и не в том, что вы достойны друг друга. Вы – взрослые люди, вы выбрали друг друга и сделали это осознанно. И вы любите друг друга – это видно невооруженным взглядом. В наши дни любовь – это такая редкость. А ведь любовь – главное. Ах, насколько устарела любовь в современных отношениях, как безнадежно забыта она! Поздравляю же вас с тем, что вы любите друг друга. Вам действительно повезло. Поздравляю тебя, Кати – мой сын действительно любит тебя. Поздравляю тебя, сынок – тебя действительно любит твоя невеста. Пока вы любите друг друга, с вами ничего не случится.

- Ура! – негромко, но внятно, с чувством произносит Гена. – Горько!

Ни я, ни Габи поначалу не понимаем, к чему это он и от чего ему сделалось «горько». Когда нам объясняют, мы охотно приближаемся друг к другу губами. Не знаю, отчего охота ему – лично мне нужно выпустить пар, даром что это не я сейчас речь толкала.

А вообще, думаю чуть ли не со смехом, мамашу Габи только что впервые угораздило сказать нечто такое, с чем я безоговорочно согласна.

- Как думаешь… - бормочет мне в губы Габи, - …я… м-м-м… и правда достоин тебя?..

- «М-м-м…» - передразниваю его я. – Я ж тебя «достойна».

Насчет любви мы предпочитаем не выяснять – оставляем на «попозже». Теперь же лишь трогаем губами губы друг друга – показушно и на радость старшему поколению.

В этот момент звонит чей-то телефон – возможно, мамин. Все трое – мама, Гена, Жанна Исаевна – бросаются выяснять, но тут снова отключают свет.

***

тогда

Свет вскоре «дают», затем снова отключают. Так повторяется еще пару раз.

Чего бы я ни думала про Жанну Исаевну, чего бы там ни чувствовала – на сей раз моя без пяти минут свекровь говорила тему. Для меня не составляет ни малейшего труда признать это.

В какой-то момент обеда-ужина, во время очередных перебоев со светом из-за свечей становится особенно душно и мама изъявляет желание «подышать воздухом». Я тоже выхожу – умилостивить маму. Еще во время «тостования» я обратила внимание на ее раздраженность.

Под нами гудит ночная Яффа. В общем-то не холодно, а по маминым, берлинским меркам вообще жара.

- Можно подумать, ты у нас безродная! – негромко возмущается мама, когда за нами закрывается дверь на балкон.

На балконе в доме напротив двое мужчин выходят покурить.

- А почему безродная?

Мужчины с «того» балкона замечают нас и заинтересованно смотрят в нашу сторону.

- Мам Лиль, ты ж у меня умница.

- Спасибо на добром слове.

- Ты ж не принимаешь близко к сердцу всю эту хрень насчет «привел в дом

девушку

»? Или, чего доброго, «

сноху

» - так, кажется, мне предстоит называться?

- Катерина! – возмущенно восклицает мама.

- Мам Лиль, - смеюсь, - я ж не виновата, что у меня еще не было русскоговорящей свекрови.

- Да ладно тебе, хватит уже паясничать! – сердится мама. – Корчишь тут из себя женщину с опытом, а сама… уж какой там.

— Это тебе, мам, хватит. Ты ж знаешь: я себя в обиду не дам.

Один из мужчин кивает другому, но смотрят оба при этом на нас.

- А и правда – что это я... - смягчается мама и разглядывает меня с озабоченной, даже обеспокоенной

улыбкой, а наших зрителей не удостаивает взглядом.

- Как думаешь, - улыбаюсь маме в ответ, кивая в сторону другого балкона, - слабо им?..

- Что – слабо?

- Полезть выяснять, куда мы дели Жанну Исаевну?

- Что?!.. Катерина!

Мама ежится, но невольно посмеивается.

– В обиду не дашь, да… Ты-то как, Катюш?..

Припоминаю: с таким же взглядом и таким же тоном мама спрашивала меня после Шарите, не договорилась ли я насчет «чего-нибудь» с Риком, а затем, спустя почти год, во время моей отсрочки в Берлине, интересовалась, «что со мной происходит».

- Я как?..

«Готовлюсь стать матерью»... – да нет, не говорю сейчас – пока. Черт меня знает.

Даю себе команду улыбнуться.

– Я – хорошо. Замуж готовлюсь.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ (1) Барух аба или А вы что подумали?

сейчас

Наверно, это нормально, когда от какого-нибудь секрета тебя распирает до такой степени, что ты еле держишь себя в руках, чтобы не выболтать.

Наверно, это нормально, но мне такое ново.

– Да?..

- Здорово, сис. Ну как?

- Предупредила. Моих детей придут забрать дядя и пес. Из-за пса соседняя площадка детям сегодня не светит, зато светит собачья лужайка.

Эрни хмыкает, вскоре отзванивается:

- Си-ис, а эт-то мы-ы-ы...

На заднем плане лает Рикки – так и не разучился «защищать», ответственный засранец – слышна громкая болтовня детей: Валя отрывисто командует: «Рикки, нет», Яэлька самым ненужным образом затекстовывает собаку. Дети очень любят Рикки, особенно Валя. Непонятно, чей подход в итоге срабатывает или же, может, источник угрозы самоликвидировался, но кажется, пес прекращает стеб.

Усмехаюсь Эрниной попытке «подкастить»:

- Эрни, можно подумать, я такая мамаша-параноик. Да даже если б я тебе не доверяла – с тобой сегодня крыша.

- Просто подумал, может, ты соскучилась по детям. Думал – позвоню.

- Мгм, еще один, - произношу, вспоминая сегодняшнюю практикантку. – Не домогались тебя сегодня?

Однажды из-за таких вот домоганий одной чересчур резвой – и красивой, гадина – девчонки в садике с ним крупно поскандалила Дебс. Чуть не ушла от него.

- Не-а, не домогались, - ржет братан. –

Со мной сегодня крыша

.

По

окончании школы Эрни не сказать, чтобы как-то по-страшному набрался ума или жутко посерьезнел, зато из «классного пацана» превратился в высоченного молодого красавчика. Отношения его с отцом пережили не один крупный скандал и несметное количество мелких. Однако похож он на папу не только внешне – привычку стильно одеваться тоже для себя усвоил. Эрнест отличается от отца только своим каштановым цветом волос, что в упор не делает его «страшнее» в глазах девушек – к великому неудовольствию Деборы. Но если не считать того единичного случая чуть-ли-не-разрыва на почве ревности, то Дебс неплохо справляется с его фан-клубами.

А недавно они учудили. Были у нас всей тусой. То есть, были не только мои родители, но и Пина, Паула – без суперзанятого бойфренда, с которым в очередной раз поссорилась, но с полугодовалым ребенком, которого поминутно спихивала матери, Эрни, Дебс и Рикки, а также Лея – наравне с псом единственная без пары. Были даже д-р Доро вместе с Дорен. Хорошо – у нас побольше места, чем было когда-то у меня в Панкове.

Не помню, что мы тогда отмечали – с того вечера мне больше всего запомнились Эрни и Дебс, вернее, то, как они всех озадачили.

Все только-только оправились от того, как Лоренц, сын Паулы чуть что-то там не проглотил, Яэлька с Валей носились по всему дому в сопровождении пса и младшей «тетки», папа собирался прикорнуть на диване.

И вот посреди этой кутерьмы у меня над ухом раздался голос Дебс:

- Кати, у вас же еще остались вещички для новорожденных?

Признаться, от этих слов у меня пропал дар речи.

- А то Паула всё раздала, оказывается.

Муж как раз в соседней комнате говорил с кем-то по телефону – ему я позднее пересказывала сцену в лицах.

Как громом пораженные, смолкли все – Пина, возившаяся с внуком, «родительницы» Дебс, о чем-то втыкавшие Пине – может, о «фармацевтике», на которую к неудовольствию д-ра Доро пошла учиться Дебс. Приумолкла даже моя мама – наверно, из чувства солидарности. Но самый эпицентр сцены, так сказать, ее кратер явил собой отец: мгновение тому назад протянув, руки – взять у меня плед и устроиться с ним на диване – папа так с протянутыми руками и замер.

- Так а учиться... – начал папа, как будто у него больше всех наболело.

Только-только сбежал от женской компании. Две трети из них лишь с большим трудом приучился терпеть, как, впрочем, и они его – тоже.

Остальные продолжали безмолвствовать.

Всех сокрушила «новость», преподнесенная столь странным образом. Все они, как один, считали, что этим «молодым» еще рано. Пине вдобавок не улыбалось, чтобы на нее уже так скоро навесили следующего внука. В общем, взрослые боролись с эмоциями, пока младшие продолжали беситься.

Я «нашлась» первая – решила, что чего его теперь руками-то махать – назад, как говорится, не затолкаешь.

Потому воскликнула радостно-практическим тоном:

- Ух ты!!! Так вам мальчиковое или девчачье? Или не знаете пока?..

- Да это не нам, ты че! – брякнул Эрни – и тем самым моментально разрядил обстановку.

- Сестра двоюродная ждет ребенка, - пояснила Дебс.

- А-а-а... – рассмеялась я. – Ну, посмотрю, конечно.

Никто так и не включился в мой смех.

- Так... а вы что подумали?.. – спросил Эрни (балбес).

- Что чертовски устали, - шумно выдохнул отец, устраиваясь с пледом на диване, - и очень хотим отдохнуть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А моему мужу, который как раз вошел и, ничего из этого не услышав, предложил отцу пива, папа просто покачал головой, не в силах даже ответить.

Припоминаю и до сих пор хихикать тянет.

«Хорошо – вещички те так и не забрали тогда».

Для чего-то уже сейчас кладу руку на живот. Затем отдергиваю, будто таким образом можно что-то там сглазить.

И снова хихикаю над тем, что вообще оставила вещички. Что хранила все эти годы.

***

тогда, после свадьбы

- Ну что, доволен? – насмешливо улыбаюсь Габи с гинекологического кресла.

- Не меньше, чем ты, - отвечает он мне, и улыбка его не просто уверенная, а прямо-таки хитро-загадочная. – Чего головой качаеш-ш-ш?..

- Хорошо – на свадьбе не пила, - замечаю беззаботно.

- И до свадьбы не пила. Ведь ты все это время чувствовала – нет?

– Черт меня знает. В прошлый раз все по-другому было, - замечаю, не стесняясь.

«И в первый, и во второй» - твержу самой себе упрямо.

Не знаю, что на меня вдруг нашло. Сейчас я, вместо того, чтобы реально радоваться за нас с мужем и мандражировать за нас с... не мужем, внушаю себе, что тот недо-залет ровно год назад на самом деле реально случился – просто я потом скинула. Ведь даже после выкидыша у меня не было не только перебоев с месячными, но элементарных задержек – а тогда было все. И «токсикоз» – упорно называю все свои тошниловки так – и тепло внутри – все было. Только не дано нам с ним было. С тем. А с этим дано.

- И теперь все будет по-другому, - говорит Габи довольно, торжествующе даже.

И мне надо радоваться. И мне надо торжествовать. А если не получается, тогда, значит, хотя бы для приличия содрогнуться, типа-осознав сложившуюся ситуацию.

Зараза такая, думаю самой себе, и когда ж тебя накроет?.. Вот когда?..

Будто накручиваю, добавляю оборотов, на которых должны будут вылететь, наконец, мои злополучные мозги – должны же будут когда-нибудь – спрашиваю:

- Какая неделя?

- Седьмая-восьмая. Скорее, восьмая.

Мгм, думаю. Полный абзац.

Но бесполезно – ничем меня не накрывает и ничего у меня не вылетает.

Замечаю только:

- Да.

- Мы еще до твоего отлета его зачали. Помнишь, тебя тошнило после Мертвого.

- Да, помню. Тогда мне казалось, что то было отравление.

Сама же соображаю, что если все указывает на то, что отец все-таки не Рик, «ходить» мне будет как-то спокойнее. Ведь не предлагать же мужу тест на отцовство.

- А почему ты еще раньше меня не осмотрел?

- УЗИ чересчур рано не делают. Сейчас – в самый раз.

- Ну вот, - улыбаюсь я Габи. – Мой муж лучше меня все знает про беременность. И роды.

- А моя жена мотается по стройкам, - улыбается Габи мне. – Все правильно. Все закономерно. Кстати, дорогая, я рад, что этих мотаний стало поменьше. Значительно меньше.

- Ты хочешь сказать «не стало совсем»?

- Ты прекрасно можешь выполнять работу с удаленного доступа.

Не всю работу, думаю, но не будем сейчас об этом.

- Так это мальчик? – интересуюсь.

- Говорить еще слишком рано. Но ведь это неважно, - Габи прямо распирает от счастья и он снова лезет меня целовать.

- Доволен? – подставляюсь его поцелуям.

- Каньэшна... – шепчет Габи.

Его акцент, и без того еле уловимый, за месяцы жизни-любви со мной был, кажется, доведен до минимума, но в этом слове он его нарочито подчеркивает. – Буду доволен. Мальчиком. Или девочкой. Просто доволен. Счастлив.

И я. Конечно.

***

тогда

На следующий же день после свадьбы и отлета мамы с дядей Геной в Берлин и прямо перед отъездом на Мертвое – куда ж еще – муж «заставил» меня сделать тест. Затем заветные две полосочки все наше свадебное мини-путешествие поддерживали нас с ним, и без того счастливых, в отличном расположении духа. По возвращении Габи пригнал меня, как я смеялась, к себе в кабинет, а там уже –вопрос техники.

Не знаю, в какой «прекрасный» момент я успокоилась. Наконец-то улетучилось чувство, будто в моей жизни управляет, хозяйничает нечто, чего ждала, хотела и планировала не я. Чувства этого нет, будто вовсе не было. Будто на свадьбе это и не я совсем такое думала. Возможно, помогли отключки света, а может, просто созрела, наконец.

Теперь так: я беременна, мы с мужем обожаем друг друга и скоро нас будет трое. Живота у меня пока не видно, «токсикоз», показавшийся было после Мертвого моря еще в далеком августе-сентябре, постучавшись несколько раз, с тех пор не возвращается. Блин, как же все круто получилось, старательно думаю сама себе, специально выделяя для этого время.

И выделять специально его, время, не нужно – время есть само по себе, хоть по проектам октябрь-ноябрь щедро угощают работой. А помимо Сгулы с Тиквой никакой новой работы, чтоб с выездом на объект, не наклевывается. Габи прав: не помню, когда последний раз была на стройке.

Он думает, что так лучше и даже, что мне так больше нравится. Когда заговаривает об этом, прозрачно намекаю, что производственную квартиру просто так не предоставляют – могут и «попросить» за неимением «производства». Муж заикается про необходимость усугубить поиски «трешки» маклером. Напоминаю, что нам бы прежде легализовать наш брак в Германии, как собирались.

«Есть время» отображается на временном луче дня этаким белым холстом. Холст этот, безусловно, ждет зарисовок, и вот так я и зарисовываю. Ловлю эти мысли и отпускать не тороплюсь. Будто делаюсь сильнее и подготовленнее к чему бы там ни было. К тому, чего доселе не было со мной.

Так «чего», вернее,

кого

там еще не было?.. Да, медленно но верно приходит ноябрь – и вроде Габи «позитивен» насчет сына. Старается не радоваться через край, когда говорит об этом – мол, он был бы так же рад и дочке. Не знаю, для чего он это повторяет и отчего глаза его при этом смеются с каким-то особенным удовольствием, но удовольствие это заразительно. Передается оно и мне, и я смеюсь с ним на пару. Да, мы с мужем в радостном ожидании, таком радостном, что аж смеемся. Оба.

- Ух ты ж, конфе-ет, - радостно тянет и Рози.

Ее тон кажется мне почти совсем таким, как давно когда-то. Раньше.

Поздравить с бракосочетанием она меня уже поздравляла – теперь же искренне, я вижу это, радуется снова:

- Слушай, а ведь все круто! Ведь как получилось!

- Да, - сдержанно соглашаюсь я, чтобы не сглазить, или черт меня еще знает, почему.

- Ну так – вы как?

- Ну так – мы так, - говорю. И вообще-то полагаю, что других пояснений не требуется.

- Так вы прям не ругаетесь? Че, прям совсем-совсем?.. – Рози явно восхищена.

- «Прям»... Словом... Да по-всякому, - говорю.

Хоть это вообще-то и неправда – мы с Габи пока ведь и правда фактически не ругались. Просто не имею я привычки радужных карамелек лепить. Как-то так.

Быстренько переключаюсь на нее:

- Вы-то как?

- «Мы-то»...

Рози не дохлая и не апатичная, как при нашей встрече в Берлине.

– Да посмотрим.

- Ой!.. – спешу порадоваться я.

- Да посмотрим, говорю же.

- Так съехались хоть снова?

- Да черт его-нас знает, - смеется Рози. – Да вроде.

- Женитесь?

- Конфет, слушай, дай в себя прийти, - говорит Рози уже чуть серьезнее. – Дай спокойно на тебя нарадоваться.

- Не тяните, ладно? – не отстаю я, как будто со своей блиц-свадьбой, которая пока и не свадьба, имею право теперь и другим приседать на уши с подобной фигней.

С мамой перезваниваюсь почти ежедневно, как если бы она давала повод думать, что ей одиноко, и она нуждается в ежедневном подтверждении, что я в порядке.

На самом деле маме не до этого: они с дядей Геной, который с нетерпением ждет развода, решили съехаться. Уже подыскали квартиру-трешку в мамином доме во Фридрихсхайне, только этажом ниже. Теперь, вот, заняты планированием и приобретением обстановки.

- Мам Лиль, - смеюсь, - какой апгрейд: из однушки прям сразу – в трешку.

- Мне, как учителю, - с достоинством произносит мама, - нужен кабинет.

- А еще тебе, вижу, нужна помощь с переездом.

Мама сухо замечает, что ее беременная дочь, как видно, недозагружена на работе.

Мы частенько видимся с Каро, которая рада моему предстоящему материнству. Сама она выказывает достаточно соображения, чтобы не засыпать меня советами. Дела у нее сейчас относительно неплохо.

- Правильно она сделала, что тогда прервала беременность, - заявляю Габи.

- Ты знаешь, что у меня на этот счет свое мнение, - отзывается Габи, но мнение свое мне не навязывает.

Недавно завершил монографию – одному ему известно, как ему это удалось. Даже опубликоваться успел и получить немало откликов. Вскользь обмолвился, что среди этих откликов забрезжило приглашение на весенний симпозиум, который будет проходить «не то в Берлине, не то где-то еще».

- Да, молодец, молодец, конечно, - смеялась я.

Выражала ему мою гордость и восхищение, не утруждаясь уточнить, так а «в Берлине или где-то еще». Ничего – всему свое время.

Габи запрещает мне напрягаться, чем сводит на «нет» мою помощь Каро с годовалым Яроном. Впрочем, Евгения Михайловна прекрасно справляется и без меня и больше не уходит в отлучки. Яри она любит. как родного внука, живущего, к слову, тут же, в Тель-Авиве. А меня, кажется, любит не меньше, чем Каро. Пару раз упоминает, что вот, мол, мы с мужем не определились, когда уедем и скоро ли приедем. Но вот родится, мол, затем у нас малыш, ну подрастет, там, чуть-чуть, окрепнет – и я могла бы привозить его к ней. Мол, Каро с Симоном не возражают. А то я ж такая – небось сразу в работу возвращаться соберусь.

Почему-то со стороны Яриной няни подобные разговоры воспринимаю я с благодарностью и совсем не так, наверно, как если бы заводила их Жанна Исаевна. Которая – вот не то, чтоб я этого требовала, но – о «сидении с внуком» пока не заговаривает. Может, сглазить боится.

Жанна Исаевна, до поры, до времени державшая большинство своих мыслей при себе, постепенно «раскрепощается»: все чаще сетует вслух, что, дескать, ее внук, как родится, будет вынужден жить в моей «производственной квартире». Мол, пора бы уже нам, родителям, определяться с жильем. Ведь мы хотели перебраться поближе к ней. Что там слышно от маклера?..

Свекровь, по счастью, человек сама по себе мало деятельный, поэтому дальше сетований дело у нее не заходит. Но и этих сетований, да и моей странно-навязчивой идеи помочь с переездом моей маме оказывается вполне достаточно.

***

сейчас

Мне пишет Мартин:

Кати, в сенате затрепыхались по поводу заметки в БУПе.

Какая-то тварь из-за острой нехватки сенсационного материала решила опубликовать онлайн-статью про Медстар, чтобы в очередной раз обвинить нашего заказчика в растрате – мол, почему там все «до сих пор стоит».

Отвечаю:

А че так «рано»? Эти клоуны вроде запостили опровержение.

Правда не раньше, чем мы науськали на них наших юристов.

Видать, прошляпили – не сняли с повестки дня.

Из серии «осадочек остался».

Вздыхаю.

Пока выискиваю ссылку на статью-опровержение, мне приходит от мамы:

Как там мои внуки?

Гуляют.

Успела забрать пораньше?

Эрни успел.

Не поясняю, что Эрни забирал их не один. Но мама и без того догадывается, что «там с ним еще и это лохматое чучело» и они на самом деле не на площадке, а на собачьей лужайке, и-только-не-надо-опять-что-там-и-качели-есть, они там носятся с «этим чучелом» и с другими, чужими собаками, эти собаки все без поводков и

вообще

. Мама догадывается обо всем этом, обижается-сердится и больше не пишет.

Мама не может «простить» Рикки, что «из-за него» некогда «чудом не погибла» ее единственная дочь, а ее единственной дочери не может простить, что та доверяет ее единственных внуков столь неблагонадежному субъекту, как Эрни, которого мама в плане ответственности ставит на одну ступень с Рикки.

Но я приучила маму к тому, что, если она не в состоянии сама помочь мне с моими детьми, то ей придется терпеть таких «чудовищных» помощников. А себя я приучила проявлять терпение с мамой, совсем как с моими детьми, хоть меня, конечно, очень раздражает то упорство, с каким мама не перестает пытаться навязывать мне свои советы, подчастую более похожие на требования.

К слову сказать, с моими двоими я не всегда столь хладнокровна и «на расслабоне». Ну неспроста не стала я ни учителем, ни воспитателем. Отец куда спокойнее с ними. Может, потому что реже моего с ними бывает.

Со вздохом отправляю ссылку на статью-опровержение, а под ссылкой – сообщение

шефу о том, что «все под контролем», пусть сенат «не пыжится», а «схавает».

А насчет Яэльки с Валей пишу Клауди – это наша бэби-ситтер – что она на сегодня свободна

.

Она одногруппница Дебс, которая оказалась той еще ревнивой злюкой – Клауди порекомендовала по официальной версии из-за того, что та такая ответственная, по неофициальной же из-за ее – будем откровенны – неяркой внешности. Порой подозреваю, что только благодаря последнему Дебс вообще с ней подружилась.

Эрни забрал детей

Эрни?..

Клауди не пишет его имени, не пишет вопроса с точечками – пишет только:

окей

Однако я форменно чувствую, как даже это ее «

окей

» дышит вечно теплящейся надеждой и – не по годам – сладко-горькой нежностью.

Да уж. По-моему, зря Дебора думает, что Клауди «ровна» к моему братцу. Напротив – я столько раз уже наблюдала за тем, как вспыхивают ее глазки, в одночасье делая ее

красивой,

как начинают кривиться губы в подобии озорной усмешки. Они с Эрни общаются пацанскими подколами, как кореша. Только для Клауди это гораздо больше. А со стороны Эрни я никакого огонька не вижу. Брат, хоть и избалованный девичьими страстями к собственной персоне – со своих юных пятнадцати лет видит только Дебс – и правильно делает, конечно.

А мне не раз хотелось поговорить с Клауди по душам. Вправить ей, так сказать, мозги. Объяснить девчонке, что: «Знаешь, он мой брат, он раздолбай, конечно, но он классный и я люблю его, и все дела, и... он того не стоит. Они никогда того не стоят. Красивые, некрасивые, классные, не классные – любые. Не фиг вздыхать по ним, страдать и мучиться. А клеиться и подавно не фиг. Пускай клеятся сами – или не клеятся совсем».

***

тогда

Ноябрь. Хилтон-Бич поразительно напоминает мне самого себя в апреле, без пескоструйки, но с завыванием сирен, с некоторых пор превратившихся в фоновые.

Воцарившееся было затишье на работе прорезает, будто молнией, когда на горизонте появляется ЭфЭм. Мне любопытно их появление и я охотно провожу заседание с ними.

Оказывается, их сильно достали в Берлине из-за нескольких проектов, на которых кто-то – хвала Всевышнему, не мы – изрядно напортачил. Если это Франк таким образом нахапал и отвалил, то Бог ему судья. Как бы там ни было – чтобы отвлечь от себя разбушевавшуюся не на шутку отрицательную паблисити, на ЭфЭм было принято решение присмотреть что-нибудь новое, желательно, за границей, в какой-нибудь дружественной стране. В плане «дружественной страны» Израиль – вариант, конечно, беспроигрышный. И все же ума не приложу, каким образом они вышли именно на наш репро-центр Тиква в Тель-Авиве. Точнее, не хочу прилагать.

- Спасибо за брифинг, Катарина. Кстати – можно поздравить?

Что и говорить – пузень у меня за пару недель заметно округлился.

- Спасибо – и не за что, - отвечаю сухо-лаконично. – Сама там заинвестирована.

Не только же пожизненно на вас ишачить, индюки вы надутые.

Этап утверждения в мужском мире, как специалиста, я вроде давно преодолела, но тут другое. Никогда не лезла в бизнес, даже отбивалась, было дело – ан, это, оказывается,

интересно

. А меня легко поймать на «интересно».

Давненько меня у вас на ЭфЭм не звал никто «Катарина», а больше «Кати». Как видно, те времена успешно канули в Лету.

Борхашем.

Так прямо и думаю, как разнообразие извечным англицизмам – а чего его, зря, что ли, в Израиле живу.

Хоть за последние недели здесь стало, прямо скажем, неспокойно. Тот летний теракт давно уж позабыт: сейчас постоянно происходит что-то.

- Катарина, твои знания проекта неоценимы.

Ага. Но вам задарма предоставлялись в первый и последний раз по старой дружбе, так что оценить придется.

- Рада, если мои знания проекта помогут ЭфЭм принять правильное решение.

Можем договориться насчет «консультанта».

Но ЭфЭм настроены серьезно и им оказывается ненужным повторять дважды, точнее, говорить вслух – они сами предлагают мне фрилансовую схему на время моего проживания в Тель-Авиве, а после – договоренность на особых условиях. Мне нравится, точнее, интересно – и я соглашаюсь работать

per

Handschlag

, то есть, на основании «рукопожатия», как говорят у нас (не в Израиле). Для приличия говорю, что согласую с Аквариусом, чтобы избежать опасений со стороны Мартина относительно моей основной работы. Сама же несказанно радуюсь непонятно чему.

- Катарина, это отличные новости. Уверены, с Аквариусом проблем не будет. И – вэлкам бэк.

Ага, думаю.

Барух аба.

- Строительную документацию пересылай лично Херманнзену.

- Поняла. Рада сотрудничеству.

Окончание главы следует

Глоссарик

барух аба – добро пожаловать (

ивр.

)

БУП – здесь: аббревиатура немецкого таблоида «Берлинская Утренняя Почта»

паблисити – здесь: общественная огласка

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ (2) Барух аба или А вы что подумали?

Окончание главы.

Ранее в главе:

тогда

- Катарина, это отличные новости. Уверены, с Аквариусом проблем не будет. И – вэлкам бэк.

Ага, думаю.

Барух аба.

- Строительную документацию пересылай лично Херманнзену.

- Поняла. Рада сотрудничеству.

***

тогда

Херманнзену. Всего лишь фамилия. Кое-где таких много. Там куда ни плюнь – каждый второй Херманнзен.

Но во-первых, тут, то есть, там, в Берлине – это не «кое-где» и это тут у нас... тьфу... там у них не «каждый второй».

Во-вторых – да, это

его

гребаная фамилия. Черта с два у них на ЭфЭм появился еще кто. Еще один урод с такой же фамилией.

«Поняла».

Ни фига я не поняла – и черта с два полезу переспрашивать.

Я избегала, заглушала, отключала его целых два месяца, а значит, и фамилию избегала, заглушала и отключала тоже. Вернее, тут, вокруг меня фамилии совсем другие, а таких фамилий нет, и хочу я этого или нет, но сейчас меня от нее триггерит. Ведь когда триггерит – не спрашивает, хочу ли. Можно ли.

А в-третьих, это тупо необычно и непривычно, чтобы Рик занимал настолько руководящую позицию в каком-либо из эфэмовских проектов, чтобы на его имя адресовалась проектная документация. Это может означать лишь, что его повысили, не дождавшись бакалавра – или дождавшись?.. Да нет, откуда такой «

фаст трэк

». Не он ли мне рассказывал, что то ли завалил последний экзамен, то ли отписался, потому что из-за работы подготовиться не успел. Следующая попытка у него будет только в марте, перед окончанием зимнего семестра. Выходит, это начальству его не терпится, а может, специалистов у них не хватает. Наверно и то, и другое.

А меня размышления на эту тему занимают до такой степени, что я на какое-то время полностью ухожу в себя. За ужином муж реально спрашивает меня, отчего я такая задумчивая и «где я». Отвечаю «здесь» и, не переспрашивая, живо и машинально отвечаю на его заданный ранее вопрос насчет варианта неподалеку от Иерусалимского бульвара, подобранного маклером:

- Да, смотрела. Это в двухстах метрах от сегодняшнего теракта.

К тому же, оттуда ему снова будет полчаса добираться на работу. На машине.

Габи не углубляет тему – то ли понимает с полуслова, то ли и впрямь сам не смотрел – только сейчас услышал насчет расположения. Словно он и сам не собирался ничего рассматривать, а моя информация относительно теракта явилась ему теперь оправданием.

- Так что там симпозиум? – спрашиваю, не давая ему опомниться. - Берут?.. Приглашают?..

Не утруждаю себя каким-нибудь менее очевидным переходом.

Да, мол: вся эта гребаная нестабильность в этой стране и в этом городе способны вызвать лишь одно желание: слинять отсюда, и поскорее. И может, это они с Жанной Исаевной местные - вон, Габи у нас вообще коренной тель-авивец. Может, для них все это привычно и не особо страшно. Уж сколько лет они так живут. Сейчас вообще делают вид, будто ничего не происходит – и не потому что замалчивают, а потому что привыкли. Я же предпочитаю жить без этого непередаваемого, но повсеместного ощущения, что в любой момент ты, твои близкие и все, что у тебя есть – все это в любой момент может взлететь на воздух.

Самое интересное, что мой муж в этом не особо со мной спорит. Он сам когда-то говорил, что «слов на ветер не бросает» – и это правда. А в данном случае это жизненное кредо проявляется в произнесенном им некогда утверждении, что «не все ли равно, где жить».

Нет, Габи не поддакивает мне при любом удобном случае насчет того, что в Тель-Авиве жить небезопасно. Вместо этого позавчера, за «семейным» ужином, собственноручно приготовленном мной – случается теперь со мной такое – мой муж неожиданно объявляет приглашенной к нам Жанне Исаевне, что к ним в Рамат Медикал, непосредственно к нему обратилась берлинская университетская клиника Шарите и предложила сотрудничать. Он-де подумывает согласиться.

Жанна Исаевна минуту назад одобрительно отзывалась о моем жюльене («Ну вот, сразу чувствуется, что

начинаешь осваивать

готовку, молодец» - я в ответ сдержанно кивнула, а про себя решила, что теперь уж точно не скоро буду готовить). Теперь же свекровь смотрит несколько заинтересованно, перекидывая взгляд с меня на Габи, затем обратно на меня.

Однако говорит один только Габи, меня в обсуждение не вовлекает, да я и не лезу. На самом деле, полагаю, вопрос этот был давно решенный и Габи лишь для вида преподносит его своей матери, как требующий рассмотрения. Его распространения на этот счет я поддерживаю деланно равнодушным заговорщическим молчанием и спустя пару минут отправляюсь «поставить чай».

Вот так я и стала благодарной сообщницей собственного мужа, планы которого понимаю с полуслова.

- Берут, - с удовольствием подтверждает он теперь. – Приглашают. На «через три месяца».

Через три месяца – это февраль. Я тогда буду на втором триместре – и мне даже не надо произносить этого вслух. Как-никак, Габи у меня врач-гинеколог.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- К чему ждать симпозиума? – говорю спокойно. – Можем поехать раньше.

- Скажем, когда? – улыбается Габи.

- Скажем, через две недели.

Габи улыбается еще шире. В его улыбке читается и умиление тем, насколько четко я улавливаю ход его мыслей, и собственническое удовлетворение тем, какая умная у него жена – под стать ему. Да ведь и он, думаю со спокойным удовлетворением, мне под стать. Все правильно говорила его мамаша, что там я о ней ни думай.

– Или раньше, - рассуждаю. – Когда получится достать билеты.

Вот такая вот я, бляха муха, спонтанная.

Да, я сплю и вижу, чтобы слинять отсюда. Нет, я не пилила мужа, не разводила бабской паники – он сам решил. А мне не требуется повторять дважды.

Кроме того, за свой базар я отвечаю.

А именно:

- Возможно... – размышляет Габи, - ...были обстоятельства, из-за которых ты не хотела уже сейчас...

- Ерунда, - мгновенно отшибаю я его сомнения. – Если бы такие обстоятельства были, я бы не

согласилась

ехать.

- А твой контракт... по консультации... по репро-центру...

- Все предусмотрено. Успею.

А сама чуть не прыгаю от радости – выходит так, что это он меня

уговорил

, а я

согласилась

. Сказка, да и только.

- Я, кстати, там лежала, - замечаю вскользь.

- В Шарите?

- И мама. И много кто.

- Неудивительно.

- У меня там, в Шарите, даже врачи знакомые есть.

- Как тесен мир.

Габи уже больше не посмеивается. Даже улыбку с его лица будто волной смывает.

А я не парюсь – лишь припоминаю, как на выходных мы снова ездили на Мертвое, теплое, несмотря на время года. С сожалением думаю, что – вот чего-чего, а моря мне будет очень не хватать.

***

сейчас

Министерство иностранных дел Германии выпустило предупреждение об опасности путешествий в Израиль и Палестинские Регионы. Немецких граждан, находящихся на территории Сектора Газа и западного побережья реки Иордан, просят в срочном порядке выехать из страны, если это представляется возможным.

***

тогда

Билеты я достаю на следующую неделю.

- Мам Лиль, - спешу обрадовать маму, - что – когда у вас там заезд? Мебеля все позаказали уже?

Не успевает мама испугаться или обрадоваться, требую:

- Только, чур – потерпите. Без меня не переезжайте.

- А почему это, позволь спросить, именно моя беременная дочь рвется помогать нам с переездом... – сухо осведомляется мама, – ...если у тебя муж есть?..

- Ну, имелось в виду «нас», - бурчу я. – Естественно, Габи поможет.

- Знаю я тебя, - заявляет мама твердокаменно. – «Поможет». Скажи еще, что твой Габи только за тем и надумал перебираться в Берлин, чтобы помочь с переездом теще.

Вообще-то, мама хорошо относится к Габи – напоминаю ей об этом:

- И за этим тоже. Между прочим, с его подачи все так скоро получилось.

Мама говорит только «мгм», в котором мне слышится: «Так я и поверила».

К счастью, мама «забывает» вспомнить про «вездесущие теракты». Все дело, думаю, в том, что после того, как сама здесь побывала, мама несколько иначе воспринимает Тель-Авив.

- Мам Лиль, ты разве не рада, что я возвращаюсь?

Про теракты тоже не спешу начинать.

Хочу получить от мамы искренний ответ, не искаженный ни моим «нажимом», ни неуместными обидами.

– Не рада?.. Что буду рожать в Берлине. Жить в Берлине. Растить твоего внука в Берлине. Вместе с тобой растить.

- Рада, Катюш.

Слышу в голосе мамы не только искреннюю радость, такую теплую и светлую, какой только моя мама способна порадоваться за меня и за нас обеих. Помимо этой радости в голосе мамы слышатся тревога и полное отсутствие удивления. Так бывает, когда хотят сказать: «Я так и знала» - и: «Я все это предвидела» или: «Ждала все это время» или даже: «Опасалась».

– Конечно, вместе будем растить. Ты знаешь, я до сих пор поверить не могу, что у меня будет внучок.

- Так и быть, обещаю сильно не загружать «нянченьем» .

Маме со мной тоже никто не помогал – внезапно чувствую, что уже хотя бы поэтому несправедливо будет чересчур навешивать на нее долгожданного и, я чувствую это, уже любимого внука.

- Ты знаешь, - признается мама с оттенком мечтательности в голосе. – А я ведь так и сказала Генриху: теперь уж не отвязаться от обязанностей бабушки. А он – мне: «Что ты, это ж замечательно. Куда ж без этого». Помогать

мне

во всем собрался. Он-то ведь знает, каково это – у самого внуки есть.

Улыбаюсь столь неожиданной поддержке со стороны дяди Гены.

- И в чем тогда причина бабушкиных переживаний?

Ведь мама – это чуть ли не единственный человек на свете, с которым у меня фактически нет недоговорок. С недавних пор Габи подает надежды, что вскоре станет вполне достоин того, чтобы быть посвященным в это тайное общество.

- Ты и правда готова приехать, Катя? – спрашивает мама, пристально вглядываясь в меня.

Мне отчего-то вспоминается наш с ней давнишний разговор «между нами, девочками», когда мы с ней отмечали завершение проекта «школа» и говорили о мужчинах.

- Не рожать же мне одной, без Габи, - говорю, насупившись, и в свою очередь пристально вглядываюсь в маму.

- Это я уже слышала, - спокойно парирует мама, давая понять, что отлично «понимает», кто на самом деле подготовил почву для этих исследований, симпозиумов и отъездов. Для какой цели подготовил. – Так значит, ты думаешь, что

тебе

стоит ехать? Не стоит, к примеру, переждать роды, а мужа попросить, чтобы, скажем, участвовал в симпозиуме с удаленного доступа, сославшись на пост-коронный синдром? Или не участвовал совсем?

Мама, думаю я. Милая моя мама. Любимая, любящая, умная. Видящая меня насквозь.

Неважно, удобны или неудобны мне твои расспросы. По уровню интеллекта мы с тобой друг другу ровня. И не станем обманывать друг друга.

Вот только что изменится, если приеду я только, когда рожу? Ведь я решила ехать. Решила, что не останусь жить в Израиле и даже мужа еще до свадьбы об этом предупредила.

Но, мама, ведь не об этом все твои расспросы...

- Мам Лиль, ты видела

его

? – осведомляюсь спокойно, без истерик.

Пусть мама поймет, пускай почувствует, пусть убедится, что я хоть и беременная, но все такая же сильная и ничего я, ничегошеньки не боюсь. Ничего и никого. И для всех моих действий и решений имеются рациональные объяснения. Что мной продумана многоходовка в комплексе.

- Не видела, Катюш, - спокойно отвечает мама.

Мама, конечно, улавливает, к чему я клоню. Но на сей раз я собираюсь убеждать не только доводами, но и попытаться передать ей чуточку моих чувств и переживаний, без которых понять меня ей будет значительно сложнее.

- Так может, он звонил тебе? – спрашиваю (ответ мне известен).

- Нет, не звонил.

- Тогда почему ты считаешь, что ехать в Берлин сейчас или еще когда-либо для меня «опаснее», чем оставаться рожать в Тель-Авиве?

Мама поджимает губы в знак того, что «услышала» меня. Ничего, она обязательно меня поймет.

- Я справлюсь, как всегда, - говорю ей только.

- Я – не о нем, вообще-то, - начинает мама. – Я – о тебе. Справишься ли ты сама с собой, когда увидишь его?

- Не увижу. В конце концов, Берлин что – деревня?

- Да брось, Катя.

- Ты сама сказала: он не звонил. Не приезжал.

- Это не имеет значения. Увидишь рано или поздно. По работе пересечетесь. Выйдет сцена. Может, целый скандал. Надо это тебе на сносях?

Мамочка... Е-г-о... О-н... – да ладно: Р-и-к – да, блин, хватит уже замачивать его имя, это не гребаный тетраграмматон. И это ты еще ничего не сказала про то, что Рик вполне себе способен предъявить свои права отцовства на моего ребенка. Даром что с момента моего стихийного отлета в Тель-Авив залег на дно, где был тише воды, ниже травы. Даром что это

мой

ребенок.

Наш

ребенок. Наш с Габи – я, хоть и не ходячий тест на отцовство, чувствую это почти наверняка. Да блин, не подготовь меня тогда Габи, не начни он первым

планировать

, не предохраняясь, еще на самом Мертвом – черта с два б я допустила даже мысль о беременности. Родах. Детях. И всю эту последующую чехарду в Берлине, во время которой произнесла сама с собой наедине, что, мол, готова

мамой стать

. Да-да.

А с этими самыми – птичьими, блин – правами Рик так до сих пор и не сунулся. Не копал, не доставал ни Эрни, ни маму – уж мама-то не обманет. Значит, и не станет соваться. Быть может, сыграли роль разборки в аэропорту и то, как выстрелила в него своим «никогда» - даром что заклинают никогда это «никогда» не говорить. А я выстрелила и выстрелила с перезарядкой.

- Знаешь, мам, - произношу, - а ведь моя жизнь устроена. И устроена не потому, что я вдали от Берлина и от Рика, а просто устроена. Вот приеду в Берлин и ты сама все увидишь.

- Как думаешь, Катюш, а он-то сам что?..

- Ничего. Ты же сама сказала: ни-че-го. Вот и я думаю: ничего. Ну... – мнусь: как бы поточнее выразить собственные измышления? – Бывает, перегорает. Перегорело у него. У меня же перегорело. Ну, может, уходил опять в запой – но живой же, вон.

- В запой? – пугается мама. – «

Опять

»?! С чего ты решила?

- Да ни с чего. Просто так, к слову пришлось.

- Ты думаешь, он прямо так сильно переживал, когда ты уехала?

- Да ничего я не думаю.

- И ты поедешь маячить там перед ним со своим животом – зачем? Чтоб побольнее уколоть? Хочешь, чтобы помучился?..

Мама явно озадачена.

- Мама! – сержусь уже я. – Я свободный человек! Мой муж едет, а мне что – дома оставаться? Только ради того, видите ли, чтобы никто левый не «мучился»? Ни перед кем из четырехмиллионной толпы с животом не маячить?

В самом деле – мама на чьей стороне?..

Но мама даже не сердится на мои беснования – смотрит по-прежнему озабочено, ничего не говорит в ответ.

- Мам Лиль... – проговариваю тихо, но твердо, - ...не переживай – «я» у меня на первом месте. Теперь, то есть, «мы». И я себя... нас, то есть, не обижу. Считай, что я из-за самой себя еду. Потому что жизнь моя наконец-то устроилась. Как знать, может,

его

жизнь – тоже. Наши жизни отдельно друг от друга.

Когда-то – не так давно – ты, мама, заметила, что я не из тех, кто стремится кому-то что-то доказать – и ты права, мне это не нужно. «Кому-то» доказать не нужно. Но вот самой себе...

Тут даже не доказать – тут

показать

больше. Чтобы увидела,

что так можно было.

Должна показать, что все работает. Показать самой себе. В первую – и последнюю – очередь.

***

тогда

Иду с Габи гулять на Хилтон-Бич. Мне тесно в моей любимой летней курточке – напяливаю ее, пока хоть как-то налезает и пока позволяет погода.

Теперь стараюсь бывать здесь как можно чаще.

Твержу себе и тихому, ласковому морю: «Так надо... так надо... надо... надонадо».

С недавних пор приходится повторять самой себе эту мантру – всему виной авиабилеты с «не плавающей» датой, а может, мамины сомнения, которые отметала столь рьяно.

Опять-таки, мне не двадцать лет и даже – увы – не тридцать. Шутка сказать – я даже к Симону ходила со своими заморочками. Заручилась, так сказать, разрешением

специалиста. Нет, я, конечно, не приставала к нему с расспросами, мол, доктор, подскажите – это ж словно бы ответственность с себя снимать, чтобы решения не принимать самостоятельно.

Нет, мне, как всегда, важно, чтобы решение это приняла я сама – не Габи, не мама, и не Симон, которым по той или иной причине понадобилось бы отправить меня в Берлин.

Симону я сказала откровенно: осознаю. Осознаю, что возобновилась моя тоска по Рику. Что расстояние делает все не лучше, а только хуже.

- Да? Интересно, - произнес Симон. – А как это?

- Он вновь видится мне преображенным.

- То есть, ему случалось видеться тебе таким и раньше?

- Конечно. Постоянно. Если его не было какое-то время, я начинала скучать – и идеализировать его образ. Додумывать ему детали или ретушировать, наоборот.

- Ты готова простить ему разочарование?

- Нет, не готова, - говорю твердо. – И не прощу. Никогда. Но...

- Но?

– Ну, вопросы, там, всякие лезут.

- Какие вопросы?

- Ну, не слишком ли скоропалительно уехала от него. Может, стоило дать ему объяснить.

- Это, кстати, никогда не лишнее, - серьезно замечает Симон.

- Я знаю, что не лишнее. Тем более, он сам хотел... Он раньше никогда ничего не объяснял и разговаривать особо не любил. Но теперь все было иначе. Он... хотел говорить. И говорил. Про себя и про нас. А я в этот раз, наоборот, реагировала импульсивно, избегала. Да, он, конечно, изменился, но...

- Но?

- Сим, да ладно тебе! – смеюсь неожиданно для себя.

И ежусь. И с ужасом ощущаю его – сожаление. Оно, как видно, было со мной все это время, появившись еще в тот момент, как прокричала ему: «Никогда!»

Не желаю показаться слабой моему психотерапевту, а потому не озвучиваю своего сожаления.

Поясняю просто:

- Я понимаю, что ничего не вернешь.

- А ты хотела бы вернуть?

- Сейчас? – улыбаюсь я. – Ты это, блин, серьезно?

- Хоть сейчас, хоть когда, - спокойно парирует Симон. – Нет ничего невозможного и «поздно» тоже никогда не бывает.

Признаться, другого ответа я от него не ожидала, но ведь это не его жизнь. Вот же ж, е-мое, теоретик, прости Гос-споди.

- Нет, я не хочу возвращать, - говорю твердо.

У меня все хорошо и все устроилось. И раз мое открытие про Рика погнало меня прочь из Берлина и побудило на брак с Габи, то и объяснения Рика тоже бы изменить ничего не смогли.

***

тогда

После очередных посиделок «по-семейному» – в этот раз у Жанны Исаевны в Яффе – мы с мужем откачиваем друг друга в постели.

Замечаем, что откачка требуется не только мне после свекровиных: «Вот, попробуйте, сегодня у меня хорошо получилась хала». Я такую в булочной беру и не жужжу – там она тоже всегда получается прекрасно. И вообще-то плевала я на стряпню и плевала на мнение других на мое наплевательское отношение, однако эти свекровины приговоры почему-то склонна расценивать, как камень в собственный огород. Однако и Габи после нашего визита недвусмысленно дает понять, что устал от опекания его мамашей и рад снова очутиться

дома

.

- А дома – это здесь? – подначиваю его, голая, сидя на нем, вернее, потираясь влажной, возбужденной плотью о его восставший член. – В этой квартире?..

- А дома... - Габи со стоном занырнул лицом у меня между заметно увеличившихся грудей, - ...это там, где я могу всласть оттрахать мою чертовски сексуальную беременную жену, - Габи не упускает возможности погладить мой живот, провоцируя новый прилив влаги во мне. Он чувствует это и радуется, как ребенок. – Тем более, что она... ты давно уже хотела... хочешь почувствовать меня в тебе. Ты знаешь, что стала еще ненасытнее? – глаза мужа влажнеют в удовольствии от сказанного.

С этим же самым удовольствием ощущаю, что и правда стала чаще

хотеть

–

должно быть, с тех пор, как забеременела. Когда бы это ни было.

- Ты знаешь, - продолжает болтать во время секса Габи, сам уже вонзаясь в меня, - что теперь ты и раскрываешься сильнее? А после родов... – он ускоряется без спроса, я пока не протестую – вроде не больно, - так и останется. О-о, моя сладкая... я сейчас кончу...

- Подожди... – прошу его, - ...совсем немного осталось...

- Совсем немного – могу, - соглашается Габи, - но только совсем немного. Потому что на мне сидит такая невероятно горячая деф-ф-ч-шонка... с такими большими, круглыми сиськами... и они так прыгают... – он снова обхватывает их руками, а я – уже скоро... вот-вот... сейчас... да-а-а... - Да-а-а, о-о, Кати... – с облегчением кончает в меня муж, стискивая мою задницу.

Снова завывает сирена, снова кипеш. Ночь, но не темно. Хилтон-бич – одно из таких мест, где никогда не бывает темно. Одно из многих в Тель-Авиве.

Ни я, ни муж будто специально не замечаем образовавшейся шумихи.

Габи не спешит отпускать меня со своего члена. Кажется, у меня снова все сократилось, потому что теперь немного больно. Кроме того, мы с ним изрядно вспотели – охота помыться.

- А животик-то вырос, - с удовольствием замечает он.

- Мгм... сегодня прям все это заметили... – отзываюсь полусонно.

Если, блин, не отпустит, то я, как есть, мокрая-потная засну на нем прямо сейчас. Хоть он, уверена, возражать не станет.

- Да-а, - смеется Габи. – «Кати, ну, теперь видно, что животик округлился и твое тело готовится к тому, что ты станешь матерью» - цитирует он свою мать, а меня невольно передергивает. – Ш-што? – подначивает он меня. – Ведь так и есть. Ты ж не собиралась вплоть до срока ходить с плоским животом. На моей практике нет ни одного случая...

- Да знаю я... – со смехом пытаюсь высвободиться из его объятий. Но мужу приспичило продолжать тискать меня, при этом зачем-то вспоминая его мамашу. – Да даже если б не знала – мне сегодня расписали подетально план этого моего вырастания живота «вплоть до срока». И «после срока» расписали тоже. И что обо всем этом говорят звезды. И камни. И свечная магия. И как по звездам нужно будет назвать сына. И чем по звездам нужно будет его кормить. И чем питаться сейчас, чтобы...

Габи уже не удерживает меня на себе, а вышел из меня, уложил на кровать и слушает все мои излияния-возмущения, откровенно угорая и даже немножко возбуждаясь, кажется.

Я уже успела заметить, что его веселит моя перманентная легкая раздраженность его матерью, превращая меня чуть ли не в обычную склочную бабу и типично-анекдотную... жену.

Наконец мой муж не выдерживает, лезет обниматься и целоваться.

Уже немного задыхаясь, переходит на откровенные приставания:

- Ты маленькая вредина... большая вредина...

Поскольку во время секса я никогда не вредина, а ему, видно, хочется, чтобы сейчас я побыла врединой, меня «заставляют» сделать минет, а я делаю вид, что мне жутко неохота. Сама же втайне радуюсь, что удается отделаться этим, чтобы затем наконец-то пойти в душ.

Душ помогает взбодриться. Спать расхотелось. Напротив, теперь хочется чаю и поесть. Опять. У Габи из-за его «посменно» режим сна тоже нарушен, и он увязывается со мной. А и ладно – вместе веселее. Хоть и съешь больше, думаю с легким оттенком сожаления, но и без запарок.

Помимо угораний от моих отношений с Жанной Исаевной Габи теперь еще полунамеками подтрунивает надо мной и над тем, насколько удачно все это у нас сложилось – его симпозиум в Берлине, наш отъезд.

Сидим на балконе, пьем чай с бутербродами. Пользуемся тем, что сегодня вечером не холодно, несмотря на конец ноября, и пока вроде умолкли сирены. Совсем скоро о таком сидении на балконе не будет и речи.

- Я-то думал, - продолжает муж свой безобидный стеб, начатый во время секса, - ты из-за обострившейся обстановки... и потому что жара тебя достала... А ты-ы-ы... – Габи с каким-то удовольствием растягивает слова. – Ты попросту не хочешь, вот так вот, по-бабски не хочешь, чтобы в нашу семью и в воспитание ребенка влезла мама.

- Да, - подтверждаю просто. - Жанна Исаевна.

У них, как и у немцев, не принято называть свекровь или тещу «мамой». А я, оказывается, тоже когда-то для себя решила, что, кроме мамы, никого никогда «мамой» не назову. С Михиной мамой проканало, вон, когда-то.

- Ты знаешь, - говорит Габи, - какая-нибудь мама обязательно влезет. Не Жанна Исаевна, так Лилия Федоровна.

Мама говорит, что когда ее зовут по имени-отчеству, это напоминает ей Узбекистан, и хоть бывает это крайне редко, но она всякий раз чувствует себя

завучем

. Когда я спрашиваю, хорошо это или плохо, мама многозначительно молчит.

- Не влезет, - с уверенностью говорю я, не поясняя, что у мамы и без того забот хватает. Собственно, хватало еще, когда

я

маленькой была.

- Ого, обещаеш-ш-шь?..

- Как я могу обещать за другого человека? Но не переживай: как только моя мать начнет вмешиваться в наши семейные дела или воспитание наших детей, мы сразу же уедем из Берлина, - говорю зачем-то.

- Ого, гарантируешь?.. – восклицает Габи.

- Гарантирую.

***

тогда

Пару дней спустя мы с Габи улетаем. Мне уже не терпится показать ему Берлин, ведь и у нас есть что посмотреть.

Жанну Исаевну мы с ее сыном кое-как доводим «до кондиции». В день нашего отлета в Тель-Авиве как раз совершено два теракта, и свекровь не решается особо заламывать руки – обезоружена поистине галопирующим усугублением обстановки – она-де за всю свою жизнь здесь не испытывала такого накала страстей.

Габи не берет с матери обещания, что она будет сидеть дома – Жанна Исаевна и так фактически не выходит из квартиры.

Признаться, я до последнего мандражирую – как бы не отменили рейс. Но вот нас приглашают на таможенный досмотр, абсолютно помертвевшая свекровь тихонько и испуганно всхлипывает, а я, на радостях расчувствовавшись, обнимаю ее и обещаю:

- Новый год – у нас!

- Мама, наконец-то Новый год со снегом, - уговаривает-успокаивает Габи, как если бы хоть раз сам его отмечал или знал, что ему полагается быть снежным.

- Жанна Исаевна, - говорю, совершенно уже не паясничая, - мы заберем вас. Не знаю, как пойдет, но если пойдет, то мы с Габи заберем вас к нам при первой же возможности. Насовсем.

- Я знаю,

Катенька

, - свекровь утирает слезы. – Да только насовсем я не поеду. Мне никогда не нравилось в Берлине. Холодно очень.

Конец третьей части

Глоссарик

фаст трэк – здесь: ускоренный карьерный процесс на производстве

тетраграмматон – от греческого «четыре буквы»: обозначение иудейского четырёхбуквенного непроизносимого имени Бога

Новый Год – отсыл к тому факту, что в Израиле не отмечают Новый год по западному календарю, а с конца декабря по начало января отмечают еврейский религиозный праздник Хануку

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Привет

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Schl

ü

sselfertig

или

Под ключ

Время: после обеда

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Привет

сейчас

Совбез ООН впервые постановил введение санкций против поселенцев западного побережья реки Иордан.

Вот так та-ак.

По статистике только пятьдесят процентов немцев состоят в браке

Один депресняк в метро. И так все злые ходят. О чем бы хорошем написали.

Хотя нет:

Названы самые популярные имена в этом году.

А ну-ка... Я прям в нетерпении вся.

Осторожно, поезд

Блин.

***

тогда

На самом деле, когда мы с Габи приезжаем в Берлин, то поначалу ни я, ни он не произносим вслух, что это насовсем и что мы стопроцентно остаемся здесь жить.

Теракты в Израиле официально и постепенно «утихают». Это означает лишь, что мы не узнаем о них теперь из новостей. Жанна Исаевна возмущается, что мировое сообщество попросту забыло о «них», то есть, о людях. Что в Тель-Авиве по-прежнему то и дело «громыхает» где-нибудь. Да ведь, припоминаю, и раньше, до этого самого обострения «то и дело» «где-нибудь» да бывало. Нет, решительно, вовремя мы оттуда свалили.

Берлин встречает нас троих, как и подобает моему родному-любимому скандально-раздолбайскому городу: холодом, снегом с дождем и забастовками. И это в преддверии моего дня рождения. Последнего бездетного, как смеюсь сама себе. И вообще – смеюсь. Смеюсь над погодой, над типично берлинским хаосом, над всем, чем вздумал троллить меня Берлин и чем ему не затроллить меня. Но я заценила и смеюсь. Мой смех заразителен.

На работе все за мной «жестко соскучились» и «жутко рады меня видеть». Была стерв... эм-м... «барышня грозная», теперь – то же самое, но с пузом.

В положении

.

- Со спины, так по ней вообще не скажешь, что беременная... – недовольно-недоверчиво шипят мне в спину.

А меня веселит даже это. Я вас тоже, ребят. Я вас тоже.

У нас с Габи нет каких-либо дюже изысканных запросов относительно даты и места бракосочетания. Благодаря этому еще до Нового Года у нас с ним проходит «еще-свадьба», а в панковском

штандесамте

регистрируют наш брак. На регистрации присутствуют исключительно гости со стороны невесты, а Жанну Исаевну, Симона и Каро мы подключаем по видео по телефону Габи и моему. Габи любовно шутит, что мы немного не дождались моего дня рожденья. Но я ведь никогда не признавала того, чтобы объединять его с какими-то другими праздниками. Срок он мне поставил на конец мая и если все пойдет по этому сроку, то и ему «подарка» ко дню рожденья не предвидится.

С самого октября у меня на безымянном пальце правой – мне так удобней – красуется кольцо – не могу сказать, что теперь оно сидит по-другому. Разве что, налезать скоро перестанет, если не приучусь держать себя в руках, а буду и дальше столько лопать. Но Габи заявляет мне каждый день и каждую ночь, что я стала еще прекрасней, и еще прекрасней, и еще прекрасней. Так что насчет веса я не парюсь.

Я успеваю немножко потаскать моего мужа по Берлину, пока Габи, наконец, не наскучивает сайтсиинг – на больше, чем Телебашню с Шарлоттенбургом, мемориал жертвам Холокоста, Египетский музей да поход в филармонию, его не хватает. Да нас с ним и в скором времени поглощает-заглатывает работа – меня на Аквариусе, его в больнице.

Шарите оказываются ребятами на редкость легкими на подъем – когда Габи приезжает в декабре вместо февраля, его быстро оформляют в гинекологию Кампуса Митте, как врача по кооперационной программе – до симпозиума, а там «как пойдет».

На сетования Жанны Исаевны, мол, а долго ли я еще

в моем положении

собираюсь работать, предоставляю отвечать мужу. А муж цитирует немецкую фразу, которую успел уже выучить – я-де «

schwanger

und

nicht

krank

» - беременная, а не больная. За сим я лицемерно отмалчиваюсь, в душе ликуя, что, наверно, так и не суждено мне, сидя в декрете, со скуки научиться готовить кошерную пищу или, Боже упаси, печь халу.

Габи настолько скоро и глубоко ныряет в свою новую больницу, что забывает зацикливаться на том, что после двадцатиградусного Тель-Авива в декабрьском Берлине оказывается жутко холодно. Повсюду пронизывающий ветер, который где хочешь и где не хочешь достанет и от которого даже коренным берлинцам откровенно неприятно. Мне же приятно от того, насколько мой муж оказывается верен своему слову: ему действительно все равно, где жить. Сказать по правде, я и не знаю даже, почему мне от этого так приятно.

Габи быстро внедряется в свой новый коллектив в Шарите. В Берлине особенно благосклонно относятся к израильтянам, а мой муж проявляет живейший интерес к новой работе. Кроме того, что и говорить – он у меня действительно классный специалист. Через месяц его пребывания по программе как «иностранного научного сотрудника» и врача-ассистента ему предложат контракт на два года по совместительству с его исследовательской деятельностью и в целях развития репродукционного центра при университетской клинике. Немецкий Габи также успевает учить и продвигается в этом деле семимильными шагами. На весеннем симпозиуме выступать всерьез подумывает на немецком, а не на английском.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Молодец он у тебя, - сдержанно хвалит его мама.

Особенно же хвалит Габи успевший узнать и «одобрить» моего мужа папа. У моего мужа и отца специальности, конечно, разные, но обоим не чужд «научный подход». Кроме того, их объединяет любовь к шахматам.

Папа жалеет, что не попал на нашу свадьбу в Тель-Авиве и не познакомился со свахой. При каждом удобном случае справляется, мол, «как она там, бедная» и «Новый год же на носу – мы, разве, не думали ее звать» и «вот бы они как раз и познакомились». Мама, уже знакомая с Жанной Исаевной, ни о чем таком не справляется.

Возможно, папа и сам этого до конца не осознает, но ему просто немного завидно, что в Тель-Авиве его бывшая жена со своим новым мужчиной видела его дочь в «белом платье», а он не видел. Белое, напяленное мной в декабре на регистрации в Берлине, вполне соответствовало моему положению, но с тель-авивским шедевром, конечно, рядом не стояло.

Отношение папы к констелляции мама – дядя Гена – это отдельный момент, требующий отдельного разбора, заниматься которым мне пока недосуг. Краем уха слышала, как папа «познакомился»: «Приветствую, Геннадий» - и как недоуменно переспросил, узнав, что не «Геннадий», а Генрих: «Так а тогда при чем тут Гена?..»

А по-моему, подходит, подумала тогда я с некоторой досадой. И пожалела дядю Гену за то, как он принялся рассказывать моим недотепистым сестрам мультик про одноименного крокодила, только рассказывал – тоска зеленая – на немецком. Ладно, смешливая Лея смеялась, хоть и не врубалась ни в одно слово, но Паула слушала с такой высокомерно-вежливой индифферентностью, что я прибить ее была готова.

С тех пор, как мы официально расписались, нас с Габи уже несколько раз приглашали к отцу в Веддинг, где мой муж понравился решительно всем – особенно, как подмечаю не без смеха, сестрице Пауле. Да Габи и сам это заметил и не преминул попрохаживаться на этот счет со мной наедине. Кто его знает, может, вознадеялся, что приревную, а я – зараза такая – не приревновала. Но решила подколоть его, когда он в следующий раз об этом вспомнит.

После моей днюхи грядет начало Хануки. Когда накануне Габи спрашивает у матери, на какое число брать для нее билет, свекровь неожиданно заявляет, что она пока не готова лететь в такую даль и не приедет ни на Хануку, ни на Новый год.

По нашем приезде Эрни и Дебс сами допетрили: без разговоров освободили, было, нам мою панковскую квартиру. Но мы в ней все равно не собирались долго оставаться. Габи довольно скоро дают трехкомнатную служебную времянку в больничном городке в Митте, в районе площади Роберта Коха и прямо рядом с работой. Даже мне отсюда теперь добираться на Аквариус вдвое быстрее, чем с Винеты.

Так и получается, что живем мы с Габи теперь через дорогу от Шарите. Подумаешь, посмеиваюсь поначалу, это ж больница, а не кладбище – да и то, вон, живут же некоторые.

И все же больница есть больница: изрядно донимают «скорые». Посмеивание мое незаметно проходит, а мы с мужем скоро понимаем, что долго здесь не задержимся.

***

сейчас

Подхожу к собачье-детской лужайке: лай, крики-визги. Гулянье в самом разгаре.

Наши – дети и собака – видят меня издалека, но увлечены игрой друг с другом.

- Привет, сис.

Эрни машет мне рукой, как будто его, такого здоровенного, не заметишь. Тем паче – с «крышей».

Рикки «махать» не может, разве, только хвостом, но гулко-радостно лает в полную мощь своих собачьих легких.

- Мама, - кричит мне с качелей Яэлька. – а мы не пойдем сегодня к бабушке?..

- Бабушка в отпуске. С дедушкой.

- Не к

оме

– к другой бабушке. Которая не с дедушкой.

- Нет, сегодня – нет.

«Да может и не рано им. Учеба учебой» - думаю, глядя на Эрни, катающего на качелях обоих моих детей. «Сами разберутся»

Вальке надоедает качаться. Он слезает и несется к тарзанке. Рикки несется рядом.

- Слушай, сис... – кричит мне Эрни, вырывая из размышлений, - у вас же коляска осталась еще? Там Дебс просила узнать, для той подруги ее. Вроде все-таки надо ей.

Помедлив, говорю, что осталась, но что отдать не обещаю. Я-де посмотрю сначала, в каком состоянии коляска и не совсем ли ушатанная. Ведь, мол, все-таки двоих вывозила.

«Может и было чего у него с нянькой. Один раз. Или два. Хрен его знает. Хрен их всех знает. Вроде выкарабкались, вон. А вот если б мой – да я бы... Да что – «я бы»...

На самом деле состояние коляски, я, естественно, помню – просто не хочу сейчас вот так вот обламывать его. Да и не знаю «на сто»,

верно

ли.

- Короче, я вижу, вам тут и без меня весело, - замечаю больше самой себе.

М-да.

Проверила, что все в порядке – не отвертишься?..

Вообще-то я хотела остаться с ними. Вместо этого зачем-то еду на почту и забираю письмо.

Тут недалеко, но там вечно очереди. И что за несовременные, вычурные глупости – изворачиваться на письма, чтобы тупо написать «привет». Чтобы прочитать его потом.

Не знаю, почему, но когда сажусь в «восьмерку», меня заметно поколачивает. Как видно, «хорош» уже на сегодня в плане работы да «по делам». Но на мужа это долбаное почтовое дело, увы, не повесишь.

***

тогда

Январь, первый без «короны», долбит морозами, ледяными ветрами и бесснежием. Мы с сыном растем бодрыми темпами, а отсутствие снега и гололедицы категорически приветствуем.

Что Берлин – деревня – это я и без мамы знаю. Знаю и, что в этой деревне мне, несмотря на благополучный уход «на дно», рано или поздно должен будет повстречаться Рик. Чисто-тупо по теории вероятности должен будет.

Но нет, Рик не встречается мне. Не повстречался в старом году. Сейчас год новый - не повстречался и до сих пор. Из осколочных сведений по единственному моему на данный момент эфэмовскому проекту я делаю вывод, что он по-прежнему там работает. Наверняка до его сведения доведено, что я опять в Берлине. Наверняка он даже догадывается, где и с кем я живу. А раз догадывается и никак не дал о себе знать, значит – нет, не избегает. Оставил в покое. А раз оставил, значит, мне и правда спокойно. Должно быть спокойно по всем канонам. Должно. И есть. И... нет. Хреново.

Цирк на льду – последнее ледовое шоу сезона – Мерседес-Бенц-Арена

Только этого мне еще не хватало, думаю отчего-то, проезжая рекламу.

А у нас давненько не было ледовых шоу – надо бы сходить. Через год ледовый стадион переименуют, а с ледовыми шоу вообще станет туго – сейчас я этого не знаю, проношусь мимо на поезде и тут же забываю о них.

И отчего ж хреново-то так... Ах да...

«Конфет, так вы прям

не ругаетесь

?..»

Нет, сахарок. Почти нет. Словом, по-всякому...

Я только что с планового обследования от мужа, которому, когда он по немецким законам стал мне мужем, по этим же самым немецким законам обследовать меня стало нельзя. Чтобы мне ходить на обследование к чужому дяде или тете – этого ни я, ни Габи не хотим, поэтому мы все устроили.

***

тогда, ранее

У Габи в Шарите теперь коллег-знакомых предостаточно, но нечего ему без надобности подставляться. А я не беспокою Доро, поскольку считаю, что она слишком правильная и на такую авантюру не пойдет. Да нет, специально ради такого дела я «выковыриваю» Арсеньева Илью – был там такой.

Илья несказанно рад позабыть наши с ним – реально позабытые – неудавшиеся шашни, рад видеть меня с отчетливо обозначившимся пузом. Рад узнать, что успевший стать небезызвестным д-р Габриэль Хершель теперь мой муж. Лично познакомиться с Габи тоже рад. Да, он, Илья, тоже приглашен на симпозиум и горит желанием послушать доклад Габриэля. И конечно же, на фоне всех этих радостей ему, Илье, не в западло в моем «паспорте будущей матери» после каждого обследования, проводимого моим именитым мужем, под печатью Шарите ставить свою именную подпись.

- Слушай, - спрашивает у меня Илья, когда втроем пьем кофе в больничной столовке, - как там Херц? И Каролин?

- Неплохо. Пацан тоже тьфу-тьфу-тьфу. Операцию сделали, поставили клапаны.

- Молодцы они, конечно, что и говорить, - кивает Илья. – Я рад, что ваш здоров.

Мы с мужем киваем в ответ с уверенной благодарностью.

- Своих когда думаешь заводить? – спрашиваю.

- Все будет, - смеется Илья. – Только найду, с кем.

- Неужели порасхотели все? – смеюсь и я, а он приговаривает только: «Все будет».

В общем, мои знакомства в Шарите оказываются нам небесполезны.

Правда, Габи ими не слишком-то доволен – по окончании нашего с Ильей кофепития замечает тет-а-тет:

- Слава Богу.

- Слава Богу, - соглашаюсь я.

- Слава Богу – только я могу тебя трогать. А этот «Арсеньев» – только подписываться под этим.

Не узнаю своего мужа: не в пример своей обычной самоуверенной непринужденности Габи серьезен, почти раздражен.

- Да с чего ты взял, - смеюсь, - что ему вообще хотелось бы меня трогать?

- Я прекрасно видел, как он смотрел на тебя, Кати. «Не нашел, с кем заводить детей». С чего он решил, что нам это интересно?

Как видно, в Берлине мужчины несколько

по-другому

, нежели в Израиле,

смотрят на женщин, по-другому общаются с ними – и это смотрение-общение ровным счетом ничего не значит. Пытаюсь втолковать ему, чтобы не вздумал ревновать.

Но напрасно:

- Я рад, что этот тип не прикоснется к моей жене.

- Ладно, о, муж-мой-отец-моих-дете-ей, - сдаюсь я – нараспев произношу эту выкопанную мной не Бог весть где скороговорку, которой неизменно улыбается Габи, - раз ты рад, значит, я тоже рада.

И решаю не рассказывать ему, как на меня смотрят другие, немало кто. Тем паче, как «этот Арсеньев» смотрел на меня когда-то и что еще такого со мной делал.

***

тогда, позднее

Еду.

Метро, пока еще «наземка», сейчас несется мимо КвартирМитте – вон он, там. Комплекс давно уже завершен, но, проносясь мимо, ощущаю привычную потребность оценить навскидку, сколько еще нужно до завершения этого проекта – и невольно сравниваю ее с моей жизнью. С моим

проектом

, думаю почти с невольным смехом. Да, по сравнению с этой стройкой мне недолго уже осталось – и прав Арсеньев: все-таки хорошо, что все

хорошо.

Только сегодня... хреново.

Просто сегодня на обследовании мне что-то показалось – как будто на лице Габи, обычно столь уверенно-довольном, я увидела едва заметное облачко. Впервые за всю нашу с ним беременность увидела.

Реакция моя кажется ему неадекватной.

Со словами:

- Все в порядке? – рывком подскакиваю на кресле.

- Да-да.

Облачко на лице у Габи словно ветром сдувает и он трогает меня за плечо. За эти две секунды я успеваю вбить себе в голову, что отвечает он чересчур поспешно.

- Правда?

И, резковато повернувшись, таращусь несколько секунд на монитор с УЗИ, как если бы и вправду научилась что-то на нем разбирать.

Кажется, Габи неприятно удивлен:

- Конечно, Кати.

Это не его обычное «каньэшна», произносимое им, чтобы посмешить меня – теперь голос его звучит несколько нетерпеливо. Будто он не привык встречать возражений.

– А что должно быть не в порядке?

- Не знаю, - говорю – и не удерживаюсь: - Это ж ты у нас врач.

Не помню, чтобы мы хоть раз говорили друг с другом подобным тоном. Да может, и не говорили никогда.

Внезапно меня будто стукает чем-то. Я говорю себе, что последнее время что-то слишком уж слепо доверяла своему мужу-врачу, сама же мало чем интересовалась. Сказать по правде, и на монитор этот самый не утруждала себя смотреть – просто ждала, что муж, как обычно, скажет мне: «Все супер», погладит живот и поцелует в нос.

Он и говорил. И целовал, и гладил. Да и сейчас сказал.

Да что это со мной – гормоны, что ль?..

- Именно, я – врач, - говорит Габи. – И «муж твой, и отец твоих детей», как ты сама любишь повторять. И разве есть у тебя основания сомневаться в моих словах, когда я говорю тебе, что все в порядке?

Нет, конечно.

Но следует пояснить: за последние пару недель мы с ним как-то незаметно, но неимоверно забегались, жутко уставали оба. Я на него не наезжала – не имею привычки, да и прекрасно понимаю, что нет его вины в его переработках. А вот он уже успел высказать мне насчет того, что, мол, он все понимает, но я совершенно забываю о моем состоянии. Я. Слишком. Много. Работаю.

И хоть он, безусловно, прав, но те слова его прозвучали, как вердикт. И это при том-то, что я ни слова, ни звука ему не предъявляла, а он-то свои уставания куда как сильнее моего показывал. И мне похер, сказала, что это не он, а я беременная. Последний же наш с ним разговор на эту тему закончился моим обещанием, что я «поговорю с Мартином», и его угрозой, что если я не поговорю, то он поговорит сам.

- Ты говорила с начальником? – спрашивает-требует он сейчас.

Блин, да я как чувствовала, я предвкушала этот его вопрос.

- Нет.

- Почему? Кати, я не намерен больше повторять или объяснять, почему тебе больше нельзя так много работать.

- Хорошо, что не намерен, - спокойно говорю я. – Потому что я же не отказываюсь. Просто не было его последние дни.

- Значит, напиши ему.

- Значит, напишу.

Так. Холодея, чувствую, как накапливается внутри ярость. По-моему, этот мой сиятельный доктор-муж доселе не понимал, с кем связался. Наверно, это мой косяк. По-моему, пора мне уже разъяснить.

- Когда напишешь?

- Тогда и напишу.

Я уже давнехонько встала с кресла – бляха, пленница я тут, на нем, что ли. Раз «все в порядке», значит можно и встать.

- Когда?.. Кати, ты куда?.. – обескураженно спрашивает муж.

- Тогда напишу, - я уже оделась и собираюсь выходить. Да, блин. Все так и есть – мне надо обратно на работу, иначе без меня там все загнется. – Тогда. Когда ты скажешь мне, что ты там сегодня увидел.

- Где увидел? Да что ты, в самом деле?

- Только не думай, что я не заметила, - отрезаю я. – Что ты можешь что-то от меня скрывать, чтоб не волновать меня, потому что

ты

так решил. Потому что... – соображаю внезапно, - ...ты еще месяц назад, на предыдущем осмотре это увидел. Потому и парил мне мозги, чтобы работала поменьше. Когда на самом деле меня квартира твоя достала. Там невозможно жить – ни выспаться, ни отдохнуть по-человечески.

- Да Кати... Да вот, значит, о чем ты сейчас... – Габи и гневен, и растерян тоже.

А я не растеряна. Я нашлась. И растворилась в недрах лифта, в который он за мной не поспевает – кто-то из его коллег, узрев его в коридоре, на мгновение, которого оказывается достаточно, задерживает Габи каким-то там вопросом.

***

тогда, далее

Еду на восьмерке в сторону Ку‘Дамма. Не хочу себе в этом признаваться, но меня едва заметно поколачивает.

Мне звонят.

- Ну и где ты? – спрашивает муж недовольно, но вроде без паники.

- Еду на работу, - отзываюсь, как мне самой кажется, спокойно. – Минут через пятнадцать буду.

- Кати, слушай... – Габи раздражен, но и сконфужен. – Там... и правда все нормально. Я просто вспомнил кое-что. Но это у других людей было. Ты слышишь меня? Это не имеет никакого отношения к нам и к нашему ребенку. Я расскажу тебе вечером.

Слышу, что ему неприятно, как он сам, возможно, думает, идти на попятную перед женой, пусть даже у него есть возможность оправдать это ее – моим, то есть – состоянием. Положением. И не торжествую, не успокаиваюсь – ничего. В конце концов, ведь я все это по существу, а не ради принципа.

Меня фактически уже загнали в клетку, не суть, из-за чего. Только что я чуть ли не кожей ощущала это. Теперь я отхожу, да он и – слышу это – не врет. Ну, или, по крайней мере, сам верит в то, что говорит, а на большее рассчитывать мне не приходится.

«Нет ничего невозможного» - звенит вдруг у меня в ушах сам д-р Херц. Черт его знает, о чем это он тогда.

За окном на ветру пронзительно-синего полудня кивают липы. Кивают и поблескивают. И кажутся умытыми дождем, которого не помню.

Тут только замечаю, что восьмерка все еще едет над землей и никуда заныривать не думает – и чуть ли не смеюсь: не на ту села, теперь еду не в ту сторону. Значит, переживала все-таки. И правда смеюсь, кажется. Значит, отпустило.

Надо бы выйти, пересесть, а то муж волноваться станет, названивать.

Собираюсь перезвонить Габи, развеселить его, рассмешить. Как знать, может даже, поднять ему настроение. Пусть поругались, но е-мое, ведь нет же повода для недовольства. На самом деле классно все.

«Вы правы» – улыбаюсь весело в окно качающимся липам. «Все классно»

- Привет, - подсаживается ко мне... Рик. И больше ничего не говорит.

Должно быть, улыбка моя заразительна – Рик начинает улыбаться мне в ответ. А я – ему в ответ.

Или это не он?..

- Чё лыбишься?

Точно – он. Голос его, да и внешне – он. Сравнительно недавно ж виделись. Ну, сколько там прошло...

- А ты? – отвечаю вопросом на вопрос.

- Тебе.

- А я – тебе.

И мы без дальнейших слов просто и сердечно обнимаемся, как старые знакомые, которые не виделись давно и страшно рады друг друга видеть. Как одноклассники, может, или одногруппники.

Да ладно.

- Давно ты в поезде? – спрашиваю.

- Сел на Шарите.

- Со мной?

- С тобой. Ты села, и я сел.

Смеюсь, как будто он, как, кажется, в старом русском мультике, просто так подарил мне букет ромашек.

Меня пока не накрывает и я говорю себе: и правда классно все. Ведь это больше, чем я могла мечтать. Вот он он, вот она я, вот они мы – и со мной все хорошо. Все так же хорошо, как минуту назад, до того, как встретила его. Значит, все так, как я надеялась. Значит, не зря я приехала в Берлин.

И только нечто, одна вещь, одно явление только что было не «как обычно». Но я поглощена сейчас нашей с ним встречей и настойчиво твержу себе, что к этому еще вернусь, только не прямо сейчас.

- Пошли пересядем? – предлагает Рик. – Конечная.

- Ага, - улыбаюсь. – Бесконечная.

- Бесконечная конечная. Пошли, - берет он меня за руку.

- Пошли, - беру я за руку его.

***

тогда, все еще

Конечно, Рик, когда брал меня за руку, левой – за правую, мгновенно нащупал у меня на пальце обручальное кольцо, почувствовал, как я, когда обнималась с ним, уперлась в него животом.

Все это я соображаю гораздо позже – теперь же мы с ним молча идем, молча садимся на обратное метро, где едем, молчим и смотрим друг на друга.

- Давно ты замужем? – просто спрашивает Рик.

- Месяц. То есть, три.

Рик кивает. Не говорит «поздравляю», но с очень нежной, даже мечтательной улыбкой, над которой я, словно зачумленная, буду думать, буду ломать голову, но «после», смотрит на мой живот.

А я просто ловлю его улыбку, купаюсь в ней и даже греюсь, кажется. Мне будто бы приятно быть окутанной, обласканной ею. Обласканной им.

И я вдруг чувствую, что мне сейчас совсем не страшно, как если бы было страшно до этого. Мне, которой не только не «до этого» – вообще, никогда не бывает страшно. Но только что как будто бы было, а сейчас – нет.

Не знаю, сколько станций мы так едем и на какой потихоньку начинаем разговаривать.

- Кто там тебя искал-потерял? – спрашивает Рик.

- Муж, - говорю радостно. Теперь, мол, точно не потеряет. Вернет.

- Русский?

- Нет. Частично. Но говорит по-русски.

- Да, я слышал, - кивает Рик.

То явление только что – оно было не как обычно, но я пока еще не успела задуматься над ним и только сейчас соображаю, что ведь и он, Рик – не как обычно. Не

всегда, как всегда

.

Замечаю, что все это время он не выпускал моей руки и что сама не спешила ее забирать. Да, так было уже, кажется. Ведь чего уже только не было. Но все-таки сейчас все не как обычно. Ничего не как обычно.

Мы, кажется, приехали – по крайней мере, я: объявляют Ку‘Дамм.

- Ты как? – спрашиваю внезапно, когда до остановки поезда остается секунд пятнадцать.

- Хорошо, - говорит Рик своим хрипловатым голосом, а сам держит меня за руку и смотрит мне в глаза. Только что, кажется, посмотрел на живот.

- Увидимся, - говорю ему на прощанье.

- Увидимся, - говорит мне на прощанье он, и мы с ним снова обнимаемся.

Его лицо в миллиметрах от моего. Глаза серые, без янтаря. Трехдневная щетина. Его обычная, стильно-небрежная «взъерошенная» стрижка, уложенная воском для волос. Если и пахнет сигаретами, то еле уловимо, как если бы пахло не от него, а, скажем, от кого-то через сиденье или через два. Он в строительных шмотках – поедет обратно на объект, с которого сорвался, когда со мной... за мной вошел в метро – все это подмечаю за последние секунды. Будто не видела ничего из этого за прошедший час, проведенный с ним вместе.

«За этот час он не произнес ни одного матерного слова» - соображаю, прозревая – будто наблюдаю за нами со стороны. «А это точно он?»

Да, вот оно, то в нем, что не «как обычно». И это точно он, конечно. Был. Сейчас не станет.

И вот его не стало. Мы снова обнялись, попрощались, разошлись.

Его не стало, а я снова чувствую то, что почувствовала час назад, когда мы с ним обнялись в знак приветствия. Будто впервые чувствую.

Сейчас, как и тогда, меня в животе пнул ребенок, и Рик почувствовал, как он пинался. Тогда мой сын пинался первый раз в жизни, а только что – второй. И сейчас он, Рик, почувствовал это снова.

Глоссарик

штандесамт – ведомство по делам гражданского состояния (

нем.

), аналог ЗАГСа

на безымянном пальце правой – и в Германии, и в Израиле обручальные кольца носятся на левой руке

Генрих – по немецки имя произносится вообще-то как «Хайнрих» и не содержит в себе слогов для уменьшительного «Гена»

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Лилит

сейчас

Какой это бред – переться в час пик на почту, когда тебя пошатывает туманная надежда получить неизвестно что. Надежда или опасение.

Ненавижу почтовые очереди. Они избегаемы, если оказаться в нужное время в нужном месте. В такое время в таком месте не оказалась я, вот и стою тут без возможности перейти на «фаст трек»: в этом отделении его не устраивают.

Ума не приложу, почему очередь на почте всегда движется столь выматывающе медленно. А еще, чем ближе подбираешься к стойке, тем более сердито и важно поглядывают на тебя почтовые дяденьки в жилетах. А ну как экзаменовать начнут, мол, что мне тут нужно – что я им скажу?..

Но сегодня все обходится.

Не то чтобы я переживала. Да там, оказывается, и ничего такого: только фото в конверте. Куда мне теперь его девать? Стоило, думаю, так из-за него заморачиваться. Или может, значит, стоило.

Ладно.

Я все делаю быстро и спонтанно – сердито-важный дяденька в жилете и крякнуть не успевает. Не успевает отправить меня за «обратным» конвертом – вон из очереди – я уже достаю его сама. Все посмотрела и рассмотрела. Не знаю, стоит ли запечатлевать в памяти. Специально не напрягаюсь – наверно, не забудется и так. Как если бы требовалось мое дополнение или одобрение, даю его: «отписываюсь» на обороте фотографии словами, каких не писала давно и о каких давно уже никто меня не просил.

***

тогда

На Аквариусе мне везет: удается заграбастать кабинет, ноутбук и даже «окно» в десять минут. И в Тель-Авиве еще не поздно. Да Тель-Авив вообще никогда не спит и Симон теперь такое ощущение, что – тоже.

- Кати, обрадуй меня, - просит Симон. Или, может, требует.

- Да получила, получила я твой «беременный» рецепт.

- Отоварила?

- Мгм.

У меня много места в тумбочке – форменно вижу, как теперь, затолканный поглубже за всякой дребеденью, там поселится коробок препарата с сертралином. Один черт, скоро ему там станет тесно, когда рядом с ним в тумбочке начнут появляться сородичи.

- Курс начала?

- Как только.

Симон не понимает – у «как только – так сразу» нет аналога в немецком.

- Ты же не начинала миртазапин?

- Не начинала, не начинала. Я же говорила тебе.

- Это который «ремергил».

- Да помню я – сине-белый коробок с розовым кружочком. Симон, прикинь...

Спешу отвлечь его – рассказываю о встрече в метро, произошедшей только что.

- Я-то, вообще, считаю, что выстояла. Вот что б ты там сейчас мне ни говорил. Как там Яри, кстати? И Каро?

- Да Яри-то нормально, Каро – тоже. Так, ты мне зубы не заговаривай. Рассказывай.

- Все рассказала уже. Больше рассказывать нечего.

На самом деле про то, как пинался сына, я умолчала – это к делу не относится. Да они как раз на этом сроке и начинают пинаться.

- И как думаешь – жалеть меня стоит или поздравить? Только, прошу, предельно точный анализ. И диагноз. И назначение.

- Мда-а... – глубокомысленно замечает Симон.

- Поднапрягись – мне через пять минут убегать на встречу. Кстати, заложишь мужу – урою. Мне с ним и так предстоит на сегодня разъясниловка. Скажи лучше, как специалист: правильно ли все это?

Нахожу новоявленный кайф в том, что спихиваю все это на моего терапевта. Или делаю вид, что спихиваю.

- «Как специалист», ага, - фыркает Симон.

Настроение у меня, вообще-то, бодрое и от Симона это не ускальзывает. Но он не из таких, кого так просто взять на понт можно.

- Кати, ты – жена моего друга. Близкого друга, которого я ценю и уважаю. Который души в тебе не чает. Обожает тебя. Еще ты лучшая подруга моей жены. Которая любит тебя. А я люблю мою жену и тебя тоже люблю, потому что моя жена любит тебя, потому что ты много для нас сделала и потому что ты хороший человек.

Я улыбаюсь.

- И ты – моя пациентка, за которую я болею душой. И даже если б не болел – здоровьем которой я не имею права рисковать, а только лишь по мере сил и навыков способствовать его поправлению. Еще ты – единственная дочь у любящей матери, которая гордится тобой и имеет на это все основания. И ты – будущая мама, которая носит под сердцем ребенка моего друга. И которой, вот ты уж меня прости, тупо нельзя волноваться.

Теперь я смеюсь.

- И еще ты невероятно сильная и умная женщина, молодая, красивая и прекрасная. Ты ценный работник. Ты – важный, нужный и полезный для общества человек. Таких, как ты, должно холить, а не разбрасываться ими. И если есть среди нас незаменимые, то ты – из их числа.

Короче, я сначала улыбаюсь, потом смеюсь, затем смеюсь все громче, а в конце почти икаю.

- Я ничего не упустил? Все назвал? – не унимается Симон. – И вот теперь скажи ты мне, пожалуйста, раз я ничего не упустил, и раз ты знаешь, что я все это знаю, и припираешь меня к стенке твоими чертовски умными, каверзными вопросами: ты точно уверена, что тебя, а не меня стоит пожалеть?..

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Не стоит меня жалеть, - пою я в ответ. – У меня все классно. А ты, Сим – прелесть.

- В общем, я тут подумаю над твоей ситуацией...

- Не надо думать...

- Э-э, нет – думать надо всегда. А тебе надо начать курс.

Симон, думаю, и правда прелесть. А мне теперь хотя бы для приличия надо пойти и правда отоварить этот злосчастный рецепт. Хотя бы отоварить. Как только, так сразу.

***

тогда

Домой возвращаюсь в пронизывающих сумерках «нашего» больничного района.

В точечном освещении квартиры меня ждет муж.

- Чего так поздно? – недовольно спрашивает Габи. – Застала начальника?

В памяти моментально возникает Рик и возникают наши с ним прощальные обнимашки под мерный стук его сердца и пинки ребенка у меня в животе.

Завспоминавшись, брякаю:

- Застала.

- Поговорила?

- Поговорила.

- И почему так поздно?

- Задержалась.

Затем спохватываюсь, будто только сейчас вспомнила:

- У меня для тебя новости. Дай руку.

- Гадать собралась? – недоверчиво шутит Габи.

- Да не гадать. Поздоровайся.

Кладу его ладонь себе на живот.

Лицо Габи в момент просветляется.

Он гладит живот, смотрит на меня с восхищенной нежностью и говорит:

- Приве-ет...

- Ага, - киваю. – Такого тебе твое УЗИ не показывает.

Габи смеется и даже поднимает кверху другую ладонь – моя, мол, взяла. Точнее, наша.

- Так что оно тебе там показывает? Из-за чего троллил меня сегодня?

- Это еще кто кого троллил, - бормочет Габи, поглаживая мой живот. – Спать лег, - объявляет затем, когда сына, вероятно, и правда уходит покемарить. – Просто я, пока «читал» УЗИ, вспомнил одну пациентку – у нее постоянно наблюдались отклонения в анализах почек у плода, а потом всякий раз рождались дети-аутисты. Но чем раньше распознать, тем раньше и эффективнее можно назначить лечение. Как только ребенок родится.

- У нашего есть отклонения в анализах?

- Фактически никаких. Точнее, нет показаний для сбора анализов.

- Тогда что тебе напомнило твою пациентку?

- Просто картина на ультразвуке чем-то напомнила. Сложно объяснить.

- У тебя есть в родне аутисты?

- Нет.

- У меня тоже нету, - говорю я с уверенностью, хоть, если по-честному, даже и не всех своих родственников знаю.

- Просто вспомнил – и все. Не смог скрыть эмоций, хоть причин что-либо подозревать не было. А жена супервнимательной оказалась.

- Хочешь сказать, только тебе это можно, а мне не надо такой быть?

- Хочу сказать, что не мешало бы доверять мужу. Если любишь, то доверяешь.

- Каждый любит по-своему. Ты, вон, ревнуешь на ровном месте.

- Если на ровном, то почему тогда сейчас об этом вспомнила?

Нет, нет и нет, сейчас все

классно

. Я настаиваю.

- А тебя это подхлестывает – ревновать меня? Чтобы был повод надавить – вон, как с переработками моими?

Вместо ответа Габи придвигается ко мне вплотную, и я оказываюсь в его объятиях.

- Что-то ты не слишком спешишь оправдаться, о муж мой, отец моих детей...

- Оправдаться?.. – Габи наскакивает губами на мои губы. – Может, потому и не спешу.

В его поцелуях чувствуется непривычная резковатость.

Еще чувствую, что в меня упирается его член и решаю, что вопрос неприемлемости и недопустимости контроля надо мной можно разъяснить и попозже.

- Ух-х-ох-х... – Габи настолько возбужден, что - с трудом - поднимает меня, уже нормально потяжелевшую, и тащит на кровать.

- М-м-м, чертова баба... – приговаривает Габи с сердитым удовольствием, осторожно вкатывая в меня член.

- О-о... – постанываю я.

Про себя отмечаю, что он не может быть неконтролируемо зол, раз следит за своими движениями. Вместе с тем, впрочем, наказываю себе

не бояться

ни при каких обстоятельствах.

«Тут не его гребаный Израиль» - думаю самой себе зачем-то. «Хотя задумай он что-либо прямо сейчас – кто ж его остановит?.. Но нет...» - говорю самой себе. – «Это ж мой Габи.. Мы просто подыгрываем друг другу, пока нам обоим нравится».

– Мне, конечно, хочется оттрахать тебя жестко, Кати... – пыхтит мне в ухо муж, проникая в меня сзади.

- С твоим

размером

дело нехитрое, - посмеиваюсь я, тихонько охая. Мне приятно чувствовать его в себе, приятно ощущать, что это не больно и осознавать, что я не испугалась его, хоть и могла бы. И ни на мгновение не поддалась ему.

- О-о,

Лилит

... – стонет Габи, поглаживая мой живот. – Ты та еще искусительница...

- И не думала искушать, - стону я. – Просто в обиду себя не дам.

- Я не хотел обижать тебя... наоборот – слежу за здоровьем... твоим и нашего ребенка...

- Контролировать меня собрался...

- О-о, какая же ты вредная... и сладкая... чертова баба...

Габи кончает, не дождавшись меня, а я «забываю» придать этому значение. Как и тому, что наряду с «милой» и «дорогой» у меня теперь, похоже, появилось новое прозвище.

Потому что отчасти он ведь прав. Но лишь отчасти.

Кроме того, я ведь и правда не дала себя контролировать, по крайней мере, не ему, думаю себе и образу, который еще в самом начале нашего с Габи акта возник у меня перед глазами. Благодаря сегодняшней встрече образ этот является мне свежим и обновленным и мы с ним сейчас будто сообщники.

Целуюсь с Габи и мне хочется смеяться от удовольствия – не страдать же, в конце концов.

Он

, вон, сегодня тоже не шибко страдал, кажется. Подумаешь – поехал за мной. Подумаешь, проводил. Ну, за руку подержал. Да все нормально прошло – вон, Симон мне тоже авариек не устраивал.

А его, Рика, и не думала мучить. Потому что не мучился он, нормально все. Не это ли и есть то подтверждение, то доказательство, за которым приехала сюда?..

- А давай все-таки анализы сдадим, - постанываю между поцелуев. – Чтоб хоть знать заранее. Насчет аутизма. Делают такие?

- Делают. Проверяют сердце, почки у ребенка... Хорошо, я посмотрю, когда лучше... - кивает Габи, выныривая у меня между ног. И напоминать не потребовалось – сам полез дорабатывать.

Стараюсь не думать, что он это все – и куни, и анализы – лишь потому, что удовлетворила его только что. Как чертовски вредно, жарко удовлетворила. На самом деле я же ведь не вредина. Да он это и не всерьез так сказал.

После, поздно вечером я засыпаю в объятиях мужа после секса вечерне-планового, а потому более основательного, но и чуть более изнурительного, чем тот, что был после работы.

Габи бормочет: «Надо тебе раньше ложиться, так не пойдет...»

А мне лишь под его бормотание вспышкой молнии ударяет в голову внезапная мысль, от которой я даже легонько вздрагиваю:

«

Он

думает, что это его ребенок. Рик. Он в этом уверен. Поэтому смотрел так на меня. На мой живот. Поэтому вел себя спокойно. Что бы я ему ни сказала – он думает, что это

его

. Черт его знает, что у него на уме. Может, отобрать захочет. А может, не захочет. Может, на меня ему теперь вообще наплевать, раз ребенок – как он думает – ему достанется. А может, не наплевать. Но все есть, как есть».

Глоссарик

сертралин – препарат-антидепрессант из группы селективных ингибиторов обратного захвата серотонина

миртазапин - тетрациклический антидепрессант

ремергил – торговое название препарата-антидапрессанта на основе миртазапина

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Schlüsselfertig - то есть Под ключ

сейчас

Еще не вечер, но задолго до сумерек крепчает мороз. Если не считать рук, мне, в общем-то, не холодно. На более позднем сроке нашла бы это неудивительным.

Возвращаюсь в парк. Иду несколько заторможенно, в замерзших руках – пустой конверт.

Вложенную в конверт фотографию – пережиток былого – отправила назад по назначению, придуманному мной.

Интересно, дано ли мне вообще когда-нибудь, хоть раз, самой захотеть, самой запланировать и самой провернуть всё «от-и-до»? Боюсь, ради ответа на этот вопрос мне придется попробовать забеременеть еще раз, но по собственному желанию.

Нет уж, это без меня.

***

тогда

Больница есть больница – житье наше рядом с Шарите за эти несколько недель успело порядком истрепать нам нервы, но временно оседать в моей панковской двушке охоты тоже нет.

Наезды мужа по поводу моих переработок я отшибаю с переменным успехом, сама же в целях контрнаступления использую нашу невозможную жилищную ситуацию.

Когда снова завожу разговор о постоянном жилье, Габи неожиданно заявляет, что всегда мечтал о собственном доме. С садом.

- И садовником?.. – смеюсь, полагая, что он шутит.

Нам ли с ним возиться, с садом-то. Хоть от одной мысли почему-то сразу поднимается настроение.

-

Каньэшна

. И чистильщиком бассейна.

- Ого! Бассейн у нас тоже будет?

- Это ты мне скажи, - требует Габи, заключив меня в объятия.

- Я не занимаюсь планированием коттеджей.

- Даже «своим»? Нам?

- Даже. Ай! - смеюсь, уворачиваясь от его щекоток.

- Подрядишь кого-нибудь.

Пожалуй, я не против. Умеет мой муж заинтересовать, и воодушевить, и накачать энтузиазмом.

- Любой каприз за наши деньги. Заберу вклад из «Тиквы»...

- Не нужно забирать, дорогая.

- Только не говори, что у тебя заначка есть.

Габи просит объяснить, что такое «заначка» и после... подтверждает.

- Офигеть, - говорю, узнав, о какой сумме идет речь. – И долго от жены прятать собирался?

- Поч-шему это «прятать», - с удовольствием смеется Габи. – Сч-шитай, это сюрприз такой.

- И много у тебя еще таких сюрпризов?

- Увы, немного. Только этот, если быть предельно точным. Хорошо, что в Берлине уровень цен совсем не тот, что в Тель-Авиве. Там бы я еще лет двадцать копил и так ни на что не накопил бы.

И это правда.

Я еще немножко подкалываю его – допытываюсь, не потому ли он сразу засобирался в Берлин, как только выдалась возможность, и не планировал ли всего этого с самого начала. Но ведь даже если так, то это ж круто. Поэтому подколы свои я живо преобразовываю в нечто конструктивное: берусь за дело.

Все получается благодаря Мартину, с которым муж при этом случае знакомится лично. Шеф – местный во втором поколении, кроме того, совершенно неожиданным образом оказывается наделенным предками-родственниками, владеющими старенькой недвижкой. К ремонту Мартин кровно заинтересован подключить фирму родственника. Благодаря этим обстоятельствам приваливает тот самый шанс, который приваливает, наверно, в жизни только раз или, максимум, два. В нашем с мужем и сыном случае шанс этот – собственный дом-

альтбау

в Шарлоттенбург-Шмаргендорфе. Оформить покупку дома нам удается нереально быстро. Теперь будем доводить его до ума – мечта мечтой, но в этом плане Габи оказывается довольно требовательным.

Шмаргендорф совсем недалеко от наших с ним работ. Для меня сразу ясно, что Габи будет добираться в Кампус-Митте на мини, а я на Аквариус – на метро. Габи пытается возражать и даже типа-запрещать мне. Однако в конце концов он вынужден смириться с моим своенравием и лишь все приговаривает, что, мол, ладно, недолго же осталось. Пусть сам себе приговаривает.

Наш дом небольшой и построен добротно, но, как любой альтбау, нуждается в капитальном ремонте. Сад также требуется пропланировать заново. Мне до смерти хочется съехать с Роберта Коха, до смерти задолбала непрекращающаяся ни днем, ни ночью кутерьма. Так что облапошить нас я не даю – устанавливаю строителям и планировщикам максимально-минимальные сроки, какие только удается из них выбить. Но было б сказано.

Рик теперь встречается мне регулярно. Не в метро, так на стройках, не на стройках, так на фирме или возле фирмы. Ищет встреч – так могла бы я предположить, если бы позабыла, в чем у него такое обычно выражается. Выражалось. Теперь же общаемся мы, как сама воображаю, по-дружески. С моей стороны, по крайней мере. Он вроде тоже ведет себя спокойно, и я в скором времени забываю свои первоначальные опасения насчет его видов на моего ребенка.

- Мало того, - рассказываю Рози, у которой тоже все вроде устаканилось и которую осторожно, шаг за шагом, посвящаю в свои новоявленные «дела», - такое впечатление, что его больше мое состояние заботит. Недавно даже спрашивал, какого хрена я каждый день мотаюсь на нашу «стройку».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Конфет, вот говорила я тебе! – сердится Рози. – Хорош дурить. Отремонтируют без тебя как-нибудь вашу хату.

- «Как-нибудь» – вот именно. Когда-нибудь. Если никто не присмотрит.

- Твой пусть мотается.

- Габи? Не смеши меня.

Рози в ответ только фыркает и сердито-шумно втягивает через трубочку пауэр-смузи собственного изобретения, поблескивая на меня из-под стекол новеньких – на заказ – спортивных Рэй Бэнов с диоптриями и бриллиантами в оправе.

Сорин, конечно, в курсе, что Рози не из таких, каких можно завоевать обратно, тупо заваливая дорогущими подарками, но и что лишними эти подарки тоже никогда не бывают, он также прекрасно понимает. И сидим мы с ней сейчас не где-нибудь, а в ее салоне, уже доведенном до ума, и распиваем ее авторские смузи. Правда я на правах «беременной, а посему гормонально пришибленной» недовольно ною, что, мол, а где авторское мороженое, где авторские жареные пончики, где все те милые вкусности-вредности, которые она, я ж знаю, тоже любит.

«Когда бросишь меня?» - требую, нет-нет, подразумевая ее должность на Аквариусе. «Колись, изменщица!»

«Тебя - никогда» - парирует она. «А на фирме договорилась, чтоб на пол ставки до середины года».

«На фига еще туда ходишь – у тебя ж бизнес стартовал».

«Интересно хоть чуть-чуть поработать специалистом» - заявляет Рози.

А я посмеиваюсь – припоминаю ей ее давнишние опасения, что, став инженером, всех мальчиков у нас на фирме перепортит.

Еще на своем дне рожденья без обиняков спросила у нее, мол, когда же ждать теперь приглашения к ним на свадьбу. Мне, мол, страсть как хочется. Но Рози заявила во всеуслышание, что раз уж они с Сорином официально помирились, то и свадьбу она хочет «настоящую» и «бомбическую», а значит, будет она чуть позже, а не сейчас, зимой, когда и свадьбу-то по-человечески не сыграешь. При слове «бомбическая» Габи рассмеялся, неловко ежась.

- У Габи свое отношение к «бомбическому», - заговорщически подмигнула я будущим молодоженам. – Годик тому назад его бы вообще передернуло. Только благодаря знакомству со мной его почти уже больше не триггерит это слово.

В ответ на это мой муж натянуто улыбнулся, а вечером неожиданно выдал про Рози и ее «снова»-жениха, что находит их «забавными».

Как бы сейчас ни возмущалась Рози – и я, и муж – мы оба ждем предстоящего переезда, и если были и, порой, бывают между нами препирания, то виной тому была и есть наша несносная квартира.

- Нет уж, - объявляю теперь Рози, - не могу я забить на наш дом. Не мой подход.

- Рик что говорит?

- «Рик, Рик» - подкалывает, козлина. Че, говорит, Милецки сократил часы – теперь на «доме» отрабатываешь?

- Так и говорит?.. – тихонько спрашивает Рози.

- А я ему напомнила, что мне и самой так больше нравится, чем постоянно на заднице сидеть – забыл он, что ли. Беременным полезно это – больше двигаться. И малышу тоже.

На самом деле мне вдруг становится смешно от того, насколько за эти пару недель Рик снова оказывается посвященным во все мои дела.

- А Габи – представляешь, - посмеиваюсь. – С тех пор, как я сокращенные часы на нашей с ним стройке «отрабатываю», не возникает, паразит. А раз он не возникает – чего мне тогда возникать? Это же ж он у меня врач... Тяжести же, блин, не поднимаю – и ладно.

- Ты что, так ему и сказала?!

- Кому – мужу?

- Рику.

- Так и сказала. А он мне: «Дурная» - мол.

- Не говорил, что и муж твой – дурак? – прищуривается Рози.

Смотри-ка, а мне показалось, Габи ей понравился.

- Нет. Предложил вместо меня туда ездить.

Бауляйтером

.

- Ты согласилась?

- Да что я, дура, что ли – соглашаться? Ну сама посуди. Я ж справляюсь. Правда... ну да, побаливает у меня спина. Муж говорил, чтоб на гимнастику ходила... все некогда было курс найти... Только какое это отношение имеет к тому, что я сейчас возьму да подряжу, блин...

Херманнзена

. Чуть было так и не говорю.

Рози делает «трагическое» лицо.

Спешу ее успокоить:

- Слушай, сахарок, я не маленькая, а его... а с ним... мы... да тьфу... – смеюсь. – Короче, с ним не первый год знакома. Если сам ищет встреч – пожалуйста. Я не отказываюсь. Нормально же общаемся. Сплю я спокойно.

- А он как?

- Тоже спит.

- Он в отношениях сейчас? С той, из квартиры?

- Может быть. Понятия не имею.

- Ох, помню я эти твои «понятия не имею». И вроде поменялось все на сто восемьдесят, но что-то, видно, нет...

Что-то

всегда, как всегда

... Тьфу.

- Конфет, у меня нехорошее предчувствие, - точит меня Рози. – Вот не могу выразить словами, но оно меня не покидает. Ты Симону рассказывала – что он сказал?

- Сказал, подумает.

- Над чем?

- Имеет ли место быть ЧП.

Хорошо, что не посвящала Рози в назначенный Симоном курс лечения моего чего-бы-там-ни-было, который – курс – добросовестно дала себе зарок начать. Недавно даже забрала в аптеке назначенный золофт, который на сертралине. Почти доознакомилась с инструкцией по применению, проштудировала список побочек. Не дала себя этим запугать – Симон ведь не лох какой-нибудь, я ему доверяю. Начну вот-вот. Как-то так.

Про это назначение никто не знает, даже Габи. Маме я тоже не докладывалась.

Проходит еще неделя, и больше, чем какие-то там гипотетические проблемы с моей гипотетической хронической депрессией, меня напрягает теперь уже почти непрекращающаяся боль в спине.

Отбрасываю свои «коники» и звоню Рику – кажется, впервые с

тех пор

сама звоню:

- Ладно. Если не передумал – поезжай сегодня. Время-то есть?

- Не передумал, - говорит он. – Есть.

- Завтра тоже будет?

- Завтра тоже будет. Всегда будет.

«Значит, по вечерам его никто не ждет... в той квартире...» - думаю непроизвольно. «Дура» - думаю тут же, следом. «Если правда – забей. Если нет – забей вдвойне».

- «Всегда» не понадобится, - говорю зачем-то. – Там немного осталось.

- Тогда будет столько, сколько понадобится, - слышу его спокойный хрипловатый голос – и ни тени обиды или досады в нем.

- Рик... я... Это, конечно, само собой, но я просто хотела уточнить... мы... платить-будем-по-эфэмовским-расценкам, - успеваю выпалить скороговоркой, прежде чем он просто и ровно отрезает:

- Не надо.

- Рик...

- Не надо.

Он это не из-за денег, не как приработок – кто бы сомневался. Так и хочется обругать себя дурой. Но за проезд-расходы мог бы взять, на бензин?.. Да блин, вот вечно он. Что за условности. А я, было, обрадовалась, что между нами

нормально

, непринужденно все – а вот на тебе. И... его реально дома не ждет никто.

Хотя что это я?.. Сама же, вон, моталась, а меня по вечерам ждал муж, когда не на ночном дежурстве. Просто работа у нас с ним, с Риком, такая дурацкая. И под стать работе дурацкий характер. Характеры.

Сегодня возвращаюсь домой раньше обычного, но у Габи вечернее – в таких случаях домой он возвращается к десяти. Так поздно он уже не ест, а самой себе я не готовлю, поэтому не заморачиваюсь с ужином – перехватываю, «что есть», залезаю с книжкой в ванну, которую принимаю долго и нудно и даже закемариваю под конец.

Вылезаю из охладившейся – ненавижу – воды и ловлю себя на мысли, что еще только девять, а мне и заняться-то особо нечем.

Спать больше не хочется, маме звонить поздновато – вижу, что она была в сети час назад и решаю ее не тревожить – пусть у них с дядей Геной будет спокойный вечер вдвоем. Вместо этого зачем-то лезу в историю звонков и набираю последний набранный мной номер – номер моего «бауляйтера».

Рик будто ждал моего звонка – берет сразу:

- Кати?

«За кадром» слышу мужские голоса.

- Привет. Не отвлекаю?

- Не.

- Так ты еще не дома?

- Не, на стройке.

- Э-эм-м... у нас?

- У «вас», ага.

От меня не ускользает еле уловимая, ироническая нарочитость в его голосе. И я вдруг соображаю, что он ни разу с той нашей встречи в «восьмерке» не упомянул моего мужа, не спросил о нем и не поинтересовался, как его зовут. Да ведь и я не лучше.

Кого я, думаю, обманываю. Рози мозги парю – и то, по-моему, безуспешно.

Ведь она права. Будто между нами какая-то реприза. Общаемся вроде непринужденно, на платоническом уровне, по-дружески даже, а вот, поди ж ты: тема «муж – жена», оказывается, у нас необсуждаемая. Как будто мне не хочется знать, как у него сейчас на личном фронте, а он это чувствует и сам

без спроса

об этом тоже не заговаривает.

- Случилось там что-нибудь?

- Это у тебя, по ходу, случилось? – отвечает вопросом на вопрос Рик. – Че за там армагедец?

- Не обращай внимания, - прошу его, перекрикивая сирену, – у нас всегда так. - Она подъехала уже – сейчас заткнется.

- Охуеть, - Рик даже не в силах сдержать своих матов.

А я отмечаю про себя, что сто лет их уже от него не слышала и что ругань его сейчас даже немного режет слух.

– Да, съебываться надо с такой квартиры, и поскорей.

«Затем ты взялся помогать мне с этим?» – прыгает мне в голову мысль. «Чтобы я поскорее отсюда «съебалась?.. Надо же, какой заботливый».

Замечаю, что, насколько порой не в силах «прогнать» его во время секса с мужем, настолько не могу, верней, не научилась отгонять этих непроизвольных мыслей о нем.

- С отоплением норм, - встряхивает меня его голос – будто рапортует.

- Норм – это когда?

- Норм – это «уже».

- Да брось – каким образом...

«Отопительщики» кормили меня завтраками – мол, поставят новое не раньше чем через три недели.

- Но ведь не в ванной...

В ванную сулили и того позже – всё не сходились параметры.

- Не в ванной, - подтверждает Рик. – Там будут теплые полы. А в подвале бильярдная. Если ты... если

вы

не против.

- Конечно, не против!

На теплые полы во всем доме Габи не соглашался, не имея конкретного представления, что это, собственно, такое – а и пусть его, думаю самовольно.

- Вот и хорошо. Потому что плитку расковыряли уже. Один хер – менять. Камин, кстати, тоже «кирдык».

Еще один момент, удаления которого потребовал мой муж – опять же, с непривычки, от недоверчивости к «печным» устройствам и еще немножко – по незнанию берлинского климата. Я к каминам тоже не приучена, поэтому рассталась с ним легко.

- Фигасе, - смеюсь. – И камин. Вот эти козлы мозги мне парили. Надо было мне тоже на «подольше» приезжать.

- Не надо было, - спокойно говорит Рик. – Я все разрулил.

- И тебе тоже не придется больше у нас допоздна зависать, - уговариваю его я.

- Не придется.

- Я серьезно – не надо, ладно?

- И я серьезно. Не буду.

Он снова говорит со мной своим хрипловато-нейтральным тоном, а та его мимолетная ирония давно улетучилась.

- Давай, сматывайся уже. Тебя ж, наверно, дома ждут...

Фух-х-х... Выдыхаю мысленно – вот и решилась, кажется. Дала ему

разрешение

рассказать о том, что его ждут. Кто его ждет.

- Не ждут, - говорит он. – Не сегодня.

Ну и... ладно. Не хочет рассказывать – не надо. Не сегодня.

- Спасибо, - говорю во внезапном порыве.

- Не за что, - говорит он – все так же нейтрально-да-черт-его-знает-как.

Входит Габи.

- Привет, так ты давно дома? – целует меня.

- Мгм, - целуюсь с ним я.

- М-м-м, вкусная какая... пахнешь хорошо... в халатике... о-о-о – чистенькая... ванну принимала?.. М-м-м, мои сладкие... – Габи залезает одной рукой ко мне между ног, другой тискает под «халатиком». – О, Кати... обожаю твои сиськи... хочу тебя... – щекочет мне языком шею, проскальзывает к мочке уха – и прерывается, тут только заметив в нем наушник, а на тумбочке «активный» телефон.

Посмеивается:

- Ты разговариваешь?..

Особо, впрочем, не переживает.

От поползновений мужа в ухе щекотно – спокойно продолжать-завершить разговор не получается.

Но Рик сам уже завершает:

- Ладно, давай.

- Дав-вха-ай, - непроизвольно хихикаю я.

На самом деле мучительно соображаю, что мне, бляха муха, не хочется троллить его. Не хочется использовать и «вырубать» вот так вот тоже не хочется. Вообще не хочется прекращать с ним разговора. Он же понимает?..

– До связи...

Но Рик уже положил трубку.

- М-м-м... с кем говорила? – Габи с причмокиванием вылизывает меня между ног.

- О-о-о, с-с-с... бауляйтером, - стону я, сама черт те что думая. Габи моментально отрывается от моей промежности и смотрит на меня с возмущенным недоумением – мол, такая-сякая, снова в такой час работала, но я прибавляю: - С

нашим

бауляйтером.

Это он уже одобрительно принимает к сведению – лишь высказывает надежду, что «мы» только что не слишком «его» шокировали.

- Он хоть по-русски не понимает?..

После доставленного мне, как он его называет, «орального удовольствия», Габи завершает «во мне» наш спонтанный секс.

А во мне все это время цветет и пахнет такой пьяняще-саднящий, сладко-отравленный букет, весь такой сплетенный из чувств и ощущений. Их много и они разные, но в их совокупности разит от моего «букета» лишь одним – тем, что я тупая зараза. Наглая, похотливая эгоистка. Что надо позвонить Рику и поговорить с ним. Проставить все точки над i. Что я сама спровоцировала его, дала повод надеяться черт его знает на что. Что – блин, вот не могла я, что ли, обрубить разговор с ним раньше. Вот надо было заставлять его слушать все это, все эти мокро-липкие стоны моего мужа из моего влагалища и мои стоны ему в ответ. И ведь пока я говорила с ним – с Риком

that

is

– во мне вдобавок все это время пинался наш сын. Мой сын. Его сын – кого, твою мать?!.. О-о-о... – это я кончаю, очевидно, в конец превратившись в непонятное, отмороженное «нечто», которое и само не знает, от чего ему хорошо, а от чего плохо.

С сожалением осознаю потом, когда мы с Габи отлеживаемся, что конкретно в этот отходняковый момент мне... нет, не плохо – просто грустно от того, как вышло все с Риком и... тьфу... еще ведь и от того, что его сейчас нет рядом? Ненормальная. Нет, решительно, завтра же позвоню и поговорю с ним. О-бо всем поговорю.

Тем временем мой слегка отдохнувший муж в знак одобрения моей затеи с бауляйтером сообщает мне, что у него для меня тоже сюрприз: с завтрашнего дня мне предлагается ежедневно приезжать к нему в больницу на массаж. Так сказать, заскакивать после работы, что ведь «удобно, пока мы еще тут живем».

- Ты не в состоянии найти себе гимнастику – я нашел тебе массажиста, - довольно улыбается Габи. – Массажистку. Вернее, она учится на медсестру у нас в гинекологии, а сама – профессиональный массажист, и специализируется именно на

Schwangerschaftsmassage

, - Габи неплохо произносит сложное, длинное слово, - массаже для беременных. «Беременную» гимнастику-йогу тоже может и тоже с тобой делать будет. Она русская. Ольга. Но ты можешь звать ее Оля – ее все так зовут.

И Габи потирает руки, довольный тем, как здорово все устроил. А у меня еще не прошел мой

чертов отходняк. Но я, конечно, стараюсь, как могу, искренне поблагодарить моего заботливого мужа, который, уже засыпая, сонно, но довольно мычит мне в ухо, обмусоленное им до этого, что «как же это здорово, что я теперь буду меньше работать, да еще приезжать раньше».

***

тогда

Работа больничного медперсонала – это труд, по своей сути каторжный и низкооплачиваемый.

Мне не раз приходилось иметь дело с больничными медсестрами. Как знать, возможно, некоторые из них тоже «еще только учились», но все, как одна – молодые ли, старые, немки, но чаще «с миграционным бэкграундом» - медсестры эти были перманентно задолбанными и изработавшимися. Иные, несмотря ни на что, силились сохранять минимум доброжелательности, но чаще чисто физически бывали на это неспособны.

На свой первый сеанс массажа с сотрудницей моего мужа я иду не то чтобы с содроганием, просто мне заведомо жаль эту девушку, которую мой доктор-муж – надеюсь, хоть не за бесплатно – подрядил заняться мной. Поэтому сама себе намечаю, если мне понравится массаж, с самого начала уточнить с ней насчет цены – и мало ли, сколько там выдумал Габи. И естественно, никакой, там, доброжелательности – пока не договоримся об оплате – я от нее не жду в помине.

Поэтому когда назавтра в кабинетике у Габи «моя» - симпатичная, темноволосая, и пышнотелая – девушка-массажист, не скрывая многозначительной улыбки, приветствует меня словами:

-

Hallo

meine

S

üß

e

,

привет, моя сладкая, - я на несколько мгновений лишаюсь дара речи. Вот, блин, как тесен мир.

И лезу обнимать ее:

- Привет, Оливия!

- Зови меня «Оли», - смеется-просит она.

Ну конечно, Оли. И никакая не «Оля».

- Так ты Оливия или Ольга? Или Олеся? – спрашиваю.

- Просто Оли.

«Просто Оли» реально рада меня видеть. Признаться, я ее – тоже.

Сеанс массажа проходит отлично – кажется, она и правда знает свое дело, хоть «в процессе» мне не слишком-то весело.

Но Оли к такому привыкла и знает, насколько важно заговорить зубы пациенту.

Что мы и делаем – болтаем, словно старые знакомые. Охая от Олиных приемов, рассказываю ей о насущном: о том, как, разрастаясь вширь, надорвала спину, о том, как мне «ходится».

Когда, слово за слово, заикаюсь, что эта беременность у меня не первая, Оли просто говорит, что у нее тоже был выкидыш. А до него она и «убрать» успела, да не один раз – я ж, мол, помню, где она до этого

работала

...

- Помню, - киваю я, пока она с нескончаемым энтузиазмом наминает мне бока.

Могу прибавить, что также знаю, где она работала до того, как «до этого», только какая разница. Да по-моему, Оли и так знает, что я

знаю

.

Меня не смущают ее этакие простецкие напоминания – наоборот, я просто спрашиваю ее:

- Массажем давно занимаешься?

- Давно. Я всякий умею, но последнее время делаю только «беременный».

- А в медсестры давно пошла?

- Год уже, как начала

Ausbildung

.

Обучение.

- Тяжело?

- Не жалуюсь, - улыбается Оли. – Конечно, платят мало...

«Но так лучше» - витает между нами.

Одобрительно кивая, ухватываюсь за момент платы за массаж – мол, продублирую и с «Габриэлем». Оли, естественно, не думает выпендриваться или навязывать «по-дружески».

Размятая, расслабленная и довольная иду домой, когда вдруг вспоминаю, что ведь хотела позвонить Рику, поговорить с ним.

Массаж – вещь, думаю. Как будто родилась заново. Как будто не я совсем. Да, поэтому сейчас мне так хорошо. Особо даже не думаю над тем, что собиралась сказать Рику – предвкушаю, что сейчас услышу его голос и на мое лицо сама собой наползает довольная улыбка.

У меня даже заготовлена для него приветственная фраза:

«Сроду не догадаешься, кто мне сегодня делал в больнице «беременный» массаж».

Жаль, не удается ее произнести – Рик не берет телефон. Неужели снова загибается у нас на стройке?..

Вот так всегда, думаю с непреодолимым чувством досады, которая несколько омрачает мое хорошее настроение, и даже чуть-чуть портит самочувствие. Вот хочешь быстренько что-то сказать, а он, блин, недоступен.

Недоступен, недосту-у-упен... – злорадно воет скорая, проносясь мимо меня.

Вой откручивает мне уши.

К чувству досады примешивается еще и смутное чувство вины, как будто я в чем-то накосячила. От этого не просто «не лучше» - будем говорить прямо: вполне паршиво.

- О-о-о, тебе сегодня получше... – хрен его знает, как об этом догадывается пришедший сегодня пораньше муж. – И ты снова домой пришла пораньше... Как там наша стройка?.. Что говорит бауляйтер?..

- Не знаю... – бурчу я. Не получается подобающим образом радоваться его приходу. – Не дозвонилась до него. Наверно, до сих пор работает. Попробую позже...

- И правильно – пусть работает. Не дорого берет?

- Недорого.

- Вот и отлично. Не надо, не звони ему... пусть сам звонит – это ж его работа. Мужем займись лучше...

В общем, дозвониться до Рика у меня так и не получилось ни в тот вечер, ни вообще. С тоской и досадой осознаю, что меня поставили «в игнор» - тупо не отвечают на звонки.

Конечно, я его тоже не терроризирую – мозги-то, какие-никакие, есть: «послезавтра» понимаю, что мне, скорее всего, следует искать для нас другого бауляйтера, поскольку решительно нет никаких сил ездить туда самой. Да и муж «возникнет», если поеду.

Наказала себе не испытывать чувства вины, потому что не за что ведь, еханый бабай. Но и сама вряд ли имею право обижаться или требовать чего бы там ни было – он и денег-то брать не хотел. Да ведь Рик, думаю, одним своим появлением вон, как сразу стройку нашу продвинул. Уже за это спасибо ему, конечно. Только хотелось бы «спасибо» ему лично сказать, пусть даже рискуя услышать в ответ это его ледяное «не за что».

Сказать по правде, когда на горизонте появилась Оли я в состоянии некой паранойи поначалу заподозрила неладное. Не могу доходчиво объяснить, почему, но в ее появлении почудились происки Рика. Затем, приблизительно в одно время с исчезновением самого Рика, подозрения эти улетучились, оставив вместо себя безотчетливую грусть. Уж лучше б это и правда были его происки, уж я не знаю...

Стараниями Оли, которая теперь приходит к нам на дом и не только массажирует, но и прорабатывает со мной и гимнастику, и йогу, спина у меня теперь совсем больше не болит, но устаю я все-таки заметно быстрее.

– Что ж ты хотела – срок, как-никак, - говорит Оли со всезнающей улыбкой, пока я сижу перед ней на стуле, который мы с ней оборудовали под «сидячее» массажное кресло. – Привыкай щадить себя – и не только себя.

Все чаще думаю с неудовольствием, что придется, видно, привыкать. Не только себя.

Что ж, остался триместр «с небольшим» – глядишь, привыкну.

А когда ближе к вечеру отправляюсь вниз проверить почту, в почтовом ящике обнаруживаю конверт, а в нем – ключ от нашего будущего дома, который в день своего «назначения» получил от меня Рик.

Глоссарик

альтбау – дом старой постройки (

нем.

)

Шмаргендорф – район Берлина, расположенный в одном из центральных округов Шарлоттенбург

Кампус-Митте – здесь: подразумевается университетское центральное отделение клиник Шарите в Берлине, в центральном районе Берлин-Митте

бауляйтер – начальник стройки (

нем.

)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Наконец-то

сейчас

Приближаюсь к моим. Обычно первой ко мне подбегает Яэлька, но сегодня Валя шустрее. Что-то он в последнее время – скачками, скачками больше. Стремительно развивается – а ведь притормаживал на старте. Думаю это, припоминаю фотографию и внимательно смотрю на сына.

Нет, фотографии у меня больше нет.

Да уж...

Ну что сказать – сами виноваты. Натворили делов, конечно. Как тут сомневаться не начать во всем, даже в анализах? Но я не сомневаюсь – забила давно. Как когда-то с корона-тестом: «негатив» значит «негатив», даром, что тесты попадались разного качества. Потому что если не верить анализам, да тому не верить, да этому не верить – чему тогда еще верить-то?..

Вот взять к примеру меня; тест показал «беременна» - я и не рыпаюсь. «Чек» значит «чек». И сомневаться нечего: верняк. Мда, муж обрадуется. Это ж он третьего хотел. Энтузиаст хренов. Блин, все-таки повелась на его энтузиазм. Опять. И как так получается все время?..

***

тогда

Проходит несколько дней после того, как Рик поставил меня «в игнор», а я так ни разу и не была в Шмаргендорфе.

Жить нам, конечно, все так же есть где. Станет совсем туго – переберемся в Панков, пока не завершится этот долбаный ремонт. И все же неизбежные и неизбежно злые февральские морозы за эти несколько дней успевают повергнуть нас в состояние какой-то особенной подавленности. Будто меня тоже сковало по рукам и ногам, сколько там Оли, бедная, надо мной ни старайся.

Ближе к выходным звоню генеральным подрядчикам. Справляюсь по-обывательски, как там ремонт, как

хайцунг

. Они у нас русскоязычные и я, чтобы общение получалось подоходчивее, на их манер впихиваю немецкие слова в русскую речь. Впихиваю – и получаю ответ. И прифигеваю.

Нет, мужу я, конечно, тоже сообщу, но прежде мне надо поделиться с кем-нибудь другим. Выплеснуть, так сказать.

У меня в буквальном смысле голова идет кругом, когда встречаюсь с Рози:

- Прикинь, сахарок... Я-то думала, Рик кинул нас – а он все сделал.

- Все-все?..

Рози спровадила последнюю клиентку, отпустила девчонок, сама же ради меня осталась куковать в салоне.

- Все-все, блин. Даже бильярдную. Ремонт окончен. Мы... можем переезжать.

- Ты вроде как не рада?..

Вместе того, чтобы язвить, Рози берет обе моих руки в свои. Красивые, увеличенные глаза из-за стекол шикарно-дорогих очков смотрят на меня с нескрываемым сопереживанием. Хоть я и затрудняюсь объяснить, в чем мне вообще сопереживать-то надо.

- Рада, конечно. И я... сама не знаю, что со мной...

С этими словами я несколько раз шумно чихаю, истерически смеюсь – и тут же начинаю рыдать...

Рози вскакивает ко мне, крепко прижимает к себе, гладит по голове, как маленькую. Разве не так я несколько месяцев назад гладила ее, когда она рассказывала мне про свои собственные злоключения?.. Карусели... американские горки, блин...

- Да что ж вы такие... оба... конфет... ну поговори с ним, что ли... ну ты ж хотела...

- Хотела, да он теперь не хочет, - всхлипываю я. – Я доконала его. А он все сде-е-елал.

- Да вот дурная ты... Да при чем тут «доконала»... Захотел и сделал. Для тебя.

- Ага-а...

- И чего реветь-то из-за этого?..

Признаться, у меня не хватило духу рассказать сахарку о том, как я там чуть не обкончалась с Габи – слышимо – и представляемо – для Рика. Хоть она, возможно, и не поняла бы: «Да даже если – подумаешь, муж начал приставать». А я трубку не повесила – да с какого я так загоняюсь-то...

- А еще... я ж подумала, было, это он «приставил» ко мне Оли...

- Да на фиг ему это надо?

- Да фиг ли я знаю... Я поначалу даже подумала, что он как-то... не знаю... шпионить за мной, что ли, решил... А теперь мне кажется – даже если с Оли – это и правда

он

все, то только потому, что он тупо хотел, чтобы мне стало легче... ну, потому что массаж она и правда классно делает...

И главное, теперь и не узнать ни о чем: ломанусь спрашивать саму Оли – она меня не поймет, и это в лучшем случае. А в худшем – как знать? – проболтается Габи. Ведь на самом деле это же Габи ее ко мне приставил, а не Рик, вот параноик я.

В конце концов Рози не выдерживает и тоже начинает реветь:

- Какие вы... вроде расстались... вроде отпустили... вроде по-хорошему теперь... типа... а все равно друг друга мучите... А чего ты чихала-то так по-страшному...

- Да у меня с этой беременной хренью прицепилась еще и хрень бактериальная... антибиотики закидываю... эритромициновые... вот херня... – поуспокоившись было, снова принимаюсь истерически рыдать. – Вот на хрена мне все это надо было, а... жила ж себе-е-е...

- Слушай, конфет, я абсолютно ни фига не знаю, чего посоветовать тебе, - вздыхает Рози. – Мне хреново от того, что тебе хреново, но... да какой из меня советчик-то... Тупо хочется тебе хоть чем-то помочь, только чем?.. Ты жалеешь, что ли, что вышла за Габи?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Да не-ет!.. – решительно мотаю головой. – Он... он тебе как?.. – спрашиваю опасливо, с надеждой. - Он ведь хороший...

- Нормальный, - также мотает головой Рози. – Он мне «нормально». По фигу, как он мне. Это ты должна его любить. Ты его любишь?

- Ну да-а!.. – тяну я решительно.

- Ты ж не жалеешь, что у вас будет ребенок?

- Нет, не жалею. Я... я... я люблю этого ребенка. Я люблю нашего сына, - говорю твердо, убежденно. Немного успокаиваюсь вроде.

«У

вас

будет ребенок» - правильно она сказала. Нет никакого сомнения, чей там, во мне, ребенок. Я ни единым звуком не обмолвилась, чтобы на него предъявлял права Рик, который и сам о правах этих ни единым звуком не обмолвился.

- Катика, я не знаю, что тебе сказать, - продолжает Рози. – Может, само пройдет. Может, нет. Херц что говорит?

- У Херца и своего сейчас по горло...

- Конфет, только давай «не надо». Сейчас не проканает больше твоя извечная фишка – со всем пытаться справиться самой. Тебе тупо волноваться нельзя – уже хотя бы поэтому. И ты его пациентка. Он сам говорит.

Должно быть, мой вид не внушает надежды, что я вспомню, наконец, что пациентка – Херца, там, или кого-то еще.

Рози вытирает слезы и спрашивает:

- Плачут часто от жалости. Тебе себя, что ли, жалко?

- Да нет, - говорю.

- Или

его

, может быть, жалко?

- Да... тоже нет.. вроде...

- Тогда тебе, блин, жалко твоего мужа, который ни о чем не подозревает?

Думаю, Габи и правда ни о чем не подозревает – его недавно выявившаяся ревнивость заставляет полагать, что так оно и есть. И его, безусловно, можно было бы пожалеть, но мне его не жалко.

А Рози и ответа моего не надо:

- Короче, с этим делом тоже все ясно. И на самом деле это хорошо. Потому что ты сама посуди: вот за что тебе себя жалеть? Ты замужем за любимым человеком, который любит тебя. А сам он – не какой-то там урод или дебил – блин, конфет, ты вообще в курсе, что у меня даже уже клиентки есть, которых он... которые у него

были

? «В гинекологии при Шарите, там доктор такой появился, та-акой красавчик-симпатяга... бла-бла-бла... и умница такой... прям такой

чут-кий...

я к нему на прием теперь только с лазерной эпиляц-цией... и без косячных ма-аечек... » Ты вообще в курсе, что ты пасти его должна?.. И он-то, этот... ладно, не буду повторяться – он с тобой трусится, массажисток тебе ищет, работать запрещает, дом купил – ладно, не сам строит, но он врач же, не строитель... короче, ты меня поняла... Зато дом тебе строит, то есть, ремонтирует другой. И денег за это не берет, и сам же сваливает потихоньку, чтобы перед тобой не маячить... голову тебе не дурить... И может быть, конфет, может его, этого другого и надо было б пожалеть за его – что, собственно? Глупость-бескорыстность?.. Или за то, что у тебя, значит, есть и любящий муж, и любящий Рик, а у Рика, ты думаешь, нет никого. Так и думаешь, раз он о «ней» не рассказывал. Фиг с ним. Да только – а вот давай-ка мы с тобой кое-что припомним... Давай припомним, почему не так давно ты удрала от него. Да потому что он, которого ты, может, не жалеешь, а может и жалеешь, он, конечно... эм-м-м... дай сообразить – тебе звезды с небес доставал – че, можно так сказать?..

Рози вопросительно косится на меня и поймав мой утвердительный кивок, продолжает:

- Доставал, ага... И изменился – так думала ты... Но в то же время... хм-м-м...

Рози совершенно без тени какой-либо издевки переводит дух, как будто сопоставляет в уме производные и припоминает формулу, которую следует к производным этим применить.

Припомнив формулу, Рози ее применяет:

- Но в то же время он покупал лифчики какой-то сисястой бабе – мне можно ее материть, я и сама сисястая, - заявляет она, строго сверкнув на меня взглядом из-под протертых очков с брюликами на оправе.

Поспешно киваю с зареванной улыбкой: «Нет-нет, пожалуйста...»

Рози продолжает:

- Ну – или не сам покупал. Да и не в этом суть, кто покупал. А суть в том, что пока тебе звезды с небес доставал, он умудрялся в то же время жить с этой сисястой бабой. И ничего тебе о ней не сказал. И что ты теперь на это скажешь?..

- Что тут сказать? Да тут, по-моему, и говорить ничего не надо, – улыбаюсь уже безостановочно. Кажись, высохли мои слезы. – По-моему, зря ты заливаешь, будто из тебя плохой советчик. И зря одного только Херца считаешь специалистом. Да с тобой никакого Херца не нужно.

- Конфет, мои клиентки... – говорит Рози, – думаешь, за одним только велнесом ко мне приходят? Волосы, там, себе в интимном месте выдрать или попу накачать?..

- Неужели за жизнь поговорить?

- А я вот сама в афиге!

- И я тут, такая, тоже пришла тебе на уши приседать... блин, сахарок, прости, а...

Даже расстраиваюсь немного.

- Ты – другое дело, - отрезает Рози. – Тебе можно всегда, бесплатно и без очереди. И без временного лимита.

В общем, проревевшись и загрузив подругу, которая в знак благодарности разгружает меня, я с удивлением замечаю, что теперь мне намного лучше. И что всё, собственно, тоже как нельзя лучше. Что все настолько хорошо, что я могу теперь абсолютно не кривя душой порадовать мужа.

Что и делаю – после работы встречаю его максимально звонким:

- Габи, мы переезжаем!

- Ур-ра-а!.. – Габриэль швыряет на пол сумку, заключает меня в объятия, затем неожиданно и без слышимых усилий поднимает на воздух: - Моя любимая жена сделала это! Я люблю тебя, моя Кати.

Мы оба безумно этого хотели, он – даже поболе моего.

Впоследствии мой муж скажет, что теперь можно и о

следующем

задуматься. Увидев мои вмиг округлившиеся от ужаса глаза, Габи поспешит со смехом меня уверить: мол, задуматься только, и чтоб не прямо сейчас, а в будущем. И что ж, ему и помечтать нельзя – ведь он же врач. И хочется же ему и как врачу, и как отцу в следующий раз узнать о своем счастье не на втором месяце, когда у его жены и токсикоз-то уже прошел, а реально «от-и-до» наметить, спланировать и провернуть все это дело.

Глоссарик

хайцунг – отопление (

нем.

)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Так далеко, как никогда

сейчас

Не знаю, чем меня угораздило так развеселить моего братца – или это он от племянников своих в восторге: Эрни угорает, увидев, как на мне повисли дети, и продолжает угорать, когда они с меня спрыгивают.

Чувствую себя деревом, с которого струсили урожай, отяжелявший ветки. Деревом, которое неизбежно и неумолимо будет еще плодоносить и родит еще. Моя мама так и говорит про деревья: «РОдит» или: «Не рОдит». Когда интересуюсь, не собирается ли она на пенсии заняться садоводством, мама сухо-строго интересуется в ответ: «С чего ты взяла?» И прибавляет, что ей еще, мол, внуков поднимать.

Но на лице Эрни никаких ни забот, ни тревог я не читаю. Не читаю также, что «поднимать» детей – это как-то трудно, даже если речь идет не о тяжестях (которые мне на моем сроке поднимать нежелательно).

- Ну как вы тут? – спрашиваю устало.

- Отлично. А ты чего такая? – скалится Эрни. – Сис, так ты вообще была на почте? Получила хоть?

- Да-да, получила. Уже отправила ответ.

- Что за знакомые у тебя такие странные – у них что, интернета нет?.. – ржет Эрни. – Или пожизненно до тебя не дозваниваются? Не, я фигею просто. Зачем в наши дни вообще писать письма?

- Не знаю, - говорю. – Незачем.

На его глазах лицевой стороной вниз выбрасываю в урну пустой конверт. Брат, конечно, не думает порываться выхватить его, чтобы прочесть, кто отправитель – лишь наблюдает за этим действом, обуреваемый благоговейным ужасом, должно быть, присущим свидетелям некоего торжественного захоронения. Или перезахоронения.

Конечно, я могла бы оставить конверт на память, только к чему мне лишняя макулатура? Дома от нее и так деваться некуда – это при том, что рисунки детей мы с мужем за макулатуру не считаем.

А если муж найдет конверт – короче, ревнивый он у меня...

***

тогда

После переезда в наш новый дом у нас повсюду еще стоят нераспакованные коробки, а обстановку детской мы только-только начинаем.

Однако у «нас» уже назревает новая цель:

- Дорогая, теперь мы просто обязаны устроить новоселье.

Посмеиваюсь. Не лезу доказывать, что слова «новоселье» и «обязаны» для меня несовместимы. Но что делать, если мой муж за пару месяцев получше устроился на своей работе, чем я – на моей за восемь лет. Да и будет это, как он меня заверяет, после симпозиума, а да симпозиума еще пару недель. Так что покамест можно и посмеиваться.

Весь прикол Шмаргендорфа заключается в том, что при всей своей близости от центра этот

киц

реально сохранил шарм маленького городка. У нас тут даже больница своя есть.

«А что, со временем, может, сюда перейдешь» - пошучиваю мужу.

«Как только ты

перейдешь в районный

бауамт

» - пошучивает он мне.

В районном бауамте я никому на фиг не нужна, а вот больница Мартина Лютера является филиалом Шарите. Если Габи и не думает пока туда перебираться с Кампуса Митте, то рожать мне удобнее именно там. Габи одобрительно отзывается об их роддоме, а от нашего дома туда рукой подать.

Мало того – по соседству с нами есть садик берлинской еврейской общины. Габи нравится, что он еврейский, а мне – что он по соседству. В совокупности обоих преимуществ садик нравится нам обоим. Беру себе на заметку подать туда документы сразу же после рождения сыны.

Мы с Габи быстро обустраиваемся в новом доме, хоть поначалу с каким-то особым удовольствием посмеиваемся над той или иной его старомодной особенностью. Например, квадратура комнат невелика, зато в родительской спальне архитектор некогда выкроил пару дополнительных квадратов, благодаря которым в саму комнату ведет небольшой проход, а кровать за углом и таким образом не видна из детской, расположенной напротив.

- А вы, берлинцы, оказывается, пуритане, - веселится Габи.

- Это «мы» раньше такими были, - веселюсь я. – А теперь «ого-го».

В наши дни эта маленькая причуда, наоборот, делает планировку интересной и эксклюзивной.

Вообще, мой муж в восторге от всего в нашем доме, как старого, так и нового. Особенно же он пересматривает собственное отношение к теплым полам в ванной – несколько месяцев жизни в зимнем Берлине сделали свое дело. Узнав, что этим новшеством мы обязаны нашему бауляйтеру, Габи, хоть раньше и относился к его работе с иронией, заявляет мне, что от души благодарен «этому парню».

Но еще больше мой муж благодарен мне: не устает повторять, что вступать в новый год его жизни ему теперь даже еще радостней, чем год назад, когда мы с ним познакомились. Начало нового года его жизни стремительно приближается – осталось чуть больше месяца. Это ближе, чем мой «срок», но еще ближе его доклад на симпозиуме.

Вдобавок к дежурствам Габи теперь приглашают выступить на различных мероприятиях и его все чаще не бывает дома.

- Моего тоже постоянно дома нет, одно мотается, мотается... – рассказывает Оли.

С ее слов я понимаю, что ее «милый» в прошлом, кажется, дальнобойщик, а сейчас у него собственное трансагенство.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Мы с ним сто лет знакомы, - рассказывает Оли. – Не поверишь – еще с «тех времен». С России, то есть.

В другой раз Оли признается, что даже то ли муж ее когда-то был у нее первым, то ли она - у него. Что потом их «закружило-понесло» и оба «чего только не перевидали, вот честное слово». Что он находил ее, потом терял. И лишь когда нашел окончательно и бесповоротно – вот тогда-то они и воссоединились.

- И только одного

не хватает для полного счастья – а этого паразита вечно дома нет, - шутит Оли. – Я ж не молоденькая уже, болячек куча. И о чем он думает?.. Вот говорю ему, что всех денег не заработаешь – только гемор наживешь.

Когда она так говорит, я невольно ежусь и радуюсь тому, что у моего мужа, слава Богу, не сидячая работа. И, проводив ее, если могу, ломлюсь гулять по нашей спальной улице нашего спального Шмаргендорфа – потому что ведь «гемор» - он же у всех бывает, а у беременных – особенно...

Переться к нам из Шарите для Оли теперь чуток накладно. Когда пытаюсь добавить ей доплату за проезд, Оли с улыбкой говорит, что ей «не надо». В следующий раз она, светясь от счастья, заявляет, что ее сегодня забирает объявившийся «милый» - разгреб, наконец, свои сверхурочные рейсы. На прощанье успевает поведать мне, что в следующий раз он ее, возможно, даже привезет.

- Какая ты хорошенькая, Кати! – восхищенно замечает Каро, по которой я очень соскучилась и с которой сейчас мне удается поговорить по видео-связи. – Тебе очень к лицу беременность – ты прямо сияешь!

- Ты тоже сияла, - произношу вместо слов благодарности.

Припоминаю, кажется: было такое и у Каро. Хоть и недолго, но было. Даже с ее многочисленными болячками.

- Ты не только красивая – ты еще и отдохнувшая. Я этому рада.

- Вот уж не думала, что когда-нибудь у меня будет больше времени, чем... чем...

«У тебя» - хочется мне сказать ей.

- Ты, короче, тоже хорошо выглядишь, - говорю вместо этого, а Каро улыбается.

- Как там Рамат? Все в порядке?

- Все нормально, - отвечает она.

От этого ее ответа становится понятно, что сейчас у Каро «все в порядке» и она прекрасно осознает, что говорит. Да потому что в Тель-Авиве редко кто, спрошенный, все ли в порядке, скажет вам, что все действительно в порядке. А вот «все нормально» тель-авивцам сказать никогда не жалко – «нормально» у каждого свое.

- Не скучаешь по Тель-Авиву?

- Не скучаю, - говорю – и прибавляю быстро: - Некогда.

- А я скучаю

по тебе

, - внезапно выдает Каро, и выражение ее лица меняется столь разительно, становится таким тоскливым, что я почти раскаиваюсь в сказанном. – Мне не с кем поговорить.

Понятное дело, я тут же прошу ее звонить мне почаще, хоть при этих словах Каро едва заметно и немного грустно улыбается.

Я не могу связать в слова и фразы то, что смутно воспринимаю, как причину ее тоски и грусти.

- Звони, пожалуйста. Я ж ведь не знаю, когда тебе там удобно, с Яри-то. Давай, например, завтра. Давай каждый день – и все мне расскажешь.

А то на самом деле сегодняшний видеозвонок планировался, как беседа с Симоном. Из-за этого мне теперь почти неудобно перед Каро – не хотелось, чтобы она думала, будто я пренебрегаю ею.

Появляется Симон, и Каро буквально чувствует его спиной – слегка вытягивает шею, не поворачивая головы, протягивает ему обе руки, которые Симон недолго обхватывает своими, затем целует ее макушку. Затем Каро прощается со мной и уходит.

Эти двое, думаю, любят друг друга. Симон сам говорил. Возможно, никого ближе друг друга у них в этой жизни нет – у нее, по крайней мере. Но как видно, даже любимому мужу всего не расскажешь.

На самом деле, на данный момент рассказывать мне ему тоже особо нечего: сомнения-слезы прошедшего месяца позабыты-смыты. Спина – и та не болит.

- Ты молодец, - хвалит меня Херц. – Как курс? Не находила в Берлине какого-нибудь моего коллегу?

С сожалением вру про «курс», который не думала начинать – в какой-то момент, когда все более или менее перемололось, мне в голову стукнуло, что может, именно сейчас мне и не стоит отдаваться на произвол побочек. Я ведь чувствую себя неплохо.

Насчет берлинского терапевта говорю правду: нет, не искала никого. Заработалась, некогда было.

Вопреки опасениям Симон реагирует довольно сдержанно и не ругается. Если, может, даже раскусил меня насчет «курса», то виду не подает.

Ловлю себя на мысли, что, если окончательно отчается на мой счет, Симон вполне неслабо может заложить меня моему мужу, если, как он решит, того потребует здоровье – мое или ребенка. Пытаюсь отогнать представление о том, как эти двое объединяются против меня, но до конца нашего с ним разговора в моем мозгу навязчиво мелькает немецкое слово «

Komplott

», то есть, «заговор».

Впрочем, если я и до сих пор артачусь и тупо не принимаю его назначений, то в этом и нет сейчас острой необходимости. Симон, кажется, рад этому.

А я шучу, что, мол, шаг за шагом каждый день все больше

приближаюсь

.

Я ведь сейчас зашла так далеко, как никогда не заходила.

***

тогда

На следующий день, в момент ее приезда случайно оказавшись в палисаднике, знакомлюсь с мужем Оли: подъезжает графитно-бронзовая А-Семерка, а оттуда ее высаживает Рик.

Я забываю узнать машину, забываю удивиться. Забываю подумать, что ведь это с ней... с Оли он жил... живет в квартире на Котти. Забываю зациклиться на ее рассказах про ее «милого»-дальнобойщика. Я вообще обо всем забываю.

Когда-то я уже наблюдала нечто подобное с его участием, только тогда, соображаю в некотором отупелом оглушении, он не высаживал, а помогал садиться. И не Оли, а... ее бывшей сутенерше. Как тесен мир.

Нет, мое хорошее самочувствие не летит к чертям. Я лишь почти безэмоционально, с едва ощутимой примесью желчи сравниваю бюсты Оли и Риты. Прихожу к выводу, что размеры их действительно похожи и значит, это действительно его любимый размер. На этом желчь размывается.

Не всплывают даже рассказы Оли о том, как давно они знают друг друга, о том, что были друг у друга

первыми

. Совсем как мы – мы ведь с ним в некотором роде тоже друг у друга

первые.

Ну,

такие

. Что встречались-разбегались они, как видно, сотню раз и чего только ни перевидали в жизни – хоть не мне и не моему скромному жизненному опыту тягаться с Оли – все равно, в некотором роде это тоже совсем, как у нас с ним. А теперь, когда он женат-они женаты, а я замужем... и женаты

мы

– это снова похоже.

Что бы я там ни думала и ни чувствовала – принимаю решение оставить это на потом, а сейчас не позволять этим глупостям омрачать мою... радость.

Да, я рада его видеть. Я рада, что он не один, что он женат и что жена его Оли. Потому что она, по-моему, хорошая жена. Еще я рада, что он, кажется, не сердится на меня, как и я на него не сержусь. И я, конечно, рада, что теперь, хотел он или не хотел, но у меня появился шанс сказать ему спасибо за то, где мы с мужем теперь живем. И просто... спасибо. Что приехал. Я рада ему. Вместе со мной радуется и сына в пузе.

В общем, чего бы я там ни понаметила – все неуловимо канет куда-то, когда Рик приближается ко мне, точнее к моему животу. Живот у меня теперь такой, что всякий, кто задумает приблизиться ко мне, приближается сначала к нему да на нем и останавливается, а до меня не доходит больше.

Рик близко от меня, а я вместо того, чтобы говорить ему то, что задумала, замечаю про себя, что он вроде успокоившийся, но все равно какой-то усталый.

Чуть было не спрашиваю, не подался ли он реально в дальнобойщики, а то там Оли зачем-то нагородила ерунды. Хотя... она-то ничего ни про какого дальнобойщика не говорила. Просто я в какой-то момент решила для себя так.

Наверно, Оли, как никто другой, в курсе нашей с ним истории. Наверно, она вообще в курсе всего, что было у него в жизни. Просто не может не быть. Теперь, когда я вижу их вдвоем, я нахожу, что их соединяет даже не любовь, а какая-то невероятная, уму непостижимая близость. Как будто они и правда всю жизнь друг друга знают. Да ведь она так и говорила. Вот кого, оказывается, надо было о нем расспрашивать, когда мне еще давно хотелось узнать о нем побольше. Хотелось разгадать ребус по имени «Рик», который я, кажется, так по сей день и не разгадала. А Оли, как ни парадоксально, не думала его разгадывать – не потому ли, что для нее он ребусом никогда и не был?..

Нет, не ревную. К такому нечего ревновать и меня не тянет. Только усталость его несколько сбивает с толку – не помню его таким. Так значит, он по своему обыкновению упахивается на работе?.. Работах?.. Мне становится неловко, почти стыдно, что и я приложила к этому руку, что и я недавно припахала его.

Но вместо извинений говорю ему только:

- Ну, привет. Вот, наконец, и встретились в

новом доме

– теперь хоть поблагодарить могу.

И многозначительно улыбаюсь Оли, на чьем лице внезапно различаю ту же усталость. У нее она несколько видоизмененная – вишь ты, не все у них общее. Ее усталость пришибленно-радостная, я бы сказала.

- Кого поблагодарить?..

От удивления Рик даже забывает ответить на мое приветствие, а я не могу уже – хохочу до слез и своим хохотом и слезами заражаю и Оли.

- Совсем измотался, блин, - вытирает слезы она, - не соображает ни фига. Говорю ему постоянно: передохни, куда все время ломишься?

- Дохлый номер, - машу я рукой, а сама плачу от смеха.

Соображаю, помогает ли она ему с бумажками, как помогала когда-то я. А если помогает, то сколько реально в этом шарит.

Рик, глядя на нас, криво усмехается, затем вдруг скользит взглядом по моему внушительному пузу, тому самому, с которым, как я только что вообразила, чуть не столкнулся с непривычки. Мгновенно переметнув взгляд на Оли, соображаю, что он явно любит пышные формы. Забываю даже «затриггериться» насчет – ее – бюстгальтера, который некогда по ошибке держала в руках.

Рик смотрит на мой живот своим по-риковски безэмоциональным взглядом, который может таить в себе что угодно. Или его этот застывший неотвод глаз – это просто выражение усталости, которую в нем подметила.

В этот момент во мне снова пинается сына, как мне кажется, незримо для внешнего мира. Не знаю, что побуждает меня – инстинктивно бросаю взгляд на Рика, вернее, на его левую – и правда: он легонько поднимает ее, затем опускает снова. Глаза его на мгновение принимают трогательно-серый оттенок, затем оттенок этот теряют и снова смотрят непроницательно, даже бесцветно как-то.

Приглашаю его:

- Ладно, мы пойдем, а ты подожди нас в...

- Я в машине подожду, - отрезает он.

Тут уже я злюсь на него, но не хочу подавать вида перед Оли.

- Как хочешь, - киваю ему сухо. – Мое дело предложить.

И мы с ней уходим.

Глоссарик

киц – часть района в Берлине

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Чокнутые

сейчас

Мы только что распрощались с Эрни. Пользуясь моим очевидным состоянием оторопелой прострации, а может, просто под шумок волны моей благодарности за то, что забрал детей, брат впаривает мне на ночь Рикки – мол, они с Дебс хотели пойти сегодня на концерт. А чтоб его вечером одного оставить – я ж сама знаю: пес этого не любит.

- Ура-а, мама! – ликуют дети, особенно Валя.

Они любят, когда у нас ночует пес, а утром дядя Эрнест, которого они зовут просто «Эрни», заходит перед парами и ведет их в садик под неусыпным бдением Рикки.

А я «убалтываюсь» отчасти потому, что ради такого утреннего приключения Яэля с Валькой добровольно встают рано, Валя собирается еще быстрее обычного, а Яэлька почти не ноет и фактически не скандалит.

Едва начинает темнеть.

Мы идем домой. Даже Рикки набегался с нашими и теперь ведет себя – по его меркам – смирно. Вести его поэтому даю Вале и, глядя на обоих, думаю зачем-то:

«Сторож».

Теперь февраль и уже скоро завечереет, а все вокруг сделается по-февральски синим.

Внезапно отсчитываю от двойки «девять» и машинально думаю:

«Если родится

в срок, то будет не на мой день рождения подарок. А что не на отцовский – так это по-любому. Значит будет

так

. Просто потому, что будет. И так и надо».

Что пока неясно,

верно

ли, больше не думаю. Не то чтобы отчего-то вдруг уверена, что не ошибся тест – просто надумалась за день. Теперь начинает казаться, что лучше пораньше начать привыкать. Да и на самом деле, хотели мы, конечно, оба. Наверно.

Как водится в феврале, морозно-сизый вечер спускается кубарем и наступает на «стометровке» перед домом. В нашем случае стометровка – это метров максимум десять.

И хоть идти было недолго, дети, хорошенько умотавшиеся и до поры занятые псом, как будто что-то резко чувствуют и теперь, как по команде, просят есть. Мне предстоит один из «таких» приходов домой – предвкушаю.

- Сейчас поужинаем, - говорю им просто, как если бы разогретый ужин уже был у меня на столе.

В Яэльке включается ее вечернее зажигание.

- Кто пе-ервый!.. – несется она к входной двери и на последнем метре шмякается на бетонных плитах.

Брат и пес, рванув за ней, прибывают с разницей в миллисекунды. Они взяли такой разгон, что у них не сразу получается затормозить и из-за ее падения получается, что они ее на пару шагов обогнали.

- Не че-естна-а!!! – неистово ревет Яэля, хоть Валя и не думает ее дразнить.

Да и коленки, благодаря надетым ею самовольно толстым зимним джинсам с начесом, вряд ли серьезно пострадали. Послушайся она меня и пойди в платьице с гамашами, вреда сейчас было бы куда больше.

Однако больно дочке главным образом от обиды, что ей не удалось прийти первой.

- М-м-м!!! – отталкивает она руку, протянутую братом и: - Уйди! – отгоняет заволновавшегося Рикки, который пытается тронуть ее носом.

Но Валя настойчив и терпелив. Ему удается вспомнить самому и ей напомнить про рисунок в почтовом ящике и тем самым поднять с земли сестру, даже не сказав матери: «Эля упала».

Приблизившись к ним, обнаруживаю, что младший сын самостоятельно успокоил старшую дочку.

«Большие уже» - думаю рассеянно – и словно успокоение себе.

Но при виде меня рисунок забыт, а резервы у обоих резко иссякают.

Дочка, а с ее подачи и сын начинают требовательно горланить:

- Мама, мы кушать хотим! Ку-шать! Ку-шать!

«Да уж какие там большие» - сдаюсь в некотором опустошении, в изнеможении даже. Елки-палки, как рано проявляется усталость. Я и забыла.

Размышляю о том, как хотела посадить новое дерево в саду.

У Яэльки уже есть черешня, у Вали – абрикос. Абрикос был посажен несколько раньше, черешня – позже. Так вышло. Все чахленькое – в нашем-то берлинском климате – но до сих пор живое. И плодоносит. То есть, рОдит. А третьему надо еще придумать, что посадить. Еще ж неясно, кто. Может, муж будет возмущаться – да кого волнует, усмехаюсь. Кто его будет спрашивать... А если не найдет времени – ничего, дети помогут.

Думаю это и отвлекаюсь немного от всего во мне и вокруг меня.

***

тогда

После того сеанса Рик не выходит «забрать» Оли.

В сумерках виден его силуэт на переднем – он, кажется, проводит из машины совещание. У нас тут тихо и сонно. Да и машину ставь, где хочешь.

Не выхожу проводить Оли – следовательно, махать ему на прощание тоже нет повода.

- А мы ведь тоже переехали, - сообщает Оли на выходе. – Слава Богу, ремонт – всё. А к тебе Рик теперь возить будет. Я договорилась.

- Это хорошо, - киваю я.

Не уточняю, что конкретно «хорошо», первое или второе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Ничего, - замечает Оли, - не облезет. Я ж ему тоже помогаю с

бухгалтерией

его.

Мгм. Значит, помогает.

- Не трудно? – спрашиваю.

- Чего там трудного: пятьдесят процентов пишем – пятьдесят в уме, - смеется Оли. – И «завтраками» покормить насчет «когда» - можем, как же.

Ишь ты, думаю. Может, значит. А он ей за «бухгалтерскую» работу извозами платит. Семейный подряд со взаимовыгодой.

После занятий чувствую себя, как всегда, отлично, но сейчас вдруг испытываю откровенную досаду и даже необъяснимый физический дискомфорт. И в душе даже, кажется, впервые безотчетливо – и беспричинно – сержусь на Оли.

Ко мне «Рик теперь будет возить» - значит, теперь будет находить на это время. На нее. И... на то,

чего им еще не хватало

. Потому что раньше, наверно, тупо занят был ремонтом – своим, в том числе. А теперь ремонт окончен и...

Мысленно костыляю себя за эгоизм, за глупость и за неспособность отпустить его, как собственно, планировала.

Вечером неожиданно напоминаю мужу, что он обещал мне садовника. Габи отшучивается – мол, разве по строительно-садовым вопросам – это не я у нас и не проще ли, мол, мне будет найти кого-нибудь. Когда в ответ осведомляюсь, а не охренел ли он, муж соглашается поспрашивать у своих коллег, не порекомендуют ли те кого. Когда наседаю, чтобы поскорее, Габи удивляется, к чему такая спешка и что за «парк» я там планирую. Сейчас же, кажется, не сезон вообще и разве ж «их» не осенью сажают. Я объявляю, что хочу посоветоваться со знающим человеком, распланировать озеленения, а для начала

посадить дерево

. Поначалу Габи не догоняет, мои намерения встречает с недоумением и даже недовольством и не понимает, с чего это мне приспичило деревья сажать. Я поясняю, что это ж, блин, для сына. Он еще пробует возникать, что «рано» ж, мол, «еще», но я продолжаю настаивать. Тогда он несколько смягчается и обещает, что в выходные – завтра, то есть – он выкроит время, ставшее с недавних пор драгоценным – и вот тогда мы с ним и съездим в садоводческий магазин. А садовника только ради этого пока можно и «не надо».

Но в выходные мы никуда не едем – Габи вызывают на экстренное дежурство, затем он готовится к симпозиуму. Про садоводческий забывает, а я, плюнув, не напоминаю.

Назавтра, когда вот-вот должна приехать Оли, задумываю, было, не выходить к ней, а ждать ее в доме, но забываю о своих замыслах, вновь завозившись в палисаднике.

- Ты что тут делаешь? – подходит ко мне она. – Никак, сажать чего надумала?

Рика поблизости не видно. Вернее, я особо не высматриваю – сразу приглашаю ее в дом, а по дороге поясняю, что нашлось свободных полчаса после работы, и я поковырялась немножко.

- Смотри, сильно не уматывайся, - просит меня Оли. Вид у нее при этом вполне серьезный.

Вновь вижу в ее темных глазах давешнюю счастливую усталость, но вместе с тем, кажется, и легкую озабоченность.

«Как круто, что она ко мне ездит» - думаю в порыве – явно гормональной – благодарности. И тут же с грустью подмечаю, что на той неделе, еще не зная, за кем она замужем, сказала бы ей это вслух.

Но Оли, кажется, без слов понимает мою улыбку, делает мне массаж и повторяет, что, мол, не сидеть сиднем – это, конечно, правильно, но я не должна забывать про мое состояние.

- Так, теперь «помаршируем», - объявляет мне она.

Становимся перед зеркалом в спальне. Оли на пару со мной разминает ступни и, кажется, не меньше моего утомляется за этим делом.

Затем она кивает мне на «пристроенную» ванную и гардеробную со встроенными шкафами, которыми успела уже повосхищаться, и говорит:

- Я тоже о таком мечтаю.

- Муж твой надоумил. Ускорил процесс. И не только тут. А у вас такое не получалось?

- В квартире не те возможности,- вздыхает Оли. – Даже в новой. Потом, может быть.

- Посмотрим, – говорю. – Дети появятся, вот тогда и оценим по-настоящему.

- Кати, а у меня новости, - изменившимся голосом произносит Оли – и внезапно улыбается. – У меня... у

нас

будет ребенок.

Я вижу ее лицо в зеркале и даже не поворачиваю к ней головы. В глазах у нее проглядывает не только эта ее усталая радость, которую полностью расшифровываю лишь сейчас – теперь там отчетливо виден страх. И надежда, и ожидание. И еще много чего, должно быть.

Того, что я вижу в зеркале, оказывается достаточно – меня пронимает, пробирает насквозь, сражает наповал. Как будто это не она мне – я ей сейчас сказала, что беременна. От Рика.

- Как круто! – восклицаю только.

И реально радуюсь, что сумела не закашляться.

И впервые за долгое время снова думаю, что я ведь... тоже, возможно, беременна от Рика. Но что теперь уж он – даром что и сам так думал – наверно, успокоится.

- Наконец-то получилось, - говорит Оли, кивая. Голос ее дрожит, и кажется, она сама тоже немножко начинает дрожать.