Коло Сварожье

История о талантливом, но легкомысленном музыканте Итцике, который попадает на масштабный славянский фестиваль "Коло Сварожье" с тайной надеждой "прожить в свое удовольствие". Его обаяние и музыкальный дар открывают ему двери (и котелки с едой), но ветреность, непонимание традиций и желание нравиться всем сразу приводят к нарастающим конфликтам, угрожающим вышвырнуть его обратно в реальность. Фокус на культурном столкновении, личностном кризисе, атмосфере фестиваля и последствиях необдуманных поступков.

Персонажи:

Итцик: Главный герой. Молодой реп-музыкант кавказского происхождения. Харизматичен, талантлив импровизатор, обаятелен, но безответственен, ветрен, живет сегодняшним днем. Цель: Пережить две недели в комфорте за счет обаяния и музыки.

Светлана: Художница из Москвы. Чувствительная, романтичная, увлечена славянской эстетикой. Первая, кто заметил Итцика. Интрига: Станет ли ее романтический интерес к нему причиной ее разочарования или толчком для его перемен?

Ольга: Организатор из Питера. Практичная, умная, уважает традиции, но не лишена чувства юмора. Видит потенциал Итцика, но и его слабости. Интрига: Позволит ли личная симпатия затмить ее обязанности, когда его поведение начнет мешать фестивалю?

Марина: Повариха из местных. Щедрая, добрая, "мать" фестивальной кухни. Кормит Итцика. Интрига: Дойдет ли ее терпение до предела, когда он начнет злоупотреблять ее добротой?

Борис: Старейшина/уважаемый участник. Строгий хранитель традиций. С подозрением относится к "чужаку" Итцику. Интрига: Станет ли он главным антагонистом, добивающимся изгнания Итцика?

"Кузнец" (Николай): Мастер кузнечного дела. Сильный, немногословный. Симпатизирует Ольге. Интрига: Вступит ли он в открытый конфликт с Итциком из-за ревности или принципов?

Предисловие: Дорога к Коло

Итцик в родном городе. Последние гроши на билет. Мечты о море, горах, тепле и... бесплатной еде. Слухи о фестивале как о "месте возможностей" и "брачном слете". Его расчет: внешность, харизма, музыка = выживание. Тяжелый путь автостопом.

Интрига: Доберется ли он вообще? Что ждет его в этом незнакомом, консервативном на первый взгляд мире?

Глава 1: Прибытие, или Борщ как Нобелевская Премия

Дорога к Черному морю и горам Кавказа для Итцика была испытанием на прочность, достойным отдельного эпика. Последние рубли канули в Лету где-то на заправке за Ростовом, а дальше – автостопный ад. Каждый водитель был философом, считавшим своим долгом прочесть лекцию о «нынешней молодежи» и «верных путях», а ночевки под открытым небом сопровождались хором комаров и мыслью, ставшей мантрой: «Там, на слете, будет еда. Много еды. Теплые палатки. И, несомненно, теплые… объятия. Очень теплые и очень женственные».

И вот он здесь. Потрепанный, пропыленный, но все еще излучающий остатки кавказского шарма (кудри – хоть и спутанный ореол, но кудри; глаза – усталые, но с огоньком авантюриста), Итцик замер перед вратами в иной мир – «Коло Сварожье».

*****

Перед ним раскинулся не просто палаточный город, а ожившая иллюстрация к мифам. Палатки, словно диковинные грибы после дождя, заполонили поляну, спускавшуюся террасами к самому краю обрыва. А там, внизу, мерцало в лучах заходящего солнца Черное море – темно-синее, почти чернильное, с золотой дорожкой от светила. Воздух был густым коктейлем: соленый бриз с моря смешивался с ароматом хвои и дикого чабреца из окружающих лесов, а поверх всего этого висел густой, божественный шлейф дыма, жареного мяса, томленого борща и свежего хлеба. Где-то вдалеке, за лесистыми холмами, виднелись сизые вершины гор Кавказа, напоминавшие Итцику о доме, но только издали – здесь они казались выше, загадочнее, словно стражники иного мира. Сам фестиваль горел кострами – десятками, сотнями костров, чьи языки пламени танцевали, отбрасывая причудливые тени на расшитые солярными знаками полотнища шатров и лица людей. Гудели, как огромный потревоженный улей, голоса, смех, пение под аккомпанемент гусель, бубнов, жалеек и периодический звонкий стук топоров о поленья. Царил хаос, но хаос осмысленный, ритмичный, пронизанный древней энергией. Повсюду мелькали мужчины в холщовых рубахах навыпуск, подпоясанные узорными кушаками, с серьезными лицами и часто – густыми бородами. Женщины – это был отдельный праздник для глаз: в ярких сарафанах, расшитых замысловатыми обережными узорами, в праздничных поневах, в платках, повязанных то игриво, то строго. Девушки с венками из васильков и ромашек в волосах смеялись, звенели бубенчиками, подвешенными к поясам. Все это пестрело, двигалось, пахло травяными настоями, воском, кожей и потом, но пот был не городской, затхлый, а здоровый, древесный. И все это было пропитано ощущением ритуального флирта. Взгляды задерживались чуть дольше, улыбки были чуть загадочнее, прикосновения в хороводе – чуть выразительнее, а смех девушек – чуть звонче, когда мимо проходили интересные "богатыри".

Итцик (Внутренний монолог): Мама дорогая... Это не фестиваль, это съемки "Властелина Колец" в славянской адаптации! Или массовка "Садко" взбунтовалась и решила жить по-своему. Красиво, черт возьми... Море, горы, лес... И этот запах! Мой желудок сейчас устроит сольный концерт похлеще Перуна! Главное – не забыть, зачем я здесь: выжить, поесть и... максимально изучить местную фауну. Особенно прекрасную ее половину. Господи, сколько же тут... материала для изучения! Вот та, у ткацкого станка... Стройная, как молодая березка, пальцы длинные – наверное, музыкантша? Или просто артистичная... Интересно, насколько гибкая... А вон та, у котла – это же сама богиня плодородия! Пышные формы, румянец во всю щеку, улыбка – солнышко. Марьяна? Очень вероятно. Та точно накормит до отвала... и, возможно, чем-то еще согреет. А эта, что за водой к ручью идет... Лесная нимфа! Худенькая, быстрая, глаза как у испуганной косули... Но какие ножки! И как она кувшин ловко держит... Представляю, как он выскальзывает у нее из рук от неожиданности... и я ловлю его, а наши руки касаются... Старт! Ох, Итцик, старина, поле непаханое! Надо составить план действий: сначала еда (крепкий тыл!), потом разведка, а там... будь что будет! Главное – харизма и гитара. И улыбка. Кавказская улыбка еще никого не подводила!

Желудок Итцика заурчал с такой силой, что стоявшая рядом девушка в длинном, вышитом красными петухами и колосьями платье обернулась, широко улыбаясь. Она была высокая, статная, с густой русой косой и глазами цвета лесного озера.

– Добро пожаловать на Сварожье Коло, путник! – прокричала она через общий гул. – Вид у тебя – лучшая хвала нашим харчам! Прямо рекомендательное письмо от желудка!

Итцик (Внутренний монолог, глядя на девушку): Ого! Петухи на платье – это, конечно, смело... Но фигура... Фигура – это песня! Широкие бедра – значит, не голодает и, вероятно, умеет двигаться. Грудь – как два спелых арбуза под холстиной... И взгляд прямой, смелый. Интересный экземпляр. Надо бы узнать имя... и доступность.

Итцик поспешно прикрыл живот, пытаясь изобразить не голодного стервятника, а увлеченного исследователя фольклора.

– Агась, – бодро парировал он. – Я как раз... погружаюсь в аутентичную среду. Итцик. Музыкант. – Похлопал по гитарному чехлу – своему главному капиталу и орудию завоевания.

– Славомира, – представилась она, окидывая его оценивающим взглядом, который скользнул по смуглой коже, задержался на черных кудрях и темных глазах, отметил крепкие плечи и... снова вернулся к урчащему животу. – Иди к центральной поляне, там сердце Коло бьется! И к Марине на кухню загляни – у нее душа шире ворот и ложка размером с весло! – Она махнула рукой и растворилась в толпе, оставив после себя шлейф запаха дыма и полевых цветов.

Итцик (Внутренний монолог): Славомира... Звучит мощно. И вид соответствующий. "Душа шире ворот"... Намекает на щедрость? Надеюсь, не только кулинарную. "Ложка размером с весло"... Интересная метафора. Надо запомнить. Кухня – приоритет номер один. А потом... оглядеться. Боже, да тут на каждом шагу шедевры!

Он двинулся вперед, пробираясь сквозь шумную, красочную толпу, сканируя окружение. Его взгляд цеплялся то за смеющуюся девушку с копной медных волн, то за стройную блондинку, ловко управлявшуюся с гончарным кругом. "Эта – вайб художницы... Чувствительная, наверное. Любопытно, что ее вдохновляет..."Он заметил деловитую женщину в практичной, но стильной льняной тунике, отдающую четкие распоряжения группе парней с бревнами. "Организатор... Чувствуется сталь под шелком. Интересно, насколько строга... и что может ее расслабить?" А вот и источник божественного запаха – большая походная кухня под навесом, где царила дородная, улыбчивая женщина, похожая на добродушную медведицу. "Марина! Цель номер один! Потом – остальные..."

Он подошел к ближайшему свободному месту у большого костра, где грелись и общались человек десять. Разношерстная компания: пара бородатых мужчин (один – настоящий дед-мороз летом, другой – помоложе, но с взглядом бурителя), серьезно обсуждавших тонкости поклонения Перуну и правильного сжигания чучела; несколько женщин разного возраста, чистящих овощи или пряжу; и две молодые девушки, перешептывающиеся и поглядывающие на него с нескрываемым любопытством. Итцик сбросил рюкзак с театральным вздохом страдальца.

– Мир дому вашему, – сказал он, включая самую обаятельную, чуть виноватую улыбку. – Место свободное? Ноги после дороги... сами понимаете, требуют привала.

Бородач-побольше (Борис, про себя, хмурясь): "Мир дому"... Говорит правильно, а вид чужеродный. Смуглый, кудрявый, глаза бегают. Как воробей на зерно. И пахнет городом и дорогой. Не к добру. Надо приглядеться."

– Садись, садись, путник! – приветливо отозвалась женщина лет сорока (Людмила), с добрым, открытым лицом и сильными, работящими руками. – Откуда путь держишь? И как звать-величать?

Женщина помоложе (про себя, разглядывая Итцика): Ох, и видок... Усталый, но глаза горят. И плечи... Крепкий малый. Не здешний, явно. Интересно, надолго ли?"

– Итцик. С Ростова, – ответил он, с облегчением опускаясь на расстеленный половик. – Путь держал... к истокам. К мудрости предков. И к вашим пирогам, если честно. – Он постучал себе по животу. – Запах здесь такой, что Нобелевскую премию по кулинарии пора учреждать и сразу вручать! Кому – не знаю, но запах – лауреат!

Все засмеялись. Итцик почувствовал слабую надежду. Его взгляд скользнул по девушкам.

Девушка посмелее (Олена, про себя): "Ох, и шустрый! С Ростовв... Значит, горячая кровь. Глаза черные, насквозь видят... И улыбка какая-то хитрая, но обаятельная. Гитара... Интересно, что играет?"

Девушка поскромнее (Марьяна, про себя, краснея): "Боже, он посмотрел... Какой красивый... Совсем не похож на наших парней. Темный... Загадочный... И голос приятный. Хорошо бы он спел..."

– Музыкант? – спросила Олена, указывая на гитару, ее голос звучал чуть вызывающе.

– Репер, – с достоинством поправил Итцик, ловя ее взгляд. – Слова лью, как горный поток. Ритм – как пульс жизни. – Он задержал взгляд на ее лице, отметив полные губы и смелые глаза. "Ого, сама идет в атаку! Люблю таких! И губы... Интересно, насколько они мягкие..." – подумал он. Марьяна опустила глаза, но украдкой следила за ним. "И эта мила... Румянец – хоть яблоки собирай. Скромница... Но в тихом омуте... И шея у нее такая нежная..."

– О-хо-хо, рэпер! – покачал головой бородач помоложе (Василий). – У нас тут больше под гусли да жалейки. Перуну-Громовержцу не по нутру ваши эти… биты-шмиты.

– Перун, он как истинный мужик, – парировал Итцик с легкостью, – ценит силу и искренность. А у меня – и сила в ритме, и искренность… в каждом слове. Хотите, спою? Про ваш фестиваль? Только что сочинилось! – Он уже видел интерес в глазах Людмилы, любопытство у женщин и явное ожидание у Олены. Марьяна смотрела с надеждой. Бородачи насторожились.

Итцик (Внутренний монолог, доставая гитару): "Отлично! Музыка – мой конек. Растоплю эти ледяные бороды солнечным южным рэпом! А девчонок... Девчонок точно зацепит. Особенно Оленку-огонек. И Марьяну заодно. Две птицы одним рэпом! Главное – сыграть на контрасте: для бородачей – про Перуна и еду, а для красоток... для красоток – отдельные пассы и шепотки. Работаем!"*

Итцик достал гитару. Инструмент был старый, видавший виды, но звучал чисто. Он настроил струны под шум костра и плеск волн где-то внизу, за лесом. Вдохнул аромат дыма и… шашлыка? Близко! Он повел плечом, заставив мышцы под футболкой играть рельефом (этот трюк работал всегда), и ударил по струнам. Ритм был не агрессивный, а скорее… заигрывающий, с легким кавказским акцентом, идеальный для импровизации под открытым небом.

(Звучит гитара – ритмичный, чуть цыганский перебор)

(Итцик поет, глядя то на бородачей с вызовом, то на Олену и Марьяну с лукавой ухмылкой):

Эх, шагал я долго, горы одолел,

Где Кавказ к морю Черному присел.

Шел к вам, люди светлые, с открытой душой,

А нашел... ну, в общем, праздник не простой!

Палатки – как грибы после дождя, (Он кивнул в сторону шатров)

Девчата – все красавицы, хоть в рай веди! (Дерзкий взгляд в сторону Олены и Марьяны)

А парни... (кивок в сторону бородачей) ... с бородой до пояса,

Твердят про Перуна, забыв про... волю неба! (Игровой укор)

А я вот, Итцик, с юга гость,

В кармане – ветер, да и только, впрость!

Но есть гитара, рифмы на лету,

И сердце... (прижал руку к груди, глядя на девушек) ... готовое к труду и... ату!

Слышу, пахнет борщом – аж дух перехватило!

Шашлык манит – глазом моргнуть не успело!

Девчонки смотрят – темнота в очах... (Он сделал паузу, смотря в глаза Марьяне, которая аж подпрыгнула от внимания)

Скажите, милые, есть шанс у бедолаги?

Согреть души, ну и... наполнить брюха саги?! (Лукавое подмигивание в оба конца)

Последняя строчка вызвала взрыв смеха и аплодисментов. Олена хохотала, прикрывая рот, но глаза ее смеялись открыто и заинтересованно. Марьяна залилась румянцем, но смотрела на Итцика уже без страха, а с восхищением. Людмила умильно качала головой. Борис хмыкнул, но уголок его губ дрогнул. Василий просто покачал головой, но без прежней суровости.

– Ох и язык у тебя, парень! Острый! – засмеялась Людмила. – Ладно, ладно, с таким талантом голодным не останешься! Марьяна, принеси-ка гостю нашей щей да пирожок с капустой! Да медовухи налей в кружечку!

Марьяна вскочила и побежала к ближайшей палатке, явно радуясь поручению. Итцик почувствовал, как слюна обильно наполняет рот. Победа! Первый рубеж взят! Пока Марьяна хлопотала, Олена подвинулась к нему ближе. Их колени почти соприкоснулись.

– А ты... смелый, – сказала она тихо, но так, чтобы слышал только он. В ее глазах играли огоньки костра и азарт. "Она пахнет травами и чем-то теплым... Медом? Телом? Или это мои фантазии уже разыгрались..." – подумал Итцик, его кровь заиграла. Он наклонился так, что его губы оказались в сантиметре от ее уха, и его голос стал низким, интимным, почти шепотом, перекрываемым потрескиванием костра:

(Итцик шепчет Олене на ухо, под аккомпанемент тихого бренчания струн):

"Песенка – лишь ключик малый,

Чтоб открыть твой взор усталый...

Ночь тепла, звезда горит,

Кто б с тобой ее... не разделил?"

Олена (про себя, почувствовав мурашки по спине): "Ох... Шепчет... Так близко... И стишок... Наглый! Но... чертовски заманчивый. "Разделить ночь"... Он прямо так и говорит! И смотрит... как будто уже знает, как все будет. Наглец... Но симпатичный наглец..." Она не отодвинулась, наоборот, ее плечо плотнее прижалось к его плечу. "Ответил" – с удовлетворением отметил Итцик.

В этот момент вернулась Марьяна с дымящейся миской щей, огромным пирожком и глиняной кружкой медовухи. Ее взгляд скользнул между Итциком и Оленой, сидевшими так близко, почти слившимися у плеч, и в ее глазах мелькнуло разочарование. Но она молча протянула еду.

– Спасибо, Марьяночка! Ты меня спасаешь! – воскликнул Итцик с неподдельным жаром, беря миску. Его пальцы намеренно задержались на ее руке чуть дольше, чем нужно. Девушка снова залилась румянцем. "Надо поддержать и эту! Два фронта – надежнее. И щи пахнут божественно..." – Ты настоящая берегиня! – добавил он с теплой, искренней улыбкой, глядя ей прямо в глаза. Пока она застенчиво отводила взгляд, он быстро наклонился и так же тихо, но внятно прошептал ей на ухо, пока Олена отвлекалась на Людмилу:

(Итцик шепчет Марьяне на ухо, пока берет миску):

"Щи твои – как солнца свет,

Румянец щек – милее нет!

Берегиня, ангел мой,

Отогрел бы... крайний шов твой?"

Марьяна (про себя, вздрогнув от шепота и прикосновения): "Ой! Шепчет... И про щи, и про румянец... И про шов... Какой наглец! "Крайний шов" платья... Он же имеет в виду... Ох! Но... так ласково сказал "ангел мой"... И улыбка добрая... Ах, если бы он не смотрел так на Олену..." Она потупилась, но краешек губ дрогнул в смущенной улыбке. "Попал!" – мысленно похвалил себя Итцик, уже погружаясь в божественные щи.

Итцик (Внутренний монолог, доедая, украдкой наблюдая за обеими): "Вот так, Итцик! Двойной удар: Олене – про ночь и звезды, Марьяне – про щи, румянец и... интригующий "крайний шов". Классика жанра! Оленка уже на крючке – плечом прижимается, взгляд обещает адреналин. Марьяша смущена, но улыбается – запасной аэродром, тихий и уютный. Теперь главное – не перепутать, кому какой стишок предназначался вечером! Хотя... вечер длинный, места под этим огромным звездным одеялом хватит всем. В теории. Но практика... ох, практика требует сосредоточения. На одной девушке. Пока что."

Он поймал взгляд Олены. Она не отвела глаза, а медленно облизнула губы, улыбаясь. "Ага, сигнал подтвержден! И этот язычок... Чертовски соблазнительно!" – мысленно воскликнул Итцик. Он ответил ей своей самой обезоруживающей улыкой и тихо заиграл на гитаре томную, интимную мелодию, глядя именно на нее. Его мизинец лег на ее руку, лежавшую на траве. Она не отдернула руку. Наоборот, ее пальцы слегка сомкнулись вокруг его мизинца. В полумраке, освещенные лишь костром, их глаза встретились. В ее взгляде читался не вопрос, а четкое понимание и... согласие. Где-то в глубине карих глаз, казалось, промелькнула тень родинки, скрытой под воротником платья... "Цель обнаружена. Прицел взведен."

Итцик (Внутренний монолог, играя): Хм, "Коло Сварожье"... Коло – это круг, да? Похоже, мой личный круг сегодня замкнется. И очень плотно. Вокруг Олениной талии. Или чего-нибудь еще более приятного и теплого. Вечер определенно удался. Шашлык? Шашлык подождет. Сейчас на повестке дня... десерт. И он выглядит восхитительно."

Он видел, как Марьяна тихо вздохнула, глядя на их сплетенные пальцы. "Жаль, конечно, Марьяша... Но ты уж прости. На всех одного Итцика не хватит. Может, завтра... Или послезавтра..." – подумал он с легким сожалением, но без тени раскаяния, продолжая смотреть в горящие глаза Олены, в которых уже отражалось пламя не только костра, но и предвкушение. Голод утолен. Следующий пункт плана выживания и удовольствия – в активной фазе реализации. С юмором. С энтузиазмом. И с абсолютной уверенностью в своих неотразимых кавказских чарах. Звезды над "Коло Сварожьим Кругом“.

Глава 2: Звуки Чужака и Первая Ночь Под Звездами

Утро на Коло Сварожье обрушилось на Итцика не розовым светом зари и пением птиц, а громогласным зовом природы (в виде остро заточенного камня под ребро) и не менее громогласным урчанием вчерашнего ужина, требовавшего немедленной замены. Он выбрался из-под куста, где устроился на ночь, отряхивая листья и проклиная звезды. «План с ночлегом у Олены не сросся – тетушка Людмила оказалась бдительнее пограничника с гестаповским прошлым, – с досадой констатировал он, потягиваясь. – Зато звезды были красивые… и одинокая».

Фестиваль Днем:

Ночной мистический улей превратился в кипящий муравейник под палящим солнцем. Воздух гудел иначе: не таинственным гулом, а звонким гомоном сотен голосов, стуком топоров и молотков, скрипом телег, веселым визгом детей, гоняющих обручи или играющих в «горелки». Запахи тоже изменились: доминировал терпкий аромат сушеных трав (разложенных на больших полотнах для сбора), сладковатый дух горячего воска (на мастер-классе по свечам), едкий дымок кузнечного горна и всепроникающая пыль, поднимаемая сотнями ног. Повсюду кипела жизнь:

Мастеровые: У навесов кучковались люди. Ткачихи ловко перебрасывали челноки на старинных станках, рождая яркие полотна с геометрическими узорами. Гончары вращали круги, глина послушно принимала формы кувшинов и мискок под их замазанными руками. Резчики по дереву сосредоточенно выводили замысловатые орнаменты на ложках и прялках. Итцик (Внутренний монолог): "Работают, как пчелки... Красиво, конечно, но где же легкие деньги и легкие девушки? Хотя... та ткачиха с карими глазами... Ловкие пальчики... Интересно, на что еще они способны?"

Ярмарка: Под другим навесом шла бойкая торговля. Пахло (разных сортов, густым и янтарным), свежим хлебом, домашним сыром, вяленой рыбой, лесными ягодами и травяными сборами. Торговали не только едой: обереги из дерева и кости, вышитые рушники, плетеные корзины, кожаные ремни с бляхами. Итцик (Внутренний монолог, глядя на лоток с кожаными браслетами): "Хм, а мне бы такой... чтобы девчонки видели – стильный гость. Но денег ноль. Может, спою торговке? Хотя она выглядит суровее Бориса..."

Дети и игры: Стайки ребятишек носились между палатками, играли в деревянные серсо, запускали самодельных змеев или просто валялись в траве. Подростки мерялись силой в перетягивании каната или пытались освоить азы боя на тямбарах (деревянных тренировочных мечах) под присмотром пары бородатых мужчин. Итцик (Внутренний монолог): "Энергии – хоть отбавляй. А мне бы их энтузиазм... и их мамкины пирожки."

Музыка и танец: На центральной поляне уже собирался хоровод. Под ритмичный перестук бубнов и звонкий напев жалейки девушки в ярких платьях, взявшись за руки, начинали плавное движение, их венки колыхались в такт. Парни притоптывали рядом, подхватывая песню. Итцик (Внутренний монолог): "Хоровод... Кружочек... Замкнутый круг. Интересно, как туда втиснуться? И к кому пристроиться? Вон та, что поет солисткой... Голос – как серебряный колокольчик. И стан... гибкий. Представляю, как она извивается... под другую музыку."

Но все мысли Итцика немедленно переключились на главный магнит – походную кухню под большим навесом. Там царила Марина. Пышнотелая, румяная, как наливное яблоко, с добрыми, но зоркими глазами, излучавшими железную волю и материнскую щедрость одновременно. Она командовала помощницами, помешивала гигантские котлы, откуда валил пар, несущий божественные запахи каши, тушеной картошки с мясом и свежеиспеченных пирогов.

Итцик (Внутренний монолог): "Цель номер один! Маришенька – ключ к выживанию. И ключ... внушительный." Он подлетел к кухне с самой обезоруживающей улыбкой.

– Маришенька! Свет очей моих! Солнышко фестивальное! – воззвал он, делая почти театральный поклон. «Лесть – лучшая валюта, особенно натощак». – Правду говорят, что твоя ложка – волшебная? Что от одного ее вида голодные становятся сытыми, а сытые... ну, очень счастливыми?

Марина окинула его оценивающим взглядом – от спутанных кудрей до потертых кроссовок. Марина (про себя): "Ага, вчерашний голодранец-песенник. Голосистый, глаза быстрые – бегают, как шальные шмели. Харизмы – хоть отбавляй. Таким и надо быть, чтобы выжить в чужом месте да без гроша. И наглости не занимать. Ну что ж... Талант надо кормить. Да и видок жалостливый... пока не нажрется." Внешне она лишь фыркнула, но уголки губ дрогнули.

– Правду говорят, – буркнула она, накладывая ему в миску щедрую порцию пшенной каши с тыквой и макая в нее огромный кусок хлеба. – Но ложка моя только кормит. Счастье – это ты уж сам где-нибудь в другом месте ищи, баловник. На, подкрепись. Вид-то у тебя, как у заблудшей овцы после грозы.

Итцик схватил миску, как Святой Грааль.

– Благослови тебя Перун, Велес и все славянские боги вкусно поесть! – воскликнул он с неподдельным благоговением, уже зачерпывая первую ложку. Он пристроился на бревне рядом с кухней, жадно поглощая кашу и наблюдая за жизнью фестиваля. Его взгляд скользил по девушкам у ткацкого станка, по стройной фигурке, рисующей у ручья...

И тут он ее увидел. Светлана. Она сидела на складном походном стульчике у самого края поляны, откуда открывался вид на море. Перед ней стоял этюдник, в руках – карандаш. Она была погружена в работу, ее тонкие пальцы быстро скользили по бумаге. Высокая, чуть худощавая, в простом льняном платье, с волосами, собранными в небрежный пучок, из которого выбивались светлые пряди. Лицо – тонкое, с четкими чертами, большими задумчивыми глазами. В ней чувствовалась нездешняя утонченность, какая-то внутренняя сосредоточенность.

Итцик (Внутренний монолог, мгновенно оценивая): "Художница. Интеллектуалка. Новый вектор! С такими – не про "арбузы" и "крайние швы". Тут нужна тонкость, намеки на высокое, на творчество. Или... или просто сыграть на контрасте. Дикарь и эстет. Интересная комбинация." Он доел кашу, смачно облизал ложку (заметив, как Марина покачала головой, но без злобы) и подошел к Светлане, стараясь идти бесшумно, но так, чтобы тень упала на ее альбом.

– Художник? – спросил он с неподдельным, как ему казалось, интересом, глядя не на нее, а на быстрый набросок палаточного городка на фоне моря. «Главное – сделать вид, что ее искусство меня зацепило. Они это любят. Или раздражает? Рискнем. »

Светлана вздрогнула, оторвавшись от работы. Ее глаза, серо-голубые, как море в пасмурный день, встретились с его карими, полными живого любопытства. Она почувствовала необычное волнение. Светлана (про себя): "Он... Этот вчерашний певец. Какая фактура! – думала она, невольно отмечая смуглую кожу, контрастирующую с белой рубашкой, беспорядочные черные кудри, энергичный поворот головы. – Живое пятно. Динамика. Совершенно чуждый элемент в этом славянском антураже... и оттого безумно интересный!" Она вспомнила своего бывшего, художника-интеллектуала из Питера, вечно говорившего о концепциях, постмодернизме и презиравшего все "лубочное". Тот был бледен, вял и говорил сложно. Итцик был полной противоположностью – земной, непосредственный, излучающий грубоватую жизненную силу. Как ветер с гор.

– Да... Пытаюсь запечатлеть атмосферу, – ответила она, слегка смущаясь под его пристальным взглядом. – Все такое... настоящее. Колоритное.

(Итцик прислонился к дереву рядом и достал гитару. Звучит ленивый, томный перебор струн – не песня, а скорее фон, аккомпанемент к моменту. Он тихо наигрывал, глядя то на ее рисунок, то на ее профиль, то на море.)

Итцик (Внутренний монолог): "Музыка – лучший способ размягчить сердце творческой натуры. И продемонстрировать свой "инструмент" во всей красе." Он уловил, как ее плечи слегка расслабились под звуки гитары. Вдохновленный, он запел вполголоса, глядя куда-то вдаль, но явно – для нее:

(Итцик напевает, подыгрывая себе, голос чуть хрипловатый от утренней жары):

"Вижу краски, вижу линии,

Тонкий штрих на белом полотне...

Вижу море, вижу палатки,

Но милее всех – рисуешь ты... меня?

(Он повернул голову и поймал ее взгляд, дерзко улыбнувшись)

Или просто ловишь тень, игру света?

А может, ищешь чей-то силуэт...

Горячий, дикий, с юга ветер?

Чтоб вписать его в славянский свой сюжет?"

Светлана (про себя): "Он... поет про меня? И про мой рисунок? Этот намек на "силуэт"..." Она засмеялась, легкий румянец выступил на ее скулах. "Он опасен, – подумала она с щемящим предвкушением. – Как тот самый ветер с гор. Может унести куда угодно... Сбить с ног... Но так хочется почувствовать его силу!" Она отложила карандаш.

– Ты всегда так... импровизируешь? – спросила она, пытаясь скрыть смущение под маской легкой иронии.

Вечером Итцик, сытый после щедрого ужина (Марина таки сжалилась, увидев его "жалостливые щенячьи глаза"), слонялся по фестивалю. Его мысли витали вокруг Олены (оказавшейся под неусыпным оком тети Людмилы) и Марьяны (занятой у кухни). Взгляд снова наткнулся на Светлану. Она сидела у входа в свою небольшую, но аккуратную палатку, разбирая коробку с тюбиками масляных красок. Вид был настолько мирный и... доступный, что Итцик не удержался.

– Краски кончились? – пошутил он, подсаживаясь без приглашения. – Или место для натуры ищете? Я, кстати, позирую недорого. Оплата – чаем. Или беседой.

Светлана улыбнулась. Его наглость была обезоруживающей. Они заговорили. О фестивале, о море, о его музыке, о ее живописи. Он рассказывал байки с дороги, она – о поисках "аутентичного духа". В палатке было тесно и интимно. Их пальцы касались при передаче тюбиков или кистей, каждый раз – чуть дольше, чем нужно. Свеча (за неимением электричества) бросала трепетные тени на стены палатки.

Светлана (про себя):"Он так близко... Его запах – дорожная пыль, солнце, что-то мужское, дикое, незнакомое... Это же просто разговор, глупая! – пыталась она образумить себя. – Просто интересный типаж для эскиза... Но почему тогда сердце колотится, как бешеное, и ладони влажные?" Она чувствовала, как его колено случайно касается ее ноги под столом-ящиком, и не отодвигалась.

Итцик чувствовал ее волнение, видел, как алеют ее уши в свете свечи. "Она не притворяется. Ей правда интересно. И… страшно интересно что-то еще." Его рука, якобы помогая выбрать тюбик, легла поверх ее руки, задержавшись. Он почувствовал, как она замерла.

– Ты уловила что-то... главное здесь, – прошептал он, глядя ей в глаза, а не на тюбик. Его голос звучал низко и тепло. «Главное – что я здесь, с тобой, и хочу тебя. И ты это знаешь. »

В этот момент свеча заколебалась от сквозняка и... погасла. Темнота накрыла их густым, бархатным покрывалом. В наступившей тишине слышалось только их сбивчивое дыхание.

Итцик не стал ждать. Его губы нашли ее губы в темноте – мягкие, чуть растерянные, а потом ответившие внезапно прорвавшейся жадностью и страстью. Ее поцелуй был неопытен, но искренен, лишен фальши. Его руки скользнули по ее спине, ощущая тонкую ткань платья, теплоту кожи под ней, хрупкость плеч. «Какая она хрупкая… и какая сильная в этом порыве», – пронеслось в его голове. Она вскрикнула тихо, когда его губы коснулись чувствительной кожи шеи ниже уха, ее пальцы впились в его кудри, притягивая его ближе, глубже в поцелуй. «Она не просто позволяет – она хочет! Она жаждет этого! » – ликовало что-то в нем, подстегивая желание.

Одежда оказалась несносной преградой. Пуговицы платья, шнуровка его рубахи – все решалось в темноте на ощупь, под аккомпанемент торопливых поцелуев и сбивчивого дыхания. Каждое новое прикосновение к обнаженной коже было откровением, вспышкой в темноте. Для Светланы это было падением в неизведанное, в страсть, нарисованную не красками на холсте, а самой жизнью, дикой и настоящей. «Велес… или кто там… спасибо за этого странного, дивного гостя», – пронеслось в ее голове, когда его ладонь скользнула по ее бедру, вызывая мурашки и волну тепла, растекающуюся по всему телу.

Они сплелись на разложенном спальнике, дыхание спертое, кожа горячая, почти обжигающая в прохладе ночи. Итцик, захлебываясь возбуждением, порывисто потянулся к своему рюкзаку, нащупывая в кармашке заветный квадратик фольги. «Безопасность прежде всего, даже в пылу страсти», – проскочила автоматическая мысль, вбитая городскими реалиями и опытом. Его пальцы нащупали гладкую упаковку.

– Подожди... – прошептал он, отрываясь от ее губ и пытаясь развернуть упаковку в темноте с некоторым трудом.

Но Светлана остановила его руку. Ее пальцы мягко, но настойчиво отвели его руку прочь. Ее голос прозвучал тихо, но удивительно уверенно в темноте:

– Не надо. Я... предохраняюсь иначе. От беременности. Травами. Знаю, что делаю. – В ее тоне была странная смесь романтичной веры в "естественность", в древние знания, и твердой убежденности. Как будто это было частью фестивальной магии.

Итцик замер. «Что?! Без? Здесь? Сейчас? На фестивале древних славян с травяными отварами? » Удивление ударило его, как ведро ледяной воды из колодца. Городской опыт, истории друзей, навязчивая реклама кричали о рисках, нежелательных последствиях. Но ее слова, ее абсолютное доверие, ее близость, ее тепло... и сама эта древняя, пропитанная верой в природу атмосфера места, где все казалось подчинено естественным циклам и старинным рецептам, – все это перевесило холодный рациональный расчет. «Она же знает... Наверное... Она же взрослая... Тут все так делают? » Сомнение боролось с нахлынувшей новой волной желания, усиленной неожиданностью и ее смелым решением. «Ладно... Доверимся травам, Велесу и ее уверенности... »

Его удивление и мгновенная внутренняя борьба длились лишь секунду, но этого хватило. Невероятное возбуждение от ее близости, ее смелого отказа от "городских штучек", ее полного доверия – все это, смешанное с внезапной тревогой и дикостью момента, сыграло с ним злую шутку. Как только он вошел в нее, ощутив невероятную, влажную, сжимающую его теплоту, волна наслаждения накрыла его с головокружительной, неконтролируемой силой. Он успел сделать лишь несколько неглубоких, порывистых толчков, сдавленно вскрикнув ей в плечо, прежде чем кончил – сильно, почти болезненно, всем телом содрогаясь в ее объятиях.

Наступила тишина, нарушаемая только их тяжелым дыханием. Итцик лежал, прижавшись лицом к ее шее, чувствуя жар стыда и разочарования в себе. «Черт! Так быстро! Как сопляк-первокурсник! Она даже ничего толком не почувствовала... » Он знал, что был плох. Очень плох. Городские подруги иногда ворчали на его поспешность в первые моменты, но не так же! Не за десять секунд!

Светлана слегка замерла под ним. В темноте он не видел ее лица, но чувствовал легкое напряжение в ее теле, короткий момент растерянности. Разочарование? Недовольство? Она явно ожидала чего-то большего, страстного, длительного... а получила лишь краткую, яркую вспышку. «Мой Велес оказался... слишком стремителен», – с горьковатой иронией мелькнуло у нее. Она вспомнила своего последнего парня, интеллектуала-художника из Питера: тот мог часами мудрствовать о чувственности, эстетике тела, но на деле был вял, нерешителен в постели, часто не кончая вовсе, оставляя ее неудовлетворенной и раздраженной. Итцик... был полной противоположностью. Диким, необузданным, мощным в своем желании... но, увы, пока без выдержки. «Но это только первый раз... – успокаивала она себя, нежно проводя рукой по его влажной от пота спине, ощущая под ладонью сильные, рельефные мышцы. – Он же молод... и так хотел... Наверняка будет лучше. Его страсть, его сила – это уже было что-то новое, захватывающее, несмотря на разочаровывающую скорость финала. «Он настоящий... как стихия», – подумала она с восхищением, скрывая легкую досаду.

– Итцик... – шепнула она, целуя его в висок, чувствуя, как он напрягся от стыда. – Ты... сильный. Такой сильный...

Ее слова, ее нежность, ее прощение (как он это воспринял) и ощущение ее все еще обнаженного тела под ним мгновенно разожгли его снова. Стыд сменился новой волной желания доказать, что он способен на большее. «Сейчас! Сейчас я все исправлю! Покажу ей, на что способен кавказский мужчина! » Он снова начал целовать ее – жадно, страстно, ласкать ее грудь, бедра, и очень скоро, подогретый ее ответными стонами и прикосновениями, снова был готов. И снова – слишком быстро, слишком горячо, почти так же стремительно, как в первый раз, он нашел свое завершение внутри нее. «Черт! Опять! » – мысленно выругался он, чувствуя, как она на этот раз лишь глубоко вздохнула и слегка сжала его плечи, не вскрикнув.

Ночь превратилась в череду коротких, интенсивных вспышек. Итцик просыпался от прикосновения ее кожи к своей, от ее запаха, смешанного с запахом трав и красок, от собственной неутоленной потребности доказать свою мужскую состоятельность. Он хватал ее, целовал с полубессознательной страстью, быстро возбуждался и так же быстро кончал, погружаясь затем в тяжелый, но неглубокий сон, как будто его батарейка разряжалась на максимуме и тут же подзаряжалась на минимуме. Каждый раз Светлана надеялась на большее, на долгое плавание, но получала лишь краткий, бурный шторм и быстрое возвращение в тихую гавань. К третьему или четвертому разу легкое раздражение начало смешиваться с ее восхищением и усталостью. «Боже, он неутомим... но и неудержим... – думала она, глядя в темноту на его смутный профиль, когда он, удовлетворенно вздохнув, снова откатывался и засыпал. – Как молодой кобель... Энергии – море, а терпения и выдержки... учиться и учиться». Но даже это раздражение было теплым, почти материнским. Его неукротимая, почти звериная жизненная сила, его явная, почти детская потребность в ней – это было пьяняще, ново и... безумно лестно, несмотря на физическую неудовлетворенность. «Он выложился полностью... как умел», – смирилась она, засыпая под утро в его крепких, но уже расслабленных объятиях, чувствуя его тепло и слыша его ровное дыхание. «Может, завтра... он научится? Или я его научу? »

Утро застало Итцика первым. Он осторожно высвободился из переплетения тел и спальника. Светлана спала, ее лицо в первых розоватых лучах солнца, пробивающихся сквозь полог палатки, было умиротворенным, почти детским, с легкой, едва уловимой улыбкой на губах. «Она счастлива, – констатировал он с облегчением и легким уколом стыда за ночные "спринты". – Выглядит... удовлетворенной? Или просто устала от моих скачков? » Он вспомнил ее слова "Ты сильный" и ее нежные прикосновения. «Наверное, все же довольна. Я же старался, как мог! И не раз! » – успокоил он себя с присущей ему способностью вытеснять неудобное. Он натянул штаны и рубаху, стараясь не шуметь. «Молодость – не порок! – бодро подумал он, вылезая из палатки. – Зато сколько раз! Ни один из ее питерских бледных интеллигентов так не смог бы! Количество – это тоже качество! » Его взгляд упал на разбросанные у входа тюбики красок и альбом с набросками. «Краски. Ага. Так и не разобрали толком... зато разобрали кое-что другое. » И тут же, словно по контрасту, в животе предательски заурчало. "Завтрак. Кухня. Марина. Операция 'Умилостивление Поварихи'." Он вышел в просыпающийся лагерь, строя планы на день:

1.   Умилостивить Марину (лесть + помощь?).

2.   Найти Олену (шанс еще есть!).

3.   Проверить Марьяну (запасной аэродром должен быть в готовности).

4.   ... и Светлану вечером? (Надо закрепить успех и, возможно, улучшить технику).

"Круг Сварожье, говорите? – усмехнулся он про себя, потягиваясь на свежем воздухе. – Кругов будет много. Итцик всех объедет. И объездит."

Тихо насвистывая вчерашнюю мелодию для Светланы, он направился к кухне, готовый к новым завоеваниям и новым порциям борща. Мысль о Светлане вызвала теплую волну и легкую ухмылку, но тут же сменилась предвкушением встречи с Оленой и оценки потенциала Марьяны. "Жить сегодня. А там – видно будет. Главное – держать гитару наготове и улыбку во все тридцать два." Солнце, поднимаясь над горами, освещало его самоуверенную улыбку и кипящую жизнь фестиваля, не подозревавшего, какой "дикий ветер" занесло в его мирный круг.

Глава 3: Ольга, Палатка и Первые Тучи на Гаремном Горизонте

Утро третьего дня встретило Итцика не лучами солнца,, а... ледяным взглядом Марины, («парень, сегодня какой-то… сияющий. Или это сало так светится? ») и огромной кастрюлей картофельных очистков.

– Ах, голосистый, проснулся! – заголосила повариха так, что с ближайших дубов посыпались желуди. – Каша съедена, щи уплетены, а где же помощь кухонная? Где священные клубни, обещанные к очистке? Или у тебя, певунья, руки только для гитары да для... ночных серенад годятся?

Итцик, только что мечтавший о кофе (или хотя бы о травяном чае) и теплом взгляде красавицы, поежился. Он вспомнил бегство из палатки художницы на рассвете – красиво, романтично, но без завтрака. А теперь еще и картофельный трибунал.

– Маринушка, солнышко! – завопил он, пытаясь обнять кастрюлю, как давнего друга. – Конечно, годятся! Я как раз собирался! Видишь, руки чешутся от желания облагородить сию... земляную груду! Где нож? Где мой боевой конь? Я покажу этим клубням, кто тут Велес кухонный!

Работа была нудной. Картофель казался бесконечным, нож – тупым, а спина болела. Но Итцик пел. Он пел о картошке. О ее извилистых формах. О глазах Марины, следящих за каждым его движением, как ястреб. О мимолетных видениях Светланы в утреннем тумане.

(Звучит ритмичное постукивание ножа по доске, как перкуссия)

(Итцик напевает, стараясь поймать ритм чистки):

Ох, картошка-картошечка, недотрога,

Под ножом моим ложишься так строго!

Марина смотрит – глаз не отведёт,

А я мечтаю... ну, скажем, о полёте!

Чищу, чищу, до посинения,

Вспоминаю вчерашнее... наслаждение!

Тёплый шёпот, палатки полог,

Запах красок и... (он бросил взгляд на Марину) ... укропа-укроп!

Но картофель – не девушка, увы,

Его не обоймешь, не шепнешь: "Ты мой!"

Его надо резать, варить и мять,

Чтоб мог Маринушку накормить опять!

Ох, картофель, судьба моя горька!

Но зато вечерком... эх, до светла!

Найду я ту, что светом озарит,

И картофельный рай... сотрется в миг!

Марина хохотала до слез, вытирая лицо фартуком.

– Ох, и заливается! Режь, режь, балагур! За песни – добавка каши будет! Но очистки – чтоб чистыми были! Без глазков! Велес глядит!

Работая, Итцик заметил Светлану, проходящую мимо кухни с этюдником. Она помахала ему рукой, улыбнулась загадочно и скрылась в направлении леса. "Наверное, ищет новые виды... или новых натурщиков", – подумал Итцик с легкой уколом ревности. Надо было вечером проверить.

Но сначала – жилищный вопрос. Спать под кустом становилось неприлично. Итцик узнал, что за распределение мест отвечает некая Ольга – главный организатор, "строгая, но справедливая", как сказала Марина, многозначительно подмигнув.

Офис Ольги оказался не палаткой, а добротным шатром с деревянным столом, картой фестиваля и стопками бумаг. За столом сидела женщина лет тридцати. Не "светлана", а скорее... "ясна". Ясные серые глаза, ясный взгляд, прямые светлые волосы, собранные в тугой узел. Одежда – практичные походные брюки и рубаха, но с вышитым воротником. Она излучала компетентность и легкую усталость.

– Входи, – сказала она, не поднимая головы от бумаг. Голос был спокойный, низковатый. – Если по поводу места – свободные участки есть только у ручья, в низинке. Сыровато, но дышится свежо.

Итцик вошел, стараясь выглядеть максимально обаятельно и немножко несчастно.

– Ольга? – спросил он с надеждой. – Итцик. Музыкант. Новенький. С местом... да, проблема. Сырость – это, конечно, романтично, но для гитары вредно. А гитара – мой хлеб. Вернее, она помогает добывать хлеб. Иногда с маслом. – Он обезоруживающе улыбнулся.

Ольга подняла глаза. Взгляд ее был оценивающим, без восторга, но и без неприязни. Он скользнул по его кудрям, смуглой коже, остановился на гитаре.

– Итцик... – повторила она. – Слышала. Вчерашний скандалист у костра с песнями про... "волю неба" и парней с бородами. И про... брюха саги.

Итцик внутренне сжался. "Борис, старый хрыч, уже настучал!"

– Ой, это было чистое искусство! Импровизация! – воскликнул он. – Восхищение культурой! Искреннее! Как слеза! И бороды у парней – действительно впечатляют! Как у... у самого Сварога!

Ольга чуть дрогнул уголок ее губ. Почти улыбка.

– Борода Сварога – предмет теологических споров, – сухо заметила она. – Но ладно. Гитарный аргумент принимается. Есть местечко повыше. Не идеально, но сухо. – Она ткнула пальцем в карту. – Участок 7Г. Запишись. И... постарайся не шокировать наших старейшин слишком сильно. У Бориса давление.

– Ольга, ты – богиня порядка и милосердия! – Итцик склонился в преувеличенном поклоне. – Я буду тише воды, ниже травы! Мои песни – только о любви, мире и... сухих палатках! Обещаю!

Он протянул руку за бумагой для записи. В этот момент Ольга тоже потянулась к папке. Их пальцы случайно коснулись. Итцик почувствовал, как ее рука – сильная, уверенная – слегка задержалась. Их взгляды встретились. В ее серых глазах мелькнуло что-то... любопытное? Или это ему показалось?

– Твоя внешность... необычная для наших мест, – сказала она, отводя руку и протягивая ему бланк. Голос ее звучал ровно, но Итцик уловил легкое изменение интонации. – Как адаптируешься?

– Адаптация – мой конек! – поспешил ответить Итцик, заполняя бланк с преувеличенной старательностью. – Люди добрые, природа чудная... женщины прекрасные. – Он бросил на нее быстрый взгляд из-под ресниц. – Очень... вдохновляющие. Как, например, организаторы. Без них – хаос.

Ольга фыркнула, но румянец, едва заметный, тронул ее скулы.

– Хаос – твоя стихия, Итцик? – спросила она, разбирая другие бумаги.

– Стихия? – Итцик поставил последнюю закорючку в бланке и вручил его Ольге. Их пальцы снова едва коснулись. – Моя стихия – ритм. А ритм – это порядок. Красивый порядок. Как твоя организация фестиваля. Или... – он задержал взгляд на ее собранных в узел волосах, – ... как эта прическа. Безупречный порядок. Хотя... – он рискнул, – ... иногда хаос бывает очень... привлекателен.

Он увидел, как ее зрачки слегка расширились. Она взяла бланк, их пальцы снова соприкоснулись – уже явно дольше, чем требовалось.

– Участок 7Г, – повторила она, отводя глаза к карте. Голос слегка охрип. – Не потеряйся. И... держи ритм в рамках приличий. Лекция о Перуне сегодня вечером. Без рэпа.

– Ни звука! – поклялся Итцик, чувствуя знакомое приятное покалывание азарта. Он поймал ее взгляд снова. – Может, после лекции... посоветуешь, где лучший вид на звезды? Для вдохновения? Без хаоса, чистое созерцание.

Ольга смотрела на него. В ее глазах боролись практичность и... что-то еще.

– Возможно, – наконец сказала она. – Если бумажная работа к тому времени не сожрет меня целиком. Участок 7Г, Итцик. Не забудь.

Он вышел из шатра, ощущая себя победителем. Палатка! Сухая палатка! И... интригующий интерес строгой Ольги. Его гастрольный тур по сердцам (и палаткам) Коло Сварожье набирал обороты!

Он направился к своему новому участку 7Г, представляя, как поставит палатку, как будет петь там вечерние серенады... Может, Светлане? Или Ольге? Или... его мысли прервал голос:

– Итцик? А ты здесь что делаешь?

Он обернулся. Перед ним стояла Светлана. В руках – пучок полевых цветов. На лице – улыбка, которая замерла, когда ее взгляд скользнул от Итцика к... шатру Ольги. Из шатра как раз вышла сама Ольга, что-то деловито крича в сторону волонтеров. Ее взгляд на секунду встретился со взглядом Светланы. В воздухе повисло молчание, густое, как утренний туман над ручьем.

Светлана посмотрела на Итцика. Ее глаза, еще недавно такие теплые, стали изучающими, холодноватыми.

– Оформлял палатку? – спросила она ровным тоном. – У Ольги? Она... очень помогает. Очень... деловая.

"Ой-ой-ой", – просигналил внутренний радар Итцика. "Ревность. Первые заморозки на творческих полях".

– Да, Светочка! – затараторил он с преувеличенной бодростью. – Без нее пропал бы! Сухое место нашел! Теперь смогу приглашать гостей на... чай! Например, тебя! Вечером? После лекции о Перуне? Без рэпа, обещал Ольге! – Он бросил быстрый взгляд на Ольгу, которая явно слышала его последние слова и подняла бровь.

Светлана посмотрела на него, потом на Ольгу, потом снова на него. Она медленно поднесла цветы к лицу, вдохнула аромат.

– Вечером... я, наверное, буду работать. Этюд ночной хочу начать. – Она повернулась, чтобы уйти. – Удачи с палаткой, Итцик. И... с организацией.

Она ушла, оставив его с ощущением, что только что наступил в ту самую картофельную кастрюлю. Итцик вздохнул. Ольга, закончив раздавать указания, прошла мимо него, бросив короткую фразу:

– Светлана – талантливая художница. Чувствительная натура. Будь... осторожен с ритмами, Итцик. А то вместо серенады получишь портрет в стиле "Разбитое сердце в картофельных очистках".

Она улыбнулась – впервые по-настоящему, чуть насмешливо – и пошла своей дорогой.

Итцик стоял посреди поляны, с бланком на участок 7Г в руке и зарождающимся хаосом в душе. Две женщины. Две совершенно разные женщины. Одна – мечтательная, теплая, уже знакомая с его ночными ритмами. Другая – строгая, умная, загадочная, обещающая "созерцание звезд".

"Перун-Громовержец, – мысленно воззвал Итцик к небесам, глядя на уходящие фигуры. – Дай мне мудрости! Или... хотя бы хорошего рифмоплетства, чтобы выкрутиться!" Он взглянул на свой участок 7Г – сырой он или нет, теперь было не важно. Главное, чтобы не затопило от надвигающейся эмоциональной бури. А вечером – лекция о Перуне. Без рэпа. Обещано. Но кто сказал, что нельзя придумать что-то еще? Шепотом, например. Или... взглядом.

Он пошел ставить палатку, напевая под нос новую, пока еще неясную мелодию о сложностях выбора и неожиданных поворотах славянского гостеприимства.

После картофельного марафона и визита к Ольге, Итцик вернулся на кухню, чувствуя себя победителем. Палатка обеспечена, интерес Ольги намечен, Светлана… ну, с Светланой предстояло разобраться. А пока – нужно закрепить успех у источника всех благ. Марина колдовала над огромным корытом с тестом.

– Маринушка, фея кухонного царства! – пропел Итцик, входя. – Картошка побеждена, очистки – как слеза младенца! Чем еще могу угодить?

Марина, вся в муке, как зимний дух, окинула его взглядом.

– Угодить? А ну-ка, бери вон ту кадушку с капустой для пирожков! Меленько порежь! И без песен, а то опять заслушаюсь, и тесто перебродит!

Итцик послушно взял нож и принялся шинковать капусту. Работа была монотонной, но вид Марины, мощно месившей тесто, завораживал. Её движения были уверенными, сильными, ритмичными. Мускулы на руках играли, грудь колыхалась в такт, а округлая, пышная попа, обтянутая простой хлопковой юбкой, покачивалась в совершенно гипнотическом ритме. Тесто подчинялось ее рукам, как живое. В воздухе витал запах дрожжей, муки и… чего-то глубоко земного, женского.

(Звучит ритмичное постукивание ножа Итцика по доске и шлепки-хлюпы теста в корыте)

(Итцик напевает про себя, глядя на Марину):

Месит тесто Маринушка, сила в ней кипит,

Форма… эх, форма у неё – просто аппетит!

Круглая, упругая, как сдобный каравай…

Эх, прикоснуться мысленно – грешный, знаю, рай!

Она ворчит, но добротой от глаз не спрятать,

И в этом покачивании… ну, как не помечтать?

Что если… слегка, шутя, по форме той хлопнуть,

Не ради наглости, а так… чтоб ритм подхлопнуть?

Греховная мысль созрела, как дрожжевое тесто. Итцик, опьяненный утренними успехами, сытостью и видом колышущегося «каравая», решил, что его обаяние безотказно. Под видом того, что хочет пройти к ведру с водой, он ловко сманеврировал за спину Марины. Она, увлеченная месивом, не видела его подкравшегося сзади.

– Ох, и тесто-то капризное сегодня! – ворчала Марина, шлепая по нему ладонью.

– Зато руки – золотые! – бодро отозвался Итцик. И, поймав ритм ее движения, легонько, почти шутливо, хлопнул ее по округлой части, которая так заманчиво покачивалась перед ним. Жест был быстрым, дерзким, рассчитанным на то, чтобы вызвать смущенный смешок или игривое ворчание.

Эффект был, как если бы он ткнул палкой в улей.

Марина замерла. Не просто замерла – окаменела. Широкие плечи напряглись, руки, погруженные в тесто, сжались в кулаки. Она медленно, очень медленно обернулась. На ее обычно румяном, добродушном лице не было ни тени улыбки. Глаза, обычно теплые, как печь, сверкали холодным стальным огнем. Мука на щеках вдруг сделала ее похожей на разгневанную скандинавскую валькирию.

Наступила гробовая тишина. Даже гусли вдалеке, казалось, умолкли. Итцик почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Его знаменитое обаяние вдруг показалось ему жалкой бумажной саблей против настоящей боевой секиры.

– Голосистый… – начала Марина тихим, шипящим голосом, от которого у Итцика по спине побежали мурашки. – Ты… ЭТО… что сейчас было? А? Это твой югославский… пардон, кавказский обычай? Помогать на кухне… попами?!

– Маринушка, я… это… шутка! – запинаясь, выдавил Итцик, отступая на шаг. – Ритм поймал! Чисто… художественное! Как поддержка!

– Поддержка?! – Голос Марины взвился на октаву. – Я тебя поддержу! Поварёшкой по твоему ритмичному месту! Чтобы ты запомнил, где на кухне месят, а где… шлепают! Я тебе не Оленка с Марьянкой, не Светланка-художница! Я – МАРИНА! Мне медведя на ухо не наступил! Мне мужики с твоими шуточками – как прошлогодний снег! Я тебя кормлю, как сироту казанского, а ты… ты… – Она ткнула в него мокрой, тестяной рукой, оставив белую полосу на его футболке. – ХАМ! Вот кто ты! Хам несусветный! Чтоб у тебя пирожки без начинки выходили! Чтоб гитара фальшивила! Чтоб… чтоб ты в сыром месте палатку поставил, хоть Ольга и выделила сухое! (Она явно была в курсе всех новостей).

Итцик стоял, как оплеванный. Его уверенность испарилась, как пар из котелка. Он готов был провалиться сквозь землю, усыпанную картофельными очистками.

– Простите… – пробормотал он искренне. – Я не подумал… Я дурак…

– Дурак – это точно! – фыркнула Марина, но гнев в ее глазах начал понемногу сменяться привычной суровостью, смешанной с брезгливым презрением. Она повернулась обратно к корыту и с удвоенной силой вдавила кулаки в тесто. – Капусту режь. Тихо. Без ритмов. И чтоб я тебя спиной больше не чувствовала. Понял, голосистый?

– Понял, Марина Васильевна! – почти выдохнул Итцик, лихорадочно хватая нож и капусту. Он резал так старательно, что, казалось, собирался изрубить вместе с капустой и свою глупость.

Но вот что было странно. Марина больше ничего не сделала. Она не выгнала его с кухни. Не позвала стражу порядка (которую представлял суровый Николай-кузнец). Не вылила на него ведро помоев. Она просто… продолжала месить тесто. Мощно, гневно, но… продолжала. И позволила ему остаться резать капусту. Ее спина, все так же внушительная и выразительная, была к нему повернута. Итцик, украдкой глядя на нее, поймал в зеркальце, висевшем на столбе для сушки трав, едва заметное… движение губ? Словно она пыталась подавить что-то? Улыбку? Нет, не может быть. Или… усмешку?

Анализ ситуации от Итцика (внутренний монолог):

«Хам! Чистой воды хам! – мысленно бил он себя. – Ну что за идиотский порыв! С Ольгой – тонкий флирт, со Светланой – романтика, а тут… лапание, как в дешевом трактире! Марина же не из таких! Она – сила! Уважение! И… источник жизни! Теперь все пропало! Завтрак, ужин… все! »

Он резал капусту, погруженный в пучину отчаяния. Но потом… он вспомнил ее реакцию. Да, она взорвалась. Да, отругала так, что уши вяли. Но. Она его не выгнала. Не отлучила от кухни навечно. Она позволила ему остаться. И этот гнев… в нем была какая-то… театральность? Или это ему показалось? И этот почти пойманный в зеркальце намек на усмешку? Стоп.

(Звучит осторожный перебор мыслей в голове Итцика)

(Итцик размышляет, режа капусту):

Взорвалась громом, осадила враз,

Назвала хамом… но не выгнала с глаз!

Спиной стоит – могучая гора,

Но разрешила резаться… пока.

В её ругательстве – не яд, не лед,

А некий… ритуал? Или расчет?

Что если гнев её – лишь панцирь, щит?

Что если… сам жест её не возмутил?!

А возмутило – как? На людях? Враз?

Без уважения? Ну, чистый сглаз!

А если б вечерком, шутя, не спеша…

Да с комплиментом… ой, душа, душа!

Она ж не лед, она – земля, печь!

Ей льстит вниманье… Может, всё не с плеч?

Она ворчит, но… спину подставляет!

Значит, доверяет? Или ожидает?

Эксперимент сорвался, это факт,

Но фундамент… не рухнул, не так ли, брат?

Покажет вечер: даст ли пирожок?

Тогда и станет ясным мой урок!

Итцик рискнул украдкой снова взглянуть на Марину. Она откинула прядь волос со лба тыльной стороной ладони, оставив белую полосу. И… кажется, вздохнула. Но не сердито. Скорее… устало? Или с каким-то странным, едва уловимым ожиданием? Она не оглядывалась, но ее осанка, ее спина, обращенная к нему, казалось, говорила: "Ну? Что-то еще, голосистый? Или только на хлопки горазд?"

Итцик понял главное: полный провал исключен. Дверь на кухню, в ее мир, захлопнулась не навсегда. Марина дала ему шанс. Сурово, с руганью, но дала. Она была готова к… взаимодействию. Но не к грубому тычку, а к чему-то иному. К уважению? К признанию ее силы и значимости? К более тонкому, взрослому флирту? Или просто к тому, чтобы он знал свое место, но не пропадал?

Это был не зеленый свет. Это было желтое предупреждение: "Попробуй еще раз, голосистый, но только умнее. И с почтением". Итцик, порезав последний кочан капусты до состояния тончайшей соломки, тихо поставил миску на стол.

– Марина Васильевна… Капуста готова. – Произнес он с неожиданной для себя почтительностью.

Марина, не оборачиваясь, кивнула.

– Ставь вон туда. Иди дрова колоть. Топор у сарая. – Пауза. – И смотри не по пальцу. Песни без пальцев – как борщ без свеклы. Пресно.

В ее голосе не было ни гнева, ни тепла. Была… нейтральность. Но для Итцика это было лучше, чем крик. Он вышел на солнце, к поленнице, с ощущением, что только что прошел минное поле и чудом остался цел. И с новым, трепетным уважением к Марине и ее царству. А в голове уже зрел новый, гораздо более осторожный план "Операция: Пирожок Примирения". Возможно, с помощью стихов. Или очень уважительного комплимента. И уж точно без хлопков. Пока.

*****

Теперь Итцик идет колоть дрова с новым пониманием: на Коло Сварожье даже поварихи требуют особого подхода.

*****

К вечеру Итцик чувствовал приятную усталость и уверенность. «Фестиваль – как море, – думал он, разбивая свою новенькую, любезно предоставленную организацией палатку на краю поляны. – Нужно просто поймать волну. А я – чемпион по серфингу на волнах харизмы». Палатка была его маленькой крепостью, символом прогресса. От Светланы он ускользнул утром по-английски, оставив нежный поцелуй на спящей щеке и записку углем на обрывке холста: «До вечера, Фея. Итцик». «Она поймет, – уверенно решил он. – Она же художница, ценит свободу».

Вечером, как и договорились, к его палатке подошла Ольга. Она несла бутылку медовухи и вид у нее был деловой, но усталый. Темные круги под глазами выдавали бессонную ночь, связанную с какими-то накладками с поставкой дров и жалобой Бориса на «кощунственное смешение традиций».

– Ну что, наш южный вихрь, – приветствовала она его, оглядывая аккуратную палатку с одобрением. – Обустроился, я смотрю. Неплохо. Держи, – она протянула бутылку. – Заслужил. Марина говорит, дров наколол гору. Хотя картошку, кажется, не дочистил?

Итцик принял бутылку с театральным поклоном.

– Ольга, свет очей! Картошка – она вечная, как дуб Перунов. А вот благодарность такой прекрасной организаторши – редкий дар! Заходи, гостем будешь! – Он откинул полог палатки. Внутри пахло свежим брезентом и его дешевым одеколоном. На полу лежал спальник и потертый плед.

Ольга усмехнулась, но шагнула внутрь. «Наглец. Но чертовски обаятельный наглец, – подумала она, усаживаясь на предложенное место на плед. – И палатку поставил действительно быстро. Энергии – хоть отбавляй». Она сняла тугую повязку с волос, и темные пряди рассыпались по плечам, смягчая ее обычно строгие черты. – Уф, день... сегодняшний день можно было бы подарить Перуну в качестве испытания для грешников. Спасибо хоть, твоя музыкальная выходка с гуслистами отвлекла народ от скандала с недопоставленными щитами для ристалища. Хотя Борис до сих пор пылает, как сам Сварог.

– Борис? – Итцик небрежно махнул рукой, откручивая крышку бутылки. – Пусть пылает. Огонь очищает, как говорится. А вот тебе, Оль, явно нужен не огонь, а... релакс. – Он налил медовухи в две походные кружки. – Вижу, плечи каменные. Организаторская ноша?

Ольга с благодарностью приняла кружку, сделала большой глоток. Тепло медовухи разлилось по телу.

– Не ноша, Итцик, а целая гора Святогора. Иногда кажется, что легче самой тащить эти дубовые щиты, чем уговорить поставщика не перепутать «Коло Сварожье» с «Рок над Волгой». – Она потянулась, и Итцик услышал легкий хруст в ее шее. Ее лицо на мгновение исказила гримаса боли.

«Момент! » – просигнализировал внутренний радар Итцика. Он поставил кружку.

– Оль, прости великодушно за фамильярность, – начал он с самой искренней, чуть виноватой улыбкой, – но я там, на югах, немного... массажем баловался. У деда учился. Старинная техника. Для снятия стресса и каменных плеч – лучше не придумаешь. Хочешь? Пять минут – и ты как новенькая. Гарантирую.

Ольга приподняла бровь. В ее глазах мелькнуло привычное недоверие организатора, охраняющего личные границы. «Массаж? От этого ветреного музыканта? А не слишком ли? » Но усталость брала верх. Плечи действительно ныли адски. Да и медовуха делала свое дело, притупляя осторожность. Итцик смотрел на нее с такой уверенной надеждой, что отказаться казалось невежливым... да и не хотелось.

– Пять минут? – переспросила она, делая еще глоток. Голос звучал уже менее строго. – И «как новенькая»? Ладно, шаман. Покажи свои чудеса. Но только плечи! – Она повернулась к нему спиной, сняв легкую холщовую накидку, оставаясь в простой хлопковой майке.

«Бинго! » – мысленно ликовал Итцик. Он встал на колени позади нее. «Главное – начать уверенно. Дед Хачик действительно кое-что показывал».

– Расслабься, Ольга Петровна, – произнес он торжественно, потирая ладони, чтобы согреть их. – Доверься рукам мастера. И Велесу, покровителю... ну, в общем, всего хорошего.

Его первые прикосновения к ее плечам были осторожными, исследовательскими. Он почувствовал под пальцами плотные, забитые мышцы трапеций, настоящие канаты стресса. Ольга невольно вздохнула, когда его большие пальцы нашли особенно болезненную точку у основания шеи.

– Ох... Да, вот тут адский узел, – пробормотала она, слегка наклоняя голову.

Итцик, ободренный, начал работать увереннее. Он разминал, растирал, надавливал, вспоминая дедовы наставления: «Не жалей, внучек, хороший массаж – он как любовь: должно быть и приятно, и чуть больно». Он чувствовал, как под его пальцами напряжение в ее теле начинает понемногу сдавать. Слышал ее глубокие, расслабленные вдохи. «Работает! Она тает! »

– Боже, Итцик... – прошептала Ольга через несколько минут, ее голос звучал приглушенно, почти томно. – Ты... ты волшебник. Откуда ты это знаешь? – Она слегка откинула голову назад, обнажая шею. Этот жест доверия и расслабления был как искра, упавшая в сухую траву.

Итцик почувствовал, как его собственное дыхание участилось. Близость ее тела, запах ее кожи – легкий, чистый, с оттенком пота и травяного мыла, – ее доверчивость и эта внезапная мягкость в обычно жесткой организаторе... Все это было невероятно эротично. Его руки, почти сами собой, скользнули ниже, к верхнему краю лопаток, поглаживая спину через тонкую ткань майки. Его большой палец невольно провел по линии позвоночника.

Ольга замерла. Но не для того, чтобы остановить его. Наоборот, ее тело слегка выгнулось навстречу его прикосновениям, как кошка на солнце. Глубокий, почти стонущий выдох вырвался из ее груди.

– Итцик... – ее голос был низким, хрипловатым, лишенным всякой организаторской твердости. – Это... уже не совсем плечи.

Его руки остановились. Он наклонился к ней, его губы почти коснулись ее уха. Он чувствовал исходящее от нее тепло, слышал учащенное биение ее сердца.

– Потому что напряжение... оно не только в плечах, Оль, – прошептал он, его дыхание обжигало ее кожу. – Оно... везде. И я знаю, как его снять. Полностью. – Его рука медленно, давая ей время остановить, легла ей на бок, чуть ниже ребер. Он почувствовал, как она вздрогнула, но не отстранилась. Наоборот, она повернула голову, и их взгляды встретились в полумраке палатки, освещенной лишь полоской света от входа. В ее глазах не было ни удивления, ни гнева. Там было желание. Ясное, недвусмысленное и давно подавляемое.

«Она хочет этого, – пронеслось в голове Итцика с ослепляющей ясностью. – Сейчас. Со мной». И это знание, смешанное с ее властью (она же организатор!), было сильнейшим афродизиаком. «Это же надо! Строгая Ольга! »

– Ты уверен, что знаешь? – спросила она тихо, ее губы были так близко, что он чувствовал движение ее губ. Вопрос был риторическим. Вызовом.

В ответ он не стал говорить. Он поцеловал ее. Нежно сначала, пробуя, а потом – глубоко, страстно, без тени своей обычной легкомысленной игривости. Это был поцелуй мужчины, знающего, чего он хочет. Ольга ответила ему с такой же силой, ее руки впились в его волосы, притягивая его ближе. Она не была нежной, как Светлана. Ее поцелуй был требовательным, опытным, полным сдерживаемой долгое время страсти. Она вела.

Одежда мешала, но на этот раз ее снимали быстро, почти яростно, без лишних слов. Майка Ольги полетела в угол палатки. Итцик увидел ее тело – сильное, женственное, неидеальное, с легкими следами времени и стресса, но бесконечно притягательное в своей настоящести. «Богиня организации... и страсти», – мелькнула мысль. Его руки скользили по ее спине, бедрам, груди, и каждое ее ответное движение, каждый стон были для него одобрением и приказом.

Когда он вошел в нее, она вскрикнула – не тихо, как Светлана, а громко, властно, закинув голову. Ее ноги обвили его бедра, пятки уперлись ему в поясницу, притягивая его глубже. «Она не ждет, она берет», – успел подумать Итцик, захлебываясь от нахлынувшего ощущения. Ее тело было горячим, влажным, невероятно тугим и отзывчивым. Она двигалась с ним в унисон, диктуя ритм – не быстрый и нервный, как со Светланой, а мощный, глубокий, неумолимый, как прибой. Она знала, чего хочет, и брала это, направляя его, подсказывая ему движения шепотом или легким нажимом рук. Ее опытность была ошеломляющей и невероятно возбуждающей.

Итцик старался изо всех сил следовать за ней, отвечать на ее вызов. Волны наслаждения накатывали одна за другой, сильнее, чем когда-либо. Он чувствовал, как теряет контроль, но на этот раз не из-за стремительности, а из-за невероятной глубины и интенсивности ощущений, которые она в нем вызывала. «Она... она... » – мыслей не было, было только чувство и движение.

Когда она кончила, это было не тихое содрогание, а мощная волна, прокатившаяся по ее телу, вырвавшая из ее горла долгий, сдавленный стон. Ее ноги сжали его как тиски, ее тело выгнулось дугой. Этот пик, который она достигла так властно, стал триггером и для него. Он кончил с глухим рыком, погружаясь в нее всем телом, теряя себя в этом водовороте.

Они лежали, тяжело дыша, сплетенные в потных объятиях. Запах секса, медовухи и брезента наполнял палатку. Ольга первой пришла в себя. Она нежно, почти матерински, провела рукой по его мокрой от пота спине.

– Ну, вихрь южный... – прошептала она хрипло. – Ты... превзошел ожидания. Насчет снятия напряжения... не соврал.

Итцик поднял голову, глядя на нее снизу вверх. Он видел в ее глазах удовлетворение, усталость и... привычную уже тень ответственности, возвращающуюся. Но была и теплота. И что-то новое – уважение?

– Я же говорил, Ольга Петровна, – он попытался улыбнуться своей обычной беспечной улыбкой, но она получилась немного пьяной и искренней. – Я мастер на все руки. Особенно... на такие. – Он поцеловал ее в ключицу.

Ольга мягко отстранилась, садясь. Она потянулась за майкой. Деловитость возвращалась к ней с каждой секундой.

– Мастер, говоришь? – Она усмехнулась, но в глазах оставался теплый огонек. – Ладно, не зазнавайся. Пять минут массажа превратились в... эээ... более длительную терапию. – Она натянула майку. – Итцик, то, что было здесь... – она сделала жест, очерчивая пространство палатки, – это осталось здесь. Я организатор. Ты – участник. Ярок и талантлив, но участник. Понял?

Итцик кивнул, все еще находясь под впечатлением. «Понял? Конечно понял! Она же богиня! » – ликовал он внутри. – Кристально, Ольга Петровна! Секретность – наше все! Как в шпионских фильмах.

– Итцик... – она взглянула на него серьезно, уже почти полностью вернувшись в образ. – Я не из тех, кто разбрасывается связями. И уж тем более на своем фестивале. Ценю твою энергию... и талант. Не заставляй меня пожалеть о сегодняшнем. – В ее голосе не было угрозы, но было четкое предупреждение. «Играй по моим правилам».

Он поднял руки в шутливой клятве.

– Клянусь гитарой и всеми славянскими богами! Я – сама скромность и благоразумие. Исключительно творческий подход к... культурному обмену.

Ольга улыбнулась, коротко и по-деловому. Она поправила волосы, подтянула джинсы. Организатор вернулся полностью.

– Ладно. Спокойной ночи, Итцик. И... спасибо. Действительно сняло напряжение. – Она выскользнула из палатки, исчезнув в темноте.

Итцик остался лежать на спальнике, ощущая приятную истому во всем теле и головокружительную смесь триумфа и легкой тревоги. «Ольга... – думал он, вдыхая оставшийся в палатке ее запах. – Организатор. Строгая. Умная. И... черт возьми, какая женщина! » Он сравнивал ее со Светланой. Со Светланой было романтично, нежно, как первая любовь. С Ольгой... это был ураган. Взрослый, мощный, немного пугающий. «Я только что переспал с самой главной женщиной фестиваля! – осознание ударило его с новой силой. – Это круче, чем выиграть "Грэмми"! »

Но предупреждение Ольги висело в воздухе. «Не заставляй меня пожалеть... » Итцик махнул рукой. «Да ладно! Она довольна! Я великолепен! Какие могут быть проблемы? » Он потянулся за оставшейся медовухой. Вечер удался. Фестиваль удался. Жизнь удалась. Он был на вершине мира. О том, что вершины бывают скользкими, а падения – болезненными, Итцик предпочитал не думать. Завтра будет новый день, новые возможности... и, возможно, новая красивая участница, которой нужен будет... массаж.

Глава 4: Гусли Судьбы, или Как Итцик Потерял Больше, Чем Достоинство

День на Коло Сварожье тек, как мёд по ложке – медленно, сладко и с риском прилипнуть. Итцик, отбыв трудовую повинность на кухне (где Марина выдала ему обеденный паек с ледяным взглядом, но выдала – урок усвоен: уважение, а не хлопки!), чувствовал прилив сил. Палатка стояла гордо на участке, Светлана, хоть и холодновата после вчерашнего, украдкой бросала на него заинтересованные взгляды у ручья, а Ольга при встрече кивнула чуть теплее обычного. Мир играл его ритмами.

(Звучит бодрый перебор струн – Итцик настроен на успех)

(Итцик напевает, бродя по лагерю):

Дрова расколол, картошку почистил,

Марину не взорвал – себя заслужил!

Палатка – дворец, вид – хоть куда,

Осталось лишь... ну, скажем, найти стезю!

Ольга строга, но взгляд её ловит мой,

Светлана дуется, но это лишь строй!

А тут... мастер-класс! Гусли! Боже мой!

Шанс блеснуть талантом, стать звездой!

Объявление на центральном столбе гласило: "Мастер-класс игры на гуслях! Ведает старейшина Борис! Познай душу предков через струны!" Итцик фыркнул. "Предки... Смогли бы они оценить мой бит?" Но идея показалась заманчивой. Освоить этот древний девайс, вплести в свои рифмы – да это же фьюжн века! И Ольга оценит старание. И Светлана вдохновится. И Борис... ну, с Борисом что-нибудь придумается.

Площадка для мастер-класса располагалась у подножия огромного дуба. Борис, бородатый и величавый, как оживший Перун (только без молний, но с грозным взглядом), сидел на резной скамье, держа на коленях изящные, изогнутые, как лебединая шея, гусли. Вокруг сидели человек двадцать: восторженные девушки, серьезные парни, пара детей и... Ольга, с блокнотом, явно курируя процесс. Итцик ловко протиснулся вперед, поймав ее взгляд и лучезарно улыбнувшись. Она едва заметно покачала головой, словно предчувствуя беду.

– Братья и сестры! – возгласил Борис, и голос его зазвучал, как гул колокола. – Гусли – не просто инструмент! Это голос земли нашей, шепот предков, стон ветра в священных дубравах! Играть на них – не забава, а сакральный акт! Пальцы должны помнить древние напевы, душа – слиться с миром Нави и Яви!

"Навь-Явь... – подумал Итцик. – Звучит как новый альбом какого-нибудь этно-электронщика. Интересно." Он уже видел себя, виртуозно водящим пальцами по струнам, извлекая нечто среднее между древним напевом и кавказской лезгинкой.

Борис начал показывать азы. Как держать гусли. Как ставить руки. Как защипывать струны – не резко, а плавно, словно гладя живую воду. Звук получался нежный, переливчатый, завораживающий. Итцик слушал, поначалу заинтересованно, но потом его пальцы сами собой задвигались, отбивая на коленях привычный рэп-бит. "Эх, тут бы семпл запилить..."

– А теперь попробует юноша! – внезапно воззвал Борис, указывая бородой прямо на Итцика. – Ты, с южным пылом! Покажи, как твоя душа отзовется на зов предков!

Все взгляды устремились на Итцика. Ольга прикрыла лицо ладонью, но между пальцами виднелся пристальный взгляд. Итцик, польщенный вниманием (и уверенный в своей гениальности), вскочил.

– С удовольствием, старейшина! – воскликнул он. – Душа моя всегда готова к... сакральным актам!

Он уселся на место Бориса, приняв позу рок-звезды. Гусли легли на колени странно, неудобно. Струны показались слишком тонкими, слишком хрупкими. Но Итцик не смутился. Он вспомнил показанные защипы и... решил добавить драйва. Вместо плавного скольжения его пальцы дернули струны резко, как будто запуская семпл.

Зыыынь! Скр-р-ряп!

Звук был похож на крик кота, на которого наступили. Аудитория вздрогнула. Борис помрачнел. Итцик смущенно улыбнулся.

– Настройка... – пробормотал он. – Или... энергетика места!

Он попробовал еще раз, пытаясь сыграть что-то мелодичное, но его пальцы, привыкшие к гитарным ладам и аккордам, путались. Получалась какофония – обрывки напева, смешанные с резкими, неприятными звуками. Кто-то в толпе сдержанно закашлял. Дети захихикали. Ольга уронила ручку.

(Звучит жалобный скрежет струн – агония гуслей под пальцами Итцика)

(Итцик мысленно в панике):

Струны как змеи, шипят, кусают!

Пальцы деревенеют, ноты не знают!

Борис смотрит – как громовержец в гневе,

Ольга... ой, Ольга, прости, королева!

Я думал – легко! Бряк-бряк и в дамки!

А тут... сакральный акт, какие срамки!

На гитаре б я взрыв устроил, но тут...

Предки плачут! Нави и Яви ревут!

– Юноша! – громовым голосом прервал его Борис. – Ты не гладишь живую воду! Ты терзаешь священную плоть дерева и струны! Твои пальцы – как когти ворона на жертвеннике! Прекрати это кощунство!

Итцик замер, красный, как вареный рак. Позор пылал на его смуглых щеках. Он видел насмешливые взгляды, слышал шепот: "Чужеземец...", "Профанация...", "Где его гитара?" Ольга встала, лицо ее было непроницаемо, но в глазах читалось разочарование и... досада. Она подошла и осторожно взяла гусли из его оцепеневших рук.

– Спасибо, Итцик, – сказала она ровно, но громко, чтобы слышали все. – Очень... оригинальная интерпретация. Борис, прости, видимо, энергия у нашего гостя слишком современная для древних струн. Давай продолжим с кем-то, чья душа... спокойнее.

Это было публичное разжалование. Удар ниже пояса. Итцик почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он встал, готовый бежать куда глаза глядят. Но тут его взгляд упал на группу девушек на заднем ряду. Среди них была Олена! Она смотрела на него не с осуждением, а с сочувствием и... обожанием? Ей понравился его провал? Или она просто жалела? В любом случае, это был луч света.

И тут же, словно из-под земли, вырос он. Николай. Кузнец. Высокий, широкоплечий, с руками, как молоты, и взглядом, который мог бы согнуть подкову. Его темные волосы были стянуты кожаным шнурком, рубаха расстегнута на мощной груди, открывая загар и завитки волос. Он стоял чуть поодаль, прислонившись к дубу, и наблюдал. И улыбался. Широко, насмешливо, демонстрируя белые зубы. Улыбка говорила: "Ну что, певец? Где твои ритмы теперь? Спой-ка под наковальню!"

Итцик почувствовал прилив не столько страха, сколько яростного азарта. Публичный провал? Насмешки Бориса? Холодность Ольги? Угроза со стороны этого... кузнечного Колосса? Нет, так не кончится!

– Кощунство? – вдруг громко произнес Итцик, поворачиваясь к Борису и толпе. Голос его звенел, перекрывая шепот. – Нет, старейшина! Это не кощунство! Это... диалог эпох! Мои пальцы не знали ваших струн, но мое сердце слышало их зов! Разве Велес, бог всякого мастерства, не приветствует попытку? Даже неуклюжую? И разве гусли – не оружие? Оружие красоты и чувств? А на любом оружии можно сыграть по-разному!

Он схватил свою гитару, которую принес "на всякий случай". Не дожидаясь разрешения, он грянул по струнам. Резко, громко, вызывающе. И запел. Не древний напев, а свою импровизацию, вплетая в нее только что пережитый позор.

(Итцик поет на дерзком, ускоряющемся рэп-ритме, глядя то на Бориса, то на Ольгу, то на усмехающегося Николу):

Да, гусли – штука сложная, брат!

Не гитара, где бит – твой солдат!

Я дергал струны, как щепки в огне,

Думал, предки помогут... Ан нет, все не мне!

Борис грозен, как туча перед грозой,

Кричит: "Когти ворона! Позор!" – вот дурной!

Ольга смотрит: "Энергия не та..."

А я стою, как дурак у ворот ада!

Но Велес ли смеялся над первым горном?

Или Перун родился с молнией чёрной?

Я – дитя битов, рифм, проводов,

Но душой – я тут! Прими, о лес, без врагов!

Гусли – лебедь, гитара – орел!

Но оба летают! Ты это поймёшь!

Я спою тебе, Борис, на своем железе,

О том, как чужаку тут... ну, не лезесь!

(Он переходит на полу-речитатив, полу-напев, обращаясь ко всем)

Я тут не враг, я гость, хоть иной,

Мои ритмы гремят, а не стонут, как стон!

Люблю и женщин, и смех, и еду,

А гусли... ну, гусли я как-нибудь найду!

Так что смейтесь, братцы, смейтесь, сестры!

Мой позор – лишь начало новой истории!

Я научусь! Или... научу вас биту!

Чтоб гудели струны, как пчелы в улье! Ату!

Он закончил на резком аккорде, запыхавшийся, с горящими глазами. Тишина повисла густая, как смола. Потом... раздались аплодисменты. Не всеобщие, нет. В основном от девушек – Олена хлопала в ладоши, прыгая от восторга, еще несколько молодых женщин улыбались. Серьезные мужики и Борис смотрели мрачно. Ольга стояла, скрестив руки, лицо непроницаемо. Но Итцик поймал в ее глазах... искру? Не одобрения, нет. Скорее, изумленного интереса. "Атака – лучшая защита" сработало!

Но тут из тени дуба шагнул Николай. Его улыбка исчезла. Лицо стало каменным. Он подошел вплотную к Итцику. Разница в росте и ширине плеч была удручающей.

– Пел хорошо, – произнес кузнец низким, гулким голосом, как удар молота по наковальне. – Громко. Ритмично. И... нагло. Гусли – не для твоих... битов. – Он презрительно кивнул на гитару. – А у нас тут место тишину уважать. И старейшин. И труд. – Его взгляд скользнул в сторону Ольги, которая наблюдала за разговором, нахмурившись. – Вижу, языком ты работать мастер. А руками? – Николай протянул свою лапищу, покрытую мозолями и легкими ожогами. – Вот этими? Смог бы ты что-то сделать? Или только петь да... женщин смущать?

Вызов висел в воздухе. Итцик чувствовал исходящий от Николы жар и силу. Отступить – значит признать поражение перед Ольгой, перед всеми. Лесть и песни здесь не сработают.

– Руками? – Итцик выпрямился во весь рост, стараясь казаться выше. – Я сегодня дрова колол! Как богатырь! И картошку чистил – до прозрачности! А что, у тебя, кузнец, есть работа для... мастера на все руки? Или только накачивать мышцы да угрожать гостям? – Он бросил вызовный взгляд.

Николай хмыкнул, но в его глазах вспыхнул азарт.

– Работа есть. Всегда. В кузнице. Помощник нужен. Мехи раздувать. Железо держать. Не боишься искр и пота? Или твои нежные пальчики только по струнам шастать могут? – Он бросил взгляд на пальцы Итцика, потом – опять на Ольгу. Вызов был двойной: и физический, и... ревнивый.

Итцик почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Страх? Да. Но и азарт. Шанс доказать всем, и особенно Ольге, что он не просто болтун и бабник. Шанс зайти на территорию этого громилы.

– Боюсь? – Итцик засмеялся, чуть неестественно громко. – Я рэпер, кузнец! Мы огня не боимся! Мы в нем рождаемся! Веди в свою пещеру! Покажу, как надо мехи раздувать – с ритмом! Будет тебе огонь не просто горячий, а... зажигательный!

Николая передернуло от слова "зажигательный". Он кивнул, жестко.

– После обеда. Кузница за дубовой рощей. Не опоздай, "мастер". – Он повернулся и ушел, его широкая спина блокировала солнце.

Итцик остался стоять. Аплодисменты девушек стихли. Борис что-то неодобрительно бормотал. Ольга подошла к нему. В ее глазах читалась смесь усталости, раздражения и... любопытства.

– Ну и нашел себе приключений, – сказала она тихо. – Николай... он не шутит. И кузница – не сцена. Там реальный труд. И опасность.

– Опасность – моя муза, Ольга! – парировал Итцик, стараясь выглядеть бесстрашным. – А труд... Я же сказал, я мастер на все руки! Дрова, картошка... теперь вот металл! Посмотри, как я его расплавлю! В прямом и переносном смысле! – Он пытался шутить, но внутри все сжалось.

Ольга покачала головой. Но когда она разворачивалась, чтобы уйти, ее ладонь легла ему на поясницу – легко, почти невесомо, на долю секунды. Чуть выше, чем требовала вежливость. Итцик почувствовал сквозь тонкую ткань футболки тепло ее пальцев, их силу и... что-то вроде поддержки? Или предупреждения? Он замер, пораженный. Этот мимолетный жест был красноречивее любых слов.

– Удачи, Итцик, – сказала она уже отходя. – Тебе понадобится. И... не сожги крылья. Фениксом возрождаться – больно.

Она ушла, оставив его с гитарой, с публичным провалом в памяти, с вызовом от кузнеца и с жарким отпечатком ее ладони на пояснице. Итцик вздохнул. День только начинался, а он уже успел: осквернить гусли, вызвать гнев старейшины, бросить вызов грозному кузнецу и получить загадочный знак внимания от строгой организаторши. "Ритм, – подумал он, направляясь к своей палатке за сменой футболки (искупаться бы...), – определенно ускорился. И похоже, ведет прямиком в адскую кузницу. Или... к новым высотам?" Он вспомнил тепло ладони Ольги. "Может, к высотам. Если выживу к обеду."

*****

Итцик шагнул в сторону от зоны поражения. Ему нужно было воздуха, воды, смены декораций. Вдруг легкое прикосновение к руке. Он обернулся. Светлана. Лицо ее было бледным, глаза – огромными, полными странной смеси: остатки вчерашней обиды, сегодняшнего смущения за него и... чего-то еще. Острого, колючего.

– Итцик... – прошептала она, едва слышно. – Ты... как же так? Опять! Но... песня... – Она не договорила, сжала губы.

– Света! – Итцик ухватился за соломинку. Ее присутствие, ее взгляд, даже этот упрек – были глотком нормальности после взбешенного Бориса и ледяной маски Ольги. – Ты видела? Полный провал! Но я же отбился, да? Стихами! – Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой.

– Видела, – кивнула Светлана. Голос ее дрожал. – Видела, как ты на Ольгу смотрел во время песни. И как она... она тебя слушала. И как Олена прыгает. – В ее глазах вспыхнул тот самый колючий огонек. Ревность. Чистая, неразбавленная, и от этого почти трогательная. – Тебе только внимание их нужно? Любое? Даже такое... позорное?

Итцик почувствовал, как внутри что-то ёкнуло – то ли вина, то ли азарт. Эта девушка, с ее акварельной хрупкостью и внезапными бурями, была для него загадкой. И сейчас она была здесь, рядом, дрожа от эмоций, которые он же и вызвал.

– Света, солнышко, – заговорил он мягче, опуская гитару на траву. – Какая Ольга? Какая Олена? Я пел, чтобы не сдохнуть там от стыда! Перед всеми! А смотрю я... – Он сделал шаг ближе, снизив голос почти до шепота. – ... на ту, кто сегодня у ручья так украдкой на меня посмотрела, что у меня сердце кувырком. И вчера... вчера я дурак, признаю. Но ты же не дура, ты видела – я искренне хотел... ну, чтобы тебе понравилось.

Он коснулся ее руки. Она не отдернула, но и не расслабилась. Ревность тлела под пеплом обиды.

– А зачем тогда к Ольге лезешь? На гусли? Это чтобы ей понравиться? – выпалила она.

Итцик вздохнул. Спорить было бесполезно. Логика здесь не работала. Работали эмоции. Горячие, как июльское солнце. Он посмотрел вокруг. Люди расходились, обсуждая скандал. Борис что-то горячо объяснял Ольге. Никто не смотрел в их сторону.

– Света, – сказал он решительно, беря ее за руку крепче. – Пойдем. Сейчас. Куда-нибудь, где никого нет. Где тихо. Я тебе все объясню. Или... не объясню. Но покажу. Только нам двоим.

Она колебалась секунду, потом кивнула, почти незаметно. Он повел ее прочь от поляны, вглубь лагеря, мимо палаток, к дальнему изгибу ручья, где ива склонила ветви к воде, образуя зеленый шатер. Здесь пахло влажной землей, мятой и тишиной. Солнечные зайчики прыгали по воде. Идеальное место для объяснений... или чего-то другого.

Светлана села на мягкий мох под ивой, достала из холщовой сумки небольшой блокнот и карандаши. Руки ее все еще слегка дрожали.

– Я... я хотела сделать наброски, – пробормотала она, избегая его взгляда. – Пейзаж. Но... после всего... голова не варит.

– А сделай мой портрет, – предложил Итцик неожиданно для себя. Он скинул сандалии, стянул футболку, оставшись в одних шортах. – Вот. Натурщик к твоим услугам. Раз уж я сегодня так всех "радовал"... Пусть хоть ты получишь удовольствие. – Он встал в небрежную позу у ручья, пытаясь изобразить задумчивость, но больше похоже было на ожидание грозы.

Светлана замерла, карандаш застыл в воздухе. Она смотрела на него – на смуглую кожу, очертания мышц, след от ремня гитары на плече. В ее глазах смешались смущение, профессиональный интерес и та самая ревность, которая теперь окрашивалась в новые тона.

– Ты... обнаженный? – прошептала она.

– Ну, почти, – усмехнулся Итцик. – Так виднее контуры. Искусство требует жертв. Или ты стесняешься? – Он подмигнул.

Она фыркнула, но приложила карандаш к бумаге. Первые линии были робкими. Она рисовала его лицо – упрямый подбородок, чувственный рот, взъерошенные волосы. Потом взгляд скользнул ниже, к торсу. Карандаш задвигался увереннее. Итцик видел, как она увлечена, как забывается. Но потом она снова посмотрела ему в глаза, и тень вернулась.

– У Ольги... у нее такие же линии? Ты ей тоже позировал? – спросила она вдруг, голос снова стал колючим. – Она ведь стройная... спортивная... – Карандаш в ее руке резко дернулся, оставив жирную черту на наброске.

(Итцик мысленно):

Вот же ревность – змея под кустом!

Только угомонилась – и снова с ключом!

Ольга, Ольга... ну что за напасть?

Лучше б гусли молчали вчера, ей-ей часть!

Но Света тут – дрожит, как лист на ветру,

Глаза – озера, где буря встает поутру.

Слова не помогут, логика – прах...

Остается один, старый как мир, причал!

Итцик не стал ничего отвечать. Он просто шагнул к ней. Быстро. Опустился на колени в мягкий мох перед ней. Ее глаза расширились от неожиданности. Он взял ее лицо в ладони. Карандаш выпал из ее пальцев.

– Никаких Ольг, – прошептал он хрипло. – Только ты. Сейчас. Здесь. – И притянул ее губы к своим.

Первый поцелуй был попыткой заглушить ревность. Второй – глубже, настойчивее. Он чувствовал, как она сначала сопротивляется – губы сжаты, тело напряжено. Потом что-то внутри нее дрогнуло. Стон вырвался у нее из груди, и она ответила – жадно, отчаянно, как будто хотела вобрать в себя весь его жар, всю его наглость, всю его непонятность, чтобы они принадлежали только ей. Ревность превращалась в страсть, яростную и требовательную.

Их руки запутались. Он стянул с нее легкую блузку, целуя плечо, ключицу. Она впилась пальцами в его волосы, в спину, оставляя царапины. Палитра эмоций смешалась на их коже – гнев, обида, вожделение, страх потерять. Они упали на мягкий мох под сенью ивы. Солнечные зайчики танцевали на их телах. Шум ручья заглушал прерывистое дыхание.

Секс был не нежным, а стремительным, почти яростным, как продолжение их спора. Светлана кусала его губу, впивалась ногтями, бормоча что-то бессвязное – то ли упреки, то ли мольбу. Итцик отвечал грубой силой, но и вниманием, ловя каждую ее реакцию. Он знал, что должен дать ей это – то, что перекроет все сомнения, все сравнения. И когда ее тело вдруг выгнулось в немой судороге, а крик, заглушенный его поцелуем, прорвался сквозь сомкнутые губы, он почувствовал не только свою победу, но и ее потрясение. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными слез и невероятного удивления, словно сама не понимала, что с ней произошло. Ревность, злость, обида – все растворилось в этом внезапном, мощном спазме.

Они лежали, тяжело дыша, сплетенные в неловком, липком от пота объятии. Светлана прижалась лицом к его груди. Теперь она была тихой, почти беззащитной. Итцик гладил ее волосы, чувствуя странную смесь удовлетворения, усталости и легкой тревоги. "Успокоилась? Надолго ли?"

– Вот видишь, – проговорил он наконец, целуя ее макушку. – Никаких Ольг. Никаких гуслей. Только мы. И этот ручей. И твои... удивительные руки. – Он взял ее ладонь, приложил к своим губам.

Она не ответила, только глубже прижалась. Потом вдруг вскочила, торопливо натягивая блузку.

– Мне надо... – забормотала она, краснея и избегая его взгляда. – Занятия по травничеству... я опаздываю. – Она подобрала блокнот. На раскрытой странице был набросок – его торс, энергичные линии, но прерванный в самом интересном месте той самой жирной чертой ревности.

– А набросок? – ухмыльнулся Итцик, лениво потягиваясь.

– Неоконченный! – бросила она через плечо, уже убегая по тропинке. Но перед тем как скрыться за кустами, она обернулась. На ее лице не было ни злости, ни обиды. Было смущение, остатки блаженства и... обещание. – Ты... приходи вечером. К ручью. Дорисую.

Итцик остался лежать, глядя в зеленый полог ивы. Адреналин от провала, злость на Бориса, дерзость песни – все это улеглось, сменившись приятной усталостью и теплом внизу живота. "Ревность – отличный афродизиак, – подумал он с довольной усмешкой. – Особенно когда заканчивается... так эффективно". Он чувствовал себя заново рожденным, готовым к новым подвигам. Хотя бы к обеду. Он потянулся за футболкой.

(Звучит нежная перекличка птиц и журчание ручья – контрастная пауза перед грозой)

И тут же, словно из-за дуба, вырос он. Николай. Кузнец...